«Избранные произведения в одном томе»

Избранные произведения в одном томе (fb2) - Избранные произведения в одном томе [компиляция] 9175K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мастер Чэнь

Мастер ЧЭНЬ Избранные произведения в одном томе

ШПИОН ИЗ КАЛЬКУТТЫ (цикл)

Книга I Амалия и Белое видение

Британская Малайя, «век джаза», а именно — 1929 год. На этом перекрестке цивилизаций — азиатского мира с рикшами, секретами китайских триад, серебряными колесницами индийских богов, и мира западного — с португальскими парусными кораблями, британскими теннисными кортами и отелями «только для белых» — происходят загадочные события.

Совершена серия зверских убийств палочками для еды.

Амалия де Соза — молодая португалка с щедрыми добавками малайской и сиамской крови — начинает самостоятельное расследование. И вот уже убийцы всерьез покушаются на ее жизнь…

Глава 1

ДЕ СОЗА, С ВАШЕГО ПОЗВОЛЕНИЯ

Одна зеленая гадюка лежала на плече Элистера Макларена из Калькутты, вторая вяло перемещалась по его довольно лохматой голове, третья была у меня в руках, и толстая треугольная голова ее маячила в угрожающей близости от длинного лица Элистера.

Я посмотрела в это лицо и поняла, что дело идет наперекосяк. В широко распахнутых глазах моего подопечного читалось лишь искреннее детское любопытство.

— Дорогая госпожа де Соза, — сказал он с оттенком терпения, — вы хотели напугать змеей коренного жителя Индии? Даже туристы знают, что факиры зверски вырывают у своих кобр ядовитые зубы.

Змея на его плече недовольно издала ему прямо в ухо звук, подобный пению закипающего чайника. Элистер не обратил на это никакого внимания.

Будучи в сущности ехидной и зловредной тварью, номер со змеюками я готовила заранее, и весьма тщательно. Накануне неспешно пообщалась со служителями Храма Чистого Облака далеко за городом, в Сунгей Клуанге, узнав от них массу полезных сведений о ямных гадюках, так же как и о божестве чистой воды — Чор Су Куне, мрачно взиравшем на нас в данный момент с алтаря из дымной храмовой темноты. Научилась держать зеленых тварей в руках. Оставила храму внушающее уважение пожертвование.

И вот теперь моя жертва смотрела на меня и улыбалась.

— Да? — в отчаянии пустила я в ход последний резерв. — Вырывают зубы? А как вам вот это?

И, повинуясь нажатию пальцев, та тварь, что была в моих руках, распахнула бледно-лимонную, тошнотворно гладкую пасть, внутри которой виднелся лишь провал глотки и два небольших остреньких зуба.

— Это? — с любопытством уставился он в глубину змеиной пасти. — А это бесспорно зубы. И, судя по форме головы, перед нами бесспорно гадюка. То есть должна быть ядовита. Какая интересная проблема, дорогая госпожа де Соза.

Я посмотрела в его смеющиеся глаза, сердце мое дрогнуло, мне стало стыдно. Кусая нижнюю губу, я вежливо возложила зеленую тварь метровой длины обратно на алтарь, где она начала мрачно устраиваться среди сухих раттановых веток, скрученных там в узел специально для нее. Потом, привстав на цыпочки, я медленно освободила и голову моего подопечного, и его плечо, вернув обеих змеюк на их законное место. И осталась стоять перед Элистером в позе уныния и печали.

— Это ямные гадюки Вагнера, — сказала я наконец. — Они вообще-то очень ядовиты. Но в этом храме не кусают людей никогда. Почему — никто не знает. Они наползли сюда, как только стройка была закончена, после того как господин Браун пожертвовал шестьдесят шесть лет назад часть своей земли под храм, излечившись от какой-то болезни. И вот эти гадюки так с тех пор и живут тут, сделав это место знаменитым. Во дворе растут мангустиновые деревья, с которых они слизывают каких-то насекомых, и еще нужны лягушки, которых здесь сколько угодно. Ну, что еще? Распоряжается храмом клан хоккьенцев, хотя один мой знакомый сказал бы вам, что на классическом мандарине их следует называть «фуцзяньцы». Главный попечитель — издатель газеты «Стрейтс Эхо» Лим Сенг Хуэй, понятно, что хоккьенец. Все.

— Благодарю вас, — смиренно поклонился мне освобожденный от своего груза Элистер и жестом предложил выйти на нещадную жару.

Я печально вздохнула и повернулась к выходу.

Это был второй удар, нанесенный мне темноволосым гостем, которого письмо моего дальнего родственника из Калькутты рекомендовало как хотя и относительно молодого, но весьма уважаемого этнографа. «Он недавно устроился в качестве эксперта в здешнюю администрацию, — гласило письмо, — сейчас его зачем-то посылают к вам. И я не знаю лучшего, чем вы, человека, который мог бы показать ему город».

Удар номер один был нанесен за полчаса до визита в храм — сразу при знакомстве.

— Госпожа Амалия де Соза, — тщательно выговорил возвышавшийся надо мной молодой человек, не забыв сделать ударение на первом слоге фамилии.

Девяносто процентов его соотечественников в нашем городе с упорством маньяков произносят мое имя «де Суза» и с ударением на последнем слоге. Я уже заготовила для неведомого мне тогда Элистера Макларена любезный ответ, начинавшийся со слов «де Соза, с вашего позволения» и продолжавшийся комментарием к ударению — «я все-таки португалка, а не француженка».

И весь этот сценарий — ах, жизнь полна разочарований — с позором отправился туда же, куда и ямные гадюки неизвестного мне господина Вагнера, то есть на отдых.

Невысокие цементные ступеньки вели нас из храма вниз, на залитую светом не асфальтированную еще улицу. Там стояло несколько повозок, запряженных белыми быками, три-четыре рикши.

А на середине дороги лежал, скрутившись в клубок, какой-то человек, с ладонями, прижатыми к лицу. Китаец-пуллер склонялся над ним, упершись руками в колени. Потом он повернул к храму — и к нам с Элистером — недоумевающее, бурое от солнца лицо.

Я, наверное, так бы и осталась стоять на ступенях, не зная, что делать, но тут Элистер вежливо освободился от моей руки и спустился на несколько ступеней. Присел перед скрюченным в белой пыли человеком, протянул руки, прикоснулся к ладоням лежавшего, будто бы пытаясь оторвать их от лица. Наклонил голову еще ниже, потом встал и тронулся ко мне.

— Госпожа де Соза, а нет ли случайно в этом храме такого достижения цивилизации, как телефон? — спросил он, хмурясь.

— Без малейших сомнений, — начала я, — это совсем не бедный храм, вот, видите — к нему тянутся провода, по которым уже наверняка научились шляться обезьяны…

Элистер, так же хмурясь, двинулся к храму; телефон нам показали мгновенно, в комнате, сплошь заклеенной полосками бумаги с иероглифами. Он вытащил из нагрудного кармана своего сафари линованный клочок с номером, покрутил черный эбонитовый диск над перламутровым циферблатом и произнес:

— Господина Коркорана, того, который вчера прибыл из Калькутты… Корки, это Макларен. Да? Но я не об этом, как ни странно. Скажи, чтобы немедленно выслали авто с констеблем по адресу… — тут он обратил на меня серьезный взор.

— Змеиный Храм в Сунгей Клуанге, Сунн-гей-клуан-ге, к югу от города, — повторил он за мной. — Здесь прямо напротив входа лежит убитый.

— Что? — спросила я.

— Понятия не имею, — продолжал говорить в трубку Элистер, — мы просто вышли из храма, а он лежит на дороге… Возможно, драка… Нет, ни единого шанса — он был убит мгновенно.

Я растерянно смотрела на Элистера. Вокруг началась суета служителей, двинувшихся скопом на улицу, где все пуллеры рикш собрались вокруг лежавшего, тогда и я зачем-то сделала несколько шагов вперед.

— Лучше не надо, — послышался голос Элистера сзади, но я уже все увидела и замерла в недоумении.

Между пальцами убитого торчали рукоятки двух сложенных вместе палочек для еды. Как будто он пытался в последние секунды жизни выдернуть их из того места, где они почему-то оказались.

Из собственной глазницы.

Тут рука Элистера крепко взяла меня за локоть и повела мимо пахнущего скотиной глинобитного сарая, туда, где между голыми пористыми стволами кокосовых пальм можно было найти подобие тени.

Нервно, отплевываясь от крошек табака, я попыталась зажечь свою «Данхилл», Элистер помог мне. Чуть успокоившись, я увидела, что служители храма встали по обе стороны убитого, отгоняя всех прочих. И подняла к Элистеру все еще окаменевшее лицо.

— Собственно, нам незачем ждать тут полицию — не мы первые его нашли, — негромко сказал он. — Если что, я расскажу вечером Корки все, что мы видели. Это настоящий полицейский. Дальше все сделают без нас. На чем тут возвращаются в город, госпожа де Соза?

— Амалия, — сказала я со вздохом. — Хотя наш остров — совсем не Америка, где переходят на имена при первой же встрече, но как-то после такой встряски хочется слышать свое имя, а не фамилию. А в город едут все на том же — на рикше. Это далековато, но таксомоторов как-то не видно. Вот этот пуллер, кажется, подкатил свою рикшу только что, он не будет нужен полиции…

И мы устроились рядышком на высоком, обтянутом кожей насесте между двух колес высотой в рост человека (Элистер очень аккуратно подтянул свои длинные ноги куда-то к ушам.) Пуллер раздвинул над нашими головами кожаную гармошку крыши, взялся за рукоятки, склонился почти к земле и тихо сдвинул рикшу с места. Я нервно оглянулась на удаляющуюся толпу посреди дороги.

— Жэнь-ли-чэ, — сказала я Элистеру после долгой паузы. — Что означает «повозка человеческой силы». Джинрикша по-английски. Вы ведь знаете, что слово «рикша» обозначает только коляску, а не того, кто ее толкает? Он — пуллер.

— Ваш английский великолепен, Амалия, но неужели вы знаете еще и китайский?

— Слов пятьдесят, не очень разбираясь, какое из них хоккьенское, какое кантонское, а какое… Они очень плохо понимают друг друга, эти китайцы, если родом из разных провинций… Боже мой, что все-таки случилось с тем человеком?

— Думаю, просто подрался с кем-то. Постарайтесь забыть о нем, Амалия — это не наша с вами вина, так же как вы не виноваты, что змеи…

— О святой Франциск, не надо о змеях…

— Да, давайте лучше о приятном. И я не святой Франциск, я Элистер — раз уж вы Амалия. Например, давайте вот о чем — что такое ланч в вашем городе?

А город этот уже обнимал нас своими улицами — ряды оштукатуренных и побеленных колонн, повыше — деревянные ставни самой нежной раскраски, еще выше — гипсовые оттиски медальонов с каменными цветами и иероглифами, и, наконец, кирпичного цвета черепичные крыши с черно-зелеными, от времени, потеками. Лучший город на земле.

— А ланч в этом городе, — перевела дыхание я, — это самая интересная из тем для разговора. Бесконечная тема. Потрясающая тема. Ну и, конечно, идти здесь надо к китайцам, хотя яванцы тоже очень интересны. Малайцы не на мой вкус, ну а индийцами вас не удивить. А вот там есть хорошее место… Куин-стрит, — сказала я в спину пуллеру, тот кивнул конической соломенной шляпой и повернул рикшу налево, в темный проход, пахнущий дымом сандаловых палочек, китайской травяной аптекой и керосином. — Вон к тому углу.

А на углу был один из здешних восхитительных «кофейных домов», где на самом деле не столько пьют кофе, сколько едят, едят много, с упоением, разборчиво и пристрастно.

Потолочный вентилятор, казалось, готов был оторваться от своего металлического шеста и упасть нам на головы или вылететь между колонн в белое сияние улицы. На чуть плесневелой стене красовались портреты короля Джорджа (веселые глаза, бородка клинышком и очень много орденов) и доктора Сунь Ятсена, еще не в привычном френче, а в европейском костюме, с тростью и распушенными усами.

— Лучшее их блюдо — это самое простое ми, то есть лапша, — сказала я, подводя Элистера к столику. — А именно: ми Ява. Сама лапша желтая и толстая, в мощном таком соусе, где есть томатная паста, перчик чили, луковое пюре и еще для густоты — чечевица, тапиоковый крахмал, да чуть ли не картошка. И это не все: подается ми Ява с большими креветками, яйцом, кальмаром в карри и опять же картошкой, кусочками.

И тут я замолчала. Потому что пока я произносила свою вдохновенную речь, Элистер, оказывается, вытащил из бамбукового стаканчика две из пучка торчавших в нем палочек для еды, теоретически чистых, вложил их в кулак и задумчиво протыкал ими, как кинжалом, воздух, раз, другой — на уровне глаз.

Поняв, что делает что-то не то, он спохватился. Я застыла, меня начала охватывать паника. Элистер виновато бросил палочки обратно в стакан.

— Амалия, послушайте, это была не лучшая идея с моей стороны, я настоящий идиот. Я просто задумался — зачем надо было… Ну, вы же знаете, что все равно рано или поздно будете есть палочками, возможно — уже завтра, а сейчас, может быть, у них есть вилки или ложки?

— Здесь нет, это очень хорошее место, — несчастным голосом сказала я. — Туда, где есть вилки и ложки, ходить не советую, это значит — ресторан специально для глупых европейцев…

— Давайте вот как: выйдем, обойдем вокруг квартала и скажем себе: мы оставили прошлое позади. А потом посмотрим — если сможем, вернемся сюда и будем есть палочками или пойдем сначала выпить в какой-нибудь европейский отель, хотя не хотелось бы этого делать на такой жаре. Или попросту купим где-нибудь ложки. Хорошо?

— Да, — сказала я. — Это маленький квартал. Обойдем его. Извините, Элистер. Не каждый день видишь покойников. У нас ведь очень тихий город, и при том что в него с каждого корабля сходит несколько десятков иммигрантов в день — не то что убийств, а даже драк нет. Сейчас у меня все пройдет.

Тощий официант, вытянувшись в струнку под портретом короля, бесстрастно смотрел, как мы выходим. Мне было стыдно. Боже мой, какой идиотский получается день — а молодой человек ведь в сущности так мил, и вот он сейчас смотрит на меня, как на героиню немого синема, заламывающую руки и закатывающую глаза.

Мы миновали уголок с таким же китайским «кофейным домиком», Элистер мрачно взглянул на него — и вдруг остановился на перекрестке, который, чуть дымя, пересекал угловатый «форд».

Там, за перекрестком, кончались китайские лавки и начиналось совсем иное царство — с удушливым запахом жасминовых гирлянд, с умопомрачительным многоцветьем тканей в лавке, где над головой висели на плечиках ряды пенджаби и заколотых сари. Из медного цветка граммофона доносилась гнусавая трель индийских флейт.

Элистер глубоко вздохнул, уверенно вскинул голову и улыбнулся. Ноздри его раздулись.

— А вы знаете, Амалия, вот оттуда ощущается абсолютно правильный запах. Запах брияни. И я вижу, что они умеют делать лакшми-параты… Да там еще и чисто.

Над входом была мало понятная мне вывеска — Shri Ananda Bahwan. Рассматривать ее долго не пришлось. Элистер взял меня за локоть и буквально заставил пересечь улицу, спуститься на ступеньку вниз, в зал, где прямо мимо моего носа пронесли длинный, как салфетка, кислый блин — досу. Несли его, вместо тарелки, на банановом листе, только что вымытом и лакированно-блестящем.

— Ну, вот видите — это не едят палочками, — победно сказал Элистер. — Это вообще ничем не едят. А просто руками. Вы умеете есть руками, Амалия?

— Живя в этом городе, я бываю, конечно, и у индийцев, — слабым голосом сказала я, размышляя: кто он такой, чтобы брать инициативу на себя?

А Элистер уже усаживал меня на скамью у отделанной чисто вымытым кафелем стенки, и улыбался приблизившемуся чрезвычайно важному на вид человеку в белой чалме, с бородой и закрученными усами, в очках на веревочке. Каждый индиец на вид — академик, и каждый смотрит на вас так, будто вы его расшалившийся внук: ну, и что ты скажешь, малыш, зачем пришел туда, где тебе не место? Я засмущалась окончательно, поспешно вспоминая: что я знаю об индийской еде, кроме неизбежных тандури-чикена, муртапака и еще чего-то такого же уныло-повседневного?

Но Элистер повернулся в сторону академика в очках, открыл рот — и уверенно произнес длинную фразу, так, будто в его рту оказалось множество щелкающих камешков.

Индиец вскинул голову еще выше и, сделав плавный жест рукой, ответил фразой еще более длинной. Элистер, с коротким вежливым смешком, не остался в долгу. Он говорил мягко, без малейшей заминки, на языке, который в его исполнении звучал попросту красиво. Я еле успевала улавливать смутно знакомые слова: чапати доса, ги доса, ведж — тут мои знания кончались.

И мир изменился. Человек в чалме улыбался совсем другой улыбкой, я вдруг почувствовала себя уважаемой личностью. Нам несли мокрые салфетки — вытереть руки. Нас по полукругу обошел служитель с деревянной лодочкой в руках, оставлявшей за собой белый дым курений. Перед нашим носом появилось бронзовое блюдо с хрустящими тонкими хлебцами и тремя соусами в маленьких мисочках. Солнце, прорвавшееся сквозь щель в занавеске, блеснуло в седине индийца, благожелательно наблюдавшего за нами из дальнего конца зала. Я с удовольствием поджала одну ногу и откинулась на деревянный подголовник скамьи.

— Что это было, Элистер — тамили?

— На тамили — только первая фраза, дальше мы перешли на бенгали, — скромно поправил меня он. — Это оказался тамил, но родом из Восточной Бенгалии.

Я закатила глаза к потолочному вентилятору:

— Как насчет санскрита?

— Довольно слабо, — блеснул глазами Эли-стер. — Мой анализ влияния санскрита на тамильскую поэзию был признан неудачным. Либо же влияния такого вовсе нет. С тех пор смущаюсь. И, кстати о смущении, простите меня за идиотские гимнастические упражнения с палочками…

— А вы меня — за зеленых гадюк…

— С этого момента — ни слова о зеленых змеях! — торжественно поднял длинную ладонь Элистер.

— Ни слова о них! — подтвердила я. Человек в черной чалме с красной точкой на лбу (под ней проступал священный пепел) принес еду — оранжевый от шафрана рис на банановых листьях, дышащий всеми ароматами Индостана: гвоздика, корица, анис, кусочки мяса, ананаса, еще чего-то нечеловечески вкусного. Как этот мальчишка нашел хороший ресторан с помощью одного лишь носа? — мелькнула у меня в голове завистливая мысль. А мальчишка полил рис огненным соусом, примял первую порцию вытянутыми лодочкой пальцами (хорошо, если на них нет порезов — этот соус может прожечь насквозь дюймовую доску), попробовал, полил еще. И мы в полной гармонии прикончили рис, после чего индиец в черной чалме принес лично мне прозрачный, почти эфемерный блин, стоявший пирамидкой и на глазах опадавший, как рушащееся здание, от фруктового соуса.

— Я еще заказал дерганый чай, — удовлетворенно откинулся на сиденье Элистер. — И если вот тот поваренок не будет бояться разводить руками достаточно широко, то день у нас с вами получится в целом превосходный.

Поваренок-тамил с темным лицом и длинным носом, видневшийся в квадратном окне в кухню, затравленно оглянулся на странного индийского англичанина. Но сделал все как надо: виртуозным движением перелил чай из одного медного стакана в другой, разведя при этом руки на полную их ширину — так, что в какой-то момент показалось: одна его рука выдергивает из другой тонкий коричневый канат. Никто не знает, почему дерганый чай лучше разболтанного ложкой. Но он лучше. Намного.

— Я вас сейчас отправлю спать, — сообщила Элистеру я. — Вы, как и я, человек тропиков и знаете, куда деваться после полудня. А дальше… если вы не сердитесь на меня…

— Ни слова о зеленых змеях!..

— …и если вас отпустит начальство, то теперь я знаю, куда вас надо повести, например, завтра или послезавтра. Могила капитана Меркана Каудера. Мечеть, которую называют его именем. И вообще индийские кварталы. Если уж с китайцами у нас как-то не получается.

— Кстати, о китайцах, — осторожно начал он. — Скажите, Амалия — тут что, нет кинжалов или чего-то в этом роде? Или это обычай такой — убить палочками? Что, их таскают с собой в качестве оружия?

Сытая и счастливая, излечившаяся от шока, я уже не возражала против темы.

— В первый раз о таком слышу: убить палочками? Хотя идея простая. Вы понимаете, Элистер, многие китайцы из тех, кто победнее, носят свои палочки с собой. Потому что есть им приходится в таких местах, где с чистотой бывают проблемы. И чем брать палочки заведения…

— Лучше носить свои, потом облизать и спрятать, — согласился Элистер. — И, кстати, на ваш опытный глаз — кто могли быть эти люди, убийца и убитый? Я не различаю здешних людей по одежде…

— Какая интересная проблема, дорогой господин Макларен! То есть — Элистер… Ну, кто был убитый — это мы узнаем завтра из газет. Что он там делал, у храма — кто ж его знает. На чем приехал: допустим, на рикше. Он не был похож на человека, который выбрал бы такси. У храма, если помните, ничего, кроме рикш, не было. Таксомоторы там просто так не стоят — кругом ничего нет, кокосовая плантация. Но вот что интересно: если люди приезжают к храму, то или сразу идут внутрь…

— А мы были там одни, — быстро напомнил Элистер.

— Тогда что он делал снаружи, на жаре? — продолжала размышлять я. — Хотя причин может быть сколько угодно — подъехал к храму, не успел выйти из рикши…

— Как был убит пуллером, не согласившимся с платой…

— И, кстати, вот кто таскает палочки с собой — так это пуллеры рикш, у них это просто профессиональная привычка. Убил одного седока, взял другого и поехал дальше.

— Дело раскрыто, Амалия!

— Вам надо служить в полиции, Элистер!

— Э… — чуть смущенно сказал он.

— Что? — повернула я к нему голову.

— Э… я служу там.

— Вы? Бог мой, вы, говорящий на всех языках матери-Индии? Пишущий исследования по санскриту?

— Ну, я все-таки не совсем постовой констебль, а языки как раз меня туда и привели, — продолжал смущаться он. — Управление полиции Бенгалии… Там много очень интересной работы. Ну, видите ли, это — другая жизнь, полная всяческих неожиданностей. Вот, например, меня послали в какую-то странную поездку, тут на мое счастье друзья выдали рекомендательное письмо к вам, и вот я знакомлюсь с абсолютно загадочной юной леди…

— Чтобы не спешить лишать меня ореола загадочности — объяснитесь, что странного в этой поездке?

— Да видите ли, Амалия, — сказал он слегка задумчиво, — мне не сообщили, зачем я еду. Нас сюда отправили несколько человек. Мы с Корки — которому я звонил от храма — были последними, мой лайнер пришел вчера ранним утром, как вы знаете, его — накануне. Мы должны были в день приезда явиться к одному из офицеров вашей полиции. Который и сказал бы нам, что мы должны делать. Но его не оказалось на месте. Прочие приехавшие тоже сидят без дела и чего-то ждут. Корки остался сегодня в управлении, отпустив меня с вами, и ждал новостей. И первая фраза Корки, когда он взял трубку, была: «Ничего нового, вот так и сижу».

— То есть? — не сразу сообразила я.

— То есть? — еще задумчивее проговорил Элистер. — Ну, понимаете, на наши вопросы не отвечают или отвечают как-то странно. Говорят, что это не к ним, а к тому самому офицеру. А его все нет. И я бы даже сказал…

Он достал сигарету из длинного портсигара, пошарил руками по нагрудному карману.

— Я бы даже сказал, что никто в управлении не знает, куда этот человек делся.

Глава 2

ТУТ-ТУТ-ТУТ: ЭТО ОЧЕНЬ ХОРОШО, ЕСЛИ ИСПОЛНЯТЬ ПРАВИЛЬНО

Да он шпион, твой молодой человек, — сказала мне Магда с великолепной уверенностью. — Приехал сюда отдыхать после опасных операций где-нибудь в неспокойном Пенджабе. Ну, Пенджаб ведь всегда неспокоен, верно? Ты говоришь, он этнограф, который знает все языки Индии?

— Не все, их штук десять только основных…

— Этнограф, который пошел в полицию? Расследовать кражу пенджаби, сушащегося на шесте на втором этаже? Не смеши меня. Это не та полиция, что ты думаешь. Это одно такое специфическое ее подразделение… Значит, так: шпион — это человек с выдающимися способностями, невысокий, без запоминающихся черт лица и с особым — неприятным и пронзительным — взглядом. У него пронзительный взгляд?

— Смотря в каком смысле, — задумалась я. — Он иногда смотрит как бы поверх тебя, будто на потолке или в небе есть какие-то письмена. На санскрите, например. У него скорее младенческий взгляд, Магда. И он очень высокий. В общем, не похож на шпиона.

— О, — вдруг запнулась она и наклонила вбок золотоволосую голову с выдающимся носом. — Вот как. Ну, что ж. Хорошо. Наш план насчет Лима остается в силе? Я пойду тогда вниз его встречать, и мне сначала надо сделать несколько глубоких вдохов и в целом немножко озвереть. Главное — чтобы Тони случайно не выполз из логова со своими филологическими изысканиями. Он собьет мне весь ритм. Так, вперед.

Я придвинула к себе чай в кружке с крышечкой из толстого фарфора — по черному фону идут серые извивающиеся лианы и багровые цветы. Взялась за газету, привезенную из дома в корзинке велосипеда.

И очень удивилась. Потому что убийство у Змеиного храма выглядело в «Стрейтс Эхо» очень скромно и очень странно. На четвертой полосе! В нижнем правом углу!

Кенг Хяп Ео, младший партнер компании «Кенг Гуан Конгси», обнаружен с колотой раной за городом, в районе Сунгей Нибунг Бесар. От полученной раны он скончался. Полиция подозревает ограбление.

Все.

Это было даже не странно, а невероятно. Потому что убийства в Стрейтс Сеттлментс, колонии Его величества, вообще большая редкость и место им на первой полосе. А убийство с помощью палочек для еды!.. И почти на ступенях храма, где обычно происходят исцеления, а вовсе не умерщвления… Это сенсация, которой хорошему репортеру хватило бы на неделю. И можно было ожидать, что пока, в отсутствие фактов, газетная площадь будет заполнена массой бессмысленных подробностей, которые мне и требовались — как можно больше. Чем, например, занимался убитый, кроме своего младшего партнерства непонятно в каком бизнесе? Что делал у Змеиного храма?

Я снова вгляделась в три хилые строчки: да если человек не знает, что Сунгей Нибунг Бесар в трех шагах от храма, то в жизни не догадается, о чем речь. Более того, безымянный репортер вообще, кажется, перепутал место преступления — не перетаскивали же служители храма тело поближе к соседней деревне? А что это за невыразительное «колотая рана»?

Тут я подумала, что занимаюсь не своим делом. Но к телефону все же потянулась:

— Тео, про то, как выступит в нашем кабаре несравненный шанхайский джаз, мы, конечно, прочитаем в «Эхо»? Послезавтра. Да, отлично. А не хотел ли бы ты заключить со мной еще одну ценную сделку? Ты мне скажешь все про одного покойника, а я тебе дам наводку на одну странную историю. О которой, понятное дело, пока никто не знает. Да? Отлично. Меня интересует человек, которого убили у Змеиного храма. Да попросту я там была как раз в это время, и меня до сих пор трясет. И поэтому мне непонятно, что за тусклая у тебя заметка о таком происшествии. Да? Ну, можно и наоборот — если ты так хочешь и если сдержишь свое слово. Значит, так: попроси репортеров покопаться, куда делся какой-то довольно крупный чин в местной полиции. Не знаю, как зовут. К нему приехала целая группа коллег из Калькутты, а он как-то загадочно исчез. Вот. Итак, Тео?

Трубку я клала в некоторой задумчивости. Разгадка оказалась простой и не очень интересной, но наводила на новые мысли.

Убитый был полицейским информатором или кем-то в этом роде, вот что. И в здании на перекрестке Лайт-стрит и Бич-стрит, как и следовало ожидать, попросили газету не привлекать излишнего внимания к этому случаю — известная полицейская застенчивость.

Я снова вспомнила каждое вчерашнее слово, каждое движение Элистера — нет, ни малейших признаков того, что он понимал: несчастье случилось с его коллегой!

Но что у нас получается? Полицейский посещает храм, другой связанный с полицией человек зачем-то стоит возле этого храма, и получает… Свои следят за своими? А чужие их за это убивают? Бред.

Нет-нет, Элистер Макларен явно не представлял, что происходит. Позвонил в полицию, спокойно уехал со мной на ланч. Значит — он тут ни при чем.

Или это пример великолепного умения не выдавать свои чувства? «Да он шпион, твой молодой человек», — сказал мне еще раз уверенный голос Магды.

В общем, полная ерунда, с которой в городе и без меня есть кому разбираться.

В дверях возник бой и кивнул.

Я прикончила чай и пошла по мощной лестнице с ограждением из кованого железа — вниз, в зал, где Магда уже вилась, как кошка, вокруг знаменитого Лима из Шанхая.

А продолжился день встречей с тем же очаровательным этнографом Элистером. И после этой — уже второй — встречи я окончательно поняла, чем хорош молодой человек. Кроме безупречного воспитания, естественно.

Конечно, мне, с моим сложным происхождением, не следовало размышлять о слишком интимной дружбе с чистокровным англичанином — я тогда окажусь не первой, кто нарывался тут на неприятности.

Но раз так, раз ничего серьезного не ожидается, то с Элистером можно чувствовать себя абсолютно свободно и развлекаться как угодно. И это было великолепно, потому что с этим человеком мне на самом-то деле хотелось делать только одно.

Смеяться, хихикать, всячески веселиться.

Смех пузырем веселящего газа запрыгал у меня где-то в солнечном сплетении, как только я увидела его на улице возле…

Тут надо сказать, что утром он в панике позвонил мне из некоей лавки с телефоном и попросил перенести место встречи: его любимый друг Корки, все так же мучившийся от безделья, утащил его на какую-то операцию, проводившуюся местной полицией. В итоге Элистер понял, что может заблудиться и не успеть встретиться со мной у Мечети Капитана Клинга, и назвал совсем другой квартал, на Пенанг-стрит. Куда мне на моем велосипеде ничего не стоило подъехать. Кабаре у меня тоже на Пенанг-стрит — хотя и в самом ее начале, почти у моря.

Узнала Элистера я с трудом. Это был первый англичанин на моей памяти, который так естественно смотрелся в курта-пижаме — индийской длинной тонкой рубашке до колен, мешковатых штанах и короткой жилетке. А если учесть, что немалая часть наших городских индийцев отлично себя чувствует в европейских костюмах, то на Пенанг-стрит мне пришлось покрутить головой и приподняться на велосипедных педалях.

Оказалось, что Элистер здесь, в своем индийском наряде, и через головы собравшейся толпы внимательно наблюдает за полицейской операцией бок о бок с кинотеатром «Одеон» — за выносом каких-то ящиков со склада господина Чеонг Фока (иероглифы красовались на вывеске над головой, продублированные, как и положено, латинскими буквами).

Я позвонила в звонок велосипеда, он немедленно обернулся — и торжественно поднял правую ладонь к уху:

— Ни слова о зеленых змеях, Амалия!

— Ни слова о них, проклятых! — поддержала его я, и мы начали хихикать.

На меня с некоторым недовольством покосился мой старый друг, инспектор Тамби Джошуа — он стоял у стенки, сложив руки на груди, и делал вид, что происходящее его не касается. Все остальные полицейские чины как-то обходили его стороной, но при этом видно было, что он здесь не просто так — возможно, чего-то ждет.

А тут подошел тот самый Корки — небольшой, подвижный, оптимистичный, с шевелюрой и жесткими усиками соломенного цвета, оглядел меня с любопытством, пожал руку и заявил:

— Проходите оба через оцепление, увидите занятную картину. Не каждый день такое находят.

Два констебля-сикха в чалмах и при внушительных бородах очень, очень осторожно выносили и ставили на тротуар военного вида ящик с неплотно закрытой крышкой. Смутно знакомый местный полицейский чин — англичанин повелительно двинул пальцем, и сикхи сняли крышку.

Под ней были какие-то странные толстые палки, завернутые в грубую темную бумагу.

— Этого хватит, чтобы взорвать полквартала, — шевеля от возбуждения усами, сказал Корки. — Зачем вообще запасать динамит в таких количествах, да еще и хранить его на людной улице?

— Зачем вообще — ну, может быть, хотели построить дорогу, — предположила я. — Тут везде строят отличные дороги, от Сингапура до сиамской границы. На нашем острове тоже. Дороги — это динамит. А зачем они его хранили тут, в центре города? Это у нас обычная проблема. Помню, несколько лет назад, когда я уезжала учиться, здесь было громкое дело: пожарный департамент опубликовал результаты расследования — не где-нибудь, а прямо на Бич-стрит были найдены целые склады хлопушек и фейерверков до потолка, ящики спичек, консервные банки с керосином. Хозяев отдавали под суд и штрафовали. А тут, смотрите, через стену еще и синема! Там же кинопленка, которая горит, как порох. А пол и балки деревянные. Например, в «Друри Лэйн» в апреле пленка загорелась, хотя обошлось без жертв.

— Кто играет с динамитом, — задумчиво произнес Элистер, — тот… тот придет домой убитым. Смешно, Амалия?

— НЕТ! — сказала я отвратительным голосом, и мы снова начали хихикать. Корки посмотрел на нас подозрительно.

Инспектор-англичанин наклонился над еще одним ящиком — там как раз были красные хлопушки для фейерверков — и сикх-констебль концом длинной палки указал ему на что-то в глубине, вроде больших консервных банок. Констебль отодвинул хлопушки и открыл одну из банок — под крышкой обнаружился порошок цвета какао. То есть — чанду, готовый к употреблению опиум.

— Проверить, что могут об этом сказать на Ферме, — услышала я слова приказа. — Если этот опиум нелегальный, то вдобавок к динамиту и хлопушкам — это неплохо для одного дня. Совсем неплохо.

— Какое поучительное зрелище, — сказала я тихонько Элистеру. — У вас действительно интересная работа. Не то что у меня — скромной девушки, считающей деньги. Ну, а как выглядят ваши планы на ближайшие часы? Я дрожу от желания отомстить за вчерашний индийский ланч чем-то эффектным и обязательно китайским. Кстати, ланч у нас тут называют «тиффин». А поскольку еще рано для еды, я отведу вас в одно место, которое не всякий вам покажет. Прямо на этой улице. Хотя она довольно длинная. А потом — все прочее, мечеть и так далее.

И мы двинулись — я, ведя велосипед в поводу, и он, длинными шагами рядом со мной — в южный конец Пенанг-стрит, где яичного цвета штукатурка домов отваливалась, обнажая серые бревна, где пахло коровьим навозом и жасминовым дымом.

— И что это за место вокруг нас — ведь вы знаете тамильский и все-все-все про тамилов?

— Четтиары, — сказал он мечтательным голосом, глядя на две парочки черноликих бритоголовых индийцев, сидевших друг против друга на земле и разделенных странного вида темными досками, типа шахматных. — Это же настоящие четтиары. Клан наследственных ростовщиков. Заключают сделки за такими досками вот уже сколько столетий. И попробуй найди их в самой Индии. Надо еще ехать на поезде. А тут — вот они, значит, где. О, Амалия, спасибо вам за это!

— Однако, уважаемый друг мой Элистер, — и как же вы быстро сориентировались. Да, это тот самый клан, со своим моральным и деловым кодексом. В полном согласии с которым эти люди живут в особых кварталах, четтиарах. Экономно так живут, хотя, скажу вам, потихоньку забирают в залог немало земли в городе. Вот мы тут с вами и стоим, это место называется иногда «Четти-стрит». А теперь угадайте, что еще я хочу вам показать?

Элистер смотрел на меня очень внимательно, крепко сжав губы.

Я переместилась так, чтобы ему стал виден небольшой храм, похожий на усеченную, покрытую резьбой пирамиду.

— Что здесь произойдет в январе-феврале?

— Тайпусам. Конечно, Тайпусам, — блеснул он глазами. — Это же четтиары, это их праздник. Значит, вот отсюда…

Да, вот отсюда начиналось — и сейчас ежегодно начинается — то, что для меня, малолетней прихожанки Храма Непорочного Зачатия и искренней католички, год за годом было одним из самых сильных потрясений детства. Да и сейчас это зрелище поражает немало.

Взвизги людей, закинутые головы, крутящиеся белки глаз, заведенных под черепную коробку. Жужжащие флейты и мощные барабаны, жасмин и сандаловый дым, стиснутые в плотную толпу тела. Женщины несут на головах кувшинчики с молоком, мужчины — деревянные арки, увенчанные теми же кувшинчиками. И вот под визг, переходящий в вой, над толпой распускаются железные веера клеток, украшенных павлиньими перьями. Они лежат на плечах полуголых мужчин, но не только на плечах, а и на пучках железных штырей, воткнутых под кожу вокруг лопаток и грудных мышц. А самые страшные штыри протыкают им щеки насквозь, вместе с языком.

«Вэл, вэл, вэл», — скандирует толпа, глухо бьют в такт барабаны. Ни капли крови не сочится из-под штырей, раны заживут потом на глазах, смазанные священным молоком. «Вэл, вэл, вэл», медленно продвигаются по улице шеренги железных клеток на плечах людей — а за ними, выше всех, венчает колесницу божественный Муругам.

И так, на жаре, под грохот и вопли, пронзенные железом люди идут к Уотерфол-роуд за городом. К водопаду, к одноэтажному храму — по сути сараю с невысокими греческими колоннами строгого ионического ордера, среди пальм и похожих на слоновьи уши банановых листьев. Там кающиеся и молящиеся освобождаются от своего бремени — так и не пролив ни капли крови — и, как говорят, спят потом сутки без перерыва.

— Итак, это Койл Видху, храм четтиаров, — сказала я Элистеру, взглянув на чернеющий прямоугольник входа. — А напротив… Вот этот сарай, на самом деле как бы гараж… Что здесь, Элистер? А?

Он стоял, пытаясь вглядеться в темноту за щелями досок, а я искала глазами кого-то из четтиаров, чтобы они открыли высокие ворота.

— О мой бог, о мой сладкий бог — серебряная колесница Муругама! — почти прошептал он. — И к ней можно прикоснуться? Вы не представляете себе, сколько сотен миль нужно проехать по Индии, чтобы увидеть… А здесь — все на одной улице!

— Если я сейчас не найду сторожа, то не расстраивайтесь, Элистер, это горбатое сооружение напоминает то ли передвижную пирамиду, то ли черепаху. Бревна растрескались от времени, серебро похоже на круглые колпаки, надетые на этакие бугорочки. Хотя когда в январе колесницу почистят и завалят цветочными гирляндами — очень впечатляет.

— Значит, возможно, восемнадцатый век, — совсем потрясенный, отвечал он. — А может, и… страшно сказать…

— Элистер, — воззвала я к нему, когда он отошел от предъявленного ему, наконец, гордыми четтиарами сокровища и наговорился с ними всласть, — а среди ваших британских собратьев в Калькутте есть ли кто-то, равный вам по знанию вот этого всего?

— Вообще-то сейчас нет, — честно признался он.

— А зачем тогда вам было идти в полицию?

— Вот именно поэтому, — мгновенно отозвался он. — Вдруг и там мне равных не будет? Ну, и жалованье все-таки…

Я очень хорошо помню этот момент: он, сидевший на деревянной скамье в китайском «кофейном доме», повернулся в профиль и посмотрел в потолок, скрывая гордую улыбку гримасой губ. И поднес к этим губам сигарету, держа ее по-хулигански — большим и указательным пальцами, с отставленным мизинцем.

Передо мной был молодой человек, хорошо знавший, что он оказался лучше всех, и намеревавшийся проделать в своей жизни эту штуку по второму разу, безупречно вежливо и всем назло.

Вот тогда-то от этой мальчишеской гордыни мое сердце и начало таять.

Но тут пришла еда, много отличной еды.

Потому что сидели мы в «кедай копи», то есть кофейне — на углу Макэлистер и Пенанг-стрит, у старины Сеоу Фонг Лье, которого обычно обслуживает сразу несколько прилавков с кипящими котлами, и здесь особо рекомендуется ван-тан ми, то есть еще один вариант лапши. Но я подошла к делу по-иному, выбрав бак чан — туго завернутые в бамбуковые листья пирамидки, внутри которых клейкий рис с какой угодно начинкой — свинина, желтки соленых утиных яиц, каштан с креветкой. Полагается тыкать эти пирамидки в острый соус.

А так как жевать клейкий рис нелегко, вдобавок я выбрала то, что здесь называется попиа — хрустящие, невесомые, золотистые весенние блинчики, внутри которых может быть: китайская репа, зеленая фасоль в стручках, морковка, маленькие креветки. И подается все это с овощами вроде длинных полосок огурцов, с зеленью и соусом из арахиса. Все очень сочное и легкое.

Но был еще десерт. Бан чан коай — это тонкий блин в сковородке-горшочке, куда в серединочку добавляются тертые орехи, сладкая кукуруза, масло, сахар. Блин потом достают и складывают вдвое.

Ланч, таким образом, состоял из трех видов блинов с начинкой, и в этом проявилась присущая мне изобретательность и творческая дерзость. Вдобавок то был мой ответ Элистеру на проигнорированную им накануне досу (тоже блин) и то сооружение под фруктовым соусом, которое он заказал мне на десерт. Фантазия на блинную тему.

Я победно пощелкала в воздухе палочками: больше не боюсь.

А Элистер, с тем же выражением, с каким он смотрел в пасть зеленой гадюке («какая интересная проблема, дорогая Амалия!»), вложил в правую руку одну палочку, а потом начал пристраивать другую. И уронил обе.

— Ага! — сказала я, торжествуя.

— Ага, — сокрушенно подтвердил он. — Это трудно.

— Или я кормлю полицейского этнографа как младенца, что трогательно и мило, или он за шестьдесят секунд выучивается есть сам, — пригрозила я.

— И то, и другое, — выбрал он, и ткнул палочками в клейкую внутренность бак чан. И, конечно, у него все получилось, поскольку к такому виду риса палочки попросту пристают намертво.

— У нас с вами потрясающая жизнь, — сказала я наконец, не в последний и не в первый раз укоряя себя за обжорство. — Лучшая в мире еда. Храмы. Убийства. Ящики с динамитом. А как вы их нашли?

— Ящики? Ну, это не мы, а местная полиция, — пожал он плечами. — Сообщил информатор, пришли констебли. Все так просто.

— Это не тот информатор, который был убит накануне почти на наших глазах? — поинтересовалась я.

Честное слово, я сказала это наугад. Но сразу стало видно, что Элистер удивился.

— Ведь это предполагалось скрыть — а вы как узнали, Амалия?

— Из газет… Трудно что-то скрыть от человека, у которого полгорода — друзья. С одной личностью мы не раз танцевали, а с его сестрой учились вместе. А сегодня он заместитель редактора нашей главной газеты. Вот и все. У нас маленький город… Ну, на самом деле единственная связь между одной историей и другой — что мы с вами оказались рядом с ними по стечению обстоятельств, ведь так?

— Видимо, так, — сказал он не очень уверенно. — Нет, погодите, Амалия, ведь то дело мы уже раскрыли. Полицейский информатор ехал на рикше, пуллер прикончил его, поскольку они не согласились насчет оплаты.

— Я все помню — дело раскрыто.

— А теперь мы знаем больше. И можем вычислить связь между одной историей и другой. Накануне тот же полицейский информатор узнал все про динамит, позвонил в полицию и, поскольку за такие дела ему платят бонус, решил поехать на следующий день в храм, сказать спасибо своему змеиному богу. И там жадность его погубила, поссорился с пуллером… Дело еще больше раскрыто — настежь, Амалия!

— Вы как-то не очень весело шутите, — сказала я. — Видимо, вас что-то беспокоит, а я это чувствую. Что, весь ваш десант из Калькутты так и сидит, не зная, что делать? Все еще непонятно, зачем вас сюда прислали?

— Непонятно, — кивнул он и укусил ноготь. — Кончится тем, что отправят скоро домой. Жаль. Мне как раз начинает нравиться… ваш город.

— Ну, — сказала я, — тогда вам остается хорошо повеселиться напоследок. Кабаре называется «Элизе». Поскольку, как вы уже знаете, я девушка, которая считает там деньги, то вы с Корки — мои гости. Видели рекламу в порту: «Сюда вы можете привести детей»?

— Ах, это то самое, где будет шанхайский джаз, — с интересом вытянул он голову. — Я только подумал, что надо вас пригласить в наш местный клуб…

Так. Рано или поздно это должно было произойти.

— Элистер, — сказала я со вздохом. — Вы еще не поняли? Мой калькуттский родственник вас не предупредил? Я португалка из Малайи, несколько поколений предков у меня жили в этих краях. В Малакке, чтобы быть точной. Я не уверена, что меня стоит приглашать в ваш клуб. Я девушка с неправильной для вас репутацией. Вам нравится изящный и экзотический оттенок моей кожи? Ага, я ей горжусь. Но она слишком смуглая, скажем так. Здесь нас официально именуют «евразийцами», потому что солдаты Альбукерка… когда-нибудь я расскажу вам эту длинную историю из шестнадцатого века… не привезли на своих кораблях женщин. Мы — на ступеньку ниже англичан, хотя выше китайцев. Спросите у ваших местных коллег, что конкретно это означает. Нас пускают далеко не во все клубы. Зато у меня — свой клуб. Тот самый, где будет шанхайский джаз. Для вас или Корки туда пойти — отличная идея. И это респектабельное место.

Тут я увидела новое для себя зрелище.

Элистер сердился.

Не на меня, а на ситуацию в целом.

Он всего лишь сидел очень прямо и старательно улыбался, щуря при этом глаза.

— Амалия, мое приглашение в наш клуб остается в силе, — сказал он наконец еще более тихим и вежливым голосом, чем обычно. — И я обязательно приду в ваш клуб. Ждите. Только танцую я как слон, но вы мне это простите?

И он понравился мне еще больше.

…Но это было чуть позже. А пока что я тряхнула головой, отгоняя желание заранее рассмеяться, и продолжила свой путь вниз по лестнице — смотреть на Магду, обрабатывающую за столиком в пустом танцевальном зале маэстро Лима из Шанхая.

Лим был очень хорош — стоячий воротник делал его похожим на генерала Чан Кайши, лицо его было длинным, со светлой кожей и красиво вырисованным крючковатым носом. Что прекрасно гармонировало с прямым, ровно посередине головы, пробором.

Магда дошла до второй стадии знакомства — наливала ему чай и вежливо прикасалась веснушчатой рукой к его рукаву. Лим сидел с надменным взором, розовыми пятнами на щеках и был явно доволен. Он еще не знал, что его ждет.

Мы с Лимом уже были знакомы. Я махнула обоим рукой: продолжайте. И спектакль пошел дальше.

Собственно, Магда, как штатный музыкант нашего кабаре, всего-навсего обсуждала с Лимом — музыкантом приезжим — диспозицию завтрашней баталии. Другое дело, что никакой джаз-бэнд не любит просто так пускать в свою сыгранную компанию незнакомца, да еще и женского пола. А дело шло и должно было прийти именно к этому. О чем Лим пока не догадывался.

— Смеющейся трубой в наши дни никого не удивишь, — восклицала Магда, воздевая к потолку растопыренные пальцы. — Вы только вспомните — человек, у которого труба впервые сказала «вау-вау», это же еще Баббер Майли, который сейчас сидит в рабстве у юноши Эллингтона! И играет там Creole Love Call, Black и еще Tan Fantasy. А здесь… Я уже и не знаю, чем их можно удивить. Вообще-то в городе живет очень консервативная публика.

— Да, — тихонько подтвердила я. — На паданге, там, где стоит среди зеленого поля беседка для городского оркестра, здешняя публика до сего дня готова слушать «Шейха Аравии» по нескольку раз, с влажными глазами.

Лим в знак презрения чуть поджал губы.

— Должно быть, у ваших ребят в запасе есть какой-то быстрый марш, чтобы, как только вы появитесь на эстраде, все этак встали на цыпочки? — осведомилась Магда, склоняя голову набок.

Лим понял, что свита делает его королем, чуть прикрыл глаза и, после короткой паузы, изрек:

— Мы начнем с Sunday!

Магда и я выразили величайшее восхищение — с моей стороны вполне искреннее. И я повела дело к решающему моменту:

— А потом, вторым номером? Магда, что ты позавчера такое играла на твоем всесильном инструменте?

— О! — сказала она, капризно махнув на меня рукой. — Я просто была тогда в отличном настроении. Это такое старье, In Old King Tutankhamen’s days. Но вот «тут-тут-тут» — очень хорошо, если исполнять правильно. То есть правильно отбивать в этот момент ритм палочками. Сначала я пела, ну примерно как Софи Такер, а потом… — она протянула руку к как бы случайно лежавшему на соседнем столике футляру с саксофоном, — потом я сделала вот так.

И, наклонившись почти к коленям, она выдула из сверкнувшего медью инструмента искрометное воркование, в котором, впрочем, угадывался неуклонный ритм.

Лим как-то насторожился, начав, кажется, понимать, что происходит нечто необычное.

— У нас такое делает обычно кларнет, — мягко заметил он. — Мы, конечно, тоже исполняем «Тутанхамона».

— Я слышала, как это получалось у Сиднея Беше. Великий человек. Первое в истории джаза тремоло на кларнете… Знаете, господин Лим, на кларнете я начинала. Потом перешла на трубу. В общем, все, во что дуют, — все мое. Но вот этот инструмент — это кларнет и труба вместе взятые. Он может все. Отдайте мне вашего кларнетиста на поединок в «Тутанхамоне». И вы увидите.

Лим, наконец, все понял и перевел умные глаза на меня, с которой он заключал контракт. Я смиренно склонила голову набок и развела руками: решать вам. И он глубоко вздохнул.

— Госпожа Магда, а где это вы слышали Сиднея Беше?

— Дав Чикаго же, — басом сказала Магда. — И не только его. Настоящий кларнетист — это Барни Бигард, если вы знаете его недавнюю Black Beauty. Сейчас также в рабстве у Дюка. И его я слушала много раз. А еще у нас в Чикаго хороший кларнет был у Джимми Нуна, который написал Sweet Lorraine и Four or Five Times. Там же, в Чикаго, вы начинаете понимать, что такое труба. Есть один черный человек — ему нет и тридцати, но из них он играл на трубе, кажется, лет двадцать. На него просто смотреть страшно — гений. Сейчас у него уже свой бэнд, Louis Armstrong and His Stompers. Знаю его через жену, Лил Хардин, неплохая пианистка. Ну, есть Рекс Стюарт, этот и совсем юноша, но большой выдумщик — его труба бормочет, завывает. Он не полностью нажимает вентили. Глиссандо на трубе — представляете? Stampede, Sugar Foot Stomp, просто Sugar. Да? Я как-то тогда задумалась: что мне делать рядом с такими людьми? Моя труба против их труб не звучала. А вот саксофон… это, как оказалось, моя любимая игрушка. В Чикаго, знаете ли, хороший саксофон — это Бад Фримен. У него я кое-чему научилась, хотя еще неизвестно, кто у кого. Сейчас он, говорят, уехал за деньгами в Европу. Ну, и есть еще Фрэнки Трамбауэр. Это просто король, все у него учатся и никому не стыдно. Что он сделал с Three Blind Mice и Crazy Cat — это вы слышали? Мы с ним познакомились в оркестре Пола Уайтмена. Лим сел по стойке «смирно».

— Вы играли у Пола Уайтмена? — поинтересовался он, нервно улыбаясь.

Магда возвела зеленые глаза к потолку:

— Да я играла еще в Original Dixieland Jazz Band и делала там Tiger Rag, пока жила в Нью-Йорке и пока этот бэнд не испарился четыре года назад. А Уайтмен… согласитесь, Лим, это уже стало слишком скучно. А когда он добавил струны к меди, и подавно неинтересно. Да, Пол настоящий динозавр, но сидеть и играть по нотам When Buddha Smiles или Ramona? И так каждую ночь? Как на фабрике? Лучше — вот это.

Тут она снова поднесла к губам саксофон и извлекла несколько звенящих нот, как из трубы.

— Итак, — сказал очевидно впечатленный Лим, — вы хотите показать нам «Тутанхамона»… И что еще?

— Да покажи всем, что такое настоящая Ramona, — посоветовала я, торжествуя его капитуляцию.

…И только когда он уже ничего не мог испортить и никому не сбил бы ритм, Тони, как и было предсказано, выполз из своего логова в углу кабаре. Тони был сегодня сероват на лицо, а шнурок от его очков выглядел особенно грязным, но в целом он был в неплохой форме, двигаясь к нашему столику крадущимся тигриным шагом, потирая руки и улыбаясь.

Начался длинный разговор на непонятном нам, дамам, китайском диалекте — Лим вздрогнул от приятного удивления и воспринял все происходящее как еще один комплимент. Мы с Магдой обменялись понимающими улыбками и разошлись по своим делам, она — победно волоча саксофон за горло, как ощипанную курицу.

…А тем временем полиция города, поняв, что происходит нечто невероятное, начала, наконец, серьезный поиск своего собственного сотрудника. Об этом, естественно, я не знала — а если бы знала, то оставалась бы в очередной раз в уверенности, что я тут ни при чем. Новость о начале серьезных поисков лишь постепенно дошла даже до калькуттцев, бесцельно бродивших то по коридорам полицейского управления, то по улицам нашего города. Официально эти люди так и оставались в некоем подвешенном положении, ведь они должны были не только доложить о своем прибытии, но и получить инструкции. А единственного человека, который мог бы это сделать, не было ни в нашем городе, ни в каких-либо иных городах.

Телеграммы ушли в полицейские управления Ипо, Алор-Стара, Куала-Лумпура, не говоря уж о Сингапуре. Были еще телефонные звонки примерно туда же. Безрезультатно.

Мгновенно были проверены все, хорошие и не очень хорошие, гостиницы нашего города: нет ли где англичанина, по причине, скажем так, плохого самочувствия не выходящего из номера?

Опять-таки я этого не знала и знать не могла (подробности дошли до меня намного, намного позже), но именно в тот день, когда Магда добилась своего от шанхайца Лима, полиция начала выяснять: а когда в последний раз кто-то вообще видел одного из ее сотрудников, того самого? Оказалось, что минимум четыре дня назад. И это всех поразило.

Надежда найти его оставалась, но таяла с каждым новым звонком или телеграммой. Еще были плантаторы на материке, у которых он мог остаться на ночь, а потом еще на день, еще оставались списки пассажиров кораблей…

Но с каждым часом становилось все яснее, что человека этого не было вообще нигде.

Глава 3

ОУ ШЬЕН

О великий день, когда океанский лайнер, как плавучий город, приближается к пристани Суиттенхэма! О славные имена — «Бенгал мару», заходящая к нам на пути из Сингапура в Рангун и Калькутту, «Гленогл» — из Японии в Гамбург через Коломбо и Порт-Саид, «Ланкастер Кастл» — из Бостона. А иногда — посмотреть на такое собирались сотнями — на горизонте возникают и растут, растут настоящие гиганты знаменитого на весь мир пароходства PO: «Раджпутана», «Элефанта», тридцать дней пути и восемь тысяч миль по океанам до Лондона.

О флаги на мачтах кораблей, победно летящие во влажном горячем воздухе! И тяжелая волна, на которой нервно качаются окурки и бамбуковые щепки в этой черно-зеленой пропасти между асфальтом причала и уходящим в небо бортом в заклепках, пепельных ракушках и ржавых потеках! И веера пальм, овевающие ложно-мавританские аркады на гордых фасадах набережной Уэльда — Бустед-билдинг, за ним Шмидт и Кюстерманн, Бен Мейер и Шифман Хир. И — у их подножья — встречающие пассажиров «форды»-таксомоторы и дерущиеся друг с другом за седоков пуллеры рикш!

Вот к такому дню, дню больших пароходов, мы и подгоняли начало контракта с шанхайской знаменитостью — Лимом, как до него — другие подобные контракты. Отели и кабаре Пенанга, конечно, не пуллеры рикш и открыто драться друг с другом не пытаются, но доллары толпы туристов — это доллары, а ведь туристы должны что-то делать вечером, после неизбежной поездки на авто в Ботанический сад — к обезьянам, и в Айер-Итам — к громадному буддийскому храму на горе.

Наше «Элизе» сочло самым черным для себя днем, когда по косой лестнице, идущей с неба на асфальт и рельсы пристани Суиттенхэма, спустились в рыдающую от счастья толпу Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс. Уже не китайские пуллеры, а англичанки дрались, чтобы пробиться поближе к этим ступеням и протянуть дрожащую руку создателям сладких снов. С дальнего края толпы я смотрела на эти два таких маленьких в сравнении с афишами лица — Дуглас выглядел утомленным, а Мэри, как всегда, трагичной. Они почти не улыбались и сразу же, как обычные люди, поехали по базарам покупать ту туристическую дрянь, приобретение которой от них ожидалось. И оттуда — снова на лестницу корабля: боги, оказывается, спустились к нам лишь на несколько часов, на пути в Сингапур. Ах, если бы они хоть на минуту оказались в «Элизе» — допустим, чтобы Мэри Пикфорд поправила там прическу!

Но есть еще простые смертные с кораблей, не считая местных обитателей. Англичане, конечно же, к нам заходят не так уж часто, у них свой мир, зато на свете есть немцы, голландцы из Нидерландской Индии, французы из Аннама и американцы, американцы, американцы с лайнеров — всех их ждет отличный танцевальный вечер в «Элизе».

К премьере мы готовились долго: программа — это не пустяк, ее нужно было отработать до мелочей и предусмотреть импровизации и варианты.

Но я до сих пор помню, как закончился этот вечер — странно, тревожно; я не забуду, как уже в полночь, когда замолчала музыка и стал пустеть зал кабаре на обширном первом этаже, мне быстро и с тревогой поклонился главный бой, показав подбородком на то, что происходило в «капитанском» углу.

А там спиной ко мне сидела Магда, уже давно спустившаяся с эстрады — ее голова, с перманентно уложенной прической, отсвечивала, как небольшой золотой шлем. Она сидела, подперев маленький острый подбородок двумя кулаками, и молча слушала одинокого англичанина. Который держался прямо, как железный прут, смотрел мимо уха Магды глазами мертвой рыбы и с неимоверным усилием соединял звуки в слова. Короче говоря, англичанин был тяжело пьян, и скоро ему предстояло упасть на стол седым пробором редких волос, после чего его уже не разбудить до самого утра.

Я подошла к Магде сзади и мягко положила ей руку на полуобнаженное плечо, но она даже не пошевелилась, слушая этот скрипучий, мучительно выговаривающий фразы голос:

— Лорд Нельсон видел белки глаз… своего противника. А ты… видишь стальную стену своей коробки. Взрыв снаряда в орудийной башне… Ха… Мясо. А пороховой погреб… Ну, тогда раскаленная волна несется по всем коридорам корабля. Потом приходит другая волна… океан… Не видно противника. Ничего не видно. Только серые колонны воды вырастают из моря. Выше труб твоего дредноута. А рядом — «Королева Мэри». Была. А теперь там только корма, на ней еще вращается винт. Спасли семерых. А была одна тысяча… Одна тысяча двести… двадцать шесть. А дальше… на горизонте… шестнадцать надстроек. Шестнадцать проклятых германских линкоров растут из волны вверх, вот так…

Он начал с усилием поднимать руку, и Магда погладила ее своей:

— Но ведь вы тогда победили. Ведь победили, командор?

— А, — попытался улыбнуться он. — Еще одна такая победа — и… Они потеряли… «Лютнау». У «Фон дер Танна» мы посшибали артиллерию с палуб. Все. А у нас — семь крейсеров, восемь миноносцев легли на… дно… И это еще — повезло… Повезло, потому что туман… Туман стал таять, и все увидели…

Тут каменное лицо человека начало странно дергаться:

— На горизонте — сначала старина «Джордж», как громадный серый утюг, за ним «Аякс», потом «Орион»… Из… ниоткуда. Башни разворачиваются разом. И начинают говорить свое слово пятнадцатидюймовые.

Он замолчал, пытаясь вернуть себе голос и еле заметно раскачиваясь.

— Вам предложат чистую комнату в хорошем европейском отеле. В «Йене», — негромко сказала я, глядя в его неживые глаза. — За счет кабаре. Вас сейчас отвезут туда два человека, которых я вам покажу. Я знаю, что ни один лайнер до полудня не уйдет, значит, вы успеете отдохнуть. Спасибо, что провели этот вечер у нас.

Но он не слышал меня и не видел.

— Аза ними «Ройял Оук» и «Железный Герцог». И все-все-все — в боевой линии… Ангелы… обшитые сталью…

Я махнула рукой бою.

Больше я не видела этого человека никогда. Я так и не узнала, как его звали и с какого он корабля. Он никак не участвовал во всем, что начало происходить уже на следующее утро. Но почему-то события последовавших недель для меня теперь навсегда будут связаны именно с ним.

… А в целом вечер прошел попросту великолепно. Да и утром все было просто потрясающе. Началось это утро с моих коленок, торчавших из эмалированного «шанхайского сосуда», и все понимающих глаз Мартины в дверном проеме.

Дело было в том, что под разбудившее меня пение птичек у балкона я начала мысленно выбирать платье. И вспомнила о предельно простой тунике легкого шелка телесного цвета, с косым и напоминающим бахрому подолом. К такому платью можно было подобрать длинный шарф — цвета заката на пляжах Танджун Бунга. И вполне естественно, что дальше мысли мои обратились к шелку иного рода — лионскому, некоторые интимные предметы из которого давно уже ждали случая в моем гардеробе (и это были не чулки).

Приложив лионские трусики со сдержанно-скромными кружевами к низу живота, я решила, что они смотрятся идеально, чего не скажешь о том месте, к которому я их прижимала. В результате я забралась в обширный «шанхайский сосуд» с безопасной бритвой в руке и, высунув язык, занялась делом, за которым меня и застигла Мартина.

До этой секунды я не думала не только, к примеру, об Элистере, но и ни о ком вообще. В свое кабаре я хожу работать — считать деньги, и даже всерьез не успела настроить себя на то, что хорошо бы и самой потанцевать. А тут, под взглядом Мартины, я начала краснеть, особенно вспомнив, что все равно ведь Мартина должна затем выливать из сосуда воду с предательски плавающими там жесткими курчавыми волосками.

Но такие события все равно лишь улучшают настроение. И оно было просто прекрасным, когда я уселась в китайском халате на балконе, кормить саму себя и двух майн. Зрелого, деликатного и желторотого Афонсо, который умел говорить «а — маия», и такого же желторотого, но незрелого — с хохолком на голове — нахального Чана, который говорить пока не пытался.

Оба устроились на спинке пустого раттанового кресла на моем балконе и ждали, пока Мартина внесет тарелочку с ломтиками папаи и манго, а также тосты и кофе. Тосты как раз и входили в сферу интересов этой пары.

Я поглощала завтрак и, как всегда, представляла, как я выгляжу снизу — с тихой, пустынной Келавай-роуд, куда только-только начали проникать лучи солнца. Лучи эти пронзали пространства между стволов деревьев, параллельно земле, и в них поднимались облачка пыли от метел на длинных рукоятках, которыми шаркали женщины с лицами, укутанными до бровей.

Конечно, я выглядела хорошо, и очень хорош мой домик. Не самый богатый вПенанге, не то что особняки на Нортхэм-роуд, но зачем одинокой молодой женщине большой дом?

Человек должен жить там, где ему хочется жить. А именно — здесь. С маленьким, украшенным фарфоровой лампой балконом, с которого видна золотая игла ступы буддийского храма на Бирма-роуд — слева, наискосок через перекресток. С несуразно громадным дуриановым деревом, нависающим над черепичной крышей, с мангустиновым деревом и деревом джамбу, бородатым от лиан. С Афонсо и Чаном и, самое главное — с волшебным стеклянным шаром цвета бледной бирюзы, наглухо вцементированным в черепицу.

Шар этот был здесь всегда, до нас, и даже мама не знала, кто и зачем его взгромоздил на крышу. Я всегда думала, что он волшебный и сулит мне зачарованную жизнь.

Я и сегодня так думаю.

Посла завтрака я упаковала платье и белье в бумажный пакет, уложив его в корзинку велосипеда. Туда же поместила флакончик «Гималайского букета» («раскрытый дворцовый секрет махараджей»), той же марки тальк, туалетную пудру, лосьон и тоновые пудры. И по набирающей силу жаре поехала в центр, в начало Пенанг-роуд, в «Элизе». Размышляя, удастся ли мне поспать там после обеда где-нибудь в уголочке — впрочем, какие пустяки, можно отоспаться завтра!

Длинный, длинный день, полный приготовлений. Вот уже спала послеполуденная жара, пришел вечер, я сижу на нашем втором этаже, где редким посетителям предоставляют небольшие комнаты (тихий ужин, легкая игра или разговор, но не более того), а вообще-то здесь — канцелярия и комнаты для артистов.

В гримерной готовится к триумфу Магда — полуодетая, с густо наведенными глазами, а я слабым голосом пытаюсь ее увещевать:

— Магда, дорогая, только не так, как в прошлый раз — что ты там такое начала играть неожиданно для всех? Вагнера на саксофоне?

— Да Моцарта же, — призналась Магда сквозь булавки в зубах. — Навеяло. А что — прекрасная вещь для джаза: «Susanna, sortita…» Амалия, милая, под настроение можно делать все. Я, по крайней мере, уже это самое «все» слушала и играла столько раз… Столько раз… Страшно подумать — чего я только не играла! Я даже помню то время, когда эту штуку, которую мы будем сегодня делать, полагалось писать «джасс».

Тут Магда начала, крутясь перед зеркалом, приподнимать и критически осматривать разные выдающиеся части своего сплошь веснушчатого тела, приговаривая:

— Вещь, конечно, не новая, прямо скажем — подержанная, но если вот тут подтянуть и затянуть и присыпать везде блестками — то очень даже ничего, особенно в полумраке.

Вот время ужина позади, в зале начинают появляться люди, из местных — главный редактор «Стрейтс Эхо», человек со странным для англичанина именем Джордж Биланкин, а рядом с ним, по правую и левую руку, два чина из полиции.

Тамби Джошуа — тот, что стоял у стенки, пока со склада изымали динамит, мой ровесник и друг детства, сделавший удивительную для индийца карьеру. Он инспектор, и даже какой-то небольшой начальник. И Стайн, Лайонелл Стайн, совсем большой полицейский чин, болтает с присевшей за их столик Магдой, склоняя к ней идеальный металлический ежик волос. (Седеющий блондин — а это ведь красиво, мелькает в моей голове мысль.) Наклоняется еще ближе, постукивает пальцами ее по плечу, откидывает голову и смеется на весь зал. Магда на мгновение прижимается, смеясь, своей густо напудренной щекой к руке Стайна у себя на плече. Отличная пара, если бы не было Тони.

Больше никого из полиции не видно, но народ еще только подтягивается. Хотя мое ухо — и, наверное, много других ушей — улавливают со второго этажа воркование каких-то инструментов. А дальше и топот шагов: они готовы, они спускаются!

И я вставляю сигарету в длинный мундштук и медленно, расслабленно чиркаю спичкой. Представляю себе классический греческий фронтон нашего кабаре с большими, курсивом написанными светящимися буквами — «Элизе», множество мигающих огоньков, освещенную факелами полукруглую дорожку мелкого гравия, идущие по ней ко входу пары — сегодня вечерние костюмы не обязательны. Оглядываю зал: а ведь это и вправду происходит, пары идут и рассаживаются, как-то сразу свободные места исчезли, по затылкам бежит ток напряжения.

И шоу начинается.

Потому что под слова конферансье — «сегодня не будет удавов, не будет загадочного факира Немо, зато будет новый бэнд и старые добрые танцы» — по лестнице уже спускаются пятнадцать китайцев господина Лима, с громадным раструбом тубы, скрипками, саксофонами, корнетами, короткими трубами.

И по спине у меня пробегает холодок, потому что в шагах этих слышится четкий и веселый ритм — не то чтобы музыканты шагают в ногу, не то чтобы они заранее начинают пританцовывать, нет, они просто идут, идут так, что всем ясно — уже началось, уже происходит. Ритм уже здесь.

Белые пиджаки с красными бутонами в петлицах, черные брюки, белые носки, лакированные черные туфли, упругая раскачивающаяся походка.

Вот ударник в такт этим шагам как бы случайно начинает неуклонный стук палочками, вот раструбы меди бросают первый уверенный аккорд в полный дыма и ожидания воздух. И до всех вдруг доходит — этот ритм уже не прервется ни на мгновение, вечер начался с блеском, и вот так — уа-уа-па-па-пам — оно будет и дальше, пока все не упадут, без ума от танцев, на свои стулья и не закажут еще джин пахитов, еще оранжадов, еще сингапурских слингов, бум, бум, бум.

Sunday! Sunday! — чеканит сияющая медь. Шипят и шаркают медные тарелки, воркуют трубы и кларнеты. Нежность меди, резкость меди. Резвый перестук палочек.

А тут мне и многим другим становится ясно кое-что еще: здесь Магда. Сначала ее, собственно, было не слышно — Магда вписывалась в общий ритм. А потом оказалось, что она, поначалу скромно присевшая где-то за контрабасистом, как бы подтверждает краткими — две-три ноты — репликами сказанное всем бэндом. Но так, что тихий голос ее саксофона очень хорошо слышен и чертовски приятен всем собравшимся, включая музыкантов. Магда заполняла какую-то пустоту, делала то, что все остальные музыканты почему-то сделать не могли. Ей улыбались, ей махали из-за столиков рукой. Я наблюдала за Лимом с удовольствием. Потому что Лим, не отрываясь от своего (презираемого Магдой) кларнета и посматривая в зал, довольно быстро понял, что нечто происходит и оно очень всем нравится.

Па-па-пам, говорят трубы, уа-уа, отвечает им саксофон Магды. Sunday! — весело ревет бэнд.

Sunday — когда ты сидишь за столом и танцуешь на цыпочках, и стучишь пальцами по стаканам, и отбиваешь дробь ножом и вилкой. Ножки в шелковых чулках сами дергаются чуть вверх и чуть вбок, каблучки постукивают о дерево пола.

И зал, наконец, взорвался от восторга. «Лим Гранд Шанхай бэнд» не обманул ожиданий. Я рассматривала аккуратные головки дам, блестящие в них жемчужные нити и цветы, прямые проборы мужчин, отблеск круглых очков. Мирно улыбающийся Стайн, бесстрастный Тамби, счастливый Биланкин, другие — Элистера так пока и не было, — а Лим кланялся и одновременно щелкал пальцами в воздухе своему бэнду: без пауз, вперед!

А еще он бросил взгляд в сторону Магды, дернул вперед-назад головой: пришло время обещанного «Тутанхамона».

А это не такая простая вещь, тут другой ритм — тяжкий, топочущий, для шаркающей походки — но Лим повелел сделать этот ритм простым и четким, а затем бросил свой вызов — высокую трель на кларнете.

Руа-а-а! — отозвался хриплым басом саксофон Магды, и несколько секунд они с упоением пытались перепеть друг друга, а за столами народ восхищенно жмурил глаза. Ударник четко отбивал синкопы, темноликий китаец с дико выпученными глазами выкрикивал свое «тут-тут-тут», а Магда наконец смягчилась и хрипом саксофона как бы вежливо поддержала нежные трели Лима под локоть.

А потом, когда лоб Лима влажно заблестел, Магда, сразу с двумя саксофонами, не переставая попеременно играть на обоих, выдвинулась на угол эстрады — и попросту пошла по ней наискосок, чуть наклонившись, отставив зад и выписывая свои «руа-па-па-па, ква-а-а-а!».

Не то чтобы юбка ее чрезмерно обтягивала, не то чтобы она как-то особо безобразно вихляла бедрами — но в этот миг весь зал, затаив дыхание, не сводил глаз с обсыпанного блестками раскачивающегося зада Магды.

И стало абсолютно ясно, что дальше — полный успех, сейчас собравшиеся будут танцевать до дырок в досках пола. Фокстрот и квикстеп, потом уанстеп и еще вальс.

Так и произошло.

С блеском прошел и фирменный номер, которым славилось кабаре, что бы ни происходило на его сцене. А именно — капитанский марш.

Наше кабаре было единственным, которое посылало объявления о своих танцевальных вечерах телеграфом на лайнеры. Включая знаменитую фразу «вы можете привести с собой детей» и указание на то, что от входа в «Элизе», налево и наискосок, вы увидите гордые гипсовые вазоны над фасадом «Истерн энд Ориентл»: «Вам не понадобится рикша, чтобы добраться до отеля». В общем, «лучшее место для танцев в городе».

И капитаны многих судов хорошо знали, что в нашем кабаре по предъявлении телеграммы на капитанском бланке их ждет бесплатный билет на вход и «капитанский столик». А также еще кое-что, пустяк, но пустяк, очень дорогой их соленым душам.

И они своего дождались. Вот после перерыва начали — уже без прежней упругости походки — собираться к стульям музыканты. И Лим с его бесстрастным патрицианским лицом вытянулся по стойке «смирно» у края эстрады, почти падая в зал, — лакированные носки его штиблетов нависали над краем ее на целых два дюйма.

— По доброй традиции «Элизе», — зазвучал его баритон на отличном английском, — мы приветствуем сегодня капитанов зашедших в наш порт судов. Добро пожаловать тем, кому доверяют свои жизни пассажиры, кто через волны океанов приводит корабли в этот порт!

Люди за капитанским столиком — пусть там сидели не обязательно сами капитаны, а другие уважаемые члены команд — вытянулись и заулыбались. А Лим, так и стоя спиной к оркестру, несколько раз поднял и опустил кулак в четком ритме.

И мелкой дробью загремел барабан, и взревела медь: маршем, быстрым маршем под звон колокольчиков и басовитые хрипы тубы.

— Если они не американцы, то вряд ли знают, какие тут положено петь слова, — сказала мне накануне Магда. — Ах, какие слова: за деревья! За богов! За повелителей людей и судеб! Это должен был написать исключительно англичанин — хозяин и победитель половины мира. А на самом деле — всего-навсего студенческая песня, написал рыжий американский нахал из Йейла. Тот, что сообщил нам в прошлом году, что жизнь — это всего лишь миска черешни. Ну, который еще придумал новшество — петь в мегафон, чтобы его не заглушал оркестр. Руди Вэлли, если это его настоящее имя.

Целая толпа образовалась у столиков счастливых капитанов — те стоя принимали комплименты и чокались, а наши ребята в лазоревых мундирчиках потащили по залу подносы свежих напитков, к вящей выгоде кабаре. Тут оркестр Лима, чтобы дать официантам время сделать свое дело, грянул новый, уже совсем воинственный марш того же рыжего нахала из Йейла, посвященный на самом-то деле вовсе не морякам, капитанам, победителям и героям, а — если я расслышала правильно — некоей голубоглазой Бетти Коэн из Корнеллского университета…

И снова начались танцы.

А я была безутешна.

Потому что Элистер, как и его друг Корки, не появлялись. Более того, в разгар вечера, смущенно выставив перед собой ладошку, в зал пробрался скромный малайский констебль, дошел до столика Лайонелла и Тамби, пробормотал им что-то на ухо. Когда я взглянула туда в следующий раз, я увидела, что столик их пуст. Да и редактор Биланкин куда-то девался.

Ну и черт с ней, со всей вашей полицией и прессой, сказала я себе.

И с мрачностью маньяка, под элегантные аккорды меди, я одиноко сидела за своим столиком и перебирала в памяти разговор, который состоялся всего лишь сегодня днем и, вроде бы, шел так хорошо.

— Амалия, но вы же не думаете, что я восприму всерьез весь этот бред насчет португальцев как евразийцев. Посмотрите на себя — в любой стране Европы вы были бы экзотическим созданием со средиземноморским оттенком кожи, и только. Вы похожи…

— Да, да, скажите, Элистер, на кого же я похожа?

— Ну, вообще-то вы похожи на птицу, Ама-лия, небольшую райскую птицу, хотя я не видел птиц с маленькой упрямой нижней губой. А ваш акцент английского — я, к сожалению, сам не могу похвастаться подобным. У меня он, видимо, тамильский… У вас — хотя и не акцент высшего класса общества, но что-то вроде кембриджского.

— Еще бы ему таким не быть, если он как раз из Кембриджа!

И тут я взглянула на лицо Элистера и увидела на нем то самое выражение, с которым он попытался накануне взять в руку палочки для еды.

— Дорогой Элистер, вы, значит, не закончили Кембридж? Вы — незамысловатый и неграмотный служащий полиции с тамильским акцентом и дипломом… каким?

— Калькуттский университет, — сказал он, в очередной раз становясь очень скромным. — Я не только закончил его — я преподаю там… преподавал. И когда это делал, то видел каждую неделю Рабиндраната Тагора. Кто-то говорит, что величайший из индийцев — это Ганди, но мне кажется, что все же Тагор. Не говоря о том, что не так плохо работать рядом с Нобелевским лауреатом.

— Стоп, не уводите разговор в сторону, — не ослабляла напора я, потому что в голову мне закралась ужасная мысль. — Элистер, скажите мне, а сколько раз вы вообще были в Англии?

— Четыре раза, — меланхолично отозвался он, потом вскинул голову и устремил на меня взгляд смеющихся глаз. И я поняла, что стесняться меня — или кого-то еще — он не будет никогда.

— Из них, видимо, три раза с родителями в детстве… То есть я провела в вашей стране больше времени, чем вы… Ой-ой, что мне делать — я, оказывается, слишком образованная девушка для того, чтобы вы пригласили меня вечером хотя бы на один танец. Или для того, чтобы я могла принять сейчас ваше приглашение на тиффин, он же ланч.

— Только не о еде, дорогая Амалия! — вскинул он руку. — Вы о ней говорите так, что две фразы — и я чувствую, что сейчас кого-то загрызу. Неужели нельзя молча принять мое приглашение, которого я еще не делал, и молча показать мне, куда именно я вас приглашаю? Пусть это будут ваши несравненные китайцы, я согласен, только не надо этих разговоров — давайте просто выйдем на улицу и…

— Да я и не планировала никакого обжорства, мы ведь с вами сидим в моем кабаре, и когда я здесь, то мне иногда приносят скромную, но очень неплохую еду из одного ресторанчика напротив. И поскольку вы хотя и неправильный англичанин, но все же англичанин, мы можем съесть что-то английское или в этом роде. Например, оу шьен.

— Подождите, Амалия, мне кажется, что это какое-то животное, причем я не уверен, что его вообще едят. Это… коза? Или как там она называется по-французски?

— Элистер, — в ужасе приложила я пальцы к вискам, — вы совсем неправильный англичанин. Правильный немедленно сделал бы презрительное выражение лица и сказал бы что-то вроде «ком си, ком са», «эт ву сюр» или «ком ву вуле», с непередаваемым акцентом. Только так можно показать, что вы одновременно и знаете низкое лягушачье наречие, и не испытываете к нему никакого почтения. А вы считаете, что с вашими индийскими языками вы можете ничего подобного из себя не строить!

— Только не говорите, что ваш французский акцент — из Сорбонны, — заметил он, с интересом рассматривая мой птичий профиль.

— Э, — сказала я голосом Элистера, признающегося, что он как раз в полиции и работает. И убито уставилась в свой рабочий стол, заваленный счетами.

— Что-о? Так все-таки Кембридж или Сорбонна? — полицейским голосом осведомился он после паузы.

— Э, — повторила я. — И то, и другое.

— Оу, шьен!

— Ах, вы-таки знаете, что это слово означает на французском… И даже умеете на этом языке ругаться…

— Знаю достаточно, чтобы постепенно вспомнить, что это слово означает скорее собаку, чем козу или кошку. Хорошо, как ругательство оно годится, но надо ли это есть, чем бы оно ни было?

Тут мы сделали небольшую паузу на хихиканье.

— Оу шьен — это на кантонском, а может, на хоккьенском, — призналась наконец я. — Омлет с устрицами. Сначала на донышке вока быстро поджаривается… оу, шьен, нет, вы же сейчас начнете кого-нибудь грызть, а так как здесь кроме меня никого нет… В общем, мы это съедим, с парой дополнительных пустяков, буквально через пять минут.

Я нажала на кнопку электрического звонка, главный бой кабаре мгновенно появился, принял заказ и побежал через улицу, в пятифутовую тень позади белой колоннады. Пять футов — таково обязательное расстояние между стеной и колоннами, держащими на себе второй этаж домов, и эта указанная чуть не самим Фрэнсисом Лайтом, создателем города, дистанция свято соблюдается уже более столетия. В пятифутовой тени скрывается все живое после полудня, и вдобавок от солнца этот проход защищают бамбуковые жалюзи от тротуара до верха, в которых прорезаны вертикальные фигуры в виде человека — только через эти прорези удается шагнуть в прохладную тьму от беспощадных лучей.

— Кембридж и Сорбонна… Вы богатая девушка, Амалия?

— Далеко не так богата, как некто Чеонг, который приехал к нам в Кембридж вместе с личным репетитором и мебелью розового дерева. Мебель и репетитор были еще только у одного студента — но тот хотя бы настоящий принц, имя что-то вроде Хирохито. Нет, серьезно, Элистер — куда же бедной трудолюбивой евразийской девушке без хорошего образования? Как бы я иначе делала самое важное дело в этом кабаре — считала бы его деньги? И поскольку я занимаю тут столь важную должность, то могу себе позволить выкроить для вас с Корки два приглашения. Сюда, конечно, не входят напитки, но согласитесь, что это уже кое-что… Учтите: здесь нет даже такси-девушек, с которыми танцуют за деньги. Респектабельное место для истинного британца. Здесь вы бестрепетно можете пригласить скромную девушку на маленький фокстрот. Вы знаете, о какой девушке я говорю?

А Элистер смотрел на меня чуть сбоку и странно, и — я бы сказала — немного грустно.

— Какой девушке? — повторил он. — А вот это интересный вопрос. Я сейчас как раз задумался обо всей глупости, которая происходит вокруг нашего десанта из Калькутты.

— Этого полицейского чина, если я правильно понимаю, так и не могут найти?

— Не могут… Он один из двух заместителей главы пенангской полиции, между прочим, а его, видите ли, не могут найти… Так вот, кажется, дорогая Амалия, у меня появился хотя бы один ответ на множество вопросов. Эта рекомендация, которую я вам привез — а случайно ли мне ее дали? Ваше удивительное лицо и странная биография, эти блестящие английский и французский, не говоря уже о прочих непроизносимых диалектах… Детальное знание города — и всей Малайи, наверное… Вы просто слишком хороши и умны, чтобы быть тем, за кого себя выдаете. Может быть, здесь разгадка всего, что происходит? Может быть, я на самом деле ехал вовсе не только к… И, может быть, вы тоже сейчас в том же положении — не знаете, куда девался тот, на которого вы работаете на самом деле? Либо же картина еще сложнее…

Что такое? Я слишком умна и хороша, чтобы не быть тайным агентом? Вот это комплимент.

«Он шпион, твой молодой человек», — в очередной раз произнес у меня в ухе низкий голос Магды. Отлично, а вот теперь этот шпион подозревает меня в том же самом. Амалия де Соза как вторая Мата Хари. Шьен, и еще раз шьен! Или — не такой уж шьен, а наоборот, новый и отличный повод повеселиться?

— Так, — сказала я металлическим голосом. — Довольно об этом. Субинспектор Макларен, вы приходите вечером в это кабаре, вместе с Корки или без, и мы танцуем, как обычные люди. Будем надеяться, что далее хотя бы часть недоразумений разрешится.

— Есть, — ответил он с горящими глазами. Это означало, что я угадала его звание. Ну, теперь уже точно бесполезно объяснять ему, что он ошибся насчет меня.

Но вот отгремели последние аккорды, вот ушли с эстрады шанхайские гении во главе с Лимом, в своих насквозь промокших пиджаках, вот под руки повели к выходу англичанина, которого ждали сны об ангелах, обшитых неуязвимой сталью.

Вот Магда с ужасным размазанным гримом вокруг глаз зевнула, как гиена, и тронулась к выходу нетвердой походкой, таща два футляра с саксофонами, а младший бой понесся вызывать для нее рикшу. Откуда-то из темного угла выполз Тони — взблеск очков, бородка — взял у Магды из рук футляры и довольно уверенным шагом повел ее на воздух, к мошкаре, белыми хлопьями мельтешащей в свете огоньков вокруг входа.

И вечер превратился в грустную ночь, сквозь которую я понуро двинулась домой на велосипеде, заколов предварительно английской булавкой подол своего бесполезного шелкового платья: переодеваться не было сил.

Проснулась я, конечно, в ужасном состоянии, и его лишь ненамного улучшила Мартина, сообщившая, что звонил вежливый молодой человек, приносил извинения, обещал позвонить попозже в кабаре и выражал уверенность, что причина его неявки мне хорошо известна, раз уж о ней даже написали в газетах.

О чем написали, какие еще газеты?

Я позволила Афонсо и Чану приземлиться непосредственно на столике и стащить чуть не половину моего завтрака и тихонько, чтобы не спугнуть их, развернула «Стрейтс Эхо».

Эта новость была все-таки на первой полосе. Хотя и тут, как и в случае с убитым у Змеиного храма, репортеры проявили редкую сдержанность.

Но сложно говорить о сдержанности, когда речь о смерти «англичанина средних лет». Одно дело, если в Стрейтс-Сеттльментс убьют пару китайцев, тамилов или бенгальцев, хотя, повторю, в жизни и такое происходило чрезвычайно редко. Но мертвый англичанин?

Чье тело «в стадии продвинутого разложения» было обнаружено в каменном карьере на полпути между Алор Старом и Баттеруортом, с признаками быстрой насильственной смерти «при необычных обстоятельствах»? Это не просто событие — это серьезное событие.

Имя покойного не называлось — «полиция Пенанга должна провести еще окончательное опознание», но мне этого и не требовалось.

Я уже знала, что наконец нашелся человек, к которому приехал Элистер и весь прочий полицейский десант из Калькутты.

Глава 4

РАЗЖАЛОВАННАЯ ИЗ ПТИЦ

Только два человека знают об этой истории действительно все, от начала до конца, и это — включая меня.

Остальные посвященные (их тоже весьма немного) знают куда меньше, и по этой причине они склонны думать, что именно в тот день — который стартовал с невнятного, но очень тревожного газетного сообщения — мною было начато расследование, полное опасностей, погонь и прочих острых удовольствий.

На самом деле все было абсолютно не так.

Это был медленный-медленный и ленивый день.

Утром которого я мысленно прощалась с Элистером. Потому что какая бы секретная операция — или учебная игра — с участием полицейских из Калькутты в нашем городе ни планировалась, она, похоже, сорвалась. Правда, утром у меня еще не было твердых доказательств, что погиб именно тот самый, ключевой для этой истории человек, но уж слишком тут все было логичным и очевидным: он ждал гостей, потом пропал, его искали — и вот, к сожалению, нашли. И теперь Элистера и прочих первым же кораблем отошлют домой. Может быть, именно этим сейчас и занимаются. Смотрят расписание судов, например. Которое и без того всем известно — в Калькутту ходят «Кумсанг» и «Бенгал Мару» из Сингапура, с заходом в Рангун, или «Раджула» и «Таламба» — напрямую на северо-запад через Бенгальский залив, без всяких заходов.

Вот на одном из них калькуттцы и отправятся обратно.

И все это было обидно и досадно. Но не более того.

Вспомним: к тому моменту я виделась с Элистером Маклареном, полицейским (ну, пусть все-таки шпионом) из Калькутты, всего трижды и даже ни разу с ним не танцевала. Находила его очаровательным молодым джентльменом, весьма экзотичным для его нации. При всей его экзотичности хорошо знала, что влюбляться в англичанина — глупая и неприятная идея, поскольку она сопряжена с массой раздражающих обстоятельств. Например, когда на упругом газоне лучшего в городе отеля «Истерн энд Ориентл» китайские официанты видят собрата-китайца или индийца, то они начинают протирать глаза от изумления. Португальская девушка, проходящая по категории «евразийцев», — более сложный случай, но случай для меня все равно не лучший: масса моих знакомых, например, решила бы меня именно в этом отеле не заметить и со мной не разговаривать. Просто на всякий случай. Для общения поверх расовых барьеров в городе достаточно других мест.

Но, так или иначе, тогда я и не думала о каких-либо влюбленностях. Потому что мужчина, в которого влюбляешься, должен быть загадкой. Элистер же не был загадочен ни в коей мере, он был… как ни странно, свой. С ним я не впадала в возбужденное состояние тигрицы на охоте — наоборот, расслаблялась. С Элистером хотелось смеяться и говорить, говорить, говорить — и чем больше говоришь, тем больше хочется. И только. Но раз это не удается — что ж, fadu, судьба.

Именно эти слова я мысленно произносила в то утро. Произносила снова и снова. И, повторю, никаких замыслов начинать что-то похожее на расследование у меня не было.

Прежде всего, к тому моменту произошла лишь малая часть всех событий и почти нечего еще было расследовать.

Далее было очевидно, что меня все эти события коснулись исключительно случайно. Я видела даже не само убийство полицейского осведомителя, а лишь его труп. И убит он был таким способом, что это отбивало всякую охоту интересоваться этой историей дальше. А через день я прочитала в газете про другое убийство — британца-полицейского, но к тому моменту не знала даже его имени.

Убили этого человека там, за проливом, где в бледной голубизне, очень высоко над горизонтом, прорисована четкая, как грозовые облака, линия гор Кедаха. У подножия этих гор находится упомянутый в газетном сообщении портовый городок Баттеруорт — он там, куда от пристани на нашей Чёрч-стрит идут паромы, распуская водяные усы. От городка до Алор-Стара, столицы султаната Кедах, даже на хорошем автомобиле дороги часа три. В некоей точке между Баттеруортом и Алор-Старом, сообщала газета, нашли труп человека. Из газетного сообщения следовало, что смерть наступила не вчера. А возможно даже, еще до приезда Элистера, Корки и других. И при чем тут я? Кроме того, конечно, факта, что убийство помешало мне потанцевать с Элистером в нашем кабаре.

Правда, именно в то, кажется, утро мне пришла в голову вполне логичная мысль: ну, хорошо, я тут ни при чем, но вот Элистер… человек, который провел в городе Джорджтауне (остров Пенанг, колония Его Величества Стрейтс Сеттлментс, Британская Малайя) всего три дня… И за это время произошло два убийства, к которым он-то как раз имел некоторое отношение. Оба касались полиции, в которой он служит, первое произошло в нескольких ярдах от того места, где Элистер находился, а жертвой второго убийства был человек, к которому Элистер был послан. Хм.

Сегодня может показаться, что в то утро я ощутила — опасность где-то очень близко, хотя не от меня, а скорее от Элистера.

Но и это не так; кажется, я тогда лишь подумала, что он теперь уедет — и, значит, ни про какую опасность даже не узнает.

И, повторю в очередной раз, ни малейших мыслей о том, чтобы самой браться за расследование, у меня не было.

Я никогда в жизни не вела расследований. Для этого в городе и на острове было множество других людей. Констебли — бородатые сикхи в белых чалмах с красными полосками, гимнастерках цвета хаки, подпоясанных ремнем. И констебли — малайцы, предпочитавшие белые униформы, эти — числом поменьше и не настолько эффектной внешности. Но все с длинными дубинками и в здоровенных шнурованных ботинках. Констебли принимали от доброжелателей стаканчики чая и даже «чайные деньги», но в целом были надежны и эффективны.

И над ними инспекторы разных рангов — по большей части, понятно, англичане, как Лайонелл Стайн, в уникальных случаях индийцы (неважно, какой веры — сикхской, мохаммеданской, индусской или христианской, как мой друг Тамби Джошуа). Был еще начальник полиции, имени которого я не помнила, хотя смутно представляла себе его желтоватые усы валиком с закрученными кончиками.

Я хорошо знала штаб-квартиру полиции, выходящую на Лайт-стрит и одновременно открывающую собой главную улицу города — Бич-стрит. Розовый комплекс зданий, веранды и колоннады, портики, масса деревьев и несуразно большая толпа народу во дворе в любое время.

Было понятно, что просителей в этом дворе сегодня еще больше, но полиции не до них, потому что все здание гудит сейчас от бешеной активности людей, расследующих чрезвычайный случай — убийство англичанина, тем более полицейского.

Представить себе, что можно работать более грамотно, чем все это множество людей, я тогда не могла.

Мои университетские дипломы сообщают всем желающим, что я — бакалавр (а далее еще и магистр) искусств, что бы это ни значило. Разбираться в финансах кабаре для бакалавра искусств — более подходящее дело, чем детективная работа.

Наконец, после длинного, полного радостей и разочарований вчерашнего дня мне попросту хотелось спать.

Поэтому я поехала в кабаре, проверить счета, а потом прилечь на диванчике.

Спала я, наверное, полчаса (хотя и это было неплохо), а дальше меня разбудили доносившиеся снизу звуки: в пустом зале, между толстых колонн и поднятых ножками вверх на столы стульев, Тони играл на большом белом рояле рэгтайм, пам-пам-пам-пам-пам-пам-па, и так далее.

Делал он это довольно паршиво, но вообще-то очень трудно сказать, что он в этой жизни умеет делать хорошо, кроме того, что поджидает Магду после выступлений.

Хотя нет, какую-то пользу он иногда приносит, и это связано опять же с Магдой.

Магда, штатный музыкант нашего кабаре, постоянно занята тем, что ищет себе партнеров и создает с ними маленькие временные бэнды. Из филиппинцев, каждый день играющих на Эспланаде, из музыкантов «Истерна и Ориентла», «Раннимеда» или частных бэндов из особняков на Нортхэм-роуд. То есть, попросту, ворует людей. Но иногда люди не воровались, и Магда оставалась со своим саксофоном в одиночестве.

Эту проблему она превратила в преимущество «Элизе». Потому что после половины одиннадцатого вечера все рестораны в европейских отелях уже закрываются, танцы заканчиваются около полуночи. И чуть ли не единственный клуб у моря, в центре города, где можно ночью съесть что-то небольшое (например, чисто китайское блюдо под английским названием «чикен чоп» — куриная котлета) — это наше кабаре. А на сцене его в это время звучит грустный тихий голос саксофона Магды.

Послушать эту ночную музыку, уже без каких-либо танцев, приходят очень многие. Тони же в таких случаях просто летаргически перебирает клавиши, не очень искусно, молча шевеля бледными губами, но Магда умело подстраивается под эти звуки. И в целом все получается очень трогательно.

Впрочем, нет — кое-что Тони умеет делать просто отлично.

А именно — играть «Трех поросят».

Он делает это не просто с азартом, а с каким-то веселым остервенением, ритмично поблескивая стеклышками пенсне, помогая себе движениями подбородка с неопрятными седоватыми клочьями бородки. При этом на лице его расплывается нехорошая, если не сказать — подлая улыбка, как будто он знает про своих случайных слушателей какие-то очень грязные секреты, связанные, например, с ненатуральной склонностью к животным.

Вдобавок «Три поросенка» — вещь особая, из тех, что почти невозможно прекратить играть, если только тебя не ударят тяжелым предметом по голове. Многие из нас не раз испытывали желание именно это и сделать, хотя надо признать, что этому своему музыкальному пороку Тони предается чрезвычайно редко и только при очень хорошем настроении.

Я вздохнула и пошевелилась на своем диване, прислушалась к рэгтайму внизу. Сделала вывод, что сегодня у Тони тоже все в порядке, и еще — что Магды, не любящей рэгтаймы, здесь нет. Она в это время, впрочем, почти всегда была в постели («девушке полезно немножко поспать днем»), в своем отеле по имени «Чун Кинг», он же «Чунцин», на Чулиа-стрит. Это большой двухэтажный сарай: плоская крыша, буро-красная вывеска, навес для пары авто. У входа — гордая пара двойных античных колонн. Наверху — деревянная галерея и облупившиеся белые ставни комнат. Абсолютно тихое место с зеленым двориком, заросшим манговыми деревьями, с которых Магда на правах постоянного жителя таскала, когда хотела, желтые, в форме запятой, плоды.

Иной раз, впрочем, ее охватывала жажда новой жизни, и тогда она переезжала в отель классом повыше — «Ен Кенг», на той же улице, древнее двухэтажное английское бунгало, где, как говорят, жил какое-то время сам сэр Стэмфорд Раффлз. Тут черепица китайских ворот вся в бирюзовой глазури, а дворик — по площади еще больше и тоже с манговыми деревьями.

Но каждый новый переезд для Магды был все более сложным предприятием: кули тащили за ней какое-то несуразное уже количество граммофонных пластинок и, отчаявшись, часто били их как бы случайно, в порядке отмщения.

Итак, в «Элизе» все было как всегда, не то чтобы скучно, но как-то чрезмерно нормально. К этому моменту, надо сказать, я еще не знала ничего нового — например, привезли ли тело убитого в Джорджтаун или похоронили его там, где обнаружили, а до действительно серьезного развития событий и вовсе оставалось двое суток.

Так что я решила: поскольку солнце скрыли милосердные облачка, можно отправиться в город без каких-то особых целей.

Впрочем, сначала я, ведя велосипед за руль, прошла несколько десятков ярдов до очень грустного места, которое располагалось буквально на заднем дворе «Элизе». Туда, где солнечные лучи никогда не проникали к позеленевшим камням среди стволов и ветвей, облепленных белым лишайником.

Здесь лежат первые из создававших город, жившие давно, в эпоху молодых Бонапарта, Нельсона и лорда Байрона. Закрыто было маленькое кладбище еще 34 года назад, в 1895 году, и с тех пор оно как-то незаметно оказалось в самом центре города. Но трогать этот сад древних магнолий и эти камни, конечно, никто и не пытался.

Я прошла по толстым, будто лакированным побуревшим листьям в дальний левый угол, туда, где на холмике высился тяжелый камень с великим для этого города именем — Фрэнсис Лайт. Но свернула к другому, соседнему надгробию пористого серого камня, имя на котором не мог бы сегодня вспомнить никто.

«Sacred to the cherished memory of Helen Mary Kerr (далее слово стерлось), spinster who departed this life on the 4 Febr. 1828 aged 21 years and…» — и дальше не разобрать.

Прошел сто один год, я не знаю, как ты здесь оказалась, девица Керр, зачем приехала, какой ты была, и сегодня я старше тебя на целых восемь лет, сказала я имени на камне. И я не «девица». А кто? Вот вам интересная загадка, субинспектор Макларен: не девица, не замужем, не вдова и не разведена. И не говорите, что я «юная леди с прошлым» — это неточный, хотя верный ответ. Жаль, что вы уезжаете и не сумеете при случае назвать отгадку.

Я вздохнула, отогнала комаров, поющих песенку о малярии, — на этом кладбище они какие-то странные, громадных размеров и чрезвычайно злобные. И двинулась по Лайт-стрит, в потоке других велосипедов, рикш и редких «фордов», среди белых костюмов, вьющихся шарфов, тюрбанов и пробковых солнечных шлемов-тупи. Поехала на Эспланаду — громадный газон, отделяющий море от череды гордых британских зданий с классическими греческими колоннадами. Здесь — зеленое сердце города, а по четырем сторонам этого прямоугольника — белая балюстрада у воды, Городской зал, замшелые низкие бастионы Форта Корнуоллиса, строгое великолепие Даунинг-стрит (те самые колоннады).

И деревья, везде деревья — громадные, выше портиков и крыш, с густой листвой, цветами и бородами лиан.

Послушала веселый Tiger Rag, который скучно играл филиппинский бэнд в центре Эспланады, прячась от солнца под конической крышей чугунной беседки. Постояла у мавританской Башни Виктории, часы на которой отсчитывали мгновения моего последнего спокойного дня.

Заехала в порт, на пристань Суиттенхэма, посмотрела на маячивший в дрожащей дали тупой обрубок — японский крейсер, почти без надстроек, с двумя несуразно большими орудиями на носу. И — ближе — на пришвартованную к Суиттенхэму посудину с бортом, обросшим пронзительно-ядовитой зеленью водорослей и еще ракушками, торчащими, как обломки зубов. С этого судна по гремящему металлом трапу на асфальт пристани шел нескончаемый поток китайцев с коричневыми неподвижными лицами и испуганными глазами. Один неуверенно улыбнулся мне, другой в восторге начал рассматривать мои ноги в кремовых чулках и споткнулся. Отсюда им была прямая дорога в Иммиграцию — «Мау ва кун», «место, где задают вопросы» — и далее на оловянные шахты, стройки и куда угодно еще.

Дальше… дальше в тот день я повернула велосипед в расщелину между колоннадами Даунинг-стрит и тронулась к великолепию главной улицы, Бич-стрит, обогнав низкую калошу маленького троллейбуса у здания Гонконг-шанхайского банка.

На Биче постепенно росло нечто еще более грандиозное, другой банк — «Стандард Чартерд». Трудно в это поверить — но, кажется, в итоге тут будет целых пять этажей, со скошенным вбок фасадом, напоминающим нос линкора. Впрочем, в наши дни, когда деньги растут на деревьях, олово стоит чуть не 300 фунтов за тонну, строят везде — город стучит молотками и скрипит канатами. По всему Бичу пахнет известкой и деревом, старые двухэтажные здания обрастают бамбуковыми лесами: лакированные жердины связаны в суставах канатами, будто бинтами.

Нет ничего более европейского, чем эти яростно перестраивающиеся сейчас по всему городу китайские кварталы: год назад тут был двухэтажный домик из дерева, замазанного штукатуркой, сейчас — то же самое, но из кирпича. Вот из-под бамбуковых лесов выглядывает целый блок прилепленных друг к другу новых двухэтажных домов. Все вместе — как кремовый торт: белая штукатурка, по ней — свежее гипсовое рококо из раскрашенных цветов, непременно античные колонны и фронтоны и обязательно — похожие на стиральные доски ставни на втором этаже. А под самой крышей опять гипсовые медальоны, с выдавленными в них фамильными иероглифами хозяина. Индиго, цвет стен прошлой эпохи, стремительно меняется у нас в Джорджтауне на новомодную бледную бирюзу всех оттенков, тогда как в Малакке стены почему-то становятся сегодня нежно-розовыми, а в Сингапуре — желтовато-лимонными.

Я продралась сквозь многоцветную толпу, говорящую минимум на десяти языках, и это не считая английского. Остановилась у витрин Логана, под вывесками «Пианино Робинсона» и «Коламбиа графонолаз». Посмотрела, как в начищенном до неземного сияния латунном поручне отражается рикша со складчатой крышей, тянущий ее китаец, я в белой шляпке, колонны дома напротив, а в общем — скрученный в трубочку — весь мир.

Зашла в торжественные залы Логана, выслушала «госпожа Амалия, вот это я отложил для вас, совсем новый талант, из Америки, зовут Росс Коломбо — послушайте тихим вечером». Положила, выйдя на улицу, две тяжелые пластинки в велосипедную корзинку. И свернула с Бича в переулок справа, где мир становится, если такое можно себе представить, еще более китайским.

Лавки: счеты, весы и увесистый телефон, вот тут продается что-то ядовитое из аптечной серии — jaga powder, belachan, chinshalok. Везде — масло мускатного ореха и персика в запыленных бутылочках. Дальше — магазин с десятками птиц в клетках.

Море качающихся черных голов, шлепанье босых ног и стук деревянных сандалий. Шарканье каучуковых подметок, изготовленных из стершихся автошин (шнурок между большим и указательным пальцами с желтым ороговевшим ногтем размочален и вот-вот порвется). Звоночки: везут мороженое. Запахи: горят сандаловые опилки, пахнет нефтью керосин горелок, а тут еще лошадки с их ароматами и редко — проползающие среди толпы авто, едко и черно дымящие.

И еще запах: одеколон парикмахера, работающего перед зеркалом, укрепленным на стене. Полуголый клиент — спиной к уличной жизни, на его укрытые полотенцем плечи ложатся черные кисточки ровно обрезанных влажных волос. В двух шагах — то же самое, но классом выше: пермпарлор в стиле ардеко, очень заметная часть уличного пейзажа. И почему китаянкам так идет завивка? Я потрогала свою прическу и пошла дальше.

Мимо пахнущих раскаленным маслом и испускающих пар прилавков с надписями: prawn mee, Assam laksa. Вот пирамида зеленых шаров — свежие кокосы, каждый — уже с обструганным белым монблановым верхом.

И дальше, завороженная, я остановилась у сооружения, которого в детстве страшно боялась.

Это настоящий станок, сбоку — тяжелое чугунное колесо, рядом второе поменьше, сверху жестяной кожух-крышка — под ним скрываются два мощных металлических валика, не дай бог между ними попадет палец, эту боль нельзя даже представить. Но китаец в темных шортах до колен и белой майке ничего не боится, он берет бледно-зеленые, похожие на молодой бамбук, длиной в пол-ярда побеги сахарного тростника, загоняет их под кожух, между валиков. Поворачивает колесо — валики крутятся, и между ними течет густой липкий сахарный сок. Сока не пропадает ни капли, он выливается через жестяной клювик в стаканы со льдом, а несчастные побеги выползают с другой стороны валиков, измочаленные в мелкую сухую дранку.

Тут я все наконец поняла и уселась за ближайший столик. И поскольку Элистера рядом не было, то устроила себе такой ланч, что настоящий англичанин содрогнулся бы и отошел. Все вместе это называется лок-лок. Тонкие щепочки, на которые нанизаны кусочками всякие радости жизни типа куриных гребешков, печени, почек, кишок или, скажем, улитки. Или в другом жанре — рыбные шарики, сушеная медуза, мелкая рыбешка. Все это можно самостоятельно макать в кипяток или горячее масло, а потом в красный острый соус либо в сладкий или соленый соевый соус.

Дальше радости жизни кончились, я со своим велосипедом вернулась на Бич-стрит и оказалась, как мне и следовало, у подъезда мощного четырехэтажного здания с ротондой на крыше: редакция «Стрейтс Эхо». Здоровенная комната с побеленными стенами, рядами «империалов» с белыми круглыми клавишами, беготней; кабинеты великих людей вдоль коридора.

— Тео, — сказала я возвышавшемуся на длинноногой табуретке человеку по имени Теофилиус Уильямс, собрату-евразийцу с корнями откуда-то из Голландской Индии. — Тео, твой начальник появился на премьере и сбежал. А тебя и вообще не было. Я не верила своим глазам. Ну, вот тебе еще один пригласительный билет. С женой. И вот тут вторая моя подпись: по два напитка на каждого. Ну, пожалуйста, Тео, приходите вдвоем и потанцуйте. Как же мы без вас?

Теофилиус, подозревала я, мог бы и сам выступать в каком-нибудь нашем ревью, поскольку он говорил на тамильском, английском, малайском, кантонском и хоккьенском: человек-оркестр.

Я изготовилась клянчить у него три-четыре книги из пачки, пылившейся на столе: лондонские новинки, присланные на разгром критикам. После разгрома книги эти все равно валялись тут зря. А еще надо было узнать, что нового на лондонской сцене, действительно ли восходящая звезда драматургии — Ван Друтен — затмил даже Ноэля Кауарда и Уильяма Эшендена. Далее, я сама выписывала на дом еженедельные «Спектэйтор» и «Нэйшн», но в редакции пропадали впустую еще и «Truth» (что за нахальство — назвать журнал словом «Правда») и «Нью Стейтсмен»…

— Так, вот она, — сказал Тео.

В моих руках оказался магический предмет: мокрый прямоугольник бумаги с двумя колонками пачкающегося шрифта. Гранка. Конечно, магия — я же видела сейчас то, что все остальные прочтут только завтра, но не в виде отдельных гранок, а все вместе на шершавой газетной бумаге. А может, еще и не прочтут, если кому-то тут, в этом здании, не понравится какая-то гранка.

После первых же строчек моя физиономия начала расплываться в улыбке, а потом я замурлыкала «ля, ля, ля».

— У твоего репортера хороший музыкальный вкус, — сказала я, наконец, Тео. — Одна ошибка, если это важно: наша Магда говорит про себя: «Я, вообще-то, скорее голландка». А ее друг Тони в таких случаях отзывается: «А я скорее американец». Хотя можно оставить и так, последние перед Азией лет двадцать своей жизни она точно провела в Америке…

— Да, — сказал Тео, — да, конечно… Сейчас. Вот, сделано. Амалия, я хотел тебя спросить. Ты здорово удивила меня вчера. И Эллиса, главу нашей репортерской службы. Как это случилось, что ты заранее знала о смерти этого человека? Кем надо быть, чтобы знать об убийстве полицейского чина раньше, чем об этом узнала сама полиция? А, Амалия?

— Тео, Тео — все так просто, я узнала от самой полиции, что его ищут. Не больше. Его действительно нашли в каменоломне — там, где вы написали?

Тео мрачно кивнул.

— А как его звали, кто он был по должности? — задала следующий вопрос я. — Видишь, вот этого я не знала.

— Он? Уайтмен, Джеймс Уайтмен, сорок два года. Заведующий архивом, — странным голосом сказал Тео.

Наши глаза встретились, и я кивнула. Очень интересный глава архива, путешествующий по каменоломням султаната Кедах. Он искал там, среди камней, потерявшиеся архивные записи вердиктов коронера за прошлый год? Не говоря об имени — анонимнее бывает только Джонсон и Джексон. В общем, специальное отделение полиции.

Значит, Элистер Макларен и точно шпион, родился в моей голове неопровержимый вывод.

Чтобы скрыть смущение, я взяла со стола еще одну гранку, с крупным шрифтом. Передовая, конечно, которую писал, как и было положено по должности, лично Джордж Биланкин.

Хм, так у нас же завтра некая дата — 12 августа. День, когда Фрэнсис Лайт впервые поднял британский флаг над этим — заросшим тогда глухим лесом — островом, принадлежавшим до того момента султану Кедаха. Дата не очень круглая, 143 года назад, но все же хороший повод сказать несколько умных слов. Например: «При той разности рас, которые привлекала страна, возможно, это был счастливый случай, что именно Британия, а не другая Держава, всадила в землю свой флагшток в Пенанге, так как никто другой бы не достиг большего в объединении незнакомых друг другу народов, которым надлежало отныне жить вместе».

— Есть комментарии? — чуть заносчиво поинтересовался голос у меня над ухом.

Я скосила глаз и увидела рядом с собой небольшой животик, на котором лежал неинтересный полосатый галстук. Подняла глаза выше и увидела круглые очки в роговой оправе и улыбку господина Биланкина.

— Комментариев — никаких, — бодро отозвалась я. — Есть совершенно постороннее соображение.

— Немедленно его сюда, ваше соображение, — отозвался главный редактор и устремил на меня сверху взгляд веселых глаз.

— Дело в том, господин Биланкин, — сказала я, — что год назад я участвовала в случайном разговоре насчет памятника Фрэнсису Лайту, которого так до сих пор и нет. А нет его потому, что не сохранилось лица этого человека. Видите ли, штат самого Лайта состоял сначала из одного, потом из пяти человек. Да и вообще европейцев на острове в первый год было всего четырнадцать. Два торговца, владелец таверны, корабельный плотник, э-э-э, как это — смолист, что ли, специалист по парусам, плантатор… Чуть позже, в 1801 году, некий Джон Браун был одновременно провостом, шерифом, тюремщиком, коронером и бейлифом. И это был важный человек, потому что на стройках каторжников из Индии было уже 180. Так вот, каторжники были, но ни одного врача, ни одного инженера — или художника.

Тут Биланкин, молча подвинув себе стул, сел со мной рядом и начал смотреть на меня как-то по-другому.

— И тогда, — продолжала я, — мой собеседник сказал: ну, хорошо, зато сохранились портреты сына великого человека — Уильяма Лайта. И еще бы им не сохраниться, ведь в 1836 году он создал другой город — Аделаиду. Наследственный гений, господин Биланкин. Отец начертил здесь первые четыре улицы — Бич-стрит, Питт-стрит, Чулия-стрит, ну, и Лайт-стрит. А сын, Уильям Лайт — то был первый генеральный сюрвейер Южной Австралии, и он считается автором дизайна одного из самых хорошо спланированных городов мира.

И почему бы, сказал мой собеседник, не взять лицо сына для памятника отцу — ведь какое-то сходство было?

— Великолепно, — перебил Биланкин и, как я понимаю, приготовился просить разрешения использовать эту идею в печати.

— Но тут возникло неожиданное соображение, — задумчиво продолжала я. — Вы слышали такое имя — Розеллс, Мартина Розеллс? Та португалка, с сиамской кровью, которая привела сюда корабли Лайта, принадлежавшие, кстати, калькуттскому торговому дому Журдена Салливэна и, извините, де Соза? У них с Лайтом было четверо детей, включая Уильяма, и неподалеку отсюда сохранился переулок — Мартина-лэйн, домиков в шесть.

Биланкин молчал. И я закончила:

— Так вот, если когда-нибудь здесь будет памятник Лайту, то многие, многие люди будут искать в нем черты Мартины Розеллс. Напишите об этом при случае, господин Биланкин.

Главный редактор поднялся, держа мокрую гранку на руке, как официант салфетку. Моргнул несколько раз, глядя на меня сверху:

— Де Соза. А не де Суза (тут я приготовилась ощериться). Ну, конечно. Простите меня, госпожа де Соза, мне следовало бы вас узнать — это вы главный администратор замечательного кабаре, вечер в котором мне пришлось вчера прервать так неожиданно. Благодарю за приглашение. Это преступление мне все испортило. Но каково же было мое удивление, когда мне сказали, что мои репортеры знали заранее какие-то подробности этого убийства, более того — знали от вас. Это правда? Какое отношение вы имеете к этой истории?

Вот тут я задумалась: а какое, на самом-то деле, я имею отношение к этой истории? Скорее, это она как-то упорно старается иметь отношение ко мне.

В общем, не то чтобы я прямо тогда, в редакции, предугадала, сколько раз еще мне будут задавать этот и другие неприятные вопросы. Но, видимо, что-то почувствовала. И ответила с чарующей улыбкой:

— Не большее, чем вы. Вы сидели тогда за столиком со Стайном и Джошуа, вот и я за пару дней до этого тоже имела приятный разговор с джентльменом из полиции. И решила принести пользу моему старому другу в вашей газете. И только.

— Да-да-да, — задумчиво сказал Биланкин и повторил: — Розеллс, Мартина Розеллс. Чем больше тут работаешь, тем больше понимаешь, что ничего простого в этих краях нет и не будет. Первым уроком для меня было, когда я назвал — просто назвал — имя Ганди в одной из первых своих передовых. И получил от местных индийцев шесть дюжин писем, в которых говорилось, что мне еще многое предстоит узнать в жизни, прежде чем получить моральное право хотя бы упоминать светлое имя Махатмы или, скажем, мыть его ноги. Заметьте, это я еще не критиковал его, а просто написал «Ганди»… Я вас покину, извините.

И с гранкой на руке он двинулся обратно в кабинет. А я, с грузом книг и журналов — обратно на раскаленную улицу, в многоголовую толпу.

… И только когда стемнело и птица куай закончила в моем саду свою вечернюю серенаду (куай, куай, куай — все выше тоном), торжествующая Мартина доложила: телефон, сеньора.

— Элистер, даже не думайте, что я настолько глупа, чтобы на вас сердиться. Я все знаю. Кроме одного: вы собираете чемодан?

Пауза, в течение которой я смотрела во тьму сада.

— Послезавтра, на «Таламбе», — ответил он наконец, и я совершенно не удивилась. — Нас держали на цыпочках весь прошлый вечер и весь сегодняшний день, хотя разговаривать с нами было не о чем. Полный хаос, по коридорам топают озверевшие инспекторы… А в итоге — домой. Жаль. Очень жаль.

— Вы вчера назвали меня птицей, Элистер…

— Исключительно в знак уважения и симпатии…

— Так вот, позвольте проявить птичье любопытство и спросить — факт убийства господина Уайтмена палочками для еды установлен уже официально?

Элистер снова замолчал, а потом усмехнулся:

— Я забыл, кто вы на самом деле… Иначе откуда бы вам знать его имя, которого, между прочим, не было в газетах… Но боюсь, что вас временно разжаловали из птиц, пока нет замены Уайтмену. Или, скажем так, вы — птица без гнезда. Как и я. Это объясняет ваше поведение. Ну, а я — разжалован до ранга пассажира «Таламбы». Нет, Амалия, установить что-то уже невозможно. Труп пролежал на солнце слишком долго, насекомые, змеи… нет, я не буду беспокоить вас подробностями. Его пришлось похоронить в Алор-Старе, заключение коронера — убит ударом тонкого тупого предмета в мозг, через глаз. И еще был второй удар, в висок, но тут не уверен даже коронер. Но мы с вами знаем, как было дело. А больше не знаем ничего. Хотя вы-то останетесь, и в итоге вам все будет известно.

— В итоге — да, — сказала я голосом Маты Хари. И сделала паузу, ожидая, ожидая…

— За мной приглашение потанцевать в мой отель. Я дал вам слово, — железным голосом сказал Элистер.

И я перевела дыхание.

— Кстати, Элистер — а что это за отель?

— «Раннимед», — сказал он без энтузиазма. — И не думайте, что мы купаемся в роскоши. Тут есть одно крыло, которое использует для своих гостей ваша полиция… Не очень роскошное, но ничего.

— Знаю это крыло, — уверенно сказала я. — О последствиях приглашения такой женщины, как я, в этот отель вы предупреждены?

— Пусть собратья не подадут мне руки на причале и напишут письмо в Калькутту. Какого дьявола, почему мы не можем сделать невозможное? Без этого неинтересно жить.

— Впечатляет. Знаете что, Элистер, я зарезервирую это приглашение за собой и использую его против вас в любой момент. Но вы уверены, что вам следует танцевать, если только что убили вашего…

— А, черт… Я, конечно, в глаза его не видел, но…

— Знаете что — я плохо выполнила поручение своего калькуттского сородича и не показала вам весь город. Давайте… ну, хоть поднимемся к буддийскому храму в Айер Итаме, там можно будет спокойно поговорить. А что касается вечера — решим по вдохновению. Ну, что — завтра в девять утра у входа в «Раннимед»?

— Бесспорно.

Пусть и разжалованная из птиц, я вздохнула, и душный ночной воздух погладил меня теплой лапой по лицу.

Глава 5

ОНИ БЕЗНАДЕЖНЫ, АМАЛИЯ

Над головами — пагода Рамы Четвертого (она же — Пагода миллиона будд), как башня из сказки, облепленная странными балкончиками и колоннадами. Под ногами — светло-серые плиты площади, обнесенной чем-то вроде крепостной стены, между зубцами которой замерли десятки абсолютно одинаковых бодисатв.

Отблеск солнца на гладкой коричневой коже обнаженного плеча плывущего мимо монаха.

Отдаленный хрип граммофона из домиков внизу, на склоне, под широкими банановыми листьями: хм, новинка — On With the Dance Бена Поллака.

Глупое хихиканье и шарканье ног очередной группы туристов: то ли наивные американцы с их квадратными фотокамерами, то ли английские юнцы, отправившиеся к опасностям и запретным удовольствиям в колониях.

И мы с Элистером, непочтительно устроившиеся с сигаретами у ног одного из бодисатв в тенечке. Посматривающие через амбразуру на ржаво-шоколадную чешую черепичных крыш города там, далеко, внизу — но в основном друг на друга.

— Элистер, что за детское упрямство? Зачем надо танцевать со мной именно в «Раннимеде»? Ну, будут неприятности. Мы ведь даже не говорим с вами о какой-нибудь там любви. Мы друзья, Элистер, и только. Если, конечно, может быть дружба между англичанином и португалкой. Да еще такой, у которой не меньше пинты малайской и сиамской крови.

— Почему это не может быть дружбы между англичанином и португалкой?

— Потому что ваши пираты украли у наших пиратов награбленное добро. Вот эту страну. Мои предки захватили и разграбили Малакку в начале шестнадцатого века. А потом появились сначала ваши союзники голландцы, а потом и сами ваши предки. Отобрали все награбленное, записали моих предков в «евразийцы» и отправились играть в свой крикет. Общего у нас с вами только одно — кровь пиратов.

— Амалия, мои предки, к сожалению, не пираты. А мирные шотландские пастухи.

— А вы поищите — может быть, какой-нибудь прадедушка был пиратом?

— Увы.

— Ну, и что тогда за пиратская идея — бросать своим собратьям вызов?

— Не впервые. Пусть вычтут у меня из жалованья за каждый танец с вами. И пусть вспомнят, в каком веке мы живем.

— К сожалению, не в лучшем. Вычтут, а то и будет хуже. Вам придется тогда бедствовать. Вы ведь не очень богаты? Хотя, раз вы англичанин, у вас в Калькутте свой домик, слуга и водонос?

— Так и есть, но это даже не рупии, а анны. Я респектабельно беден, как и положено шотландцу. А у вас есть домик и слуги?

— Да, и тоже двое. Я трудолюбивая молодая леди. Работать в кабаре — отличный способ зарабатывать деньги. Так вы любите бросать вызов, Элистер? В теннисе? Гольфе? Крикете?

— И не только. Когда я вижу дурака, то считаю: он создан для того, чтобы ему бросить вызов. Если начинает надоедать.

— Очень уж много дураков, Элистер. Может быть, не надо им на радость разбивать лоб о каменную стену? Может быть, лучше перехитрить их?

— О, вот это сложно. И долго. Лбом о стену — куда эффектнее… Но вы правы, Амалия. Мы с вами — два евразийца, я — в качестве почетного члена этого ордена, если примете. Нам надо быть умными.

— А они нас за это не любят, за ум, не правда ли? Знаете, что говорят ваши соотечественники о тех своих коллегах, которые изучают все эти бесчисленные китайские языки?

— Нет, в Калькутте таких нет.

— Они говорят, что эти люди становятся мрачно-торжественными, неразговорчивыми, проявляют склонность говорить цитатами из мудрецов китайской древности, да еще и жить по заветам таковых.

— Изумительно. А знаете, Амалия, как называют мои соотечественники на индийской гражданской службе таких, как я, которые вместо спорта уходят с головой в санскрит, хиндустани, тамили, бенгали и прочее?

— Гуру.

— К сожалению, по-другому. Cranks. Свихнувшиеся.

— А как мы с вами назовем публику, которая щелкает вон там своими идиотскими камерами, не имея понятия, что они, собственно, снимают?

— Вон тех? Которые сходят с корабля в солнечном шлеме и темных очках и в ужасе озираются на толпу диких, грязных, заразных азиатов?

— Которые, увидев на стене своего отеля серенькую чичаку, спасающую их от мошкары, с криками «ящерица, ящерица» бьют ее каблуком или ручкой от щетки… Чичака, друг дома, пожиратель насекомых — это ведь здесь почти то же, что у вас — корова, священное животное.

— А, это ваши лары и пенаты, вот как они тут выглядят — на четырех лапах…

— А еще эти люди через каждый час моют руки марганцовкой и демонстративно вытирают их одеколоном, отчего распространяют удушливую парикмахерскую вонь. Смотрят на вкуснейшую еду в мире с дрожью ужаса и пробуют ее так, будто совершают подвиг — при этом путаясь в палочках. Демонстративно выбрасывают наземь лед из стакана: в нем заморожена зараза. Потом глотают для дезинфекции дозу чего-то крепкого из фляжки, в результате сидят с красной физиономией, истекая потом. Наконец, не выдерживают, требуют кровавый бифштекс и прочую цивилизованную пищу — и, конечно, ложатся в каюте с расстроенным желудком: кто же ест в Стрейтс-Сеттлментс европейскую еду, которую тут не умеют готовить? Ни китаец, ни индиец никогда не будут есть в этом климате мясо с кровью, именно из-за желудка.

— Они безнадежны, Амалия! И я не про китайцев или индийцев.

— Всех усыпить, Элистер!

— Начиная с вашей полиции. Они никогда не раскроют убийство этого несчастного Уайтмена — посмотрели бы вы, как они вчера бегали кругами и какие вопросы задавали нам, будто весь наш калькуттский десант — это группа подозреваемых. Кстати… Дорогая и уважаемая Амалия, а вы знаете, что выяснилось насчет того человека, который был убит у храма? Его привез пуллер, выгрузил из рикши прямо в пыль дороги — уже в таком виде, как мы с вами наблюдали. Замахал руками, призывая людей, а сам схватился за рукоятки своей рикши и сгинул. Видимо, вывалить убитого им седока в канаву он не мог — кругом были люди. То есть вы знали, что убийства совершают именно пуллеры рикш? А откуда?

— Да? Потрясающе. Не может быть… Ну, давайте раскроем еще одно дело. Вместе мы можем все. Вы знаете все, что знает полиция. Я знаю все, что происходит в городе.

— А что, если мы раскроем дело, это даст нам возможность безнаказанно потанцевать в «Раннимеде» в мой последний вечер? И никто не скажет, что я не могу танцевать, если мой коллега убит?

— Разве что даст моральное право. Давайте вот как: я включу на полную мощность свое птичье любопытство и допрошу вас. А вы потом допросите меня.

— Великолепно.

— Итак, забудем на время о Уайтмене. За кем следил осведомитель полиции у Змеиного храма?

— Так. Неожиданное начало. Ни малейшего понятия. А может, вообще ни за кем не следил.

— Он что, никак не фигурировал в полицейских разговорах вчера? Несмотря на то, что его убили тем же способом?

— Ну, что вы. Фигурировал. Полиция считает, что появилась некая банда, которая убивает вот таким орудием. Но как можно напрямую связать убитого китайца, который иногда что-то рассказывал полиции, и убитого англичанина? Об этом пока и речи нет.

— Но это предельно странно. Элистер, вы сами что думаете — чем был занят убитый осведомитель в тот день у храма?

— Вы ведете к тому, что он следил за мной. Или охранял меня. Но из вчерашних разговоров я понял очень хорошо: никто не знает, зачем этот человек оказался у храма. Это значит, что полиция его туда не посылала. Иначе это как-то бы мелькнуло в разговоре.

— Может быть, Уайтмен его туда послал, несколько дней назад? Ну, хорошо — а о чем вообще вас, калькуттцев, расспрашивали коллеги? Что их больше всего интересовало?

— Какой странный вопрос, Амалия. Но у меня есть на него странный ответ: их интересовало, что мы знаем. Они пытались понять, зачем мы приехали. Меня все время расспрашивали, что мне сказали перед отъездом, какие инструкции дали. Но поскольку мне нечего было ответить… О целях нашего приезда знал, похоже, только Уайтмен. Вот даже вы не знали, иначе бы уже мне все рассказали. Когда это стало ясно, мы стали сразу же всем неинтересны, они дали телеграмму в Калькутту, оттуда пришел ответ — выслать нас домой. А дальше они расследуют это дело сами, без нас.

— Не имея понятия, что и где искать?

— Да, пока что такое возникает впечатление. Я понимаю, что вас интересует, Амалия. Да, обычная полиция — в полном неведении об операции их более секретных собратьев.

— Это утешает. Так, по вашим ощущениям, хоть кто-то знает, зачем Уайтмен отправился в каменоломню?

— По моим — нет. Они в полной растерянности.

— Его тело подбросили туда или его там и убили?

— Как я понял, очень трудно это сейчас установить. Но похоже, что он вышел из гостиницы в Алор-Старе и поехал куда-то, возможно — в каменоломню. Ну, вообще-то прошел всего один день, Амалия. Они что-то еще раскопают. Но проблема в том, что Уайтмен в своем, так сказать, архивном департаменте был один, помощник его оказался в Англии…

— …вот отчего ему в помощь выписали всех вас. Так, про меня речь шла?

— Если у меня еще и были сомнения насчет того, кто вы такая, то теперь уж… Да, меня спрашивали, что эта дама делает рядом со мной. И я ответил честно, что привез вам рекомендательное письмо от вашего калькуттского родственника и вы пытались мне показать город. Еще мне сказали несколько слов по поводу… вообще женщин…

— Не скрипите зубами, Элистер, я представляю, что они могли именно про меня сказать, а не вообще про женщин. А теперь вопрос: раз они про меня спрашивали, то где именно нас с вами видели вместе?

— У храма с зелеными… да, да, я помню… Нет, не там. Потому что Корки я ничего не сказал о вас, а осведомитель, который нас там мог видеть, был немедленно убит и вряд ли мог кому-то о вас рассказать. В остальных местах мы были вдвоем, и нас не видел никто… И тогда — вы правы — все очень странно. А, нет, еще мы встретились среди целой толпы полицейских на той улице, где нашли склад с динамитом…

— Динамит. Отлично. Теперь я предоставляю вам право допросить меня. Но до того я должна признаться в одной страшной вещи. Элистер, я долго шутила, но сейчас время шуток, кажется, кончается. Я просто молодая леди, работающая в кабаре. Не более того.

— И вы говорите это после блестяще проведенного допроса? Не смешите меня, Амалия. Никогда в это не поверю.

— Meu Deus, tens a cabera dura!

— Меу деуш… Я не успею выучить португальский, Амалия, мне ведь завтра уезжать. Но «дура» — это, видимо, «твердый»?

— Вы все-таки знаете французский, помимо слова «шьен». Но на португальском «дура» — это «упрямый». Если вам нравится считать, что вы скорее «твердый» — тем лучше. Итак, ваша очередь допрашивать.

— Сначала выводы. В том числе из вашего допроса. Местная полиция не способна раскрыть это дело, потому что оно касается сами знаете какой ее части. И наша четверка не способна ей помочь. Мы завтра уедем и, возможно, ничего никогда не узнаем. А вам здесь придется подбирать осколки, когда Уайтмену пришлют замену — из Сингапура, видимо? И вы уже этим сейчас занимаетесь параллельно с обычной полицией, так?

— Я устала спорить.

— Но давайте начнем с другого конца. Простая логика: мы имеем дело с какой-то бандой, убивающей палочками для еды. Вывод первый: это китайцы. Вывод второй: это банда.

— Браво, Элистер!

— Подождите. Не всякая банда имеет настолько серьезные проблемы с полицией, чтобы атаковать не только осведомителей, но и самих полицейских. Ну, и что вы, зная местную обстановку, можете на это сказать? Наугад, учитывая, где и на кого вы работаете: это политика? Коминтерн?

— Не похоже, Элистер. Коминтерн — это рабочие кружки и запрещенная литература. Здесь мы знаем о таких штуках разве что из газет. Хотя рабочие — это по большей части именно китайцы и немножко ваших, индийцев. Кружки, пропаганда? Но они конспирируются, а не атакуют полицейских. И у них, думаю, есть револьверы и все прочее. А тут нечто иное.

— Нелегальная иммиграция? Проституция? Контрабанда?

— Иммиграция здесь легальна вся. За последнее десятилетие сюда въехало два с половиной миллиона китайцев, и все легально.

— Да, я знаю, малайцы не любят работать.

— Больше слушайте всякий бред. Малайцы владеют землей, они отлично на ней работают и выращивают все что угодно, от папайи до риса. Зачем им наниматься на оловянные шахты? А потом, здесь, в Пенанге, до Лайта вообще был необитаемый остров, покрытый джунглями. Сингапур до Раффлза — в точности то же. Люди были и остаются нужны, так что только в этом году тысяч двести китайцев в Малайю въехали и едут еще. Итак, это легально. Проституция… Кэмпбелл-стрит платит кому надо «чайные деньги». Контрабанда? Возможно, но вы сами заметили — как Коминтерн, так и контрабандисты убегают от полиции, а не нападают на нее. Так что я понимаю нашу полицию — дело это уникальное.

— Почерк убийц, палочки и прочая экзотика. Вы же видите, куда я клоню, Амалия: эти ваши китайские секретные общества, триады. Вот у них бы хватило наглости…

— Секретные общества запрещены, в 1890-м году. До того тут были войны между секретными обществами, а белые строили поперек Бич-стрит баррикады. Сегодня… конечно, любой житель Малайи скажет вам, что общества никуда не исчезли, они есть и будут всегда. Это не секрет. Но, Элистер — в том-то и дело, и я об этом давно уже думаю — палочками тут не убивали никого и никогда. Ритуальное оружие тайных обществ совсем другое. Ножи. Кинжалы. Ну, у них бывают встречи буквально в джунглях, на расчищенных полянах, в милях от шоссе. Полиция находила там емкости с кровью, куда все макают пальцы со свежим порезом, и приносят в очередной раз клятву. А вот если кто-то клятву нарушит… Когда на таких сходках в джунглях наказывают предателя, то каждый член триады наносит по удару, так что это очень характерные убийства. В Пенанге тоже года два назад раскрыли место таких встреч — позади кладбища Бату Лангчан.

— И обычная полиция это тоже знает?

— Все об этом знают. Триады, однако, никогда еще не нападали на англичан. И еще одно: не вижу смысла вызывать из Калькутты людей, если речь идет о китайских триадах. Тогда уж из Гонконга…

— Так. Но банда есть, и на этом мы согласимся. Что вы так загадочно на меня смотрите — я что-то упустил, Амалия?

— Скорее не поняли мой намек. В какой момент я прекратила вас допрашивать и передала вам слово — заметили? Нет. Хорошо. Вы когда-нибудь были в каменоломне?

— Никогда. Что мне там делать?

— А что там было делать Уайтмену, даже если мы знаем, что заведовал он не архивом? Вот скажите, Элистер, что можно найти в каменоломне?

— Если я скажу, что камни, вы опять перейдете на португальский. Какие там будут ругательства в этой ситуации?

— Buru. Это еще одно животное, кроме вашего шьена. Такое животное, которое очень dura.

— Какая интересная проблема… А — это осел, Амалия.

— Правильно. Так вот, что, кроме камней, можно найти в каменоломне?

— Телеги. Быков. Лопаты, кирки. Каторжников?

— Мысль интересная. Вы действительно никогда не были в каменоломне. Потому что сегодня камень там добывают не кирками каторжников, а куда более современным способом.

— Динамит. Ах, вот, значит, что. Конечно, динамит.

— Наконец-то. Вы же сами сказали — кто играет с динамитом… Но тут моя голова отказывается работать дальше, Элистер.

— Моя голова, с помощью вашей головы, выстраивает цепочку. Нас видели вместе у взятого полицией нелегального склада с динамитом. Уайтмен еще раньше отправился в такое место, где есть динамит. И там его убили. Но он успел сообщить…

— Вы уверены, Элистер? Об этом складе, возможно, сообщил тот самый осведомитель, который потом следил за вами. За нами, точнее. Их за этим и держат — следить, сообщать. Но и он был тоже убит. После Уайтмена. Возникает вопрос: тут явно — динамитное дело, но при чем здесь ваша четверка? Она приехала по этому делу — или совсем по другому?

— Если судить по поведению обычной местной полиции, то они не имеют понятия. Так что оба варианта подходят. Мы могли приехать по одному делу, а другое — динамитное — дело все испортило. И тут уже отказывается работать моя голова.

— Однако две наши бедные головы неплохо поработали для одного раза, Элистер. И как жаль…

— Мы же собрались сделать невозможное. Ну, и давайте это делать дальше. Сегодня мы танцуем в «Раннимеде». Завтра я беру чемодан и сажусь на проклятую посудину. Но, Амалия, нас разделяет всего лишь какой-то там Бенгальский залив. Способ первый: я разговариваю со своим начальством и прошу вернуть меня сюда. Расследовать дело, что угодно… Способ второй: есть отпуска, пусть даже за свой счет. Вы говорите, мы друзья? Ну, и почему я не могу съездить на неделю в соседнюю колонию повидать друга?

— У вас отлично получается с невозможным. Поэтому вы и meu amigo.

— Ваш португальский все понятнее и понятнее.

— А кроме того, я не зря привела вас сюда. Мы — на склоне знаменитого Холма журавля, и там, где башня — это ключевая точка, глаз журавля. Даосы говорят, что сюда приходят, чтобы достичь просветления. У нас оно налицо.

— Вы преувеличиваете. Дело не раскрыто. А все потому, что в таких местах мне хочется тихо, даосам и буддистам назло, петь «харе Рама, харе Рама…»

— Вы хотя бы принадлежите к Церкви Англии?

— Вообще-то, кажется, да. А вы, конечно, католичка?

— Еще как.

— Пусть это будет самой большой нашей проблемой.

— Просветление придет, Элистер. Мы сейчас пойдем вниз через Ворота облегчения души… Можно взять вас под руку, пока мы спускаемся? У вас могут быть проблемы даже из-за этого, кстати… Так вот, Пенанг — это вообще такой остров, где сходятся стрелы рока. И раз уж вы сюда приехали, значит, и вас коснулась рука судьбы. Вот я расскажу вам историю… Видите, там такая штука с рогами — называется троллейбус, мы идем к нему… Наша гордость. Трамваи уходят в прошлое. Так вот. Вы уже гуляли вокруг Форта Корнуоллис?

— И по всей Эспланаде, мне не хватало вас.

— С ним связаны две истории. Одну расскажу как-нибудь потом… ах, вы ведь уезжаете… а вторая — про одного молодого британского полковника, который приехал сюда с десантом морских пехотинцев — почти как вы, Элистер, — собираясь высадиться у стен Манилы и отобрать у проклятых испанцев Филиппины. В 1800-м году. А поскольку команды воевать с испанцами все не было, полковник — его тогда звали просто Уэсли — застрял тут и начал улучшать здешние фортификации. На бумаге. Он, правда, посоветовал перенести форт на пару миль к югу, но без этого обошлось. Зато по его письмам в Лондоне все наконец поняли, что Пенанг — ценная штука для британской короны, и город решили сохранить. Да-да, в тот момент были разные мысли насчет его судьбы — ведь поселению было всего четырнадцать лет. Полковник уехал, как уедете вы…

— Амалия, у меня заранее шевелятся волосы на голове — что с ним стало, с этим Уэсли? Его выгнали со службы за дружбу с евразийками?

— Пусть бы попробовали. Он победил Наполеона. К тому времени, правда, его называли уже по-другому — герцог Веллингтонский… Здесь такой остров, Элистер.

Пауза. Мелькание банановых листьев и наклонных стволов кокосовых пальм за окном.

— В восемь у входа в «Раннимед»? Сегодня не нужны вечерние костюмы. А то у меня его с собой нет.

— Восемь, да? «Какой удивительный свет появляется в ее глазах…»

— «…когда моя детка улыбается мне».

— И весь бэнд вместе — па! Па! Па!

…Пока мы ехали на задумчивом троллейбусе в город, констебли вылавливали из черной слизи сточной канавы на Чулиа-стрит два тела.

Одно — с торчащими из глазницы палочками для еды. У другого палочек не было, лишь кровавая дыра на месте глаза.

Эндрю Уэтерботтом и Гарольд Финк. Два молодых человека из Калькутты, приехавших за пару дней до Элистера и Корки. Служащие бенгальской полиции.

Я этого не знала до момента, пока в моем домике со стеклянным шаром не раздался звонок от Элистера, для которого, понятное дело, танцы теперь уже точно были неуместны.

Глава 6

О ПОЛЬЗЕ СОУСОВ ДЛЯ МЯСА, ГРИБОВ И ОВОЩЕЙ

Утро, все как всегда: неторопливо разворачиваемая на балконе, на кофейном столике, респектабельная газета. К ней — кофе из чашки белого веджвудского фарфора, с пастушками и овечками. Золотые лучи, пытающиеся пробиться в этот громадный тенистый туннель ветвей, который представляет собой наша Келавай-роуд с ее двухэтажными домиками среди садов.

Для того чтобы чувствовать себя утром полноценным человеком, мне не хватает только очков в тонкой золотой оправе — но что же делать, если у меня хорошие глаза.

И — хочется сказать: «как всегда» — в «Стрейтс Эхо», на первой странице, ничего про новое несчастье, обрушившееся на многострадальную полицию. На остальных тоже. Элистер не сообщил мне накануне, по сути, ничего, кроме слов «опять все то же, кошмар полный, все допросы с самого начала, потом расскажу».

Я тогда не представляла, что эти убийства ввергли розовое здание на углу Бич-стрит и Лайт-стрит в состояние такого отчаяния, что даже гордая «Стрейтс Эхо» в лице господина Биланкина задумалась: что делать — сообщить все как есть, рискуя вызвать тотальную панику в городе, или проверить факты получше, подумать, в каких выражениях их обнародовать… в общем, на целые сутки сделать вид, будто ничего не было?

То есть утром я знала только одно: что бы там опять ни произошло, со мной и Элистером — то есть с нами, особенно если мы вместе — никоим образом не может случиться ничего плохого. Правда, к этому моменту я уже чувствовала абсолютно отчетливо, что угроза существует для нас обоих, пусть непонятная, зато реальная. Но… но ведь это же были мы! А раз так, то в итоге — после сложных приключений — с нами могли случиться лишь самые восхитительные события.

Вот они и начали происходить. Судя по всему, Элистер не уедет сегодня, да ведь и завтра тоже не уедет, потому что расписание на Калькутту… что там в нем значится (шуршание газеты, спугивающее нахального Афонсо)… Итого — как насчет трех дней? Да это же просто подарок — еще три дня изображать из себя опытную, если не сказать хуже — известную, шпионку!

За эти дни, подумала я, слушая чириканье птиц в саду, можно наговориться о чем угодно — о камнях Форта Корнуоллис и стенах португальской Фамозы в городе моих предков — Малакке…

Тут я задумалась совсем не о камнях, а о том, почему жизнь устроена так обидно: в Элистера Макларена следовало бы влюбиться как в мужчину — длинного, с немодной лохматой головой (я представить себе не могла его с обязательным приглаженным прямым пробором и моноклем). И еще, видимо — с приятными кустиками волос на груди.

Я попыталась вообразить эти кустики — и ничего особого не ощутила.

Потому что одни мужчины — роковая загадка, голос или запах их тела волнует так, что начинаешь краснеть от собственных мыслей. А тут — нечто совершенно иное, ну, вроде как собрат-студент, встретившийся через пару лет после Кембриджа. Расстаешься с ним вечером — а уже утром грызет досада: за ночь в голову пришла потрясающая мысль, ее можно было бы высказать Элистеру, а он бы ответил, наверное, вот что… И никакого тебе желания трепетно прижаться к железным мускулам его груди и ощутить бедром (а в нашем с ним случае, наверное, животом) его растущее волнение. Мало ли что у него там растет — пора посмеяться над французскими собаками и зелеными змеями, что куда интереснее.

Это у Шекспира, что ли, были такие строчки:

И начинаний самых лучших пар В свисток уходит вместо поршня.

Нет, все-таки не Шекспир. А какая-то пакость. Особенно насчет поршня.

Я выбрала дерзкий полупрозрачный костюм, который может пойти только такой темноволосой молодой леди, как я: черный фон, на нем — красные и белые пионы, причем белый цвет был просто ослепительным, а красный горел призывным огнем за несколько ярдов.

Бросила недочитанные журналы в корзинку велосипеда, подумала о том, что Мартине следовало бы провожать меня утром на службу со словами «ваш велосипед, сеньора». Но поскольку она фактически вырастила меня, начиная с девчоночьего возраста, ничего подобного ей в голову не приходило.

Прошла мимо другого обитателя моего дома — Мануэла, который сидел в раттановом кресле у входа в свое личное обиталище, узенький двухэтажный домик слева от входа в ворота сада. Жил он в комнате-коробке на втором этаже этого домика. Мануэл, в длинных шортах и любимой старой рубашке, нацепив очки, внимательно изучал лондонский еженедельник «Правда», последние, технические его страницы, и бормотал что-то вроде:

— Ну, если только «Изотта-Фраскини». А так — извините, опять недолет, и очень большой… Пятилитровый мотор так просто не догнать…

— Бу-у-у, а-а, ха-ха! — страшным голосом сказала я у него над ухом, Мануэл снял очки и обреченно сказал: «Доброе утро, сеньора».

Так и не почувствовав себя королевой своего маленького двора, я тронулась в кабаре, и в ушах у меня, набирая силу, зазвучали эффектно-резкие аккорды меди несравненных шанхайцев во главе с Лимом.

Дурацкие слова, Дурацкая мелодия, Дурацкие слова, Дурацкая мелодия — Ра, ра, ра, ра, дзынь.

А когда через двадцать минут я доехала до торжественно замерших веерных пальм, обмахивающих крупную серую чешую металлического козырька над входом, я поняла, что чудес не бывает, в последнее время кое с кем все шло что-то уж слишком хорошо.

Потому что у черного провала входа обреченно стояла Магда, без блесток, без саксофона, и ждала меня, выставив вперед маленький подбородок под скорбно сложенными губами. А ведь еще утро, то есть время, когда Магда вообще редко показывается в нашем мире.

— Всю ночь не было? — поняла я ее без слов.

Подбородок обреченно дернулся вниз.

— Извини, я не хотела тебя беспокоить, — сказала Магда басом. — Я просто собиралась сказать, что меня не будет некоторое время, но к ночи — появлюсь, даже не сомневайся…

— Ах, да о чем ты, — махнула я рукой. И повторила движение — подзывая рикшу, которая мгновенно отделилась от ряда белых домов напротив.

Конечно, Магда обошлась бы без меня. Более того, обошлось бы и без нее самой — хватило бы какого-нибудь парня посильнее из официантов, правильно проинструктированного. Но Магде попросту страшно, ей надо, чтобы я была рядом. Потому что однажды придет день, когда…

— Кэмпбелл-стрит? — спросила я.

— Надеюсь, — чуть сварливо сказала Магда. — Если он ни с того ни с сего сменит лежбище, мы не найдем его никогда. Все узнаем потом из полицейской хроники.

Кэмпбелл-стрит, соединяющая две главные улицы — Бич и Пенанг, — не так уж велика, но зато имеет несколько довольно занятных имен. Собственно, каждая улица города имеет по нескольку названий, одно из них — официальное (в данном случае то самое, Кэмпбелл). Но не все обитатели улицы способны такое слово выговорить. Малайцы, например, называют эти два чуть кривых ряда тесно лепящихся друг к другу домов «джалан Нонья Бару» — «улица Новых Девочек». Китайцы именуют ее по-разному, потому что китайских языков слишком много. На кантонском, например, тут Улица цветов — цветов сливы, кажется. До Великой войны красные фонари висели над каждым входом, а после войны появилась Лига наций, которая приняла против Кэмпбелл и других подобных улиц всемирную конвенцию. И уже два года как «новых девочек» из Китая не привозили. В идущих сплошным рядом кофе-хаусах «старые девочки» — строго одетые молодые леди — подают сегодня чай, что-то покрепче. В общем — именно на этой улице остались лишь те удовольствия, что разрешены. Есть, правда, другие улицы.

— Это здесь, как я помню с прошлого раза, — нервно сказала Магда, оглядываясь на вывески приемной доктора Там Сю Мина и перм-салона рядом с ней.

— Или напротив… По крайней мере, начнем отсюда, — стащила я ее за локоть с рикши.

Искать в этот раз пришлось долго, пока знакомый китаец не узнал нас и не показал пальцем вправо и наискосок.

Мы вошли; в глубине кофе-хауса, среди липко-сладкого воздуха, на диване полулежал какой-то китаец, еле поднимавший голову с подушки. Он улыбнулся нам беззубо, потом вяло наклонился над черным лакированным столиком, очень медленно потянулся к горящей масляной лампе — потянулся иглой, на конце которой был шарик темно-коричневой массы. Чуть поджарил шарик на огне, потом макнул его в стоявшую рядом жестяную банку, снова поднес к лампе. Наконец аккуратно погрузил готовый испекшийся шарик в бронзовую трубку с длинным мундштуком, сделал затяжку и прикрыл глаза.

Мне всегда казалось, что эти люди испытывают особое удовольствие, когда рядом в такие минуты кто-то стоит.

— Амалия, — несчастным голосом сказала Магда, я вышла из своего паралича, и мы двинулись по лестнице вверх. Пуллер рикши, повинуясь жесту Магды, топал за нами.

Второй этаж — два ряда лежанок и столиков между ними, неподвижно простертые фигуры… нет, один еще шевелится — вон, подносит мундштук к губам.

Третий этаж; залысины с капельками пота, влажная бородка, тощие руки и ноги — мы пытаемся заставить Тони сначала лечь на спину, а потом пуллер и Магда без малейшего усилия сажают его (он много не весит) и пытаются взять под мышки. Голова Тони болтается вправо-влево, очки падают на грудь, и он вдруг, не открывая глаз, совершенно отчетливо произносит:

— Господин президент, вы абсолютно правы. Достаточно послать две канонерки вверх по Жемчужной реке. Пусть войска принесут присягу в Шаогуани. Оттуда — на север. А здешним мятежом займутся другие.

Магда и пуллер тащат Тони вниз, он улыбается, ноги его волочатся по ступеням. Магда поворачивается ко мне и, чтобы поддержать светскую беседу, говорит:

— А теперь он не сможет нормально есть дня три…

Хозяин заведения мелко и ласково кивает нам на прощанье, в знак того, что все счета оплачены. Рикша ввинчивается в толпу других повозок и редких авто. Три намертво схваченные перманентом волны золотых волос Магды, а также ее нос, мелькают в луче света — она нервно поворачивается и пытается что-то еще мне сказать, но ее уже не слышно. Голова Тони подпрыгивает на ее плече.

Я, оставшаяся на улице, вдруг разом понимаю, что мир устроен сложнее, чем хотелось бы. Беру другую рикшу и еду прямо и налево, в начало Бич-стрит, в полицию.

К человеку, который может ответить на несколько моих вопросов.

— Инспектор Тамби Джошуа, пожалуйста, — говорю я сикху-констеблю у входа. Тот обжигает меня взглядом черных глаз, сверкающих повыше громадных бороды и усов и пониже монументального тюрбана, и начинает переключать рычаги на тяжелом эбонитовом устройстве.

Почему бы ему просто не пустить меня наверх? Однако спорить с сикхами бесполезно, это люди из железа, сикх будет вежлив, но сделает по-своему.

Тамби, легко касаясь деликатными черными пальцами перил, спускается, видит меня и…

И не выражает никакого удовольствия. Что предельно странно.

Немногие в городе могут так же легко, как я, произнести настоящее имя этого человека — Синнатамби Кришнавелупиллам. Совершенно нормальное имя для тамила, а Тамби — бесспорный тамил: великолепная улыбка (крупные белые зубы на фоне практически черного, с тонкими чертами лица); курчавые волосы, которые будут смотреться очень эффектно, когда поседеют; длинные худые конечности… Но не следует ожидать, что коллеги в здешней полиции — точнее, британские коллеги — станут выговаривать такое имя правильно. И стоит ли удивляться, что Тамби, единственный инспектор-индиец среди британцев, как бы совершенно случайно по религии не индус, не мохаммеданин, не сикх — а христианин. И не просто христианин, а католик, благодаря чему мы с его сестрой учились в «монастыре на Лайт-стрит», лучшей в городе школе для девочек (длинные колоннады, удивительной красоты сад, дорожки, посыпанные мелом, оставлявшим следы на наших черных башмаках).

Но хотя Тамби носит христианское имя Джошуа, он очень ценит людей, которые могут выговорить его… как это сказать — настоящее? — имя: вот это, Синнатамби Кришнавелупиллам.

И вот он совершенно не рад меня сейчас видеть. Более того, первыми его словами после «здравствуй» оказываются:

— Я ничего не знаю, Амалия. Я этим делом не занимаюсь.

Можно было бы спросить «каким делом», но я — как это гораздо позже оказалось — нашла другой очень хороший вопрос:

— А чем ты вообще тут занимаешься, Тамби? Ты же возглавил недавно какой-то департамент?

— О, занимаюсь портом — лодочками, судами, немножко железной дорогой, — чуть расслабился он.

«Портом? — подумала я. — Что бы это было — контрабанда оружия из Китая на Яву или Суматру или что-то куда менее захватывающее?» А Тамби смотрел на меня обвиняющим взглядом:

— Амалия, что происходит, как ты оказалась связана со всей этой историей?

— Элистер Макларен, — мгновенно отозвалась я, вглядываясь в его глаза с покрасневшими белками.

— Да, я догадываюсь. Он жив, цел, в отличие от двух его коллег.

— Ах, вот, значит, что. Что стало с коллегами? Кто они, Тамби?

— Эндрю Уэтерботтом и Гарольд Финк, из калькуттской полиции. Убиты. Больше ничего не могу сказать. В газете это будет завтра, но без подробностей. Да их и вообще пока нет. Амалия, я не могу долго с тобой разговаривать. Нас могут увидеть… То есть…

— Что такое, Тамби? Нас — могут — увидеть? Ответь мне быстро, что это значит и насколько это опасно? И для кого опасно?

Тамби молчал, его длинное изящное лицо было очень грустным. Иногда его глаза быстро обшаривали дальний конец коридора, где мелькали какие-то фигуры.

— Уезжай, Амалия. Отдохни в Сингапуре. А лучше в Сиам, в Бангкок, — выговорил он наконец. — На месяц.

Повисла длинная и странная пауза. Я не отрывала взгляда от застывших черт моего друга.

— Я — в Бангкок? На месяц? Тамби, а как насчет Элистера Макларена — опасность угрожает и ему? — нашла, наконец, слова я.

— Ну, этих, Эндрю и Гарольда же убили, — разжал губы он. — Ему с Коркораном лучше тоже уехать домой побыстрее.

«А если он уедет, опасность исчезнет совсем?» — хотела спросить я. Но тут из крашенных белым дверей, ярдах в пятидесяти от нас, вышла целая толпа напряженных и злых мужчин.

Последовала маленькая сценка: все инспекторы чуть ли не щелкают каблуками, расступаются, в образовавшемся коридоре виднеется бритая и украшенная пушистыми висячими усами голова начальника полиции. Его крупная фигура удаляется по коридору, и тогда все прочие головы образуют кружок вокруг светлого седоватого ежика Лайонелла Стайна. Тот уже не смеется, как это было у нас в кабаре, с Магдой, но люди все равно сосредотачиваются вокруг него, как железные опилки вокруг магнита. Он сухо щелкает пальцами и раздает собравшимся поручения: тебе — вот это, тебе — вот то. И видно, что чего-то подобного местным полицейским и не хватало: вот этого подтянутого человека с продолговатым сильным лицом, светлыми бровями и повелительной рукой, которая издает эти щелчки.

О, из двери показывается обладатель встопорщенных светлых усиков и внимательных глаз, Корки. А над ним в дверном проеме возвышается лохматая голова субинспектора Элистера Макларена. Они так и не присоединяются к толпе вокруг Стайна.

Я поворачиваюсь к Тамби — и вижу, что он странно напрягся (что же происходит с этим человеком?), но тут вся толпа удаляется от нас по коридору. Корки смотрит на меня издалека, кивает, а Элистер хлопает его по плечу и уверенно движется в обратном направлении, ко мне.

И я понимаю, что вижу всерьез рассерженного человека — который при этом по-настоящему рад, что я здесь.

Я повернула голову и с изумлением обнаружила, что Тамби исчез, как фокусник.

— Их убили, Амалия, — сказал злой Элистер. — Да вы все знаете, раз вы здесь. Не видел вас раньше в этом коридоре, странно даже. А когда вижу — то вы как глоток воздуха, честное слово… Ну, вы все уже поняли, ничего не остается — ждем этих двух клоунов из Сингапура. Вы их знаете?

— Забудьте о них, — сказала я с умным видом, пытаясь понять, о чем идет речь: это что, пенангская полиция потребовала помощи из столицы? — Проблема в том, что сингапурские клоуны тут никого и ничего не знают. Им нужно будет долго входить в дело. Уже известно, что произошло? Например, куда ехали Эндрю и Гарольд?

— А, ведь вы их могли знать, Амалия (я, опытная шпионка, кивнула с умным видом, ничего не понимая)… А я только выпил с ними пару раз в клубе в Калькутте, и еще здесь, в «Раннимеде». Да, в целом картина известна. Они всего-то отправились за покупками, сели — заметьте — на рикш, поехали. На Бич-стрит, между прочим, не в какие-то там трущобы. Но это все. Чувствую себя полным идиотом, — вдруг ударил он кулаком по стене, у которой мы стояли. — Я, как мне кажется, был сюда отправлен как человек, который может поговорить с любым индийцем, какой бы тот ни был веры или языка. Все, что умею — хотя умею неплохо. А тут — китайские банды, рикши, палочки для еды… И что я здесь в таком случае делаю? Никто не говорит. Наоборот, спрашивают: а что вы здесь делаете?

— Элистер, маленькое уточнение, — заинтересовалась я. — Я была немного знакома с Гарольдом (я постаралась не моргать и вообще врать уверенно, как и надлежит истинной Мате Хари). А вот Эндрю — он на чем специализировался, тоже на индийцах, как и вы?

— Бедняга Эндрю? Да нет, он не мог бы отличить тамила от пенджабца. Эндрю был инженером, хорошо разбирался в оружии, даже в артиллерии, как это ни странно. А вот какого черта он тут делал — сам не имел понятия. Как и я.

— А, — сказала я. И замолчала в полном изумлении: артиллерия?

— Пойдемте отсюда. Ланч? Он же «тиффин»? — предложил Элистер.

— И ни слова о еде? А только сама еда?

— Да, и пусть она будет китайской. Мне вдруг начало ее не хватать. Все прочее есть у нас в Калькутте.

— Я только что была на Кэмпбелл, это вообще-то интересное место, и там есть один хороший кофе-хаус. Да куда же подевались эти таксомоторы…

— А это потому что их разобрали, все боятся рикш. Интересный у вас тут город: официально не сказано ничего, в газетах ни слова, но все обо всем уже знают, про пуллеров ходят самые разные слухи. Начинается все с клубов, а от них — далее по цепочке. У нас, в полиции, теперь садиться в рикшу запрещено. Раньше надо было запрещать.

Мы постояли на углу Бич-стрит, окруженные толпой отчаявшихся пуллеров.

— А вот эти двое, — сказал Элистер. — Стоят на ярд позади прочих, на вид приличнее других, не дергают нас за руки. А просто улыбаются. Раз так, давайте к ним все-таки сядем. Мы поедем на двух рикшах и будем следить друг за другом. Да и вообще, если их будет двое… Ну, не могут же оба быть убийцами. Вдобавок, если знаешь об опасности, то она уже не так страшна. А когда запрещено, то особенно приятно, правда?

Две рикши тронулись неспешно — пуллеры, как и положено, повернули к нам потные спины, и никакой угрозы от них не исходило.

— Знаете, Амалия, — громко, чуть ли не через улицу, комментировал едущий чуть впереди Элистер, — эта самая рикша — интересное устройство. Сбоку два здоровенных колеса, сунешь туда руку — руки у тебя не будет. Сзади спинка, над головой гармошка от солнца. В общем, сойти с повозки можно только вперед, туда, где пуллер. Ловушка, одним словом.

— То есть любой пуллер, если он убийца, завозит жертву в глухой переулок, где, правда, тоже толпа народа… И днем и ночью…

— Все равно не представляю — как можно убить двоих здоровенных англичан. Бедные парни… И еще, чтобы вот такой хилый китаец свалил англичанина, да еще и двух… А несчастные ребята и вообще ехали, как мы, на двух рикшах. Нет, тут только одно — какая-то неожиданность. Или их убил все-таки кто-то другой.

— Ну, Элистер, вот мы уже и приехали — пока живые.

— А куда же мы денемся. Не беспокойтесь, у меня наготове эти здешние монетки. Не начинайте рассказывать о еде — я уже чувствую ее запах, очень хочется.

— Сейчас я сделаю заказ и…

— Что — и? Будем расследовать дело?

— Вы же видите, Элистер, что у нас с вами ничего из этого не получается, все время хочется говорить обо всем одновременно.

— Тем более что я только что полчаса говорил с Корки, он ругается всеми словами и говорит, что расследует все сам. Он собирается ехать в Алор-Стар, на каменоломню. Нахально заявил об этом сегодня при всех начальнику полиции. И будьте уверены, Амалия, он что-то накопает. Я, наверное, поеду с ним на денек — местные нам надоели, я и сейчас не вижу, почему мы вообще им должны подчиняться. А из Калькутты никаких приказов не поступает. Они там сами в ужасе.

— А кто отдал вам приказ, чтобы вы не уезжали?

— Черт его разберет. Приказы отдает начальник полиции, а вот кто придумал ему это подсказать — не знаю. Хотя это стандартная процедура — допрос всех, в очередной раз, но поскольку мы тут явно ни при чем, то допрос будет короткий — но пока до нас дойдет очередь… А пока до нас дойдет очередь, мы с вами успеем съездить куда угодно, поговорить о чем угодно. Ну, давайте, что ли, о пиратах. За что вы обзываете этим именем славных строителей империи?

— Ну, вы, наверное, думаете, что пираты — это только мои сородичи? А ваши — сплошные шотландские пастухи?

— А кто захватил Гоа и отправил оттуда корабли на Малакку? Мы?

— Гоа? Да, там была эта страшная история, когда великий Васко да Гама, который плыл вдоль западного берега Индии на север и грабил все, что видел, захватил в плен старика. Старика связали и начали избивать плетьми, пока тот не признался, что он — адмирал флота султана Гоа. Ну, и тогда адмирала повезли вдоль его собственной эскадры, заставляя у каждого корабля кричать, что он — у друзей. После чего резня пошла от одного корабля к другому. 34 пленных посадили откачивать воду на португальских кораблях, остальных загнали к обрыву и изрубили мечами… Вот вам наше Гоа. Которое уже ваше.

— Амалия, прекратите, и так на душе погано, давайте лучше о хорошем — о моих доблестных предках, которые не избивали стариков, а только несли на восток свет цивилизации.

— Вы уверены? А чем, по-вашему, занимался лучший из них — Джеймс Лэнчестер, который впервые в истории достиг этих берегов? Он грабил все португальские суда, что ему встречались. Да и любые прочие суда. А это ведь был замечательный человек, Элистер.

— На всякий случай сообщаю вам официально, что он не мой родственник.

— Принято к сведению. Так вот, Лэнчестер отдыхал на этом острове, тогда совершенно пустынном. Вот если выйти на лодке из порта и проплыть час влево вдоль берега, то будет потрясающей красоты место — длинный пляж, к которому нормальная дорога для авто пока не ведет. Он называется «Бату Ферринги», «голова иностранца». Скала есть такая, похожая на голову в треуголке… И там корабли всегда брали в бочки свежую воду из водопадика. Вот по этому пляжу ходил туда-сюда пират Джеймс Лэнчестер и думал. О том, что в этих краях слишком много португальцев, с их Малаккой. Об островах и пряностях. И он писал то ли письмо, то ли, говоря современным языком, доклад…

— Ах, то был хотя бы грамотный пират! Не тяните, Амалия — кому он писал?

— Конечно, женщине, Элистер. Умной, одинокой женщине. Рыжей, в рыжем парике.

— Я понял — королеве Элизабет? А она прочитала письмо?

— О, она прочитала. И через год подписала указ о создании Восточно-Индийской компании. От которой ваша империя и началась.

— Боже мой, Амалия — империя началась на песке какого-то пляжа на вашем острове? И там же родилась победа над Наполеоном?

— Такое здесь место. Но осторожнее, Элистер, не спешите радоваться. У нас тоже была империя. И от нее нам осталось… много хороших уроков. Знаете, что было за сто лет до рождения вашей империи, когда Альбукерк взял Малакку и грабил ее день за днем?

— Он разбогател.

— А вот и нет. Он погрузил все награбленное у султана на корабль по имени «Флор де ла Мар». И отправился на нем от Малакки на север, к Португалии. На этом корабле были сокровища, которые и сегодня составили бы бюджет немалого государства.

— И корабль… Я все понял.

— Даже хуже, чем вы поняли, Элистер. Он сел на мель почти в виду Суматры. Никто не погиб, просто корабль, со всеми сокровищами, тихо погружался день за днем в песок.

— А потом?

— А потом… Моя страна, Португалия, потеряла одну часть империи, сохранила какие-то огрызки ее по всему миру. С такими обитателями этих огрызков, как я. Но кто-то должен был рано или поздно заплатить за все. Например, за стандартную процедуру, когда пленным выбивали передние зубы, чтобы они не смогли перегрызть веревки. И тогда пришла большая волна и пожрала Португалию.

— Лиссабонское землетрясение… Восемнадцатый век…

— Землетрясение, и потом волна в двадцать ярдов высотой. Города не стало. Хотя потом его отстроили, я там, кстати, провела целую неделю. Хороший город. Особенно та часть его, где по вечерам едят рыбу и слушают фаду. Это такие грустные песни про любовь и судьбу. И, Элистер, помните — ваша всесильная империя, которая никого не боится, еще не заплатила за своих пиратов.

— Амалия, дайте мне проснуться — где я? В каком-то китайском ресторане. Где вы уже заказали что-то вкусное, так?

Никого, кроме нас, за столиками не было. Только хозяин с доброжелательно сощуренными щелками глаз, опирающийся спиной о темное дерево стойки, и еще какой-то уборщик, только что доведший до идеального состояния серо-бежевые кафельные клетки пола.

— А, вот, еда идет. Никаких загадочных продуктов — просто хорошие свежие овощи, чуть припущенные и в крахмальном соусе с кунжутным маслом, а вот это — мясо с грибами в темном соусе.

— Амалия, вы опять говорите о еде, и у вас опять такое выражение на лице…

— А, я знаю это выражение — совершенно неотразимое. Вот это, да?

И я повернулась к Элистеру эффектным носатым профилем, раскрыв при этом рот и выставив напоказ свои, признаем прямо, немаленькие зубы. Элистер захохотал в голос.

— Посмотрите, — продолжая веселиться, сказала я. — Наши пуллеры возвращаются со странно извиняющимся видом. Позванивают монетами в руке. Они, значит, там пятнадцать минут болтались на улице, нас на всякий случай поджидая, а вот сейчас…

— А это они идут нас убивать, — не переставал смеяться Элистер. — В вашем городе все пуллеры рикш — профессиональные убийцы. А и в самом деле, что это у них за монеты в руках? Стойте, неужели я перепутал карманы в этой дурацкой куртке и дал им по нашей рупии вместо двадцати ваших центов?

— Какие еще двадцать центов за шесть кварталов — вы что, миллионер? Двенадцать центов — твердая такса…

Один пуллер приблизился ко мне, заходя чуть справа и сзади и вытягивая передо мной левую руку с монетами. Второй подошел к левому уху сидевшего напротив Элистера, так же показывая монеты в правой руке и расплываясь в заискивающей улыбке.

И тут он уронил мелочь — она зазвенела на кафеле — и достал из левого рукава…

Палочки для еды, две темные палочки с тупыми концами.

Звон другой горсти монет раздался справа и сзади меня. Я поняла, что давно уже сплю жутким, тяжелым сном, в котором секунды еле ползут. Мелькнула мысль: вот если бы глоток чая, один, маленький, потому что сильно пересохло в горле.

Рикша, склоняющийся перед Элистером, начал перекладывать палочки в левую руку, даже не в руку, а в кулак. Правую потянул к его затылку.

И сердце у меня начала сжимать жуткая, безысходная тоска, потому что Элистер именно в эти доли секунды повел себя очень странно.

Он бросил мимолетный отрешенно-философский взгляд на две палочки темного дерева, повисшие в воздухе на уровне его левого глаза. Начал переводить взгляд на меня, на стену у меня за спиной где-то за моим правым плечом, и расширять глаза. А там, краешком моего правого глаза, угадывалось какое-то движение. Но мне было не до того, я в тоске смотрела, как Элистер, вместо того чтобы откачнуться, отпрыгнуть вместе со стулом назад, опускает… нет, резко бросает руку куда-то вниз, под стол.

Оцепенение мое длилось недолго. Нога начала сгибаться, чтобы под столом упереться Элистеру куда угодно — в живот, в колено.

А рука бросала в лицо его убийце большую, глубокую тарелку с овощами, плавающими в полупрозрачном и горячем соусе. А потом, сразу после этого, тарелку мяса с грибами в другом, темном и густом соусе. И, как во сне, тарелки эти отскакивали от плеча и шеи убийцы и летели в Элистера, заливая его соусом.

Но он в это время уже падал назад, потому что моя нога нашла, наконец, его живот и сильно толкнула, вместе со стулом.

Что-то острое мелькнуло у уголка моего правого глаза, мне даже захотелось смахнуть этот предмет рукой… но тут из-под стола, там, где копошился сбитый мной на пол Элистер, раздался резкий звук, будто удар кнутом о металл. И то, что нависало надо мной справа и сзади, вдруг исчезло. Над столом появилась рука Элистера с каким-то предметом, рука и предмет дернулись вверх, снова раздался этот странный звук. И сдавленное «и-и-и» сзади меня.

Улыбающийся убийца, выставив перед собой две (уже пустые) ладони в сторону Элистера, двинулся левым боком вперед, поближе ко мне, почему-то мелко мне кланяясь. Подхватил под руку второго такого же пуллера, того, который стоял за мной и, пытаясь все так же кланяться, не сводя глаз с Элистера, потащил своего собрата к выходу. Две их скрюченные тени мелькнули в полукруге света и скрылись на улице.

— Что это было, Элистер? — без выражения поинтересовалась я, так и сидя за столиком, на котором теперь из еды оставалась только миска белого риса.

— Револьвер, — так же скучно ответил он откуда-то снизу. И добавил, подумав:

— Потому что я так и не научился правильно пользоваться проклятыми палочками.

Но тут вдруг он подскочил, как мячик, и, оставляя на шершавом кафеле пола следы соуса, бросился на улицу. Оттуда через мгновение раздались проклятия, а потом глухой удар об колонну содрогнувшегося здания, треск дерева. И тяжело дышащий Элистер показался черным растрепанным силуэтом в ослепительном проеме:

— Увез… Увез раненого на своей рикше. Вторую проклятую повозку я зачем-то разбил о стену. Прохожие на меня уставились. Глупо. Извините, Амалия.

А я продолжала сидеть и смотреть на молодого человека, только что спасшего мне жизнь. Ни мига не колебавшегося, не успевшего даже подумать, кого спасать — себя или меня.

У меня вдруг что-то странное начало происходить с дыханием, как будто в груди повеял вкусный и свежий воздух.

Глава 7

ГОРЫ ДАРДЖИЛИНГА

И еще мне казалось, что если я оттолкнусь от кафелин пола, то начну летать. Я знала: все, что я сейчас, в этот момент, захочу, получится отлично.

— Что будем делать? — строго спросила я хозяина. Тот скорбно молчал.

— А ничего, — злобно сказал Элистер, поднимая валявшиеся на полу среди мелких монет палочки для еды. — Потому что — смотрите, Амалия.

Он легким движением отправил палочки в бамбуковый стакан на осиротевшем без еды столе. И они мгновенно исчезли, затерялись среди остальных, точно таких же торчавших там палочек.

— Уничтожаете улики, Элистер? — странным звенящим голосом спросила я.

— Улики чего? Спросите даже вот этого китайца — что он видел? Что вошли два пуллера, приблизились к посетителям, позвенели какими-то монетами, потом длинный англичанин упал на пол и оттуда начал палить в них из револьвера. И что? Звать полицию? А что она будет делать? Эти друзья убежали, затерялись в толпе. Так что и нам — нечего.

— Нет, делать есть что, — таким же голосом отозвалась я. — Отмывать вас от соуса. Ах, какой хороший был соус…

Я повернулась обратно к хозяину, мысленно молившему в этот момент всех своих богов и духов о том, чтобы здесь не было никакой полиции:

— Комнаты наверху, от старых времен, у вас есть? Ага… Два ведра теплой воды туда. Мыло и полотенца. И вот что еще…

Я достала пачку радужных бумажек с портретом веселого короля Джорджа, тихонько объяснила кое-что хозяину, показав рукой на Элистера.

И повернула к лестнице, чуть танцуя.

Это смешно, но даже в тот момент я не понимала еще до конца, что творится, что я вытворяю и что сейчас со мной произойдет. Честное слово, не понимала.

Официант обогнал нас с ведрами воды и полотенцами под мышкой, в комнате я еле дождалась, пока он уберется вон, закрыла ставни (чтобы никто из окна напротив не начал рассматривать раздетого мужчину). И сама собралась уже отвернуться к этому закрытому окну.

— Ага, я вижу маленькие пятнышки соуса у вас на спине, и вам надо помочь снять вот это, — зазвучал серьезный и озабоченный голос Элистера.

— Не может быть! — удивилась я и послушно пошла к тазику, возле которого Элистер стаскивал липкую и разноцветную от соуса рубашку.

— Я знаю, как расстегивается вот этот крючок. Но могу пользоваться только кончиками пальцев, поэтому лучше вам стоять неподвижно. Замрите немедленно!

Я нашла в себе силы посмотреть в его глаза и увидела, что они смеются. После чего начала улыбаться сама. Повернулась к нему спиной, чувствуя, что блузку, действительно, именно сейчас хорошо бы снять, потому что грудь начала ощущать себя неуютно под двумя слоями ткани — она требовала свободы. И вообще я очень красива без одежды, тем более вот сейчас, когда стою к нему спиной. Я и в одежде хороша, так хороша… А что это за странное, не лишенное приятности ощущение в низу живота? И что вообще, дьявол возьми, творится со мной?

И дальше, поскольку шанхайский сосуд — очень тесная штука, двоим в нем можно стоять только прижавшись, мы начали поливать друг друга из ковшика так, что вода текла на обоих одновременно. Мыть друг друга мылом, не только руками, а всеми частями тела, извиваясь как две скользкие змеи, приседая… Это прекрасно, когда люди становятся чистыми, руки больше не дрожат (а они, оказывается, здорово тряслись), прическа превращается в ничто, можно закрыть глаза и прижаться лицом к мокрой груди Элистера и даже не очень спешить.

Мы не стали, в духоте комнаты, вытирать друг друга, улегшись на простыни мокрыми. И я была абсолютно счастлива, что как-то неожиданно оказалась на коленях, спиной к Элистеру, что его руки мягко поднимают мои бедра повыше — и я замираю в ожидании. Пусть он рассматривает меня сзади, покрытую каплями воды, пусть видит все те места, которые я никогда сама не увижу. Главное — мое лицо, его не видит сейчас никто на свете, оно совсем мое, и это просто роскошь. И пусть этот мужчина делает что хочет — спешит или не спешит, это уже просто неважно. Пусть все будет очень быстро, пусть это будет его праздник, а не мой — только бы, наконец…

Потом… как-то выяснилось, что на улице все это время хрипло звучало радио (марши и голос диктора на китайском) и что стены комнаты недавно побелены, на них приклеены вырезки из китайских журналов и почему-то реклама «тигрового бальзама» братьев Ау из Сингапура. А вокруг «шанхайского сосуда» темнеют лужи воды и много отпечатков четырех босых ног.

— Четыре лапы, — сказал Элистер, устраиваясь поудобнее у меня за спиной.

— Читать мысли — отличное качество для молодого шпиона. А теперь скажите мне, Элистер — откуда у вас револьвер?

— Всем было рекомендовано вооружиться, как только этих двух бедняг убили… Но, как видите, я еле успел нажать курок…

— Да-да-да. Итак, мы разобрались с содержимым одного из ваших карманов. А вот что касается второго кармана, то любопытства ради — давно ли вы носили в нем вот этот посыпанный тальком резиновый предмет, который вам сегодня оказался так кстати? Может быть, он у вас всегда с собой, поскольку в жизни мужчины всякое может случиться?

— С собой не всегда, а лишь с нашей второй встречи, — серьезно ответил Элистер; я повернулась, взглянула в его спокойные глаза, устремленные в потолок, и поняла, что он говорит правду. — Просто я посмотрел тогда на вас и понял, что это произойдет.

Со второй встречи… Еще час назад я была твердо уверена, что мы — просто друзья и ничего иного не будет.

Я прикоснулась к его груди (на которой не было никаких кустиков волос). Прошлась по ней пальцами туда-сюда. Подумала, что лучшая часть его тела — задняя, с потрясающими ямочками в самых нужных местах. В них так удобно вцепиться когтями и…

Устроилась головой на его животе и произнесла мечтательным голосом:

— С револьвером в одном кармане и презервативом в другом субинспектор Макларен идет по жизни, полной опасностей и приключений. Тщетно пытаются коварные убийцы уничтожить его самыми зверскими способами. Они лишь распаляют кровь прирожденного искателя приключений, и тогда темнокожие авантюристки не могут устоять против пламени, пылающего в его глазах. Кто это написал? Дос Пассос? Эшенден? Нет, Элистер, это мои слова, вот до какого поэтического состояния довело меня прикосновение к вашему горячему и пахнущему мылом «Мэй» телу. Нам, кстати, нужно срочно продолжить уроки португальского: английский лишен этой тонкости, этой очаровательной разницы между «вы» и «ты». Скажи «tu». И расскажи, что ты там видишь, на потолке.

— Tu… На потолке? — задумчиво отвечал он. — О, если хотите знать, я думал о какой-то ерунде. А, да нет же — о поезде с маленькими вагончиками. Том, который идет из Калькутты в горы, в Дарджилинг. Я представлял… ну, как мы с вами едем туда, вырвавшись из этого громадного ужаса — Калькутты, ползем, никуда не спеша, по бокам гор. А к поездам в Индии, на станциях, всегда подвозят тачки на толстых каучуковых колесах. Там стоят этакие сверкающие кастрюли, укрытые тканью или марлей, в центре самая большая — в ней дымится рис, цвета слоновой кости. И подают еду через окна.

— Враги лишили нас обеда, — задумчиво заметила я. — Они за это ответят.

— А еще, Амалия, в Индии на вокзалах, прямо на перроне — всегда книжные магазины или хотя бы прилавки. До сих пор помню шкаф, старого дерева, с книгами, на какой-то крошечной станции, на шкафу написано — A. H. Wheeler of Allahabad. Шкаф заперт, но рядом ждал индиец с ключом. А я тогда поленился выйти и взглянуть на содержимое. А вдруг там была такая книга, что…

— И вот мы едем в маленьком вагончике — куда?

— В Дарджилинг, я же сказал: там на склонах растут немыслимой высоты сосны с несколькими кронами. На горизонте белеет Эверест, самая высокая гора в мире. Вдруг видишь, что вагончики едут по улице, оказываются под навесами между двух рядов лавок, слышишь запах чая из окон, а вот толпа людей в тюрбанах. Это значит — мы уже приехали. Домики на холмах, маленькие уличные храмы, увенчанные куполами, как белый зефир. Вдруг между домами ступени, ведущие с тротуара куда-то вниз, по склону, это улицы — узкие такие щели между домами. У меня в этом городе живут родители, выращивают чай. Они даже создавали там клуб чайных плантаторов Дарджилинга. Мое счастье кончилось.

— Элистер, вы хотите познакомить меня с вашими родителями и сказать им: вот моя подруга с бледно-кофейной кожей, которой я спас жизнь… Нет, нет, давайте даже не будем начинать этот разговор. Срочно везите меня дальше.

— В Агру, в Дели, в Джайпур. Но на обратном пути — все равно в Дарджилинг.

— И всю дорогу мы будем болтать и учить португальский. Скажите мне: nao vas embora.

— Нау ваш эмбора?

— Отлично. Это значит — не уходи. Как приятно это слышать.

— Кстати, Амалия, насчет «уходи». Мне вообще-то кажется, что совсем отобрать у меня одежду — это не входило в ваши намерения. А, вон она, валяется в углу. Тут она и останется, как я вижу. Как мне лучше всего входить в «Раннимед» — под соусом или без? А поскольку явно лучше — без, то не отобрать ли у хозяина полотенце, чтобы явиться в отель в набедренной повязке? Хотя можно еще — в фартуке.

— Ха, — сказала я. — Я же и забыла… Сколько у них там, за окном, прошло времени? Наверное, уже все готово. Я сейчас…

— Стоп, Амалия, но вам-то есть что надеть, куда это вы…

— О, meu Deus. Да, как ни печально, но придется одеваться… Как аккуратно вы бросили мою блузку в другой угол — ни обещанного соуса, ни даже лишней пыли на ней, ну, совсем чуть-чуть…

Внизу меня поджидала сдача и готовый комплект мужской одежды соответствующего, немаленького размера.

А поскольку нельзя ждать от китайца, чтобы он заочно купил европейский костюм нормального качества, который прилично бы сидел, то я дала хозяину инструкцию совсем иного рода. Тем более что только индийцы в этом городе могли бы сравниться с Элистером по росту.

Облачившись в свободные штаны, рубашку до колен, жилетку и даже нечто вроде скрученного полотенца на шею, Элистер в очередной раз на моих глазах проделал этот трюк — начал выглядеть в подобном наряде совершенно естественно. Оценил качество костюма он достаточно высоко и полез за своими деньгами, чтобы отдать их мне. Количество денег, как я заметила, его не очень радовало.

Мой возлюбленный, значит, уже думал о том, как уехать от меня в Алор-Стар.

— Так, и мы возвращаемся в тот мир, где убивают, — мрачно констатировала я. — Эли-стер, а дело вообще-то серьезно. И мы оба это понимаем. Если мы будем и дальше делать все то же, что делали, то нас рано или поздно просто убьют. Значит: или бежать, или… Проблема в том, что мы не знаем даже, сколько их, а вот они про нас все знают.

— Отель охраняется, — быстро сказал Элистер. — Кишит констеблями. И другие европейские отели. Спать можно спокойно. А вот все остальное… Идея Корки была бы не так плоха, потому что лучше двигаться, чем ждать чего-то. И мы оба с ним вооружены. Но у меня такое ощущение, что уезжать мне нельзя. Потому что есть вы, Амалия… И вам угрожает ровно та же опасность. И что теперь делать… Я не могу уехать! А что тогда? Отправить Корки одного? Ну, вот уж это…

— А я на эту ночь оставлю без сна Мануэла, потом найму сикха-охранника. Нет, одна ночь в запасе у нас есть. Но и только. Китайцев слишком много. Мне надо подумать, Элистер. Отель охраняется, говорите вы? Оттуда что, уберут всех китайцев? Вы же видели, самое опасное — это не вооружение, а неожиданность. Нет, Тамби прав — уехать… От нас ждут, что мы сядем в осаду и будем там всего бояться. Но имейте в виду, что они не обязаны убивать нас именно палочками, это просто удобно потому, что… ну, мы же видели, как они это делают. Никакой дактилоскопии тут не провести, ничего подозрительного в палочках в рукаве или кармане нет — неплохая идея. Ну, а если они решат от нее отказаться? Так, я сейчас ничего умного сказать не в состоянии, но завтра… Проверьте эту вашу охрану, Элистер. Нет, я не то говорю. Просто не пускайте никого в комнату — вообще никого. Ночуйте с Корки в одной комнате. Если что — звоните, я вас скрою на одну ночь у себя дома. Да, да, и позвоните мне перед сном домой, обязательно. И утром тоже. Деньги? Ну, я же здесь живу, и это не главная проблема. Но завтра надо все менять… Жизнь изменится, а было так хорошо. Страшно, да?

— Ну, если вы это говорите, то как же мне должно быть страшно!

— Вы фатально переоцениваете мои способности. Но сейчас я не очень возражаю, потому что в какой-то момент ваше уважение ко мне может пригодиться. О, что я вижу!

Хозяин ресторана подготовил нам столик из нескольких холодных закусок (и неплохих) и теперь смиренно ждал приговора: позовем мы все-таки полицию или нет.

Поскольку еда нам оказалась как раз вовремя, то он остался доволен, счастлив, без полиции и даже с парой лишних долларов в кассе.

А потом Элистер повел меня пешком (хватит рикш!) до кабаре, откуда ему до «Раннимеда» было совсем недалеко.

Пока мы шли, на город как всегда мгновенно упала ночь. И мне стало обидно, что этот день кончился.

…В «Элизе» вдоль гравиевой дорожки уже горели россыпью разноцветные огоньки. До танцев оставалось часа два. Меня встретили у входа, и пока я поднималась к себе, просветили: Лим, хитрый китаец, подписал контракт с «Раннимедом», причем сделал это так, что формально ему ничего нельзя поставить в вину.

Выступать там будет только он сам, два трубача и два кларнетиста. А вовсе не весь его бэнд, с которым у нас контракт. Теперь, правда, Лиму придется работать какое-то время каждый вечер (у нас он выступает только трижды в неделю), но какой же китаец боится работы?

Я ответила на все это глупым смехом. Пошуршала бесцельно пачкой бумаг на своем столе, бросила их на место, заказала ужин в нашей кухне на первом этаже, подошла к окну и уставилась в темноту.

Потом приподняла купленные два дня назад и с тех пор благополучно забытые пластинки — как его зовут, Росс Коломбо? Покрутила ручку «Виктриолы», опустила, прикусив кончик языка, иглу на бешено вращающийся диск.

И услышала пение скрипки и умоляющий голос, нежный, как теплый мед:

Я не могу спастись, слишком поздно — Я всего лишь пленник любви.

— Да что же это, откуда он такой взялся, — прошептала я, глядя на белые звезды магнолии в открытом окне.

На тротуаре внизу зазвучал женский смех, стук каблуков. Из моего окна им ответили скрипка и кларнет, ласкающие друг друга, и клавиши, которых еле касаются пальцы.

Она в моих мечтах, наяву и сне, Я ползу к ней на коленях, Вся моя жизнь — в ее руках, Я всего лишь пленник любви.

— Дорогая, что же ты такое слушаешь? — раздался приближающийся весьма скептический голос Магды из коридора. — Похоже, этот, как его, сладкий итальяшка Коломбо. И ведь был приличным человеком, пел насчет заднего двора и двух персиков. И что же с ним стало — опера какая-то, а не джаз. Все потому, что он скрипач, а не трубач хотя бы. Ну, так нельзя все-таки — сахар с сахаром…

Тут она подошла близко ко мне, сидевшей на подоконнике, и увидела мое лицо:

— О, боже ты мой… О, моя дорогая…

Глава 8

НУ, ВОТ И ВСЕ, КРАСИВЫЙ МАЛЬЧИК

А далее мне предстояло срочно, по возможности сегодня же, покончить с Элистером.

За такое решение говорили следующие факты. Даже не обязательно факты, а тревожные и непонятные мелочи.

Первый факт: страх в глазах Тамби Джошуа. Инспектор полиции, которого я знаю с детских лет, отказывается со мной говорить и советует уехать, да еще в Сиам, и на целый месяц! Что бы это значило?

Второй факт: все вокруг слишком уверены, что опасность исходит исключительно от пуллера рикши с палочками для еды в рукаве. Естественно, китайца. И боятся только его — когда он оказывается на расстоянии неожиданного удара. Но достаточно, чтобы в банде был один, скажем, малаец с ржавым револьвером…

Кстати, что это за дикая история с палочками? Да, как ни странно — с таким оружием разгуливать удобно. Потому что это вообще не оружие, пока оно не… (я постаралась дальше не думать). Но существуют еще и тесаки для мяса (тут я ничего не смогла с собой поделать и содрогнулась). И эта штука тоже есть у сотен китайцев в городе. Более того, это — как и прочие ножи — признанное оружие триад. Но на триады в здании полиции есть какие-то досье, у триад есть если не адреса, то люди, к которым можно пойти на разговор. А здесь…

Третий факт. Впервые в истории города жертвы систематических, заранее обдуманных убийств — англичане, да еще из полиции. То есть происходит нечто очень серьезное и невиданное.

Четвертый факт, точнее — целая серия таковых. Убивают, судя по всему, даже не просто полицейских, а служащих специального подразделения полиции. О самом существовании которого принято говорить вслух разве что в романах про подвиги британских воинов где-нибудь в Аравии. И десант именно этих, вроде бы — уникальных по способностям, людей уничтожают, поодиночке, в моем городе. Этого просто не может быть. Но есть.

А теперь вопрос: кого тут, в Джорджтауне, могло до такой степени обеспокоить прибытие таких людей? Среди которых — опытный инспектор-детектив, специалист по разного рода индийцам, техник — специалист по динамиту, артиллерии… А до того был убит если не специалист по динамиту, то человек, который поехал в каменоломню, где этот динамит имеется в наличии.

Артиллерия и динамит в Британской Малайе? Что у нас тут происходит — готовится испытание нового оружия, такого, например, которое легко пробивает борта и палубы линкоров? Да еще и испытание, каким-то образом связанное с Индией и индийцами? Но что это за местная банда, которую подобные испытания могут подвигнуть на немыслимое — убивать хозяев этих мест, и хозяев половины мира? Видимо, ее кто-то нанял?

Но — что, разве у великой империи есть враги? Да ни единого государства, уже больше десяти лет, с тех пор как победой империи кончилась Великая война.

Пятый факт, точнее — вопрос. Причем очень интересный. Мы имеем дело с бандой, которая знает в лицо людей, никому здесь не ведомых, в том числе только что приехавших из Калькутты. Вдобавок эти пуллеры откуда-то знают, что надо убивать еще и меня. (И тут мне вспомнилось застывшее лицо Тамби: уезжай, Амалия.) Может ли такое быть?

Я представила себе в мельчайших подробностях лицо пуллера рикши, который нависал над Элистером, протягивая к нему руки. Одну — чтобы взять его за затылок, вторую… тут я потрясла головой.

Это был, может быть, не совсем обыкновенный пуллер — с относительно умным лицом. Такое случалось; что мы знаем о судьбах китайцев, у которых еще вчера была родина и многое, с ней связанное? Но все равно это был всего лишь китайский пуллер, для которого все белые более-менее на одно лицо. Жилистые ноги. Шея с задубевшей кожей. Нет никаких сомнений — этот человек, кем бы он ни был раньше, давно тащит за два шеста по нашим улицам повозку с двумя высокими колесами.

Ну, уже давно понятно, что это — исполнитель. Но чей?

А тут как раз и шестой факт. Давайте зададим простой вопрос: зачем, собственно, нас всех убивать? Мы разве делаем что-то такое, что кому-то мешает? Нет. Мы не совершаем ровным счетом ничего, кроме прогулок по городу Джорджтауну и остальным местам славного острова Пенанг.

Мы что-то знаем? Ну, допустим, я оказалась в этой истории потому, что могла что-то узнать от Элистера. Но он и его друзья из Калькутты не знают ничего.

Тогда… ошибка? Чья-то ошибка? Которую уже не исправишь, поскольку совершено целых четыре убийства и два покушения на убийство?

Ни малейшего объяснения этим фактам у меня не было, как и никаких ответов на эти вопросы. Но все вместе выглядело чем-то очень большим. А Элистер, даже при его росте, выглядел на этом фоне чем-то очень маленьким.

А я — еще меньше.

И никаких шансов сделать что-то, пока мы вместе, не было. Потому что друг от друга мы сходим с ума и начинаем болтать или вытворять что-то несусветное, вместо того чтобы всерьез заниматься спасением своих шкур.

И тут — седьмой факт. И самый неприятный. Элистер, который в нашем городе — как слепой котенок, это человек, который подставил глаз убийце, спасая меня: он стрелял не в своего, а в моего врага. Причем сделал это на уровне рефлекса, не думая ни секунды. Осложняющее обстоятельство: он тяжело переживает свою полную неспособность даже разобраться, куда он вообще попал. И видит, что я это вижу. И страшно злится по этому поводу. Он мужчина, словом.

Значит, это человек, способный — чтобы мне что-то доказать — на любое безрассудство. И легкая добыча для убийц — пока он со мной.

Я снова представила себе это огромное и страшное, что на нас свалилось. Даже если бы мы были мастерами сыска (хотя Корки, похоже, именно такой человек), на расследование этого дела нам, пусть троим, потребовалось бы… Сколько — недели две?

Значит — никаких шансов выжить так долго в ситуации, когда мы не знаем и не видим «их», зато «они» отлично знают и видят нас.

Так же как никаких шансов выжить, даже если ничего не расследуешь, а просто сидишь дома под охраной нанятого сикха, как в тюрьме.

Как заставить Элистера, да еще и Корки, вместо задуманных ими самоубийственных глупостей, уехать в Калькутту?

У меня начала отказывать голова. Но сейчас, когда Элистера не было рядом, она хотя бы пыталась работать.

Итак — холодно, спокойно продумать, просчитать все варианты действий.

А для начала — не верить никому и ничему.

Присмотреться: кто из окружающих тебя людей странно себя ведет?

Я подумала и решила, что странно ведут себя почти все. Кроме Тони, который живет в своем мире, и моих Мартины с Мануэлом.

Вот Магда — а ведь она странно себя ведет, и это до меня только что дошло. Смотрит на меня сбоку нехарактерным для нее взглядом. Начинает и не заканчивает фразы. С ней что-то происходит. С какого момента? А получается, что как раз с самого начала всей истории.

Тамби — ну, тут ясно, что он говорил со мной очень странно. А ведь этот человек явно знает очень много, и как бы поговорить с ним хоть раз без помех.

Тео, мой добрый друг из «Стрейтс Эхо» — он так и не приходит в кабаре, даже по бесплатному билету. Почему?

Да даже…

Даже и сам Элистер Макларен. Это очень странный полицейский. И хотя он знает, как нажимать курок револьвера (а кто из англичан этого не знает?), похож ли он вообще на служащего полиции? Нет, скорее на преподавателя университета.

Но если всерьез, то я даже не знаю, есть ли в Калькутте университет.

В классические викторианские времена все чиновники гражданской колониальной администрации учились в Англии, кажется — в особом Клифтон-колледже, и под парусами отправлялись вокруг Африки в Индию. И возвращались в Англию, выйдя в отставку лет через двадцать — двадцать пять. А тут… Родился в Индии? Родители остались в Индии выращивать чай в Дарджилинге? Да, конечно, пришел новый век, даже индийские англичане теперь другие (только в Малайе для них время будто остановилось). Но все же…

Кабаре в это раннее время было абсолютно пустым, кажется, никто даже не знал, что я сижу у себя на втором этаже, на уровне нижних веток магнолии и крон веерных пальм.

Я, впрочем, могла себе позволить посидеть и поразмышлять. Потому что кое-что я успела сделать и один занятный спектакль уже запустила.

— Моя дорогая, ты чересчур театрально подходишь к любви, но мне это нравится, — сказала мне накануне Магда. — И не говори, что это не любовь — твои телячьи глаза, которые я два часа назад наблюдала, нужно рисовать размером в два ярда каждый и вешать над входом в «Одеон» на Пенанг-стрит. На такие говорилки зритель, заранее рыдая, пойдет валом. Итак, тебе нужно двое громил для ответственного поручения? Слушай, а два хрупких человечка не подойдут? Потому что я приведу их тебе вот сейчас. Это филиппинцы. Они здесь, внизу, пришли послушать меня. И им, кроме музыки, мучительно хочется денег. Не предлагай им только убийство и ненатуральный половой акт, за все прочее они возьмутся с радостью. Хотя насчет акта — это надо еще посмотреть, сколько он стоит. Кстати, о любви — под занавес вечера я специально для тебя сыграю «Звездную пыль» так, что настоящие звезды задрожат и упадут с неба. Только не уходи до этого, хорошо?

Два хрупких, застенчиво улыбающихся человечка оказались у меня в офисе действительно мгновенно, и сегодня, подробно проинструктированные, они уже готовились к предельно простому шоу. Многого от них не требовалось. Только одно — быть в поле зрения, точнее, маячить на самом краешке этого поля. Пугать.

Задача этих двух филиппинцев мне и самой до конца была неясна. Но в целом им надо было просто обострить ситуацию, сделать так, чтобы и Корки, и Элистер поехали не в Алор-Стар, где их тоже достали бы убийцы, а как можно дальше отсюда. Хоть в Вэйхайвэй напротив Японских островов. После чего мне можно было спокойно решить, что делать самой.

И поскорее, пока я еще жива. И Элистер жив и даже звонил мне сообщить об этом вечером, перед сном, и еще утром.

И вот теперь я сидела за своим столом, глядя в одну точку. И размышляла о том, что настоящая, опытная, матерая шпионка сейчас взяла бы лист бумаги, нарисовала бы на нем всех участников дела и соединила бы их загадочными линиями.

Но пока что я тупо смотрела на чистый лист, не имея понятия, что с ним делать.

А снизу, из пахнущей вчерашним сигаретным дымом залы, доносились голоса. И очень не сразу я узнала их и не сразу вышла бесшумно, босыми ногами, в коридор, стала на четвереньки и опустила голову в отверстие, через которое вниз шла лестница.

И увидела…

Элистера и Магду, замерших в объятиях. Выломать голыми руками тяжелую полированную деревяшку, к которой я сейчас прижималась пылающим лбом. Шарахнуть ею по глупой башке Магды так, чтобы ее идиотские, мерзкие кудряшки окрасились кровью. Пусть эта кровь зальет все проклятое кабаре, пусть…

Но я теперь была уже другим человеком — Амалией де Соза, которая вела расследование загадочной серии убийств. И эта Амалия де Соза смогла сделать глубокий вдох, замереть и дождаться прозвучавшего снизу, басом:

— Ну, вот и все, красивый мальчик. Я так и знала, что это ты. В синема непременно сказали бы — мерзким трагическим голосом: я тебя отпускаю. В Калькутте с тобой было хорошо. Но поскольку я гожусь тебе разве что в любимые тетушки… И поскольку тут у тебя все очень, очень серьезно… Ведь серьезно, да?

Я затаила дыхание — и дождалась своей награды за выдержку.

— Да, Магда, — тихо прозвучал голос Элистера. — Настолько серьезно, что я не знаю, что мне делать. Все вместе — вообще выглядит невозможно.

— А вот когда все невозможно, то как раз и получается лучше всего. Ладно, подожди ее здесь, ей пора бы уже быть. Если что — телефон вон там, у кассы. А я сейчас возьму кое-какое лекарство для одного человека и тихо сгину… В том числе из твоей жизни.

Чуть не ползком пробралась я к себе за стол, улыбаясь обольстительной (видимо) улыбкой.

В Калькутте? Магда жила — или бывала — в Калькутте?

Ну да, ведь еще год назад она работала не здесь, а…

Оркестранткой на лайнере, ходившем в Рангун и — конечно, в Калькутту. И обратно.

А потом Тони стало хуже, и Магда начала искать себе место на твердой земле.

Загадка странного поведения Магды решена. Прочие загадки остались, но… «Настолько серьезно, что я даже не знаю, что мне делать»?

Мир так прекрасен.

Я начала тихо напевать любимую Магдой «Звездную пыль»: «но-это-было-давно». Снизу неясно слышался голос Элистера, видимо, беседовавшего по телефону с Мартиной насчет меня.

Так, нельзя допустить, чтобы он сейчас ушел. Я взглянула в окно, на улицу, увидела, что мои филиппинцы уже заняли позицию, надела туфли, на цыпочках пробежалась по коридору и начала эффектно, раскачивая бедрами, спускаться с лестницы.

— Элистер, — сказала я. — Как насчет того, чтобы оказаться на ровном и голом месте, где любой, кто захочет к нам подобраться, будет как на ладони? Пусть эти убийцы отдохнут сегодня.

Он молчал и смотрел на меня снизу вверх, в его глазах можно было утонуть.

— Мы сейчас возьмем для этого такси, которое нас подождет. А поедем мы на пляж. Там даже можно будет решить, что делать дальше. Ага?

— Бесспорно «ага».

… И уже на дороге с пляжа, в черном авто под покосившимся клеенчатым навесом, я дождалась:

— Амалия, я сегодня уже видел где-то этого типа. Двух типов, чтобы быть точным.

— Белые рубашки с коротким рукавом, — напряженно отозвалась я, матерая шпионка, сквозь старательно сжатые губы. — На вид — филиппинцы.

— В жизни не видел филиппинцев. Но вряд ли у них на лбу, между бровей, красные бинди. Это индийцы. Тамилы, если быть точнее. Они пили что-то в тенечке, когда мы садились после пляжа в такси. И вот я вижу их снова, едут сзади нас. Так, минуточку… а филиппинцы — это такие, как бы… У них что, мотоцикл?

— Да, — так же жестко сказала я. — Это все неприятно. Ладно, мы уже подъезжаем к отелю.

Подъезжала к отелю я, однако, в полной растерянности. Не потому, что за нами увязались, вдобавок к моим филиппинцам, еще какие-то индийцы — тут Элистер явно ошибся. А потому что ярдов за пятьсот до него выяснилось, что не у одной меня, оказалось, были планы избавиться от напарника.

— Завтра мы с Корки сажаем вас на поезд, идущий в Сиам, — голосом, не терпящим возражений, сообщил мне Элистер, нащупывая в кармане кошелек. — Деньги есть, у Корки нашлась лишняя пара рупий. Сами мы вдвоем сразу же после этого едем в Алор-Стар. Проводим там не больше одной ночи. Ну, две. Спим по очереди. Учтите, мы сможем это сделать, только если будем знать, что вы в безопасности. Через четыре дня встречаемся в вашей столице, в Сингапуре. Вы нас представляете коллегам оттуда. Держим связь через «Раффлз» — это единственный отель, который я там знаю.

И дальше смотрим по ситуации. Вопрос в том, что мы привезем из Алор-Стара. Можно ли с этим пойти в сингапурский спецотдел полиции. У Корки, впрочем, есть какие-то записи. Он утверждает, что за всеми нами следили и следят люди местной полиции. Не знаю, что об этом сказать, но у Корки есть такая тетрадочка, куда он все записывает… И всем этой тетрадочкой грозит и скандалит со всеми. В общем, все вместе может оказаться интересным. А так — вы правы, из этой ловушки надо вырваться. Черт, Амалия, эти люди и в самом деле за нами следят. Вот один индиец из тех двух… Я как-то уже сжился с китайскими пуллерами, от них хотя бы знаешь, чего ожидать…

Индийцы, следящие за нами?

Наемный «форд», сделав широкий полукруг, высадил нас перед колоннами «Раннимеда», по великолепию — второго в городе после «Истерн энд Ориентл». Белой каменной громады с несколько мрачными башнями по углам.

Был уже ранний вечер, мы оказались в толпе счастливых — понятно, в основном белых — людей. Уилсон Пери, менеджер, конечно, давно увидел меня и мгновенно понял, что мне не место в этой толпе. Но если в расположенный неподалеку эпицентр реальной власти в городе, «Пенанг клуб», меня не пустили бы на порог (там место строго для белых), то здесь все-таки отель. В лобби его, среди кресел и пальм, могли зайти и евразийцы, и китайцы (желательно — в европейских костюмах). А я вдобавок была с англичанином, и максимум, что в этой ситуации мне грозило — лично Пери отзовет в сторону Элистера и объяснит уклончиво, что ситуация может поставить его в сложное положение перед английскими коллегами.

Так что мы спокойно уселись в кресла и начали рассматривать сквозь стекло то, что происходило перед отелем.

— Так, Амалия — где ваши филиппинцы?

— Не вижу… А, вон они — у торговцев едой напротив, к нам спиной.

— Вижу. А вот один из моих индийцев, он уже во дворе, говорит с шоферами авто. Как бы убивает время вместе с ними. Курит. Он, никаких сомнений.

Индиец, или даже два индийца, следящих за нами на пару с нанятыми мной филиппинцами? Я напряженно вглядывалась в шоферов, с их характерными бархатными шапочками и белыми костюмами. И видела, что Элистер прав, и понятия не имела, что теперь делать. Это все было так же не по плану, как и задание Элистера — чтобы я представила его с Корки спецотделу полиции в Сингапуре. Как я, интересно, это сделаю? Через Тамби, который вообще не хочет со мной говорить?

— Амалия, посмотрите туда. Вон там, где рикши.

Полукруг рикш плотно блокировал ворота, шоферам авто, чтобы въехать или выехать, надо было прижать пару раз груши сигналов, а то и применить запрещенные в городе электрические сигналы.

Мои филиппинцы были вне этого круга, на улице — да они, по инструкции, и не должны были подходить ближе.

— Так что рикши?

— Вон тот пуллер, справа.

Вот это было здорово. Вне всяких сомнений, в повозке, согнувшись, сидел очень хорошо знакомый нам человек.

Который чуть не убил накануне Элистера.

Сколько же народу следит за нами? Откуда они все взялись?

— Это что, Амалия — мы в осаде?

— По крайней мере, вы в относительной безопасности. Вы дома. Но мне никто не даст здесь комнату. Так, Элистер, мы сейчас что-нибудь быстро придумаем.

— Если придумаем, то вы едете завтра в Сиам, не так ли?

— Так, — не очень уверенно сказала я.

— Тогда делаем вот что. Вы сидите здесь, среди людей. Я иду к Корки за деньгами. И за ним самим. Мы, с двумя револьверами, берем вас под охрану с двух сторон и каким-то образом прорываемся, берем такси… дальше придумаю, пока иду. А потом мы с Корки возвращаемся и устраиваем себе тут крепость на ночь. Ждите.

Разом загорелись электрические шары по периметру круглого двора. Нежно засияли люстры в лобби отеля, среди знаменитых на весь город вазонов с цветами. Здесь были даже розы, милые сердцу любого англичанина. Пахло сигарами и духами дам. За черным, подсвеченным снаружи желтыми лампами стеклом меня ждали убийцы. Слева, из дверей бальной залы, вдруг разом зазвучали ритмичные аккорды басовитых печальных кларнетов, в ритме быстрого шага. Лица людей в лобби осветились улыбками.

— Глубокая ночь, шепчущие звезды над нами, — тоненько пропела своему красавцу во фланелевом костюме юная англичанка в голубом платье и посмотрела на меня с хорошо скрытой брезгливостью.

— Браво, герцогиня, — хотела ответить ей я, но воздержалась. Это слово понятно только обитателям Британской Малайи — им называли девушку из какого-нибудь там лондонского Ист-Энда, которая здесь, среди маленьких коричневых человечков, не только оказывалась неожиданно госпожой, но и всеми силами старалась намекать на свое высокое происхождение.

Девица поняла бы меня очень хорошо. Я рывком подняла голову. Надо мной стоял Элистер, и лицо его было ужасно.

— Сядьте немедленно, — сказала я ему сквозь зубы, понимая, что вот теперь произошло что-то совсем дрянное.

А Элистер, севший, как заводной автомат, все молчал. И, наконец, выговорил что-то несвязное:

— Толпа констеблей. Флэннаган там. И Стайн, ругается, как сумасшедший, что не успел на пять минут. Боятся, что узнают гости отеля. Ну, вот теперь все.

Я коснулась его холодных и мокрых ладоней, зафиксировав краем глаза любопытный взгляд «герцогини». Коснулась еще раз, оставила там свою руку. Я уже знала, что случилось.

— Они убили Корки, — сказал Элистер с неподвижным лицом.

— В его комнате? Их видели? Когда? — говорила я, гладя его руки — просто чтобы что-то сказать.

— О чем вы, Амалия? Ведь это же Корки! — почти выкрикнул Элистер, потом как-то сразу успокоился — или, скажем так, заморозился.

К кларнетам в бальной зале присоединились трубы, сделавшие аккорды предельно резкими, туба тихо басила где-то на заднем плане. «Герцогиня» в голубом бросила на меня прощальный взгляд и потащила своего юношу к бальной зале.

— Да, в его комнате. Он… он любил поспать после обеда, — выговорил Элистер. — Вот так его и нашли.

— Раздетого? — быстро спросила я.

— Нет, вообще-то одетого, лежал рядом с кроватью, — чуть хмурясь, сказал Элистер. — И — да, без всяких сомнений, палочки для еды. Они так и…

Он бросил ненавидящий взгляд туда, где за стеклом уже была одна ночь — но кольцо пул-леров рикш стало наверняка еще гуще. Вечер в «Раннимеде» только начинался.

— На каком этаже это было? — спросила я лишь для того, чтобы не молчать.

— На втором, но высоком… Какая разница… Потому что…

И тут мы увидели, что индиец Элистера входит в круг света от фонарей и приближается ко входу в отель.

Элистер мог отступить под защиту своих собратьев, окружавших в этот момент тело Корки. Но даже если я на какое-то время и последовала бы за ним…

А прорываться через двор без Корки, даже паля в воздух из револьвера…

— Мы не можем выйти, — проговорил Элистер, начиная злиться.

— Элистер, — быстро сказала я. — Есть место, куда их не пустят ни в коем случае. Вы же обещали пригласить меня на танцы в «Раннимеде»? А оттуда, из залы… Когда поворачиваешься, то всегда есть шанс осмотреться. Только одно: какой сегодня день недели?

— Среда, — автоматически отозвался он, следя за продвижением противника ко входу.

— Отлично. Танцы в «Истерн энд Ориентл» сегодня — в вечерних костюмах. А здесь как раз в обычной одежде.

То, что было на Элистере, приехавшем со мной с пляжа, даже обычным не выглядело — тот самый, вчерашний, индийский уличный костюм. Он мог вызвать снисходительные улыбки, но англичанину было можно все. Я же… Думаю, не только глупенькая «герцогиня» оценила бы мое тонкое кремовое платье на бретельках, с широким отложным воротником и бантом сбоку. Не совсем пляжное, но когда идешь купаться с Элистером…

И мы оказались в знаменитой, вмещающей 150 человек бальной зале «Раннимеда», выходящей к освещенным огоньками газону и казуаринам, растущим по кромке моря.

Среди белых кителей с золотыми пуговицами и лаковыми ботинками — англичане что-то выглядели сегодня очень по-военному, наверное, в честь ползущих в городе слухов об убийствах. Среди накрахмаленного льна и блейзеров, намекавших на университеты и колледжи. Среди легких античных туник дам, длинных шарфов, завитых локонов возле ушей. И нежной музыки, которой начинались первые, еще пока только коктейльные танцы.

Я скосила глаз: вежливые люди в униформе преградили путь рвавшимся за нами двум убийцам, но те вступили с ними в беседу и даже тыкали в нашу сторону руками: умно.

Мы с Элистером, пытаясь двигаться в такт, переместились ближе к краю эстрады, к музыкантам в одинаковых пиджаках и бутоньерках.

Я подняла голову — и увидела совиные глаза великого шанхайца Лима. Как всевидящий демон он нависал над залом, замершим перед очередным танцем.

Глаза эти расширились, мне казалось, что сейчас Лим понимает все, что со мной происходит.

И он повернулся, сказал что-то бэнду, высоко поднял руку… И торжественно, медленным вальсом взревела медь.

Всего меня, Почему бы тебе не взять всего меня, Неужели не видишь — я не могу без тебя. Возьми мои губы, они не нужны мне одному, Возьми мои руки, зачем мне они без тебя. Ты взяла то, что было моим сердцем, Почему теперь не взять меня всего?

Боже мой, откуда он знал? Кто сказал ему, что от Росса Коломбо я могу улететь на волнах нестерпимо громкого звука до самых небес?

Убийцы могли подождать. Потому что я танцевала, наконец, в «Раннимеде» с Элистером. И он, кстати, отлично это делал.

Лим пощелкал пальцами — «Возьми меня всего» без перерыва сменилась таким же медленным вальсом.

Я начала лихорадочно осматриваться по сторонам.

— Элистер, — сказала я, наслаждаясь роскошью подаренных нам нескольких минут. — Вы ведь уже были в нашем ботаническом саду? Том, где каждого выходящего из автомобиля атакует толпа обезьян?

— Увы, не был и вряд ли теперь буду. Как отлично, оказывается, танцевать с такой малюткой, как вы. Черт, о чем это я — они убили…

— Элистер, там, в саду, две породы обезьян. Длиннохвостая макака, которая атакует туристов и выклянчивает еду, и «обезьяна сумеречных листьев». Та сидит наверху тихо. Но она там есть. Мы чего-то не видим, Элистер. Эти типы не тронут нас посреди зала. Они рвутся сюда, чтобы загнать нас на кого-то еще.

— Значит, остается кухня, Амалия.

— Браво.

Осматриваться долго не пришлось. И, по следам официанта с подносом на высоко поднятой руке, мы влетели в кухню, к столбам огня и льющимся из кастрюли в кастрюлю ниагарам каких-то разноцветных жидкостей. А сквозь нее — и посудомойные комнаты — к заднему выходу, где пахло примерно так же, как пахнут все задние выходы в известном мне мире.

В результате мы оказались у самого дальнего угла здания, откуда открывался вид…

На все тот же круглый, посыпанный гравием двор, освещенный желтизной фонарей и с мечущейся в этих кругах света мошкарой.

Нас никто в темноте не видел, но что было дальше делать — непонятно.

— Да все очень просто, — сказал обнимавший меня сзади за талию Элистер. Его била мелкая дрожь. Но при этом он внимательно рассматривал авто, эти здоровенные темные механизмы, сладко пахнущие маслом и газолином.

— Просто я вдруг вспомнил, — снова прозвучал у моего уха его подрагивающий голос, — что брат моего прадедушки был пиратом. Вы случайно никогда не водили эти штуки?

— Вы удивитесь, Элистер, но некоторые обстоятельства моего прошлого… В общем — да.

— Отлично, — сказал он, и продолжил свое занятие.

Все шоферы столпились поближе к выходу, у двух почти одинаковых новеньких, напоминающих вагон или лодку «остин-7» новой модели. Дальше, по цепочке, стоял не менее мощный «шевроле» 1927 года. Два древних «максвелла», напоминавшие цилиндры на высоких колесах с кепкой. А дальше — о, сверкающий лаком новейший «кросли-спорт», низкий, с плавно обрисованными передними крыльями. Посредственный «хадсон» пятилетней давности, «мерседес»-двухместка новой модели с квадратным задом и колесом на нем и противный новый «моррис» — маленький кубик с тонкими, как у велосипеда, колесиками и носом — как обрезанная пирамидка.

— Я выбираю то, что знаю, — негромко прозвучал голос Элистера, — есть такой один очень важный признак… Плюс надо, чтобы авто стояло в темноте, под деревом. А значит — остаются только два. «Кросли» не получается, а жаль.

Сгибаясь ниже бортов машин, Элистер подобрался к скучному «хадсону», медленно открыл левую, соседнюю с водителем дверь и долго, тихо рылся где-то на дне. Наконец выполз оттуда с изогнутой, как саксофон, хромированной рукояткой, шепча «вот он, этот признак». Показал мне, чтобы я, так же сгибаясь, пробиралась к водительскому месту. Сам скрылся перед носом авто, оттуда донесся приглушенный лязг.

— Готовьтесь! — раздался шепот.

Я нащупала педали и рукоятку переключения скоростей на руле.

Мотор еле слышно крутнулся. И еще раз (пригнувшись к рулю, я пыталась вглядеться в группу шоферов, которые пока что не обращали на нас внимания).

«Чух, чух», — сказал мотор, а потом вдруг натужно взревел, я нажала на педали, Элистер перевалился через бортик слева от меня. Не коснувшись великолепного «Кросли», я вывела неуклюжее авто на гравий дорожки, и мы понеслись по ней полукругом, к воротам, к разбегавшимся от нас пуллерам рикш, я — сжав зубы, Элистер — со злобным криком: «Прадедушка, привет!»

Уверенный поворот направо, в сторону Нортхэм-роуд, от центра города — к этому моменту я каким-то образом уже очень хорошо знала, что мне осталось сделать.

Мы неслись по идеальному, почти пустому шоссе, справа от нас горели гирлянды золотых огоньков в темных кронах деревьев, а за ними высились особняки, один за другим. Мавританский — где обычно останавливался король Сиама, еще один — с башней и полуколоннами…

— Вот это — Лимбург, Элистер!

— Что, тут живут наши французские союзники по Антанте?

— Ни одного человека из Антанты тут нет, англичане давно уже сдали Нортхэм-роуд богатым китайцам, для англичан тут стало слишком дорого! — кричала я сквозь гул мотора (и сожалела, что у меня нет длинного шарфа). — Лимбург принадлежит семье Лимов. А вот это — Сунстед, и догадайтесь…

Элистер хохотал — он, в лихорадке побега, опять забыл, что произошло в отеле с его другом, мне было знакомо это состояние — и пытался выговорить фамилию «Сун».

— Это что, вот в Гонконге есть бар «У Вонга», а хозяина зовут Вонгерихтен, он швейцарец…

Огни, кроны деревьев, высокие сияющие светом окна, отдаленная музыка, несемся мимо. Сворачиваю в тихое место под деревьями, сидим там тихо и радостно курим (хотя последнего, из-за двух огоньков, делать не стоит, если полиция решит искать нас — но ей наверняка не до того).

— Я все думал, где на земле настоящий рай и праздник, — сказал Элистер, закидывая голову к черному небу. — Оказывается, это здесь. И надо же, чтобы именно тут…

— Кто-то назвал огни Сингапура обещанием праздника, который не приходит никогда, — заметила я. — Но тут он все-таки есть, вы правы. Хотя он проходит, и ворованные автомобили тоже надо иногда отдавать хозяевам… Элистер, а сейчас несколько слов очень серьезно. Я хочу, чтобы вы сделали самое трудное из всего, что можно сейчас сделать. То, что вам покажется отвратительным и позорным. Но сначала о том, что я поняла этим утром. Нас хотят убить за то, что мы знаем.

— Но мы…

— Да, так. Но этого не знают те, кто хочет нас убить. Они ошибаются, но что нам толку. И что толку от пальбы из револьвера и угона авто, если… Скажите, Элистер, вы понимаете, что это очень крупное дело? Что в нем задействованы очень большие силы и большие деньги? Да? Теперь: вот вы уедете в Калькутту. Ваш дом там очень похож на крепость? А раз нет, то рано или поздно туда придет совсем не китаец, и без всякой повозки. А еще есть я. И тут все вообще плохо. И остался только один способ поставить наших невидимых противников в положение, когда они не смогут меня тронуть. Побоятся. Задумаются. Сделают паузу.

— Что это за штука такая, которая мне так не понравится? — мрачно спросил Элистер.

— Вообще-то если она вам удастся, то о вас будут ходить легенды. Это сначала вам покажется, что… Потому что вам очень хочется еще раз показать мне, что вы готовы рискнуть ради меня жизнью. Но ведь вы это уже сделали. Теперь слушайте.

Рассказ мой был очень недолгим. И в темноте ночи было видно, что глаза Элистера блестят.

— Сигналом о том, что можно выходить, вам будет записка — такие слова, которые можем знать только мы двое. Их немало, что-нибудь вспомню. Ждите. Ждите белого видения, которое появляется, только когда жизнь становится по-настоящему великолепной. Той жизнью, для которой мы созданы.

— Что еще за белое видение? — задумчиво спросил он.

— Так, городская легенда. Я только что ее придумала сама. Но знаю, видение это повинуется только мне, — сказала я и зажмурилась от невыносимой красоты придуманной мной сказки.

Ну, а дальше оставалось немногое.

Тихо тронуть авто обратно на шоссе, в том же направлении — от центра города, набережной, отелей, газонов, музыки и огней.

Посмотреть в глаза человека, которого я очень хорошо и давно знала, и сказать:

— Моему другу угрожает опасность. Он англичанин. Его хотят убить.

И еще одно важное слово.

Еще через полчаса замученный «хадсон» одиноко стоял у дальнего конца Бирма-роуд, я сидела дома под охраной Мануэла и уже нанятого сикха.

А Элистер Макларен, полицейский из Калькутты, исчез без следа.

Глава 9

ИЗ ЖИЗНИ ГЕРЦОГИНИ БЕДФОРДСКОЙ

Следующий день, целиком, я провела в постели или поблизости от нее — отсыпалась, глотая время от времени таблетки. А именно, ASPRO (с неизбежной пометкой «ali British», «полностью британское»). «То, что было невозможно, теперь сделано — останавливает боль через 5 минут, за 60 центов во всех аптеках города». От неврита, невралгии, инфлюэнцы, последствий употребления алкоголя, нервного шока. Инфлюэнца и алкоголь в моем случае были ни при чем, а все остальное — как раз.

В принципе я хорошо знала, что в этот, первый после исчезновения Элистера, день мне надо было проявить терпение. Потому что его отсутствие коллеги еле-еле обнаружили ко вчерашней ночи, а то и к утру (им было не до того, из-за убийства Корки), и только сегодня, то есть на следующий день, Элистера начинают всерьез искать. А дальше так: если моя идея никуда не годится, то его находят именно сегодня, и тогда все очень, очень плохо. А вот если я все правильно придумала… То уже завтра это должно было стать ясным.

Между таблетками я, сдерживая себя, позвонила в «Раннимед», чтобы услышать мгновенный ответ: господина Макларена нет в отеле. Заметьте, ответ был мгновенным — то есть никто не посылал мальчика в его комнату, никто не отправлял того же мальчика в обеденную залу и вообще по всему отелю с колокольчиком и табличкой «г-н Макларен». То есть в отеле очень хорошо знали, что его там нет.

Потом я подумала, что нечего было сдерживаться — с моей стороны будет естественно, если я сделаю еще один звонок, и второй, и третий, и вообще немножко поволнуюсь. Что я с удовольствием и исполнила. С прежним результатом. Пока — все хорошо. Я посмотрела на вспыхнувшие в небесной черноте звезды и пошла пытаться спать. Охранял меня, лежа на раскладушке поперек порога, отставной ветеран полиции Раджиндер Сингх. Что, как известно, означает «сикх Раджиндер» — в полном согласии с правилами этой религии.

Мануэл и Мартина уже очень хорошо знали, что в городе убивают. Так что у Раджиндера в моем доме были одни лишь друзья.

А дальше, на следующее утро, у меня не было иного пути, кроме как узнавать новости из газеты. В том числе и новости — это надо было признать честно — типа «из сточной канавы был вытащен…»

Тут я взяла себя в руки самым серьезным образом. А именно, сложила нечитанную газету в трубочку, кинула ее в корзинку велосипеда и поехала в кабаре, глядя перед собой невидящими глазами.

Потому что если что-то случилось, то оно уже случилось. И ждало меня в корзинке. И подождет еще.

И только за своим столом я собиралась позволить себе развернуть газету и начать читать ее всерьез, каждую страницу.

Но я даже этого не сделала.

Я ведь должна была вести себя совершенно естественно.

Поэтому первым делом я спустилась в залу, где слышалось треньканье рояля и мрачный голос сонной с утра Магды:

— Не трогай эти клавиши, юный Джимми Бойл!

Подросток Джимми — мой собрат-евразиец и сосед по Келавай-роуд (прямо и наискосок, чуть влево) — Магду не боялся никоим образом, более того, он ее обожал.

— Не трогай эти клавиши, наш юный Джимми Бойл, ля-ля, они расстроены… — пропел Джимми и снова сыграл что-то одним пальцем.

— Когда-нибудь он принесет сюда готовую песню… — хрипловато предсказала мне Магда.

— «Не трогай эти клавиши» — это, по-твоему, текст песни?

— А тогда как вам это, тетя Амалия, — мгновенно отозвался Джимми и принялся напевать (и мучить клавиши):

Выдыхается ли жвачка, Если на ночь прилепить К изголовию кровати… Па-па-па…

— Это вам как — текст песни или нет?

— Не трогай классику, Джимми Бойл, — не унималась Магда, — пока не создал свою. И вообще, дай дамам поговорить. У нас контракт с Лимом скоро заканчивается. Надо что-то делать.

— Я бы поискала среди оркестрантов какого-нибудь лайнера. Все прочее уже было. Ведь у тебя там есть знакомства? — мстительно отозвалась я, вспомнив прозвучавшие в этой зале слова «я тебя отпускаю».

— Лайнеры? М-да, — задумалась Магда под моим взглядом. — Это было так давно…

— Год с лишним назад, — немилосердно напомнила ей я.

— А это и есть давно. Вспоминаешь — и как во сне. Но идея хорошая. Потому что на корабле люди особые, там играть сложно. Это требует большого профессионализма. Там тошнит. А еще точнее — просто рвет. Я могу себе представить, как человек, которого рвет, играет на скрипке. Это даже может понравиться кому-то из публики. И он потребует еще. Но на саксофоне — невозможно. И не смешно.

Я поняла, что потерпела поражение, и наконец позволила себе покинуть зал, устроиться за своим столом (и положить на него ноги в шелковых чулках, и даже дать возможность юбке соскользнуть до самого верха этих чулок).

И развернуть «Стрейтс Эхо».

Конечно, большая часть содержания выглядела однозначно — любую заметку можно было озаглавить «Англия, добрая Англия». Было такое ощущение, что газета существует для того, чтобы полторы тысячи англичан на нашем острове не забывали, откуда они родом. А попутно и прочие расы приобщались ко всему, что происходит в метрополии.

Вот главная новость — Англия в восторге: король Джордж впервые после болезни выезжает на улицы Лондона, в карете при четверке лошадей, его встречают на улицах тысячи.

А вот заметка о том, что лорд Хэдли женится в 74 года.

Британский акцент начинал звучать, как мощный бэнд, когда дело доходило до рекламы.

Рекламировались уже лежащие на прилавках Малайи словари, в том числе King’s English — 20 стрейтс-долларов. Шины «Данлоп», Бирмингем, Англия. Пишущая машинка «Империал», с пометкой «all British».

Из картины выпадали только германские камеры «Агфа — спидекс», 19 долларов, «продается везде». Был и рисунок: эдакая стоячая спичечная коробка с ручкой и круглым окошечком объектива.

А вот и главная новость — герцогиня Бедфордская и капитан Барнау, которые поставили ранее своей задачей слетать в Индию и обратно за 8 дней, сейчас летят уже из Алеппо (Сирия) в Софию (Болгария). Они, как планируется, достигнут Кройдона завтра, около 5 часов. Если герцогиня реализует свои амбиции, то она поставит новый рекорд для полета в Индию и обратно. Герцогиня вылетела из Лимина в Кенте в пятницу и прибыла в Карачи, Индия, в понедельник.

Я представила себе, что отрываюсь на каком-то сомнительном приспособлении от земли, и мне это не понравилось.

Далее сообщалось об обсуждении в Лондоне вопроса экстерриториальности иностранцев в Китае. Исход дискуссии, впрочем, был ясен: англичанина даже в Китае могут судить только англичане. А вот это — ого! «Кризис на Дальнем Востоке. Слухи о войне». Так, а не объяснит ли эта новость происходящее здесь, в Малайе: динамит, артиллерия, убийства, все прочее? «Из Токио: алармистские сообщения из Владивостока и Маньчжурии утверждают, что тучи войны собираются после провала китайско-русских переговоров. Официально эти сообщения обычно дискредитируются».

Речь, как я поняла, была о том, что Советы требуют восстановления на работе уволенных китайцами своих инженеров на какой-то восточной железной дороге, которая шла непонятно откуда и куда. И зачем. Нет, это не то.

«Препятствия к возвращению экс-кайзера в Германию. Гогенцоллерновские круги в Берлине настаивают, что экс-кайзер не желает возвращаться в Германию, кроме как по просьбе большей части нации, что не представляется вероятным. Юристы говорят, что это возвращение ему не запрещено, если голландское правительство даст разрешение».

Нет, это хотя и столь же интересно, как и советско-китайские переговоры, но никак не касается меня.

Я перешла к местным новостям. Пальцы не дрожали. Но начал дергаться угол левого глаза.

И это в мои весьма еще юные годы. Принять ASPRO, в порядке борьбы с невритом?

«Это счастливое чтение для тех, кто полагает, что Пенанг во многих отношениях — прогрессивная часть мира, стремящаяся идти в ногу со все увеличивающимися потребностями человека, стремящегося к комфорту. Только те, кто не жил в этих частях света, где нет газа и электричества, не понимают, каким желанным добавлением к дому и офису стало электричество… Наконец, мы переходим к трамвайному предприятию, которое тоже заслуживает поощрительной улыбки…»

Отличный стиль, господин Биланкин. И отлично выбранная тема — для города, где, как все знают, убили уже четырех англичан.

Местных новостей что-то слишком много, вот хотя бы… «Перед своим отъездом в Англию на дальнейшую учебу г-н Яп Йон Фа, выпускник Института святого Ксавьера, был приглашен на ужин его школьными друзьями вечером в четверг…» Или: «В течение ближайших 12 месяцев моторирующая публика в Пенанге сможет покупать бензин, который с гарантией не будет адюльтерирован. Новая схема Asiatic Petroleum Company Ltd обеспечит, чтобы поступающий на колонки бензин не разбавлялся и стал чистым от посторонних примесей. Для этого на берегу, в районе Джелутонга, будут построены 110-тонные емкости».

Я сделала глубокий вдох, заставила себя не закуривать еще одну сигарету. И мазохистски перешла к описанию удовольствий, которые я могла бы получить хоть сегодня.

Вот оркестр в «Истерн энд Ориентл» под управлением Артура С. Лакса дает концерт: морской марш, отрывки из «Лючии де Ламермур» Доницетти — ага, точнее, фантазия на темы оперы. Подборка популярных песен У. Х. Сквайра — «Сержант, могу ли я прийти к тебе», «В старомодном городе», «Нектарин». Соло на саксофоне в «Ивонне» исполняет С. Гуадалупе, очевидно, судя по фамилии, филиппинец. Не один ли из тех, кого я так бездарно нанимала еще в среду?

Так, в Таун-Холле — куда, в отличие от вышеупомянутого первого отеля города, пройти может каждый — опять выступает Немо, загадочный фокусник, 2 и 3 доллара за билет. А в «Юнайтед Синема» на Пенанг-роуд — «Полуневеста» (в ролях Норма Шерер, Лью Коди и Кармен Майерс). Не пропустить «девушкам, обдумывающим брак, и мужчинам, которые ходят на сторону». И еще «Коллеги» — 3-я серия, «авантюры и эскапады в быстром темпе». Китайское кино — в «Шанхай-Синема»: «Бойцы моря», «со стремительным действием». В «Роял» — «Мир у ее ног», 6 роликов, любовная комедия с Флоренс Видор.

Остается совсем немного до конца газеты, но если вспомнить удивительную застенчивость «Стрейтс Эхо» в том, что касалось всех случившихся смертей — то неожиданности еще возможны.

Опять реклама. Первые в мире сигареты, лечащие от болей в горле, — из Англии: «Плейерс» с пробковым фильтром. На рисунке — круглая сигаретная банка и футболист на фоне британского парламента. Еще сигареты — «Кэпстен», «свежие, в герметичных банках». 16 ярдов шелка за 2 фунта — специальное предложение, которое я видела в газете упорно, раз за разом, ежедневно. Шины «Goodyear». От комаров предлагался «Пьюрол». Из Оксфорда — «моррис», машина «как раз для ваших дорог», 5-местная, «покоящаяся на стальном мосте», «сильна, как множество лошадей, и так же надежна». Наконец, «утренний туалет от Элизабет Ардан — крем на венецианской основе, тоник и пища для кожи».

Мне нужны были все-таки местные происшествия, а не реклама. На первой полосе еще раньше я заметила рассказ о редком случае смерти от бубонной чумы — некто Фаркухар из Шанхая умер на борту «Города Токио», когда лайнер подходил к причалам Гонконга.

Еще из местных новостей была информация о приезде нового имама (с пояснением: мохаммеданского проповедника) в храм Капитана Клинга и нового санта (святого человека) — в сикхский храм на Бриккилн-роуд. А в аркадах Логана на Бич-стрит предстояла распродажа имущества некоего Йон А Гима — земель и участков, по которым он не уплатил по ипотеке.

Прочитав все это, я расслабилась. Оставалась только одна заметка.

И вот она была про загадочную смерть: описывался инцидент в гавани. Сампан некоего сиамца попал под пароход «Кулим». Расследование проводил г-н Н. Уорд, магистрат полиции Пенанга, он же — ее коронер.

Пропал без вести, то есть, в общем, утонул пассажир сампана, некто Чеонг Фок.

Где я слышала эту фамилию? Так или иначе, это никак не мог быть Элистер.

С этими размышлениями я закрыла газету и твердыми, не дрожащими руками положила ее на стол.

Когда у тебя все получается, постарайся скрыть свое изумление. Но отсутствие новостей — еще не окончательный успех, предостерегала я себя.

Успех я ощутила в полной мере, когда у меня в кабаре появился гость. С официальными вопросами. Рыжий инспектор Флэннаган с блокнотом поинтересовался, когда я в последний раз видела господина Макларена. В танцевальной зале «Раннимеда», в среду, честно отвечала я, и чуть позже у ворот отеля, до которых он меня проводил. Инспектор поднял рыжие брови, но комментировать мое неуместное присутствие в отеле такого класса не стал. Записал прочие ответы и подробности, односложно ответил на множество моих взволнованных вопросов и, надев «тупи» — солнечный шлем, покинул меня.

Так, это лишь начальная стадия расследования, но мне и ее было достаточно, чтобы понять: все пока идет хорошо.

Следующий гость появился только через два дня, за которые я почти полностью избавилась от всех нервических симптомов. Я уже знала, что моя операция удалась полностью. Если бы Элистера (или его тело) нашла полиция, к этому моменту хоть кто-нибудь мне об этом бы сообщил.

А вместо этого меня через упомянутые два дня посетил отвратительный британский юноша, у которого буквально на лбу было написано «Я из Сингапура».

Если вы увидите в толпе на Бич-стрит человека, который идет вдвое быстрее остальных, то это сингапурец. Если же впереди сингапурца за углом скрывается со скоростью летящего ядра расплывчатый силуэт человека — то это неспешно прогуливается кто-то из Гонконга.

Похоже, пенангская полиция получила, наконец, подкрепление. И один из тех самых «двух сингапурских клоунов» — да не из обычной полиции, а из специального подразделения — удостоил меня визитом.

Инспектор Джеймс Ярборо обозвал меня «Амалией де Суза», с ударением, конечно, на последнем слоге, с подозрением посмотрел на неизбежный стакан воды, который принесли ему мои официанты (вдвоем, один нес поднос, другой снимал с него стакан и ставил перед гостем), и повторил вопросы, задававшиеся Флэннаганом: когда я в последний раз видела господина Макларена, и так далее. Я повторила ответы.

Далее Ярборо, худой юноша моложе меня года на два, которому кроме упомянутой надписи на лбу можно было добавить туда же рекламу теннисных мячей или обуви для гольфа, начал читать мне некий документ.

Из которого следовало, что такого-то числа меня видели с господином Маклареном в храме Кек Лок Си, что переводится как «храм предельной радости». Что в отеле помнят несколько звонков, которые он сделал по номеру этого кабаре (тут Ярборо обвел холодным взглядом заведение, будто спрашивая, куда же подевались девочки). Зарегистрированы и его звонки мне домой.

Далее, продолжал инспектор, такого-то августа меня и господина Макларена видели в уличном ресторанчике по адресу (тут он с особым вкусом выговорил название — Кэмпбелл-стрит). В котором произошла следующая сцена: госпожа де Суза принялась швырять в господина Макларена тарелками с китайскими деликатесами, после чего господин Макларен упал на пол и оттуда произвел два выстрела из табельного оружия в пуллеров рикш, которые подошли к столику, чтобы оспорить таксу за провоз. Далее господин Макларен разбил рикшу одного из пуллеров о колонну здания по адресу (снова с особым выражением прозвучало это «Кэмпбелл-стрит»), о чем имеется полицейский протокол.

Поскольку одежда господина Макларена после этого инцидента оказалась испорчена содержимым брошенных в него тарелок с едой, под предлогом необходимости вымыться он и госпожа де Суза поднялись наверх, в бывшие комнаты для частных свиданий, где провели вместе более двух часов. После чего господин Макларен переоделся в индийскую курта-пижаму, купленную на средства госпожи де Суза. В этой же неуместной одежде его видели на следующий вечер в бальной зале отеля «Раннимед», танцующим с госпожой де Суза (комментариев здесь, как и в случае с Флэннаганом, не последовало).

Далее же из показаний госпожи де Суза следует, что в последний раз она видела господина Макларена после вышеупомянутых танцев «у ворот отеля», до которых он якобы ее провожал. Однако через некоторое время после описываемых событий полицией был зарегистрирован угон, из двора того же отеля, автомобиля марки «хадсон», принадлежащего главе городского суда г-ну Спрулю. Есть свидетели, утверждающие, что похожий автомобиль выехал из двора «Раннимеда» в спешке, за рулем и на пассажирском сиденье находились англичанин и молодая женщина, последняя управляла автомобилем. Англичанин же выкрикивал слова, примерно напоминающие «здравствуй, дедушка». Именно после этого господина Макларена не видели более нигде. В отеле он не ночевал. Что госпожа де Суза может сказать по этому поводу?

Чтобы вывести меня из себя, хватит и двух «де Суза». Здесь их было гораздо больше.

— Господин инспектор, — сказала я. — Поскольку вы так любезны, что обращаетесь ко мне официально, то прошу повторить: госпожа де Соза, с ударением на первом слоге. А еще точнее — Амалия Родригеш Гонсалвеш Мафалда де Албукерке де Соза.

— Родригеш Гонсалвеш… — споткнулся щенок из Сингапура, и лицо его стало красным.

Я подумала, что на теннисном корте сделала бы из него тряпку за два сета. И пожалела, что сгоряча присвоила себе имя захватившего в свое время Малакку Афонсо де Албукерке, к которому не имела никакого отношения. И без него бы обошлось.

— Благодарю вас за хорошую попытку. Обвинение в похищении автомобиля серьезно, но вы уверены, что ваши свидетели опознают в этих неизвестных мне двух людях именно меня?

Ярборо все-таки отпил здоровенный глоток моей воды — она ему была очень нужна.

— Далее, — продолжала я, — не скрываю, что провела вместе с господином Маклареном немало приятных часов. И что меня безумно тревожит его отсутствие в отеле, то, что он не звонил мне уже в течение нескольких дней. Я не могу не связывать это с творящимися в городе убийствами англичан, пресечь которые полиция бессильна. Но, если исключить сомнительное обвинение в угоне, мне неясно, в чем еще состоит мое преступление.

— Растянувшийся на несколько дней безобразный дебош и оскорбление общественной нравственности, — отчеканил юноша. — Это для начала. А далее — я хотел бы официально предложить вам сотрудничать с полицией, предоставив ей имеющуюся, возможно, у вас информацию о местонахождении сотрудника полиции Бенгалии господина Макларена. Или — его тела. И имейте в виду, что речь идет о событии чрезвычайном, которое полиция Стрейтс-Сеттлментс расследует всеми, я подчеркиваю — всеми имеющимися у нее силами. Речь идет о жизни британского подданного. Вы были фактически последней, кто его видел.

— Отлично. Значит, мне грозит тюрьма, а до нее — судебный процесс. Или не тюрьма, а наказание раттановой тростью?

— Вы отлично знаете, что телесные наказания в отношении женщин в колонии не практикуются, — отчеканил сингапурец.

— Изумительно. Итак, тюрьма или штраф. Почему бы мне не позаботиться об адвокате. Может быть, через свои связи я привлеку члена Законодательного совета Абдула Кадера? Но не исключается и такой известный в городе адвокат, как господин Конаген. Он, без сомнения, задаст на слушаниях вопрос: что сделала полиция Пенанга для того, чтобы защитить британских подданных, которые были убиты в последние дни. Ведь процесс связан именно с этой проблемой, не так ли? Четыре британца, принадлежавших к самой же полиции, хочу вам напомнить. Не найден ни один виновный. И, также без сомнения, репортеры местных газет, в том числе сингапурских, с интересом будут следить за ходом дела. Наконец, последнее. Я не держу господина Макларена в заточении в своем подвале или любых иных подвалах города — да их здесь и нет, поскольку иначе они затапливались бы водой в сезон дождей. Но я крайне озабочена вопросом его жизни и безопасности. В этом у вас не должно быть никаких сомнений.

Сингапурский щенок молча смотрел на меня, сожалея о моей судьбе.

— Это все, — сообщила я ему.

Внизу меня ждали новости о том, что кабаре предстоит проверка штата, на предмет венерических болезней. И некоторые люди размышляют, не потребовать ли расчета.

Тут я поняла, что позже наверняка предстоит допрос Мартины и Мануэла.

Впрочем, новости о венерических болезнях мне были переданы шепотом, под звуки клавиш и краткое кваканье саксофона. Магда работала с филиппинцами.

— Эл Джолсон? «Солнечный мальчик»? Это, друзья мои, все же слишком. Он гомосексуалист, вот он кто, — сказала в паузе Магда, держась за спинку стула и делая страшные глаза. — Даже я, старая боевая лошадь, смущаюсь, когда слышу, как он начинает, под звуки скрипки, попросту рыдать взахлеб по своему мальчику. И вообще, давайте делать что-то повеселее. Мы живем в безмятежный век. У нас в Чикаго даже из «Старой реки» сделали танцевальный номер. Вы к словам прислушайтесь — уй-юй какая тоска. «Я устал от жизни, но боюсь смерти — а Старая река так и течет себе вдаль». Так, мальчики, сейчас вы попробуете сыграть это под клавиши, для разгона, играйте без перерыва, пока не станет противно, а я буду слушать сверху.

Магда взяла меня под руку и повела обратно вверх по лестнице, болтая по дороге о том, что пора нанять факиров и дрессировщиков питонов для заполнения паузы.

— Я уже знаю, кто у тебя тут был, моя дорогая, — сказала мне Магда. — Не хочется искать себе работу заново. Поэтому я не против, чтобы меня проверили на какой-нибудь там льюис. Ну, и на гонорею — что-то услышишь о себе новенькое.

— Это был настоящий британский мужчина, — постепенно отходя, сказала я. — Из тех, которые произносят слово «местный» так, что сразу определяешь оттенки кожи несчастного.

— Настоящий мужчина? — удивилась Магда. — По моим понятиям, это тот, при мысли о котором у женщины не возникает вопроса: «Не слишком ли быстро я ему дала?» Что, я сегодня чрезмерно цинична? Амалия, но сейчас иной век. Прошлый — это когда девушка смущалась и должна была ждать, когда возлюбленный в ключевой момент стащит с нее панталоны. Наш век — это когда она размышляет над тем, должна ли теперь она стаскивать их с возлюбленного или это все еще его привилегия. А насчет оттенков кожи… Я дважды спала с неграми. То есть не два раза, больше, но с двумя разными неграми. Один из них делал с тромбоном такое, что… Так вот, с тем негром я повторила бы что угодно, с тромбоном и без, а с этим белобрысым сингапурцем — ничего и никогда. Так, я тебя хорошо развеселила? А теперь вопрос: у тебя неприятности? Это из-за того шестифутового британского юноши, про которого тут мне рассказывают официанты?

Я молчала. Потом, вздохнув, решила признаться.

— Неважно, сколько в нем футов. И кто тебе о нем рассказывает, кстати. Он исчез. Ты знаешь, что творится в городе. Убивают и так далее. Я главная подозреваемая в том, что то ли скрыла его, то ли закопала где-то его тело.

— Он в безопасности? — мгновенно отозвалась Магда. И некоторое время мы смотрели друг другу в глаза.

— Я бы сделала что угодно, чтобы его не нашли никакие убийцы, — ответила, наконец, я.

— А, ну это же отлично, — блеснула глазами Магда. — А что касается полиции — а на что у нас есть некто Лайонелл Стайн, который, между прочим, заместитель главы этой самой полиции? Вот же он сидел за тем столиком в углу, когда была премьера у Лима, и чувствовал себя хорошо. Ну-ка, вот что, моя дорогая — мы со Стайном иногда боремся с волной в клубе пловцов. Видишь, какие у меня руки благодаря этому? И не все же ему ходить к нам на саксофон по ночам, пусть принесет пользу. А приведу-ка я его к тебе, поговорить. Собственно, это он сам намекал — но чего же тут удивительного. Лучше он, чем всякая мелкая шпана.

— Да почему бы и нет, — согласилась я. Размышляя при этом насчет Магды, Элистера, их объятий и музыки на пароходе.

… И только когда Магда спустилась вниз и голос ее саксофона скрепил вместе нетвердый ансамбль филиппинцев, я упала в кресло и начала приходить в себя.

Потому что теперь я точно знала: он жив, и все получилось отлично.

«Мой мальчик», — прошептала я, и у меня задрожал подбородок от счастливых слез.

Глава 10

АМАЛИЯ ДЕ СОЗА ПРОТИВ БРИТАНСКОЙ ИМПЕРИИ

Герцогиня Бедфордская вместе с капитаном Барнаби приземлилась в Кройдоне на следующий день. Англия ликовала, хотя множество народу недоуменно приподнимало брови: какого черта этой паре вообще понадобилось нестись в Индию с такой скоростью?

Газеты я читала теперь с невыразимым наслаждением, у меня даже было желание делать это вслух, приводя попутно в ужас Мартину. Бедняга и так говорила, что мне следует пойти к доктору и поправить нервы, что она не может видеть мое вытянутое и застывшее лицо. А однажды заметила, что надо пойти помолиться пресвятой Деве, чтобы ко мне пришел любящий и нежный молодой человек.

Она подразумевала — кто-то другой, новый, поскольку голоса Элистера она не слышала вот уже сколько дней и сделала свои выводы, в целом почти правильные.

Элистер совершенно очевидно находился там, где ему следовало быть. К сожалению, связываться с ним и даже получать новости о нем я не могла никоим образом — это было моим же условием. Но в целом мой план работал. Хотя так же хорошо — как я себе представляла — работала и городская полиция, обшаривая квартал за кварталом.

На рейде появился британский миноносец. Я в изумлении увидела, что пушки его направлены на мой город. И еще раз мне пришла в голову мысль, что происходит что-то очень серьезное, а я этого не понимаю. Потом я еще раз посмотрела на эти пушки и почувствовала бессильную ненависть.

В моем кабаре стало как-то пустовато, поскольку запустить в публику нехорошие слухи (да хоть о проверке на венерические заболевания) было проще простого — несколько фраз за коктейлями в «Пенанг-клубе» или на газоне «Истерн энд Ориентл». Оставалась надежда на туристов с лайнеров, но в целом я хорошо знала, что мне противостоит. Надо было быть готовой к тому, что меня лишат единственного в жизни дела, которое у меня получалось.

Поэтому к разговору с Лайонеллом Стайном я решила одеться в стиле «я крепость» — сурово, с воротником, застегнутым под подбородком, почти как у чеонгзама.

Стайн был известен в городе под кличкой «близнец». Он выглядел до смешного похожим на Мидоуза Фроста, резидент-советника, верховную власть на острове (власть, подчинявшуюся лишь сэру Хью Клиффорду — губернатору Стрейтс-Сеттлментс, и одновременно всех федерированных и нефедерированных штатов Малайи).

Резидент-советник отличался военной выправкой — да он и был когда-то военным, капитаном, кажется. Я видела его пару раз в мундире песчаного цвета, с портупеей, в фуражке и с тремя звездами на обшлагах. Глаза резидента были нестерпимо светлыми, бледно-серыми, в тон короткому седому ежику волос. А еще у него был характерный совиный нос — крючковатый и как бы вдавленный в лицо. А в принципе, это был совершенно очаровательный человек, не делавший ничего плохого и наверняка — немало хорошего.

Внешне Стайна было очень трудно отличить от капитана Фроста, с единственной разницей: каждый, кто видел лицо резидента, начинал испытывать недоумение насчет одной его странности — подбородка. Длинного, костистого и одновременно квадратного и мощного — хотя, заметим, вполне соответствовавшего всему его непреклонному облику. Подбородок Стайна был просто большим и выдающимся, но не более того.

В отличие от резидента (длинная фигура в белом, вдалеке, в центре свиты), Стайн был, конечно, более близкой и понятной личностью. Я вспомнила его в центре толпы полицейских в здании на перекрестке Лайта и Бича: то была не свита, то были люди, которые в трудную минуту тянулись к тому, кто посильнее.

И именно по этой причине Стайна я боялась больше всех прочих полицейских, ведь мне к этому моменту уже хотелось выплакаться у кого-то на груди. А Стайн все-таки был относительно своим — в кабаре он наведывался постоянно, улыбался от моей музыки, с кем-то танцевал.

И вот сейчас он попросил джин пахит, уговорил меня сделать то же самое и начал мягко пугать вполне, прямо скажем, серьезными вещами.

— Дайте я расскажу вам, что сейчас происходит. Ежедневно, а то и дважды в день, полицейские информаторы всех рас докладывают нам о результатах поисков шестифутового англичанина с волосами как у фермера с американского Дикого Запада. Круглые сутки наряды констеблей делают то же самое — смотрят, расспрашивают. Знаете ли, у нас на острове официально живет лишь одна тысяча сто семьдесят четыре европейца. Включая женщин и детей. Не так уж легко среди них потеряться. Есть еще, правда, несколько сотен туристов ежедневно, но они все сосредоточены в весьма предсказуемых местах. Отели, рынки, храмы. Города типа Алор-Стара или Ипо я исключаю, потому что там европейцев и вообще по паре сотен, а туристов нет.

Он закинул ногу на ногу и поморгал веками, почти лишенными ресниц. Каким он был, пока не начал седеть, подумалось мне: блондином или все-таки рыжим?

— Дальше к югу идет Куала-Лумпур, но он, как и Сингапур, отлично контролируется местной полицией. Еще есть плантации и оловянные шахты, но и там не составляет никакого труда узнать, не появился ли у кого-то в гостях загадочный англичанин.

— А вы не думали насчет Сиама? — сладко осведомилась я. — Это так близко — проехать немножко на север…

Стайн смущенно улыбнулся и, с моего позволения, зажег старомодную бирманскую черуту.

— Как же это — не думали? Первое, что было сделано — это взяты под контроль порт и паромная переправа в Баттеруорт, к поездам. И сами поезда. На поезде тоже, кстати, не очень-то спрячешься. Чего вы не знаете — что искать господина Макларена мы начали сразу, еще ночью со среды на четверг, поскольку там были обстоятельства весьма особые — у него убили близкого друга (Стайн кашлянул), и нам нужно было Макларена быстро расспросить. А его нигде не оказалось. Но ночью корабли порт не покидали. Ну, а уж утром его искали все и везде, опасаясь худшего… В общем, сейчас я твердо уверен, что обычным путем Макларен город покинуть не успел бы. Остаются разве что маленькие сампаны, которые, конечно, могли бы довезти его до острова Пхукет… Ну, а тут уж надо быть своим человеком в порту.

Стайн устремил на меня взгляд бесцветно-серых глаз и добавил:

— И трудно представить человека женского пола, который мог бы так легко в этой соленой портовой компании сориентироваться… Но это так, между прочим. Главное же — поверьте мне, что к данному моменту каждый человек в городе, даже отъявленный преступник, знает, что ему выгоднее сообщить нам информацию о разыскиваемом англичанине, чем допустить, что потом мы узнаем, что он ее от нас скрывал. Включая всех, у кого есть даже самый слабый сампан. Нет такого тайного китайского сообщества в городе, к которому мы не имели бы хоть какого-то доступа. Сиам, вы говорите…

Тут Стайн перевел взгляд на потолок и вздохнул, будто вспоминая о прелестях Бангкока.

— Да, король Сиама — единственный персонаж в этих краях, который не подчиняется ни единому европейскому — как и азиатскому — властителю. Но полиция в Бангкоке не хуже нашей. И она, представьте себе, сотрудничает с нами. Госпожа Амалия, скажу снова и снова — речь идет о европейце. Нам всем здесь невозможно затеряться в толпе… Что касается кораблей — на кораблях есть капитаны, а у них есть телеграф, и мы умеем им пользоваться, как ни странно. Мы узнаем, что произошло. Рано или поздно. Но просим вас облегчить нам труд и сообщить то, что знаете.

— Вы так уверены, что я имею к этому делу столь прямое отношение, господин Стайн…

— Э-э-э, раскрою вам служебную тайну. Первое время отрабатывалась версия — одна из нескольких — что тут идет речь о преступлении страсти. Что вы скрываете тело господина Макларена. Закопали его где-то в джунглях. Что попросту вы дошли до такого состояния… А свидетельские показания, с которыми вы знакомы, показывают, что в этой истории страсти горели мощным огнем. Да и сейчас, посмотрите на свое лицо, госпожа Амалия — вы выглядите по-иному, чем пару недель назад, я же вас видел тогда неоднократно. Кстати, блестящий бэнд в вашем кабаре, будет жаль, если… Но не буду вас пугать. Для этого у нас в полиции есть другие, и они уже это делали с вами и делают.

Тут Стайн показал, чем он так притягивает людей: он улыбнулся, и улыбка его была великолепна — множество мелких морщин, мгновенно сложившихся в сетку на лице и так же быстро, застенчиво исчезнувших. Мне в голову пришла странная мысль: а что такое вообще возраст, не считая того, что это две цифры на бумаге?

— Так вот, я склонен считать, что более правильна другая версия. Вы спрятали его. Потому что решили, что иначе его тоже убьют. Кстати, вас можно тут понять. Да, да. Вы хорошо знаете город, у вас масса знакомств, и вы нашли какой-то остроумный способ это сделать. Поскольку разговор у нас частный, то я могу признать, что мы страшно провалились в деле защиты жизней четырех людей. Да что там — я провалился, потому что все это расследование свалилось в какой-то момент на меня… И сейчас нам следует продумать что-то вроде немедленной отправки господина Макларена домой, а не подвергать его непонятным пока что угрозам. Но мы выясним, что это за угрозы. И мы найдем способ защитить его. Вам дорога его жизнь? Нам тоже. Так давайте придумаем что-то вместе. Ну, поместим парня вот на тот миноносец, оттуда на лайнер и домой. Предложите что-то. И не сопротивляйтесь. Вы имеете дело с машиной, которая вас не просто сильнее, она намного сильнее. Мы попросту наблюдаем смешную картину — Амалия де Соза против Британской империи. Исход этой игры очевиден.

— Ваша империя, — сказала я и задохнулась. Перед глазами начали плыть круги.

— В данном случае — и ваша, не хочу напоминать о подданстве…

— Ваша империя погибнет, как погибли все прочие империи, — сказала я — до сих пор не знаю, почему; кажется, я дошла до того, что мне начали являться ангелы, а некоторые из них заговорили моим голосом. Левый глаз дергался немилосердно.

Стайн склонил голову набок. Веселые морщинки опять пробежались по его лицу и исчезли: я, кажется, доставила ему удовольствие.

— Вы читали Херберта Уэллса и теперь верите в марсиан? Ну, скажите мне, кто и что, кроме марсиан, может нанести удар первой империи мира. Давайте поиграем: вот я хочу, чтобы она погибла. Как я этого добьюсь? Конечно, мне не следует ожидать, что вы знакомы с неким Вашингтонским договором 1922 года…

— Моя работа — это цифры, господин Стайн, и что-то мне сейчас вспомнились такие цифры, как пять-пять-три, — скромно заметила я.

Стайн с удивлением поднял на меня свои бледные глаза и молчал с минуту. Мне показалось, что я чем-то его очень огорчила — если нет, то поразила уж точно.

— Мое восхищение, — сказал он после паузы. — Именно так. Пять линкоров у нас, пять у наших друзей и союзников — американцев, и три у наших друзей и верных выучеников — японцев. Вы же знаете, что это мы сделали им флот и обучили моряков в начале века — чтобы держать в узде русских на Востоке — если уж вы слышали про пять-пять-три… А кроме этих трех держав — кто? Никаких боевых кораблей у проигравших германцев, да и страны такой считай что уже нет. Что там еще? Советы? Франция? Это смешно.

Стайн помолчал, глядя в стаканчик с джином, на стенках которого виднелись пузыри. С удовольствием сделал глоток.

— Давайте я рискну раскрыть вам строгий военный секрет — тем более что он на днях был напечатан в «Таймс». Новое поколение наших линкоров будет непотопляемым. Придумали что-то с переборками, якобы теперь торпеды уже не страшны. Ну, и после этого кто еще есть в этом мире, чтобы нанести Британии не то что удар, а даже укол? Кто?

Эти слова, как мне показалось, он произнес даже с некоторой печалью. Или с приятной усталостью боксера, которому больше некого побеждать.

Я закрыла на секунду глаза. С моей головой что-то творилось. Или Стайн действовал на меня гипнотически, или…

Я была птицей. Очень сильной птицей, чьи крылья легко подняли ее на громадную высоту, среди белых и серых башен облаков, пронизанных лучами. Облака были подо мной и надо мной, тяжелые, налитые влагой; по их тяжести и по серому цвету чешуи моря далеко под моими крыльями я понимала, что сейчас — сезон дождей, возможно, декабрь.

И тут внизу, на косой сморщенной поверхности воды, я увидела два громадных, как многоэтажные здания, корабля, одетых в тяжелую броню. Оставляя за собой расходящиеся усы, они шли куда-то на северо-восток, за ними следовали три корабля поменьше, видимо эсминцы. Два гиганта были не похожи друг на друга — один был приземист, с мощными надстройками, тупо скошенным к воде носом. Второй… он был больше, гораздо больше, я никогда раньше не видела таких кораблей: линии его корпуса были стремительны, нос нависал над водой. В нем ощущалась рвущаяся на волю мощь новой и непобедимой машины, а стволы немыслимо громадных орудий в прорезях башен сверкали свежей краской. «Непотопляем», — прозвучал в моей голове голос Стайна.

Им не могло быть преград. Это была целая армия, втиснутая под защиту стальных листов и неуклонно рассекавшая морщинистую, иногда отсвечивающую фольгой поверхность.

Но… вдруг я увидела, что в воздухе уже не одна. Пространства между облаками оказались заполнены другими птицами, с тупо обрубленными носами, страшными, молчаливыми. Одна за другой они начали падать вниз, к двум линкорам, и я вдруг поняла, что те, несмотря на несравненную мощь своих орудий, беззащитны. Потому что здесь, в воздухе, помешать этим стаям злых птиц могла только я — а я была одна, и клюв мой, и когти были слишком слабы. И сердце сжималось от ощущения неумолимого несчастья, которое произойдет вот сейчас, на моих глазах.

Я начала метаться от одного воздушного хищника к другому, чтобы отогнать их, но они все ныряли вниз, к воде, и вот два гиганта внизу оказались буквально облеплены серыми фонтанами взрывов. Среди этих водяных столбов иногда вспыхивали мелкие оранжевые точки пламени — линкоры все-таки отбивались, но одни птицы были слишком высоко, чтобы быть ужаленными, а другие все ныряли с огромной скоростью вниз, одна за другой.

Линкоры, впрочем, шли вперед среди водяных столбов — но тут между облаками, пониже меня, появились какие-то другие, более тяжелые птицы и тоже начали свое скольжение вниз. И я поняла, что от этих уже точно нет спасения. И никакая броня палуб не поможет против того груза, что они сейчас роняют вниз.

Вот вспучилась какая-то водяная гора, разом замолчали пушки нового и прекрасного корабля, и одновременно он стал неуправляемым, пошел по широкому кругу. Тут такой же мощный взрыв сотряс второй, более старый корабль. И еще, и еще. А дальше снова закружилась стая птиц поменьше, и когда они исчезли, я отчетливо увидела, как новый линкор начал косо клониться вбок и как бы прижиматься к воде, будто желая спрятаться в нее. Тот, что был постарше, двинулся было ему на помощь — но вдруг сам начал тяжело оседать.

Нет, этого не может быть — вот старый корабль, как исполинских размеров кит, опрокидывается черным боком в волну и исчезает в ней. Новый красавец медленно, из последних сил ползет к берегу, по палубу в воде, и лишь высоко над ним по кругу, по кругу летают злые птицы.

Но тут и он вздрагивает от мощного взрыва и начинает страшно и быстро заваливаться на бок. И больше надеяться не на что.

Я была, наверное, какой-то очень странной птицей, потому что в мгновение ока перенеслась за много миль от бедствия, туда, где горели огни Сингапура, да — конечно же, Сингапура. Бирюзово-апельсиновый закат, знакомая мигающая реклама на Орчард-роуд, вот, как нитки жемчуга, ряды освещенных иллюминаторов кораблей в гавани, а вот люди в каких-то ранее мной не виданных, странно фривольных костюмах сидят вдоль стойки бара, над которой звучит музыка из репродуктора.

И вдруг музыка прервалась, сбивчивый голос диктора начал что-то говорить, и разговоры в баре замерли, а лица стали очень серьезными.

Я в ужасе понеслась обратно, из вечера в миновавший день, к тяжело плещущей воде, но она уже успокоилась, на ней лишь покачивались обломки и человеческие головы среди масляных пятен — а среди этого разгрома медленно продвигались шлюпки осиротевших эсминцев. И в небе меж грозовых башен не было никого, кроме меня.

— …Вам надо отдохнуть, дорогая Амалия, — услышала я голос над ухом. — У вас что, видения? Давно начались? Ну, попробуйте все же держать себя в руках. Так ведь нельзя. И давайте договоримся следующим образом. Наши ребята будут продолжать поиск — включая теперь уже и Сиам, с вашего любезного согласия. Но поскольку вы знаете, что они все равно господина Макларена рано или поздно найдут, то как только вы устанете от бессмысленной борьбы, позвоните мне. Неофициально. Считайте, что у вас в полиции есть одним другом больше. Мы сядем вместе и решим, как вам с наименьшими потерями выбираться из этой ситуации. И еще: когда это произойдет, то прошу оставить за мной…

Он легким движением спортсмена поднялся со стула:

— Один танец. Я даже согласен на фокстрот.

Стайн похлопал меня по руке, аккуратно вручил доллар официанту (за свой и мой коктейли) и длинными, развинченными шагами пересек залу в сторону сиявшего ослепительным огнем прямоугольника выхода.

Когда я выглянула в окно в следующий раз, я увидела на противоположной стороне улицы только что появившийся там деревянный навес и сидевшего под ним с газетой малайского констебля.

Дома меня ждали несколько напуганные Мартина и Мануэл. Их уже допросили (безрезультатно, конечно). А на перекрестке стояла такая же деревянная будка, и в ней сидел констебль-сикх, с его грандиозной бородой, зачесанной волнами наверх, к ушам, и исчезавшей под складками тюрбана.

— Приноси ему иногда чай, — сквозь зубы сказала я Мартине.

Утро принесло новый удар. В газете я обнаружила информацию о том, что полиция Пенанга не может подтвердить сообщения о причастности «одного из, как утверждают, наиболее респектабельных кабаре города, расположенного в его европейской части», к недавней и «уверенно пресеченной полицией» волне насилия. Источник в полиции не мог сказать ничего определенного на этот счет, кроме того, что полиция продолжает расследование имевших «в прошлом» место инцидентов и всех, кто может иметь к ним отношение.

Стоит ли говорить, что в европейской части города расположено всего два кабаре.

Респектабельном — «как утверждают»?

Дальше я сделала глупость. Я покрутила черный с перламутром диск и попросила Теофилиуса.

— Он не может с вами говорить, — раздался голос, до странности похожий на тенор самого Тео.

Я смотрела после этого в одну точку минут двадцать. Затем, когда мне сообщили об уходе из кабаре двух официантов сразу, я мрачно кивнула, встала и оседлала велосипед, направив его вдоль Эспланады в сторону Даунинг-стрит.

«Пенанг сити-клуб» не надо путать с «Пенанг-клубом». Последний — место, где можно вечером со стаканчиком стенги подойти к господину резиденту — если ты член клуба, конечно, а это членство было весьма ограниченным, даже если ты белый. «Сити-клуб» был хотя и относительно закрытым (от случайных прохожих типа китайских торговцев), но все же обычным рестораном, рассчитанным на европейца. Туда днем заходили на ланч (он же — тиффин) бизнесмены из офисов с набережной Уэльда или из ближайших, самых роскошных зданий Бич-стрит. Правда, вечером здесь было пустовато.

— Господин начальник полиции здесь? — спросила я мощного тамила, охранявшего вход.

— Ему сейчас принесут его заказ, — с расширенными от уважения глазами сообщил он мне.

— К сожалению, новости срочные, вы же знаете, что такое полиция, — улыбнулась я тамилу, и тот, не очень уверенно, посторонился.

Пушистые усы начальника полиции (не знаю почему, но так и не могу вспомнить его имени) угадывались в дальнем конце длинной залы, где дюжина потолочных вентиляторов шевелила ветви пальм в кадках.

Я тронулась к нему по полированному темному дереву пола, среди столиков, за которыми серьезные люди средних лет обсуждали за едой дальневосточную политику.

— Почему ключи от любой интриги на Дальнем Востоке всегда оказываются в руках сиамского короля? Я называю его обычно «мистер Рама», порядковый номер не имеет значения, они в этой династии все Рамы.

Общий счастливый смех. Я миновала этот столик, приближаясь к следующему, за которым разговоры шли примерно о том же — политике:

— Подождите, скоро все изменится — сукин сын создал новую столицу в Нанкине и, похоже, подчинил себе всех маршалов.

— Эти маршалы — одна винтовка на десять солдат…

— Сейчас штука в том, чтобы не дать ему слишком много оружия — достаточно, чтобы внушить уважение к нему япошек, но ни винтовкой больше нервному ублюдку.

— Потише, Роберт, ты говоришь о почти генералиссимусе.

Дикий смех. Через этот смех я военным шагом шла по зале, мерно стуча каблуками.

— Ваши люди распорядились установить полицейские посты у моего офиса и дома, — сказала я начальнику полиции. — Вам не надо называть мое имя? Де Соза, если это требуется.

Он неловко, шаря глазами по залу, начал подниматься, наливаясь краской.

— Они инспирировали клеветнические сообщения в газетах насчет того заведения, которым я управляю, — продолжала я. — Они состряпали омерзительные и смехотворные обвинения, которые задевают мою честь и репутацию. Они за это ответят, причем в этом будут участвовать Сингапур и Лондон.

Вызовы бросать вообще глупо, и особенно — в Азии, сказал мудрый человек. Хотя мне, доведшей саму себя до состояния хорошо контролируемой (как мне казалось) ярости, было уже все равно.

— Госпожа де Соза, мои люди исполняют свой долг, как могут, — с безупречной вежливостью сказал красный от такой же ярости начальник полиции.

С мстительной радостью я заметила его тоскливый взгляд, брошенный вниз, на стоявшую на спиртовке жестяную кастрюльку с карри, на шоколадно-зеленоватой поверхности которого в этот момент как раз вспучивался аппетитный пузырь.

От дверей к нам уже торопился тамил, с глазами, полными ужаса.

— А вам следовало бы лишь сотрудничать с полицией, и все будет по-иному, — завершил этот джентльмен.

— Сотрудничать? — задохнулась я. — Сотрудничать с людьми, допустившими смерть четырех своих же сотрудников? А сейчас ведущих себя, как… как… Я процитирую вам кое-что. «Несотрудничество со злом — это такой же долг, как сотрудничество с добром». И знаете, кто это сказал?

— Ну, кто? — с горечью отозвался этот достойный человек, оторвав глаза от карри.

— Ганди. Махатма Ганди, который также сказал, что вам пора оставить Индию индийцам.

Я ожидала эффекта, но не такого. Лицо его стало багровым, и седоватые усы на этом фоне начали выглядеть светлее. Под ними показались крепкие желтые зубы. Я подумала, что меня осудят также за убийство начальника полиции.

— Э, если мне будет позволено, — отчаянным голосом проговорил тамил, подбежавший к нам.

Было бы интересно, если бы меня начали выволакивать из «Пенанг сити-клуба», брыкающуюся и визжащую. Если бы я при этом изрыгала все слова, которые не стоит переводить: merda, porka suja, porra и даже toma no cu…

Но я вдруг почувствовала страшную усталость и со словами «наслаждайтесь вашим тиффином» повернулась и тронулась к выходу под любопытными взглядами сидевших за столиками повелителей половины мира.

Тамил провожал меня на полшага сзади.

…Два дня не происходило ровно ничего. Кроме того, что мой сикх Раджиндер нашел массу общих знакомых с полицейским сикхом, открыто следившим за мной с перекрестка, и теперь они охраняли меня вместе. И кроме того, что Элистер, совершенно очевидно, был жив — там, где надо, то есть в максимально возможной безопасности.

А потом мне позвонил Тамби Джошуа, он же Синнатамби Кришнавеллупилам.

— С вами будет говорить господин Эшенден, — сообщил он.

«Вы»? Я могла бы догадаться, что полиция давно уже подключилась к двум моим телефонам, в офисе и дома.

— Эшенден? Что это за бред, Тамби? Почему не Ноэль Кауард? Почему не Бернард Шоу или сам Шекспир? Что, обо мне будут писать пьесу или рассказ, а то и роман? Полиция решила сделать из меня литературную героиню, вместо того чтобы засадить в тюрьму?

Я услышала тяжкий вздох Тамби на том конце линии.

— Он прибывает сегодня к вечеру. Вам сообщат, когда вы с ним встречаетесь. А пока что меня попросили передать вам неофициальную, но весьма настоятельную просьбу не покидать город. Впрочем, вы и так это наверняка понимаете.

Покинуть мой город? Нет, вот этого я не собиралась делать ни в коем случае.

Глава 11

ГОСПОДИН ЭШЕНДЕН ПРИЕХАЛ

Звук моих каблуков звоном отдавался под куполом потолка «Истерн энд Ориентл». Я неторопливо двигалась по крупным мраморным клеткам пола к похожей на большой темный шкаф стойке для ключей, у которой стоял внимательный европеец в вышитой форменной куртке. Справа от меня остался сочащий струйки чистой воды большой белокаменный фонтан, окруженный низкой тиковой мебелью. И еще лежащая за фонтаном обеденная комната — пальмы в кадках, потолочные вентиляторы, легкие тростниковые и тяжелые бентвудовские стулья. Белые хрустящие скатерти на пустующих столах, квадратные колонны, потолок, расчерченный на клетки темными деревянными балками… Весь этот мир доведенного до совершенства уюта, мир, где я никогда, видимо, не стану своей.

У стойки меня ждал китаец, главный бой отеля — шорты до колена, чулки, лакированные туфли, бритая наголо голова и мощные усы (кличка, естественно, Гинденбург, чем он весьма гордился).

Гинденбург поклонился мне, потом быстро сделал несколько шагов в сторону маячившего неподалеку длинного англичанина и почтительно коснулся его рукава.

Я подумала, что вот этого человека я никогда бы не приняла за знаменитого господина Эшендена. Похож он был скорее на хорошо одетого шута.

Длинный англичанин обратил в мою сторону откровенно ехидный взгляд, причем для этого ему почему-то пришлось повернуться всем корпусом. Пробормотал мое имя — конечно же, «де Суза» (я стерпела). И далее, вытянувшись как на параде и глядя прямо перед собой, он эскортировал меня к месту назначения — мимо оставшегося слева бара, к железной гармошке двери, за которой таится замечательное сооружение, элеватор. Гордость всего города.

За железной гармошкой, внутри практически комнаты красного дерева, украшенной словами «Уэйгуд-Отис», был установлен, как выяснилось, механизм, напоминающий какой-то корабельный штурвал. Двинь рукоятку вниз (что с удовольствием и сделал мой несгибаемый провожатый), и почувствуешь себя на корабле, пол начинает незаметно плыть у тебя под ногами.

Все это могло бы быть забавным, но я себя чувствовала ужасно — меня вел очень странный человек туда, где я раньше никогда не бывала, к комнатам для гостей. Это, конечно, далеко не тюрьма, которой мне до того пригрозили, но и на приглашение на танцы все происходящее было не похоже.

У высокой двери длинный человек опять повернулся ко мне негнущимся корпусом и сделал очень странную вещь — нахально подмигнул. Снова, не поворачивая головы и не сгибая шеи, отвернулся и открыл передо мной дверь.

Я сделала шаг вперед — и замерла.

Потому что в глубине гостиничного номера, прямо напротив двери, у бюро с множеством ящичков, сидел на высоком барном стуле, поджав и чуть перекрестив ноги, деликатного телосложения немолодой человек. И смотрел прямо на меня, чуть вздернув костистый, острый подбородок.

Это был немигающий взгляд рептилии — не злой, не добрый, а попросту очень внимательный и оценивающий.

Но даже не взгляд пригвоздил меня к паркету, а нечто иное — его руки. Большие, очень большие для такого человека кисти рук, сплетенные на скрещенных коленях каким-то причудливым образом, так, что эти суставчатые длинные пальцы напомнили мне о роще молодых бамбуковых стволов.

Все это длилось буквально мгновение — хрупкий человек винтообразным движением спустился со своего стула, поставив на паркет ноги в сверкающих остроносых черных туфлях, и сделал ко мне несколько шагов.

Он оказался ниже меня на целый дюйм.

— Госпожа Амалия де Соза, — сказал человек неожиданно звучным баритоном. — Благодарю вас за то, что согласились прийти сюда. Я бы сам посетил вас, но тут нам уж точно никто не помешает. А ведь мне надо многое вам рассказать.

И я сразу почувствовала, что вот теперь все будет хорошо, хотя бы просто потому, что мое ожидание закончилось.

Тут он усадил меня в кресло, так, что справа от меня угадывался спальный альков — два шеста и призрак белой москитной сетки, и еще очертания моего странного провожатого, что-то делавшего у внушительного темного шкафа. А слева — окна и море за летящими от легкого ветерка белыми шелковыми занавесками.

— Для мартини еще рано, — заметил господин Эшенден. — Но для таких случаев всегда есть чай.

Он посмотрел на меня с некоторым сомнением, как будто я могла бы вместо этого потребовать, например, пива, и мягким голосом добавил:

— Джеральд, прошу вас.

Длинный человек, не поворачиваясь, сделал шаг вбок и торжественно нажал на бронзовую кнопку звонка, сделанную в виде большой, в кулак размером, хризантемы.

Тут господин Эшенден впервые проявил какой-то странный признак беспокойства, или дискомфорта. Он даже чуть повернулся к своему бюро, а потом оставил намерение и вновь с сомнением посмотрел на меня.

— Для сигареты рано не бывает, — сказала я, доставая портсигар, и он с облегчением пощелкал пальцами:

— А как вы относитесь к сигаре? Никогда сами не пробовали? Это заблуждение, что женщинам не подходят сигары. Это сигарам не нравятся некоторые женщины. Но вы, как мне кажется, ей бы подошли. Великое изобретение человеческого гения — правильно скрученные табачные листы. Сколько раз, когда мы с каким-нибудь собеседником зажигали по сигаре, из ее дыма сплетался совершенно готовый рассказ… Есть рассказы на одну сигару, а есть на две.

— Я могу немало рассказать вам о том, где здесь можно приобрети хорошую сигару — скажем, настоящую манилу. Они очень милы, хотя просты и пахнут травой и почти больше ничем. Но это лучше, чем скучные бирманские черуты, которыми в этих краях увлекаются ваши соотечественники.

Тут господин Эшенден стал похож на крокодила средних лет, только что проглотившего ужин и полностью удовлетворенного жизнью. Он потянул из нагрудного кармана куртки-сафари небольшую аккуратную сигару. Тут как раз мальчик в белом мундире с золотыми пуговицами внес чай, господин Эшенден с почтением зажег мою «Данхилл» и затем занялся разжиганием своей коричневой «короны».

— Манильские сигары я курил в Испании — это была первая заграничная поездка в моей жизни, — сказал он, внимательно прислушиваясь к удаляющимся шагам мальчика за дверями. — Ну, вот, госпожа де Соза, рассказ мой будет длинным, и начнется он с извинений. Вся эта история — сплошная цепь глупостей и ошибок, и больше всего их было допущено в отношении вас.

Я почти окончательно расслабилась.

— Вы представляете — эти здешние полицейские чиновники не догадались сделать простую вещь: разобраться, с кем имеют дело. Например — узнать точно, сколько у вас денег. Нам пришлось делать это еще в Дели, где я, к счастью, случайно находился, а до получения ответа задержаться в Калькутте.

— Вам пришлось выяснять, сколько у меня денег? — мое хорошее настроение начало улетучиваться, но господин Эшенден поднял длинную узкую ладонь и вытянул ее в мою сторону:

— Через несколько минут вы узнаете все об этой истории, и поверьте, тогда вам не покажется странным, что здешнему отделению секретной службы Его величества следовало знать, с кем они имеют дело, а не оценивать ваше состояние на глазок, по размеру вашего дома и по улице, где он находится. Правда, когда все это началось, то практически все, кто мог бы этим заняться, были попросту убиты, но все же… Боже ты мой, они даже не знали, что вы не просто администратор, а полноправный владелец вашего танцевального клуба. Тут кое у кого возникла светлая идея — сделать так, чтобы владельцы кабаре в ужасе вас уволили. И тогда бы вы оказались податливее. Узнали, кто владелец — и растерялись. Очень, очень плохая работа…

Отделение секретной службы. Ничего нового я не услышала, но все равно в моей голове вдруг зазвучал предупреждающий лязг колокольчика.

— Представьте, эти люди понятия не имели, что имеют дело с обладательницей нескольких миллионов. А ведь это разница. Одно дело — женщина… э-э-э…

— Евразийка, — вежливо подсказала я.

— Вот именно… которая готова на самую дикую интригу, чтобы заполучить англичанина и этим значительно поднять свой социальный статус. И совсем другое дело — леди, которая могла бы, наоборот…

— Купить своему молодому человеку хоть крейсер с командой и Юнион Джеком на мачте, — неудачно пошутила я.

— Насколько я знаю, у подданных империи пока что нет крейсеров в частном владении, — улыбнулся он. — Но если вы богаты, тогда мотивы ваших действий оказываются совсем иными, несколько более сложными. Рискну сделать предположение, что господин Элистер Макларен тоже не знает, что вы — наследница пароходной империи Мануэла де Соза из Лиссабона?

— Нет, — коротко сказала я.

— А ведь чтобы понять все это, местной полиции надо было не постесняться обменяться всего лишь несколькими телеграммами с Лондоном, Лиссабоном и… конечно, Лос-Анджелесом.

Лос-Анджелес? Вот это уже слишком.

Я почувствовала, что пора готовиться к приступу собственной ярости — но взглянула в умные глаза господина Эшендена и почему-то, наоборот, успокоилась. Хорошо, когда хоть кто-то знает о тебе так много.

— Если бы они знали вашу историю, то хорошо поняли бы, что после Лос-Анджелеса для вас было совершенно логично вернуться домой и пару лет просто пожить тихой жизнью, чтобы разобраться, что теперь с собой делать. Я прав?

Я кивнула.

— Кстати, а как вообще вам удалось выпутаться из той истории? — как бы вскользь спросил он. — Брачные аферисты редко сдаются, пока не обчистят свою жертву на пару сотен тысяч. А вы были так юны тогда.

— Есть один адвокат в Лос-Анджелесе, — к собственному удивлению, легко и сразу ответила я. — Он просто великолепен. Он завершил дело с блеском. Если бы не его удивительная секретарша, боюсь, мой первый роман перешел бы во второй. Именно после этого я поняла, что в жизни надо сделать паузу.

— И вернуться из Америки сюда? — с некоторым недоверием спросил Эшенден.

— Это моя земля, — почти вспылила я. — Мой дом. Я открываю утром окно и дышу воздухом, какого нет нигде в мире. Почему я не могу сюда вернуться?

— Отлично, — удовлетворенно сказал он. — Вот видите, все понятно. Итак, чиновник калькуттского отделения секретной службы Элистер Макларен понятия не имеет, что, женившись на вас, он смог бы безбедно наслаждаться жизнью до конца своих дней?

— Мне не нужна домашняя собачка, — как бы между прочим сказала я и со злобой погасила сигарету, все это время, оказывается, сиротливо дымившуюся в мраморной пепельнице. — Для него важнее всего доказать всем и себе, что он может очень многое, может выпутаться сам, помочь… другим. Как можно лишить человека смысла его жизни? Нет, он не знает про меня ничего. Более того, он, видимо, до сих пор верит, что я — тоже агент вашей секретной службы, да еще и выше рангом, чем он.

— Одной загадкой меньше, — вскользь заметил Эшенден. — Теперь ясно, как вам удалось его спрятать — в смысле, почему он вас послушался.

— Я надеюсь, что вам также ясно, зачем это надо было сделать, — деликатно заметила я. — У нас не было времени разбираться, насколько мы дороги друг другу, потому что нас обоих почему-то очень хотели убить. И насколько я понимаю — продолжают хотеть. Вы обещали мне что-то рассказать? Почему бы не начать с того, сохраняется опасность или нет? Потому что если она есть, то дальше мне придется проявить некоторую осмотрительность и помолчать, вы не находите?

Господин Эшенден сделал паузу, внимательно рассматривая пепел своей сигары. Потом аккуратным движением отломил его о край пепельницы.

— Что-то мне подсказывает, что вам понравится это печенье, — сказал он, а я постаралась не покраснеть за свою не идеально стройную фигуру. — Ну, а мне, видимо, придется выполнять обещание насчет длинного рассказа. Предупреждаю — ничего хорошего вы от меня не услышите. Начнем вот с чего: что вы знаете о человеке по имени Ганди?

И я положила печенье обратно. Потому что до того, как прозвучало это имя, все происходящее еще могло бы оказаться недоразумением, которое легко разрешит этот пожилой человек с умными глазами. А вот тут даже колокольчики в голове не звонили, они смолкли, честно сделав свое дело — заранее предупредив меня, что все очень, очень плохо.

— К вам, как я знаю, каждое утро доставляют «Стрейтс Эхо», не считая журналов, — вскользь сказал господин Эшенден. — Так что я не ожидал, что мне придется начинать рассказ о великом индийце с нуля. Ну, если поначалу какие-то факты вам покажутся слишком очевидными, то прошу меня извинить. Итак, Ганди, Мохандас Карамчанд. Автор книг «Индийское самоуправление», «Сатьяграха в Южной Африке» и «Автобиография», последнюю начал печатать кусками около 1925 года, весной этого года публикации закончены. Философия, я бы сказал, между Толстым, Честертоном и Карпентером. Имена эти вам также знакомы.

— Естественно, — сказала я сквозь сжатые зубы.

— Да… Далее, задуманная Ганди кампания ненасильственного неповиновения британским властям поставила англичан в тупик, так как позволила индийцам вести борьбу с позиций морального превосходства. И еще какого! Ганди состоял в переписке с губернатором Бомбея Уиллингдононом, с комиссаром Ахмедабада Фредериком Праттом, который им восхищался. В 1917 году вице-король лорд Челмсфорд послушался совета Ганди, убрав таможенные кордоны в (Эшенден сделал маленькую паузу и поднял глаза вверх) — в Вирамгаме. Отношения с тем вице-королем были очень хорошие, он называл Ганди другом. Сейчас, как вы знаете, вице-король — лорд Ирвин, и тут мы тоже видим дружбу — он приглашает Ганди к себе домой. Тем не менее приручить Ганди не удалось. Он продолжает свою дьявольски эффективную тактику — жертвовать собой в борьбе против империи. Про его тюремный срок вы знаете, именно после тюрьмы его начали называть «махатма», то есть «большая душа». В тюрьме объявлял голодовку. До того первая политическая голодовка прошла в 1918 году, и успешно. Толпа, не дыша, наблюдала, как он делает после нее глоток апельсинового сока. Ганди может собрать сотни тысяч одним своим словом. Десять лет назад он призвал выйти всех на первую общеиндийскую мирную демонстрацию. Вышли миллионы. В одной лишь Калькутте собрались двести тысяч. При этом там, где он появляется, агрессивно настроенные толпы успокаиваются. По его призыву процветающие адвокаты оставляют выгодную практику — да вот эти… (взгляд в потолок) Мотилал и его сын Джа… вахарлал Неру, оба с британским образованием, они так и поступили. Это, к вашему сведению, нынешние лидеры организации под названием Индийский национальный конгресс. Ганди — автор устава конгресса и полноправный его хозяин, были случаи, когда он чуть ли не назначал всех трех секретарей — Мотилала Неру, Ансари и… о, бог ты мой, как же зовут третьего (он печально вздохнул). Сегодня генсек конгресса — Неру-младший. Как раз в этом году Ганди снова предложили возглавить конгресс, но он отказался, выдвинув более беспокойного и юного из Неру. Все знают, что Ганди отлично умеет влиять на этого радикала. Так, что там еще. Живет в ашраме — как бы в личном монастыре, среди толпы поклонников. С 1915 года сам делает ткань и ходит только в ней. В ашраме стоит ткацкий станок и прядильный, там сами делают даже пряжу. Домотканая материя стала символом сопротивления британским товарам. По всей этой невероятной стране крутятся два миллиона домашних станков в порядке перманентной антибританской демонстрации. Ну-с, еще Ганди вегетарианец, не пьет даже молока. Агитировал против алкоголя (тут господин Эшенден слегка поморщился). Когда правая рука устает, пишет левой. Не может говорить стоя — такая невротическая особенность. Но когда садится и говорит, то голос глубокий, произносит все абсолютно отчетливо, слышен каждый звук. Ну, это уже вам должно быть менее интересно…

Эшенден выпустил из черного кружочка рта белое облако дыма. Глубоко вздохнул.

— Далее, госпожа де Соза. И вот это уже ближе к нашей с вами истории. На калькуттском заседании конгресса год с лишним назад младший Неру и некто Субхас Бос потребовали полной независимости Индии вот прямо сейчас. Ганди, заметим, не столь радикален, он вообще-то сторонник статуса доминиона, как у Австралии или Канады. Он предложил: если через два года Лондон не сделает Индию доминионом, то тогда — да, уже надо будет требовать независимости. Они договорились ждать один год. Это означает, что к первому декабря нынешнего, 1929 года конгресс ждет ответа насчет доминиона. Далее же — то, о чем знают не столь уж многие. В конце октября, то есть весьма скоро, лорд Ирвин сообщит, что правительство Его величества хочет побеседовать с индийскими лидерами в Лондоне в следующем году. С Ганди, конечно, с кем-то из двух Неру, Мохаммедом Али Джинной от мусульман… И вот в этой ситуации, дорогая госпожа де Соза… нервы кое у кого…

Наши глаза встретились. В моей голове замелькало все то, что произошло со мной за эти недели. Длинная череда смертей. Большой зал «Одеона». Склад через стену. Динамит, очень много динамита.

Мне захотелось вскочить и выбежать из комнаты, сбив по дороге вазу с орхидеями.

— Да, госпожа де Соза, да, — мрачно произнес господин Эшенден. — Все было именно так, как вы подумали. Замысел был прост. Ганди никогда не был в Малайе, только в Бирме — но как раз в этом году он много путешествует, а здешние индийцы тоже хотели бы его увидеть, прикоснуться пальцами к краю его одежд… И кое-кому показалось, что если найти способ вытащить его сюда и провести некую акцию подальше от Индии, то есть шанс, что может получиться. И ведь эти энтузиасты в Калькутте успели уже проделать подготовительную работу — в частности, получить согласие почтенного губернатора ваших Стрейтс-Сеттльментс. Кстати, чтобы вы лучше понимали, что происходит и насколько все серьезно — в результате этой глупости скоро у вас будет новый губернатор, попросту ошеломляющих талантов человек. А сэр Хью… при всех его прежних заслугах нельзя держать на такой должности того, чей ум, скажем, не тот, что был. Он мог бы телеграфировать в Дели, например. Уклончиво. Такие вещи полезно хоть как-то проверять. Вместо того, чтобы соглашаться не глядя.

— Он был тут недавно, открывал резервуар Ричи… — тихо произнесла я.

— Больше не откроет, — утешил меня Эшенден. — Да, ну, головы уже полетели и в Калькутте. И даже в Дели. Операцию, конечно, отменили, как только она пошла, наконец, на утверждение вице-королю. Надо сказать в оправдание нашей колониальной службы, что вообще-то подобные методы для нее совершенно не типичны. Но если кто-то начал устраивать такие эскапады, то это очень плохой знак…

Я резко двинула головой направо: несгибаемого Джеральда там, в глубине комнаты, уже не было, он как-то просочился сквозь стену (или не заметную для меня дверь) гораздо раньше.

— Но дело бы даже на той стадии обошлось без меня — я появляюсь на сцене лишь когда не срабатывают нормальные механизмы, — чуть усмехнулся Эшенден. — И знали бы вы, как эти самые механизмы меня ненавидят, я для них — хуже любителя, почти что театральный актер или тот, который пишет для артистов строчки, существо, словом, подозрительное. Они никогда не смирятся с тем, что кому-то в Лондоне я оказываюсь нужен там, где они провалились… А провалились они страшно. Ладно еще — начали подготовку операции, а потом прекратили. Ничего страшного: все свернули и уехали. Но тут в вашем городе начали твориться вещи полностью необъяснимые. Вся эта череда смертей тех, кто был причастен к этой истории. Ведь это же была чистая случайность, что я оказался рядом и что это — дело как раз для меня.

— Но вы мне сейчас объясните, наконец, кто устроил весь этот кошмар? — поинтересовалась я.

— Вы не понимаете, — с иронией сказал он. — Я ничего вам не объясню. Потому что этого никто не знает.

Я в изумлении молчала.

— Знают здесь только одно, — продолжал он, — что после серии убийств, когда, наконец, в живых остался лишь последний из причастных — с ним произошла история вообще чудовищная.

— То есть тут на сцене появляется Амалия де Соза, — сказала я. — И держит в страхе всю империю. Шантажирует страшно сказать кого.

— Мой секретарь собирал поэтому наши чемоданы в большой спешке, — произнес господин Эшенден и внимательно посмотрел на погасший окурок сигары. — Чтобы вам было ясно, что тут началось и почему ваша персона вызвала такой ужас, напомню о старте политической карьеры господина Ганди — 1906 год. Когда его, процветающего адвоката с лондонским образованием, где-то в Южной Африке выкинули вон из купе первого класса — куда он купил билет за свои деньги, — выбросили, поскольку он не англичанин, а индиец, которому первый класс там не положен. Вас никто не выбрасывал на перрон, госпожа де Соза, но для некоторых разгоряченных умов в Джорджтауне параллели показались чересчур очевидными…

Я сжала виски пальцами.

— Это не параллели, это цитата, — пробормотала я, пытаясь засмеяться. — Вот эта: «Несотрудничество со злом — это такой же долг, как сотрудничество с добром». Я сказала это начальнику полиции, хотела просто вывести его из себя. О, святой Франциск, помоги мне.

— Ну, что же вы в таком случае ожидали, — мягко заметил господин Эшенден, и глаза его весело блеснули. — Загадок все меньше. Потому что из здешней администрации начальник полиции — единственный человек, кроме резидента, который знает, что на самом деле произошло. Но продолжим.

Я не отводила взгляда от лица моего собеседника — кажется, только сейчас я начала его рассматривать всерьез, удивилась этому большому запавшему рту с опущенными углами, резким складкам щек, гладко зачесанным назад редким волосам. Я теперь хорошо понимала, что ощущает приговоренный при виде своего палача: ведь то последний человек, которого ему предстоит увидеть в жизни. Мне хотелось усесться на ковер у этих отполированных ботинок, прижаться плечами и грудью к его коленям и попросить его: дядюшка, скажите же мне, что все кончится хорошо. А он, похоже, отлично понимал, что со мной творится. Хотя делал при этом вид, что размышляет: не зажечь ли сигару снова.

— А теперь — самое главное, — собралась, наконец, с силами я. — Вам пора сообщить мне, что Элистер Макларен — человек, который ехал сюда, чтобы убить в моем городе много ни в чем не повинных людей, и особенно одного упрямого и почитаемого миллионами людей старика. Сколько лет Ганди?

— Ну, теперь можно уверенно сказать, что в октябре ему все-таки исполнится ровно шестьдесят, — с иронией отозвался Эшенден. — Но не оттягивайте того, чего вы заслужили — моего ответа. Знаете, сколько ваш Элистер проработал в полиции и секретной службе одновременно? Ровно две недели до посадки на лайнер до Пенанга. Видите, я даже не делаю драматическую паузу. Он действительно ничего не знал и сейчас не знает. Его сюда послали на стажировку, на всякий случай, как человека, способного поговорить с тамилами, бенгальцами и так далее, если это потребуется. В качестве переводчика, скажем. Он приехал — и, как я понял, некому уже было его инструктировать. Так?

Я склонила голову, лицо мое горело. Желудок вдруг сдавил голод, и я радостно вгрызлась в печенье, на которое ранее обратил мое внимание господин Эшенден.

— Это — вот именно это — для вас и есть самое главное? — спросил он, повернув голову вправо и глядя на море.

Я молчала и жевала.

— А если это так, то у нас с вами все отлично получится, — заключил он. — Еще раз прошу извинить… меня, да, меня, за все, что с вами произошло.

Повисла пауза. Я покончила с печеньем и вдруг увидела, что он снова смотрит мне в глаза тем самым взглядом, что пригвоздил меня к паркету на пороге час назад.

Я поняла, что теперь говорить придется мне.

Глубоко вздохнула.

— В этом городе у всего, что происходит, есть национальность, — неуверенно начала я. — Здесь все отчетливо говорит о китайцах. Моя… версия, — уверенно выговорила я это слово, — сводится к следующему: кто-то из китайцев узнал о том, что предстоит, узнал, что эту историю хотят приписать китайцам — а рядом с синема был именно китайский склад, — и ужаснулся. Потому что нет ничего страшнее, чем когда индийцы — да еще и сикхи-полицейские — начнут молча и беспощадно мстить китайцам за это убийство. Ну, и вытащили откуда-то из подполья никому не известную доселе банду, наняли ее. Бесполезно ловить пуллеров-убийц, господин Эшенден.

Они, скорее всего, не знают ничего. Надо искать кого-то очень большого из Кху, Сунов или Леонгов. Говорить с ним. Доказывать, что опасности больше нет. Что можно молча разойтись и все забыть. И что последний свидетель — совсем не свидетель, он никому не опасен.

Эшенден одобрительно кивнул и все-таки начал водить пламенем спички перед кончиком уснувшей сигары.

— Вы понимаете, что вам придется работать в одиночку? — как бы между прочим спросил он, поглощенный сигарой.

— Потому что информация китайцам уходила от кого-то в здешней полиции — конечно, понимаю, — подтвердила я. — С самого начала понимала, поэтому и сделала все, что сделала. И этот человек сейчас сидит и боится. Но пока он понимает, что в случае моей смерти никто не будет знать, где искать Элистера, и что ситуация вообще станет неконтролируемой…

— То есть ваш молодой человек защищает вас самим фактом своего сидения там, куда вы его засадили, — сказал он одобрительно. — Это так же разумно, как и ваша версия насчет поиска виновного китайца. То есть получается, что нам не надо с вами ни о чем договариваться. Вы и сами хотите сделать то, что мне надо.

— Нет, мы будем договариваться, — быстро отозвалась я. — Вы забываете, что Элистер Макларен, если все будет хорошо, должен выйти на свободу и начать жить той жизнью, которую он для себя выберет. Продолжать работать в секретной службе, если это ему не будет противно. И об этом мы с вами будем говорить. Потом, когда я узнаю, что все-таки здесь произошло.

— А если не узнаете? — спросил он, глядя на меня сквозь дым сигары.

Тут сзади и справа раздался шорох.

— Вилли, ты просил меня напомнить кое о чем, — сказал голос секретаря.

Господин Эшенден какое-то время в изумлении смотрел на него, а потом усмехнулся впадиной рта.

— Да, действительно… Как бы ни был серьезен наш разговор, но… Тем более что разговор этот как раз подошел к естественной паузе… Вот что, госпожа де Соза. Послезавтра мне надо отправиться в Сингапур, где передовые местной газеты до сих пор напоминают, что мне там не рады. Им не нравятся мои малайские рассказы, по ряду причин. Зато мне нравится тамошний «Раффлз», хотя здешний «Истерн энд Ориентл» уютнее. Все вместе это означает, что я вернусь дней через десять и дам о себе знать. Тогда и посмотрим, что у кого получилось. Какое счастье, что мы говорили с вами не о литературе. Кошмарная тема…

У выхода из отеля я жадно вдохнула душный воздух, пахнувший магнолиями. Здесь все было как всегда хорошо — колеса авто шуршали о гравий у подъезда, а служащий в белом мундире щипчиками выбирал окурки из крупнозернистого песка большой чугунной пепельницы у резных дверей.

Из обеденной залы послышался звук рояля: кто-то неуверенно пробовал клавиши.

Глава 12

И ОБА ПОТЯНУЛИСЬ К ПИСТОЛЕТАМ

А вы делаете бу-бу-бу-бу! — угрожающе выставила свой длинный палец Магда в сторону двух филиппинцев, у губ которых сияли раструбы меди. — Учтите, вас пока только двое, моего саксофона не будет, потому что я в ответ на ваше бу-бу-бу-бу буду отвечать противным детским голоском: «очень страшно». Так что попрошу четко, чтобы звенела люстра. А потом то же самое: вы — «бу-бу-бу-бу», я — «ты что, шутишь?» Так, остальные — у кого из вас хороший глухой бас? Этот человек должен петь за судью: «понятно, понятно, абсолютно понятно». Когда пойдет шоу, я могу при переходах забыть щелкать пальцами, так что ритм будете держать сами. Такой ритм, чтобы получилась настоящая Америка! Так, еще раз — раз, два!

Понеслись не очень пока стройные, но бодрые звуки. Еще вчера это была полная какофония, но сегодня Магда уже что-то в ней видела.

Магда бесновалась на сцене. Извивалась, приседала, тыкала пальцем в клавиши. Филиппинцы, числом уже семеро, глядя на нее, также постепенно разогревались. Было ощущение, что целая стая музыкальных хулиганов оккупировала «Элизе».

Зал наш, даже несмотря на старавшегося изо всех сил Лима, по вечерам все еще оставался полупустым, танцы — вялыми, и рассчитывать можно было только на туристов: я, по инерции, оставалась местной прокаженной. Но вообще-то притих весь город, обсуждавший в клубах «местных Джеков-потрошителей» с палочками, танцы были какими-то неуверенными. Главное — мое кабаре все-таки не закрылось, и теперь нужно какое-то мощное событие, которое поставило бы предприятие обратно на ноги. Например, появление нового и интересного бэнда.

Этим занималась Магда, уводя людей из «Манила-бэнд»: не Аршака же Саркиса, владельца «Истерн энд Ориентл», ей было грабить. Аршака боялись.

А я сидела наверху, под все эти удивительно раздражающие звуки улыбалась загадочно, чувствовала же себя ужасно. Хотелось быть опасной и умной, но не получалось, потому что мой план принес совсем не тот результат, что требовался. И сейчас я понимала, что мой главный враг — страх — отступил, но не ушел. Мелкая дрожь иногда возникала где-то в середине живота: во что же я загнала сама себя?

Я начинала подозревать, что не создана для опасной жизни.

И зря я так спешила избавиться от Элистера, признала я с некоторым запозданием. А сейчас некому пожаловаться: мой мальчик, что с нами происходит? За что нам такой ужас? Этого — немножко поныть — я с ним не успела, как не успела и многое другое — не сказала, не спросила, к некоторым восхитительным частям тела не успела прикоснуться. Польза от Элистера, оказывается, есть — с ним было не так страшно. А когда страх приходил, то доставлял острое удовольствие: и что это я такое делаю, странное и опасное, куда лечу, зажмурившись?

Что такое настоящая истерика, известно. Это когда женщина (и не только женщина), в ужасе от того, что заигралась, создает себе и окружающим еще одну, новую и совсем уже невыносимую проблему по принципу «вы, кто-нибудь, посмотрите, что тут творится, и сделайте хоть что-нибудь».

Я этого хотела — и я это получила, сказала я себе, вспомнив пригвоздивший меня к полу взгляд знаменитого писателя. Но вот разговор с ним закончен, и лучше не стало. Потому что «кто-нибудь» — это снова я, Элистер остается пока там, куда я его поместила, а если выйдет — нас убьют обоих. И вот я сижу в своем маленьком замке с колоннами, с колышущимися веерами пальм у входа — счастливая женщина, достаточно молодая, чтобы быть красивой, и не настолько молодая, чтобы быть полной идиоткой. Я богата, напомнила я себе. Я богаче любого англичанина в городе и не беднее многих очень серьезных китайцев. Я понятия не имею, что мне с этим богатством делать, но стоит только захотеть — что, дворец на Нортхэм-роуд? Построю за полгода, рядом с резиденцией сиамского короля. Билет обратно в Америку? Хоть завтра… хотя нет, еще долго я буду содрогаться после того, что произошло в Лос-Анджелесе. Но если захочу…

То вернусь в Америку, снова — как тогда — сниму половину этажа в отличнейшем отеле, а потом пойду по лучшим клубам города, где на мою легкую, чуть кружащуюся голову должны — обязаны — падать звезды с неба.

И снова появится юноша с детской улыбкой и легким испанским акцентом, который в какой-то момент — вот удивительно — вдруг окажется рядом со мной у алтаря. Неужели я не только богата, но еще и вышла каким-то мистическим образом замуж за самого красивого парня на всем побережье? А с другой стороны, что может быть естественнее, чем влюбиться — и выйти замуж?

«Жизнь — это лишь миска черешни, — пропел в моей голове голос Руди Вэлли и добавил со смехом: — Не принимайте ее всерьез — она для этого слишком загадочна».

Все, хватит о Лос-Анджелесе. Я теперь хорошо знаю, что деньги иногда лишь создают проблемы.

И не всегда решают те проблемы, что надо. Например, как использовать свои богатства в этой динамитной истории, я пока не имела понятия.

Тот самый лист с именами подозреваемых, взятыми в кружочки и соединенными загадочными линиями, я все-таки начала составлять, бумагу затем отправила в корзину и стала размышлять: может, ее лучше сжечь? Постеснялась устраивать костры в пепельнице, хватит ей моих окурков.

В голове в итоге сложилась безрадостная картина.

Что я, собственно, узнала нового от Эшендена? И что мне это новое дает?

Картина получается такая: специальное подразделение местной полиции, состоявшее на тот момент из одного Уайтмена, получило просьбу от коллег из Калькутты, по глупости поддержанную Сингапуром — то есть губернатором Стрейтс-Сеттльментс и всей прочей Британской Малайи. Уайтмен начал действовать, причем так, что коллеги в пенангской полиции, понятное дело, не знали об этих действиях ничего. Кроме начальника полиции, напомнила я себе — он что-то знал, но и только. Уайтмен, видимо, начал доставлять с каменоломни на полуострове, в районе Алор-Стара, небольшими порциями динамит и складировать его рядом с «Одеоном», где он же — позже — собирался через своих агентов подсказать каким-то лидерам индийской общины устроить выступление великого Ганди. Насколько я знала, серьезных индийских организаций в Пенанге попросту не было, поэтому создать таковую силами полиции было предельно просто и естественно.

Сделать так, чтобы Ганди выступал именно в «Одеоне», не так уж сложно, синема в городе всего шесть или семь, других достаточно больших залов и того меньше — не в китайский же храм ему идти? Если же агенты Уайтмена в индийской общине попытались бы найти для выступления другое место, то… он что-нибудь придумал бы, перетащил бы динамит на новое место и так далее.

Взрыв на складе, который обрушил бы сам склад и стену соседнего синема прямо на головы собравшихся? Никто бы и не удивился такому событию после нескольких пожаров этого года и газетных публикаций о том, что торговцы складируют у себя что угодно — а вот сейчас, значит, еще и динамит.

Взрыв, пожар — к этому приложили бы руку приехавшие из Калькутты, особенно тот, кто разбирался в динамите, артиллерии и так далее. Элистеру досталась бы роль, допустим, переводчика, участвующего в разговорах полиции с рыдающими индийцами. Или вообще никакой роли — он, помнится, говорил, что планировалась стажировка, а значит, вполне возможно, его взяли на всякий случай. Корки начал бы вести расследование, которое никуда бы не пришло. Остальные… А может быть, все замышлялось не так, и они вообще уехали бы домой накануне взрыва — кто теперь скажет мне, как в точности оно было спланировано? Возможно, Уайтмен затребовал себе помощников по ту сторону Бенгальского залива, чтобы никто из нашей полиции не знал ничего. Или то было условие калькуттцев. Это уже неважно.

В общем, подробностей операции я не знаю, зато знаю ситуацию в целом. И это очень хорошо — избавляет меня от ненужной траты времени.

Ну, хорошо, а что же произошло дальше?

А дальше местная полиция, через ничего не подозревавшего информатора, так и продолжавшего отлавливать китайцев с их складами, узнала об очередном скоплении пожароопасных товаров на одной из двух главных улиц города и, понятное дело, обезвредила склад. Возможно, с конфискацией запрещенного имущества.

Что же произошло потом? Вот тут начинались вещи, сегодня столь же необъяснимые для меня, как и вчера.

Сорванная динамитная операция никоим образом не объясняла серию мгновенно и беспощадно исполненных убийств почти всех ее будущих участников. Ведь об операции, напомню, и знать-то никто не знал, кроме разве что…

Начальника полиции (как подтвердил мне Эшенден) и, возможно, резидент-советника.

И что — подозревать их в каких-то связях с бандой пуллеров, которых я видела своими глазами?

Но тут мои мысли пошли неожиданно в совершенно новом направлении: я начала не столько вспоминать мой разговор с Эшенденом, сколько задумываться о том, чего в этом разговоре не было. То есть всерьез разбираться, чего же этот человек от меня хочет на самом деле. И здесь тоже все оказалось непросто.

Просто было у Лайонелла Стайна: включить, как электролампу, эту неотразимую улыбку с десятками мелких морщин и уговорить упрямую идиотку выдать человека, которого местная полиция просто обязана найти. Может быть, в итоге ему это даже бы удалось.

Но Эшенден хотел нечто иное. А что именно? Да очень просто: он как-то без лишних слов сделал из меня своего личного агента и ясно подтвердил, что мне надо работать полностью автономно от полиции. Почему? Ведь, вне всякого сомнения, люди из Сингапура, из специального отдела полиции всех Стрейтс-Сеттльментс, уже давно разбираются не только в истории с убийствами, но и в том, что не так в самой полиции Пенанга. И кто из этой полиции мог обронить неосторожное слово человеку, связанному с пуллерами и их невидимым покровителем. А то и сделал свое дело вполне намеренно. Есть же в Сингапуре люди, которые умеют выяснять такие вещи.

Но отправлять частное лицо — евразийку, владелицу кабаре! — расследовать поведение полиции острова Пенанг? Такого просто быть не могло. Все, что сделал, по его же словам, Эшенден в отношении меня — добился, чтобы до его возвращения из Сингапура наша полиция перестала давить на меня, требуя выдачи Элистера «или его тела». Он даже не обещал, что официально расследование моего «дела» прекращено, я просто получила несколько дней передышки.

От меня, получается, Эшенден хотел чего-то такого, что было бы не под силу даже самому гениальному инспектору из Сингапура. Что-то, допустим, дополняющее усилия такого человека без его ведома. Такое, что могла сделать только я.

И что это может быть? Я снова представила себе его глаза, оценивающие меня. И как-то отчетливо поняла, что этот человек приехал сюда не совсем для того, чтобы спасать пропавшего Элистера Макларена. Эшенден — это дела гораздо более серьезные, типа британского миноносца, прибывшего к нашему городу и даже направившего на него орудия (а может, тут уже я преувеличиваю?).

Отдам ли я Элистера? Да, это Эшенден уже понял — но только когда убийца будет найден.

Ну, и почему бы ему не перестать волноваться и не оставить меня в покое — в ожидании того, когда сингапурцы и пенангцы вместе завершат расследование?

Мне очень нужно, чтобы убийцу нашли, подумала я. Значит ли это, что полиции ничего такого не нужно — и Эшенден об этом знает? Или догадывается? Близко, очень близко.

Если одна большая проблема решению не поддается, надо разделить ее на несколько маленьких и посмотреть, которая из них мне по силам, сказала я себе. Не надо сейчас выяснять, что и зачем задумал Эшенден. Все в свое время. Лучше заняться простыми вещами, которые я могла бы сделать прямо сейчас.

А есть они, такие вещи?

Ну, допустим — человек, который погиб под килем какого-то корабля в гавани. Теперь я вспомнила, откуда мне было известно его имя — Чеонг Фок. Оно значилось на большой вывеске с Пенанг-стрит. Это был владелец склада с динамитом.

Пятое убийство, значит.

И что из этого следует? Очень странные выводы. Никаких сомнений, что Уайтмен складировал динамит у кого-то из своих агентов. И кто это в полиции уничтожает агентов специального подразделения? Сам Уайтмен? Но, если я правильно понимаю, его убили еще до того, как был обнаружен склад. Что исключало вариант, при котором сам Уайтмен убирал свидетелей. А кто, кроме него, мог бы знать, что за человек этот Чеонг Фок? Ведь теоретически специальное подразделение работает совершенно автономно от полиции. Это всем известно.

Опять виновником выглядит начальник полиции? Или какой-то его секретарь, который знал то, что ему не положено? Но ведь у меня нет никаких шансов выяснить, кто и что должен знать в полиции. И Эшенден вряд ли рассчитывал, что у меня это получится: Амалия де Соза допрашивает одного полицейского чина за другим? Очень интересная картина.

Теперь другой маленький человек — тоже информатор полиции. Тот, что был убит почти на моих глазах в день знакомства с Элистером. Имени я его вспомнить сейчас не могла — кажется, никто его мне и не называл. Как и кто его убил, я сейчас отлично себе представляла, вплоть до выражения лица убийцы.

Но что все-таки делал этот информатор у Змеиного храма?

Тут, конечно, вспоминается загадочная история с Корки, который говорил Элистеру, что за ними, приезжими, следят полицейские агенты. Как это понимать? И откуда он знал, что следят именно люди полиции, а не какие-то местные бандиты? Полная загадка, притом что Корки, судя по всему, был очень хорошим следователем и вряд ли ошибался. Но он убит, и его тетрадочка, один раз случайно упомянутая Элистером, если и была найдена, то я опять же про это не узнаю.

Получалась вот какая картина: допустим, полиция посылает людей следить за приезжими. В случае с Элистером — это тот самый человек, погибший у Змеиного храма. Такие же люди, видимо, следили за всеми прочими калькуттцами.

Ситуация бредовая, но даже и она не объясняла, почему один из этих агентов был убит. Ошиблись, разобрались, сняли слежку, не задавая лишних вопросов: вот нормальный ход событий.

И это не все про убийство у Змеиного храма. Погибший, повторим, был вдобавок тем самым человеком, что выдал динамитный склад полиции. За что же его убили — за то, что следил за кем-то, или за то, что он выдал склад? И чисто ли случайно получилось, что смерть настигла его, когда он следил за человеком, который тоже имел какое-то косвенное отношение к этому складу? Этого я не знала раньше, и сейчас тоже.

Большая проблема отказывалась делиться на несколько мелких.

В легком отчаянии я снова попыталась представить себе дело с нового угла.

Попыталась вообразить лицо своего врага. Того человека, который отдавал приказы пуллерам с палочками для еды.

Это человек, который точно знал в лицо полицейских из Калькутты. Что было несложно, все они часами сидели в розовом здании на перекрестке Лайт-стрит и Бич-стрит. И затем кто-то должен был лишь указать убийцам на каждую из будущих жертв.

Я попыталась представить эту процедуру наглядно. Некто сидит или стоит напротив здания полиции, его задача — указать пальцем или кивком головы на всех, кого надо убить.

Допустим, сидит он в рикше, может быть даже — за полузадернутой занавеской, и говорит «вот этот»… кому? Пуллеру рикши? А что, это ведь просто.

В таком случае мой главный враг — китаец, индиец, малаец, евразиец? — вообще тут не присутствует.

Да, совсем простая процедура, подумала я. Если не считать того факта, что уже после первого убийства человек в рикше должен был понять, в какие игры играет. Но продолжал показывать пальцем на все новые жертвы.

Ну, а кем может быть мой главный враг? Индийцем, который в ужасе от того, что может произойти с человеком по имени Ганди? И при этом распоряжающимся, по случайности, целой бандой не индийцев, а китайцев? Очень странная идея.

Или он — китаец, который в ужасе от того, что в убийстве индийская община обвинит китайцев и начнутся погромы? Да, это та версия, которую я с ходу высказала Эшендену. Значит, китаец, которому кто-то из полиции (да хоть сам резидент-советник Пенанга) очень, очень подробно, до малейших деталей рассказывает все, что в полиции происходит? Но — если опять говорить о мелочах — то почему этот китаец счел необходимым убивать информатора у Змеиного храма? Этот убитый вообще не вписывался ни в какую версию.

А вот теперь самое главное. Если кто-то просто хотел сорвать секретную и очень грязную операцию спецотдела полиции, то почему он не придумал что-то совсем простое, без убийств и прочих проблем? Например… Да всего-то тихонько рассказать о своих подозрениях кому-то из лидеров индийской общины. И грязная операция на этом закончена. Не надо никаких скандалов или огласки, все можно сделать куда проще. Дать телеграмму в Индию, невинного содержания. И никто сюда не приедет.

От этой простой мысли мне стало не по себе. Все мои версии о ходе событий практически развалились.

«По ошибке», — вспомнила я свои же слова, сказанные, кажется, Элистеру. Кто-то ошибся, не понял, что происходит. Что-то перепутал. И начал убивать. Кого убивать? По какому признаку? Всех, кто, как он думал, что-то собирался сделать? Или всех, кто якобы что-то знал?

Но если я даже примерно не представляю себе, кто мой враг, чем он занят в городе, то я не смогу понять, как именно он ошибся.

Я не смогу также понять, нужен ли еще ему Элистер — и скромная свихнувшаяся миллионерша по имени Амалия.

И что на данный момент я в итоге могу сделать?

Получается, что не больше, чем до приезда писателя, который оказался не только писателем. То есть ничего.

Этот вывод меня поразил, но приходилось признать, что он был правильным.

Ведь даже то, что я единственная во всем городе своими глазами видела двух убийц, не меняло почти ничего. Полиция могла бы разыскать одного из них, с огнестрельной раной. И это тоже было сложно, если перевязывали его не в клинике, а друзья по банде. Ну, а чтобы я — в одиночку — разыскала этого человека лучше всякой полиции? Да я даже не заметила, куда попала пуля Элистера. Максимум — я могла бы его опознать.

И лучше пока никому об этом не рассказывать, пришла мне в голову мысль.

Тут я снова вспомнила Эшендена — который… не может быть… и не знал даже, что я единственная из всех, видевшая убийц и оставшаяся в живых и на свободе. Ведь я об этом ему не сказала!

Еще один факт, который вижу я и, возможно, не видит полиция. А именно, что Тамби Джошуа не хочет со мной говорить и не хочет, чтобы нас видели вместе. Это интересный факт… или не очень? Рано или поздно надо прижать Тамби к стене и выяснить, чего он боится. И это я тоже могу.

Итак, в чем мои преимущества перед полицией? В том, что я иногда вытворяю такую дичь, что ни одному полицейскому не снилось? В неожиданности и непредсказуемости? М-да. Что ж, если ничего другого нет…

Или мое преимущество в том, что, изолированная от полиции, я могу начать искать в таком месте, которое полиции в голову не придет? Как ни странно, да, и это тоже.

Я — тайный запасной игрок господина Эшендена? А что, неплохо.

Я разберусь в этом, сказала я себе и снова представила оценивающие, ожидающие глаза писателя. Когда вы думаете, что ничего не можете — бывает достаточно, что кто-то другой верит в вас. И выясняется, что, оказывается, все не так плохо.

Филиппинцы Магды перестали уродовать какую-то очень сложную пьесу и заиграли веселую румбу. Я поняла, что страшно устала думать (да и вообще это отвратное занятие, никому его не рекомендую). Закрыла глаза и попыталась очистить голову — по крайней мере так должен себя вести, судя по всему, настоящий сыщик.

Мысли из головы улетучились. Остался страх. Я снова представила себе руку убийцы с палочками для еды.

Палочки.

Какая-то странная мысль меня давно беспокоила. Давным-давно я что-то слышала — или видела? — про палочки для еды. Очень давно, чуть не в детстве.

И это было что-то страшное.

Чего я боялась в детстве или не совсем детстве?

Ну, прежде всего, черной церкви.

В моем милом доме со стеклянным шаром на крыше я живу почти с рождения. Это тот самый дом, который мой отец купил моей матери еще когда они не были женаты (а я уже существовала). Потом они все-таки поженились в соседней церкви Непорочного зачатия — это та самая церковь, куда я ходила с детства, хожу и сейчас. А когда я была маленькой, то думала, что есть еще одна церковь, сзади первой, где-то в переулках Кампунга Серани (района, где жили и живут такие, как я — не китайцы и индийцы, не англичане, а что-то среднее).

Другая — черная церковь, что казалось вполне логичным и понятным: одна церковь — это там, где Дева Мария и в облаках над ней светлое создание с волнистой бородой. А вторая церковь — известно чья. И в нее можно даже зайти, но если, заходя, будешь слишком громко топать, то тебя заметят и из бархатного мрака вылетит настоящая револьверная пуля прямо тебе в грудь, а это очень больно.

Еще я, как все дети Пенанга, боялась «бенгальца». Слово это означало не совсем то, что следовало бы. Времена были не вполне еще просвещенные, особенно для наших нянь. Няни знали, что индийцы бывают разные — чулии, прежде всего, то есть темнокожие тамилы с юга Индии, но не всякие, а мохаммедане. Были тамилы других религий (их чулиями не называли), были сингалы с Цейлона. Всех прочих обзывали (несправедливо) бенгальцами, причем та Бенгалия — Бенгалия нянь — от Калькутты простиралась до самого Пенджаба и вообще до бесконечности, до края света. В общем, бенгальцами няни называли тогда всех подряд, включая пенджабцев и прочих приверженцев строгой и элегантной сикхской религии, людей, которые никогда не стригут бороду и волосы, упрятывая их под здоровенный тюрбан. Тюрбан, которого не увидишь на голове индуса, то есть человека индуистской религии.

То есть нас, мелкоту, попросту пугали полицейским, поскольку тогда полиция на уровне констеблей состояла поголовно из сикхов, да это и сейчас почти так.

Понятно поэтому, что и сегодня у каждого местного жителя где-то да сидит этот маленький, забытый страх перед сикхами, с их умными и веселыми угольно-черными глазами между волной черных или седых волос и такой же волной, зачесанной под тюрбан, усов и бороды. И этот детский страх помогает сикхским констеблям не меньше их вполне реальных достоинств.

Так, чего я еще боялась раньше — да что там, и сейчас тоже! — войны, конечно.

Война — настоящая, а не война китайских триад — на нашем благословенном острове, за всю его историю, длилась несколько минут. Мне, родившейся в 1900 году, тогда было целых четырнадцать лет. И я помню ночь перед самым сезоном дождей — в конце октября — и этот резкий грохот, как будто обрушилась куча камней, а потом еще несколько таких же ударов чуть потише, и опять один громкий удар. Я все-таки тогда заснула, а утром мне сказали, что чуть не к самым причалам Суэттенхема прорвался германский крейсер «Эмден», который приделал себе четвертую, фальшивую трубу, отчего его приняли за британца. И этот «Эмден» всадил две торпеды в бок русскому крейсеру, который пришел сюда на ремонт, всего с одним годным котлом из шестнадцати, и стоял недалеко от берега под охраной французов. Ну, а французы свою задачу провалили.

До сих пор не могу выговорить странное, шипяще-жужжащее название этого крейсера, означавшее всего-навсего «жемчуг». Если бы он был малайским и если бы у малайцев были свои, а не британские крейсера, то он назывался бы прекрасным словом, значившим то же самое, но звучавшим бы как «мутиара».

Потом многие говорили, что русский крейсер пошел ко дну с честью, потому что все-таки успел сделать несколько выстрелов — те самые удары потише, что слышались мне. Правда, непонятно, что это за честь такая, тем более что германец все-таки ушел. Но тогда, уже наутро, эта сторона дела меня вообще не волновала. Потому что прошел слух, что восемьдесят русских моряков убиты, многие спаслись невредимыми, а больше сотни — это те, спасать которых вышли в ночь все сампаны порта, но тащили их из воды обожженными, контуженными, порезанными осколками. А потом, по одному, на рикшах и телегах, везли в городской госпиталь.

И мы, дети и подростки, бросили все и не вылезали недели две-три из госпиталя, таская выздоравливавшим русским фрукты, рис, лепешки и что кому приходило в голову. Я долго сидела между двумя такими моряками и учила их португальскому, кормила, пела песенки — и они выздоровели. А один, лежавший в углу, сначала молчал, потом долго и страшно кричал, а в конце концов оказалось, что он умер. И с тех пор война для меня — это когда человека могут спасти из воды и привезти к хорошим врачам, а он все равно умирает.

Как звали тех, кто выздоровел, я вспомнить не могу, а вот того, кто умер и был увезен на христианское кладбище, помню даже сегодня, хотя это имя очень трудно произносить: Гортсефф.

Я и сегодня боюсь войны, этих десяти минут грохота, после которых идут недели боли и стонов.

А еще я боялась в детстве… не может быть: китайцев… которые танцуют с палочками для еды.

Вот теперь я вспомнила отчетливо эти полусны-полукартинки: изогнутые тонкие стволы кокосовых пальм… какое-то большое здание под лиственной, аттаповой, крышей… Танец китайцев, прыгающих с ноги на ногу, причем в танце этом было что-то затаенно опасное, и именно потому, что в руках у них были палочки.

Я потрясла головой и снова увидела картинку с пальмами. Китайцев и вообще людей на ней не было. Но она была все равно как-то связана с этим опасным танцем.

Это была… книга. Книга с картинками. А танец… его в книге не было. Но он как-то был связан с этой картинкой. Я знала про него.

Вести расследование собственных детских страхов — это весьма экстравагантно.

Но ничего другого, получается, у меня пока не было.

— Моя дорогая, ты все слышала? — раздался над моим ухом голос Магды. — Из этой своры людей с оперными именами — де ла Круз, Сильверио, Толедо, Легаспи, представь себе — все же выйдет бэнд. Нужен нормальный пианист, про Тони тут и говорить нечего. А, допустим, чарльстон без клавишника — это смешно. Нет также хорошего второго трубача. И вообще это пока мартышкина свора, а не музыканты. А как тебе такое название, как «Магда-бэнд»? Во главе которого, как это ни странно — не негр, а вообще нечто принципиально иное: женщина. Впервые в истории, заметь. Ни в Чикаго, ни в Нью-Йорке женщина до таких высот не поднималась. А у тебя это будет. И как тебе наш дико сложный номер, не песня даже, а именно номер, который я своровала из одного мюзикла и записала по памяти? Там есть всякие потрясающие слова, типа «держись подальше от выпивки и джаза» — здешним жителям понравится. Это такая история в музыке, завершающаяся словами «и оба потянулись к пистолетам». Кстати, а вот как насчет пистолета, точнее, револьвера — хорошо бы в нужный момент выпалить в потолок холостым зарядом. Нравится идея?

И Магда вопросительно вздернула острый подбородок.

— О, нет, — сказала я. — «Магда-бэнд» — это отлично. Но только не выстрелы. Еще их только мне не хватало.

Глава 13

ГДЕ НАЙТИ ВЭЙХАЙВЭЙ

Теофилиус — единственный в мире человек, который может смотреть на тебя и радостно и грустно, и с восхищением, и с сожалением одновременно. То ли это эффект очков в угольно-черной тяжелой оправе, занимающих чуть ли не все его смуглое лицо с прямым тонким носом, то ли просто он такая вот сложная и разносторонняя личность. Последнее в любом случае верно, поскольку Тео может цитировать классиков типа Шекспира и еще бог знает кого на языке оригинала и цитировать непрерывно, если его не остановить.

— Это не книга, — сказал он, впиваясь в мое лицо круглыми глазами за толстыми стеклами. — Это альбом, и не обычный. Ручная печать литографий, вручную сшитые страницы. Где же я его видел? Хотя помню, что их всего-то было сделано штук сто. По какому-то заказу. Китайцы, танцующие с палочками? Не помню. Вот что такое львиный танец — это я могу рассказать. Дело в том, что в Китае была одна деревня, где постоянно мародерствовал лев. Из чего следует, что речь идет об очень глухом средневековье, когда в Китае было еще полно львов, слонов, носорогов…

— Тео, Тео — я интересуюсь не китайским средневековьем, а более близкими временами. Я хочу изучить вопрос про китайские тайные общества. Здесь, в Малайе.

Тео замолчал. И молчал долго, достаточно долго, чтобы я почти вспомнила, что это за история насчет танца с палочками. В ней фигурировали, кажется, какая-то рыба, сам этот танец — и тайные общества, к которым танец имел непонятное для меня сегодня отношение. Но откуда я это взяла? Из книги?

— Амалия, а тебе не кажется, что джаз все-таки веселее? — наконец отважился Тео. — Дорогая моя, что с тобой происходит? Может, тебе опять попутешествовать по свету? Послушать полгодика джаз в Нью-Йорке?

Так, симптомы повторяются. Отправить меня в далекое путешествие хотел Тамби и еще, понятное дело — Элистер. И вот — Тео.

При этом никогда еще Тео не подавал виду, что знает что-то насчет моего грустного американского опыта и моих денег — больше, чем совсем недавно знала вся полиция Пенанга. И если сейчас он эту свою осведомленность показал, значит, мой добрый друг всерьез обеспокоен за меня.

— Нет, Тео, я не уеду, — вздохнула я. — Я хочу, чтобы репутация моего заведения восстановилась. Ты же знаешь, что сначала, когда вся эта история только начиналась, клубы распустили слух… не представляю в точности, какой. Тебе виднее. Сейчас я больше не подозреваемая. Но еще не полностью свободна от этой истории. И чтобы вернуть все хотя бы в исходную точку, я должна быть здесь и действовать постепенно и уверенно. Для начала — у меня скоро будет новый, совсем новый бэнд.

Тео, возвышаясь на своем табурете надо мной и залом, где маячили черные головы, гремели и позванивали «Империалы», жадно впитывал мои слова: я сейчас сообщала ему, второму человеку в газете, массу важной информации, которая рано или поздно ему бы пригодилась. И все равно он выглядел грустным.

— А пока происходила вся эта неразбериха, я по стечению обстоятельств заинтересовалась даже не прошлым, а частично и позапрошлым веком. Тео, это же наша с тобой история, наше наследие. Я уж не говорю, что не каждый китаец понимает, как возникли в Малайе тайные общества, чем они были на самом деле… Я не говорю и о том, что именно из нашего города тайные общества начали революцию в Китае… Да и вообще, как ни странно, половина мировой истории почему-то имеет отношение к Пенангу. Что у нас за остров такой?

На смуглом лице Тео не было никакого выражения вообще — он не верил ни одному моему слову, и вновь за стеклами его очков промелькнула жалость.

— Я попросту в восторге от того, что слышу, если позволите вмешаться в ваш разговор, — раздался над моим ухом голос.

Я чуть не опрокинула табуретку:

— Господин Биланкин, как это вам удается? В прошлый раз я сидела спиной ко входу, и вы как призрак возникли у меня за спиной. Сейчас я сижу лицом, и вновь…

— А в этот раз я шел от линотипистов, бескомпромиссно контролируя работу вашего друга Тео. Ну, и вообще, есть такие люди — не могут не подобраться к кому-то из-за спины на цыпочках. Так вот, госпожа…

— Де Соза…

— Именно так… Вежливо подслушав ваш разговор, я пришел в восторг. Потому что как раз искал такого человека, как вы, который произнес бы, наконец, в этих стенах слова насчет исторического наследия колонии. А я ведь еще помню разговор с вами про памятник Лайту. Это все нам очень нужно. Вы умеете писать?

— В целом да, — осторожно отозвалась я.

— Ну, я понял, о чем вы. Но мы вам поможем. Дело тут знаете в чем? Я узнаю в вашей речи так хорошо мне знакомый оксфордский академический акцент. Не акцент высшего класса общества, а такой… как у меня. И это вселяет надежду на то, что вы все сможете. Говорят, во всем городе нет человека, равного вам по знанию истории этих мест?

— Ну, равные — есть, целых двое…

— Да, но вы-то здесь, а их в данный момент здесь нет. А вы знаете, что у нас очень респектабельные гонорары для людей, способных написать что-то особое?

— Оу? — округлила я глаза, чуть не сказав «оу, шьен». У Тео лицо не дрогнуло, и я еще раз подумала о странной особенности нашего города: одни люди — допустим, все до единого выходцы с Цейлона — знают что-то очень хорошо, но информация об этом не попадает даже выходцам из тамильского Мадраса, не говоря уж о китайцах или англичанах.

Тео и в голову не придет рассказывать своему боссу про меня и мои деньги. Даже если тот попросит.

— А проблема вот в чем, госпожа де Соза: наши читатели — англичане, живущие и работающие здесь. И другие люди, уже аборигены, знающие английский. Так вот, мне приходят из Англии письма с адресом: Пенанг, Индия. Пенанг, на Востоке. Пенанг, недалеко от Индии. Хорошо, что вообще доходят! Население империи, госпожа де Соза, понятия не имеет, на что эта империя похожа и из чего вообще состоит. Покажите мне якобы образованного человека в Лондоне, который точно бы знал, из чего состоят эти самые «проливные поселения» — Стрейтс-Сеттльментс, и где, в каком проливе находится такая их часть, как Лабуан. Сингапур, Малакку и Пенанг еще назовут, а вот Лабуан… А дальше на восток и подавно плохо. Они найдут на карте Гонконг, а вот как им найти такую часть империи, как Вэйхайвэй? И тут возникает вопрос: а может ли метрополия с необразованным населением — заметьте, я даже не о рабочем классе говорю — владеть империей, раскинувшейся на треть мира? И вообще быть достойной частью сегодняшнего мира? Да мы проиграем эту империю, как только возникнет острая ситуация… Но пока этого не происходит, госпожа де Соза, — мой долг думать о людях, которые едут сюда, в колонии, работать, но даже не пытаются интересоваться культурой, наследием живущих здесь народов… Кстати, есть и как бы обратная проблема — это скорее вам для размышления, Тео: синематограф. Синема — это место, где за 20–30 центов любой может посмотреть фильм, снятый в Англии, и увидеть, что правящая тут раса состоит из людей недалеких, примитивных, которых интересуют деньги, нелегальные любовные интриги и больше почти ничего. Ну, а когда про Англию снимают кино наши завистливые американские братья, то тут уже просто сине-клевета на британский национальный характер. Нам нужно другое кино, и об этом, Тео, я буду писать в Лондон. Это опасная ситуация.

Я вспомнила, как здешние китайцы, отправившиеся на учебу в Англию, впервые видят трущобы Лондона и рабочие города к северу от столицы. И — сначала шепотом — спрашивают друг друга: что, вот ЭТИ нами владеют? И молчаливо согласилась с Биланкиным: ситуация опасная. А тот продолжал меня очаровывать, блестя круглыми щеками и демонстрируя свои многочисленные зубы:

— Так вот, госпожа де Соза, — вы что-то говорили о тайных китайских обществах? Знаете как сделаем: считайте, что если вы не напишете о них, то не напишет никто. Сделайте мне серию простых, понятных очерков — начиная с тайных обществ. Что такое очерк, вам расскажет Тео. А сейчас прошу меня извинить…

Тут он остановил взгляд на лежащем на углу стола темно-зеленом, будто лакированном банановом листе; к нему прилипли три оранжевые от шафрана рисинки среди пятен красного масла. Биланкин вопросительно поднял брови, Тео пожал плечами и отправил лист в мусорную корзину под ногами. Биланкин повернулся ко мне промокшей спиной и рысью двинулся в свой кабинет.

Тео продолжал смотреть на меня с жалостью.

— Боже мой, Амалия, как бы я хотел, чтобы ты никогда не прикасалась к этой теме…

— Я уже прикоснулась, — сказала я, и Тео все понял.

— Я вспомнил, — сказал вдруг он. — Этот альбом не продавался. Его дарили девочкам, лучшим ученицам вашей монастырской школы на Лайт-стрит. Ну, а потом он кончился, и дарить перестали. Ты была лучшей ученицей?

— Я? — сказала я в растерянности. — В школе — вовсе нет. До сих пор не могу понять, что это за дрянь такая и зачем она мне нужна — химическая таблица этого русского, и почему он золото называл буквами «ау».

— Амалия, это не он…

— В общем, я была непростой ученицей. Но я найду теперь альбом. И вернусь. Ты слышал? Я получила заказ. За респектабельный гонорар.

…Вокруг моего дома, во влажных сумерках под сплошной лиственной кроной, оранжевые закатные лучи кое-где еще пронзали пространство между ветвями и лианами. Лианы эти, десятками и сотнями, как дождевые струи достигали самой земли и корней громадных, будто из позеленевшего цемента вылепленных стволов.

Дожди, подумала я. Скорее бы начались дожди. Потому что я устала. Потому что когда идут дожди, город замирает, спит под мокрыми ветвями и лианами, среди ползущих по губке земли теплых туманов, или слушает ночной концерт сверчков и рев лягушек.

Но до дождей было еще далеко.

Мартина с надеждой спросила меня, не приготовить ли чего — и я с восторгом согласилась.

Мануэл, от которого пахло газолином, раскладывал на цементной площадке у ворот свои ведра, щетки и тряпки для полировки металлических поверхностей.

Сикх Раджиндер, явно потолстевший на охране моего дома, раскладывал на ночь свою кровать поперек входа.

Все было хорошо, и я уверенным шагом двинулась к книжному шкафу.

Не надо больше никуда ходить, не надо ничего искать. Вот пыльная пачка старых журналов (выкинуть), вот какие-то две брошюрки Махатмы Ганди (на стол их! Как же жадно я буду теперь их читать!).

А вот и он, громадный, тронутый уже плесенью том старинных гравюр.

Нет, это не я была лучшей ученицей католической школы. Это была моя мать, которую я сейчас почему-то не могу вспомнить. Только голос, только руки, только мягкое шлепанье ее босых ног по полу моей спальни.

Конечно, я тоже читала эту книгу, видела эти темно-рыжие гравюры.

Вид с Пенангского холма, на верхушке которого вился Юнион Джек, вид вниз — на плоскую воду, на горы Уэсли на горизонте и на редкий лес голых, невесомых мачт с перекрестьями рей.

Пустой газон будущей Эспланады, уже с первыми колоннадами вокруг, а по газону прогуливается десятка два человечков в цилиндрах и сюртуках (на здешней жаре), у дам — кружевные зонтики.

А вот тюдорианского вида бунгало, где жил чиновник пенангской администрации, который говорил на малайском, открывал в джунглях древние храмы, называл своим именем громадные цветы — а потом создал на пустынном острове город Сингапур. Томас Стэмфорд Раффлз, бунгало его носило имя «Раннимед», сейчас на этом месте отель, джаз и танцевальные вечера, но и бунгало стоит где-то среди гостиничных сараев и пристроек.

А вот…

Холм, высокие облака, очень длинные и стройные наклонные пальмы. Вот он, домик, крытый аттапом, — оказывается, не такой уж домик, а что-то очень большое. Мельница, как следует из курсивного текста под гравюрой.

А еще из него следует, что мельника из китайцев-хакка звали Лоу Ами. Что он снабжал мукой весь город и все заходящие корабли в начале 19 века. Мельница стояла там, где сейчас храм с пагодой Тысячи Будд — в Айер Итаме. А при мельнице у господина Лоу была таверна.

Куда пришел в 1818 году капитан Уэлш, женатый на Саре — дочери Фрэнсиса Лайта (и Мартины Розеллс, добавила я). И там капитан Уэлш ел простой рис и соленую рыбу.

А пока он ел, «люди господина Лоу» развлекали Уэлша танцем с палочками для еды — якобы давно забытым к тому времени особым видом боевого искусства.

Понятно, что «его люди» были вовсе не рабочими мельницы, или не только рабочими. Ведь господин Лоу был все равно что попечителем храма — почетным директором кантонского кладбища. Их тогда на острове всего-то было два, кантонское и хоккьенское.

Но если Лоу был директором кладбища, это означало множество иных вещей, о которых посторонний человек вряд ли бы догадался.

Я начала листать книгу.

И очень быстро нашла то, что мне было нужно. Потому что никто этого особо и не скрывал.

Их называли Ги Хинь, вспомнила я наконец.

Первая «триада», первое тайное китайское общество в Малайе. Перекочевавшее сюда из китайской империи с удивительной быстротой — Ги Хинь конгси появилось в Пенанге с первыми же китайцами, приехавшими работать на англичан. Это произошло в 1790 году, то есть фактически сразу после того, как Фрэнсис Лайт воткнул в мягкую землю острова свой флагшток.

А когда спустя треть столетия Стэмфорд Раффлз сделал то же самое на острове Сингапур, уже через 3–4 года Ги Хинь прочно держало в руках первые китайские улицы будущей столицы Британской Малайи.

Вот только с тайным обществом этим, вспоминала я далее, есть одна проблема: оно исчезло без следа.

Теперь мне стало понятно, что остается только одно.

Терпеливо, упорно писать обещанную Биланкину статью. Потому что нет лучшего способа разобраться, что же и кто от этого тайного общества остался.

В целом это было похоже на то, как мускулистый силач берется за корабельный канат на берегу и очень медленно, очень осторожно, под аплодисменты публики тянет его — и вот стоящий у берега «чайный клипер» вдруг сдвигается с места на один дюйм. А потом разгоняется с удивительной скоростью. Мое расследование вдруг сдвинулось, пусть самым неожиданным образом.

Писать просто, подумала я. Достаточно посмотреть, как это делают другие, и изобразить нечто похожее. Я даже знаю, как начну первый из своих «очерков». Вот так:

«На Бич-стрит, где сегодня торговый рай для жителей Джорджтауна и приезжих, больше нет баррикад.

Но они были там в страшные дни Пенангских бунтов 1867 года, когда европейцы-полицейские привозили на перекрестки бочки с песком, используя их как опору для бревен и досок со строек. Они таким образом пытались огородить, запереть сражающихся в улочках старого города — например, на Армянской улице, где десять дней шли сплошные бои и к каждой стороне подходили подкрепления даже с сиамского острова Пхукет.

Впрочем, не англичане были мишенью воюющих. Во время событий 1867 года альянс тайных обществ — Кхиань Теик и Красного флага — воевал против союза Ги Хинь и Белого флага, воевал за контроль над Пенангом. Точнее, над той его частью, которая английским хозяевам подчинялась только на бумаге. За китайскими кварталами».

Тут я остановилась в задумчивости. Потому что в реальной жизни все было сложнее. Картину путали эти самые «флаги». Они были не совсем китайскими.

На острове, как тогда, так и сейчас, были и остаются редкие малайские деревушки. У коренных жителей этих мест были свои флаги, у кого красный, у кого белый. И когда возникали споры из-за рыбы, под этими флагами малайцы объединялись, разбивались на два союза. Отчего это так — я и сама не знала.

Но понятно, что у китайцев были какие-то мощные связи не просто с малайцами. Вот, допустим, история союза врагов моего Ги Хиня — врагов в лице Кхиань Теик и Красного флага. Вождей тут было двое, китаец Че Лонг и человек совсем другой национальности, Сайед Мохаммед Алатас, все в Пенанге знают оставшийся от него элегантный особняк под акациями. Когда на юге от британских владений, в Голландской Индии, голландцы осаждали Ачех, Сайед был занят нелегальной доставкой оружия повстанцам. Вторая жена его была дочерью человека из рода Кху — а это самое уважаемое из всех китайских имен в этих местах. Кху, с его особой репутацией, был одним из главных зачинщиков войн тайных обществ. Войн, в которых участвовали веревочники, рыбаки и другие малайцы, а еще их братья по мохаммеданской вере — из яванцев, индийцев.

Улица, где жили те самые веревочники (она так и называлась — Веревочной), оказалась границей между двумя союзами и одновременно между китайцами из двух разных провинций — хоккьенцев и кантонцев. Потому что в тайные общества китайцы шли строго по провинциальному признаку. Ли Хинь, лидер Ги Хинь, возглавлял не просто тайное общество, а еще и общество хоккьенских хакка. Враги его были кантонцами. Что неудивительно, потому что две эти провинции и сегодня говорят на разных диалектах. А тут, значит, дошло дело до войны.

И как обо всем этом писать для тех читателей господина Биланкина, которые не знают, где искать Вэйхайвэй? Мало того, что человек хоккьенец — он еще и хакка? А как быть с теми загадочными хакка, которые из Кантона?

Я вздохнула и решила написать попроще.

«Очень трудно разобраться в сложных взаимоотношениях китайцев Малайи между собой. Как это сделать, если даже имена друг друга они произносят по-разному? На столе одного из моих здешних друзей лежит бумажка-напоминаловка, на которой написано: человек по фамилии Онг — это на самом деле Ван, Чае — это Се, Ко — это Гу. И так далее. То есть один и тот же иероглиф люди из разных провинций произносят совсем по-разному. Осталось сказать читателю, что мой друг и сам китаец.

Но по крайней мере в одном отношении понять смысл войн триад нетрудно — в конечном счете драка шла за владение оловянными шахтами».

Тут я обнаружила, почему трудно писать. Оказывается, мысль летит быстро, а рука с вечным пером ползет по бумаге медленно и ее ход тормозит мысль.

«Олово, — продолжила я, — нужно прежде всего тем, кто производит консервные банки. А это хороший бизнес и, наряду с каучуком для шин авто, основа экономики Малайи.

Об этом бизнесе понятия не имел некто Кун Тай, который в прошлом веке взял концессию на землю в Тамбуне, в штате Перак на материке напротив Пенанга, для выращивания там кофейных деревьев. Но на его участке, в отличие от прочих, такие деревья не желали расти. Как-то раз господин Кун со злобой вырвал одно чахнущее деревце из земли и стал рассматривать, что у него там за странная металлического цвета дрянь прилипла к корням. Горстку этого вещества он понес к друзьям. Оказалось, что это — олово. Кун оказался владельцем самого богатого оловянного месторождения в штате, самым знаменитым китайцем в столице штата — Ипо, и основателем клуба хакка — оловянных промышленников. Он стал также китайским почетным вице-консулом в Пенанге и создал там первую современную китайскую школу, где преподавание идет на классическом мандарине.

Китайцы владели первыми оловянными шахтами до того, как европейский бизнес привнес в эту отрасль долгожданные новые технологии…»

Тут я остановилась и задумалась: одобрит ли господин Биланкин такой тонкий намек на то, что сегодня оловянные прииски плавно перешли в руки англичан, а китайцы — их бывшие владельцы — вынуждены заниматься теперь иными видами бизнеса. Впрочем, богаче китайцев англичане от этого не стали.

«…китайцы начали импортировать на свои шахты рабочую силу из Китая — это для них оказалось проще, чем договариваться с малайцами.

Было логично и неизбежно, что люди из одной провинции, говорящие на одном диалекте, создадут какую-то свою организацию. Для тех, кто считает, что слово «конгси» означает лишь тайное преступное сообщество: первоначальное его значение — артель по земляческому принципу.

Было также совершенно естественно, что некоторые артели, защищая своих членов, применяли силу — китайские рабочие не ждали, что иностранцы, с их полицией, будут им помогать.

Из этих артелей родилось новое, чисто местное тайное общество — Кхиань Теик, которое и схватилось со старым обществом, Ги Хинь, за контроль над шахтами, улицами и магазинами».

Отлично, вздохнула я. И решила, что хватит для первого раза просвещать властителей трети мира, пора сразу перейти к тому вопросу, который интересовал лично меня.

«Закат Ги Хинь наступил не сразу. Это тайное общество проиграло битву за улицы Пенанга в 1867 году, потом битву на юге страны — Ларутские войны, мир в которых пришлось заключать уже с помощью пришедших в ужас от происходящего англичан. Пангкорский договор 1874 года был выгоден Кхиань Теику, получившему лучшие шахты Ларута. Ги Хинь какое-то время работал в оставшемся ему районе города Ипо. По сути, это тайное общество и построило тот город, который мы сегодня можем видеть.

Казалось, что отныне вся страна, кроме британской администрации, будет подчиняться единственному тайному обществу, Кхиань Теик.

В нашем городе власть общества Кхиань Теик казалась незыблемой по многим причинам — в частности, и потому, что в конце прошлого века лидеры его были крупнейшими донорами даосского Храма защитника города. Храм посвящен божеству, которое докладывает владыке ада о таких делах людей, как несправедливость и коррупция. То есть отвечает за порядок. А это делает его богом-защитником правительственных офицеров и полиции, хотят они того или нет.

Загляните в этот храм на Бридж-стрит в 15-й день китайского нового года. Вы увидите здесь тех служащих местной полиции, кто происходит из Китая. Они приходят в этот день в храм, чтобы произнести защитнику города клятвы верности, отрезая при этом голову петуху».

Холод находки пробежал по моей спине. Не вставая из-за письменного стола, я легко нашла ту ниточку, которая, возможно, связывает секреты первого в Малайе тайного китайского общества с сегодняшней полицией города.

То есть следует поискать китайца в полиции (их там совсем немного), проследить его клановые связи — и все?

К сожалению, нет, не все.

Потому что…

«Но если этот маленький храм с башенкой слева от входа остался до наших дней, то этого нельзя сказать о тайном обществе Ги Хинь и его секретах. Оно исчезло. Нет и его победителя Кхиань Теик. С 1890 года все тайные общества запрещены администрацией Стрейтс-Сеттльментс.

Читатель может спросить: а есть ли уверенность, что из нынешних 2,5 миллионов китайского населения, составляющих уже 43 % всех жителей Малайи, нет ни одного члена тайного общества? Полицейские источники утверждают, что для розового оптимизма нет оснований».

Тут я нехорошо усмехнулась собственной наглости: полицейские источники? Хотела бы я поговорить с ними. Причем о многом.

«Что произошло с тайными обществами после 1890-го года? Их превращенные в крепости городские кварталы, их храмы и алтари, а также немалые финансовые активы перешли к иным, несекретным, известным организациям.

Никто не знает, сколько китайских ассоциаций в Пенанге. Сотни, как минимум. Десять человек, чьи деды родом из одной маленькой деревни в глубине громадного Китая — и вот вам ассоциация. Например, клан тех, чья фамилия Ли, родом из района Тан Уа провинции…»

Тут я оставила пустое место и задумалась над тем, где я узнаю, какая это провинция.

«…эти Ли, во-первых, считают себя потомками императоров дома Тан — которых всех звали Ли, а во-вторых, еще и потомками великого философа Лао-цзы.

Или кинем уважительный взгляд на историю самого знаменитого из кланов, клана Кху, который после запрета тайных обществ начал делать легальный бизнес — создавать плантации у Айер Итама, жертвовать деньги на благотворительность, театр… Все предки этой деловой империи — из одной хоккьен-ской деревни Син Кан, которая известна тем, что там, рядом с большим портом, с давних времен существовала мусульманская община.

Ассоциации, конечно, создаются по самым разным признакам. Если по ремеслу, то их называют «хан»…»

Я начала с любопытством вглядываться в другую старую книгу, посвященную юбилею городской администрации, ту ее часть, где отмечались донорские взносы разных ассоциаций в издание этой книги. И, потрясенная, обнаружила в списке ассоциацию пуллеров рикш, размещающуюся по Прангин-роуд, 214.

Это что — вот так просто? Пойти на жалкую окраину, на эту Прангин-роуд, и узнать там массу полезных фактов? Я еле сдержала себя, чтобы не понестись туда прямо сейчас, ночью. И подумала, что первый из серии очерков надо бы и закончить. Скоро у меня появится много новых дел, и это просто отлично.

«Внимательный путешественник, владеющий вдобавок искусством читать иероглифы Китая, получил бы массу удовольствия на Кинг-стрит, улице, названной — что очевидно — в честь властителя Соединенного Королевства, сейчас уже трудно разобраться, которого. Эта улица полностью состоит из домов клановых ассоциаций, которые являются одновременно и храмами памяти тех, кто приплыл сюда век или несколько десятилетий назад и внес свой вклад в то, чтобы эта земля стала тем, чем она сегодня есть.

Клан, с его советом директоров и ареопагом старейшин, дает деньги на детское образование, похороны, содержание вдов и сирот. Клан же одалживает деньги на новый бизнес, инвестирует в недвижимость. Сегодня это — часть делового мира и одновременно социальной структуры нашей страны.

Но вы будете правы, задав много нелегких вопросов. Например: а разве не тайным обществом была организация по имени Тунмэнхуэй, созданная на наших улицах доктором Сунь Ятсеном, первым президентом Китая после свержения империи? Разве не это тайное общество, действовавшее здесь с 1909 по 1911 годы, планировало кантонское восстание 1911 года, с которого началась история свержения последнего императора этой древней страны?

Или: а почему же не далее как в 1927 году по всему Сингапуру шла настоящая волна чикагоизмов, вплоть до перестрелок на улицах? Разве это не работа тайных сообществ?

И последний вопрос: где и как сегодня можно найти мрачное наследие якобы полностью сгинувших старых тайных обществ, вроде упомянутого Ги Хинь? Как ни странно, это не невозможно. Забытые секреты иногда имеют свойство заново появляться на свет божий — если кому-то становится абсолютно необходимо их возродить».

Было очень тихо, сверчки пели свою песню среди лиан и листьев.

Я сидела над страницами, и мне было страшно.

По существу, я бросала этой статьей вызов моему невидимому противнику — пока что вызов вслепую — и ставила свою подпись.

Что я делаю? Что со мной происходит?

Я снова вспомнила выздоравливавших моряков с русского крейсера, их лица на фоне белого полотна подушек. А у стены лежал вовсе не тот русский с трудной фамилией, что все-таки умер, а Элистер, Элистер с раной, о которой я даже подумать боялась, — и он кричал. И снова кричал.

Я начала перебирать страницы, готовясь переписать их начисто.

Глава 14

СУН ИЗ СУНСТЕДА

Нортхэм-роуд: каменные ограды, увитые лиловыми и белыми россыпями цветов бугенвилеи. Время от времени камень уступает место кружеву черного чугуна — это ворота, тут завистливый взгляд делает прыжок внутрь, на идеальные зеленые газоны, по ту сторону которых — полукруг деревьев, снова бугенвилеи, увивающие первые этажи побеленных дворцов в два этажа-с башенками, фронтонами, колоннами, балконами, плавными скатами черепичных крыш. И снова каменные ограды, через которые перехлестывает зелень, и новые дворцы.

В одни такие широко распахнутые ворота черного чугуна я уверенно повернула велосипед. Охранник, сверкающий золотыми пуговицами, отдал мне честь. Я помахала ему и двинула свою двухколесную машину по полукругу белого гравия к крыльцу.

— Добро пожаловать в Сунстед, госпожа де Соза, — удовлетворенным голосом выговорил длинный, идеального спортивного сложения британец. — Позвольте ваш велосипед, он будет в безопасности под моей охраной.

Я всегда подозревала, что эта личность с удовольствием сказала бы мне что-то другое, насчет очертания моих бедер на седле (вид сзади). У себя в клубе — куда мне ход был закрыт — он мог это даже говорить кому-то из друзей. Но, возможно, это было просто мое женское тщеславие. Так или иначе, здесь, у этих дверей, ничего подобного от него я бы не услышала никогда в жизни — скорее он принял бы яд прямо на моих глазах, тщательно скрывая свое неудовольствие от такой процедуры.

— В гостиную, прошу вас, мадам, — продолжил длинный, и я в очередной раз вспомнила не без усилия его имя.

— Благодарю вас, Кроули. А…

Тут я помахала рукой неопределенно.

— Для вас — бесспорно, госпожа де Соза.

И безупречный британец неслышно двинулся в глубину дома по большим плитам черного и белого викторианского мрамора.

Мрамор в этом дворце также имелся каррарский — в виде полуобнаженной статуи, рядом с которой я присела верхом на стул розового дерева.

В дальнем конце бальной залы, насквозь продуваемой морским бризом, отливали лаком два рояля — в одном углу черный, в другом белый. Впрочем, они там не пылились зря — насколько я помню, племянницы хозяина особняка учились играть то на одном инструменте, то на другом. Сейчас в доме, впрочем, было тихо, похоже, пустовала даже расположенная справа, ближе к громадной кухне, комната для мацзяна, куда не забегали пятнистые далматинцы, преследуемые нянями в самфу — пижамах в цветочек.

В тишине палаццо я начала размышлять, что ко всем категориям китайцев, образующих тут свои ассоциации и держащих клановые дома, надо добавить оксфордских китайцев как особую этническую группу. Чего доброго, они создадут свой клан… хотя о чем я, он уже есть, Британская Ассоциация Стрейтс-китайцев, непобедимая в наших краях сила.

— Мадам де Соза, сэр, — раздался голос безупречного британца. А за ним — звук шлепанцев. И, не вставая со стула, я развернулась навстречу курносому молодому человеку моих лет — кантонцы славятся своими короткими вздернутыми носами.

Розовые, толстые щеки почти скрывали его глаза — впрочем, сейчас они имели дополнительную защиту в виде очков.

— Амалия, дорогая, где твое Белое видение? — раздался его голос с еще более рафинированным акцентом, чем у встретившего меня британца.

— Когда-нибудь увидишь его снова, Ричард.

— Тогда покажи хотя бы свою фирменную улыбку, когда Кроули пойдет за напитками — ему такое видеть вредно. Мне как всегда, Кроули. Тебе ананасовый с яблоком, да?

— Про твое «как всегда» мы еще поговорим. Я слышу про тебя разные разговоры, Ричард Сун. А улыбку — вот тебе.

Я повернулась к нему в профиль и широко распахнула зубастую пасть, оскаленную в улыбке (так я наводила в свое время ужас на весь Кембридж).

— О, спасибо, как мне этого не хватало… А насчет разговоров — вот это неожиданность. Уверяю тебя, что очень бледная стенга в это время, к полудню, не наносит ущерба здоровью, а лишь наоборот.

И Сун откинулся на мягкую спинку кресла от «Мапл и K°» из Лондона (впрочем, британским был лишь дизайн, а сделана мебель, как и многая другая британская деревянная продукция, в Бангкоке, поближе к родине розового дерева.)

— Сидим здесь, или ты давно не лазила через дырку? — осведомился он, протирая очки и моргая совершенно беззащитными глазами.

«Дыркой» он называл ротонду, окруженную кружевом металлической ограды — в сущности, действительно круглую дыру в потолке залы, к которому поднималась спиралью мраморная лестница. Архитекторы Старк и Макнил, проектировавшие этот особняк четыре года назад в стиле между итальянской виллой и парижским арнуво, утверждали, что идею им подало устройство могилы Наполеона. И что ротонда эта хорошо сочетается с полукруглыми венецианскими окнами-витражами, где главным элементом были опять же наполеоновские золотые пчелы.

— А не скатиться ли мне через твою дырку вниз по лестнице на велосипеде? — абсолютно серьезно поинтересовалась я.

— Да сколько угодно, вот сейчас Кроули принесет напитки, и я пошлю его за твоим велосипедом… Да, ты не поверишь, но Чунг из Куала-Лумпура, он приезжал недавно, на полном серьезе счел, что фамилия Кроули — Батлер, то есть «дворецкий», и чуть не назвал его «сэр»… А, да вот и он.

И Сун дрогнувшей рукой схватил с подноса высокий стакан со стенгой — виски с большим количеством содовой, — не дожидаясь, чтобы Кроули поставил стакан перед ним.

— Кроули, велосипед мадам сюда.

— Очень хорошо, сэр.

— Не надо, Кроули, он как всегда издевается.

— То-то же, Амалия…

— Очень хорошо, мадам.

— Итак, — сказал Сун, отрываясь от стенги, — ты, бедная девушка, опять хочешь занять у меня два доллара?

— Почти угадал. А что говорит твой астролог — сегодня благоприятный день, чтобы дать мне два доллара?

— А, хорошо, что ты спросила, — вдруг стал серьезным Сун. — Он мне в прошлый раз наговорил какие-то очень странные вещи. Я обеспокоен, знаешь ли. Он сказал буквально следующее: богатство в опасности повсеместно. Что очень странно в наше время, когда деньги растут на деревьях… Да, собственно, деньги вообще уже никого не волнуют — а некоторые даже отказываются их тратить, правда, Амалия? А мой астролог говорит, что если брать по элементам, то деньги сейчас надо как можно скорее изымать из вложений в землю — а это, как ты понимаешь, и оловянные шахты, и каучуковые плантации. И вода тоже стала опасна. А это, Амалия, твои пароходы, между прочим. Представляешь — чтобы в тысяча девятьсот двадцать девятом году пароходные линии стали опасной инвестицией? Зато можно вкладывать в металл и, представь, в воздух. И как тебе это?

«Это» было совсем не то, зачем я пришла сюда. Но у меня вдруг по спине пошел холод, которому я в последнее время научилась доверять.

— А знаешь ли, Ричард, ведь твой астролог никогда еще тебя не подводил. И меня тоже — помнишь, он не советовал мне ехать в Америку? Так вот, я подумаю насчет акций пароходных компаний. В земле у меня ничего нет. Металл — если это не олово, которое в земле, то почему бы не просто золото, которое в банке? А вот воздух… ну, знаешь ли…

— Знаю, — вдруг отозвался он, а я с беспокойством уловила первые знакомые симптомы: слегка заплетающийся язык. Первая сегодня стенга, да? — Знаю, потому что я только что ездил сначала в Лондон, а потом в Бостон и Нью-Йорк. И не считая очень хорошего виски, привез из поездки мысли насчет наших любимых британцев и твоих обожаемых американцев. Ты ведь все-таки любишь американцев, Амалия? Расскажи, за что.

— А за то, — сказала я, вдруг приходя в ярость, — за то, что… Да, американцы смешны, да, их щелкающие фотокамерами орды раздражают. Их предыдущий президент, Кулидж, не мог связать двух слов и не пытался, а нынешний, Гувер — тоже болван. Их сухой закон — всеобщее посмешище, они бы еще курить запретили. Их детская уверенность в том, что все американское — если не самое лучшее, то самое большое, вызывает дикий смех. Потому что кроме джаза, небоскребов и бандитов у них ничего лучшего нет. Но ты по крайней мере не ощущаешь по каждому шагу, по каждой интонации американца, что он считает себя естественным хозяином половины мира и даже как бы слегка устал от этого бремени. Ну, или там третьей части мира. Дети иногда раздражают, Ричард. Но детей никто не ненавидит. Пока миром правят британцы, американцев будут любить.

Я остановилась и перевела дыхание. Сун поставил стакан и посмотрел на меня абсолютно трезвыми глазами. А потом вздохнул:

— Я знаю, что ты пришла ко мне по какому-то делу, Амалия. Но если ты не спешишь, то в ответ на твои слова — особенно вот эти, насчет британской усталости — я бы тебе кое-что рассказал. Ты ведь ко мне все-таки по делу, верно?

Я кивнула.

— Мы поговорим… Так вот, я обсуждал кое-какие инвестиции в Англии, а потом в Америке. Открою тебе секрет: наш мир скоро изменится самым серьезным образом. Только непонятно, как это будет, потому что… Вот тебе новость из матушки-Британии. Они там создают воздушные корабли, Амалия, это у них большая программа. Громадные такие жирные монстры, с танцевальными залами, сигарными комнатами, только что не спальнями. Один сумасшедший сказал, что там, под облаками, можно оборудовать даже бассейны. И через год-другой первый корабль из этой серии уже отправится в полет, медленно так поползет по небу, нагруженный министрами Его величества и прочими персонажами, и вот тебе новый век. Так, а теперь Америка. Ты знаешь, что между Нью-Йорком и Бостоном уже открыта регулярная линия, будто бы это лайнеры, но по воздуху? Аэропланы, Амалия, а не воздушные корабли. Почтовые аэропланы, в которые правдами и неправдами залезают вот уже пару лет эти твои американцы. Сначала они такое делали на спор. Потом это стало хорошим тоном — три часа, и ты уже черт знает где. А сейчас тут уже бизнес, легальный. И что интересно, я спрашивал у англичан: почему воздушные корабли, почему не аэропланы? А они мне: у нас люди спрашивают, за каким чертом надо нестись от Лондона до Сингапура за какие-то головокружительные десять дней, пережидая на земле ветер и ночь, если можно сделать это за тридцать дней на старом добром «Пи энд О», с оркестром, закатами над волной и танцами? Куда спешить? Что мы — герцогини Бедфордские? Мы даже не капитаны Барнау. Аэропланы — это для войны, которой никогда не будет. Ну, и для перевозки почты. Вот тебе инвестиции в воздух. И знаешь, что я сделал?

Сун покинул кресло, подобно мне оседлал британско-бангкокский стул, лег на его спинку подбородком, и глаза его полностью скрылись в толстых складках кожи.

— Я полетел из Бостона в Нью-Йорк по воздуху.

Потрясенная, я молчала.

— И обратно.

Во дворе начали скандалить знаменитые далматинцы дома Сунов — известные всем четвероногие хулиганы.

— Первое, Амалия. Я вложу деньги в аэропланы. Второе: я привезу аэроплан сюда. Свой.

— Ричард, ты с ума сошел? Тебе потребуется своя лужайка, типа английского газона, какие-то механики, пилот…

— Ты не поняла главного, Амалия. Лужайка — пустяки, куплю, механиков выпишу из Америки. И пилота. Но летать я буду сам.

Сун с сожалением посмотрел в пустой стакан, потом в дверной проем — и наткнулся на мой прямой взгляд. Виновато съежился.

— Амалия, а у меня есть мысль. Почему бы нам с тобой не сплавать в старушку Англию, и я там прокачу тебя по небу, над крышами нашего с тобой Кембриджа? А до того — разомнемся здесь, над этим островом. Всего год, и я уже смогу это сделать.

Я обвела взглядом стены бальной залы, с большими, в тяжелых рамах, фотографиями многочисленных Сунов. Мужчин в европейских костюмах, галстуках-бабочках, всех до единого — в очках. Женщин в чеонгзамах с воротничками, подпирающими подбородки. Одно фото — нынешнего хозяина, на скачках, в мягком котелке, с трофейной чашей в руках. Ричард Сун, владелец Сунстеда, отличных лошадей и еще много чего другого.

— Я дам тебе ответ, Ричард. Но это будет такой ответ, что ты позовешь своего Кроули, чтобы он выкинул меня на газон. Поэтому сначала — моя просьба. А потом — мой ответ.

Сун очень неплохо понял, что пришла пора быть серьезным.

— Ричард, мне не нужны твои два доллара, мне нужен совет — с кем поговорить из… Как тебе сказать… Давно, еще в позапрошлом веке, тут было тайное общество Ги Хинь. Далее — все говорят, что оно исчезло. Я хочу знать, куда. И что от него осталось. И мне нужен тот, кто может мне рассказать — причем с хорошим знанием дела, — у кого теперь хранятся некоторые секреты Ги Хинь.

Сун как-то сразу вытянулся на стуле и стал похожим… на китайца, как это ни странно. Мне даже показалось, что лицо его стало влажным.

— Ты сама-то понимаешь, о чем просишь? — тихо спросил он и снова посмотрел в дверной проем — нет ли Кроули со стаканом на подносе.

— Ну, видишь ли, Ричард, это вопрос твоего же, китайского исторического наследия, вопрос этнографический, если угодно… Э… ну как бы это лучше выразиться…

Он крепко сжал губы, подняв глаза к круглой дыре ротонды в потолке. И дальше показал, что такое по-настоящему умный китаец:

— Амалия, а ты случайно не имеешь отношения к этой истории с убитыми англичанами-полицейскими, о которых до сих пор говорят? Четыре трупа, один вообще исчез? И какие-то там китайцы, которые их всех поубивали?

Честное слово, чтобы все сообразить, ему потребовалось секунд пятнадцать.

Вот кого надо было бы отдавать в руки господина Эшендена, чтобы сделать из него суперсыщика.

— Да нет же, Ричард, просто я кроме своей музыки вдруг в очередной раз заинтересовалась историей города, получила заказ от «Стрейтс Эхо» на серию очерков…

— Да ты что, издеваешься, Амалия — какой там к дьяволу заказ? Тебе нравятся газеты — так купи себе газету! И сама будешь всем все заказывать. Кто там владеет «Стрейтс Эхо» — а, ну да, этот старый гриб Лим. У него, кстати, там еще китайская «Пенанг Син Пок» и малайская «Чахия Пулау Пинанг». Неплохой бизнес. Амалия, я за десять минут договорюсь о твоей встрече с этим Лимом, и это мне будет куда проще, чем… чем то, что ты просишь.

Мы с Суном оба знали, откуда взялась эта идея насчет покупки газеты. Одним из самых прославленных китайцев в истории нашего города был владелец знаменитого «голубого дома», толстый и умный Чеонг Фат Цзе. Его громадная деловая империя включала все — концессию на торговлю опиумом, должность директора железных дорог всего Китая (в ту пору, когда дорог этих было немного)… Он был также вице-консулом Китая по южным морям и советником императрицы Цы Си. По всему Дальнему Востоку были разбросаны его дома и жены в неумеренном количестве, хотя реально жил он именно у нас, в Пенанге, под прикрытием британского порядка и закона.

Я вспомнила его снимки в альбоме: один — в сюртуке и цилиндре, другой — в официальном костюме мандарина, при шапочке с помпончиком, означавшим власть и уважение собратьев.

Умер он в 1917 году. А за несколько лет до того, когда ему, как китайцу, глупый кассир не хотел давать каюту первого класса на британском лайнере, он пригрозил купить все пароходство. И с тех пор таких ситуаций на большинстве линий у китайцев не возникает. Ганди повезло меньше…

Купить газету и сообщить Биланкину о том, что я оставляю его пока на редакторском посту — это была забавная идея. Но, к сожалению, она мне не помогла бы.

Сун мрачно смотрел в одну точку — на задрапированную мраморной тканью мраморную же античную задницу статуи. Потом пришел в себя, сфокусировал взгляд, в омерзении потряс головой:

— Когда тебе это нужно?

— Если не сегодня, то завтра.

— Настолько серьезно, значит… Этнография, конечно. Амалия: любая помощь, только попроси. Охрана. Отсидеться в моем домике в Куала-Лумпуре. Или в Англии. А вот это… Что молчишь? Черт с тобой. Я позвоню тебе вечером. И все же подумай — не безопаснее ли летать под облаками?

— А вот теперь ответ на твой вопрос. Я хочу отплатить тебе добром за добро. Сун, в этом городе все знают все про всех. И не говори, что ты не пьешь раньше полудня, и все прочее. Дай приказ твоему британцу. Играй с ним в пинг-понг до самого ужина. Но прекрати пить виски навсегда. Слушай: если все китайцы этого города будут знать, что Сун из Сунстеда катится по наклонной, если они перестанут воспринимать тебя всерьез…

Я посмотрела на Суна: вот он как раз воспринимал все, что я говорила, вполне всерьез — видно, как ему было неприятно. И тут я выпустила свой последний заряд:

— А вот если каждый китаец будет знать, что Сун из Сунстеда оказался действительно жестким человеком, который сумел отказаться от любимой привычки — то через год, Ричард, я поднимусь с тобой в облака. И я могу обещать тебе это хоть в храме твоей богини милосердия Гуань-инь.

— Я христианин. Принадлежу к Церкви Англии.

Звонок от Суна раздался через несколько часов. Я получила адрес, имя — Леонг — и время: в девять вечера. И не завтра, а сегодня.

…Как никогда я ощущала, что город Джорджтаун устроен очень странно. Поворот с Эспланады направо, ты оставляешь сзади море, газоны и другие открытые пространства, длинные ложно-мавританские здания и греческие колонны, и вот ты уже в совсем ином мире. Мире, пахнущем чесноком и соевым соусом, кишащем людьми, которые говорят на очень странном языке — особенно если учесть, что это не один язык, а несколько, и все китайские. Но вот ты переходишь через улицу — и оказываешься в Индии. Правда, сегодня мне это делать было незачем.

Если я правильно поняла, то нужно попасть на Черч-стрит — «церковную улицу», на которой давно уже нет церкви. Попасть туда можно через Бич-стрит или каким-то образом через Армянскую улицу, и я остановилась, держась за руль велосипеда и пытаясь сообразить: как же это? А, ну да, я же спутала Армянскую улицу с Армянским переулком.

Я сделала еще один поворот — отметив, что темные улицы вокруг как-то странно пусты, и куда это подевались все китайцы? Почему кругом дымятся у поставленных на асфальт переносных алтарей пучки ядовито-красных курительных палочек — и почти нет людей?

Но вот какая-то женщина машет мне рукой, показывая в открытые ворота, за воротами вроде горят какие-то огоньки. Она, конечно, могла бы произнести мое имя — но, может быть, я слишком много от нее хочу? Добродушное, круглое лицо, просто китайская женщина в шлепанцах и темном, скучном самфу, с его короткими рукавами и такими же короткими, намного выше щиколотки, штанинами.

Снова машет мне рукой. Поворачиваю к ней. Ворота закрываются за нашими спинами, передо мной какой-то мощенный плитами дворик, китаянка дергает за рукоятки моего велосипеда и улыбается терпеливо, но решительно. Приходится оставить мою машину на ее попечение.

Китайские кварталы выглядят одинаково и неприступно — улица представляет собой ряд тесно прижатых друг к другу фасадов. Нижний этаж — магазин или мастерская, туда могут зайти с улицы клиенты. Над ним, на двух колоннах, нависает второй этаж — там живут, туда посторонним хода нет, только своим вверх по лестнице. Над вторым этажом — греческий треугольный фронтон, обычно с выдавленными в гипсе иероглифами. Выше него косая, кирпичного цвета крыша. Угловые здания каждой улицы — кофейные дома, то есть рестораны.

И очень, очень немногие попадают внутрь китайских кварталов.

Конечно, иногда никакого «внутрь» и не бывает — задняя часть длинного ряда домов стоит спина к спине с задней же частью другой улицы, тоже представляющей из себя ряд слепленных вместе домов. И туда, между этими двумя рядами камня, к винтовым лестницам и сушащемуся белью, лучше не заходить — там стирают, выливают в канавы тазики с рыбными помоями и кое-чем похуже.

Но бывает и по-другому. Я оказалась в настоящем дворике, с манговым деревом, великолепной лестницей, ведущей на галерею второго этажа. Подпирали эту галерею викторианские кованые чугунные колонны. А в центре двора был еще очаровательный каменный фонтан.

Вот туда, к журчащей струйке воды, и привела меня вежливо посмеивающаяся китаянка в пижаме. И скрылась в каких-то сложных проходах, идущих в новые дворики.

Я осталась одна в полумраке, принюхиваясь к вездесущему сладкому дыму сандала. Храм где-то рядом? Домашний алтарь?

И тут с изумлением я увидела, что одна стена дворика — это и правда храм, с очень странной, маленькой, темного гипса статуей, у подножья которой дымятся на алтаре палочки в толстых красных чашах. А сзади, по всей стене, слабо освещавшейся двумя электрическими лампочками, вверх уходили поминальные таблички с именами предков.

И сколько же еще в Пенанге китайских храмов, если они есть не только на улице — на каждой китайской улице, я бы сказала — а еще и во дворах?

По крупным плитам камня зазвучали мягкие шаги. На расстоянии вытянутой руки от меня остановился китаец непонятного возраста и хрупкого телосложения. Мы поклонились друг другу, я — довольно неловко.

— Не каждый из посторонних видит лицо Чун Кенг Кви, госпожа… Амалия… де… Соза, — сказал китаец мягким голосом, на английском, не просто хорошем, а очень хорошем — если бы он не выговаривал каждое слово так тщательно и медленно.

Полумрак и выбритая почти наголо голова мешали понять его возраст, но, кажется, он был так же немолод, как и Лайонелл Стайн из полиции, человек с похожей прической. Но китайские глаза делали Леонга похожим… на генерала Чан Кайши? Или просто на какого-то военного, с воротничком, заставляющим высоко держать голову?

А главное — мне было странно знакомо это лицо.

Старые фотографии снова всплыли в моей памяти. Леонг? Есть шесть великих кланов китайцев-хакка — Кху, конечно, но также и Чеа, Ео, Тань, Лим — и Леонг. Кху в Пенанге прославились тем, что селились на малайской земле минимум с 17 века — тогда не было ни Пенанга, ни Сингапура, только Малакка. Кху разбогатели на торговле с Ачехом, в том числе — оружием. Прочие великие кланы также имели за плечами интересные истории.

А Леонги… да я же видела это лицо. Или почти это. Со свисающими, как стрелки часов, усами, в круглой конической шляпе. Умный высокий лоб, плавные очертания лица (если он был бы женщиной, то очень нежной и приятной) и глаза, в которые долго смотреть не хочется.

Сейчас, если бы не отсутствующие шляпа и усы, передо мной была бы та самая, будто ожившая фотография прошлого века.

— Это бог вашего клана, господин Леонг? — как можно мягче и так же медленно спросила я.

— Храм посвящен Туа Пек Конгу — богу процветания, — отсутствующим голосом отвечал хрупкий человек. Потом он посмотрел под потолок, неуверенно подошел к стене, на которой был прилеплен большой, размером в голову человека, бакелитовый полукруг. С усилием повернул черный рычажок к цифре «3», и над моей головой призрачно повернулись лопасти вентилятора.

Лучше от этого не стало — вентилятор создал какой-то искусственный ветер в душной ночи, заставил тусклые лампочки раскачиваться и вынудил дым от палочек иногда прижиматься к земле, но оттуда все же доставать мои ноздри.

— А это Чун Кенг Кви, он был лидером тайного общества Кхиань Теик — вас ведь интересуют тайные общества, не так ли? Он был уважаемым человеком, лидером китайской общины, мандарином второго ранга, потому что давал деньги на помощь жертвам наводнения в Китае. У него было множество особняков в городе. Про него вообще-то мало что известно — особенно начало его жизни. Он разводил сначала уток, и у него была малайская жена.

Леонг отрешенно помолчал и с легким вздохом продолжил:

— Этот дом Чун взял у побежденного тайного общества Ги Хинь. Вас ведь интересует именно Ги Хинь? Второе, что он взял у них — это Го Хок Тонг, виллу пяти удач. Чун отдал ее китайской школе. А здесь была крепость Ги Хиня, целый квартал. Чун оборудовал себе тут штаб-квартиру по имени Магазин воспоминаний о море — Хай Ги Чань. Произошло это все в том самом 1890 году, когда тайные общества были, как вы хорошо знаете, запрещены навсегда.

Он проводил меня к каменной скамье у фонтана, куда слабо долетал ветерок, поднятый вентилятором. Сел напротив, не сгибаясь.

— Значит, я нахожусь там, где был центр всего, что касалось Ги Хиня, — вежливым голосом сказала я и чуть приподняла с колен специально припасенный блокнотик с карандашом в золотой оправе.

Леонг посмотрел на эти предметы без всякого выражения, но как-то так, что продолжать маскарад (журналистка, этнограф) мне расхотелось.

Во тьме возникла фигура в пижаме. Нам принесли два стаканчика чая — теплого, несладкого, пахнущего лекарством: китайского. Время обязательных общих фраз подходило к концу.

Я, правда, поблагодарила его за то, что он отозвался на мою просьбу так быстро. А Леонг ответил странной фразой — он понимает: дело мое срочно и серьезно, но завтра встречаться было бы уж совсем неудобно, значит — лучше сегодня.

И вопросительно посмотрел на меня. Я поняла, что пора говорить просто, четко и самое главное.

— Палочки для еды, которые используют для убийств, господин Леонг. Вот почему меня заинтересовала история Ги Хинь — это их давний боевой секрет, еще с конца восемнадцатого века.

Леонг набрал воздух в легкие и ответил без секунды размышления — видно, Ричард ему объяснил все, попросту и как есть.

— Я слышал об этой истории. Город волнуется. Секреты Ги Хинь? Они все здесь. Я вам скажу одну вещь, госпожа де Соза. Когда шла война тайных обществ, союз Ги Хинь — Белый флаг проиграл войну за территории в Пенан-ге Кхиань Теику и Красному флагу по одной простой причине. Хотя будущих победителей сначала было меньше, у них было лучшее оружие — нарезные винтовки, например — и больше денег. Палочками для еды войну бы никто не выиграл. Палочками мы едим. И только.

Я в ошеломлении молчала. Потом сделала большую глупость:

— И никто не знает сегодня хоть что-то об этом?

Я могла бы вместо этого прямо сказать: пойдите и приведите того, кто что-то знает, а сами уйдите. Но Леонг, видимо, был не из обидчивых. Вообще, манера китайца — не столько слушать слова, которые говорятся, сколько смотреть на лицо говорящего. Он хорошо понимал, что с пустяковыми вопросами я к нему бы не пришла и поэтому имею право на одну ошибку.

— Мы весьма заинтересованы в успехе вашей газетной работы, госпожа де Соза, и поэтому я вам покажу, что стало с людьми, которые знали все секреты Ги Хиня. Если вы исследуете наше прошлое, то должны понять, о чем я.

И он двинул подбородком вниз, куда-то нам под ноги.

Я увидела в паре ярдов от своих ног бетонный круг, напоминавший крышку, закрывавший какую-то дыру в земле.

Мне стало очень плохо. Про это место рассказывали друг другу мы, дети, при этом оставаясь в полной уверенности, что такого места не могло и не может быть. Не сплю ли я?

А Леонг, помолчав, начал заключительную часть разговора, как и положено — такую же легкую и ненапряженную, как вступительную:

— Я расскажу вам, госпожа де Соза, чем мы занимаемся. Активы тайного общества Кхиань Теик, как известно, были переведены в несколько открытых зарегистрированных обществ, По Хок Сеа, Хоккьен Конгси и другие. Создалось множество таких организаций в конце прошлого века. Деньги обществ пошли также на реконструкцию зданий и храмов — уже в нашем веке. Об этом было бы неплохо написать в очерке для газеты. Еще я бы назвал общество взаимного усовершенствования, оно помогает бедным. У него своя театральная труппа, которая дает благотворительные концерты. Общество это зачитывало приветственный адрес на юбилей королевы Виктории, если вы помните, когда это было. Есть Китайская литературная ассоциация. Восемь лет назад открыто Общество яркости и новизны. Это образование, культура, спорт и музыка.

Я молчала, не сводя глаз со страшного, еле различимого сейчас в ночи бетонного круга среди плит двора. Манговое дерево не шевелило ни одним листочком.

Леонг встал со скамьи, чтобы проводить меня.

— Мы заняты еще одной серьезной проблемой, — так же медленно выговаривал слова он, неторопливо продвигаясь по двору к выходу. — Опиум считается китайской болезнью. Но это не так.

Я вспомнила Тони и кивнула.

— У нас есть благотворительные программы для лечения опиумоманов, — размеренно говорил человек с женским лицом. — На Чулиа-стрит вы можете увидеть вывеску: Пенангская антиопиумная ассоциация. Вице-президент ее — знаменитый доктор У Льен Те. Он работает там с 1906 года, сейчас уже немолод.

Леонг остановился передо мной, женщина в пижаме появилась в некотором отдалении у него за спиной.

— Если вы когда-нибудь начнете решать вопрос, на какие виды благотворительности пожертвовать деньги, то настоятельно советую вам обратить внимание на этот вариант благородной деятельности, — сказал он на прощание.

Культура, спорт, музыка, опиум? А как же сборы в джунглях и клятвы с надрезанием пальцев? — могла бы спросить я. Но это было бы даже не глупо, а просто смешно — тем более с человеком, от которого Ричард не счел возможным скрывать про меня ничего. Включая мои способности жертвовать на благотворительность. Как и серьезность моей просьбы.

И все же, даже понимая, что вопросы мои серьезны, Леонг хотя и нашел самое невероятное время и место, чтобы принять меня — но при этом не сказал ничего. Как это понять?

Удачливая шпионка не выходит, как собака с поджатым хвостом, от человека, поговорить с которым и не мечтала бы иная, менее удачливая шпионка. Такой провал — этого просто не может быть. По крайней мере со мной.

Однако же, после предельно вежливого прощания, я оказалась у закрытых ворот вместе со своим велосипедом.

Улица была абсолютно пуста, на ней не было ни одного человека.

Из темноты в тусклый конус света вокруг фонарного столба ползли клубы дыма, пахнущего горящей газетой.

Глава 15

НОЧЬ ГОЛОДНЫХ ДУХОВ

Оказаться в китайских кварталах Пенанга в такое время, как сейчас — в десять часов вечера, — обычно не только не проблема, а огромное удовольствие. Потому что именно к этому моменту здесь начинается вторая жизнь, ночная. Вот только «ночная жизнь» здесь не совсем та, что в хорошо знакомых мне городах, типа Лондона или… не хочется лишний раз произносить это название… Лос-Анджелеса.

Китайцы ночами работают, они и ранним вечером бы работали. Но с восьми до десяти у многих — вечерняя языковая школа, где учат мандаринскому или, скажем, кантонскому диалекту, не считая английского. В это же время, то есть после заката, открывают двери (или садовые калитки) группы физического развития, в последнее время сосредотачивающиеся на боксе и джиу-джитсу. Как минимум этому развитию служит целлулоидный шарик для пинг-понга, мелькающий размытой белой дугой в свете электрических ламп, свисающих с ветвей какой-нибудь джакаранды.

А уже потом, по ночной прохладе, на вторых этажах домов вновь оживают длинные комнаты с рядами швейных машинок — вы слышите их стрекот снизу, с асфальта, и сквозь распахнутые жалюзи видите освещенные косые потолки, на которых мелькают тревожные тени от лопастей вентиляторов.

На самих же улицах оказывается к этому моменту толпа, которая идет к цехам, или столам, залам клановых ассоциаций — или оттуда. И вот эта толпа шумит, хохочет, теребит звоночки мороженщиков, быстро — стоя — ест что-то вкусное. Электричество или керосин освещает внутренности вновь оживших магазинчиков и оштукатуренные своды колонн перед входом. Созвездия света окружают тележки с едой и сковородками на огне, и время от времени к жадной тьме над головами улетают языки пламени и клубы золотого пара.

Собственно говоря, есть ощущение, что китайцы не спят вообще никогда. Но на самом деле китайские кварталы попросту живут посменно.

Поэтому душный молчащий мрак, в котором я оказалась после странной встречи с человеком из клана Леонгов, меня поразил. Я свернула за первый же попавшийся угол — и там тоже увидела безлюдье, черноту, закрытые ставни, разве что иногда тусклые янтарные пятна света где-то над головой, под взмывающими в небо темно-серыми треугольниками крыш.

Постороннему человеку было бы никак не догадаться, что это — тот самый квартал, что сиял огнями и гудел голосами еще, возможно, вчера ночью. А сейчас я не узнавала улицу в собственном городе — только странные клочья обожженной бумаги вяло шевелились под ногами, как живые.

Я прибавила шагу, продолжая вести велосипед в поводу — прежде чем сесть в седло, надо было сначала разобраться, куда ехать. Потому что… мне стыдно было в этом признаться даже самой себе… но в этом небольшом, в сущности, городе… который за час можно пройти пешком…

А ведь я вроде бы правильно все сделала — повернула из ворот направо, и метров через двести следовало пойти налево. Ничего не понимаю.

А, вот табличка — Карнарвон-стрит. На которой я не бывала, кажется, уже целую вечность, с детства. И каким же это образом я оказалась здесь, если мечтала попасть совсем в другое место, в любую точку, из которой на фоне черного неба виднеется белый, как грудь англичанки, купол мечети Капитана Клинга?

Здесь, на Карнарвон-стрит, еще теплилась какая-то жизнь — были открыты две лавки, на асфальте перед одной из них дымилась жаровня, и в ней тлели, с тем самым запахом горящей газеты, бумажные клочья.

Вот теперь я поняла, что это за клочья. Потому что оказалась на улице гробовщиков и поставщиков похоронных принадлежностей — что никак не улучшило моего несколько неуверенного настроения.

Я посмотрела секунду на быстро исчезающие на моих глазах бумажные домики, автомобили, банкноты с большим количеством нулей и надписью на английском «адская ассигнация».

Теряющийся во мраке дым уносил эти дары душам усопших родственников и друзей на тот свет — пусть они ни в чем не нуждаются там.

Я повернулась к лысому китайцу в дверном проеме, чтобы спросить, где Эспланада — в том конце улицы или в противоположном.

Для того чтобы окинуть взглядом мои белые юбку и блузку, ему потребовалась какая-то доля секунды. И почти так же быстро он захлопнул перед моим носом железную гармошку, запиравшую магазин, загремел замком.

Я не поверила своим глазам: он, кажется… меня боялся.

Я повернулась на каблуках и уже без удивления увидела, что вторая лавка за это время тоже успела закрыться и даже свет в ней не горел.

Я осталась одна на замусоренном обгорелыми бумажками тротуаре.

Это было черт знает что.

Чтобы справиться с мелкой дрожью, я начала на ходу сочинять абзацы из своего очерка:

«Каждый выросший на острове Пенанг ребенок хоть раз слышал жуткие истории о скрытом от посторонних глаз дворике где-то в лабиринтах китайских кварталов. Дворике с колодцем, из которого давно уже никто не берет воду.

Там, в этом легендарном месте, расположен «зал героев» — основанный в 1890 храм предков лидеров общества Ги Хинь, со множеством их мемориальных табличек. На них — фамильные иероглифы тех, кто был убит в войнах за пенангские улицы, за Ларут. На втором этаже, за стеной с табличками — Зал ветеранов, место сбора ассоциации старых членов Ги Хинь. Состояли в нем рабочие, по большей части плантационные, или металлисты, и еще рыбаки.

Ги Хинь, как считается, выросло из «Красной лиги» в Китае — этим именем называется одна из первых, изначальных триад. Но после нескольких катастрофических войн проигравшие — Ги Хинь с союзником Белым флагом — как бы сгинули.

Без следа? Так не бывает. Накануне запрета тайных обществ Кхиань Теик захватила последнюю базу Ги Хинь на Черч-стрит, сохранив там, впрочем, в неприкосновенности поминальные таблички.

Сохранилось и кое-что другое. Старинный колодец, куда сначала люди из Ги Хинь сбрасывали свои жертвы — из общества Туа Пек Конг и других, — а потом уже победители бросали туда последних из Ги Хинь. Далее же старый колодец навсегда закрыли круглой бетонной крышкой. Одни знают об этом все, другие не знают ничего, но ни тем, ни другим не придет в голову открывать эту крышку, под которой лежат последние тайны Ги Хинь.

Вот только — последние ли?…»

Тут я остановилась — какой-то получался не самый лучший абзац для этой странно вымершей улицы. Длинной такой улицы, один конец которой вывел бы меня куда надо, а другой…

Надо решиться, подумала я — вскочить в седло и нестись. Куда-то же яв итоге попаду — или в сторону Прангин-роуд, на окраину, и тогда все очень плохо, или как раз наоборот — к пустынной, но совсем не страшной Эспланаде, рядом с которой работают еще отели и кабаре, включая мое собственное.

Мысль о кабаре меня почти успокоила. Я даже начала, дрожащим голосом, напевать:

— Ее звали Кити из Канзас-сити…

И разом замолчала. Потому что где-то сзади, за углом, послышались неторопливые, даже ленивые шаги. Как будто кто-то не спеша шел за мной, наблюдая из отдаления.

И ведь я почти уже знала, где нахожусь. Вот сейчас в какой-то щели между домами я увижу даже не храм, а маленький алтарь, где под черепичным навесом сидит очень странный фарфоровый персонаж — некто Мастер Чэнь. Как мне объяснили когда-то — предок небольшого клана Чэней из Гуанчжоу. Странным он был из-за совсем уж средневековой одежды, и особенно — из-за не очень китайского лица с острой, торчащей вперед бородкой. Что за историю скрывает эта статуя? Знают ли эту историю отпрыски клана, переселившиеся в прошлом веке сюда, к южным морям?

Статуя Мастера Чэня была на месте, но закрыта металлической гармошкой, хотя красная точка одной из курительных палочек еще теплилась в темноте. А рядом с ней в жаровне дымились обрывки бумаги. Что послали ему потомки туда, где его душа обитает сейчас? Может быть, автомобиль? Пользуется ли он им там, где он сейчас, нравятся ли ему рессоры и подвеска, или ему для этого надо в очередном перерождении вернуться на землю?

Шаркающие шаги за углом прозвучали отчетливо. Как минимум две пары ног.

Как же глупо оказаться трупом на непонятно почему опустевшей улице. Глупо — и еще, наверное, очень плохи эти несколько последних секунд, когда уже все ясно и Белое видение не поможет.

Объяснить им, что меня нельзя убивать, потому что я британский агент и у меня несколько миллионов в Америке?

Нет. Сейчас я сажусь в седло. На одного я направлю велосипед, так, чтобы он споткнулся и наткнулся на второго. После этого еду вперед, куда угодно, с диким криком, или бегу — тоже с криком.

Изо всех сил нажимая на педали, я выехала из-за угла — Карнарвон-стрит, Чулия-стрит, какие-то глухие переулки, и вот наискосок на той стороне улицы — знакомые скаты низкой, тяжелой крыши, днем — с лиловатым оттенком вишни. Крыши храма Богини милосердия Гуань-инь.

На площади перед ней, и вообще вокруг, ни души.

Две фигуры появились из-за угла — обе на велосипедах.

— Теперь вы знаете дорогу и можете продолжать путь в безопасности, — с запинкой, но довольно правильно выговорил один. — Голодные духи вас не тронут. И никто другой.

Я растянула рот в любезной улыбке. Проклятая китайская вежливость — люди Леонга шли за мной чуть поодаль, чтобы меня не обеспокоить.

А заодно нашлась и разгадка вымершим улицам. Голодные духи, конечно же!

Помахав ладошкой своим провожатым, я двинулась к Эспланаде, на ходу сочиняя очередной абзац очерка:

«Есть одна ночь в году, когда все китайцы попросту боятся. Это ночь, когда души усопших выходят в мир живых, голодные — до чего? Кто знает? Наверное, до радостей жизни, которую они оставили. Выходят и разгуливают по опустевшим улицам города.

И тогда китайцы в храмах и у домашних алтарей жгут приношения неспокойным душам — специально для этих целей печатаемые якобы деньги, бумажные особняки, одежду, еду: этакий почтовый перевод на тот свет.

А после этого сидят тихо дома и не выходят на улицу.

Белый цвет стал своего рода тропической униформой европейца в колониях, так же как и пробковый шлем-тупи от солнца. Более того, многие европеизированные китайцы тоже полюбили белые костюмы. Но попробуйте в чем-то белом пройти или, скажем, проехать на велосипеде мимо китайца в ночь голодных духов. Он сразу вспомнит, что белый — цвет покойников, траура, смерти. Он шарахнется от вас в ужасе, думая, что вы — дух.

Первый фестиваль голодных духов в Джорджтауне состоялся у храма Гуань-инь еще в 1796 году. Богиня милосердия, боддисатва, достигшая нирваны, но оставшаяся на земле, чтобы спасти тех, кто не убежал от мира страданий, считается отличным посредником для коммуникаций с потусторонним миром. Храм этот знаменит также маленькой, задрапированной в парчу темноликой статуей второй богини милосердия — Ма Чор По, защитницы мореплавателей. А это очень важный персонаж в нашем приморском городе.

Тут, у храма, в уложенном гранитом дворике, голодным духам, после «их» ночи, предложат спектакль марионеток и настоящую китайскую оперу.

Но есть особые храмы, где ритуальный огонь раздувают совсем в другое время — на 14-ю ночь первого лунного месяца, в полночь. Это делается для умиротворения душ погибших в войнах тайных обществ.

Успокаивают ли эти жертвы голодных духов? Или духи все же возвращаются в наш мир, чтобы отомстить обидчикам или рассказать какие-то секреты, опасные для живых?»

Последние строки — новый вызов невидимому противнику, снабженный моей растиражированной подписью, — я сочиняла, уже въезжая по совершенно пустому темному шоссе на милую Келавай-роуд.

…Дневной концерт в Таун-холле я, конечно, слушала плохо. Кажется, то был Шуберт, на радость сидящим прямо и не шевелясь китайцам в жестких воротничках, а потом какие-то песенки — в утешение компании юных англичан, положивших ноги в неглаженых брюках на невысокие спинки передних кресел.

Выглядела я, конечно, неплохо — особенно со скидкой на вчерашние переживания. В резной раме зеркала на лестнице по пути в концертный зал я с неискренним равнодушием взглянула на юную леди с экзотически темноватой кожей, оттененной очень яркой губной помадой. Не то чтобы очень красивой, но… На этой леди хорошо смотрится строгий голубоватый матросский костюм и длинный невесомый шарф на горло, спадающий сзади ниже талии. Да, да, я бываю очень мила, особенно благодаря чуть выпяченной нижней губе. А нос любопытной птицы… был бы просто великолепен, если бы еще эта птица не потратила вчера зря мощную дозу этого самого любопытства.

Как же это могло все-таки произойти — след казался таким отчетливым, и вдруг на моем пути выросла стена.

Причем стена необъяснимая. Теперь-то я понимала, что Леонг принял меня в один из самых серьезных для китайца священных дней — принял немедленно. Что было практически невероятно. Либо — служило сигналом, что дело, которым я занята, для него очень, очень важно.

Кстати, где-то в разговоре мелькнула некая фраза, которая может кому-то показаться несущественной… да, «мы весьма заинтересованы в успехе вашей газетной работы». Ведь он же это сказал!

Китаец может говорить часами, не сказав вообще ничего. Но бывает, что все как раз наоборот. Каждая фраза имеет значение, иногда не одно. Если она, конечно, помещена не в начало и конец беседы. А иногда и там говорятся очень важные вещи.

Человек, который мгновенно согласился принять меня в ночь голодных духов, почти со стопроцентной гарантией в некоторые из своих фраз вкладывал серьезный смысл. Вопрос — в какие именно? Пустой болтовни в этом разговоре наверняка было совсем немного.

Что же он все-таки дал мне понять, перед тем как начал выпроваживать с пустыми разговорами о благородной деятельности своих ассоциаций?

Например, что очень хорошо знает, о чем я его спрашиваю.

И еще была эта фраза — город волнуется. Ну, да, это намек, что и сам Леонг мог бы поволноваться вместе с городом.

Еще… он очень ясно заявил мне: палочками для еды войну не выиграешь, палочками мы не убиваем, а едим. И добавил — «и только». В таком разговоре даже такие мелкие добавки выглядят совсем не мелко.

И действительно, если бы было очень нужно, то эти люди могли приобрести хоть пулеметы, хоть пистолеты-автоматы с маленькими смешными дисками под стволом, как в Чикаго. Если они уже не складированы где-то среди китайских улиц.

А страшный колодец? Как понять Леонга, показавшего мне его в ответ на мой невежливый вопрос о том, не знает ли хоть кто-то (кроме него) какие-то секреты Ги Хиня?

Видимо, ответ был очень простым: «никто». Леонг хотел наглядно показать мне, что Ги Хинь — прошлое и секреты его — прошлое.

И это — притом, что я прямо сказала ему, что хотя бы один секрет уж точно выбрался наружу из колодца, через старую фотографию, например? Нет, он не мог мне не поверить. Весь город знает про палочки для еды. И если бы он считал меня свихнувшейся, то просто вообще не стал бы со мной говорить.

Нет, он меня очень хорошо слышал и все понял. И все же дал свой довольно наглядный и запоминающийся ответ. Что же такой ответ мог значить?

У меня начало возникать впечатление, что смысл в этом ответе был, и, возможно, не один, а два. Или искать мне ничего не следует — потому что все похоронено, или искать надо не там, где я это делаю. Здесь ответа нет, здесь тупик, давно закрытый колодец.

Еще один, с первого взгляда неуловимый, подтекст некоторых слов Леонга начал беспокоить меня.

Примерно так: сегодняшние триады знают, что происходит, и даже заинтересованы в моем успехе. Но дело это не их — их дело благотворительность, литература, спасение жертв опиума и так далее. То есть, по сути, он сказал мне: «Это не мы».

А тогда кто? Какая интересная банда — полиция ее выловить не может, триады трогать не хотят.

А если еще вспомнить, опять и опять, слова Лайонелла Стайна насчет того, что «нет такой банды», с которой у полиции не было бы контакта… Что — все всё знают, но сделать ничего не могут?

И опять дикая, странная версия происходящего стала прокручиваться в моей голове под звуки скрипок. Я поняла, что мне теперь просто придется уделить ей внимание. Даже при том, что моя версия совершенно не объясняла главного — зачем, почему мой противник все это делает? Каким его интересам, как он решил, угрожали англичане из Калькутты, даже если на самом деле они не угрожали ничему?

Что ж, как минимум благодаря Леонгу (и Ричарду Суну) я уже знаю, по какому пути идти не надо. Тоже результат.

Я улыбнулась улыбкой мудрого и хитрого человека. Враг задрожал бы, увидев эту улыбку.

Вспомнив о враге, я на всякий случай оглянулась — кто там, в зале, сидит кроме меня. И обнаружила, что оркестр сыграл уже финальное «Боже, спаси короля», все аплодируют, встают, идут к выходу. Музыка кончилась.

А я поехала в газету, узнать, заслужила ли я респектабельный гонорар.

…На лестнице, по которой я двинулась вверх, к логову великих журналистов, меня ждало прекрасное зрелище — танцующий полицейский.

Лайонелл Стайн, человек с седым ежиком волос, как юноша, вприпрыжку и зигзагом двигался по ступенькам вниз, еле касаясь их подошвами. Неплохо для его возраста. Теннис? Футбол? Охота на тигров?

Сухой приятный щелк его кожаных подметок наводил также на иные мысли — например, что нам в кабаре неплохо было бы найти постоянного степ-дансера, с тростью и соломенной шляпой.

— А, — чуть рассеянно устремил он на меня с верхней площадки прозрачные глаза. — Какой хороший день, госпожа де Соза.

И тут, под этим взглядом, я почувствовала, что надо ведь что-то говорить и делать. В конце концов, с этим человеком мы о чем-то беседовали и даже почти договорились: что Амалия де Соза против Британской империи — это смешно, что как только у меня мысли придут в порядок, я зайду к нему как к другу и начну обсуждать почетные условия капитуляции Элистера.

Но ситуация с тех пор несколько изменилась. И что мне делать теперь? Знает ли этот человек, что перед ним — доверенное лицо того, кто участвует в увольнении губернаторов и разрешении самых немыслимых кризисов? Стайн — заместитель начальника полиции города. Видимо, что-то про меня он знает. Ведь это он снимал с дежурства констеблей, устроивших себе посты возле моего офиса и дома. И что дальше? Какая глупая ситуация.

А он, все так же танцуя вниз по ступеням, уже был близко, совсем рядом со мной.

— Два-три дня, — сказала я ему, чтобы что-то сказать. — Мне надо еще два-три дня. А потом вы получите то, что я вам обещала.

Стайн удивился. Я с удовольствием наблюдала, как эти серые глаза становятся замкнуто-нейтральными, неподвижными.

— Я ведь обещала фокстрот, — напомнила я. И получила награду: стремительный бег сеточки морщин от углов глаз по всему лицу.

— Я обязательно приду к вам — о многом пора поговорить, — крикнула я уже ему в спину.

Он, не оборачиваясь, поднял вверх ладонь, как римлянин. И продолжил свой летящий спуск по лестнице.

За Стайном осталось облако несильного, но приятного мужского запаха — немножко табака, чуть-чуть хорошего мыла и одеколона, что-то еще очень военное.

С мстительным удовольствием я поняла: он не знает, что мне сказать.

Отлично.

Итак, рано или поздно мне пришлось бы подойти к этой ситуации вплотную: у меня есть два очень, очень странных друга в полиции. Один, Лайонелл Стайн, провозгласил себя таковым недавно, уговаривая меня прекратить заниматься ерундой. Второго, Тамби Джошуа, я считала другом с детских лет. С обоими надо всерьез говорить, потому что вопросов все больше, вот только привести мысли в порядок — и вперед. Может быть, это будет не через два-три дня, а гораздо раньше. А сначала — разобраться, как они оба себя вели во всей этой истории: тут много странностей. И затем — придумать, как вытащить их из здания полиции и вообще сделать так, чтобы разговор прошел на моей территории, на моих условиях, так, как я хочу.

Я задумалась, удивилась множеству пришедших в голову неожиданных мыслей, затем продолжила путь в «Стрейтс Эхо» — оставалось три ступеньки.

— …Вы лишь частично поняли мой призыв к просвещенческой деятельности, госпожа де Соза, — Джордж Биланкин улыбался своей сладкой улыбкой. — Проще говоря, вам надо быть ближе к читателю. Писать тупыми, короткими фразами.

— А они не оттолкнут умных читателей? — успела вставить я.

— Их можно перемежать умными и длинными фразами, но пореже. Тогда лучшая часть читателей поймет, что ваша простота — это уступка иной части аудитории, менее утонченной. И от этого интеллектуальный читатель еще больше преисполнится уважением к себе. Но давайте скажем все же, что иной раз вы ведете беседу сама с собой, не ожидая понимания от прочих. Структура вашего очерка рыхлая, множество повторов, масса лишних эмоций, неясностей и досадных упущений.

Тео сидел на своем высоком табурете, как птица-носорог, с явным удовольствием поводя головой туда-сюда.

— Например, вы даже не написали, что вообще такое тайные общества — а именно организации, возникшие в Китае для свержения иноземной для китайцев маньчжурской династии. И что слово «триады» означает единство трех элементов, а именно…

— Боже мой, господин Биланкин, это здесь знает каждый ребенок!

Тут улыбка его стала просто нечеловечески широкой, не до ушей, а чуть ли не шире:

— Госпожа де Соза, если я упомяну официальную, но редко цитируемую статистику, согласно которой больше тысячи белых обитателей Стрейтс-Сеттльментс вообще неграмотны, включая 475 женщин, а вы об этом кому-нибудь расскажете, то у меня будут неприятности…

— Неграмотные не читают газет…

— Да и остальные считают за доблесть успехи в спорте, а не… В общем, не всегда в колонии едут лучшие из жителей Британских островов. Но нам здесь, в газете, надо быть более дружественными к ним. А теперь приятное: я сам внес необходимые улучшения, и утром материал увидит свет. Прошу вас, продолжайте ваше творчество. Масса людей способны рассказать что угодно, но — устно, а перед листом бумаги останавливаются в ступоре.

…Из редакции на раскаленный асфальт Бич-стрит я вышла не в ступоре, а дрожа от бессилия перед редакторским произволом. Уж лучше бы это был произвол полицейский — тут я хоть знаю свои права. Он — лично — вносит необходимые улучшения? У меня — лишние эмоции? А он стоял в Ночь голодных духов на пустой улице перед храмом Богини милосердия?

Кого бы убить, подумала я, озираясь по сторонам. Или, вместо этого, утешить себя какой-нибудь приятной едой, типа щупальцев маленьких осьминогов в остром соусе? Но тут я представила в собственной руке палочки для еды и поняла, что окружающие окажутся в опасности.

Куда отправиться, чтобы успокоиться? В кабаре, где выгрузкой коробок с модным, но ужасным шампанским «Dry Monopole» распорядятся и без меня?

Или — туда, куда отступили в начале нашего века белые жители острова, сдав Нортхэм-роуд китайцам?

То есть — на узкую Грин-лейн, похожую на туннель из-за сходящихся над головой громадных деревьев ангсана? В апреле с них летит золотой дождь цветов. И в те же дни разворачиваются непристойно-розовые цветы тамаринда и пламенные — Огненного дерева, по кличке «смерть белого человека»: они — признак прихода настоящей жары.

И еще — на Уэстерн-роуд, Йорк-роуд, Скотланд-роуд, Резиденси-роуд, в этот британский рай: зеленые поля, белые рубашки и шорты, влажный стук мячей о ракетки, смех. С шуршанием каучука по гравию подъезжающие к клубам крошечные «Остины», в которые набиваются по 5–6 человек молодежи.

Это они будут читать меня. Я — их просветитель.

А еще я — агент вашей империи, ведь так? — молча скажу я, сидя на своем наклонившемся велосипеде возле газонов и кортов.

И что мне ответит на это, например, темнолицый Тамби? Я представила себе его в длинных теннисных шортах, подающего мяч Лайонеллу Стайну. Вот два интересных партнера. Тамби намного моложе. Но Стайн как-то больше похож на человека, который умеет побеждать.

— Эй, ребята, я — тайный агент.

— Не волнуйтесь так, дорогая Амалия, — позвоните мне, когда станет лучше, и мы что-нибудь придумаем (это — Стайн).

Мрачное молчание (это — Тамби).

Куда же мне отправиться? Посмотреть на эпицентр власти недалеко отсюда, на поло-граунде — дом резидента, капитана Фроста, сдержанно элегантный. Неподалеку — небольшое двухэтажное бунгало его начальника, губернатора, сэра Хью. Человек со свисающими усами, который сочиняет малайские стихи, бывает здесь раза два в год, поскольку немолод и нездоров. И вот теперь мы его здесь вообще уже не увидим. Его время кончилось.

И что мне делать среди этих домов с колоннами в час незаметно подкрадывающихся сумерек?

Тогда — к Эспланаде?

И еще — пройти мимо «Истерн энд Ориентл», где под пальмами на газоне собираются такие же, как на теннисных кортах и поло-граунде, люди в белом. Я вдруг представила себе, как близко от морской балюстрады отеля проходит, сияя загорающимися в сумерках огнями, выгнутый борт лайнера и звуки оркестра на борту смешиваются с пением кларнетов и веселыми ударами барабана на газоне.

И тогда веселые разговоры стихают.

Корабль, идущий домой. Туда, куда навсегда отправляются отслужившие свои двадцать пять лет ветераны малайской службы Его величества. И сюда уже не возвращаются.

Вот они стоят, белые фигуры с холодными стаканами в руках, провожая взглядами огни лайнера.

Глава 16

ЭНТОНИ ДЖ. ХЕРБЕРТ-МЛАДШИЙ

Лучшее в профессии талантливого сыщика и затаившегося британского агента — это ровно то же самое, что украшает и жизнь скромной администраторши кабаре. А именно утро на балконе, китайский халат, сигарета в длинном мундштуке, роскошно шуршащая газета, чашка кофе — да, та самая чашка, веджвуд, пастораль с будущим бараньим карри, мирно гуляющим пока что по холмам.

Впрочем, в это утро я еще размышляла о третьей возможной для себя профессии — директора зоопарка. На такие мысли меня навели не только мои неизменные утренние друзья, Афонсо и Чан (последний подрос, скоро будет говорить — не на китайском ли, с учетом его имени?)

А кроме них был еще крыс Чандрагупта, и именно его толстый серый зад я наблюдала сейчас с балкона — слева, внизу, у забора, отделяющего мой сад от сада соседки, эффектной вдовы из уважаемой сикхской семьи.

Проблема с Чандрагуптой была в том, что он жил (точнее — воровал остатки еды) как бы на два дома. Имя его свидетельствовало о том, что принадлежал он скорее соседке. Но она в жизни не стала бы причинять вред живому существу без серьезных оснований. Значит, борьба с Чандрагуптой была скорее задачей моей (чья религия ничего против этого не имела). Но я, при всем моем католичестве, совершенно не была уверена, что умею бороться с крысом, одним или многими. Может быть, с ними вообще следует не бороться, а просто их уничтожать? Может быть, в Азии они разносят чуму так же, как сделали это когда-то давно в Европе? Но почему противостоять этой угрозе должна именно я (или, точнее, мои домочадцы), если я даже не уверена, крыс это или все-таки крыса?

Пользуясь этим многомесячным замешательством, Чандрагупта, в одиночестве, не приводя никаких друзей или родственников, так и шлялся через забор к соседке и обратно, волоча за собой голый хвост. И чумы от этого ни у кого не возникало.

Примерно так же, как с крысом, обстояли дела с моим расследованием. Три дня до возвращения господина Эшендена из Сингапура. Значит, неделю я занималась непонятно чем и успела стать за это время видным публицистом.

Впрочем, а успела ли?

Со странным чувством я развернула газету, оттягивая момент, когда перелистнется последняя страница, без всяких признаков моего сочинения хотя бы в самом конце газеты. И, будем надеяться, без признаков неких происшествий с пропавшими англичанами.

Итак, материал о проблемах производства каучука на Борнео, рядом статья о британской внешней политике в целом, чья цель — обеспечить мир во всем мире. Некто Г. Х. Дал-тон, зам. секретаря по иностранным делам, на встрече Лейбористской партии в Уэлвине заявляет, что желает восстановления полных дипломатических отношений с Россией, предлагает внутреннюю независимость для Египта и эвакуацию военных сил из Рейнланда. Очень поучительно.

Что я вижу — мелькнуло имя Пикфорд? Мисс Лотта Пикфорд, которая была замужем уже дважды, сестра Мэри Пикфорд, подала заявление на брачную лицензию с целью выйти замуж за г-на Рассела Гиларда, занятого в похоронном бизнесе. Она снимается в кино.

Две Пикфорд? Не знала.

А вот… теперь понятно, зачем Лайонелл Стайн появлялся вчера в редакции. «Полицейский источник» сообщает, что выявлена преступная банда, которая совершила ряд нашумевших недавно преступлений в нашем городе. Банда происходит из другого города Стрейтс-Сеттльментс, где сейчас проводятся соответствующие операции по ее полному уничтожению.

М-да. Ну, успокаивать народ иногда тоже надо.

Моего очерка нет. Вот я уже дошла до передовой статьи про судьбы христианства в колониях. Британия держит за правило неизменное уважение к иным вероисповеданиям, напоминает нам не поставивший подпись господин Биланкин (хотя все знают, что передовые пишет именно он — каждый день). Но уважение это не значит, что англичане отказываются от своего долга нести в мир факел мудрости христианства. Нетрудно заметить, что те, кто учился в Англии, и здесь, в колониях, начинают посещать Церковь Англии. Чтят ее выходцы из Малайи, Индии и с Цейлона, также давно уже соприкоснувшегося с британским стилем жизни. Но нельзя не отметить, что вы чаще видите на Востоке театральные труппы с Вест-Энда, которые везет сюда продюсер Эдгар Уорик, или труппу Гранта Андерсена, чем какого-нибудь вдохновенного проповедника нашей церкви. А ведь множество местных жителей восприимчивы к слову мудрости — свидетельство тому растущий успех нового санта в храме сикхов или уже двух вместо одного мохаммеданских проповедников в мечети Капитана Клинга. Где выход? Он тот же, что у первых строителей империи. А именно: подавать пример местным жителям всем своим поведением, включая даже такие мелочи, как аккуратность одежды.

Господин Биланкин, вы пишете почти каждый день, и это не событие — но где же…

Где…

Не может быть, оказывается, я ее пропустила — она так огромна. И снабжена несуразным заголовком «Белые тени навеки ушедшего прошлого». Что за бред?

Боже ты мой, где лучшие мои строки, откуда появились эти нудные, кондовым языком изложенные пояснения — что они сделали со мной, как можно было так кромсать мой труд?

И тут я увидела в самом конце, на газетной бумаге, выглядящее чужим и куцым «А. де Соза». И ощутила что-то сложное, необъяснимое, щекочущее.

Вскочить, показать хоть Мануэлу.

Боже мой, как глупо.

Я бросаю этим очерком вызов весьма опасному человеку, которого так пока и не знаю. Где, где те строки, которые должны стать для него ударом по голове? А вот они. И у меня всего один день, в течение которого этот человек начнет нервничать и снаряжать против меня каких-то убийц. Более того, если ничего подобного не произойдет, то, кажется, я напишу еще одну такую же статью-вызов. И вот я сижу и, вместо того чтобы волноваться, думаю о том, как странно и сладко быть автором очерка в газете.

А до приезда Эшендена, вновь напомнила я себе, осталось совсем немного. Написать ему, что следует сделать, если меня угрохают? Оставить это послание в отеле у усатого Гин-денбурга с пометкой «У. Эшендену от покойной А. де Соза»?

Не напишу. Потому что сама пока ничего всерьез не знаю, и потому, что не так-то просто будет меня убить.

Я свернула газету. Нет, конечно, тут никаких сообщений про исчезнувшего, а сейчас вот обнаруженного англичанина. И, скорее всего, не будет. Хоть что-то я придумала хорошо.

Я помахала мундштуком, вычертив дымный зигзаг в воздухе. Не дать ли объявление в ту же самую газету? «Милый Э., тебе пишет твоя чуть грустная возлюбленная — продержись еще немного там, где ты есть, и постарайся получить удовольствие. Скоро все решится, злодей уже почти в ловушке. А. де Соза.»

Вряд ли Элистер это прочитает. Зато прочитает кое-кто другой. Все что угодно, чтобы вывести моего врага из равновесия и заставить наделать глупостей. А все-таки кто этот злодей — тот самый, главный, а не его вольные или невольные помощники, которых я уже примерно себе представляла?

Я пошла укладывать волосы и прикалывать к ним шляпку — чуть впереди и наискосок. Женщина не должна выглядеть даже как миноносец, не говоря о более тяжелом корабле. Если может — то это в любом случае не я. Я должна выглядеть изящно, с завитками волос возле ушей. И этого достаточно.

…После двух скучных часов за рабочим столом я поняла, что есть такое, что я могу и обязана сделать сейчас. Дело было все-таки в книге, той самой книге, которая была не совсем книгой, поскольку изготовили их всего 100 штук.

Как узнать, кто еще брал эту книгу, кроме лучших учениц из школы на Лайт-стрит? Понятно, что сам мой противник вряд ли мог получить этот том за успехи в учебе, он уж точно не был девушкой из католической семьи. Но это не значит, что он не мог ее прочитать. И — есть такая вещь, как библиотечный формуляр. Сколько у нас библиотек?

Я видела своего врага — умное, симпатичное мне лицо, поднятые брови, усмешка. И это лицо двоилось: то один человек, то другой. Я пыталась примерить свои мысли к обоим. Вот некто открывает мой альбом, видит гравюру с наклонившимися пальмами, улыбается: палочки для еды — оружие? Любопытно. А все прочее — вопрос не таких уж больших денег.

Но откуда у тебя эти деньги, и вообще зачем ты все это делаешь? — спрашивала я сначала одного, потом другого. Оба не отвечали.

Поскольку я давно уже поняла, что мне поможет только полная глупость и неожиданность действий, я быстро пронеслась вдоль Эспланады до полицейского управления. Приблизилась к неизменному сикху у входа, спросила моего дорогого друга Тамби Джошуа. И получила ответ, что он ненадолго отъехал домой.

Домой? Почему бы и нет. Даже и лучше.

Дорога до Рангун-стрит неподалеку от Бирма-роуд заняла у меня пятнадцать минут. Я провожала нервным взглядом проезжавшие мимо велосипеды, рикши и редкие автомобили, выискивая в них темное, тонкое, застывшее лицо Тамби (другой дорогой он возвращаться, скорее всего, не мог).

Доехав до конца Рангун-стрит, я остановилась. Кампунг Серани: здесь начинались бунгало таких, как я — не англичан, не китайцев или индийцев, а «прочих». Домик Тамби, тамильского христианина, стоял в отдалении от остальных, я хорошо его знала — и совершенно не ожидала того, что там увидела.

Дом кишел народом. Причем народом, совершенно ничем не взволнованным, не суетящимся. Видно было, что эти люди поселились тут давно и всерьез, чуть ли не на газоне, устроив себе и хозяину настоящую «маленькую Индию». Вот темнокожие собратья Тамби — тамилы, непонятно и неважно какой веры, целых четверо, сидят на корточках у каменных столбов входа. Какие-то женщины развешивают мокрые тряпки на веревках, протянутых во дворе. Одинокий сикх-охранник, не глядя ни на кого, курит короткую трубку под банановыми листьями в нескольких ярдах от дома с видом человека, который только что отоспался после бессонной ночи и постепенно возвращается к жизни. Между ставней на втором этаже мелькают еще какие-то головы.

Дом Тамби Джошуа был превращен в крепость с гарнизоном, обмануть бдительность которого просто невозможно: слишком велик.

Инспектор полиции, который боится?

Я улыбнулась знающей улыбкой. На самом же деле я не понимала ничего, кроме того, что разгадка близко, очень близко.

И повернула обратно, в старый город, на Чулиа-стрит, размышляя, где сейчас живет Магда. Скорее всего, в «Чун Кинге», который «на самом деле», по словам знатока диалектов Тони, был «Чунцином». В «Ен Кенг» по соседству, как я понимала, она не перебиралась уже давно. Ну, а время сейчас было как раз такое, чтобы найти ее именно там, в комнате за задернутыми от полуденного жара занавесками.

Махнув рукой знакомому портье, я пошла вверх по темной, твердого дерева лестнице. Забыв постучать, открыла дверь. И мгновенно ее захлопнула.

С красным лицом начала спускаться по той же лестнице, а потом, поскольку ноги меня держали не очень хорошо, присела на подушки раттанового кресла под летаргическим вентилятором.

Потому что первое, что я увидела в комнате — это белые, в веснушках, немного повисшие и этим до странности взволновавшие меня ягодицы Магды.

Она стояла, чуть раздвинув ноги в черных, выше колена, сапогах; я успела заметить поросль темно-медных волос на фоне белевшей между ее расставленных ног простыни.

— А! — с азартом сказала она, поднимая над головой черный хлыст.

— О… — послышался счастливый стон с кровати, там, где виднелись тощие согнутые голые ноги и чуть провисающий живот Тони.

Раздался громкий шлепок, но меня у двери уже не было.

Подставив лицо вентилятору, я попыталась отогнать совсем некстати пришедшие воспоминания.

Мускулистые руки, очень, очень медленно раздевающие меня, глупо мурлычащую. Испанское горбоносое лицо с усиками, улыбка. Лос-Анджелес.

Мой голос: «Я старомодная девушка, поэтому у тебя сейчас будет маленькое препятствие. Но это только один раз, больше оно нам не будет мешать никогда».

Какое там, к черту, препятствие — я его и не заметила, боли не было никакой, только детский восторг: я доставила радость своему возлюбленному, вот он морщится и жмурится, усики топорщатся, он говорит «а-ах» и тяжело дышит, утыкаясь этим невообразимо красивым лицом в мое плечо. Я приподнимаю ладонями его лицо, вижу — он улыбается, и целую эту улыбку, опять и опять.

Да если бы через пару дней после этого он сам достал такой же бич, как у Магды, и начал стегать меня — я бы терпела сколько угодно, лишь бы еще и еще раз услышать это его «ах». Мой прекрасный, мой нежный, мой сильный — первый мужчина в моей жизни.

А через несколько недель — голос несравненного адвоката, обращающегося к своей секретарше: «Делла, как бы нам назвать этот случай в нашей практике — дело восемнадцать раз женатого? Нет, лучше — дело влюбленной наследницы. Госпожа де Соза, от некоторых иллюзий лучше избавляться сразу — иначе пришлось бы избавиться от очень больших денег».

И другой голос, с испанским «р», в зале суда, на прощание: «Да, и еще кое-что: тебе надо, что ли, поездить полгода на велосипеде — слишком мягкие бедра, не мой вкус».

Мой бывший супруг. Или — мой супруг, которого как бы никогда не было, раз уж брак признан недействительным, деньги мои остались в неприкосновенности, и судья поставил на этом точку ударом своего молотка.

— Ну, мы тебя не очень смутили? — раздался голос Магды, которая, оказывается, уже некоторое время сидела, завернутая в халат, в кресле напротив. — Не вижу большой проблемы постегать немножко своего мужчину — не так уж часто приходится трудиться в последнее время. К сожалению. Прости, дорогая. А когда кто-нибудь в процессе еще и вкатывается в дверь — так это у некоторых вызывает просто восторг. Так что ты как раз ускорила события… Ну, не буду, не буду. Что случилось? Филиппинцы устроили бунт? Хлыст могу взять с собой, в футляре для саксофона.

— Нет, Магда, — наконец смогла что-то произнести я. — Мне нужен Стайн. Ну, ты же привела его тогда ко мне. Вы общаетесь, верно?

— Ну, клуб пловцов «Танджун Бунга», да, конечно, — рассеянно кивнула она.

— Вот. Может быть, ты его попросишь посмотреть в библиотеках тех клубов, которые ему доступны, включая библиотеку полиции, одну книгу. И не саму книгу, а формуляры. Там написаны фамилии людей, которые брали эту книгу. Мне нужны эти фамилии. Ему стоит только приказать какому-нибудь констеблю составить список. Соври что-нибудь, что угодно, скажи, что это поможет мне… помочь ему. Я помню его предложение и скоро сделаю все, что ему надо — но сначала формуляры. И придумай, где бы нам с ним встретиться так, чтобы не помешали.

У рта Магды, с чуть размазанной помадой, появились складки. Бледные веснушки обозначились чуть яснее. Я поняла это так, что Маг-да думает и при этом почему-то волнуется.

Думала она долго. И ответила неожиданно:

— Дорогая моя, ты не очень огорчишься, если я скажу свое резкое «нет»? Да, ты огорчишься. Да, я понимаю, что не следует мне осложнять отношения с тобой. И я хорошо вижу, как для тебя это важно. Но мне просто придется отказаться, по весьма серьезным причинам. Потом я тебе все расскажу, но сейчас — никак. Мне очень жаль, дорогая.

— Ничего, — вяло сказала я и пошла вон. Магда жалостно смотрела на меня, подперев острый подбородок костлявыми кулаками.

На Чулия-стрит я поняла, что не могу сесть в седло — упаду. Прошла несколько шагов рядом с велосипедом.

У меня уже не мягкие бедра.

Но, несмотря на это достижение, я в глухом тупике. И даже лучшие друзья двинуться дальше мне просто не дают. От меня шарахаются. Я не великий сыщик, я никто.

Двоящееся лицо врага промелькнуло в моей памяти. А если я ошибаюсь — и есть какое-то еще, третье лицо? И что мне делать, если я не могу дальше сделать и шага вперед?

Уличный торговец едой широким жестом пригласил меня к своей тележке. Пуллер рикши, глупейшим образом не желая замечать мой велосипед, подогнал ко мне свою колесную повозку, призывно откидывая ее кожаную занавеску. И не желал отвязываться. Нет уж, не дождешься, близко я тебя не подпущу — особенно сейчас и особенно в безлюдном месте.

Я начинала закипать бессильной яростью — такой, в которой Элистер разгрохал рикшу о каменную колонну. Что, как мне сообщили, было даже занесено в протокол.

И тут мой взгляд упал на маленькую табличку.

Начищенную, сверкающую табличку на передней панели рикши, там, куда пассажир ставит ноги.

На табличке виднелись цифры номера. Номера рикши.

Я мысленно ахнула, села на велосипед и поехала к Бич-стрит (пуллер, к счастью, отстал).

Как же все просто. Убитый в своей комнате Корки уже неделю как сделал бы все, что тут требовалось.

Вот я и снова птица, я лечу на жертву, мои перья зловеще отливают металлом. Жаль, потому что жертва — наверняка на редкость симпатичный мне человек. Если бы этот человек не убивал.

Я пробиралась в толпе на Бич-стрит, пересекая уходящие дугой вправо трамвайные пути, прямо к зданию полиции. Все к тому же сикху.

— Не застала инспектора Джошуа дома, — сообщила я ему. — Позвоните, пожалуйста — очень срочно.

И снова сикх начал двигать рычажками, говорить что-то в трубку.

Тамби, длинный, тонкий, с ввалившимися щеками, появился между колоннами входа, увидел меня и изменился в лице.

— Я не могу сейчас с тобой говорить, Амалия, — сквозь зубы пробормотал он.

Не-ет! Я рванулась к нему и сказала свистящим шепотом:

— Вегетарианский ресторан в первом квартале на Биче, тамильский. Срочно. Сейчас. Очень важно. Важно для тебя.

— Не могу, — повторил он, и лицо его исказилось.

— В туалете, Тамби. Я зайду в туалет с заднего входа. Там же и выйду. Никто не увидит. Быстро, сейчас.

Он в отчаянии кивнул — какое счастье! — и скрылся во тьме входа.

Тамби, дорогой, это подвиг. Но — ты же знаешь, что я доберусь до тебя рано или поздно. А дальше — мне много не надо пока: ты ведь и понятия не имеешь, что дело о разбитой рикше имеет какое-то отношение к тем самым убийцам. Для тебя это просто инцидент, грозящий буйствовавшему англичанину штрафом (если англичанина поймают). Мелочь.

А дальше — дальше добраться до ассоциации пуллеров, дать кому угодно денег, чтобы он навел там справки. Создать себе филиппинскую гвардию, которые ходят везде и всех расспрашивают — и все как один с тромбонами. Что угодно. Отступать уже некуда.

Не знаю, почему так многие тамилы ходят, будто на ходулях. Длинную, нервно шагающую фигуру Тамби Джошуа я увидела издалека и немедленно нырнула в проходы между бледно-бирюзовыми стенами, туда, на задворки индийского ресторана. Меня чуть не облили какими-то помоями, я дала такой же, как Тамби, темнокожей служанке с длинным носом целый доллар и через минуту уже была в туалете.

Тамби, конечно, должен был сначала зайти, осмотреться, заказать хотя бы чай со сладостями и только потом идти ко мне. Поэтому я терпеливо рассматривала скучную, знакомую обстановку: относительно чисто вымытый кафель, жестяное ведерко с водой и плавающий в нем ковшик, дыру в полу и две ребристые подставки для ног по бокам.

Удушающее пахло жасминовыми благовониями.

Скорее, скорее.

У дверцы раздались шаги — знакомые, будто слегка неуверенные, так ходят люди с очень длинными и худыми ногами. Я нежно покашляла.

Тамби втиснулся внутрь, с равным омерзением посмотрел на дырку в полу и на меня.

— Все знаю, все понимаю, но надо срочно, сегодня — и ты об этом не пожалеешь, — выпалила я. — Полицейский протокол недельной давности. Число… — тут я назвала день. — Этот протокол упомянут в деле Элистера. Но сам по себе может быть и где-то еще, среди мелких происшествий. В книге ежедневных записей, скажем, или что у вас там есть. Он разбил рикшу о колонну дома на Кэмпбелл-стрит. Пуллеры не владеют своими повозками, они их арендуют у кого-то. Есть хозяева пяти рикш, есть — целой сотни. У каждой рикши свой номер, и есть «джинрикша-офис», на Пенанг-роуд, кажется. Им там положено регистрироваться, да?

— Трижды в год, — выговорил шепотом Тамби, нервно посматривая на дверь. — Скорее, Амалия.

— Имя, мне нужно имя владельца рикши, имя пуллера не так важно. Хотя и оно тоже, наверное, нужно. И сколько у владельца повозок. Если можно — сегодня.

— Хорошо, — прошептал он. — Не звони мне, я сделаю все сам.

Раздались шаги, стук соседней двери, кряхтение и прочие надлежащие звуки. Мы с Там-би во время всей этой процедуры стояли, как часовые, чуть не касаясь друг друга грудью, я видела красные прожилки его глаз и вытянутый вперед узкий подбородок. Он трясся от нетерпения. Личность в соседней кабинке не спешила никуда.

Мне вдруг пришло в голову, что это очень удобно — зажать мне рот рукой, воткнуть в меня нож и оставить здесь, с такой подходящей дыркой для стока жидкостей. А, нет, тогда убийцу могут опознать официанты…

Но в соседней кабинке как раз все стихло, и Тамби рванулся вон.

— Еще только один вопрос, Тамби — ты говорил мне, что занят чем-то, связанным с портом, лодками и кораблями, — шептала я, пока он протискивался мимо меня к дверце. — Что у тебя за работа в полиции, Тамби, за что ты отвечаешь?

Он яростно потряс головой и исчез.

Так же через задний ход, через кухню, я пробралась на улицу, к собственному изумлению обнаружила, что велосипед у меня опять никто не украл (я забыла пристегнуть его замочком к фонарному столбу), и счастливая тронулась в путь.

Тамби я знаю давно. Это странная личность, как будто парящая головой в облаках. Но если он дает слово, то это серьезно.

И уже через два часа в моем офисе на столе появился привезенный курьером тонкий конверт, внутри которого лежала бумажка, для постороннего и даже для причастного к делу человека наверняка как бы ничего не значащая и вполне бессмысленная.

Первое, что я ощутила — радость. Записка есть. Тамби исполнил обещание. А это само по себе означало многое, очень многое.

Я развернула бумажку и пару минут смотрела на нее, ничего не понимая. Там было имя — и совсем не то, что я ожидала. Не какой-нибудь там Фок, Куок или Леонг.

А некто по имени Энтони Дж. Херберт-младший. И дальше цифра — 20 рикш.

Честное слово, прошло очень много времени под звуки бэнда и звон посуды внизу, прежде чем до меня дошел смысл этой новой, неожиданной информации, в корне меняющей все в моем расследовании.

Не Энтони, а всего лишь Тони. Всего лишь? Тони — владелец рикш с пуллерами-убийцами?

Тони? Человек, знающий все диалекты Китая? В этом случае мне не нужно больше искать читателя книги с картинками, потому что Тони способен где угодно выкопать что угодно про китайцев, про любые виды их оружия — палочки или зубочистки. Причем сделать это он мог чисто случайно, где и когда угодно.

Тони, который все-таки чем-то же здесь занимался, сначала — импортом манильских сигар, с катастрофическими последствиями, а потом — вот, значит, чем. Сдачей рикш в аренду.

Двоящееся лицо моего врага исчезло. А еще — Тони, конечно, не мой главный враг. Потому что какое ему дело до политики, спецотдела полиции, великого индийца Ганди? Потому что ни к какой политике Тони иметь отношения не может. И вообще ни к чему, кроме опиума.

Опиум?

Созданный моими усилиями мир, где хоть что-то было уже ясно, качался под ногами и разваливался. Но слово «опиум» начало возвращать ему некоторую рациональность. Голова работала лихорадочно, причем как бы сама по себе.

В голове этой услужливо возникла прощальная фраза Леонга, провожавшего меня на вымершие улицы в Ночь голодных духов. Фраза о том, что мне хорошо было бы внести пожертвование на лечение тех, кого губит опиум.

Нет, не так! Каждое, каждое слово надо вспомнить. Потому что теперь становится понятной вся короткая встреча с Леонгом. В первой части нашего разговора он объяснял мне, что для него мое расследование важно. Далее — что я ищу то, чего нет, ищу не там. А потом, когда я уже уходила, он сказал…

Да ведь он сказал очень, очень много слов — они, помнится, еще показались мне пустой болтовней. А там были такие, как… «мы также заняты еще одной серьезной проблемой». Серьезная проблема? Ну, конечно же! А еще он сказал, что опиум считается китайской болезнью, но это не так.

Завтра же бегом туда, где я сегодня уже была, застав Магду… (тут я снова покраснела). На Чулия-стрит. Где, как напомнил мне Леонг, висит табличка «Пенангская антиопиумная ассоциация». Он назвал еще какого-то знаменитого доктора. Вспомню имя, найду доктора.

И это не все! Последние, самые последние слова человека с женским лицом — «настоятельно советую вам обратить внимание». Чего же еще надо?

Нет, Леонг все правильно сделал, он на самом деле не потратил зря ни секунды из нашего разговора.

Мое «динамитное дело» на глазах превращалось в «опиумное». И этому не было никаких объяснений, ведь — что такое опиум? Обычный товар, который можно купить если не в каждой лавке, то в тех лавках, что для этого предназначены.

Э, нет, кое-что необычное в этом товаре все же есть. Для начала — на нем, если я не ошибаюсь, держится весь бюджет странного явления, называющегося в просторечии Британской Малайей.

Стрейтс-Сеттльментс, включающие Сингапур, Пенанг, Малакку, тот самый загадочный Лабуан (у Борнео) и что-то еще, а также Федерированные Малайские Штаты и Нефедерированные Малайские Штаты. Один на всех британский губернатор в Сингапуре. Весь этот странный компот княжеств, городов и островов — которого не было бы, если бы не опиум.

Я подумала, что скоро мне очень-очень захочется, чтобы дело касалось только далекой Индии, динамита и человека по имени Ганди. Потому что Ганди — это далеко, а опиум…

Глава 17

НАДРУГАТЬСЯ НАД БЕЗЗАЩИТНЫМ ТЕЛОМ

Старый и знаменитый доктор У Льен Те, которого назвал мне Леонг, на Чулиа-стрит меня не ждал, он вообще редко показывался там в последнее время, но было видно, что Пенангская антиопиумная ассоциация в людях, готовых к серьезному разговору, недостатка не испытывает. Нашелся другой доктор — по фамилии Ху, который мгновенно завел меня в свой офис. Он был относительно молод. А еще мне показалось, что он знал, кто я такая, и вообще был к этому визиту готов.

— Доктор Ху, — сказала я, — мы обсуждаем сейчас в «Стрейтс Эхо» возможность публикации длинного очерка об опиуме. Вы понимаете, что здесь будет много сложностей. Но каждый должен стараться делать, что может. А пока что хочу поделиться личной бедой. Мой друг, американец, нуждается в вашей помощи. И в качестве первого шага по избавлению его от пагубного опиумного пристрастия мы хотим помочь ему начать серьезный бизнес. Как вы считаете, это правильный путь?

— Сколько лет вашему другу? И давно ли он курит опиум? — холодно поинтересовался доктор.

— Пятьдесят с лишним, — сказала я. — Курит, видимо, давно, но всерьез — года два. Или три.

Доктор пошевелил губами, вздохнул:

— Не могу вас ничем порадовать. Несколько лет пристрастия, при ухудшении в последние два-три года… Опиум сначала помогает пищеварению. Но потом разрушает его, и вот этот момент очень важен — когда человек не понимает, что уже перешел черту. Симптомы такие: постепенная слабость, которую человек пытается преодолеть тем же опиумом. Развал пищеварительной системы, истощение — крайнее. Констипация. Половая импотенция. Исчезновение аппетита. И вот теперь ответ на ваш вопрос: летаргическое состояние ума, медленное мышление, потеря силы воли. Вы хотите, чтобы он начал свое дело. Вы — и он — потеряете деньги. Потому что опиумоманы не интересуются работой, они ненадежны, нечестны, теряют чувство того, что правильно, а что нет.

— Доктор, как это лечится?

Ху вздохнул и начал рассматривать потолок, крутя пальцами на животе.

— Многие мои коллеги скажут вам, что это не лечится вообще. Но первая клиника помощи жертвам опиума была здесь открыта еще в 1854 году. У нас хороший опыт. Мы можем не вернуть ему полностью здоровье. Но остановить процесс — да, это возможно. Это потребует денег, включая наем санитара… который не будет сводить с пациента глаз, не допуская его до опиума в первые несколько месяцев лечения. А далее надо смотреть, что получается.

Как бы мне ни было грустно выслушивать от Ху этот приговор, по крайней мере одна мысль приносила облегчение. Тони никак не годился на роль злодея, холодно и изобретательно планировавшего серию убийств. Он годился совсем на другую, куда более скромную и печальную роль.

А Ху, старательно делая вид, что верит в мою версию подготовки газетного очерка, начал попросту читать лекцию — похоже, это занятие для него было привычным. Он выдавал длинные потоки цифр и фактов, совал мне в руки брошюры, покрытые загадочными иероглифами: «отдайте друзьям». Рассказывал о том, что при правительственном контроле над импортом какая-то возможность работать у него и его ассоциации есть, потому что известны основные цифры продаж. Но все портит нелегальный, контрабандный опиум, которого в последнее время стало что-то уж очень много.

— Что значит — контрабандный опиум? — насторожилась я.

И доктор Ху мгновенно стал еще большим китайцем, чем был: лицо его вытянулось и оказалось полностью непроницаемым.

— Это — дело полиции, — сказал он. И на этом распрощался.

Картина становилась все более ясной. Хотя требовала серьезного уточнения. Например, а что за проблема такая — сказать пару слов про опиум контрабандный? Почему поток слов вдруг иссяк?

На улице я бросила мрачный взгляд на здание, напротив которого здешние китайцы дерзко повесили свою антиопиумную вывеску. На углу Чулии и Квин-стрит высится громадное — трехэтажное — сооружение, без затей, мрачное, похожее на тюрьму. Последнее понятно, строили это чудище каторжники из Индии, давно, в прошлом веке — впрочем, их темными руками вообще возведена немалая часть старого Джорджтауна.

Ряд одинаковых открытых ставней наверху, из них иногда доносится винный дух. Называется это место попросту «Ферма». Или «Опиум энд Спирит фарм». 220 рабочих, которые превращают опиумное сырье из Калькутты в готовый чанду, другие дистиллируют рис и сахар. Ряд офисов, склад для чанду, склад для чистого алкоголя. Алкоголь — для индийцев, опиум — для китайцев.

Господин Биланкин, мне очень интересно, осмелитесь ли вы заказать мне очерк про опиум. Если нет, я ведь точно куплю вашу газету, а вас уволю.

Но эти шуточки еще впереди. А пока что — боже ты мой, как удобно быть газетчиком: можно ходить где угодно и задавать любые вопросы, никто не удивляется. А статья потом может и не получиться, и опять никто не выразит по этому поводу недоумения.

Господин Биланкин, давайте подумаем, как бы вы, в своем характерном стиле, начали писать такую статью — и на каком этапе бросили бы ее в ужасе. Для этого требуется всего лишь слегка перефразировать данные, любезно предоставленные доктором Ху. Итак:

«Несомненный прогресс наблюдается в наш просвещенный век в такой сомнительной и вызывающей критику сфере, как опиумная монополия, твердо остающаяся в руках британской администрации. Можно представить себе, каким проявлением безответственности было бы выпускание из рук этой монополии…»

«Выпускание»? Мне еще многому предстоит научиться в деле газетной публицистики. Хотя в целом хорошо и очень похоже на ваш, господин Биланкин, стиль.

«Если в 1908 году эта монополия давала бюджету колонии до 6 миллионов проливных долларов в год, то есть половину бюджета; если в 1913 году доля эта выросла до 53,3 % всех доходов бюджета, то в наши дни благотворные перемены налицо.

Как же они были достигнуты? Указ 1910 года сохранил монополию в руках британской администрации, но повысил цены на продукт. В результате в 1920 доход от опиума в год составил минимум 20 миллионов и рос все нынешнее десятилетие, несмотря на строгие ограничения, но само потребление продукта уверенно снижалось. И вот вам итог: за 1928 год доходы бюджета Стрейтс-Сеттльментс от опиума составили полтора миллиона фунтов стерлинга, и это уже не половина, а всего лишь треть всех доходов колонии.»

Тут я потрясла головой: 500 проливных долларов — это 57 британских фунтов. Я произвела в уме подсчеты и мысленно послала господину Биланкину привет: британская администрация не так уж много потеряла от сокращения доли опиумных доходов — если брать абсолютные цифры.

«Ограничения в продаже опиума казались необходимыми давно. Уже закончился век, когда британские боевые корабли насильно взламывали южные порты Китая, чтобы открыть в них доступ ввозимому британцами опиуму из Индии. В наших краях в начале века подданные британской короны, проливные китайцы, показали свою антипатию к опиуму с очевидной силой. Ведь опиум воздействует на китайца в точности как на белого — этот седатив дает 3–4 часа счастливого сна со сновидениями, а потом отнимает у человека душу».

Проявите тут все ваши редакторские способности, господин Биланкин — я сделала что могла. И — да, я знаю, как вам страшно.

«Доклад комиссии Миддлтона 1908 года рекомендовал ограничения опиумных продаж — например, его нельзя теперь продавать женщинам в борделях. Далее были конференции в Шанхае и Гааге, решения Лиги наций. Появившееся в Китае новое правительство националистов во главе с Чан Кайши тоже избрало опиум своей мишенью.

В этой обстановке монополия позволяет колониальным властям регулировать стандарты и жестко контролировать производство. Кроме того, чанду из Индии продается только через государственные магазины. Каждый обитатель нашего острова и города знаком с характерной красной краской дверных проемов таких магазинов и с большими жестяными банками, герметично закупоренными на государственной фабрике, содержащими густое вещество, похожее на какао.

А вот курительные заведения Джорджтауна создают проблему. Они очень непопулярны, многие организации с ними борются, и поэтому власти закрывают их при первой же возможности. Но запреты не решают проблемы, потому что тогда опиумокурение выйдет из-под контроля. Это и без того происходит — ведь в заведении курильщик должен вернуть трубку с недокуренным веществом. Дома же он сохраняет в собственной трубке этот шлак, смешивая его с новой порцией. Что вполне понятно, если принять во внимание низкие доходы, например, пуллеров рикш, у которых уходит до 70 % их заработков на наркотик. Из этой цифры видно, почему они — чуть не ключевые потребители продукта — не хотят возвращать трубку в магазин и вообще предпочитают туда не ходить.

И все же на острове Пенанг остается немало мест, где продается и там же курится опиум. Хотя если бы это происходило в самой Англии, то продавцов или покупателей посадили бы по нескольким обвинениям».

Стоп.

Ну, вот здесь просто придется сделать паузу, потому что этого не напечатают никогда.

…Звон струн теннисной ракетки. Сун, измочаленный, с привязанными шнурком очками (бантик на затылке), бездарно бегает по размеченной мелом лужайке перед своим дворцом. Кроули подает ему мячи, выглядя как самый обыкновенный англичанин, даже как бы не совсем дворецкий.

Увидев меня, Сун радостно подпрыгивает, пропускает мяч, машет рукой. И издает клич:

— Время выпить.

Кроули, в мокрой насквозь рубашке, скрывается во дворце и выносит два стакана сока.

— Ричард, я не верю своим глазам. Неужели мне скоро придется подниматься с тобой вон туда, где только небо?

Сун гадко усмехается и залпом проглатывает полстакана. Ему, несмотря на усмешку, очевидно плохо — Кроули погонял его по траве немилосердно.

— И что сегодня, дорогая подруга?

— Сегодня — спасибо за Леонга.

— О, ну да, еще бы… Помог?

— Да, очень. И у разговора этого возникло неожиданное продолжение. Опиум, Ричард.

— А, ты наконец-то решила вложить деньги во что-то местное. Пошли под дерево, там прохладно… Но знаешь, ты здорово опоздала. Это раньше было просто. А сейчас тебе придется ждать года три, пока не освободится пай.

— Ричард, дорогой, не так быстро. Пай — это что?

— Ага. Держатели паев — это синдикат крупных торговцев, как бы выигравших аукцион на продажи того опиума, который тут, на Ферме, производится. Объем продаж, как ты понимаешь, ограничен, его делят на паи, и вот один, допустим, пай твой. Ты платишь матушке-Британии 135 тысяч долларов в месяц в течение 3 лет. И это все, что ее касается. А ты получаешь за это право продавать свою квоту опиума. Еще ты снимаешь на Ферме офис за 900 проливных долларов в месяц. И — предполагается — ты держишь достаточное число магазинов. Которых у тебя, как я понимаю, нет. Но можно покупать их, строить или сдавать товар на консигнацию. Дело того стоит.

— Налоги?

— У нас здесь свободные порты — какие налоги?

— Даже так? А мой выигрыш?

— О! Неплохой. Если очень грубо, то фактически ты покупаешь сырье, которое британцы поставляют из Индии. Перерабатываешь его на Ферме. А конечная цена здесь в два-три раза больше сырого продукта. Даже не сомневайся, что это была бы хорошая инвестиция. Если бы не некоторые осложняющие обстоятельства.

— О них чуть позже. Кто сегодня эти самые владельцы паев?

— Ха, те же, кто и вчера. Это уже вроде одной большой семьи, мы тут все женимся на дочерях друг друга…

— Мы?

— Ну, если вспомнить, то один пай у меня точно есть. Или два. А так — Чеа Чэнь Еок, построивший башню Виктории с часами в конце Эспланады, был суперинтендантом опиумной фермы. Был в этой компании Лим Кек Чуан, его сын Лим Су Чи, еще много Лимов. Кху, конечно — как же без Кху? Тот же Чеонг Фатт Цзе, который хотел купить пароходство.

— Так, то есть вся ваша Нортхэм-роуд. А вот теперь осложняющие обстоятельства.

— Да, видишь ли, — тут Сун в первый раз оставил свой легкий тон. — Тот, кто получает пай, должен — по контракту — принимать меры против контрабанды и против нелегальных продаж. Что и без контракта понятно — это в наших же интересах. Но сейчас что-то очень уж много стало контрабанды. Это уже серьезно. По нашей инициативе создан специальный департамент полиции, называется «превентивный сервис». Но что-то он пока слаб. Вот так. Ну, а пока ты дождешься своей очереди на пай — или перекупишь его у кого-то на аукционе, — опиум, как я слышал, ограничат в продажах еще раз, и доходы могут упасть. В общем, я бы не советовал, знаешь ли…

Так, второй раз уже всплывает этот превентивный департамент. Я серьезно задумалась, одновременно внимательно выслушивая поток ценной информации, легко извергавшейся из умной головы Суна.

И я уже знала, кто станет следующим — возможно, последним — человеком, к которому мне следует идти. А то уже и этого не надо.

— Ну, что, Амалия, хватит тебе материала для твоей статьи?

Я покраснела, с упреком глядя на Суна.

— Ты пиши ее скорее, потому что люди Леонга могут и устать тебя охранять так, как сейчас — на почтительном отдалении. И потом, они тоже не всесильны, знаешь ли.

Я раскрыла рот, а Сун невинно устремил близорукий взгляд к небу.

…Последние абзацы очерка про опиум я сочиняла, сожалея, что люди типа Суна не пишут сами. Да и доктор Ху мог бы отлично выполнить эту задачу — ведь все, что я сейчас складывала во фразы, было всего лишь письменной версией его лекции. Удивительно, сколько знаний в этом мире пропадает впустую, не ложась на бумагу.

Итак:

«Долгожданные меры по ограничению опиумокурения можно отсчитывать от недавней конференции в Бангкоке, которая предложила начать дело с составления списка опиумоманов. С тем, чтобы через 5–6 лет список этот закрыть и отсечь этим несчастное поколение от потомков.

Пока что расхождение в статистике числа курильщиков по Стрейтс-Сеттльментс огромно — от 40 тысяч человек официально до 150 тысяч по неформальным оценкам. Видимо, известная часть этих людей согласится попасть в список, что даст им право покупать опиум по нынешним ценам: пять тахилей за 12,5 доллара».

Тут я сделала мысленную сноску специально для континентальных европейцев: тахиль — это 38 граммов.

И представила себе, как поведет себя несчастный Тони, если перед ним встанет необходимость регистрироваться. Да он повесит эту регистрацию в рамке у себя в гостиничной комнате. И напишет на визитных карточках (если они у него есть): Тони, зарегистрированный и сертифицированный опиумоман.

«Ключевой вопрос — справится ли в этом случае наша полиция с подпольной опиумной индустрией, которая сильна и становится сильнее. Здесь все большую роль предстоит играть полицейской превентивной службе — она уже некоторое время занимается контрабандой, которая поступает почти целиком из Китая.

Первоначальная цель создания этой службы была — охранять доходы казны. Опираясь на имеющуюся информацию, можно с большой долей уверенности сказать, что Пенанг в этой сфере ждут радикальные перемены и события. Для многих — болезненные. Но проблему эту, как считается, начнут решать по-иному уже в ближайшие дни».

Вот после этой фразы за моей подписью начнется настоящая буря. А пока что…

Я поднялась к себе в офис.

И протянула руку к черной тяжелой трубке телефона.

— Тео, дорогой, есть одна мелочь. Чтобы написать очередной материал, хочу взять в полицейском управлении интервью у того человека, который возглавляет там превентивную службу по борьбе с контрабандой опиума. Как ты сам знаешь, отношения с полицией у меня пока не вернулись к норме… Да, еще один очерк, я без тебя договорилась с Биланкиным, вечером зайду и все расскажу. Ты только дай мне имя того, к кому надо прорываться, а подробности потом. Да, вот сейчас. Да, только имя. Сейчас перезвоню.

Я затаила дыхание: очень многое должно было решиться в эти минуты. В голове у меня было два имени. Либо — либо. Ну? Я еле выдержала сто шестьдесят секунд, перезвонила, услышала имя, тихо захлопала в ладоши, пытаясь удержать у уха тяжелую трубку.

Все.

Дело закончено. Остаются мелочи. Арестовать злодея — предъявив, наверное, кое-какие доказательства, или же проработать иные варианты действий. И это уже, к счастью, решать предстояло не мне. Для этого были прохладные коридоры и тихие комнаты «Ис-терн энд Ориентл». Я не подвела человека с неподвижным оценивающим взглядом.

Мне всего-то надо было теперь остаться в живых одни сутки плюс несколько часов.

Внизу зазвучали обрывки музыки. Урчание туб и тромбонов вызывает странный эффект — где-то в середине живота зарождается комочек радостного смеха. Но кажется — вот если сейчас запоют своими небесными голосами трубы, то брызнут слезы.

А трубы, конечно, всегда начинают петь.

Но в этот раз их звук прервался, и под радостные вопли каких-то людей хорошо знакомые пальцы Тони (Энтони Дж. Херберта-младшего) начали азартно, с яростью играть «Трех поросят». Так, что ноги сами отстукивают ритм.

Он дул и пыхтел, Он дул и пыхтел, Он дул и пыхтел — И домик, —

аккорд:

— Упал!

И снова неудержимый ритм клавиш.

— Лим, попроси госпожу Магду подняться ко мне, — нейтральным голосом сказала я старшему официанту, когда он мгновенно ответил на мой звонок.

Я почти никогда не пользуюсь этим звонком, и Магда поднимается ко мне сама, когда хочет — как крыс Чандрагупта, а чаще я спускаюсь к ней.

Я не знала, правильно ли то, что я делаю, но у меня попросту начинали уже отказывать ноги.

Магда оценила перемену стиля — она вошла очень серьезной и мрачно поинтересовалась:

— Мне следует ждать приглашения сесть, или ты меня вот так, стоя, выгонишь с работы?

— Не выгоню, Магда, — сказала я, кладя ноги на стол. — Я просто устала. Я говорила с китайскими врачами о тех, кто курит опиум.

Магда, после краткой паузы, прошла и села на подоконник, загородив половину света. Я теперь не видела ее лицо, только темный профиль с великолепно очерченным носом с горбинкой.

— Ты знаешь, сколько это стоит? — наконец сказала она. — Тем более что он его не только курит, а иногда и ест. Это называется у него экспериментом.

— А ты уже давно, видимо, догадываешься, что есть такие люди, для которых деньги — не очень большая проблема? — ответила я.

— Давно, — кратко подтвердила она. — В тебе нет страха. Это такой вот весьма характерный признак наличия денег. И потом, все это время, пока я здесь работаю, хозяин ни разу не появлялся. А ты безвылазно здесь. Сделать выводы нетрудно. Что ты мне хочешь сказать про китайских врачей?

— Что они есть. Что если Тони захочет вылечиться, они помогут. Помогут ему, в его борьбе. Если он будет бороться.

Магда молчала и не шевелилась.

— Магда, скажи, сколько раз тебе хотелось его бросить?

Долгая пауза, хохот снизу. Кто-то пробует первые аккорды «Поросят» — спотыкаясь, ошибаясь — явно не Тони.

— Сколько раз? — прозвучал ее тихий бас. — Сейчас мне хочется сказать, что ни одного. Хотя на самом деле… Хорошо, я кое-что расскажу. Не буду вспоминать, что со мной творилось после Чикаго, и Сан-Франциско, и лайнера в Гонконг, на котором я играла за еду и каюту. Но вот пришла последняя точка. Под названием Чунцин. Не тот, в котором я сейчас живу. А настоящий. Китайский. Черт знает где, на пути в Бангкок, где меня вроде как ждал контракт в их великолепном «Ориентле», без «Истерна». Но я не доехала. Какой там был год, двадцать пятый? Власть в Китае непонятно чья. Чунцин… огромный, жуткий город. Дым, вонь, кругом миллионы людей, и все китайцы. Я лежу и трясусь, как подыхающая собака, на грязной кровати какого-то отеля. Название не помню, хоть убей. Лежу и знаю, что все — приехала, да и пора бы, молодости никакой, и это мягко говоря. Вещь не новая, подержанная, и так далее. Что со мной было — черт знает, лихорадка местного происхождения. Китаец с отстриженной косичкой уже отказывается выносить мой ночной горшок. И тут — открываю глаза, вижу над собой очки и шнурок, бородку без всякой еще седины. Меня моют спиртовым раствором. Моет мужчина. С которым мы неделю назад всего-то выпили по паре джинчиков в каком-то местном баре. Закрываю глаза: пусть моет, черт с ним. Открываю. Ночь, мужчина курит сигару в окошко, поит меня какой-то липкой китайской дрянью, типа лекарства, подает чистый горшок, начинает развлекать меня разговорами на странные темы типа того, что Чунцин еще иногда называется Чун Кингом, но это неправильно, это только на южных диалектах. Что диалекты эти ведут к жуткой путанице, когда не разберешь, как кого зовут. Например, этот злобный выскочка Чан Кайши на самом деле не Чан, не Кай и не Ши, а вообще Цзян Чжунчжэн — видишь, я до сих пор помню. Что в Шанхае не умеют готовить лапшу, за лапшой надо ехать в какой-то городок черт знает где. И так далее. Закрываю глаза. Открываю — он здесь, спит в кресле. На вид очень даже мил, даже с открытым ртом. А мне тепло и вообще неплохо.

Аккорды внизу взяла другая рука, жемчужная нить звуков раскатилась по зале и прервалась. Зазвенели стаканы.

— Во-от, — сказала Магда довольным голосом. — День этак на шестой, когда он выставил за дверь опустевшую здоровенную миску с китайским супом, которым меня постоянно кормил, он уселся в свое кресло, положил ногу на ногу и с этой вот его кривой улыбочкой вскользь так заметил, что я настолько уже хорошо выгляжу, что у него возникает приятное, расслабленное такое желание надругаться над моим беззащитным телом. Как бы проверить качество работы китайского доктора, который его снабжал лекарствами. Но если я не испытываю похожих желаний, то ему это будет неинтересно.

Профиль Магды чуть опустился вниз в улыбке.

— Ну, а я, моя дорогая, ответила тогда, что как раз лежу и размышляю — кто бы надо мной надругался?

Мощные пальцы Тони внизу снова начали «Трех поросят», уверенно, с блеском, неостановимо, под счастливые вопли собравшихся.

— Он на самом деле вот такой, ты знаешь, — сказала Магда, дернув подбородком в сторону и вниз.

— А кто он вообще? — почти без выражения спросила я, боясь нарушить эти мирные мгновения.

— Хм. В Чунцине он был беглецом из Шанхая, откуда стащил какие-то деньги. До того — служил в Шанхайском легионе. А раньше — о, раньше! В общем, востоковед и профессиональный военный, с отличной биографией. Учитель в военной академии, советник… Он тогда думал, что настолько хорош и неотразим, что у него все всегда будет получаться и что это никогда не кончится. А сейчас он — то, что ты видишь. Ты спрашиваешь, было ли у меня желание его бросить? Я думаю, такова уж моя девическая судьба, дожидаться, когда… все это кончится.

…Сделать оставалось уже совсем немного. Я оглянулась по сторонам — не крадутся ли убийцы, с чем-то похуже палочек для еды?

Никто никуда не крался. Я, под невидимой охраной людей Леонга, стояла одна у длинной, в полмили, балюстрады у кромки Эспланады, у моих ног плескалось море. В отдалении, практически на горизонте, замерла белая, прочерченная пунктиром иллюминаторов громада «Токийского принца», над ней висел черный гриб дыма. Вот этот гриб вдруг оторвался от косой трубы и, тая, двинулся ввысь, а к кораблю уже подплывала целая стая «водяных лодок» и катеров.

Почти невидимая волна с «Принца» достигла сплошной поросли суденышек, скопившихся у пристани Виктории, и весь этот сухой лес мачт перевалился через волну разом и плавно.

Что ж, а ведь можно сделать кое-что еще. Что бы я сейчас придумывала на месте моего врага?

Я повернула к конторам пароходств на Уэльде. И провела бессмысленных полтора часа, рассовывая ассигнации клеркам и клянча у них списки пассажиров, заранее заказавших билеты во всех мыслимых направлениях. Где-то меня отсылали к старшим клеркам, где-то я читала длинные колонки имен и не находила ничего знакомого. А еще оставались заказы на билеты на поезд, в Сиам. Я вспомнила, что давно уже собиралась перепоручать такую работу кому угодно, да вот хотя бы филиппинцу с тромбоном. Но — поздно. Уже вообще-то и не нужно.

Теперь — в газету, поставить черную точку под моей карьерой публициста. Сдать статью про опиум, после которой можно отдыхать. Желательно — в безопасном месте.

— Тео, — сказала я, с трепетом приближаясь к повелителю новостей. — Спасибо тебе за это имя. Оно мне очень помогло.

— Заклятья кончила ты, злая ведьма? — спросил Тео, глядя в потолок. — Это Шекспир, «Ричард Третий», середина первого акта.

— Тео, милый, не обижайся. Ну, я ведь тебя самую чуточку обманула, не сильно. Да, я хотела написать эту статью. Оставалось только договориться окончательно. Вообще-то она готова. И сейчас я тебе кое-что еще скажу: мое кабаре в порядке благотворительности намерено заплатить вашей газете, дав рекламу некоторых антиопиумных ассоциаций, вставив ее в текст той самой статьи. И еще хочет дать новую серию рекламы собственно кабаре. У нас скоро новая программа, так что…

Тут к Тео подлетел выскочивший из лестничного проема цейлонец и прошептал ему что-то на ухо. И Тео мгновенно слетел с табурета, забежал к Биланкину, выбежал, потом начал подзывать сразу двух репортеров.

Топот ног, колышущийся над брючным ремнем живот: Биланкин выбегает из кабинета с очень серьезным лицом, быстро кланяется мне, рысью движется куда-то, где, как я уже знала, помещались верстальщики и их большие железные столы, вокруг которых пахло маслом и краской.

— И уточните, правда ли это самоубийство, — бросил Тео одному из своих репортеров.

И потом вспомнил про меня:

— Амалия, потом, сейчас даже не до твоих рекламных денег. Покончил с собой заместитель начальника полиции Лайонелл Стайн. В отеле «Ен Кенг» на Чулии. Прости.

Я замерла в полном недоумении.

Этого не могло быть. Он не мог со мной такого сделать. Я ведь всего-навсего написала один большой очерк. И только собиралась напечатать второй. Он не мог вот так просто прочитать этот первый очерк — и сразу же покончить с собой.

Я почувствовала себя убийцей человека.

Проблема была в том, что уже несколько дней как-то слишком было очевидно, что это Стайн. А вот теперь… А теперь — не очевидно уже ничего, и мое первое, только что успешно завершившееся расследование оказалось, вполне возможно, провалом.

Можно ли любить своего врага? Мне ведь нравился Стайн, подумала я, мне нравилось играть с ним в эту заочную игру — с этим спокойным, уверенным, седым сероглазым британцем. И что теперь получается — я играла не с тем человеком или — играла слишком хорошо и в итоге победила не по правилам?

Может быть, он все же жив и что-то можно еще изменить?

Двух репортеров Тео я догнала уже у первого этажа, пробормотала им, что Тео шлет меня поучиться настоящей, грамотной журналистской работе, и двинулась рядом с ними, медленно крутя колеса велосипеда.

Сделанные в виде прямоугольной китайской триумфальной арки ворота под синей черепицей. Толпа, собравшаяся среди манговых деревьев респектабельного «Ен Кенга», нервна и печальна. В кильватере одного из репортеров (второй сразу, доставая на ходу бумажник, пошел куда-то к стойке для ключей и торжественно-печальным китайцам) я, не переводя дыхания, поднялась на второй этаж, к жилым комнатам.

И увидела, между спинами полицейских, смятую простыню, два красных пятна, одну откинутую в сторону неподвижную руку, поросшую светлыми — или седыми? — волосками.

И больше ничего. Репортеров попросили вон.

Но на первом этаже я внимательно прислушалась к свистящему шепоту первого из двойки Тео, докладывавшего самому же Тео то, что он за рекордный срок успел узнать у служащих «Ен Кенга»:

— Никаких сомнений, из собственного револьвера. Нет. Он часто снимал здесь номер днем, на пару часов. Платила полиция. Информаторы приходили к нему по отдельной лестнице. Он приказывал оставлять открытой заднюю дверь. Нет, никто не видел. Полицейские источники заявляют, что списки информаторов теперь будут внимательно изучаться.

Задняя дверь? Тут я сделала то, что, похоже, не пришло в голову ни одному из репортеров. Обошла это почтенное англо-индийское бунгало под бирюзовой черепицей. Внимательно посмотрела на тропки, разбегающиеся среди висячих лиан и широких листьев позади отеля. Задумалась.

И тихо, оставив репортеров заниматься своей работой, вышла через квадратные ворота, тронула с места велосипед в сторону Эспланады и Форта Корнуоллиса.

Нет. Все правильно. Все-таки мое дело было закончено, и закончено хорошо. Леонг может отзывать свою невидимую охрану, если она на самом деле есть.

Солнце опустилось за громадные силуэты деревьев слева, вот сейчас — как всегда мгновенно — наступит ночь.

Среди низких стен Форта Корнуоллиса нежно зазвучала труба.

Я не знаю, почему британский флаг не может развеваться ночью — его обязательно следует спускать на закате с мачты над фортом, а одинокий музыкант выводит в это время печальную мелодию «последнего поста».

Вот сейчас он доиграет его, потом сделает паузу — и возьмет финальную, высокую и грустную ноту.

Сержант унесет аккуратно сложенный флаг, чтобы снова поднять его утром, на город тем временем упадет ночь. И в тот же миг, будто дождавшись, когда смолкнет труба, со стороны Мечети Капитана Клинга и других мохаммеданских храмов донесется сладкое и дрожащее «ля илляху иль ля ла, ва Мухаммад расуль Алла».

Глава 18

О ПОДУШКАХ И ПЕРЬЯХ

«Табакальера Суматра», — сказала я, ставя перед господином Эшенденом коробку ароматного красного дерева, украшенную наклейками, напоминающими американские долларовые ассигнации. — Фабрике лет сто или около того, создана испанцами на Филиппинах — они там и сегодня руководят работой, а нынешние американские хозяева архипелага по меньшей мере не мешают им. Это — настоящие манилы.

Он провел сигарой под крючковатым носом, как флейтой, и черты его лица как-то смягчились.

— Джеральд, а не мог бы ты… — сказал Эшенден, тут его длинный секретарь приблизился с ножиком для разрезания писем и движениями взломщика начал поднимать этим ножиком крышку коробки, державшуюся на деликатных гвоздиках.

Я внимательно посмотрела на этого верзилу: он изменился, он теперь двигался как-то по-другому.

— Я понимаю так, что сигары — за которые я вам искренне благодарен — означают, что вы пришли с победой, — говорил тем временем, наблюдая за мной, великий человек. — И я отдаю должное вашей наблюдательности — да, Джеральд уже неплохо двигает головой. Он мог бы это делать и в прежнюю нашу встречу, но просто боялся, паршивец. С него тогда только что сняли этот гипсовый воротник… Знаете ли, перед вами замечательный человек. Как вы уже, видимо, догадываетесь, моя жизнь иногда осложняется небольшими неприятностями. И чаще всего — в ваших краях. Да вот как-то раз на Борнео колесный корабль, перевозивший нас по тамошней жуткой реке, неожиданно перевернулся от приливной волны, которая пришла с устья. И я оказался в теплой, но очень бурной воде, а спасли меня два малайских арестанта, которых перевозили на той же калоше. Я еще тогда написал письмо министру-резиденту Саравака с просьбой освободить этих людей, но один из двух к тому моменту уже и так был на свободе, а второй был тоже отпущен, но в родной деревне в первый же вечер напился какой-то дряни до потери сознания и убил тещу, так что… Так вот, Джеральд все это время болтался в той же кофейного цвета воде, но его никто не спасал, потому что он не удосужился начать тонуть…

Я посмотрела на секретаря: он тянул пальцами из коробки сигару, обаятельно мне улыбаясь. А господин Эшенден неторопливо продолжал своим негромким, но вкусным баритоном:

— Как-то раз я еле выжил в джунглях Бирмы — это было в октябре 1922 года, а потом, когда мы пересекли границу Сиама, уже в Бангкоке подхватил еще и малярию. Сначала я лежал в доме дяди короля, потом меня перенесли в гостиницу, но и оттуда хотели вышибить, чтобы я умер где-нибудь еще. И все это время Джеральд занимался кое-чем поопаснее, чем я, но никакие лихорадки его не брали. Он заговоренный…

— А сейчас, я вижу, он пробует сигару раньше вас, на предмет ядов, — не очень удачно пошутила я.

— Вот как раз яды он потребляет в неумеренных количествах и без всякого касательства ко мне, — усмехнулся господин Эшенден своим странным ввалившимся ртом. — О них и речь. К чему я все это рассказываю: зная некоторую неуязвимость Джеральда, я совершенно не удивился, когда весной этот негодяй, напившись до безобразного состояния, нырнул головой вперед в наш бассейн, на вилле «Мореско» на юге Франции.

Он сделал эффектную паузу.

— В котором еще не было воды. Сломал шею, но, как видите, выжил. Главное, те люди, до которых доходят странные разговоры о том, что я занят не только литературой, отказываются верить моему рассказу и кивают головой с умным видом: знаем, знаем мы ваши бассейны… Так, вы можете приступать к делу, госпожа де Соза. Сигаре я отдам должное в самом эффектном месте вашего рассказа — и как только вам захочется принять от меня первый урок этого великого искусства, стоит только меня попросить. Начинается все с того, чтобы правильно зажечь это произведение…

— Убийств больше не будет, — не очень вежливо прервала его я, и господин Эшенден сразу замер, чуть вытянув вперед голову. — Смерть Стайна была последней. И дело совсем не в Ганди. А в опиуме. Ваши люди из Калькутты не то что даже перешли дорогу совсем другим вашим людям — которые занимались контрабандой опиума в обход британской государственной монополии — а калькуттцев заподозрили в этом по ошибке. И начали устранять одного за другим. Так просто.

— А это всегда выглядит просто, когда доводишь дело до конца, — заметил Эшенден, продолжая рассматривать так и не зажженную им сигару. — А на самом деле предельно сложный случай. Переплетение двух никак не связанных между собой сюжетов? М-да. Если, например, пишешь роман, то это весьма рискованная конструкция. Хотя изящная. И что вам помогло эту конструкцию распутать?

— Мне с самого начала было как-то не по себе от этой истории с палочками, — сказала я. — Как ни странно, все это выглядело абсолютно не по-китайски. Видите ли, господин Эшенден, наши здешние китайцы с превеликим энтузиазмом учат английский, переходят на европейскую одежду, а посмотрите на их храмы — если они построены недавно, то все активнее используют европейские элементы, не считая крыши. И еще: только самый неамбициозный китаец читает китайские газеты в присутствии европейцев. Прочие, даже пуллеры рикш, с триумфально-неприступным выражением лица держат клочок позавчерашней «Стрейтс Эхо» и изучают его, по строчке. Ну, что еще… Китайцы предпочитают европейскую музыку, особенно фокстрот. И так далее. А тут было такое впечатление, что с этой историей с палочками для еды кто-то старается изображать китайцев изо всех сил. И я в этот бред не верила бы вообще, если бы сама не видела этих убийц с палочками минимум два раза…

— Вы? — почти беззвучно переспросил он.

— И могу засвидетельствовать: они действительно были китайцами. Конечно, самих китайцев Пенанга такой ерундой обмануть было бы сложно. Но англичан — другое дело. Заметьте, как этот обман зрения сыграл свою роль в убийстве инспектора Коркорана в «Раннимеде». Все, не сговариваясь, бросились искать в отеле китайцев, убивающих палочками для еды. Как будто только китаец, а не, например, англичанин мог это сделать. Элистер тогда произнес одну фразу, которая мне потом очень ясно вспомнилась. Что-то насчет того, что Стайн бегал и кричал, что опоздал на пять минут. Это всего-то означало, что он вошел в комнату Коркорана — который, понятное дело, спокойно его впустил — воткнул ему в глаз палочки для еды, подождал те самые пять минут, а дальше начал вопить и звать коллег.

— То есть, все-таки, Стайн, — задумчиво проговорил — не Эшенден даже, а обычно весьма молчаливый Джеральд.

— Конечно, это был Стайн. Почти с самого начала предельно ясно было, что это Стайн. В том смысле, правда, что он как-то в этом участвовал. Но как? И зачем? — повернулась к нему я. — А вдруг их было двое? Или больше? То есть вдруг он, скажем, просто покрывал кого-то еще из полиции или из своих друзей? Ведь мы же с вами говорили в первый раз, что из полиции как минимум шли утечки информации. То есть Стайн, допустим, мог быть озабочен своей карьерой, репутацией — но никого не убивал. Главное тут было выяснить, в чем суть дела. Оказалось — в деньгах. А опиум — это деньги, как ни странно, огромные. Такой вроде бы пустяковый товар.

— И все-таки каким же образом вам было ясно имя преступника с самого начала? — поднял тонкие дугообразные брови Эшенден.

— Ну, с самого начала у меня были только ощущения, а с ними прийти к вам — и потом выпустить на волю Элистера — было как-то опасно, — призналась я. — Я сразу понимала, и Элистер тоже, что дело достаточно серьезное, чтобы достать его и в Калькутте. То есть что речь идет не о какой-то местной банде, но я перебирала в уме каких-то крупных местных предпринимателей. Таких крупных, чтобы не побояться напасть на англичан. А дальше… ведь самое интересное — это не то, что происходит, а чего почему-то не происходит.

— Отлично, — тихо сказал Эшенден.

— И давайте посмотрим, что произошло с моей, пусть не гениальной, но все же логичной идеей. Если ключевой свидетель какого-то крупного преступления исчезает — а это Элистер, — но другой свидетель остается в полной досягаемости, то самое необъяснимое из всего — это когда никто не пытается к этому другому, то есть ко мне, хоть как-то подобраться, вступить в переговоры через третьих лиц… Ну, или как-то применить силу. Я ведь осталась в этой досягаемости намеренно — ждала чего угодно, звонков, писем. А тут не было ничего и никого. Кроме заместителя начальника полиции Лайонелла Стайна, который как раз в эти переговоры и вступил, собственной персоной. Так что постепенно, из-за отсутствия других желающих со мной пообщаться, дело становилось все более ясным, кроме одного — зачем и почему.

— Вот и расскажите подробнее, зачем и почему, — довольным голосом поторопил меня Эшенден.

Как ни странно, хотя в голове у меня была четкая и ясная картина, я просто не знала, с чего начать рассказ.

— Ключевую сцену, которая все объясняла наглядно, я видела своими глазами, — наконец решилась я. — Но, конечно, весь смысл ее поняла буквально вчера-позавчера.

— Как всегда — и это далеко не только с вами такое происходит, — сказал Эшенден.

— Что я видела? Полицейский рейд, когда со склада рядом с тем самым синема, где хотели взорвать несчастного Ганди, на всеобщее обозрение выволакивали буквально ящики с динамитом. Но потом начали вытаскивать другие ящики — в них были банки с опиумом. На вид точно такие же, как производят на нашей так называемой опиумной ферме. И, естественно, я обратила внимание только на динамит. Потому что динамит я раньше не видела никогда, а опиум — это не экзотика, товар как товар, его можно купить в любой момент. А ведь там прозвучали ключевые слова насчет того, легальный это опиум или нет. Но я тогда понятия не имела, что это вообще означает.

Далее, господин Эшенден. Кроме местной полиции, там, когда брали магазин, просто так, от скуки, околачивался инспектор Коркоран из Калькутты. Он пошел туда, поскольку в тот момент никто так и не мог найти главу особого отдела полиции, Уайтмена, а Корки не любил сидеть без дела. Более того, именно там назначил мне встречу Элистер. То есть на месте операции оказалось сразу два калькуттца. И еще я. Что, по-вашему, должен был подумать человек, который был озабочен только своим опиумом, а про динамит и его предназначение не знал и знать не хотел?

Эшенден и его секретарь одновременно заулыбались, только у одного углы рта опустились еще больше вниз, а у другого — как положено, вверх, вместе с дурацкими пушистыми усиками.

— Тут возникла одна проблема, — признала я. — Дата убийства Уайтмена. Это ведь было до налета полиции на склад. То есть получалось нелогично — Стайн приступил к ликвидации противников еще до того, как они начали ему угрожать. А всего-то надо было почитать подшивку «Стрейтс Эхо». И я узнала бы, что точно такой же налет был за целую неделю до этого. И на том складе не было никакого динамита, один лишь опиум. Неделя — этого было достаточно, чтобы Стайну спокойно спланировать устранение Уайтмена подальше от Пенанга, в каменоломнях у Алор-Стара. Послать туда своего пуллера-убийцу… А зачем Уайтмен туда поехал — за каким-то там динамитом — Стайн мог и вообще не знать.

А дальше поставьте себя в положение Стайна: главный его противник убит, но, оказывается, он ранее вызвал себе подмогу из Калькутты. Что это означает? Что Уайтмен не доверяет коллегам из местной полиции? Но есть и второе объяснение: Калькутта — это место, откуда поступает опиум-сырец, поэтому оттуда люди и появились. И, повторю, ни о какой операции с динамитом Стайн не имел понятия. И вот вам, пожалуйста — если кто-то сомневался — Уайтмена нет, но эти калькуттцы и без него весело громят склады Стайна. И это не все — один каким-то мистическим образом оказался на месте еще одного убийства, подстроенного Стайном. То было, напомню вам, убийство полицейского информатора, выдавшего склад. А потом, кстати, при странных обстоятельствах погиб и владелец склада — то есть началась ликвидация свидетелей. Что понятно: Стайну только и оставалось, что продолжать убивать, чтобы купить себе время на финальную часть игры. То есть бегство. С деньгами.

Я остановилась, достала свой «Данхилл», а Джеральд изогнулся передо мной с зажженной спичкой, при этом радостно, с ухмылкой покрутив головой.

— Вы могли бы, господин Эшенден, с самого начала просветить меня по части того, кто есть кто в здешней полиции, кто какими вопросами занимается. Но поскольку мы тогда понятия не имели, с чем имели дело, то мне пришлось разбираться самой. Так вот, два года назад в пенангской полиции была создана так называемая превентивная служба. С очень простой задачей — бороться с контрабандой опиума, поскольку она подрывала доходы администрации. И поставили руководить этой службой моего старого друга, единственного в городе индийца на такой высокой должности — Тамби Джошуа. Так что второй после Уайтмена мишенью Стайна должен был стать именно он. Но Тамби — очень умный парень. Он попросту не хотел, чтобы его убили. Он позвал всех своих друзей и родных окружить его домик живой стеной. И на работе, скорее всего, старался ни на секунду не оставаться один, в закрытом от посторонних глаз кабинете. Но видели бы вы, как Тамби боялся, как он в ужасе шарахался от меня, не имея понятия, какое вообще отношение я — или все калькуттцы — имею к этой истории! Если бы я могла с самого начала затащить его в какой-нибудь темный угол и заставить обо всем рассказать…

— То есть ваш Тамби все знал и молчал? — заинтересовался Эшенден.

— Про опиум, — уточнила я. — Вряд ли про Стайна, по крайней мере сначала. А вдобавок у Тамби, судя по всему, не было фактов и доказательств, а попробуйте, если вы индиец, вступить в схватку с англичанином: кто же вам просто так поверит? Но дело явно шло к развязке, потому что у Тамби был сильный союзник. Если бы этот союзник успел сообщить о своих — и Тамби — подозрениях в Сингапур, то все пошло бы по-другому. Но, похоже, до этого не дошло. Может быть, фактов не хватало. И куда труднее мне было догадаться, какое отношение к делу имел этот самый союзник — Уайтмен. Это я сообразила буквально когда подъезжала сейчас к отелю. Полномочия Тамби, как он сам мне сказал, распространялись на пенангский порт, куда можно доставить сколько угодно опиума на небольших лодках. Ну, еще на улицы города. А опиум поступал из-за пределов Стрейтс-Сеттльментс. По большей части из Китая. Через Сиам, видимо. И это, конечно, требовало подключения спецотдела полиции. Чем-то же спецотделу надо было заниматься, когда он не готовился взрывать кого-то по заказу из Калькутты.

— Много неясного остается, — заметил как бы вскользь Эшенден, не замечая моей шутки и описывая уже зажженной сигарой полукруг перед лицом. — А именно, ваша роль в этом деле.

— Да нет же, ничего неясного, — возразила я. — И даже никаких совпадений. Я попала в поле зрения Стайна дважды. У склада, конечно. А до того — я оказалась почти свидетелем еще одного его убийства, у храма, и еще кто-то — тот же Элистер — мог упомянуть мое имя во время какого-то разговора в полиции. Кстати, история с человеком, убитым у храма, долго не вписывалась ни в какие из моих версий. Я все размышляла: что делал полицейский информатор у храма, где кроме нас с Элистером никого не было? А все оказалось просто. Дело в том, что это для Стайна приезд десанта из Калькутты выглядел диверсией Джошуа-Уайтмена против него, Стайна. Но теперь поставьте себя на место Тамби Джошуа, очень осторожного человека. Он-то знал, что калькуттцы приехали вовсе не для того, чтобы ему помогать. А тогда — зачем?

— И ваш Тамби приставил к каждому из приезжих слежку. Ну, конечно же, — с удовольствием проговорил Эшенден.

— Сначала китайца, который следил за нами у Змеиного храма и был убит. Вот когда Тамби начал бояться уже всерьез. Поэтому приставил двоих, оба индийцы, они следовали за нами с Элистером в день его… исчезновения. Инспектор Коркоран скандалил, что здешняя полиция следит за ним и прочими приезжими, — грустно усмехнулась я. — И Элистер говорил, что у Коркорана есть какая-то тетрадь, куда он все эти факты записывал, и грозился эту тетрадь показать кому следует. Я какое-то время думала, что из-за нее Корки и был убит. А оказывается, никому эта тетрадка не была нужна, разве что Тамби. Более того, из-за странного поведения Тамби я его очень долго подозревала. Сначала, когда я еще верила в динамитную версию, — потому что Тамби индиец, а речь ведь шла о Ганди. Потом я его подозревала, потому что он вполне бы мог придумать эту историю с палочками — индиец, в чьих руках находится отряд китайских головорезов, попробуй догадайся до такого. Очень эффектно, пока не сообразишь, что англичанину так же выгодно показать пальцем на другую расу.

— Уилли, а не пойти ли нам сегодня в чистое место, где можно поесть палочками? — неожиданно предложил Джеральд. — Не то чтобы я так любил оружие, но ведь палочки — это же, оказывается, интересно.

— Не раньше, чем я пойму, что и как делать с этой бандой, — отозвался великий литератор. — Не мое дело, конечно, разгонят и без меня, но хочется расставить все точки и запятые правильно.

— О, эта банда… Тут все было довольно просто. Полицейскому, да еще такого ранга, как Стайн, ничего не стоит поинтересоваться, у кого из только что приехавших в страну китайцев возникли проблемы с Мау Ва Кун. Места, где задают вопросы. Иммиграции. Там, как ни странно, довольно четко видят, какого рода людей лучше не впускать. Вопросы они задавать и правда умеют. Далее Стайну оставалось помочь таким людям все-таки въехать в страну. Сделать им фальшивые документы, что-то в таком роде — и дальше держать их на крючке. Это не армия убийц — суть дела сначала была иной. На рикшах очень удобно развозить контрабандный опиум. Ну, а пул-леры очень быстро должны были сообразить, что заняты чем-то незаконным. И что крючок увязает все глубже. И когда оказалось, что, ко всему, надо еще и убить кого-то — ну, это вряд ли стало большой неожиданностью. Банда, кстати, была организована очень грамотно.

Улик против Стайна — никаких. Он нашел тут человека, погибающего от того же самого опиума, дал ему кредит или просто записал на него двадцать рикш — ведь все эти повозки имеют регистрационный номер и вдобавок зарегистрированного владельца. Видимо, для самого этого человека такая сделка выглядела как протянутая белым собратом рука помощи. А теперь представьте себе — китайскую банду или одного из нее арестовывают за незаконную торговлю опиумом. Так ведь владелец рикш — опиумоман, да еще и человек, лет десять проведший в Китае, говорящий на всех его мыслимых диалектах. Вот вам и злодей. Что бы этот злодей ни рассказывал. Ну, и вообще, представьте эту картину: кто угодно, тем более — индиец-инспектор, пытается обвинить своего начальника-англичанина на основании показаний какого-то там опиумомана.

— А палочки? — напомнил неумолимый Джеральд.

— Эту занятную историю века этак из восемнадцатого мог рассказать Стайну тот самый несчастный, которой про китайцев знает все. А я узнала ее из одной старой книги… Кстати, надо сделать так, чтобы Тамби оставил этого несчастного в покое. Его надо лечить, а не арестовывать. Но тут я сама смогу этого от него добиться, как мне кажется. Теперь, после самоубийства Стайна, все это будет просто. Я успела. Торопиться мне надо было не столько к вашему приезду, господа, сколько для того, чтобы не давать Стайну никакого отдыха, показывать, что события опережают все, что он мог бы задумать, а тут еще Элистер, который так и остается недоступным, Тамби, как неприступная крепость. Ну, и я. В общем, много свидетелей так и не удается ликвидировать. Что остается?

— Вы решили не давать Стайну отдыха? Вы сильно рисковали, — констатировал Эшенден.

— Я рисковала бы больше, если бы дала время Стайну все обдумать и начать действовать спокойно, — возразила я. — Он ведь мог бы, для выявления Элистера, ну — захватить меня, начать допрашивать, да что угодно. Добраться и до Тамби. Я только сейчас понимаю, как мне должно было быть страшно.

— А как вы его провоцировали — через объявления в газете? — весело поинтересовался Джеральд.

— Именно так, — подтвердила я (Эшенден, довольный, улыбнулся). — Не объявления, а статьи. Одной хватило. Ну, что еще… Что меня поразило, когда я, несчастный любитель, пыталась все это распутать, — сколько народу знало или о какой-то части истории, или обо всем сразу. В нашем городе не то чтобы все всё знают, а это как… письменный стол с ящичками (тут я показала подбородком на сооружение, стоявшее за спиной Эшендена, от меня прямо и чуть вправо, в углу). В одном ящике лежит какая-то информация, но от соседнего ящика его отделяет глухая стенка. И снаружи тоже ничего не видно.

— И что, много народа знало, что высокий чин полиции, англичанин, наладил поставки контрабандного опиума? — поинтересовался Эшенден.

— Такое ощущение, что китайцы знали все до единого. Триады знали, потому что подозрение падало на них, а ведь триады относятся к опиуму с ненавистью. Китайцы с Нортхэм-роуд, похоже, тоже догадывались. Ведь это их доходы подрывались контрабандой. Тамби знал почти все. Но, к счастью для вас, заговор калькуттцев против Ганди не был известен никому. Ну, а теперь, с самоубийством Стайна…

— А стоит ли нас учить заметать пыль под ковер, — заметил Эшенден. — Мы это умеем и сами кого угодно научим. И, поскольку вы уже третий раз употребили это слово — «самоубийство»… Ну, допустим, Лайонелл Стайн понял, что проиграл, — и зачем ему было снимать комнату в гостинице, раздеваться там почти догола, ложиться на кровать и стрелять в себя левой рукой через подушку?

Повисло молчание. Я застыла, уставившись на сверкающие носки его туфель. Подняла пальцы к вискам, чувствуя, что не остановлю этим наползающую на лицо багровую краску.

— Предположим, — сказала я наконец, так же глядя вниз, — что вы узнаете, что некая женщина защищала свою жизнь и жизнь любимого человека и ей пришлось…

Я подняла глаза и запнулась. Казалось, колесо Мандалы сделало полный круг — я снова входила с робостью и надеждой в эту комнату и замирала, увидев человека с неподвижным взглядом.

Но сейчас в его взгляде было лишь искреннее любопытство. Наконец, он выпустил в потолок сладкий клуб дыма моей сигары.

И произнес приговор, следя за этим дымом, слоившимся под потолком:

— Эта женщина, скажу я вам, избавила колониальную службу Его величества от массы проблем, взяв на себя то, что господин Стайн действительно должен был сделать сам. Ее можно лишь поблагодарить. Я знал минимум трех женщин, которые убивали своих мужей или возлюбленных самым беспощадным образом из-за денег, похоти или ненависти и смотрели потом в глаза окружающим, которые знали все — но ничего с этой дамой не могли сделать. Кстати, мои малайские рассказы — в том числе те, где все эти истории беззастенчиво приводятся — очень и очень неплохо продаются у вас в городе, и вам стоит только открыть книгу. Женщины, знаете ли… А тут совсем другой случай. Но на будущее я посоветовал бы этой женщине не путать правую руку своей жертвы с левой. А вместо подушки, если уж вам так надо стрелять тихо, пользоваться каким-нибудь предметом одежды, который можно, не вызывая ничьего удивления, превратить потом в аккуратный сверток и вынести из отеля. Понятно, что с подушкой в руке вы из него выходить не захотели, да еще с такой, которая роняет по всей улице перья из проделанной дырки.

Глава 19

ФАДУ «АМАЛИЯ»

В абсолютной тишине раздалось робкое поскрипывание ножек стула по полу. Джеральд, с прижатым к губам пальцем, встал, изогнувшись крючком, на цыпочках пошел куда-то в глубину комнаты, к белому облаку москитной сетки. Оттуда оглянулся и, не разгибаясь и не отнимая пальца от губ, замер, выпучив глаза и изображая ужас.

Мы с Эшенденом, остававшиеся на стульях, тихо засмеялись.

— А теперь исключительно ради любопытства, — перевела дыхание я. — Когда мы только с вами познакомились, то я вышла отсюда немного…

— Переполненная новой информацией, да, продолжайте…

— Вот именно это, господин Эшенден — информация. И только сейчас я начинаю понимать, что вы сделали. Вы передали человеку, которого видели в первый раз, информацию настолько жуткую, что, как я понимаю, до сих пор этот секрет на нашем острове знают разве что еще двое. Сейчас мне даже кажется, что все это было сном и никто не хотел убить здесь, на нашей Пенанг-стрит, самого, возможно, знаменитого человека во всем мире — не было ничего, не было. Так вот, как вы не побоялись это сделать?

— Ничего не было? — тут великий человек начал… пожалуй, улыбаться — впадина его рта стала еще резче, а потом опущенные книзу углы губ все-таки дернулись вверх. — Вот и отлично, продолжайте так думать. Надеюсь, что вам и в голову не придет хоть кому-то об этом рассказывать. Когда-либо вообще в вашей жизни. Не было — значит, не было. А отвечая прямо на ваш вопрос… Если я что-то умею в жизни, так это наблюдать за людьми. И что я увидел? Молодую женщину интересного возраста. Двадцать восемь? Нет, уже двадцать девять. Знаете, есть вещи, которые очень молодому человеку говорить бесполезно. Можно только его использовать, мягко направлять на цель. Двадцать девять, однако — это когда мужчина только-только начинает понимать, на что он годится, чего хочет, что из него может получиться. А женщина в этом возрасте вдобавок часто стремится начать жизнь сначала, понять, для чего она вообще прожила все эти годы. Очень удачный момент, чтобы помочь ей в этом деле. А в случае с вами — да, я видел вас тогда в первый раз. И не без любопытства говорил себе: передо мной человек, который два с лишним года — это после вашего возвращения из Америки, верно? — успешно изображал из себя не то, что он есть. Вы обманули всех, выдавая себя за скромного администратора кабаре, обитателя небольшого домика и так далее. Неважно, зачем это вам понадобилось — важно, что это вам удалось. И это не все. Вы сумели к тому моменту обмануть, как мне тогда казалось, одновременно и полицию всего Пенанга, и какую-то серьезную банду, спрятав вашего возлюбленного так, что его, кстати, и до сих пор не могут найти. И сделали это, выдержав немалое давление. И что — это, по-вашему, человек, которому нельзя сказать то, что я сказал?

Мой собеседник чуть перевел дыхание и посмотрел на меня с некоторым сомнением. А потом все же решился:

— Ну, и тут имелась небольшая техническая проблема. Хоть кто-то должен был заниматься этим делом, зная его исходную точку. Кому из инспекторов, по-вашему, можно было официально рассказать всю эту историю про идиотское покушение? А не зная ее, они и до сих пор наверняка не могут понять, что творится. Вы же, кроме того, что у вас был очень сильный мотив для активной работы — вы, с точки зрения официальной, как бы не существуете. Ну, почти так же, как я официально не существую. Отличная команда — писатель и владелица кабаре. А как иначе нам было сдвинуть с места это дело?

Я смотрела на него и тоже улыбалась.

— Ну, что ж, тогда пора переходить к финалу, — сказала, наконец, я. — Первое: я не могу запретить вам вытворять что угодно во всех ваших колониях, но хотя бы в моем городе Мохандаса Ганди больше никто убивать не будет.

— Вы хотите заставить хозяев империи сделать то, что они и без вас уже твердо решили? — поинтересовался господин Эшенден. — Нога Ганди не ступит на вашу землю. Он в следующем году или поедет в Лондон на конференцию, или попадет в тюрьму — ему там будет безопаснее. Это твердо.

— Так, значит — теперь второе, — продолжила я. — Элистер Макларен провел две с лишним недели в самовольном отпуске. Я хочу, чтобы он не просто вышел из своего убежища, а вышел из него с честью, стал знаменитым в своей службе человеком, легендой. И отправился оттуда сразу на корабль. Сейчас я опишу, каким образом это должно выглядеть.

— Подтверждаю, — сказал мой могущественный собеседник. — В Калькутте, собственно говоря, примерно так и настроены — после обмена телеграммами со мной и парой других лиц. Уметь уцелеть, когда все прочие убиты? Это не пустяк. Но — сразу на корабль? Вы уверены? Где же ваша награда за все? Вы могли бы попросить меня…

— Уверена, — сказала я. — Вы же пишете пьесы. Куда мне его вести до корабля? Мы уже были тут везде, где могли побывать. Сделали все, что могли сделать. Пьеса лишится динамизма. Финал будет безнадежно испорчен.

Последовала долгая пауза.

— Если это все, дорогая госпожа де Соза, — сказал Эшенден, — то позвольте вам сказать: что я не удивлен, что вы не просите ничего для себя — мы оба знаем, что у вас, как и у меня, все есть (тут мы невесело улыбнулись друг другу). Итак, пора вам все-таки признаться, куда вы девали вашего замечательного молодого человека — ведь итогом нашей сделки должно стать его освобождение? Я жду в нетерпении. Как же мы с вами обсудим процедуру этого самого освобождения, если я не узнаю в процессе, куда он девался? Ну, и вообще — вы же не думаете, что как только я услышу от вас его адрес, то с криком побегу к телефонному аппарату и пошлю по этому адресу наряд сикхов? Для таких штук хватило бы и местной полиции, а я мог бы отправиться обратно на свой Лазурный берег. Итак, Элистер Макларен?..

— Не возражала бы, если бы вы называли меня просто Амалией, — сказала я. — Надеюсь, что я не слишком американизирована?

И, глубоко вздохнув, рассказала, наконец, все. Завершив рассказ подробным описанием процедуры будущего освобождения Элистера.

Мой голос смолк, а господин Эшенден так и остался на мгновение-другое неподвижным среди облаков сигарного дыма, как Будда среди курений в храме.

И тут пахнущий морем ветер легко унес этот дым, и человек с глазами рептилии пошевелился.

— Потрясающе, — выговорил он с завистливой тоской в голосе. — Вот, значит, как. Ах, какая история пропадает навеки. Я уже, кажется, говорил вам, что здешним жителям, особенно сингапурцам, я совсем не нравлюсь. Из-за той, прежней книжки моих рассказов. Я написал их после первой своей поездки сюда, еще в 1922 году. Сборник дошел до Малайи. Прототипы и их друзья по клубам узнали себя — и вот, представьте, сколько лет прошло, но когда я только что был в Сингапуре, местная газета не преминула опубликовать передовую, в которой мне советуют избрать себе другую территорию для поиска материала к моим рассказам. А мне бы хотелось выбрать именно ее, вновь и вновь. То, что я от вас сейчас услышал — ведь другой, совсем другой мир… Той Малайи больше нет. Наверное, и вот эта, ваша, сегодняшняя, уйдет — а жаль.

— Мне нужен один день, чтобы окончательно все завершить, — сказала я. — То есть завтрашний. И для вас будет как раз достаточно времени, чтобы подготовить послезавтрашнюю церемонию. Вы все насчет нее подтверждаете? Ваше слово сохраняет силу?

— Еще как, — сказал он, и глаза его блеснули. — И я действительно увижу Белое видение?

— Еще как, — в тон ему ответила я. — Ну, а дальше мы расстанемся, и все вернется в исходную точку, будто бы ничего не происходило.

— А вот такого в жизни не бывает, — улыбнулся он. — Чтобы я отказался от роскоши общаться иногда с человеком, который так не похож на всех других, всегда в толпе — и в то же время непрерывно сознает свою особость в ней? И не надейтесь. Мы еще встретимся, дорогая Амалия.

— Что вы знаете о таких, как я, существующих отдельно от других? — с горечью спросила я.

Глаза господина Эшендена приобрели выражение непередаваемой победной иронии.

Я перевела глаза на Джеральда, молчаливо стоявшего с сигарой у стенки, вернулась взглядом к господину Эшендену. Потом снова посмотрела на них обоих.

И медленно кивнула.

— Уилли, ты хотел, чтобы я тебе что-то важное напомнил, — мягко сказал Джеральд, совсем как в тот, прошлый раз.

— Это важное, дорогая Амалия — коктейль, точнее — мартини, для которого сейчас как раз пришло время, — сказал великий драматург, ступая лакированными туфлями в сторону платяного шкафа. — Как оно приходит для него ежедневно вот уже сколько лет, даже если мы с Джеральдом сидим где-нибудь в джунглях. Еще одним секретом меньше… И почему бы вам не присоединиться и не выпить со мной этот неизбежный, как закат солнца, напиток? Мы оба его заслужили.

— И мы поговорим наконец о литературных новинках? — осведомилась я.

— Если нет иного выхода, — пробурчал он.

…Юноша в униформе с золотыми пуговицами, как и в прошлое мое посещение, выбирал щипчиками окурки из крупного песка монументальной пепельницы у входа в «Истерн энд Ориентл». В мою голову закралось подозрение, что он попросту всегда стоит со своим инструментом на этом месте, не сходя с него до конца смены.

Белое видение не надо было готовить к появлению на свет — мне оставалось сделать нечто иное, буквально пустяки.

Работает ли еще кто-то в здании полиции?

Телефон, туго вращающийся диск, мои пальцы с длинными ногтями, царапающие перламутр с большими черными цифрами.

— Инспектора Тамби Джошуа, пожалуйста. Да. Амалия де Соза, с которой теперь можно спокойно разговаривать. Так и скажите.

Я представила себе похожие на фортепианные клавиши белые рычажки этого неподъемного сооружения, переключающиеся с усилием.

К телефону он на этот раз подошел сразу.

— Тамби, спасибо тебе за имя Энтони Дж. Херберта-младшего. А теперь возьми список рикш, которые он сдает в аренду, и имена пуллеров, которые эти повозки арендуют. И ты получишь свою банду. Особое внимание обрати на того, у которого только-только затянувшаяся револьверная рана где-то на боку. Если, конечно, эти пуллеры еще здесь, а не плывут на лодочках куда-нибудь в Сиам. Да, и мы тут с одним человеком, имя которого ты знаешь — он только что вернулся из Сингапура, — немножко посовещались и пришли к заключению, что сам Херберт-младший мог бы и дальше оставаться в счастливом неведении обо всем происходящем. Если ты не возражаешь. Он все равно бы много тебе не рассказал. Да, Тамби, а ты уже снял эту шумную охрану со своего дома? Пора поспать в тишине, верно?

Очень трудно увидеть улыбку по телефону. Но, кажется, сейчас мне это удалось.

Я представила себе, как в ближайшие дни Тамби на своем дрянном черном «форде», как рыцарь на белом коне, носится по городу, арестовывает пуллеров и громит лавки с нелегальным опиумом. И теперь улыбнулась уже сама.

…Вечер, нет — уже глухая ночь, каким-то мистическим образом кабаре оказалось в этот раз набитым до отказа. Что вы хотите от города, в котором если не все все знают, то хотя бы чувствуют.

В голове — аккорды меди. Только черные джазисты из Нового Орлеана умеют грустную музыку делать так, что она получается до странности радостной, а от веселой хочется плакать. Филиппинцы в моем кабаре не смогут этого никогда. Слишком оптимистичные ребята.

Последние нетрезвые голоса снизу. Магда, прекрасная как королева в своих блестках по всему телу, сидит, с чуть повисшими мешочками под глазами, в кресле напротив. Она абсолютно спокойна.

— Стайн был левшой? — сурово спрашиваю ее я. — А если нет, то какого же черта он застрелился левой рукой, да еще через подушку?

— Потому что там, где у него была правая рука, как и правый висок, находилась стена, — капризно отзывается Магда. — Что же мне было — попросить его подвинуться?

Пауза. Магда гладит лежащий на коленях саксофон, как кошку. Медово-золотые бока его победно блестят.

— Я же из Чикаго, моя дорогая, — прерывает наконец паузу она. — Ну, или проработала там чертову кучу лет. Очень полезный опыт, знаешь ли. М-да. И как ты догадалась?

— Во-первых, Танджун Бунга, — загадочно отвечаю я.

— Что — Танджун Бунга?

— Когда ты в первый раз мне сказала, что общаешься со Стайном в клубе пловцов, я как-то не обратила на это внимания. Но в следующий раз тебе взбрело в голову назвать еще и имя клуба — «Танджун Бунга». Вот тут у меня в голове и всплыло, что этот клуб — не для всех, англичане держат его только для мужчин, а для женщин и детей как раз сейчас они завершают стройку бассейна с морской водой. Так что было ясно, о каких гимнастических упражнениях со Стайном идет речь.

— О, дьявол, — мрачно говорит Магда. — Могла бы знать, с кем имею дело.

— А дальше все было еще проще. В «Ен Кенге» я подслушала, что Стайн постоянно встречался здесь со своими информаторами. Причем заставлял служащих открывать заднюю дверь на галерею и исчезать, так что информаторы эти оставались анонимными. Кажется, всевидящие китайские коридорные либо действительно старались не лезть в его секреты, либо им надоело это делать. И в любом случае болтают они только друг с другом, после чего их секреты знает весь город — китайская его часть. Но не полиция. Ну, а мне-то давно известно, что ты знаешь до мелочей оба отеля. И что от «Ен Кенга», куда ты время от времени переезжаешь, до твоего нынешнего «Чун Кинга», или «Чунцина», ярдов сто спереди, по улице — и столько же позади обоих отелей. Где, как я обнаружила, уже тропинка протоптана среди этих бананов и слоновьей травы. От одного отеля до другого.

— Хм, скажешь тоже, тропинка, — смущается Магда. — Ну, в конце-то концов, девушке же нужен иногда мужчина. Хоть раз в неделю. А этот был не так уж и плох — в определенном смысле, конечно.

— А в остальных смыслах, — подхватываю я, — он держал на крючке несчастного Тони. Каким образом это началось, не расскажешь?

— Ах, все-таки есть что-то, чего ты не знаешь? Да ни на каком крючке он его не держал вообще. Как казалось Тони, по крайней мере. Это только мне ничего не казалось. А так — та самая история, с некоторыми деньгами из Шанхая, из европейского сеттльмента. Не дают человеку спокойно свести самого себя в могилу…

— Теперь — дадут. Если мы его не вылечим, конечно. Так, ну а что же все-таки произошло? Я ведь начала внимательно изучать списки тех, кто заказал билеты то ли на лайнер, то ли на поезд, — и никакого Стайна не обнаружила.

— О, моя дорогая — какой еще Стайн?

Он показал мне тогда в гостинице два фальшивых паспорта на имя мистера и миссис Огастус Рейли. Вот тут-то я поняла, что дело дрянь, и сейчас мужчину следует хорошо расслабить, желательно так, чтобы он еще и заснул на минуточку…

— Рейли! Ну конечно, я видела это имя, когда изучала списки!..

— А вот я как-то его всерьез не видела. Потому что перед отъездом он бы попросту пристрелил Тони, без всяких там палочек для еды. И тебя бы прикончил, моя дорогая. И твоего очаровательного юношу — если бы до него добрался. Ну, и, ясное дело — …

Магда смущенно разводит руками.

— И меня за компанию. Новую жизнь надо начинать с чистой страницы, без всяких там миссис Рейли, ты же понимаешь. Что он думал — что обманет меня этими паспортами? Он просто пытался выиграть таким путем день-два, чтобы я ему не вредила: вдруг получится, вдруг я поверю? И тут ты от меня начинаешь требовать, чтобы я тебе устроила со Стайном встречу! Нашла кого допрашивать. Получила бы на этой встрече пулю, вот и все.

С улицы, где в темноте отдыхает влажная зелень газонов и другая растительность, начинает доноситься хор лягушек, иногда заглушаемый басом лягушки-ревуна.

— Ладно, хватит говорить о грустном. Выпускай уж своего молодого человека — куда там ты его запрятала, священником в католическую церковь, с выбриванием тонзуры, или переодела китайским поваром? Передай от меня привет. Скажи, есть такая тетя Магда, пристрелила твоего злодея, желает счастья.

Две дамы показывают друг другу зубы (мои, естественно, оказываются больше).

— Завтра, — сообщаю я. — Церемония выпуска из заточения назначена на завтра. Чтобы пуллеры, которых как раз сейчас начинают забирать в полицию, не помешали — а то кто их знает. Он сдается на руки джентльменам из полиции на пристани и в тот же час возвращается в Калькутту.

Пауза.

— Вот и все, — говорит Магда, и углы ее губ опускаются. — Я осталась… с саксофоном. Что, согласись, все-таки неплохо. Надо бы теперь написать для него хорошую пьесу. Примерно такую: сначала долгий, высокий звук на «ля»… Потом…

И она замолкает, иногда отбивая ритм пальцами по подлокотнику.

— Кто бы написал пьесу про меня, — говорю я. — Про ту, которая осталась даже без саксофона. Нет, лучше… фаду. Настоящую лиссабонскую фаду. Она так бы и называлась — «Фаду Амалия». Я бы слушала ее на заезженной шипящей пластинке и тихонько подпевала, жалея сама себя. Может, кто-то еще напишет?

В ночи чуть звякнул далекий звонок велосипеда, в канаве неподалеку проревела лягушка голосом уходящего океанского лайнера.

— Ничего, вот скоро пойдут дожди, — утешила меня Магда.

Глава 20

ЛЮБОВЬ УМИРАЕТ САМА

— …Вы не представляете, Амалия, в каком райском уголке живете. Найти на берегу место, где нет людей на милю вокруг, пляж с личными пальмами? В Калькутте и вообще в Индии об этом можно забыть. А тут, если кто-то начнет к нам сейчас подползать, зловеще размахивая палочками для еды…

— То мы увидим их издалека, вы покажете свой револьвер, и они убегут. В море, Элистер. Оно теплое и нежное. Такое, как я. И у меня тоже нет никакого глупого купального костюма.

Нет, это будет не завтра. Это уже было — две недели назад, на Танджун Бунга, и не повторится. Было утром того дня, когда мы, счастливые и добрые ко всему миру, ворвались в «Раннимед», а потом, прижимаясь друг к другу, танцевали под торжественные звуки кларнетов Лима и дальше прорывались из отеля в ночь на краденом автомобиле.

Элистер, sinto muita falta tua. Мне тебя очень не хватает.

— Нет, все-таки это ужасно — говорить с тобой на этом английском, где нет слова «ты». А это ваше «you» — в нем так и звучит холодное «вы, Элистер», «вы, Амалия».

— Мы перейдем в конце концов на португальский?

— Если меня очень попросить, я еще не тому могу научить любимого человека. Причем прямо сейчас. А они все будут на нас смотреть, с расстояния в милю, и страшно завидовать.

…Мы снова начинаем с того, что, как и в прошлый раз, моем друг друга — только не по-настоящему, а морской водой, сначала осторожно и робко, а потом все смелее задерживая руки на самых нежных частях. И учим друг друга мыть их, причем Элистер страшно смущается. А потом пытаемся здесь же, в прибое, сделать друг с другом и все остальное; нас валит набок волна, оба смеемся. И взбегаем на ровный и чистый песок, открытые всему пляжу.

— Meu ben, прошлый раз был твой праздник. А сейчас я хочу… я хочу… eu quero sentir a flor com caule ardente que desabrocha dentro de mim.

— Эу керу сентир?.. Флор — это цветок? Переведи…

— Никогда. Вот это — никогда. Да, цветок… Ты лежишь на спине, вот так. И принимаешь меня на руки. И я буду сейчас делать, что хочу, очень медленно. А тебе за это… я позволю… смотреть на мое лицо. Все время, сколько хочешь.

— И цветок с пылающим стеблем действительно распускается внутри меня, я закрываю глаза и медленно, очень медленно двигаю бедрами — они становятся тяжелыми, а хочется, чтобы были еще тяжелее. Еще хочется повиснуть в его руках, как счастливая кошка, и только сжимать ноги, двигаясь вновь и вновь.

И, наконец, снова в море, которое теперь кажется легким и прохладным.

— Амалия, поразительное дело, но пока мы все это делали, нас снова не убили. Как нам везет!

— Не убьют. Мы убежим. Мы станем тайно путешествовать по свету, а люди с палочками будут гнаться за нами по пятам, гремя своими колясками.

— Надо только решить, куда. И тогда пойти к Корки, клянчить деньги. Он такой, как бы это сказать, хозяйственный. У одних людей денег нет никогда, сколько бы они ни зарабатывали. У Корки все наоборот. Он замечательный парень, Амалия — по-моему, он все про нас знает и очень одобряет. И завидует. Но деньги даст. Вот увидите. И еще он отличный сыщик, и прекрасно стреляет. Не то что я.

— Он потеряет деньги, Элистер. Вы не сможете ему их отдать. Собираетесь с ним ехать в Алор-Стар? Вот при случае попросите там кого-то показать вам дом одного англичанина, который имел глупость бросить всем вызов и жениться на очаровательной малайке. Этот человек думал, что может все. Потому что он закончил Клифтон-колледж, у него был отличный послужной список, награды. Но ничего не помогло. Сейчас он живет тем, что ему иногда подбрасывают деньги друзья. Причем друзья эти по большей части сиамцы, а отнюдь не англичане. Его бунгало ваши соотечественники рассматривают с шоссе в бинокль, потом печально качают головами и едут дальше. Вот и вы с Корки запаситесь биноклем. Очень поучительно.

— Знаю, Амалия, уже все знаю. У нас в Индии несколько другие нравы, но в сущности похоже.

— Ах, уже… А вам успели рассказать, какая здесь репутация у евразиек? Дело в том, что при бабушке Виктории тут было еще мало белых женщин, и первые колонисты постоянно попадали во всякие истории с вот такими, как я. В итоге здесь все знают, что евразийки неудержимо сексуальны и соблазняют англичан.

— Боже мой, как похоже!

— Сама удивляюсь.

— В общем, первая проблема — чтобы не убили прямо сегодня, вторая — как победить всех вот в этой истории, которая еще интереснее.

— Какие интересные проблемы, дорогой Элистер.

— Зато веселее будет жить. Вы знаете, что получается, когда я всерьез за что-то берусь?

— Уже заметила. Получается хорошо.

— Я становлюсь злым. И упорным. И не отступаю.

— И это очень мило. А пока — мы путешествуем. У ваших родителей в Дарджилинге мы уже побывали…

— Амалия, а кто были ваши родители?

— О, это такая история… Началось с того, что один португалец, он… занимался корабельным бизнесом, приехал сюда и встретил мою маму. И дальше были шуточки — как у нас с вами — но все же другие, насчет того, что у них была одинаковая фамилия, де Соза. Это как у вас — Джексон. Они сначала звали друг друга «брат» и «сестра». Ну, а потом — неудержимая евразийская соблазнительность… Тут уже он начал звать маму «принцесса».

— А это было правдой?

— Не совсем, очень отдаленное родство с кем-то из семьи Чакрабонов в Сиаме и еще с домом султана Кедаха.

— Кто такой этот Чакрабон, дьявол его возьми?

— Король, естественно. Королевская семья Сиама.

— Боже ты мой! Ваша матушка — настоящая принцесса?

— О, ну вообще-то она была трудолюбивым преподавателем истории в нескольких здешних школах — в нашей, то есть в монастыре, и еще у Сент-Джорджа…

— Конечно же, истории! Я мог бы догадаться — вот теперь понятно, откуда у вас это…

— Но слушайте дальше. Он уехал в Лиссабон. Как в таких случаях и бывает, родилась я. Он написал маме письмо о том, что уже все равно что женился на ней. Но смог выбраться сюда только через восемь лет. И ведь женился. И снова уехал, приехал… А потом я отправилась в Англию учиться, а он понесся сюда, потому что это был девятнадцатый год. Вы помните, что было в девятнадцатом году?

— Кончилась война. И начались болезни.

— Вот именно, болезни. В Европе — испанка. У нас тут — оспа, малярия, даже чума. В Пенанге люди умирали сотнями. А он хотел увезти отсюда маму хоть в Китай, хоть в Бразилию. Уже в Рангуне, совсем рядом, получил телеграмму — не приезжай, я чем-то заразилась. Приехал все-таки, заразился сам. И вот я узнаю, сидя в Лондоне, что домик со стеклянным шаром на крыше теперь — целиком мой. Я до сих пор иногда думаю, что они просто куда-то ухали вдвоем. И только сейчас понимаю, как мне повезло. Рядом со мной, в моем доме, была самая настоящая история любви, а я тогда даже не думала, что бывает по-другому. Для многих любовь бывает только в говорилках, этом вот дурацком синематографе.

— Мне просто нечего сказать.

— Есть, мы же хотели отправиться в путешествие. Итак, Макао. Это португальская территория, и там уже англичанину предстоит чувствовать себя не самым первосортным человеком. Макао… всего-навсего такой маленький городок на холмах, с множеством португальских домиков. Там можно просто ничего не делать, а еще есть шанс отлично поесть, потом снова поесть и вообще раскормиться, как два поросенка. Хотя говорят, что лучший в этой части света ужин — в Нидерландской Индии, где-нибудь в Батавии, с ее ристафелем, подающимся в громадной супнице. А вот на коктейли лучше всего ехать, как ни странно, сюда, в Малайю.

— Плантаторский бар в Негри-Сембилане — второй по длине в мире. А первый в Шанхае. Все, Элистер, мы едем в Шанхай.

— Бедный Корки, откуда у него столько денег? Но он стерпит и найдет, потому что он умный.

— Пустяки, Элистер, мы займем денег в банке, купим в Макао отель, в котором остановимся, а когда будем уезжать — продадим его с прибылью. Корки все отдадим, и мне, кстати, он тоже очень нравится, как бы с ним пообщаться сегодня вечером. Итак, Шанхай. Это совсем не Макао. Все-таки четвертый город мира, после Лондона, Нью-Йорка и Токио. И вот там… Там белый человек отдыхает всерьез, опиум входит в стоимость гостиничного номера. И еще какой-то белый порошок из опиума, дрянь жуткая. Жить лучше не в международном сеттльменте, а во французской концессии, там чуть спокойнее. И можно познакомиться с экзотическими девушками известной профессии, каждая из которых сообщит вам, что она — русская княжна. А некоторые при этом и вправду ими окажутся.

— Амалия, зачем мне княжна, если у меня есть принцесса?

— Одну княжну один раз — можно, я постараюсь не ревновать. Все, расплачиваемся с княжной. Смотрим город. Набережная реки Бунд, знаменитая Нанкин-роуд. Небоскребы, почти как в Нью-Йорке. И идем в самый великий клуб мира. Потому что он так и называется — Great World, на перекрестке Тильбет-роуд и Авеню Эдварда Седьмого. Заходим — и начинается. Первый этаж — игровые столы, поющие девушки, фокусники, слот-машины, птицы в клетках, веера, курения, акробаты. Девушки в чеонгзамах с разрезом от бедра. На втором — рестораны, сверчки в клетках, парикмахеры, сутенеры, прочищатели ушей. На третьем — жонглеры, лекари, мороженое, фотографы, девушки с разрезом выше пояса. Четвертый — столы, рулетка, массаж и несколько оркестров в одной зале. Пятый этаж — девушки с разрезом от подмышек, воздушные шарики, маски, зеркальный лабиринт, храм.

— Выходим на улицу — а там миллион китайцев, и все с палочками для еды. Нет уж, в Индию, Амалия, скорее в Индию. Купите и продайте этот шанхайский клуб, и вы увидите страну, которой просто не может быть.

— Калькутта? Вы хотите показать мне свой город?

— А знаете ли, не очень и хочется. Здесь у вас бесконечно очаровательный городок, чистый, потому что у вас везде много воды и зелень растет где угодно. Но это маленький город. Калькутта — это то же самое, только увеличенное, огромное. Такие же английские колоннады и ротонды, такой же газон в центре города — но громадный, целый парк. Мост — жуткий мост, гигантский, появляется непонятно откуда и идет в никуда. Сотни тысяч людей. Нет, Амалия, сначала мы напугаем родителей в Дарджилинге и через сутки будем совсем в другом месте. В городе, которого еще нет. У дворцов, которые еще как бы не совсем реальны. И вот тут, Амалия, вот тут…

Элистер закидывает голову к небу, мокрые волосы ложатся сзади на плечи. Глаза его блестят.

— Что за город, которого нет, Элистер?

— Дели, моя дорогая. Дели. Это наша будущая столица.

— Будущая? Я слышала, что она уже лет двадцать как действующая?

— О, что вы, Амалия. В 1911 году лишь объявили о переносе столицы из Калькутты. Но ведь потом была война. И всерьез строят ее только сейчас. Ведь в одиннадцатом году Дели — это была одна очень колоритная древняя улица, начинающаяся от ворот Красного форта. И еще несколько поселений, и куча старых развалившихся крепостей. И вот нашелся человек, который в середине всего этого прорезал громадную аллею, обсаженную деревьями. От древнего холма Райзина до самого горизонта.

— Что за человек? Лорд Керзон?

— Да какой там Керзон. Мелкий архитектор Эдвин Лютиенс. Всю жизнь строил домики под Лондоном для богатых заказчиков. Затем как-то втерся в делийский плановый совет. У нас в Калькутте все шутят, что это потому, что его жена приходилась кем-то жене кого-то из вице-королей. Но, Амалия, Лютиенс оказался гением. Никто из архитекторов мира с такой дерзостью и щедростью не использовал несколько миль пустоты. И само небо — оно у него тоже часть ансамбля. Лютиенс создал Раджпатх — Путь царей. Вот эту аллею строго с запада на восток. От холма Райзина до горизонта. А на холме — о, что он там сделал, Амалия! Я не видел весь мир, конечно. Но мне — страшно сказать — кажется, в Дели будет самый грандиозный ансамбль на земле. О чем вы там думаете?

— О всяких пустяках. О том, как хорошо устроен этот мир. Зачем, вроде бы, делать так, чтобы на берегу моря лежал такой большой человек, как ты? А оказывается, затем, чтобы маленький человек вот так вот улегся на нем, носом в его плечо, как в подушку. И лежал бы во всю свою длину, а ноги большого человека все равно торчат далеко-далеко. А птицы, если они над нами сейчас пролетят, увидят зрелище, от которого покраснеют. Птицы краснеют или нет? То самое зрелище, что ты наблюдал, сколько хотел, в комнате на той непристойной улице. Я теперь знаю, что очень хороша сзади. Но говори, говори — ты был в Дели недавно?

— Месяц назад. Амалия, и видел то, что сделал на холме этот Лютиенс со своим другом Хербом Бейкером… Это дворец вице-короля, перед ним площадь, по ее сторонам здания секретариата. Не то чтобы купол дворца очень высокий — но ведь он на холме, на который ты идешь постепенно, идешь, и вокруг тебя вырастают стены розового песчаника и другого камня, цвета сливок. Колонны, ротонды, киоски. А впереди выплывает из дымки — вся эта делийская пыль — грандиозный купол дворца. Центр мира.

— Индии, все же?

— А вот не знаю. Наши называют это «имперский сон в камне». Ведь все с нуля, город на ровном месте. Лютиенс с Бейкером сделали не одну площадь. А целый город-парк. Аллеи среди зелени, небольшие белые домики с колонами за оградами — это там называется «дома клерков». Автомобили, неспешно катящие по этим улицам-аллеям. К черту Калькутту с ее толпами, к черту этот жуткий Лондон — вот где будет теперь настоящая жизнь.

— Ага, как это интересно. Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?

— Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…

— Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым! Но продолжай — ты сказал, центр мира?

— И какой! Тут была одна любопытная история. Лютиенс делал дворец вице-короля, Бейкер — здания секретариата. Оба не выносят индийскую архитектуру, но им нравятся ее элементы, Лютиенс, например, сделал свой купол в виде буддийской ступы… И тут вскрылось, что допущена одна ошибка. Холм, на него всходит дорога — и она оказалась слегка горбатой. В какой-то момент получается, что для того, кто всходит на холм, этот горб заслоняет купол дворца в вышине. Что тут началось, Амалия! Лютиенс потребовал углубить дорогу — но тогда чиновники по обе ее стороны не смогут бегать с бумагами из одного здания в другое… Он начал писать в Лондон доносы на друга, Бейкера, которого сам же сманил сюда из южноафриканского доминиона… А зря. Я даже думаю, что это самая великая ошибка в истории архитектуры.

— Расскажи, расскажи. Значит, я иду на гору…

— И купол дворца, этот символ власти и величия, кажется недоступным и далеким. Но вдруг он начинает скрываться за холмом, торчит только его верхушка, зато здания секретариата справа и слева становятся грандиозными. Но ты идешь все выше, и вдруг этот купол возникает снова — надвигается на тебя среди розовой дымки, весь, сразу, громадный, плывущий в высоте.

Элистер покачал головой — словами этого, похоже, было не объяснить. А потом добавил:

— Ну, а когда ты уже на холме, то чудо исчезает. Да, перед тобой дворец. Но уже не недоступный. Ты можешь, если есть дело, туда даже зайти, обойти некоторые из его триста сорока комнат.

— Триста сорок комнат? Решено, мы едем еще и в Дели. Там есть хороший отель, который можно купить? Я готова продать велосипед. Хотя на чем тогда кататься по вашему дворцу?

— Только не это! Хотя вдруг Корки согласится купить его? Но я не могу себе представить Амалию без велосипеда.

— Tu nao sabes ate onde eu chegaria par ate fazer feliz.

— Ту нау сабеш атэ онде… все, дальше не могу. Что это значит?

— Ты не представляешь, на что бы я пошла, чтобы сделать тебя счастливым.

…Пауза. По песку разбегаются кружевные узоры от лапок песчаных крабиков. Не шевелитесь минуты две, и вы увидите, как серый комочек с лапками выползает из-под неподъемных песчинок и начинает катать в передних клешнях серый шарик, потом оставляет его на песке и движется дальше. А рядом, оказывается, копошатся его собратья. И узор становится все более сложным, сколько хватает глаз. Пока не приходит прилив и не смывает все.

— А наша Индия… Один человек как-то сказал, что вся британская история была одной громадной увертюрой к завоеванию Индии. И только там англичане поняли, кто они такие и чего хотели все эти столетия. Но, Амалия…

— Что?

— Вице-король сможет въехать в свой дворец через пару лет. Но сегодня уже каждый англичанин знает, что так, как сейчас, не будет. Индия станет доминионом. А то и… Есть такой человек, его зовут Ганди, по прозвищу Махатма — если он уступит своим радикальным друзьям и скажет слова «полная независимость», то я не представляю, что произойдет. Не сейчас, так позже. И это то, что знает и чувствует каждый англичанин. Вот только вслух не говорит. Потому что ему страшно. А в Лондоне, впрочем, масса народу за самоуправление и Индии, и Египта…

— То есть пожить в белом домике в Дели кое-кому не удастся?

— Ну, может, немножко и удастся. И вообще я почему-то думаю, что мне будет не так уж плохо житься. Может, и вице-король все-таки поселится в своем дворце. Но империя рано или поздно изменится, совсем изменится, Амалия. И самое главное — что все это происходит на удивление быстро. Так быстро!

— И ты тогда поймешь, что это такое — быть португальцем, потомком пиратов, наследником сгинувшей империи.

— У меня в роду не было пиратов, Амалия. Могу предъявить бумаги.

— Я этого сделать не могу. Пираты у меня там были. Хотя был и кое-кто другой. Сейчас расскажу: Афонсо д’Абукерки взял Малакку в 1512 году. В 1580-м испанский король Филипп Второй взял саму Португалию, и закрыл ее для голландских судов — он тогда воевал с Нидерландами. Голландцы обиделись и начали потихоньку подбираться к Малакке. В 1641 году — так быстро, Элистер! — после очередного штурма, в Малакке осталось всего три тысячи португальцев из двадцати. И сдал город… некий капитан де Соза.

— Я начинаю понимать, что не только из-за мамы вы не случайно так всерьез относитесь к истории. Потому что она — это вы. Или я должен сказать — «tu»?

— Но вообще-то, Элистер, кое-что хорошее все-таки получилось из наших двух империй.

— И что же это?

— Мы.

…Магнолия у моего окна, дождавшись мгновенного падения ночи, послала саду первую волну горького аромата.

История Амалии, Элистера и палочек для еды шла к концу.

Я уселась в любимое кресло и постаралась больше не отгонять печальные мысли.

Потому что, сколько ни играй в эту игру — спрятать голову под подушку, не думать о самом главном, — игра все равно кончится.

Нет, великолепный Элистер в данный момент не захочет бросить свою новую игру, игру в шпионы, не захочет сдаться без боя. И не потому, что это не понравится друзьям в его клубе. А потому, что он сам — настоящий англичанин и из игры просто так не выйдет. Пока не покажет всем и самому себе, что и здесь он лучше всех. И что он может все.

А если выйдет из игры, если поддастся слабости — то будет проклинать меня всю жизнь, и особенно если я все время буду рядом.

И единственный шанс, который у меня есть, — это дать ему, уже на корабле, почувствовать, чего он лишился. И начать делать выводы.

«Мы не дали им тебя убить, — сказала я в темноту, полную голосов лягушек. — А теперь — вот тебе твоя жизнь. Она прекрасна. Выбирай сам ее продолжение».

Он выйдет из убежища с честью и славой, он отправится домой. А дальше — если он сможет жить без меня, там, на своей стороне залива — значит, сможет.

Очертания наших тел на песке Танджун Бун-га давно смыло море. Мы не сможем лечь снова на тот же песок — он будет уже другим.

И мне тоже придется быть другой — сильной.

А если у кого-то учиться быть сильной… Я вздохнула и наугад открыла страницу книги, написанной человеком по имени Ганди. «И тебя тоже не убьют», — сказала я, глядя на снимок — не очень аккуратно выбритая голова в складках кожи, оттопыренные уши, большой крючковатый нос с круглыми очками на кончике. Вспомнились слова Эшендена: «Он не может выступать стоя — невротическая особенность. Но когда садится и начинает говорить, то произносит все абсолютно отчетливо, слышен каждый звук».

Вслепую пробежала пальцами по обрезу, открыла наугад и, наконец, опустила на страницу глаза: что у нас тут? Призыв к какой-то всеобщей забастовке 1919 года?

Бог мой, но что же это за строку прижал мой палец?

«Ненависть всегда убивает других. Любовь всегда умирает сама. Но то, чего ты добиваешься любовью, остается с тобой навсегда».

Ах, значит, ты тоже знаешь, что это такое, прошептала я этому человеку, находящемуся в тысячах миль от моей магнолии и этих лягушек под окном.

И мне стало жаль, что я не могу дотянуться через Бенгальский залив и мягко прикоснуться к его затылку, ощутив упрямую седую щетину своей ладонью.

Эпилог

Пришло утро, а с ним и зрелище, которое Джорджтаун наверняка должен был запомнить надолго.

В белом платье, белой шляпке с кремовым кружевным бантом, с горлом, обмотанным длинным розовым газовым шарфом, я сидела рядом с господином Эшенденом, укрываясь от беспощадного солнца под большим белым зонтом, одним на двоих. Небольшая толпа, собравшаяся на пристани Суиттенхэма на изгибающихся рельсах, под уходящим ввысь черным железным бортом «Раджулы», создавала вокруг нас почтительное полукольцо пустоты радиусом в несколько ярдов. И каждый в этой толпе украдкой пожирал глазами то, в чем мы сидели.

Лакированные крылья над колесами — как крутые бедра женщины, молочной бесстыдной белизны, глядя на них, хотелось покраснеть и отвести взгляд. Длинный, невероятно длинный, сверкающий той же белизной женского тела корпус, снабженный круглым футляром для запасного колеса сбоку, на правом борту. Золотой блеск ручек тяжелых дверей. Мощно вытянутый вперед нос, украшенный устремленной в полет птицей цвета солнца. Роскошь двух сидений… да что там, диванов, обитых лимонного оттенка кожей. И мои руки в кружевных перчатках, лежащие на руле.

«Испано-Сюиза», специальный заказ, самая мягкая, самая мощная машина этого славного мира.

Мое Белое видение.

Я смутно различала торжественно застывшие черты Мануэла, навытяжку стоявшего в толпе на пирсе. Он, конечно, довез меня до «Истерн энд Ориентл» по притихшим от редкого зрелища улицам города. Но дальше, поскольку машина только на двоих, Мануэлу пришлось уступить мне место за рулем. И я сама, покачиваясь, как в колыбели, на длинных кованых рессорах, спрятанных под днищем моей красавицы, басовито ревя шестилитровым мотором, медленно и торжественно вывела авто на Фаркухар-роуд, оставила слева Эспланаду, миновала башню Виктории и, закусив губу, въехала на пристань Суиттенхема. И даже смогла аккуратно поставить машину задним ходом к стенке. При этом на улицах, по которым я проезжала, все на четырех и двух колесах шарахалось к обочине и замирало.

Мануэл же, чудом избежавший сердечного приступа, появился на пристани чуть ли не раньше меня. И не поверил своим глазам, увидев, что с задачей я справилась.

— Интересно, что испытывает здешний резидент-советник, когда мимо него проносится авто, по стоимости равное всему автопарку его администрации, — легко произнес господин Эшенден.

Я покосилась в его сторону: окутанный дымом манильской сигары, он явно наслаждался жизнью.

— Фрост? Да ничего он не испытывает, потому что по этому острову я по большей части перемещаюсь на велосипеде, — сказала я. — Тут далеко ехать не приходится. Что ей делать на этих улицах каждый день? Это видение Мануэл выкатывает лишь по особым случаям — ну, когда надо ехать в Сингапур, например. После чего здесь, в городе, ходят разные легенды… Вы можете себе представить — выехать отсюда утром, пересечь пролив на пароме и быть в Сингапуре к вечеру? Она несется, как ветер.

— То есть эту красавицу сгрузили с парохода вместе с вами, вернувшейся из Америки, а дальше выяснилось, что здесь в ней особо ехать некуда? Грустная и поучительная история, моя дорогая Амалия, — задумчиво проговорил он. — Но внимание: спектакль начинается. Вот я уже вижу какого-то чиновника местной администрации, явно готовящегося встретить резидента. Он сейчас укажет для его авто место рядом с вашим… А вот и начальник полиции. Теперь в сценарии значится ваша записка, Амалия. Те слова, которые можете знать только вы двое. Вон то авто уже готово отвезти ее.

Я быстро написала карандашиком в золотом футляре несколько слов на бумаге.

— Позволите, любопытства ради? Это ведь вряд ли что-то совсем личное?

Я пожала плечами, мой собеседник обратил к записке взор, и брови его поползли вверх:

— Бог ты мой, при чем тут зеленые змеи? Впрочем, когда-нибудь я попрошу вас рассказать мне и это…

Но я не слушала господина Эшендена. Потому что по высокому трапу, как с неба спускавшемуся с черного борта «Раджулы», осторожно шел вниз индиец в кремовой курта-пижаме. Украшенная короткой седой щетиной голова его была вытянута, как у грифа, вперед на тонкой жилистой шее, горбатый нос украшали круглые очки. В руке пассажира был небольшой мягкий чемодан.

Я всматривалась в его лицо и не верила своим глазам.

Босые ноги в коричневых сандалиях отсчитывали среди странной тишины одну ступеньку за другой, осторожно, но неуклонно. И под аккуратное постукивание этих сандалий мир вдруг замер. Исчезли все остальные звуки, бледным стал свет, в игрушечные и смешные декорации превратились гордые аркады и балконы Уэльда, перестал трепетать и потускнел Юнион Джек, картонным и совсем не страшным двухмерным муляжом стал британский миноносец на переставшей качать его воде. Все замерло в трепетном оцепенении, пока маленький хрупкий индиец неторопливо нащупывал свой путь старческими ногами.

В холодной ярости я повернулась к Эшендену, издав какое-то сдавленное шипение:

— Это что значит? Вы же сказали, что человек по фамилии Ганди не коснется ногой этой земли? Такова, значит, цена вашего слова?

Но Эшенден, не донеся до рта сигару, с кончика которой шел серебристый дымок, и сам смотрел на эту сцену, недоуменно приподняв брови.

Тут к подножию трапа, навстречу пассажиру, с радостным визгом бросился целый выводок индийских детей, в чьих ушах поблескивало золото. И наваждение прошло, мир снова стал прежним, цветным, полным звуков и запахов.

— Ну, конечно же, это не он, — с явным облегчением произнес Эшенден. — Да и потом, Ганди не носит такой одежды, а только домотканую, собственного изготовления. Но похож, ах, как похож — впрочем, он по внешности не сильно отличается от тысяч обычных индийцев… Боже мой, ну так ведь нельзя, как вы эмоциональны, дорогая Амалия — даже я поддался вашему колдовству!.. Но вот и все, вот и герои нашего спектакля занимают места на сцене.

Впечатывая шины в горячий асфальт, мягко подъехал «Роллс-Ройс» резидента. Шофер покосился на мое Белое видение, и лицо его выразило полную растерянность. Резидент сумел не унизиться до такого, кивнув вместо этого господину Эшендену любезно и потом с любопытством — мне. Взглянул на часы и энергично кивнул уже сам себе.

Я скосила глаза направо, в сторону Уэльда, и сердце мое гулко забилось.

Там, вдалеке, остановилось полицейское авто — и из него выпрыгнул Элистер, заросший бородой, в длинной курта-пижаме. Он бодро двинулся вперед между двух монументальных сикхов, сопровождавших его по правую и левую руки с громадным почтением. Он жадно озирался по сторонам, шел почти подпрыгивая, как зверь, выбравшийся из клетки — и был хорош, ах, как хорош.

По сикхам было как-то сразу видно, что это полицейские в обычной одежде. Но они не смотрели на начальника своих начальников, резидента, и вообще не смотрели на кого-либо, поглощенные важностью своей миссии. Тем, что их храм на Бриккилн-роуд покинул замечательный сант, а они удостоились чести участвовать в этом событии.

— То есть все это время ваш молодой человек был под самой лучшей в этом городе охраной, — покачал головой Эшенден, пытаясь рассмотреть Элистера издалека. — Охраной полиции. Утром или днем эти сикхи, как и положено, искали пропавшего англичанина. А вечером шли в храм и… То есть все всё знали, кроме горстки высших чиновников — англичан, конечно?

— Господин Эшенден, — не без удовольствия сказала я. — Это сикхи. Они всегда носят у пояса оружие — чтобы охранять и защищать жизнь человека или… хоть крыса. И это люди исключительной верности, и если ты просишь сикха о помощи в беде… Знаете, что я сказала… тому, к кому обратилась? Я сказала: «Человек в беде. Он англичанин.

Его хотят убить свои». После этого мне было уже не о чем волноваться.

— Вы знали это еще тогда? — восхитился он. — Про то, кто хочет его убить? Ваши таланты просто нуждаются в лучшем применении.

— Но я не знала, кто именно и почему, — напомнила я. — Хотя отлично понимала, что кто бы этот человек ни был, даже узнав, где Элистер, он десять раз подумал бы, прежде чем нарушить неприкосновенность сикхского храма. И знаете ли, господин Эшенден. Сейчас я думаю, что допустила одну ошибку.

Он страдальчески поднял брови, и лоб его покрылся рисунком мелких складок.

— Я теперь думаю, — сказала я извиняющимся голосом, — что хотя не сразу, но Стайн догадался обо всем. И только когда догадался, начал готовиться к бегству. И к тому, чтобы уничтожить нас всех, кроме… Кроме Элистера. Который, как Стайн в этом случае тоже наверняка понял, действительно ничего не знал. Так что Элистер в любом случае остался бы жить. Потому что достать его из храма Стайн уже точно не мог. Представьте, чей приказ нужен, чтобы полиция — или кто бы то ни было — попыталась вторгнуться в собственный сикхский храм.

— Не меньше чем сэра Хью, — посмеялся Эшенден. — Который сейчас из-за этой истории готовится сдавать свой губернаторский пост. Как я уже сказал, совершенно потрясающему человеку.

— А если бы он этот приказ все же отдал, то возникла бы проблема — кому его выполнять?

— Ну да, не сикхским констеблям, это понятно.

— Это мы уже с вами отметили. Но если не им… Насколько я знаю, на острове только одна воинская часть.

Тут я сделала эффектную паузу и завершила:

— Сикхский полк.

Эшенден широко развел руками, в одной из которых он с почтением держал сигару:

— Но как получилось, что ваш молодой человек начал еще и читать проповеди и вообще пророчествовать?

— Этого, конечно, не предполагалось, — ответила я, не сводя глаз с приближавшегося Элистера. — Я чуть с ума не сошла, узнав об этом от… от того человека, которому я его поручила. А впрочем — дело закончено, почему не сказать, что это моя соседка в домике через забор, очень серьезная сикхская вдова. Так что далеко ходить мне не потребовалось. А что касается того, как он стал сантом… Сантом может стать любой, это не святой, а просто человек, который ищет истину у бога сикхов, но иногда и говорит об этом с другими. Дело в том, что когда Элистер в полном облачении и с наклеенной бородой сидел под стенкой храма, к нему подошел какой-то сикх и о чем-то спросил. И тут Элистер ответил ему на чистом бенгали, а у него, знаете, такой голос — музыкальный, глубокий, тихий…

Я сделала паузу и вздохнула.

— Подошли еще два сикха, послушать, ну, а потом его выхода уже просто ждали. Никто не понимал, какой он национальности, откуда он, но он говорил такие необычные вещи… И уже ничего нельзя было с этим сделать.

— Потрясающе, — тихо выговорил господин Эшенден. — Знаете, я при случае расскажу это одному своему… э-э-э, знакомому. Его зовут Лоуренс, полковник Лоуренс. Он сейчас развлекается авиацией, скоростными лодками и прочей опасной техникой. Потому что больше ему заниматься нечем, ранее он как-то чересчур прославился вот такими же, как у вашего молодого человека, подвигами в Аравии. Но был он там, среди арабов, кем угодно, только не местным святым или вроде того. Ах, какие истории происходят в вашей Малайе — и просто жаль, что это никогда, никогда не удастся напечатать…

Я увидела еще одного сикха — он двигался к автомобилю резидента с другой стороны, неся перед собой, как сокровище, буроватый чемодан Элистера, видимо, из отеля.

Мальчику пора было возвращаться домой.

А резиденту пора было произносить строки его роли, написанные лучшим драматургом лондонских сцен.

— С возвращением, молодой человек, — саркастически приветствовал капитан Мидоуз Фрост Элистера, который смотрел на резидента с почтением, способным обмануть кого угодно, кроме меня: Элистер попросту наслаждался сценой.

— На колониальной службе его величества в этих краях зафиксировано немало случаев, — продолжал резидент, резко обрубая каждое слово, — когда юноша исчезает без следа, очарованный местными заведениями с сомнительной репутацией. Но вы… вы поставили рекорд длительности отсутствия. Насколько я понял телеграммы из Калькутты, вас там ждет серьезный выговор. Хорошее начало службы на новом месте.

Элистер смиренно склонил голову, давясь смехом. Эта сцена для него неожиданной не была. Он отлично понимал, что такое завидная в полицейской службе репутация человека, который сгинул на долгие дни в заведениях с сомнительной репутацией — и отделался лишь выговором. Плюс слава — уже в его секретном отделении — человека, который совершил невозможное, чтобы выжить. Следовало поверить слову сидевшего рядом со мной человека. Эли-стера ждало теперь блестящее будущее.

Но тут он увидел сверкание отполированного бока моей «Испано-Сюизы», и брови его поползли вверх. А взгляд с искренним восторгом начал переходить на слепящие глаз спицы колеса, на легендарную золотую птицу на носу. Скользнул по лицу господина Эшендена, которого он, конечно, не знал. Потом этот взгляд двинулся дальше, зафиксировался на моих руках в кружеве перчаток, уверенно лежащих на руле.

И вот наконец он — медленно, медленно — поднял голову еще на дюйм.

И встретился со мной глазами.

Книга II Амалия и Генералиссимус

Вторая книга цикла о евразийке Амалии де Соза — не просто увлекательный шпионский боевик, это блестящий остросюжетный исторический роман.

Как найти гениального шпиона, агента разведки правителя Китая Чан Кайши, среди тысяч китайцев, населяющих небольшой (в ту эпоху) город Куала-Лумпур в Британской Малайе? Как обнаружить в том же городе агентов Коминтерна? Как вернуть утраченную любовь? Это — вопросы для Амалии де Соза, которой второй раз в ее жизни предстоит погрузиться в мир политических интриг на Дальнем Востоке.

Глава 1

АМАЛИЯ ДЕ СОЗА, ПОЛИЦЕЙСКАЯ СОБАКА

«Что делать, если у вашего слуги малярия?» — этот заголовок на первой полосе «Малай мейл» поверг меня в задумчивость. А ведь и правда — что делать? Отправить за хинином… Стоп, не получается. Кого отправить, если у него малярия? Придется ехать самой. По этому незнакомому городу с его странными изгибающимися улицами, с домами и домиками под громадными деревьями, обросшими бородами лиан… Ах, какой непонятный и тихий город…

Но «Малай мейл» не давала времени на размышления. Она вместе с заголовком ползла ко мне через стол, подталкивала ее пухлая мужская рука с тускло поблескивающим обручальным кольцом. Продвигаясь по поверхности стола, газета иногда издавала глухой звук — в ней, сложенной пополам, было что-то тяжелое и металлическое.

Обольстительно улыбаясь, я протянула руку и прикоснулась кончиками пальцев к ползучей посылке.

— Браунинг, или что-то в этом роде? — небрежно заметила я.

Инспектор Робинс сверкнул на меня темными глазами и повернулся к третьему за нашим столиком.

— Юный Джереми, вы видели когда-нибудь даму, которая определяла бы марку оружия сквозь газету, как бы рентгеновским лучом? И ведь все точно — браунинг. В этой комнате (он обвел взглядом столики, людей разного цвета кожи, барную стойку, широкую лестницу, ведущую наверх) — вполне пригодное оружие. А вот если вам потребуется стрелять на улице вслед убегающему злоумышленнику — ему можно не беспокоиться.

Я не собиралась стрелять на улице вслед убегающему злоумышленнику. Я вообще никогда в жизни не держала в руке револьвера (или это — пистолет?). Знала, что есть кольты, и они тяжелые. Смиты и вессоны — для ковбоев. А маузеры — это вообще уже из серии артиллерии. Что там еще? Так или иначе, дамам полагаются браунинги, они легко входят в сумочку. Сказала это название наугад. И вот вам результат.

Джереми с потным и красным лицом ничего не отвечал. Он вообще был не очень разговорчив, находясь в шоке от того, что с ним произошло в жизни. Прибыл неделю назад служить в такое место, где нечеловечески жарко, на свободе гуляют если не тигры, то уж точно дикие обезьяны… Джереми поэтому и не пытался спорить со своим новым начальником, господином Робинсом. С которым, кстати, вообще не следовало спорить — им лучше восхищаться, как итальянским тенором (черные усики тонкой полоской над губой, выразительные брови, весьма плотная фигура и сияющее благожелательностью лицо).

— Вам повезло на знакомство, Джереми, — продолжал Робинсон. — Повезло, собственно, нам обоим. В этом городе трудно найти леди, чье платье было бы сделано из такого хорошего шелка и такой легкой и умной рукой. Не скажу вам, сколько оно стоит, но — хороший полицейский должен уметь определять это на глаз. Японский шелк, госпожа де Соза? А эти кофейно-кремовые тона к вашим темным волосам — просто чудо. Очаровательная шляпка, вдобавок, но еще более очаровательно лицо. Такой изящной линии носа вы, Джереми, раньше наверняка не встречали. И какие пальцы! Но при этом вы сидите за одним столиком с леди, овеянной весьма специфической славой. Прошлое ее дело, о котором тут ходят нездоровые слухи, завершилось с итоговым счетом в шесть покойников.

— Семь, господин Робинс, — поправила его я, — но вы же не утверждаете, что это я их застрелила? Помнится, все было наоборот — хотели избавиться от меня…

— И жестоко поплатились, — согласился инспектор. — А вот сейчас мои засекреченные коллеги из Сингапура заинтересовались вашим приездом. Хотя — удивительное дело — якобы не знают, зачем вы здесь. Так, вот еще небольшая коробочка патронов. Учтите, что я лично буду составлять протоколы по результатам применения этой штуки, так что вы бы поосторожнее там. Кстати, если будете в кружевных перчатках, то дактилоскопия окажется бессильной. А главное — это так изящно.

Коллеги из Сингапура? Как абсолютно частное лицо, я вообще всю жизнь обходилась без коллег. Прошлое мое дело было первым делом и, как я думала всего неделю назад, последним. Вдобавок, исходя из своего прежнего опыта и полученных инструкций, я собиралась как можно меньше общаться с упомянутыми джентльменами из Сингапура. Инспектор Робинс при первом же знакомстве мне показался гораздо более подходящим для общения человеком. С ним я чувствовала себя более защищенной, чем с браунингом в кармане.

Защищенной? А почему вообще мне пришло в голову это слово? Нужно всего лишь найти в этом городе человека, который решил спрятаться непонятно от кого. Это опасно или нет? Я перевела взгляд на тяжелый предмет в газете и подумала, что не знала, на что соглашалась. Потому что просто так люди не прячутся. И то, от чего вдруг скрылся человек из новой китайской столицы, Нанкина — оно может и мне тоже не понравиться.

Я начала аккуратно, не разворачивая газету, вытряхивать из нее пистолет себе в сумочку.

— А еще, Джереми, — сказала я (раз уж у нас сегодня день воспитания молодежи), — если вы хотите здесь сделать славную полицейскую карьеру, то вам надо знать следующее. В Лондоне человек с моим цветом кожи считался бы, допустим, экзотической дочерью Средиземноморья. Я была бы там украшением многих вечеров. Здесь, в этой колонии, я отношусь к двум процентам населения, именуемым «евразийцами». Небольшая примесь малайской и сиамской крови к моей основной, португальской — и вот уже интересный эффект… Если бы, например, господин Робинс возжелал жениться на мне (тут я ослепительно улыбнулась ему), то его карьера приняла бы сложный оборот. И когда он отправился бы домой в отпуск, то плыл бы на лайнере первым классом, за счет короны, а его жена и дети в этом случае могли бы рассчитывать только на второй класс.

— Мы с женой плыли вторым, — сказал Джереми.

Ага, у него есть голос, сдавленный, гнусавый, с каким-то йоркширским акцентом. Хорошо, что не лондонским кокни.

— Жениться на вас? Я всего лишь обычный городской полицейский, даже не из особого отделения, госпожа де Соза, и не мечтаю о таких высотах… Видите ли, Джереми, — подхватил Робинс, мстительно улыбаясь своему воспитаннику, — леди, сидящая здесь вот так запросто, может между двумя коктейлями купить этот отель, даже не торгуясь. В придачу — всю эту улицу, с магазинами ковров, ювелирами и их золотом, рынком, типографией. И от этого ее состояние ничуть не пострадает. Вот так все сложно в здешнем мире, дружок. Она богаче практически всех китайцев, чьи дворцы украшают Ампанг. Вы ведь из, тех редких счастливцев, которые спаслись от несчастья, госпожа де Соза? Как вам это удалось?

— Помог астролог моего друга, — честно ответила я. — Он вдруг начал пророчить, что любое богатство под угрозой. И наговорил множество вещей насчет того, что деньги сейчас лучше вкладывать туда, где есть элемент воздуха, и нельзя туда, где элемент земли. Ну, и так далее. Тут я задумалась и начала присматриваться к происходящему: что-то уже давно все было слишком хорошо, цены шли вверх и вверх, люди перестали считать деньги… И я начала телеграфировать в Нью-Йорк, чтобы продали все мои ценные бумаги, переводя капиталы в наличность, а дальше — начать с чистого листа. Тут и пришла черная пятница. И оказалось, что я потеряла совсем немного. А вот то, что не все банки, где есть мои счета, разорились — это уже просто удача. Хотя несчастье еще не окончено. В любом случае, я приехала в ваш город, чтобы вложить деньги в нечто, соответствующее тому самому элементу воздуха. Будут спрашивать коллеги из Сингапура и особенно здешние — так и говорите, хорошо? И вы, Джереми, тоже, если не возражаете…

— Да с удовольствием, это же так интересно, когда одна рука не знает, что делает другая. Таков уж секретный мир, этим он и хорош.

— А купить отель?.. Надо пойти спросить у того китайца за стойкой, какой это элемент. Он даже не слишком удивится. Нормальный вопрос.

Купить «Колизеум»? Я начала осматриваться. Отель был… пожалуй, шоколадным. Темным и очень хорошим деревом отделан его фасад — прекрасная отделка, с плавными линиями парижского ар-деко. То же дерево внутри, там, где бар, диваны и стулья, перила лестницы, ограждение галереи над баром. Гладкое, отполированное, с любовью вырезанное дерево. А когда у входа загораются большие электрические шары, разгоняя тьму, то это дерево блестит гордо и маслянисто. В общем, нечто неожиданное для такой скромной улицы.

Но это маленький, совсем маленький отель. Сонным полднем, когда он не сияет изнутри теплым золотым светом, за стеклом не мелькают фигуры людей, не звучит музыка из пахнущей сладким табачным дымом обеденной залы, вы можете, не заметив его, просто проскочить мимо по тротуару. Потому что когда-то этот отель был китайским домом, типичным домом в два этажа. Точнее, двумя совершенно самостоятельными домами, стоявшими бок о бок. Невысокий первый этаж, над ними второй в форме двух небольших греческих фронтонов на два окна каждый. Поэтому сегодня у отеля два отдельных входа. Левый — когда входишь в бар, где мы сейчас сидим. Бар одновременно служит и стойкой портье, со шкафом для ключей все из того же роскошного шоколадного дерева. И отдельно — правый вход, прямо с улицы в обеденную залу с небольшой эстрадой для оркестра. Между этими двумя почти одинаковыми по площади залами пробит от пола до потолка широкий квадрат, обрамленный тяжелыми золотыми портьерами. Получается что-то очень странное: два зала рядом — не разберешь сразу, какое отношение они имеют друг к другу, два это заведения или одно. Ну а в глубину китайские дома бывают довольно большими, на втором этаже, коридор с комнатами уходит вглубь ярдов на тридцать — сорок.

Но там, наверху, я еще не была. А вот здесь, внизу, просто уютно, у бара всегда толпа, пьют, общаются, веселятся, заходят с улицы люди всех рас. И в комнатах живут все подряд, от колониальных британских чиновников из Сингапура до торговцев сомнительными коврами из Кашмира. Ну, а когда по зале справа начинает плыть музыка, ах, музыка, женский смех, постукивание каблуков, звон стекла и фарфора — то наверняка тут становится просто прекрасно…

Сразу по нескольким причинам я выбрала «Колизеум» для своих целей: отель — в нескольких шагах от центра — паданга, зеленого прямоугольника для парадов, окруженного мавританскими аркадами административных зданий. Здесь место встреч британских плантаторов, чиновников, китайских коммерсантов, тамильских адвокатов или докторов. А когда из расположенного бок о бок синема — тоже «Колизеума», да еще и принадлежащего тому же хозяину, — выходит толпа, то тут становится и совсем шумно.

— В любом случае, господин Робинс, — наклонилась я к нему (этому человеку нравится мой профиль и тонкие пальцы, как это мило!), — я не куплю вашу штаб-квартиру, даже если бы она продавалась. И вообще можете считать меня совсем своей. Амалия де Соза, потертая полицейская собака. Или — тертая? Это португальский, который всегда сидит в моей голове…

— Никогда не видел полицейских собак в шелковых чулках, — вдруг совершенно четко выговорил Джереми.

Браво, браво — у него хорошее зрение!

— Третьего коктейля не будет, — изрек Робинс приговор своему напарнику. — Эти добавки змеиного вина — они производят замечательное действие.

Джереми напряженно замолчал, глаза его выразили неуверенность.

— Лучше всего управляется со змеиными добавками бармен в Селангор-клубе, конечно — он даже чересчур щедр с ними, — продолжил Робинс. — Что с вами, Джереми — вам не понравился этот пряный оттенок, который дает вино из хайнаньской кобры?

— Мне больше нравится бамбуковая змея из Циндао, — заметила я. — Кстати, очень стимулирующе действует на мужчин… Вы уже прошлись тут по китайским аптекам, Джереми, и видели эти темные бутыли со змеей внутри? Все предельно просто, берется почти чистый спирт с разными лечебными травами, в нем топится живая змея, обязательно ядовитая. Получается лекарство от многих болезней.

— Не беспокойтесь, госпожа де Соза, — сказал Робинс подозрительно внятным шепотом. — Если что, мы пересядем — а бой все здесь, на полу, вытрет. Итак, пока Джереми приходит в себя, хочу вам сказать, что не верю в агентов-одиночек, им все равно нужна помощь. Сейчас я напишу вам свой телефон в офисе. На коктейли я прихожу обычно сюда. Ужинаю — по-разному, вот пара-тройка адресов. И, возможно, телефон моего скромного бунгало, — тут в голосе господина Робинса возникла тень сомнения. — Ну, и вообще, я буду за вами на всякий случай присматривать. Что нетрудно — о перемещениях леди в таком, как у вас, платье, и в таком автомобиле, обычно знает весь город. Он ведь невелик — Ява-стрит, Центральный рынок, Петалин-стрит с переулками… тут у нас все близко и всех видно.

— А если так, — сказала я, — как мог у вас пропасть без следа человек? Я боюсь, что мне придется не раз обращаться к вам за советом. Я слишком хорошо знаю свой город, чтобы не понимать, что значит быть местным.

— У нас вообще до этих дней не пропадали люди, — пожал плечами господин Робинс. —

А сейчас вот… Хотя — какой расы этот ваш исчезнувший?

— Китаец, — сообщила я, постаравшись обойтись без подробностей.

Господин Робинс посмотрел на меня задумчиво.

— А это другое дело — я-то думал, что мы говорим об англичанине. Потому что…

И тут выяснилось, что вот буквально только что — несколько дней назад — в городе пропал доктор. Просто доктор с незапоминающимся именем Клиффорд Оуэн, тридцати девяти лет.

— И что бы это значило — пропал?

— А все, что угодно, — грустно вздохнул Робинс. — Его нигде нет, дом пуст… А значит — или худшее, или… Убивать его особо незачем — не так уж он был богат. Наоборот, доктор задолжал тут всем, кому можно, не тысячи, но кое-какие суммы. Так что возможен и второй вариант. Чемоданчик в руку — и… Выясняем.

«Что ж, — подумала я. — Прошлое — оно же первое — мое дело началось с убийства, убийствами продолжалось и закончилось. А это, значит, будет дело о пропаже людей. Или об их побегах. Уже прогресс, потому что убийств в прошлый раз мне хватило, возможно, навсегда».

Я попыталась представить себе, какое отношение могло иметь исчезновение доктора Оуэна к побегу китайского агента. Поняла, что скорее всего — никакого (не вместе же они отправились в бега — им для этого надо было еще познакомиться), и выкинула это дело из головы. Временно, по крайней мере.

— Нет, меня интересует пропавший китаец, — повторила я.

— Китаец — посложнее. Если бы то был местный китаец, я бы сказал, что он всплывет скоро в каком-то водоеме с шестьюдесятью колотыми ранами. Но если речь о чем-то совсем недавнем, и если вам нужен вот этот китаец, совсем не местный… Которого уже кое-кто искал, кстати… — отметил Робинс.

— Теперь попробую его поискать я, и у меня все та же просьба — не говорите никому и ничего, может быть, тогда с поисками у меня лучше получится…

— Ах, вот что вам тут нужно. Ну, я не зря провел в здешних краях почти два десятилетия — и действительно поостерегусь рассказывать всем обо всем. А китайский мир в этих краях своеобразен, весьма своеобразен… Джереми, — повернулся к нему Робинс, и глаза его снова загорелись ехидным огнем. — Ну-ка, послушайте — если вы хотите стать достойным полицейским в Малайе, конечно. Потому что здесь преступления не те, что в Лондоне. Вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена вот на этой улице, в нескольких домах отсюда?

Потное и чуть побледневшее после разговоров о змеиных коктейлях лицо Джереми приобрело мученическое выражение. От него хотели слишком многого. Бок? Чуа Чен? Это что, какая-то подозрительная еда, типа собачатины или змеятины, или местный танец?

— Понятно… если накопите на собственное авто— рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть. Но когда-то он был очень бедным китайским мальчишкой, влюбленным в девушку из богатой семьи. Папа ее жил на Ампанге — а это здесь предел мечтаний — и имел другие виды на брак любимой дочери. Что-то династическое, что ли. Та сопротивлялась, а потом… умерла от чего-то, бедняжка. Боюсь, что это было самоубийство. Бок отнюдь не Ромео, он кончать с собой не стал, но не забыл и не простил. И вот он стал богатеньким молодым китайцем — тогда еще нынешнее несчастье не началось и даже не казалось возможным — и что же он сделал? Купил участок земли на том же Ампанге, прямо напротив бунгало папы своей мертвой невесты. И выстроил там небольшой дворец. С тяжелыми колоннами, фронтоном, террасой. Лазурный Берег, и только… В два высоких этажа. Повторяю — прямо напротив дома своего обидчика, без всякого отступа влево или вправо, и на три ярда выше его. И вселился туда. То есть перекрыл своему соседу напротив все линии фэншуя, которые там имелись. Что тому оставалось? Уехать из дома — потерять лицо. Продолжать там жить — с наглухо заблокированными линиями силы и линиями жизни? И ведь понятно, что дом теперь не продать. В общем, деловые партнеры начали обходить его стороной. Потому что все знали: оставалось гордому отцу, к сожалению, только одно — дождаться конца. Он еще жив, но с постели уже не встает. А у Бока китайцы теперь покупают авто с особым уважением. Будете ехать в свое бунгало, Джереми, обратите внимание — дом Бока чуть дальше вашего поворота, минуты три лишних. На мой взгляд, самое замечательное строение во всем городе. Орудие медленного зверского убийства, о котором все вокруг знают, но ничего не могут сделать. Единственного в истории убийства с помощью не пули или яда, а фэншуя. И это, в отличие от змеиного коктейля, чистая правда, — назидательно добавил Робинс.

Глаза Джереми стали попросту стеклянными.

— Фэншуй — это китайская геомантия, соответствие архитектуры и внутреннего устройства жилья силовым линиям земли, воды, и вообще гармонии природы, — помогла ему я. — Поставишь дом или просто кровать не по фэншую — и нанесешь ущерб здоровью. А то и… Если ты китаец, конечно.

Но благодарности я не дождалась. Джереми, кажется, был готов к полному отключению перетруженного мозга.

А господин Робинс тем временем щелкнул пальцами бою, и тот понес к нашему столику нечто напоминающее орудийный снаряд со слегка помятыми и запотевшими боками — сифон для содовой. Робинс нажал тяжелой рукой на рычаг, и в стакан хлынула струя воды, вспениваясь там крупными пузырями.

— Госпожа де Соза, меня никто об этом специально не просил, но если в городе нет никаких массовых волнений, то лишь только возникнет проблема — я всегда могу пожертвовать ради вас парой-тройкой констеблей. Для спокойствия. Не отказывайтесь.

— И не буду, господин Робинс. Но пока рано об этом говорить, а потом, у меня будет тут некоторая зашита. Моя, так сказать, частная армия. И я говорю об этом потому… потому что, если не ошибаюсь, эта армия уже здесь… — За стеклами залы на жаркой и полной дразнящих запахов улице тележку торговца очищенными и плавающими в тающем льду зеленоватыми ломтиками манго с руганью отодвигали от входа в «Колизеум». Ее место, изрыгая газолиновые испарения, занял похожий на калошу «форд» с потертой крышей искусственной кожи. К «форду» бежали два китайских боя из отеля — подавать руки выходящей из него грациозной даме в летящем белом платье и шляпе с перьями. Она кивнула им и сделала указующее движение рукой. Повинуясь ему, из «форда» выгрузили железное сооружение на колесах и начали раскладывать его. В получившуюся инвалидную коляску принялись с глубоким уважением перегружать из авто джентльмена с седоватой бородкой. Прочие черты его лица были не видны под обтянутым парусиной пробковым шлемом-тупи, отбрасывавшим резкую черную тень. Бой начал теребить защелку, чтобы распахнуть обе двери в отель и вкатить коляску внутрь.

— Какой кошмарный в этом году апрель, — всем сразу и никому конкретно сказала дама, с отчетливым американским акцентом. — Даже камень тает. Надеюсь, вентиляторы там, наверху, справляются со своей задачей?

Легко касаясь плеча инвалида, катящегося в коляске рядом, она приблизилась к стойке — бара и одновременно отеля.

— Магдалена Ван Хален, — представилась она низким голосом. — И майор Энтони Дж. Херберт-младший. Две комнаты рядом.

А дальше джентльмены, наслаждавшиеся вечерним коктейлем, затихли, американский акцент и вообще черты американского национального характера перестали быть предметом начавшегося (вполголоса) оживленного и ехидного разговора. Возможно, они не успели даже обсудить неопределенный, весьма неопределенный возраст Магдалены Ван Хален. Потому что груду чемоданов, которую переносили из «форда» два боя, торжественно увенчали два специфических предмета с застежками — футляры, чтобы быть точным, внутри которых могло быть только одно. Два сияющих золотой медью саксофона. Ну, или один саксофон и один кларнет.

— Ого-о-о! — прошел счастливый вздох по зале. Жизнь обещала стать интереснее.

— Два сифона наверх, горячую воду… — слышался у стойки приглушенный голос дамы, с этим неподражаемым американским «р».

Бои подкатили инвалидное кресло к первой ступеньке лестницы, дружно взяли майора Энтони Дж. Херберта-младшего на руки и понесли его вверх. Третий бой с грохотом начал втаскивать по ступеням тяжелое кресло. И Магдалена Ван Хален, постукивая каблуками, последовала за креслом.

В баре стало еще тише — все смотрели на покачивавшиеся белые очертания ее фигуры. Не всей, а только нижней ее части. Не очень мощной, но, несмотря на возраст, достойной интереса.

Дальше вверх двинулись, конечно, чемоданы, но это зрелище уже никого не заинтересовало.

— Вот это — ваша частная армия? — откинул свое немаленькое тело на спинку стула господин Робинс.

— У-гу, — промурлыкала я в ответ. — И мне, пожалуй, пора построить ее и обратиться с ободряющим словом. Так, а за напитки я могу заплатить наличными, и только?

— В следующий раз, — решил Робинс. — Потому что я, вместо наличных, подписываю сегодня чит. Кажется, у меня, в отличие от — увы! — большинства плантаторов, есть право подписи чита во всем городе, ну, кроме китайской Петалин-стрит и окрестностей. Но там и баров-то приличных нет, хотя прекрасные рестораны. А знаете, Джереми, давайте проверим — насколько затуманен ваш мозг змеиными стенгами или змеиными джин-пахитами, или что вы там пили… Вы тут уже неделю, а предстоит вам проработать годиков двадцать. И, раз так, очень полезно уметь свободно произносить всякие сложные местные слова. Итак, друг мой — скажите нам, как называется вот это все?

Робинс обвел мощной рукой во фланелевом рукаве бар, гудящий голосами, потолок с вентиляторами, а заодно и улицу, загорающуюся первыми огоньками магазинчиков и прилавков.

— Все, все вместе… С этими двумя сливающимися реками, вокзалом — нашей гордостью, падангом по эту сторону рек и китайскими кварталами по ту… И не повторяйте имени этого медвежонка из страны каторжников. Хотя оно и очень похоже. Итак — сразу, с одной попытки. Ну?

— Ко… Куала-Лумпур, — выговорил будущий гений сыска. — Куала-Лумпур. Штат Селангор, Эф-эм-эс — Федерированные Малайские Штаты.

Робинс, счастливый, откинулся на спинку стула.

Одарив обоих прощальной улыбкой, я пошла наверх по лестнице. Сумочка с пистолетом непривычной тяжестью задевала бок. Газета, сообщавшая, что делать, если у вашего слуги малярия, осталась на столе.

Глава 2

ПРИДИ В КАРКОЗУ

Этот пистолет не выстрелит, сказала я себе. Они больше не втянут меня в такое дело, где стреляют и убивают людей иными способами. Я занята здесь совсем другим расследованием, неопасным, без стрельбы.

Другой вопрос — как со мной приключилась эта странность? Что я делаю в этом городе, в котором раньше бывала только проездом в Сингапур и обратно — в городе, где нечем заняться?

Зачем мне, у которой — как мне не устают напоминать — есть все, искать какого-то исчезнувшего китайца?

Что мне делать с моей жизнью, в которой больше нечего и незачем добиваться?

И почему я позволяю кому-то отвечать на эти вопросы за меня?

«От У. Э.» — значилось на посылке. Небольшая, явно только что отпечатанная книжка: «Дальневосточные рассказы. Уильям Эшенден». А в ней сложенный листок бумаги.

«Дорогая Амалия, не удивляйтесь звонку, который вам сделают вскоре после получения посылки», — значилось в записке. И я вспомнила первый, самый первый — внимательный, оценивающий — взгляд господина Эшендена восемнадцать месяцев назад, когда моя жизнь была совсем другой. Она была лучше? Ах, нет. Хотела бы я вернуться в ту жизнь — как об этом мечтают все в сегодняшнем загрустившем мире? Нет, не хотела бы. А вот увидеть этого человека снова…

«…Я прошу согласиться на то, о чем вас хотят попросить. И еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.»

И все.

И действительно, вскоре раздался звонок, от которого мои тщательно прорисованные брови поползли куда-то вверх. Нет, меня ни о чем не попросили. Мне вежливо сообщили, когда (послезавтра!) меня ожидают. И где ожидают — в середине страны, ровно на полпути между моим Пенангом и Сингапуром — в городке под названием Куала-Лумпур.

Но не просто в городке. А там, где подавляющее число обитателей нашей колонии — даже англичане — могли только мечтать оказаться. В доме на холме.

В «Каркозе».

И почему бы нет, сказала я себе.

И вот — серый ровный частокол стволов дерева гевейи по сторонам дороги. Бархатные зеленые холмы, красные морщинистые скалы. Шоссе, как шелковая лента, оно никогда еще не было таким чистым и сияющим. Окаменевшее лицо Мануэла, сидящего слева от меня в форменной шапочке водителя — ему плохо, потому что не его, а мои руки в перчатках сжимают руль моей длинной, низкой, сверкающей хромом красавицы.

И она летит. Боже мой, как она летит.

И стрелка спидометра касается цифры «90», и белым видением мое авто взмывает на холмы и соскальзывает с них, обгоняя все, что движется по этой дороге. Ему нет и не будет равных.

Наконец — вот этот город, первые домики с колоннами среди зелени.

К Правительственному холму меня вез на следующее утро уже Мануэл. И, как и я, оказался во сне, или в сказке.

Небо здесь было огромным. А кроме неба и зеленых холмов — ничего.

Внизу, между этими холмами, кто-то мог бы угадать слияние двух рек — Кланга и Гомбока, ряды темно-кровавых черепичных крыш и белые минареты. Но для этого ему пришлось бы взлететь над деревьями, как птица.

А, вон чуть правее, из-за громадной джакаранды, высовываются два маленьких белых каменных шпиля. Это же вокзал, знаменитый вокзал, как призрак «Тысячи и одной ночи». Под звездами обитатели этого дома, наверное, угадывают его по бледному сиянию в ночи, и, возможно, теплым желтым огнем мерцает остальной город чуть левее. А дальше — сотни миль невидимых во мраке джунглей и плантаций.

Мое авто скрылось в тени козырька над входом, некие военного вида британские мужчины с напряженными лицами остановили взгляды на том, что привезло меня сюда — на мгновение замерли в полном остолбенении — пришли в себя, проводили меня на веранду, к ее тяжелой мебели (кресла, диваны с подушками), к белым эмалевым дверям с латунными ручками, бамбуковым занавесям на окнах от пола до потолка.

Запустили, один за другим, четыре вентилятора на потолке, с необычайно длинными лопастями.

И оставили меня одну, слушать сквозь открытые двери веселый свист птиц в саду.

Тут, среди этой тишины, откуда-то сверху — с террасы над портиком? — прозвучали голоса двух людей, привыкших произносить фразы неторопливо (их никогда не перебьют), громко и отчетливо:

— Ты только посмотри на это, Сесил. Это же «испано-сюиза». Единственная на всю колонию, вне всякого сомнения. Всех наших сбережений тут не хватило бы. А как насчет выменять ее на один из твоих орденов? Большой крест Майкла и Джорджа, например. Он тебе очень нужен, или обойдешься?

— Моя дорогая, если у нее все получится, то крест и так обеспечен. Формальный повод найдем. И постарайся ей тогда не завидовать.

— На данный момент я ей и не думаю завидовать. Наоборот, бедная молодая леди, если бы она понимала, что ты ей…

Голоса постепенно стихали и удалялись, зато через минуту в отдалении начали звучать шаги — шаги людей, не спеша спускавшихся по лестнице.

И вдруг я поняла, что дрожу.

Богатые и очень богатые люди — я их видела и вижу достаточно. Боже мой, я сама — одна из них. Люди власти, повелители султанатов и королевств? Ну и что? Я видела и их.

Но сейчас на эту веранду войдет совсем другой человек.

Он появился в наших краях год и два месяца назад. Приезд его, в виде кинохроники, обошел всю колонию, да и устных легенд ходило немало.

Сингапур похож на Джорджтаун на моем острове Пенанг. Громадный зеленый газон у берега моря, а вокруг него — колоннады административных зданий. Только там все больше, намного больше Пенанга, и колонны не белого, а серого камня — как в Лондоне, и еще над ними высятся купола с ротондами. Спокойная мощь просвещенной власти.

В день приезда этого человека в Сингапур стояла непривычная жара, что очень скоро почувствовали тысячи местных жителей, собравшихся на зеленом паданге за морскими канатами. И сотни европейцев, стоявших там же, но в отдельном загоне. А были еще избранные, которых выстроили под рифленым, из оцинкованного железа, навесом пристани. Солнце ползло все выше, прошло полчаса, час. И постепенно стало понятно, что лучшие платья дам, их зонтики, шляпки, увенчанные гроздьями целлулоидных фруктов, у мужчин — белые парадные шлемы с ремешком на подбородке или под губой, белые накрахмаленные гимнастерки, сверкающие золотом пуговицы, ордена и сабли в ножнах, — все раскаляется или превращается в мокрые тряпки под этой железной крышей. Бежать из-под которой было уже поздно, и некуда, потому что на паданге было не лучше.

Потом кто-то умный понял, что если не убрать под ближайшее дерево военный оркестр, в полном составе выстроившийся прямо под этим огромным и беспощадным солнцем, то музыки не будет.

Оркестранты, впрочем, бегом бросились обратно, на свое место, когда кто-то в мегафон закричал, что «Мантуя» пересекает сингапурскую гавань.

Шеи вытянулись, глаза начали пытаться среди сияющей и дрожащей голубизны рассмотреть белые усы, расходящиеся от носа корабля.

И тут над головами послышалось безобидное сначала тарахтенье — а потом резкий и высокий рев. Понтоны двух гидропланов, подвешенные под их крыльями, чуть не срезали британские флаги с мачт приближавшейся «Мантуи». А потом эти машины сделали разворот, с нарастающим воем прошли над шлюпкой, которая шла к пристани, и почти сели затем на дышащие жаром цинк и железо крыши. И исчезли в раскаленном небе. «Воздушный салют» — так назвали эту опасную забаву местные журналисты.

Но тут ахнул другой, артиллерийский салют — двадцать один залп над истомленным падангом, а потом зазвенел и марш, с большим барабаном и колокольчиками. И под эти звуки высокий, сутулый человек с умным, бесконечно умным лицом пожимал руки и улыбался замученным жарой лицам.

Так в колонии начался новый век, все знали, что он придет, все ждали перемен и боялись их.

И — что поразительно: все, кто был на этой встрече (я тоже получила приглашение, но была не в том состоянии, чтобы куда-то ехать), говорили в один голос: они не жалели ни о какой жаре, ведь они увидели его так близко. Дважды губернатора (у нас — третье его назначение), ученого, автора книг о китайской поэзии и попросту стихов на китайском, легендарного администратора и просто личность такого обаяния, что, однажды встретившись с ним, невозможно его забыть.

Когда на стенах здешних кабинетов появился его фотографический портрет, люди долго и молча всматривались в эти ордена, эполеты и аксельбанты, в резкие черты, в это удивительное лицо с тонким орлиным носом. И им чудился шелест рыцарских знамен и лязг кирас времен горбатого короля Ричарда или длинноволосого короля Чарльза. А главное — глаза, о, какие у него глаза!

И вот сейчас я смотрела в эти бледно-серые глаза среди сеточки мелких морщинок; они, казалось, смеются и плачут одновременно. И мне тоже хотелось смеяться и плакать.

Но, конечно, он шел ко мне не один, их было двое — он и дама с ехидным выражением лица. Никаких орденов и аксельбантов, казалось, оба, в чем-то легком и удобном, только что поднялись на эту веранду с пляжа где-то на Средиземном море, расслабленные и отдохнувшие.

— Добро пожаловать — или, если угодно, приди в «Каркозу», о, приди в «Каркозу», — произнес знакомый мне уже по подслушанным словам чуть задыхающийся голос. — А кончается этот стих и подавно загадочно: «а дальше башни Кара Козы вздымались позади Луны». До сих пор пытаюсь это себе представить — позади Луны? Сложно, я бы сказал, госпожа де Соза.

— Кара Коза? Ах, значит, название — «Каркоза» — означает всего лишь «дорогой дом»? — с неожиданной для себя легкостью ответила я.

— Резиденцию строил один из наших предшественников, Фрэнк Суэтгенхэм, — сказала дама, ведя нас к самому мягкому из диванов. — Он и назвал ее этим декадентским образом. Вместе с двумя личностями сомнительных занятий — Оскаром Уайлдом и, хуже того, Обри Бердслеем, он выпустил некую книгу, в которой, кроме весьма завлекательных рисунков, есть и некая поэма. Вот это название, та самая Каркоза — оттуда, из поэмы. Я мысленно решила привезти эту книгу из Лондона как образец британского культурного наследия и показывать избранным гостям иллюстрации из нее.

— А почему вы не потребовали себе чего-нибудь прохладительного? — поспешно перебил ее, склонив набок узкую голову с громадным лбом, человек с серыми глазами.

— Может быть, сока… — отважилась я.

— Сейчас они будут искать какую-нибудь жестянку из Америки, — подала реплику дама.

— Кстати, — чуть наклонился ко мне ее супруг, сияя глазами, — скоро у нас на столе будет свежая клубника. Мы осваиваем Камеронские холмы неподалеку отсюда, и там, на высоте, ее можно выращивать.

— Этот замечательный человек имеет в виду, что и у вас тоже она будет на столе, — задумчиво поправила его дама. — И вообще у всех здешних подданных короны.

Британский юмор предполагает, что лица людей в таких ситуациях приобретают особое выражение — крайне серьезное, с крепко сжатыми губами.

Потом рыцарь с грустными глазами вздохнул и сказал с упреком:

— Пенелопа, мне придется сообщить гостье, что твой отец был адмиралом, и ты выросла на броне крейсера…

— А мне придется сообщить ей, что ты попал в сложную историю, и только вот такая умная женщина, как она, может тебе помочь.

— Спасибо тебе, моя дорогая. Когда ты это сделаешь, мне сразу станет легче.

Попал в сложную историю — он? Я поняла, что на плечи мне сейчас ляжет какая-то тяжесть. Впрочем, об этом можно было догадаться и раньше.

Возникла пауза, я разрядила ее, повернувшись к хозяйке дома с предложением заключить соглашение: я отныне обязалась говорить о ней, особенно за глаза, только хорошее.

— Вы настолько любите быть в одиночестве? — ответила она вполголоса. — В этой затее вы найдете не много единомышленников в колонии.

Тут явился сок — и вправду из жестянки, но прохладный — и человек с серыми глазами, покачивая носком узкого ботинка и посматривая в потолок, наконец решился.

— Пропал кое-кто очень важный, госпожа де Соза. Точнее, спрятался, видимо. И тут один ваш хороший знакомый сказал мне, что вы отлично умеете прятать людей — а значит, можете и искать их.

Один знакомый? Да, господин Эшенден хорошо знает, что я умею.

— Я тут размышлял, стоит ли вас обременять лишними подробностями, — продолжал он. — Наверное, нет. Они вам только помешают. Например, имя? Вы узнаете его в «Грейт Истерн», есть такой отель здесь, в Куала-Лумпуре, откуда он исчез уже более двух недель назад. Но это будет не настоящее имя. У него их много. Я не знаю, которое из них настоящее. Его прислали из Нанкина, от Чан Кайши. С нашего согласия и по нашей просьбе. И он начал выполнять свое задание — а потом… если коротко, то исчез.

«Так, — подумала я. — Моему собеседнику повинуется несколько тысяч обычных полицейских по всей Малайе, и еще несколько десятков других полицейских, гораздо менее обычных. И если пропал человек, а попросту — тайный китайский агент, то все эти полицейские наверняка уже который день сбиваются с ног в поиске. Однако потребовалась я».

Я ждала продолжения.

— Я вот что подумал, госпожа де Соза, — весело сказал он так, будто некая мысль только что пришла к нему в голову. — Искали его всерьез, и без малейшего результата. А значит, вам лучше начать с чистого листа и совершенно самостоятельно. Совершенно.

«В сложную историю. Он попал в сложную историю», — мысленно повторяла я. Начиная понимать, что теперь в сложную историю попала и я.

— Настолько самостоятельно, что никто другой не должен знать, что я делаю? — негромко уточнила я.

— Почти верно. Они будут знать, что вы заняты чем-то важным, и если вы о чем-то их попросите, то они не смогут отказать. И не должны мешать. Но не более того. Обратитесь к очень опытному человеку — он тут провел уже полтора десятилетия и знает весь этот город, до последнего дома. Это Энгус Робинс. Инспектор Робинс. Я ожидаю его с докладом через час и заодно скажу ему о вас. Он поможет. Но зачем даже ему или другим знать, как продвигается ваше дело? И что это вообще за дело? — пожал он плечами.

— И если дело продвинется достаточно далеко… — подсказала я.

— То вы сообщаете о результате мне, — мгновенно среагировал человек с серыми глазами. — И только мне. Вот по этому телефону — трубку снимет весьма доверенный человек. Здесь еще телефон клуба, и спортивного клуба — ну, где он еще может оказаться? На боксерском матче? Его зовут Оливер, и если у вас возникнут действительно серьезные проблемы — он их решит. Хотя, как я понимаю, множество проблем вы способны решить сами.

— Сроки? — попыталась уточнить я. — И еще. Он пропал в этом городе, говорите вы. Но за две с лишним недели он может оказаться где угодно, в Токио, Батавии… Дома, в Нанкине…

— Нет, он где-то здесь. Домой он возвращаться не хочет. Это определенно. Он хорошо знает, что с ним там произойдет. И, главное, нам с вами не надо, чтобы он туда возвращался. Ни в коем случае. А откуда я знаю, что он еще здесь… Видите ли, госпожа де Соза, мне на стол каждое утро ложится, среди прочих, «Синчжоу жибао» — ее издают у нас в Сингапуре эти братья Ау, которые делают тигровый бальзам. В конце есть раздел литературы, поэзии. Вот там-то менее двух недель назад и появилось новое имя…

На мгновение мой собеседник прикрыл глаза, а потом закончил:

— Я не знаю его настоящего имени, но одно могу сказать без колебаний. Этот человек — поэт, и не просто поэт. Он здесь, госпожа де Соза. Конверты со штемпелем Куала-Лумпура продолжают приходить в редакцию газеты. С новыми стихами. Те, кто его ищут и будут искать, похоже, об этом не знают, или не придают этой мелочи значения, или пока над ситуацией не задумались. Ну и хорошо. Вы спрашиваете о сроках. Их нет. Но надо найти его раньше всех прочих, вот что главное.

…Я сделала шаг с прохладного кафеля с красными вкраплениями на другой, более темный кафель — тот, что у самой балюстрады, под колоннами, на которых держалась терраса второго этажа. Стараясь не ступать на раскаленный асфальт, прыгнула на кожаные сиденья «Испано-Сюизы».

С таким человеком, как этот, не торгуются — я вам нахожу вашего китайца, а вы мне… Да и что мне надо в этой жизни — такого, чтобы этот человек мог мне дать? Крест Майкла и Джорджа? Да хоть Орден Британской империи. Что мне с ним делать?

И, раз так, почему я не отказалась от его просьбы?

Найти китайского поэта-шпиона раньше всех других — раньше обычных британских полицейских и спецагентов? Или его ищет кто-то еще? Те люди, из-за которых он не хочет возвращаться в Нанкин, новую столицу Китая? А что это за люди, и что будет, если я с ними встречусь? Ответ на этот вопрос есть — «бедная молодая леди, если бы она понимала…»

И почему о моей миссии лучше не знать колониальной полиции? А потому, что кое-кто «попал в сложную историю». Настолько сложную, что дело дошло до записки с инициалами «У. Э.» — человека, который не занимается мелкими проблемами. Он появляется лишь тогда, когда дело по-настоящему плохо. Когда лишь несколько человек во всей громадной империи знают, что на самом деле происходит.

Во что меня втягивают? В поиски сбежавшего агента Чан Кайши, которого не должны найти ни его соотечественники, ни британцы? Получается, что именно так.

Холод пробегает по спине. А в памяти — сияющие серые глаза в мелких морщинках, совсем близко от моих.

— Отель, Мануэл, — сказала я. — И потом сразу домой. В Пенанг.

Я уже знала, что мне придется возвращаться сюда очень скоро. Если удастся, то завтра.

Но как же — завтра, если я не могу произнести ничего внятного по-китайски, кроме названий нескольких десятков блюд? Значит, нужен человек, который это смог бы делать за меня.

Далее, где я буду жить — так, чтобы это было во всех смыслах удобно? Мой нынешний «Мажестик» не мог меня устроить ни в каком виде. А что еще здесь есть? «Стэйшн», отель в здании вокзала — пусть даже это не здание, а целый маленький город? Да, он великолепен, там останавливаются малайские принцы, но в целом это слишком британское заведение, со всеми неприятными для меня последствиями.

Вокзалы, сказал один итальянский поэт, это чудовища, пожирающие железных змей. Проблема же в том, что любой человек может выйти из такой железной змеи, подняться в мою комнату… потом спуститься обратно, туда, где по красноватой земле изгибаются сияющие двойные нити рельсов…

— Ричард, — сказала я в телефонную трубку, как только добралась до дома, и как только этот дом затих в влажной вечерней тьме Пенанга. — Ричард, дорогой, посоветуй — где ты останавливаешься, когда оказываешься в Куала-Лумпуре? Я только что провела там ночь в весьма сомнительном отеле…

— Как это где останавливаюсь — дома, Амалия, — прозвучал в трубке медленный голос со слишком хорошим кембриджским акцентом, чтобы он был настоящим. — Где же мне еще там быть.

Я сделала глубокий вдох. Ответ оказался слишком очевидным.

— Но, дорогой Ричард, я же не могу жить там в твоем доме. Я хотела узнать, есть ли в городе хоть что-то приличное, кроме «Стэйшн», куда меня, возможно, не пустят по известной причине.

— А почему, собственно, ты не можешь там жить в моем доме?

Я молчала.

— Я тебе буду за это только признателен, — продолжал Ричард. — Дом по большей части стоит пустой и скучает. Слуги бездельничают. Охраннику некого охранять. Да у меня там еще и повар появился, итальянский повар, я его украл из одного ресторана — и ему некого кормить. Значит, так — я им звоню, говорю, чтобы подготовили тебе пару хороших комнаток, завезли еду и что угодно еще… Отличный домишко, сзади Ампанга, тихий… Хочешь — смени там мебель, занавески, что угодно.

А я только начал подумывать — не продать ли его. Я и это свое пенангское бунгало продам, если дела и дальше будут идти так паршиво.

М-да, именно это сейчас и происходит на Нортхэм-роуд в Пенанге — владельцы дворцов или пытаются продать их… а кто сейчас может такое купить? — или дворцы как-то незаметно гасят огни, а хозяева их исчезают, переезжая во что-то поскромнее. «Бунгало» Ричарда Суна, великолепный «Сунстед», пока держалось.

— …Стоп, Амалия — так ты решила снова выйти в свет? А не пора ли тебе исполнить обещание? Я ведь свое держу, пью только в особых случаях, а вот ты…

— Ричард, мне надо быть в Куала-Лумпуре послезавтра. Я помню свое обещание, но…

Секундомер отсчитал не более двух делений.

— Ты вернулась из этого городишки только что. Тебе надо туда послезавтра. Ты опять взялась за старое? Мне нанять в куала-лумпурский дом дополнительную охрану?

— Она у меня есть… Точнее, будет. Так вот, я действительно помню мое обещание…

Тут я замолчала.

На пляже, под задними окнами моего нового дома, растет несколько молодых пальм с широкими гребенчатыми листьями, свисающими почти до крупного теплого песка. А где-то поблизости гнездится целая стая птиц, которых я встречала по всему глобусу — в Англии, Франции, Америке. Зовут их воронами. Здесь, на моем пляже, они нашли себе забаву — скатываться по этим длинным листьям вниз, на расставленных когтистых лапах. Придав себе таким образом ускорение, вороны у самой земли распускают крылья и взмывают со своего зеленого трамплина вверх. Честное слово, когда я это вижу, мне так и чудится их мерзкий хриплый хохот.

Я помнила слово, данное Ричарду, Ричарду Сун Кей Киму, чтобы быть точной. И в ужасе ждала момента, когда придется это слово сдержать. Сесть рядом с Ричардом в кабину с плексиглазовой крышей, вцепиться в подлокотники кресла, зажмуриться и ждать, когда этот маньяк оторвет свою жуткую машину от земли — а потом, когда он ее посадит. И все это время представлять себе мерзко смеющихся ворон, делающих то же самое на моем пляже каждый день.

— Амалия!.. — звучал тем временем у меня в ушах его голос. — Эй! Ты опять, чтобы легче было задавать людям вопросы, станешь газетным репортером, вместо того чтобы купить всю газету? Я знаю главного редактора «Малай мейл» в Куала-Лумпуре. Он же — ее владелец. Не продаст.

— Я помню твои советы, Ричард. И последую им. Только это будет не газета, а нечто более… современное. Тебе ли не знать, что пришел новый век?

— Говоря о новом веке, мою взлетную полосу за Ампангом я тебе все равно не продам. Все прочее — твое. Черт, Амалия, чуть не забыл что ты женщина. Тебе же будет нужна китайская ама для услуг, да? Сейчас позвоню, чтобы наняли.

— Спасибо, что вспомнил, кто я такая. И если ты серьезно… то спасибо. Какая отличная идея.

…А дальше надо было решить главную проблему, которую я обдумывала еще по дороге от Куала-Лумпура в Ипо, а потом между горных склонов над Ипо и по скучной равнине на пути к Баттеруорту.

Каким образом я могла обнаружить китайского агента, единственным следом которого были китайские стихи, которые он посылает в китайскую газету?

Выход был только один, и я снова подошла к телефону.

— Моя дорогая, если бы ты знала, как я тебе завидую — ты путешествуешь по экзотическим городам с непроизносимым названием, а я все дую в свой саксофон, и заодно пытаюсь сделать нормальных музыкантов из этих двух новичков, — произнес в трубке бас Магды.

Я начала смеяться.

Потом предложила Магде разделить со мной тяготы и радости путешествия.

— А этот возвращенный тобой к жизни персонаж останется дома и будет оплакивать мое отсутствие в одиночестве? То есть я его попросту брошу без присмотра? — мгновенно отозвалась она.

Я снова засмеялась. Происходило настоящее чудо. Все отвечали мне сегодня именно теми словами, которые я ждала от них.

— А скажи-ка мне, Магда, — поинтересовалась, наконец, я. — У персонажа не утрачены его навыки переходить в самый неожиданный момент на один из многочисленных китайских диалектов, чтобы пояснить восхищенным окружающим свою мысль?

— Да он начал даже выписывать китайскую газету, и не жди, что я могу повторить тебе ее название, — отозвалась она.

— Видишь ли, Магда, мне как раз может понадобиться в ближайшие дни или даже недели человек, который будет читать для меня одну китайскую газету, общаться с китайцами и так далее… Более того, если бы вы могли выехать в Куала-Лумпур послезавтра, вместе со мной, я была бы очень рада. Ну, на день-другой позже.

— А риск будет оплачиваться по особой ставке? — мгновенно отреагировала она.

— Это какой же риск? Разве я что-то говорила про риск?

— Предчувствие, дорогая моя, и только. Все как в тот раз, правда? Плюс тот простой факт, что мы с Тони нужны тебе уже послезавтра. Знаешь-ка что, нам нужно продумать вопрос о достаточном количестве патронов…

После этих слов я уже не удивилась, когда господин Робинс начал толкать ко мне через стол браунинг, завернутый в газету. Какая там секретность! Все в колонии уже знают, что Амалии де Соза предстоит исключительно опасное дело. Все знают, кроме меня.

Возрожденный якобы мною к жизни Тони на самом деле был спасен доктором У Льен Те из Антиопиумной ассоциации Пенанга и присланными им санитарами. И что это были за санитары! Вежливые молодые китайцы, по виду способные убить буйвола одним ударом кулака, прямо на рисовом поле. Не знаю, на каком диалекте они объяснялись с пациентом, но Тони воспринимал их всерьез.

Санитары эти поили Тони сонными травами, кормили его какими-то жидкими и пахнущими лекарством кашами и супами — но при этом попросту не выпускали его из отельной комнаты месяц, другой, третий, спали поперек порога в коридоре, как и положено верным слугам. А за стеной этой комнаты жила Магда, сначала реагировавшая на происходившее грустно-скептически, а потом… потом Магда вдруг поверила, что чудо возможно.

Через четыре месяца в чудо поверили друзья Тони, которые уже похоронили его живьем. Через полгода Тони, не похожий на себя, был предъявлен публике в моем кабаре «Элизе», Магда продирижировала в его честь тремя маршами подряд. Он сидел в кресле, похожий на скелет — но с совершенно осмысленными глазами и розовыми щеками. Был очень немногословен, скромно благодарил меня, оплатившую весь этот медицинский эксперимент.

И Тони не только ни разу не был обнаружен с тех пор в опиекурильне, но, вдобавок ко всему, не пил больше трех виски за вечер. А также не играл на рояле в кабаре «Трех поросят», короче говоря, покончил со всеми пороками одновременно.

Казалось, он собирается с силами для чего-то важного. Которое, наконец, пришло.

…И вот он, этот куала-лумпурский дом, носящий скромное имя «Кокосовая роща». Небольшой — просто бунгало, высокое, но одноэтажное. Побеленные, исчерченные косыми черными балками стены — это называется тюдорианским стилем. Большой гараж в отдельном флигеле сзади, там же — помещения для слуг.

Вот он, главный бой Суна — по фамилии Онг, мощный, тяжеловесный, улыбающийся во весь рот с золотыми зубами. В жаркий полдень носит котелок и очень этим гордится. Слышна тихая музыка из помещений для слуг — судя по характерному шипению, у них там приемник беспроводной связи, бакелитовый увесистый предмет, шкала которого светится мистическим желтым светом.

Вот итальянский повар, по фамилии — а что вы думали? — Чунг, толстый человечек со счастливой улыбкой, отлично делает чисто итальянское блюдо «чоп суй», это чуть поджаренные овощи с кусочками рыбы и креветками, но готовит эту штуку как-то необычно — по-итальянски, видимо.

И юная ама, ее зовут А-Нин, явно подружка Онга, очень довольна возможности подработать в приличном доме, да еще и жить там на законном основании.

В гараже, большую часть которого занимает сейчас, сверкая сливочной белизной, моя красавица, стоит еще — что это? Такси в доме? Да нет же, просто передо мной на тонких, как у велосипеда, колесах высится безобразный «Форд-Т», из тех, что ездят по здешним улицам именно в виде такси. Совершенно несуразного кирпичного цвета (кто его красил — ведь все эти гремящие монстры черные?). Впереди у этой машины что-то вроде квадратного пятачка между двумя маленькими круглыми фарами. Ну, не пятачок, а скорее черная табличка, похожая на вывеску над лавкой, края таблички отделаны золотистой латунью, так же как и фары. Пачкающаяся маслом жестянка в двадцать с лишним дохлых лошадиных сил, в Америке стоила когда-то 250 долларов. Где Ричард ее взял — боже ты мой, этой модели уже двадцать три года, ведь не меньше? Зачем она ему нужна — возить овощи с базара?

А вот и та самая кокосовая роща — пять пальм в рядочек у каменной ограды: мой вид из окон гостиной.

Кто это называет кокосовые пальмы стройными? Каждая крива по-своему, прямыми эти стволы не бывают никогда, каждая гребенчатая верхушка неустойчиво покачивается на несуразном, длинном, голом стволе, как будто обмотанном посеревшими и окаменевшими бинтами. Пальмы напоминают мне о военных госпиталях или египетских мумиях. Очень грустное дерево, глядя на него, думаешь о смерти.

Впрочем, зачем о ней думать — жизнь продолжается, идет очень странным образом. Самое лучшее в ней — в прошлом, зовут это прошлое Элистер Макларен.

Мой мальчик, падающий на залитый соусами пол китайского кофи-хауса, и одновременно стреляющий не в того убийцу, который занес свое орудие над его головой — а в того, который проделывал то же самое со мной.

Элистер, с которым мы танцуем в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда» — а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте он лихорадочно ищет выход, еще не заблокированный нашими противниками.

«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»

«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»

«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»

Элистер Макларен, шпион из Калькутты.

И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?

Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я собиралась с силами, чтобы рассказать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать — пока вдруг неожиданно не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.

Собственно, это было все. Вот так просто.

С тех пор — с последнего письма — прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер. Плантаторы неуязвимого британского рая брезгливо морщились. Но потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.

Обрушившийся мир стал грустным и другим, совсем другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились, но…

Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу И долго стояла там, думая, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.

Глава 3

ДУШИТЕЛЬ КИТАЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, оседлывающий мотоцикл и несущийся вдоль мавританских аркад. Гонка по вымершим улицам…

Я и представить себе не могла, что такое произойдет всего через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, есть синема — стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.

А дальше я предприняла попытку взяться за дело.

— Дорогой Тони, — сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», — я очень благодарна за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас не смогла бы сделать ровным счетом ничего.

Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, вежливо наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.

— Он попросту счастлив помочь, — пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. — Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее. Дар вернется. И со страшной силой.

Я проигнорировала это предупреждение.

— Сейчас расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, — продолжила я, — то самое дело, для которого мы сюда приехали — но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…

Это была моя первая ошибка в общении с этим человеком. И непоправимая.

— А что я сам знаю о себе, мадам Амалия? — горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. — Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же — здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор — это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.

— Майор какой армии? — подсказала Магда. — Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.

— Бэйянской, конечно. Она же — императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими эполетами. Да нет же, генеральскими — уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…

— А я и так на нем играю, — прервала его Магда, показав крупные зубы среди алых поблескивавших губ.

— А майором я был у тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом — у генерала Юань Шикая. Он же президент, он же…

Магда неприлично громким звуком прочистила горло:

— У этого? У душителя китайской революции? Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам — видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?

Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться — да, возможно. Все прочее — нет.

Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но — по множеству печальных причин — почти с ним не общалась, и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.

Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук — довольно сильных на вид рук, надо заметить — по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.

— Я сдерживаю гнев, — объяснил он нам. — Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней — объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция — это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя — есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты, надо торопиться. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…

Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:

— И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле — если она вообще будет — напишут: он хотел удушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.

— Да я же ничего такого, — заметила Магда. — Просто между делом поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос — то почему твой Юань ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?

— Я? То же, что и у всех других. Советовал. По военной части. Меня звали — советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим — иностранный советник. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но — не душилось у него как-то. А потом он взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось — только-только наша с тобой американская родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов — это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские — или почти юношеские — мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года — практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора — автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?

Мы с Магдой грустно покивали, размышляя, что, куда и у кого, действительно, ушло.

— Но дальше было, конечно, хуже, — продолжил Тони. — Потому что главный душитель умер, и мне надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников — да попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация — вот что такое моя советническая карьера.

Трудно поверить, но даже в тот момент я еще не осознавала своей ошибки — увлеклась, попросту увлеклась.

— Тони, — наконец произнесла я. — Кантон, сказали вы? Это что же получается — вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?

— Видите ли, госпожа Амалия, — отвечал он, — кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но…

И тут поток речи Тони ускорился. Он поведал, среди прочего, что «мы были единственной действительно боеспособной силой всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись нашего командира Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие».

Нет, в этом отряде не тратили времени на размышления о том, что доктор Сунь — отец китайской революции. В городе, оказывается, его называли по-другому — Говорун.

— Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Ах, Кантон, Кантон…

Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.

— Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто — это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней — город на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут — вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской республики. Каждый флажок — пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.

— Боже мой, Тони, я-то думала, что ты в основном служил в шанхайских волонтерах!

— В Шанхае, в волонтерах — это в конце, временный приют для странника, — сухо усмехнулся Тони. — И — если уж продолжать разговор про деградацию — то там было свободно место всего лишь лейтенанта. А ехать домой, в Америку, не хотелось. Я же не мог тогда знать, что очень скоро мне придется убираться уже из Шанхая — как можно быстрее и незаметно. Печальный конец в целом блистательной карьеры, дорогие дамы.

Нет, в тот момент я не думала, что хотела поговорить совсем о другом, о том, что у меня для Тони в этом городе было серьезное поручение, а он даже не дает мне приступить к делу.

Я размышляла на иную тему: что дальше в этой карьере — какой бы она в итоге ни оказалась — был побег бывшего майора из Шанхая на Запад, через весь Китай, Бирму — сюда, к пальмам и акациям Малайи. А где-то в середине этого долгого пути был огромный китайский город Чунцин. И больная женщина в гостинице, из которой ее хотели выселить за неуплату, такую, как есть — с инфлюэнцией, жаром и замолчавшим саксофоном. А дальше — за комнату заплачено; женщина, вымытая, напоенная лекарствами, лежит между смененных простынь; в кресле у окна спит, открыв рот, спасший ее мужчина с бородкой и в овальных очках.

В этом сумасшедшем и беспощадном мире должна быть — и есть — справедливость.

— Господин Херберт, — сказала я, наконец. — Мне безразлично, в каком звании вы были в Легионе, а в каком — у этого… душителя революции. В моей личной армии вы будете полковником.

Он смотрел на меня с неподвижным лицом, чуть усмехаясь. И я поняла, что сделала что-то очень правильное.

Наконец, Тони быстрым движением уронил голову вниз и сразу же отдернул ее обратно.

С улицы раздался клаксон какого-то авто — ква-ква — и быстрое стрекотание на тамильском. Я поняла, что просто не могу больше сидеть, что разговор пошел совсем не так, как надо, нервно поднялась с кресла (Магда и Тони следили за мной взглядами) и сказала:

— Наверное, я сегодня буду ужинать здесь, и если вы примете меня в свою компанию… Позже мы выясним, что и где на этой улице едят, а пока лучше не экспериментировать. Стейки в этом заведении знамениты на всю Малайю. Да, Магда, конечно, все счета в «Колизеуме» пойдут ко мне. А не только те, что за комнаты.

Я могла бы поселить мою частную армию классом выше — если не в «Стэйшн», то в «Эмпайр», приюте британских отставников. Этой паре бы там понравилось. Вот только мне туда, по известной причине, не было бы хода. А тут — боже, какое удобное место: десять минут пешком от правительственных зданий вокруг зеленого паданга, и все служащие приходят сюда выпить. Рядом лучшее в городе синема. Индийский квартал — из дверей направо, потом налево и за угол, китайские кварталы — подальше, но в этом городе никакого настоящего «далеко» все равно нет. В общем, отличное место для штаба операций.

Операций, вот только каких? Сегодняшнюю явно надо начинать сначала.

Я вышла через изящные застекленные двери, свернула вправо, туда, где возвышалась громада другого «Колизеума» — синема, с его строгими колоннами и четырьмя плоскими пространствами на глухой стене. Это — для афиш, а вот и сами афиши: в 6:30 и 9:30 вечера драма «Убежище» с королем ковбоев Кеном Мейнардом.

Было еще рано, но в синема, посмотреть на короля ковбоев, уже шла немалая толпа, перекрывая дорогу рикшам и велосипедам.

В раздражении я начала пробираться через толпу, огибая театр и направляясь к газолиновой станции — одной из трех во всем городе. За станцией же была площадка для авто.

А там — я остановилась.

Авто было штук шесть, но только над одним из них зыбко дрожал золотой воздух — казалось, он отражается от прекрасного миража, наполовину скрывая его. «Испано-сюиза» была окружена плотной толпой человек в пятьдесят, а может, и сто. Они переговаривались шепотом. Они медленно обходили ее по кругу, некоторые робко протягивали к сверкающему белизной боку или багажнику вытянутые пальцы. Но замирали под взглядом Мануэла, который одновременно показывал что-то жестами двум китайцам, судя по тряпке в руке одного из них — тоже сайсам, то есть шоферам.

Я повернула голову назад и вверх: на втором этаже, на балконе «Колизеума», между колонн стояла еще одна довольно плотная группа людей, державшая в руках напитки со льдом. Все они тоже смотрели на мое авто, переговариваясь уже не вполголоса. «Пропустят свой сеанс», мрачно подумала я.

Сейчас, получается, мне предстояло растолкать ту толпу, которая была не на балконе, а на самой стоянке, пробраться к Мануэлу, чтобы всего-то сказать ему: уезжай, машина мне будет нужна только после ужина.

Весь город после этого будет ждать его возвращения и потом шушукаться: вот проезжает в своем лакированном белоснежном чуде известная шпионка Амалия де Соза, ведущая тут важное расследование.

Известная шпионка? Бред.

Получается, я не могу ездить здесь в собственном авто — если, конечно, хочу хоть чего-то добиться со своим расследованием.

Я не могу даже, мрачно напомнила я себе, остановить поток речи майора… нет, уже полковника Тони, сказать ему, что от него требуется и почему он здесь. Видит бог, я честно начала это делать, но…

Тоже бред.

Хорошее начало сверхсекретной акции.

Я поймала взгляд Мануэла, помахала ему рукой — «уезжай», потом показала на тот «Колизеум», который был гостиницей, и изобразила на пальцах цифру «восемь». Мануэл подался ко мне всем телом, толпа начала жадно поворачиваться в мою сторону, но меня там уже не было.

Я шла обратно, по теневой стороне Бату-роуд, мимо обоих «Колизеумов», мимо прилепившегося ко второму из них крошечному китайскому домику — и дальше, от центра города, на север. По горячему асфальту, в толпе, начинавшей всерьез просыпаться от послеполуденной жары.

Эта, похоже, больше всего специализировалась на текстиле. Если не считать отелей «Тиволи» и «Рекс» — двух маленьких и облупившихся китайских «магазинных домов» — то дальше у нас тут что? «Кантонский портной», затем в доме 232 — «Вышивка Че Сенга» («покупайте, пока китайский доллар на дне!»), далее дамское белье от индийца Джан Сингха — сегодня рекомендуется нечто под названием «намрат», и еще «тарантула». «Намрат» — это цветное белье, а точнее бледно-розовое, бледно-зеленое и цвета шампанского.

Несколько ярдов дальше — и мои ноздри начали раздуваться. Что это такое, пахнущее скоростью и комфортом? «Сайкл энд кэрридж»?

Я остановилась и поняла, что у моей прогулки появился смысл. Если уж не судьба ездить в собственном авто, которое слишком хорошо для этого мира, то почему’ не вернуться к давней пенангской привычке — крутить педали того самого «сайкла», то есть велосипеда. Сколько там от моего — точнее, ричардового — дома на Стоунер-роуд до этой части города? Три мили? И это самое длинное расстояние, которое здесь вообще можно проехать. Какое уж тут авто. Правда, поскольку багажник «испано-сюизы» еле вмещает два чемодана, и вообще велосипедов дома у меня зачем-то целых три, то этот в конце концов останется Ричарду, займет место рядом с его чудовищным «фордом», в качестве подарка за гостеприимство. Ну, и что?

Из глубины двора раздался сначала кашель, а потом все более уверенный стук мотора, радостные клики механиков.

Я вошла в этот прохладный, защищенный тентами и манговыми деревьями от солнца дворик (в самом магазине, конечно, только считали деньги и говорили с клиентами).

Просто посмотрю и потрогаю их, сказала себе я.

Ну, и что в нем хорошего, в этом новом «воксхолл-кадете»? Да, год выпуска — этот, 1931.

Полностью новый мотор. Предполагается, что он способен сделать мощный рывок, распугивая зазевавшихся кур или собак. Но три тысячи двадцать пять долларов?

А вот еще новинка — «форд тюдор». Маленький, округлый, этакий небольшой дамский чемоданчик на колесиках. Новинка: неразбиваемое переднее стекло (я постучала в него длинным ногтем). Хрома мало, но много стали. Стальные спицы колес, например. И совсем другая цена — 1680 долларов за спорт-купе.

Трепещущими ноздрями я втянула нежный, еле слышный запах масла и газолина.

А потом решительно потрясла головой.

Что за безумная идея — купить авто на неделю, ну пусть две… сколько я тут буду искать этого китайца… Купить — и снова продать? Сюда же? Стоп, а если уговорить хозяев отдать авто в аренду?

До этого момента служащие магазина давали мне погулять на свободе, но китаец с растрепавшейся, когда-то заглаженной на прямой пробор прической уже успел рассмотреть меня, оценить мою одежду до доллара, и теперь шептался с другим китайцем — тот, сидя на корточках, орудовал отверткой в двери подержанного «шевроле».

Сидевший отложил свой инструмент и пошел ко мне — без заискивающей улыбки, без поклонов, спокойно, как к равной. Тут я осознала смысл того зрелища, что наблюдала: пока этот китаец, на вид неотличимый от других, в не очень чистой теннисной рубашке, копался в двери и беседовал с напарником, двое других стояли над ними по стойке «смирно». Ага. Понятно.

— «Воксхолл-турер», или «салун»? — спросил он меня, на довольно плохом английском (явно не был, в отличие от меня, в Кембридже). — Или что-то из более заслуженных и проверенных моделей? «Даймлер»?

— На самом деле я зашла потому, что хотела подобрать себе велосипед, на то время, пока нахожусь в вашем городе, — начала объяснять я. — Ездить на авто по центру здесь бессмысленно, а так — авто у меня есть, и…

Я остановилась, вспомнив кое-что. «Сайкл энд кэрридж»?

«Джереми, вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена на этой улице, в нескольких домах отсюда? Если накопите на собственное авто — рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть».

Спасибо, инспектор Робинс.

Бок? Значит, это…

— Я думаю, что смогу доезжать на велосипеде до дома моего друга, где сейчас живу, — начала расставлять я сети. — Это недалеко от Ампанг-роуд, сзади нее. Кстати, мы пропустили вчера поворот и остановились, чтобы спросить дорогу, у великолепного дома на Ампанге — у вашего дома, вы ведь господин Бок?

И я взглянула в непроницаемые глаза убийцы — китайского Ромео, который не забыл и не простил ничего.

— Нет, на велосипеде до Ампанга отсюда все-таки далековато, — заметил он, и потом добавил со странным выражением лица:

— Ах, вот как… Мне доложил охранник, потому что… Это авто… Ваше, значит, авто.

Я продолжаю делать успехи. Мануэл спросил у охраны на воротах дома господина Бока, как проехать на Стоунер, к дому Ричарда Суна. И шла бы речь о каком-нибудь проезжем «форде»… А так охранник, конечно, доложил хозяину о таком событии: настоящая «испано-сюиза» в городе. Что в итоге получилось? Хозяйка «испано-сюизы» живет у Ричарда Суна. В общем, Амалия де Соза, тайный агент, к вашим услугам, Стоунер, дом два. Выполняет абсолютно конфиденциальное задание его превосходительства. О чем теперь будут знать все китайские кварталы.

Тем временем Бок — как его там зовут полностью, Бок Чуа Чен? — улыбнулся и занялся своим прямым делом, вежливо ведя меня вдоль рядочка сверкающих машин:

— Велосипед, вы говорите. А почему бы не придумать нечто действительно интересное? Вот это. Это будет для вас в самый раз.

— Это? Но никогда в жизни… — возмущенно выговорила я после изумленной паузы.

— Нет, нет, конечно, вы правы. Всего лишь «ралей». Игрушка, не более того. А вот как насчет того, что стоит рядом с ним? Гораздо более мягкий и послушный вариант. Спокойный. Хотя не надо доверять такому спокойствию. Это ведь «роуял энфилд».

— Но, господин Бок…

— Подождите, вы еще не все выслушали. К покупке прилагается вот этот человек, его зовут Лим. Он все вам покажет прямо сейчас, покажет и завтра, а потом еще научит нескольким интересным штукам. Будет учить столько, сколько потребуется. Не стесняйтесь, приезжайте к нему снова и снова.

Лим с его заново уложенным прямым пробором черных масляных волос, стоявший неподалеку, смущенно показал зубы, два передних сверкали золотом — это было модно и означало, что китаец добился кое-какого успеха в жизни.

— Мем, — сказал он.

— Заплатите, когда вам будет удобно, — небрежно махнул рукой владелец «Сайкл энд кэрридж». — Четыреста шестьдесят девять долларов, вполне разумно. И почему бы вам не зайти как-нибудь в наш Ротари-клуб? Там танцы по пятницам. Всем расам дверь открыта. Можете приехать на том самом авто, хочу его посмотреть, а можете — вот… на этом.

Я молчала, полностью сбитая с толку.

«Это» стояло передо мной, чуть наклонившись (держась на какой-то подставке) и отсвечивало хромом. Если же не считать хрома, все остальное было черным и, в общем, страшным. Какой-то могучий широкогрудый зверь — пантера, что ли.

Мотоцикл.

Боже ты мой, сейчас я впервые в жизни оседлаю мотоцикл? Не может быть. Это не жизнь, это лишь сон, сказал бы Тони.

Глава 4

ДЕНЬ ПЛАНТАТОРА

Что не так сегодня в этом городе? — размышляла я, робко продвигаясь по Ява-стрит на своем черном урчащем звере.

Пока что я освоила на нем лишь черепаший шаг, любой велосипедист мог меня обогнать. И они обгоняли, в то время как я размышляла, путая педали, о том, что Бок уговорил меня купить, в общем, тоже велосипед, только очень толстый и немножко сумасшедший, живущий какой-то самостоятельной и недоброй жизнью.

Впрочем, сегодня в «Сайкле энд кэрридже» мне предстоял еще один урок обращения с этим свихнувшимся велосипедом, вот только требовалось сменить костюм. В этот странный новый век, когда юбка вдруг вернулась к щиколоткам, стало неудобно ездить даже на авто, не говоря об этом двухколесном ужасе.

Центральных улиц тут, похоже, всего три — Ява-стрит, Хай-стрит и Кросс-стрит. Но это в китайской части города, которая за рекой, там, где две рыночные площади — на одной есть рынок, а на другой нет. На той площади, где его нет, я привязала своего зверя цепочкой к акации, поколебавшись между двумя вечными сингапурскими конкурентами — «Джоном Литтлом» и «Уайтуэйз». Выбрала последний, из-за знаменитого полукруглого фасада и больших букв названия на соломенных шторах до земли.

И попала внутри в странно густую толпу европейских женщин, обсуждавших чулки искусственного шелка (1 доллар), дамские панталоны — белые, розовые и лиловые, того же шелка — до колен на резинке (1 доллар), и еще детскую одежду — за тот же доллар. Впрочем, кажется, они больше общались друг с другом.

Продавцы как-то заметили меня в этой толпе, поняв, что тут налицо намерения более серьезные, выдали несколько вариантов желаемого, задернули штору в душной кабинке. Из которой я вышла совсем другим человеком, вызвав некоторую оторопь все тех же европейских женщин. Дополнила свой новый костюм похоронными очками, как у Магды, вышла на улицу с пакетиком (мое прежнее платье), уважительно обвязанным ленточкой. Ударила ногой по педали, порычала мотором и начала пробираться обратно, за реку, туда, где какой-то совсем другой Куала-Лумпур.

На улицах было тесно — медленно проезжали или даже выстраивались в очереди весьма потертые и запыленные авто. Что происходит? Откуда эти англичане с характерно загорелыми лицами, чем-то странно похожие на ковбоев с афиш «Колизеума»? Почему я их раньше не видела? Где эти люди были еще вчера?

Ах, да, ведь сегодня — первая суббота месяца.

День плантатора.

День, когда эти замечательные люди, еще недавно — соль нашей красной земли, основа экономики, с раннего утра, всеми поездами и по всем дорогам Селангора, приезжают сюда в «Чартерд бэнк оф Индиа» или «Острэлиа энд Чайна бэнк». За жалованьем для своих рабочих. За чем-то необходимым из магазинов.

И город меняется. В его жарком воздухе появляется какой-то новый компонент — веселый, возбужденный, нахальный и грубый. Голоса звучат громче, рикши едут быстрее.

А потом бьет пушка в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд: это полдень, и плантаторы, с женами и без, собираются в Селангор-клубе. Он знаменит не только самым длинным баром на всем Дальнем Востоке, но и индийцем-парикмахером. У рук его волшебные качества — с отстриженными кончиками волос уходят заботы.

И только на другой день город приходит в себя, подсчитывая вчерашние доходы.

Так было всегда.

Но кто бы мог сказать еще два года назад, что мир свихнется, что Америка перестанет покупать одновременно и каучук, и олово с шахт. Сингапурская торговая палата считает, что цены сейчас совершенно точно достигли дна, сдержанно сообщает сегодняшняя «Малай мейл». А если палата ошибается, и это еще не дно? А ведь запасы каучука уже негде хранить, и даже так, как сейчас — с убытком — продать никто и ничего не может.

И кто мог представить, что губернатор всех Федерированных и Нефедерированных Малайских Штатов, и еще Стрейтс-Сеттлментс, человеке глазами, которые смеются и плачут одновременно, откроет в Сингапуре лагеря для этих несчастных, которые вчера еще были счастливыми хозяевами длинных рядов гевей с серыми стволами? Лагеря, где вместо бунгало в джунглях им полагалась солдатская кровать, к ней, в виде дополнения, общий для всех суп, иногда — какая-то работа. Для кого-то наскребались деньги на билет домой, в Англию, где дела, впрочем, куда хуже, чем здесь. Здесь хотя бы тепло.

Я виновато посмотрела на миску лапши (в соусе из кокосового молока, плюс немножко креветочной пасты), которую поедала стоя. Двадцать пять центов. Быть богатой сегодня неделикатно.

«Бедные ребята», — сказал в моей голове голос инспектора Робинса.

Итак, черепашьей скоростью через мост, в другой — британский центр, в ту часть города, что вытянулась между рекой и подножьем Правительственного холма. Слева направо: вокзал — полиция — дальше слоеные (красный и белый кирпич) аркады и «нео-сарацинские» колоннады административных зданий. Аркады и колоннады выходят на неизбежный зеленый паданг, где происходит все, от парадов до крикетных матчей. По другую его сторону, среди торжественных деревьев — крыши Селангор-клуба и темная черепица маленькой церкви Святой Мэри.

Итак, два центра, по одну и другую сторону реки. Но если проехать от паданга на север, по знакомой уже Бату-роуд, то она ведь тоже в своем роде центр города, по счету третий, с заметным индийско-малайским оттенком.

Но и это не все. Рек, напомню, здесь две, и сзади аркад и колоннад, там, где реки сливаются — мыс, похожий на нос корабля. И на нем низкие купола и колоннады и купола мохаммеданского храма среди высоких пальм. Это ведь тоже как бы центр города, только для самой особой его части — для малайцев, улыбчивых сыновей и дочерей этой земли. Или — сердце его, священная для них земля.

Какое же странное и грустное у этого храма название: Джамек масджид. Мне все кажется, что тут робко спрятано французское «жамэ» — «никогда».

Наконец, вот она, Бату-роуд, двор «Сайкл энд кэрридж». Доехала, ни разу не упав. А дальше — полчаса рычания мотора, брызжущих струй бежевого песка, подбадривающих криков Лима: «вот на что он способен» и «вы это можете».

И звучащий среди сонных домов, заборов и повозок дикий хриплый хохот — тут вспоминаются вороны на моем пляже в Пенанге. Как ни странно, хохот — мой.

По завершении процедуры я с содроганием представила, что теперь надо ехать домой, на Ампанг, по жаре. Нет, нет, я зайду в «Колизеум», позвоню домой и скажу А-Нин, что ужинаю дома, пусть итальянец Чунг приготовит что-то скромное — одно маленькое блюдо из рыбы, другое из овощей, третье из свинины, не более того.

А потом я зайду к Магде и Тони. Да, да, зайду и начну все сначала. Заставлю этого человека слушать. Потому что везде ползут часовые стрелки — на башне, возвышающейся над падангом, на моей небольшой золотой «Омеге» на запястье…

И когда я вошла в широко распахнутые двери «Колизеума», то и там первым делом посмотрела на часы, висевшие над стойкой портье, под нависающей над ней галереей — полдень.

Тут отдаленно грохнула пушка, от здания полиции на Блафф-роуд: вот теперь уже точно полдень.

Войдя, я поняла, что сегодня в городе такой день, когда пустынно и прохладно не бывает нигде. Не все плантаторы ушли в Селангор-клуб. Столики в здешнем баре были заняты до единого, и новоприбывшие в хаки никоим образом не собирались уступать место подозрительной евразийке, которой они даже не были представлены. Это ведь был их день. (Удивительная шушера собирается теперь в старом, добром «Колизеуме», ну и нос у этой дамы, не правда ли, Сирил? Верно, дружище, все не как в добрые старые дни, мир идет наперекосяк, и очень быстро.)

Мое спасение было у меня буквально под носом, в лице инспектора Робинса. Не в белом, но кремовом фланелевом костюме, окруженный группой плантаторов, он был занят любимым делом: воспитывал Джереми.

— Есть только два способа добыть крокодила, если уж он вам так понадобился, Джереми: пристрелить на отмели, когда он спит, или поймать его на леску с приманкой. Желательно — на курицу, целую, он очень это любит.

— Есть еще ловушки, Робинс, их отлично плетут малайцы. И приманка, конечно, там тоже курица, — небрежно заметил плантатор, за плечами которого виднелся неизбежный и не вполне свежий шлем-топи на ремешке. — Хотя если вам не очень нужен живой крокодил, то ловушка служит той же цели — чтобы поганец показал из воды голову, тогда надо всадить в нее пулю, а лучше несколько. У него очень маленький мозг.

— А тигры? — мгновенно отозвался Джереми.

— А тигры! — радостно повернулся к нему Робинс. — Ну, это совсем другое дело. Тигры, Джереми…

Тут он окинул взглядом мой новый наряд, потом перевел взгляд повыше такового и секунды две с недоумением вглядывался в мое лицо.

— Боже великий, — наконец выговорил Робинс, не замедлив, впрочем, легко и грациозно приподнять свое внушительное тело над стулом, отдать этот стул мне и пощелкать пальцами в сторону боя у стойки.

Стул для полиции, точнее, табурет, конечно, нашелся быстро, даже в такой день, как этот. Полы кремового пиджака Робинса образовали вокруг этого табурета аккуратную палатку, он поерзал и устроился надежно.

— Бойс, Эдам — госпожа Амалия де Соза, дама, достойная всяческого восхищения. Но что с вами произошло, дорогая госпожа де Соза? Куда вы дели свой японский шелк? А впрочем, и в этом наряде вы выглядите восхитительно — я бы, судя по нему, классифицировал вас как авантюристку высшей лиги, если вы согласитесь, что это комплимент, а не что-либо другое.

— Из ваших уст — бесспорно. Здравствуйте, джентльмены. Рада снова вас видеть, Джереми. Но продолжайте, господин Робинс — что там насчет тигров в Куала-Лумпуре?

— А тигры, — с удовольствием продолжил он, — сейчас как-то застеснялись. Возможно, им не нравятся авто на дорогах и прочие новшества. Последнего тут видели год с лишним назад, в сезон дождей. Его несла река мимо малайского храма и китайского рынка, прямо в Малаккский пролив, если, конечно, он не сумел до того выбраться на берег. С тех пор — ничего. Но когда я был таким, как вы, Джереми, то тигры здесь славно кое-кого поели. Особенно, знаете, в районе Куала-Лангара. И еще Куала-Кубу. Но вам, Джереми, вне всякого сомнения предстоит с ними встретиться. По долгу службы. Раз уж вы приехали в такую страну, где живет жуткое зверье, наливают змеиные коктейли, люди мучаются от малярии…

— Да у нас в бунгало сейчас лежит плантатор — свалила малярия, — сказал Джереми.

— Обычное дело, — подтвердил то ли Бойс, то ли Эдам. — Если это тебя настигает — лежишь там, где оно к тебе пришло, пьешь хинин. В этих случаях не отказывают никому.

— Именно так… А вы охотник, Джереми?

— Э-э-э, ну…

— Пятьсот долларов вам придется заплатить за право уложить слона или буйвола, но тигры — бесплатно. Зато придется нанимать охотников, носильщиков, и ведь ружья тоже нужны. Наше с вами жалованье не располагает, если только вы не решите стать китайским предпринимателем. Да, нужен ведь еще и охотничий костюмчик. Я бы сказал, что госпожа де Соза одета сегодня вот точно для охоты на тигра. Одних карманов штук десять, войдет уйма патронов, и эти очки, и шорты ниже колена — все вместе внушает уважение. А что это за материал — лучший брезент, не правда ли? Любой американец позавидует.

Когда над тобой издеваются, вот так посверкивая темными глазами и чуть наклоняя в твою сторону весь корпус, то это почему-то приятно. Тем более что я так и чувствовала: даже во время веселых рассказов о тиграх господин инспектор каждое мгновение держит меня в поле зрения — пусть и бокового.

— Мне казалось, что пора стать менее заметной, господин Робинс. Мои прежние костюмы вызывали какие-то нездоровые чувства.

— О, этот наряд бесспорно оздоровит все чувства… Он так решительно контрастирует с вашей женственностью. Но я бы подумал, что есть не столь радикальные способы стать менее заметной.

Плантаторы, так и не воспользовавшись шансом заговорить со мной напрямую, откланялись, их стулья утащили вмиг. Впрочем, весь бар был в движении — все общались со всеми, хлопали друг друга по спинам и улыбались. Нас покинул Джереми, подошли на минуту другие, обменялись репликами, двинулись дальше…

А над баром и толпой висела доска, на которой мелом были выведены имена — больше двух дюжин, список позора. Имена тех, кому в долг больше не наливают, пока они не рассчитаются по накопившимся счетам.

Доску плантаторы демонстративно старались не замечать.

Бедные ребята.

Я вздохнула и придвинулась к инспектору.

— Господин Робинс, как ни неприятно, но у меня в городе действительно есть дела. И если бы вы помогли бы мне с некоторыми подробностями… Я знаю, что дело того китайца, который исчез из отеля, забрали ваши секретные собратья. Но ведь наверняка первыми на месте события были ваши коллеги, то есть просто полиция.

— Вам повезло, госпожа де Соза — не коллеги, а лично я. Что касается секретных собратьев, то я вижу, что с таковыми в данный момент общается солдат вашей личной армии, так что у вас все получается очень грамотно.

Что такое? Я начала озираться и увидела, действительно, Тони — точнее, полковника Херберта, чья инвалидная коляска была придвинута к столику, за которым сидел джентльмен со странно раскрасневшимся лицом. Оба держали в пальцах стаканчики с чистым виски — что я вижу, всего лишь полдень! — и пытались перебить друг друга. Милая сердцу картина, два счастливых ветерана за беседой.

— А что это ваш секретный собрат… как бы сказать… — намекнула я.

— Таунсенд? Да то самое, что видите. Скажем так, серьезно подорванное на колониальной службе здоровье. Климат, знаете ли, и другие факторы. Ваш исчезнувший китаец оказался последней каплей для его карьеры. Замена этому джентльмену уже в городе. Мы называем эту замену — господин библиотекарь. А этот бедняга окончательно распался на части, иногда днями не выходит отсюда, из бара, у него там наверху всегда в распоряжении комната, чтобы отлежаться и прийти в себя. Так вот, тот китаец. Исчез из «Грейт истерн» на Ампанг-роуд, как же не помнить. И что вас интересует?

— Мелочи, господин Робинс. То, на что упал ваш тренированный взгляд. Я читала лишь отчет (тут я постаралась сохранить уверенное лицо). Он слишком короток.

— Ну, главный факт в нем есть. Деньги. Он так спешил, что оставил на секретере бумажник. С немалой суммой. Это необычно.

— То есть он выбежал на улицу без денег?

— И в одной рубашке. На заднюю улицу, чтобы быть точным. В лобби его ждал другой китаец, прямой, как палка. А потом пошел наверх. Вот от него-то…

— Один в чужом городе, без денег? Интересно. И что, вам трудно было найти здесь китайца из Китая, который остался без единого цента?

— Было легко. Сначала. Он пошел к католикам, к святому Джону на Букит Нанас. И жил там, в приюте, сзади школы, четыре дня. Так что насчет денег — все подтверждается. Карман его был точно пуст. А уж потом исчез и оттуда. До того, как мы на него вышли. Потому что за ним опять пришли. Если коротко, пришел тот же длинный китаец.

— А вот это интересно — какой, местный? Или…

— Это пусть уж ваш инвалид уточняет, за тем столиком. Потому что, по описаниям, то был совсем не здешний китаец. А у нас тут гости из Китая — большая редкость.

— Так, значит — святой Джон. То есть этот человек не просто христианин, а католик, как я… Что ж, у китайцев это не редкость. Вернемся в его комнату. Что ее хозяин там оставил?

— Собственно, все. Все оставил, что было. Конечно, нас вызвали только на следующее утро, и за это время… Тот, длинный китаец мог теоретически вынести все. Но ощущение такое, что вещи его не интересовали, следов обыска не было…

— Простите, господин Робинс. Вы сказали, что длинный поднимался к нему?

— Конечно. Дело, по описаниям портье, выглядело так. Подошел чужой китаец — а портье сам, надо сказать, кантонец — и на ломаном кантонском спросил, в каком номере живет господин… ах, как же его зовут, ну, неважно — это ведь был гость господина Таунсенда (тут Робинс кивнул в сторону краснолицего собутыльника Тони), у них, секретных людей, имена не имеют значения. Сегодня одно, завтра другое. Портье назвал номер — и, как положено, снял трубку, чтобы позвонить наверх, вашему китайцу, у них там в каждой комнате есть телефонная связь. Поднял глаза — а длинного у стойки уже нет. Можно предположить, что он быстро пошел наверх. Но недостаточно быстро.

— А по вашей оценке — то был друг или враг нашего постояльца?

— Строго говоря, неизвестно. Мог подняться, чтобы предупредить его о чем-то, а мог… Нет, если бы это был друг, то ваш китаец не повторил бы потом свой акт с исчезновением уже у католиков, как только тот же китаец там его настиг. Сейчас я вспомню: портье произнес в трубку дословно следующее: «к вам высокий человек из Китая». Но, кстати, еще неизвестно, как тот его понял. Потому что постоялец говорит на каком-то ином диалекте. Портье считает, что на шанхайском, но черт же их там разберет, в этом Китае. Но что-то он понял, и в ту же секунду…

— Итак, на следующее утро, когда постоялец не вернулся, вызвали вас, и вы нашли там…

— Очень скромный чемодан, минимум незаметной одежды на вешалках. Всякие пустяки, типа бритвы и прочего. Бумажник на секретере, как я уже сказал. Да, а ведь там был еще и обратный билет на лайнер в Гонконг и потом Шанхай, и паспорт, что немаловажно — он сейчас у коллеги (Робинс снова дернул головой в сторону Тони и его нового друга). Очков не было, но что тут странного — он в них все время ходил, они, значит, были на носу, в них и выбежал. Оружия или патронов — никаких. Бумаг — никаких. Хотя… чтобы быть точным, на этом секретере лежал томик стихов, чуть ли не Верленаили Рембо. На французском. Английским этот постоялец тоже не владел, забыл вам сказать. И единственное, что в комнате было не так — ручка. Отельная ручка на ковре. Пятнышко чернил у кончика пера.

— То есть он что-то все же схватил на бегу с секретера, очень быстро. Уронил ручку. Допустим, лист бумаги, на котором эта ручка лежала.

— Схватил что-то более важное, чем паспорт или деньги? Хм.

— Итак, человек в очках, брюках и рубашке, без денег, без документов, не говорящий по-английски или даже на таком китайском, чтобы был тут понятен, выскакивает чуть ли не из окна второго этажа на заднюю улицу… точнее, в джунгли, потому что я провела как-то раз ночь в «Грейт Истерн», и помню, что видела из заднего окна. Прямиком направляется в католический приют, и сидит там несколько дней, пока не исчезает и оттуда. Интересно. Сколько он тут провел времени до побега?

— По билету — сутки.

— Это что — он, значит, просто ориентировался, на бегу, по кресту на колокольне? Неплохо. А с отцом Эдвардом, главой братьев Ла Салль, он говорил на каком языке?

— А, вы его знаете? Ну, этим фактом отец Эдвард как раз поделился. Они говорили на французском. Но больше из него никаких подробностей вытянуть не удалось.

— Он выходил из приюта?

— Да, прогуливался каждый день. Так что город в окрестностях Букит Нанас, возможно, знал к моменту второго побега хорошо. На взгляд знал — ведь говорить там ему было не с кем. Ни английского, ни диалектов… Все равно что глухонемой.

— Ну, и последнее. Внешность. Приметы. И не говорите, что он похож на китайца.

— А вот тут самое интересное. Ну, ладно еще отец Эдвард заявляет, что более обыкновенного китайца не найти. Но это же подтверждает и китайский портье. Средний рост. Лет, возможно, сорок. Лицо круглое, пухленькое. Глаз не видно — очки, круглые, обычные, в металлической оправе, как сейчас носят. Шрамов, родинок, бородавок — никаких. Волосы зачесаны назад, как у всех нас. В общем, человек без лица. И честно вам скажу, госпожа де Соза, я был бы безмерно рад, если бы дело у меня забрали. Ведь формально оно за мной остается.

— А что, вам трудно найти китайца в Куала-Лумпуре?

— В том-то и дело, что никаких, на взгляд, трудностей. Ну, смотрите сами — в городе живет сто пятнадцать тысяч человек, из которых китайцев почти семьдесят тысяч, включая женщин и детей. Не так уж и много. Если учесть, что все они подлежат регистрации. Рабочие на оловянных шахтах или каучуковых плантациях, пуллеры рикш, даже нищие на улицах — все. И кому нужно ссориться с нами и скрывать, что он вчера дал приют китайцу из Китая, который и в землячестве-то ни в каком не состоит? Одиноких китайцев, как вы знаете, у нас не бывает. В одиночку они не выживают. Ну, тут, конечно, есть такая штука. Нанимается китаец на шахту, забирает аванс и сразу бежит на поезд. Его догоняют и бьют, деньги отбирают. Но таких случаев в те самые дни не было. А поезда за это время, пока он отсиживался в приюте, уже были взяты под наблюдение. Как и улицы, ассоциации, лавки. Великий боже, вся полиция ищет одного китайца, который тут — как ребенок в джунглях. Формально и сейчас ищет. И ведь не нашла.

«Молодец», — сказала я мысленно. Мне начинал нравиться этот человек без лица и имени.

— Просто любопытства ради, — сказала я, — а вот этот ваш пропавший доктор… доктор Оуэн… так и не нашелся?

— Не совсем, — пожал плечами Робинс, — но возможно, что все не настолько уж плохо. Искать труп в джунглях — дело почти бесполезное, поэтому я действовал в другом направлении. Слал телеграммы. Звонил. И, представьте… В Сингапуре был, оказывается, заказан, но не выкуплен билет на имя доктора и миссис Оуэн. В Коломбо, каюта второго класса. Правда, это вот «не выкуплен» меня немножко огорчает. Но все же некоторый оптимизм возникает.

— А он был женат?

— Да как раз нет. Но все же можно себе представить, что появляется некая особа… Не обязательно добродетельная, знаете ли, но сейчас, в дни несчастья, добродетели кругом стало куда меньше, а отчаянных голов сколько угодно. Сбежать от мужа, очередного разорившегося плантатора, к доктору, с ним до Коломбо — а оттуда куда угодно. Вот только никто из плантаторов о побеге жены не заявлял. Впрочем, может и не заявить никогда. Уехала домой, в Англию… А ограбление? Как я уже сказал, Оуэн был не тем человеком, которого кому-то захотелось бы грабить.

— А вы уже спрашивали здешних жителей, не одалживал ли ваш доктор у кого-то денег на дорогу? — поинтересовалась я.

— И еще как спрашивал, — с удовольствием посмотрел на меня инспектор. — И если бы получил хоть какой-то ответ, кроме «нет», то можно было бы даже переквалифицировать это дело как «мошенничество». Но — увы… В общем, как видите, у нас тут есть много более серьезных дел, чем гоняться за подданным какой-то там Китайской республики по всей колонии.

— Любопытства ради — а он, ваш доктор, тоже оставил в доме все нетронутым?

— Ну, там нечего было трогать. Но паспорта и денег не обнаружено, медицинский чемоданчик тоже отсутствует. А что вы им так интересуетесь?

— Наверное, изучаю, как исчезают люди…

А дальше был здешний знаменитый стейк на раскаленной сковороде — инспектору Робинсу бой нес его на укутанных салфеткой и вытянутых вперед руках, над влажно блестевшей золотистой корочкой мяса реяло облако соусного пара. Народ в баре, слыша приближающееся шипение, уважительно расступался.

— Готовится, пока его несут к столу. Я еще не спрашивал вас, госпожа де Соза — как насчет второго ланча? Ах, «карри ми» на Ява-стрит… Хороший выбор. А кусочек вот с этой сковородки?

Я представила себе, как аккуратно беру зубами сочный кусок мяса с его вилки — это ведь должно быть забавно, почему же тогда?.. Что со мной творится, отчего я качаю головой?

Гул в баре не ослабевал. На эстраде, на пару часов раньше обычного, раздались звуки настраиваемых инструментов. А еще и Магда тренькает клавишами, беседуя у края эстрады с барабанщиком — о, только не это! Мне она тут нужна для совсем других дел. Джереми у стойки бара, среди плантаторов… так, Джереми стоя поглощает некий британского вида сэндвич. Точнее, делает это не сам — сэндвич в щель между его усиками и нижней губой просовывает женская рука, вторая же, лодочкой, подставлена под подбородок, для крошек. А что там, кроме руки? Перманент на волосах, обесцвеченных до белого, рост — никакой. Ну, веснушки очень милы. Что-то вроде уменьшенной и ухудшенной копии Магды.

— А кто вот эта женщина? — поинтересовалась я у Робинса.

— Эта? Его жена, — сказал он. — А кто бы еще стал тут…

— А эти люди, в углу, и еще вокруг дивана…

Робинс с интересом взглянул на меня.

— Не сочтете ли невежливым, госпожа де Соза, если я поинтересуюсь, почему вы задали такой вопрос?

— Не сочту. Потому что ваши глаза постоянно делают круги по этой комнате, как прожектор у крейсера, и еще заглядывают в соседнюю залу, где музыка. У вас такой вид, будто вы работаете. И всех видите.

— А вы как думали — в день плантатора, когда у каждого второго в кармане вот такая пачка денег? Моя работа, и Джереми, хотя бы в том, чтобы тут сидеть, так, чтобы нас было видно. Мой коллега Джарвис так же присматривает за Селангор-клубом, и так далее. Плантаторы это знают, и относительно спокойны. Но, видите ли, госпожа де Соза… сегодня какой-то странный день плантатора. Дело в том, что в общем здесь — все обычные подозреваемые, да-да, вот здесь. И они знают, что мы за ними следим. Но, кроме них, еще куча неизвестного мне народа. Как они только вмещаются в такой маленький зал. Откуда? Кто такие?

Я обвела взглядом зал: Магда уже обосновалась на эстраде всерьез, Тони щелкал пальцами, требуя еще виски (и то, и другое — потенциальный кошмар). Что еще тут стоит внимания, кроме толпы у самого бара? Тихие уголки, наверное. Они тоже интересны. Вот за спиной Тони — столик, где в полутьме сидит какой-то светловолосый европеец, с ним местный китаец, а к столику этому продвигается сквозь толпу на странно тонких ногах какой-то юноша, тоже китаец.

И тут Тони, продолжая щелкать пальцами {тщетно, щелканье звучало отовсюду одновременно, бармены фатально не успевали), рассеянно кивнул этому тонконогому юноше, тот тоже кивнул, оба отвернулись друг от друга, и Тони снова погрузился в беседу. Так бывает, когда люди плохо помнят, где же они встречались раньше.

А в дверь входили все новые гости, всех возрастов и рас.

— Что-то происходит, — задумчиво сказал Робинс.

— Что же?

— Ну, с одной стороны, тут действительно исчезают люди. Вот доктор, ваш китаец, и у моих секретных коллег тоже кто-то пропал, как я слышал — не явился на встречу. Но люди и появляются. В последние дни. И очень специфические люди. Причем в немалых количествах. Вы умеете смотреть краем глаза?

— И еще как, — неуверенно ответила я.

— Тогда скосите глаз незаметно к самой стойке бара. Вон тот похожий на молодого быка китаец в лимонном костюме. Его тут не было уже месяца три.

— Бандит, — сказала я, посмотрев уголком глаза на китайца, физиономия которого буквально трескалась от здоровья, а лицо было носатым, гордым и опасным.

— Бандит, — подтвердил полицейский. — По имени Вонг. Когда вы дома, в Джорджтауне, вы не читаете здешних газет, госпожа де Соза? А у вас не писали о громком деле убитого ювелира, по имени Картрайт? Весь европейский Куала-Лумпур полгода ворчал по поводу его бурного романа с девятнадцатилетней Марианной ди Карвалью… простите, если задел ваши национальные чувства.

— Еще не задели, так что продолжайте. Евразийских жуликов я люблю не больше, чем китайских или индийских. А здесь явно речь об этом.

— Кстати, о евразийцах, с вашего позволения — состав ее крови просто немыслимый, там сколько угодно и китайской, и тамильской… А в результате — шокирующе хороша. Первая красавица в Малакке. И в свои девятнадцать лет успела побывать девушкой особых услуг, подругой плантатора и еще кем угодно. А Картрайт — ну, ему был 51 год, один из самых богатых англичан города. Марианне он успел тут снять бунгало, потом начались разговоры о браке и вечной любви, а главное — завещание в ее пользу он успел составить. Я имею в виду, успел до того момента, когда вышел на веранду собственного дома — где в очередной раз ссорился с женой — и получил пулю из темноты. Жена схватила свой револьвер и послала ответную пулю в кусты, туда, где была вспышка — это по ее словам.

Господин Робинс аккуратно вонзил нож в середину своего бифштекса, оттуда просочилась капля рубиновой крови, он удовлетворенно кивнул, я отвернулась.

— А теперь поставьте себя на место присяжных: другого трупа в кустах нет, вторая пуля улетела туда и не найдена, да и была ли она вообще? Есть, конечно, показания амы о том, что выстрелов было два, но что такое слова китайской амы? Зато есть обиженная изменой жена и ее муж с дыркой в груди. Что интересно, калибр этой дырки совпадает с калибром револьвера жены — кто-то хорошо подготовился. И поэтому вдова Картрайта на данный момент находится на пути в эту каторжную Австралию.

«Ну, конечно, — сказала я мысленно. — Если ты англичанин, то сидеть в местной тюрьме ты не будешь, а поедешь в Австралию, так же как в больнице тебе не будут переливать кровь местных коренных жителей».

— А я, — продолжал Робинс, — знаю одну вещь, которую бесполезно было рассказывать присяжным. Что до убийства богатую наследницу Марианну ди Карвалью мои люди видели раза два вместе ют с этим Вонгом, вне всякого сомнения бандитом. Известным и очевидным бандитом. Но это ничего не доказывает, к сожалению. За встречу или разговор с Вонгом человека не арестуешь. А после убийства оба исчезли с горизонта. И вот он снова здесь. А зачем?

Я задумчиво посмотрела в направлении стойки бара, где Вонг с каменным лицом глотал коктейль. Какое дело мне до всего этого? Моего китайца если и звали Вонгом, то бандитом он не был. Шпионствующим поэтом или поэтичным шпионом — да. Томик Рембо, вот это здорово!

Тут к Вонгу кто-то подошел. Мальчик. Нет, просто очень худой юноша, да вовсе и не юноша, лицо его украшало несколько волосков бородки. Тонкий, как тростинка, с длинными худыми конечностями. Что-то сказал Вонгу, тот неожиданно вежливо ответил. Они кивнули друг другу, и хрупкий молодой человек странным образом исчез. Только что он был здесь, а вот его уже и нет. А, да это же с ним здоровался Тони.

— А это кто? — обратилась я к Робинсу.

— Понятия не имею, — весело отвечал тот, хищно уничтожая бифштекс (и посверкивая обручальным кольцом). — А это уже само по себе очень странно. Да, что-то происходит…

Подошел Джереми и его блондинка. Она еле заметно задела плечо инспектора Робинса мягкой частью тела, мило извинилась. Я посмотрела на нее, постаравшись не щуриться (что, разве пол бара качается, как палуба?), она посмотрела на меня.

— Джереми, — радостно сказал Робинс, и в глазах его загорелся зловещий огонь. — И мадам Дебора. Кстати, познакомьтесь с Амалией де Соза, выдающимся человеком, она тут открывает некое деловое предприятие. Я заметил, что с вашим ланчем покончено? У меня есть прекрасная идея насчет десерта. Для всех нас, четверых. Джереми, считайте, что это приказ.

Джереми заметно напрягся. И был абсолютно прав.

— Дуриан, — провозгласил господин Робинс. — Король фруктов. На рынке, по ту сторону речки. Пять минут езды. Сейчас, конечно, не сезон для дуриана, и это хорошо, потому что когда сезон наступает, излишне нервные европейцы на некоторых местных улицах закрывают нос платком с лавандовой водой. По эту сторону речки, европейскую, дурианы не встречаются, по крайней мере в окрестностях паданга. Как бы это вам описать, друзья. Я знаю, что наши собратья сравнивают вкус этого фрукта с давленным чесноком, смешанным с особо зловредным сыром, который поедается рядом с лошадью, мучающейся газами. Простите, мадам и госпожа де Соза. Я бы, впрочем, описал этот вкус как-то по-другому: гниющие луковые шкурки, плюс сточная канава, куда вывалили гроздь перезрелых бананов, плюс кусок самого жуткого французского сыра, плюс крем-карамель с вишневым ликером. Примерно так. На вид — разлагающаяся плоть, и это еще мягко сказано. В туристических справочниках значится, что фрукт никоим образом не пригоден для человеческого употребления.

— И еще надо заметить, — добавила я, — что лучшие дуриановые сады принадлежат здесь по большей части султанам, хотя обычные дурианы можно все же купить и простым смертным. Я видела людей, которые просто дрожат от счастья, засовывая в рот первый в сезоне кусок.

Лицо Джереми от этого веселее не стало, но вот его жена, кажется, всерьез заметила мое присутствие.

— Отлично, — подвел итоги Робинс. — Слушайте меня, юный Джереми. Я встречал людей, которые влюблялись в дуриан лишь на пятый-шестой год работы в этих краях. Но это редкость. Обычно тут все решается сразу. Или вы рождены для тропиков, или нет. Если вы возьмете в рот эту штуку и поймете, что вот оно, о чем вы мечтали всю жизнь — значит, ваша карьера в Малайе будет обеспечена, такая уж примета. Если нет — плохо дело. Итак, где там этот Кришна с моим «фордом»? А, стоит за стеклом и в ужасе рассматривает чей-то новенький мотоцикл чудовищного вида… Нас четверо, как раз войдем.

— Я встретила друзей, дайте наговориться, — сладким голосом сказала Дебора, она же Дебби, и успешно улизнула. Джереми остался один на один со своей будущей колониальной карьерой; было видно, как он судорожно сглатывает слюну.

Тарахтя мотором, полицейский «форд» прополз по Бату-роуд, потом вдоль паданга, и свернул влево, через мост, к рынку.

Рынок — это монументальный каменный сарай прошлого века, с его окнами от земли до потолка и ступенчатыми узорами поверху, площадью в целый квартал. Напротив — торжественный ряд пальм с бутылкообразными стволами, они овевают пять слепленных друг с другом китайских домиков в два этажа. Разных, но очаровательно одинаковых — с голландскими фронтонами, колоннами, балюстрадами, каждый в три окна, у каждого свой цвет, от белого до кирпичного. А между домиками и голубовато-серой стеной рынка — маленькая площадь, до отказа заставленная затененными лотками с фруктами.

Я покосилась в сторону Джереми. Чуть открыв рот, он смотрел на это великолепие — рыжие волосатые рамбутаны (представьте себе, что орангутаны уменьшились в несколько десятков раз и стали фруктами), бежевые гроздья лонганов, желтые слитки кукурузы, которые как раз в этот момент грузили в пароварку. Ну, и манго минимум шести сортов, настоящие золотые и зеленые горы манго. А отдельно от всего — бурые мячи для регби, те самые красавцы-дурианы.

Полицейская машина выкатилась бы на самую середину дышащей влажным жаром площади, но тут ей перегородила дорогу ручная телега, оставляющая мокрый капельный след. На ней торжественно ехала ледяная глыба, внутри которой серебрился ломкий коралловый рисунок трещин.

— Ну, так или иначе выходим, — сказал инспектор. — И помните, Джереми, что здесь вы — офицер полиции Его Величества.

Джереми обреченно поднялся.

— А знаете что, господин Робинс, — вдруг сказала я. — У меня возникла мысль. Давайте не будем вот так сразу — дуриан. Давайте начнем с совершенно безопасного и нормального фрукта, вон в том углу. Я сейчас выберу самый лучший, если доверите…

Джереми покосился на меня, не веря своему счастью. И двинулся вперед.

— Вон в том углу? Но, дорогая госпожа де Соза, это же…

Я предостерегающе подняла ладонь:

— Это называется — пасар сини, Джереми. Садимся. Вам понравится, обещаю.

Малаец у лотка с висящими на веревочках тяжелыми фруктами кинул на меня внимательный взгляд, признал местную жительницу, с которой не надо шутить. Мы с ним не спеша пощелкали ногтями по шипастой коже трех-четырех, единогласно остановились на самом небольшом, малаец уложил его на доску и торжественно надрубил небольшим ножом с широким лезвием. Разломал толстую шкуру с бледно-лимонной мякотью, из которой выглядывали тяжелые кремово-желтые дольки, в ладонь размером. Уложил перед нами на столик. Принял от меня целый доллар.

— Пальцами, Джереми, — сказала я. — Нам потом принесут миску воды, чтобы их вымыть. Вот так, берете кусок и обсасываете эту косточку… Мякоть просто тает во рту. Как овсянка.

Лицо инспектора приобрело бесконечно ироничное выражение.

— Ум, — сказал, наконец, Джереми гнусаво. — Не овсянка. Пудинг. Яичный, или ванильный. С жженым сахаром. Я бы сказал, здорово. И это у них растет на деревьях? А сколько у нас долек приходится на брата? А, у меня тут еще есть…

— Я вам отдам половину своей доли, юный Джереми, — заметил Робинс. — Я их наелся за эти годы достаточно. И, к вашему сведению — пасар сини на малайском означает не имя этого фрукта, а «базар китайский». Поздравляю, ваша карьера здесь обеспечена. Эта земля оказалась к вам добра. Вы отлично выбираете дурианы, госпожа де Соза. Почти не перезрелый.

— Ну и бар. Кишат плантаторы, полицейские и шпионы, виски — сомнительного качества, якобы «Хейг»…

— Моя дорогая, он просто пьян, — отрешенно сказала Магда. — Разжалуй его в подполковники немедленно.

— Полковник Херберт, — сказала я. — Вы трезвы. Прошу вас и дальше поддерживать дружбу с господином Таунсендом, главой специального отделения полиции Куала-Лумпура, штат Селангор, Федеральные Малайские Штаты. Заказывайте в этих целях виски лучшего качества.

Тони смахнул с тенниски пылинку в сторону Магды.

— А теперь, раз уж я сюда заехала перед тем как отправиться домой — расскажу вам, наконец, зачем мы все втроем здесь собрались. Тони, я попрошу вас слушать особенно внимательно. Некоторое время назад из отеля «Грейт Истерн» пропал китаец…

Пересказ разговора с Робинсом у меня вышел коротким. Тони, выпятив бородку, делал предельно серьезное лицо и, поразительное дело, молчал.

— А дальше, — сказала я, — в сингапурской газете… Син что-то…

— «Синчжоу жибао», — приятным голосом подсказал Тони. Запах виски был развеян лопастями вентилятора в два счета.

— Спасибо, полковник. Вот в этой самой… газете начали появляться стихи. Как я понимаю, очень хорошие стихи. Регулярно. Они приходили по почте из этого города. И продолжают приходить. Этого поэта ищет вся местная полиция. И безуспешно. Почту наверняка проверяли, но… Нам надо делать то, что полиция не может. Попытаться найти его через стихи и все, что с ними связано. Полиции это точно не по зубам. Тут нужен особый человек. Вы, полковник.

— Да, но я же чертов инвалид, — сказал Тони, с недовольством стуча пальцами по поручням коляски. — Вы не находите, что это как-то несовместимо.

— Да наоборот, — возразила я. — Уважаемый профессор, филолог, требует себе подшивку китайской газеты. Сидит в комнате, читает стихи, размышляет, делает выводы. Если нужно, общается с местными любителями словесности. Потребуется к кому-то съездить — вызываете такси. Согласитесь, это чистая и спокойная работа. И не возбуждает никаких подозрений.

— Я буду перемещаться в коляске вооруженный, — решил Тони. — Ведь когда мы найдем вашего китайца, мне будет поручено его застрелить, без сомнения. Потому что это звучит уместно и красиво. Или не так?

— Не так, — сказала я. — Потому что нам надо, чтобы мы нашли поэта тихо, втайне от местной полиции, и, видимо, перепрятали его еще лучше — иначе я не вижу, зачем мы вообще его ищем. Видите ли, полковник, главная проблема — это сначала мне самой разобраться вот в этом самом «зачем». Да и потом, почему ничего не получается у полиции? Потому что она работает стандартно — просто ищет китайца, с какими-то там особыми приметами. Значит, надо выяснить о нем все то, чем не интересуется и не способна интересоваться полиция. Что он тут делает, зачем был послан, отчего спрятался, все с самого начала. И единственное, с чего мы можем стартовать — это стихи. Ну, а дальше… Дальше надо учесть, что его ищет еще кое-кто другой, похуже полиции, и этого человека надо тоже опередить.

— Моя дорогая, скажи недоумевающей девушке, кто это такой — похуже полиции. Это ведь существенный момент.

— Видишь ли, — повернулась я к Магде, — история странная. Мне было сказано очень немного, но получается, что в гости к британским коллегам был прислан для какой-то операции секретный агент Чан Кайши, из самого Нанкина. И что вдруг, вместо того, чтобы заняться своим делом, он решил тут исчезнуть. Почему? Потому что за ним гонится некий неприятный китаец, по всем приметам — тоже из Китая. А дальше — чистая логика. Допустим, за этим агентом погнались бандиты, например. Местные или из самого Китая. Но почему тогда скрываться от британцев? Наоборот, они могли бы помочь, дать ему новое имя, поселить где-то… Ну, какие у него вообще могут быть причины прятаться от полиции нашей колонии, куда он только что прибыл и где его встретили с почетом, как агента китайского правительства? Вывод: местная полиция ищет нашего поэта потому, что пообещала людям Чан Кайши выявить его и вернуть. И этот, который пытается его застигнуть — он, значит, приехал от Чан Кайши. Логично, правда? Ну, и последнее. Кое-кому этот беглец нужен, живой и здоровый, не попавший в лапы ни тех, ни других. Почему это так — не могу сейчас вам сказать.

Я остановилась. И вместе с Магдой повернулась к креслу Тони, который выглядел как-то странно сосредоточенным.

— Я правильно понял, что был трижды упомянут некий длиннозубый недоумок, убийца и ничтожество? — монотонно поинтересовался он.

Кажется, до этого момента я никогда не видела Тони вот таким — почти серьезным.

— Кто ничтожество? — деловито отозвалась Магда. — Моя дорогая, он все-таки пьян.

— Чан Кайши, — таким же голосом сказал Тони. — За вашим агентом гонятся люди Чан Кайши? Мы должны помочь этому парню уйти от Чан Кайши? Да это подарок, а не поручение. Я сделаю это.

Глава 5

E LUCEVAN LE STELLE

Стоя на теплой траве лужайки перед домом, я смотрела в желтые глаза кота, кот смотрел в глаза мне, друг другу мы не нравились.

В принципе, передо мной было очень странное животное — ничего подобного я никогда не видела. Это, с одной стороны, был именно кот, беззвучно передвигающийся по газонам и зарослям вокруг моего дома — то есть «Кокосовой рощи», дома Ричарда. Не очень приятный кот — на высоких лапах и с коротким хвостом, с головой, постоянно наклоненной набок, и с каким-то недоброжелательным прищуром. С другой же стороны, ни у одного кота я не видела такой странной шкуры, шоколадной с зеленым оттенком. Было ощущение, что шкура завоевана им в бою с какой-то обезьяной. Хотя…

Хотя что мы получаем, если какая-то кошка без ума влюбляется в обезьяну? Мы получаем… евразийского кота, вот это странное создание. Которого не пускают в клубы «только для обезьян», но и в кошачьих клубах на него смотрят косо. Так, как он смотрит на меня сейчас.

Кис-кис, сказала я ему. Кот отнесся ко мне с еще большей подозрительностью и приближаться не стал.

(А-нин, как зовут этого кота? Кот имя нет, мем, он соседнее бунгало, где живет полицейский. Он сюда потому, что повар рыбные обрезки.)

Где это у нас живет полицейский? Вон слева сеточный забор, вдоль которого растет несколько зеленых чешуйчатых стеблей папайи. А за ним и правда среди зелени виднеется бунгало — то есть весьма скромное одноэтажное сооружение, правда, крытое не пальмовыми листьями, как у многих плантаторов, а все же черепицей. Одна большая веранда во всю длину, приподнятая на кирпичных столбах над землей, а по другую сторону от нее — три-четыре комнаты. Участок несколько заросший, но весьма живописный. Таких бунгало в городе несколько десятков, и для полицейского с его жалованьем — в самый раз. В Лондоне простой инспектор о таком жилье и не мечтает, не говоря о двух-трех слугах, которые сейчас, кажется, готовы работать просто за остатки еды и жилье сзади кухни.

А что это за женщина с блондинистыми волосами в окне бунгало? Так ведь это же Дебора, она же Дебби. Уже в малайском саронге, обмотанном вокруг талии: быстро учится. Говорит с каким-то мужчиной, лежащим на кровати (почему он не встает?), виднеется только полукруг его бритой головы и кончик носа. А, это, наверное, тот самый плантатор с малярией.

Джереми — мой сосед? Что ж, жить рядом с полицейским — хорошая, наверное, примета. Особенно после того, как он явно потеплел ко мне после истории с дурианом. Это… безопаснее.

Безопасность?

Я посмотрела на дом Ричарда. На крепость он похож мало, но в нем очень, очень спокойно, эти побеленные стены и черные балки косым узором — «тюдорианский» стиль — я видела в городках Англии, когда приобретала свой акцент и многое другое в Кембридже. А здесь, в сердце Малайи… хотя чем Тюдоры хуже индийских махарадж, чей архитектурный стиль британцы так же любовно перенесли сюда, к изумлению местных жителей?

Мне уже нравилось в этом доме, мне уже хотелось провести здесь целый день, ничего особо не делая. Лежа в кресле в большой круглой гостиной с высоким потолком, куда выходят все прочие комнаты, включая мою спальню. Гуляя по лужайке, над которой шелестят те самые пять пальм, давшие этому особнячку его гордое имя. На лужайке хорошо, особенно в тени под старым манговым деревом. У корней его валяются не убранные главным боем, Онгом, круглые зеленые бомбочку плодов, расклеванные птицами — сквозь дырки в кожуре проглядывает яично-желтая плоть.

Купить себе еще один дом, здесь, в этом странном городе, приезжая сюда просто так?

А почему нет?

Но зачем?

Господин Эшенден, зачем вы меня опять втягиваете в странную историю, почему вы так уверены, что я не пожалею об этом? И где вы вообще? Пишете очередную пьесу в домике на юге Франции? Или вытаскиваете империю из очередной катастрофы местного масштаба где-нибудь неподалеку, в Рангуне или Гонконге?

Я снова осмотрела участок и забор, совсем слабый, особенно сзади — там, где располагается длинный одноэтажный сарай с гаражом, кухней и комнатами для слуг.

Чего мне опасаться? Ведь если я пока ничего не знаю о деле, за которое взялась, то никто ничего не знает и про меня. Все логично: если закрываешь глаза, то опасности не видишь — а значит, ее нет.

А что есть?

Пока лишь несколько интересных фактов.

В город приехало множество людей, которые незнакомы — или не очень нравятся — инспектору Робинсу. В том числе откровенных бандитов.

Тот же инспектор Робинс вскользь заметил, что у его «секретных собратьев» что-то готовится, и еще — что какой-то их агент не вышел на связь. Что за агент? Наверное, впрочем, это тот самый китаец.

Одновременно глава специального подразделения — возможно, единственный в городе его европейский представитель — откровенно спился, будет заменен на днях, замена его уже здесь. И тут в городе пропадает агент секретных служб нового Китая, ставя последнюю точку в карьере… как его? Таунсенда.

Что здесь непонятного? Только то, зачем этого агента сюда прислали. Китаец, который не говорит ни на одном языке из тех, что здесь пригодны — а только на французском? Кому тут такой потребовался — британцам, или, наоборот, что-то понадобилось шпионскому ведомству главы нового китайского правительства? И еще: как он собирался участвовать вот в этих событиях, которые тут готовятся, не зная языков?

Наконец… что-то вчера сказал Тони, какое-то случайное слово. Что-то важное… а я упустила это. И вспоминать поздно.

И это все. Что ж, пусть Тони делает свое дело — два, собственно, дела. Пусть изучает стихи и подружится окончательно со своим краснолицым знакомым. Потому что для меня нет другого пути, чтобы узнать, что знают англичане, и еще то, чего они не знают.

Ну, то есть не все, есть еще пропавший доктор? Но это никак не вписывается в картину сбежавшего китайского шпиона. Более того, если бы не уверения инспектора, что убийства или пропажи европейцев здесь все наперечет с начала века, то я сейчас и не вспомнила бы об этом деле. Нет, давайте не будем смешивать в одну кучу всю преступность в городе.

А раз так, есть время спокойно заниматься другим делом, о котором Робинс может рассказывать кому угодно. И начинать это мне предстоит сегодня, хуже того, через час.

В доме, с удовольствием ступая по прохладному дереву пола, я переоделась в свою боевую одежду из брезента, с карманами и всем прочим. И Мануэл, который с почетом размещался так же, как и я, в доме (а не в каменном сарае для слуг), в комнатке справа от входа, вывел мне к порогу блиставшего чистотой черного монстра.

Он обожал его.

Может быть, Мануэлу просто нравилось каждое утро мыть и полировать что-то такое, пахнущее газолином и смазкой.

Кстати, а не поехать ли чуть побыстрее, попробовав заодно пару тех штук, которые показал мне Лим — человек Бока?

Скорость. У меня все усиливалось странное чувство, что события несутся очень быстро, вот только я этого пока не ощущаю.

Это были очень старые ковры, неприлично потертые, ими были обиты все стены вокруг. На полу тоже лежало что-то мягкое — типа войлока. И по этому войлоку змеились провода, в палец толщиной, в матерчатой оплетке. В центре комнаты (вообще-то чердака обычного китайского дома на Хай-стрит) стоял стол, над которым нависала вешалка для одежды. Поперек вешалки была примотана веревками толстая бамбуковая удочка, один конец которой склонялся к столу. Вдоль удочки вились опять же провода, и вели они к странному предмету — квадратному, размером с кулак, в проволочной сетке, который чуть не касался стола. И еще провода, повсюду, некоторые вели к каким-то тумблерам из черного бакелита. И весьма странные ящики вдоль стены. На некоторых из них были стеклышки, за стеклышками замерли стрелки. Электричество внушает уважение, хотя бы потому, что непонятно, что это такое.

Интереснее же всего, что оно в данном случае мое.

— Ковры я купил очень дешево, госпожа де Соза, — нервно сказал Джулиус Данкер, на вид — еще совсем подросток с типично португальским носом, стоявший у стены и следивший за моим лицом. — Просто на вес.

— А зачем они вообще нужны?

— Чтобы гасить звук, — с восторгом объяснил он. — Иначе, если упадет карандаш, то это будет слышно даже в Малакке. Голоса должны звучать мягко.

— А что, нас могут услышать и там? — удивилась я.

— Ну, вообще-то это средние волны, — непонятно объяснил он.

И что мне теперь следовало делать, в ожидании Магды? Придирчиво рассматривать эти странные предметы со стрелками и интересоваться, не слишком ли дорого он за них заплатил? А сколько — недорого?

Я присела за стол, губы мои оказались в непосредственной близости от этой толстой штуки в сетке. А, теперь понятно. Сюда говорят.

Если хочешь кем-то быть и добиться успеха — значит, надо быть кем-то еще, сформулировала я первый закон Амалии. Второго и третьего закона пока не было. Смысл тут вот в чем: инспектор Робинс — вне всяких сомнений отличный полицейский, но у него или его коллег ничего не получилось с поисками моего китайца, и именно потому, что они — полицейские и работали знакомыми методами.

И тогда вытащили из унылого уединения меня — потому, что я не работаю в полиции, потому что я — кто-то еще.

Развивая этот принцип дальше: чтобы со мной свободно говорили тут люди, мне надо быть не полицейской собакой в шелковых чулках, а опять же кем-то еще.

Когда я оказалась в странной роли человека, ищущего секреты давно забытых тайных китайских обществ в Джорджтауне полтора с лишним года назад, я выяснила, что лучше всего быть репортером, или автором очерков, газеты «Стрейтс Эхо». Потому что такой человек может задавать любые вопросы, и никого это не удивляет.

А здесь… зачем приехала через половину страны в город Куала-Лумпур некая Амалия де Соза? Потому что ведет тайное расследование? Очень плохой ответ. Хороший — это что мисс де Соза кто-то совсем другой, она начинает здесь сомнительное коммерческое предприятие, из тех, что до сего дня считались дорогостоящей забавой свихнувшихся любителей. Хотя вообще-то мое приобретение — это почти газета, только неправильная, нематериальная. И владелец ее вызывает острое любопытство, причем как раз такое, какое мне нужно. Это, в итоге — человек, который может задавать кому угодно любые вопросы про город и его обитателей, и никого это не удивит.

— Еще целых пятнадцать минут, — раздался над моим ухом низкий голос Магды.

— Боже ты мой, ты подкралась как кошка на мягких лапах!

— Ковры, — сияя улыбкой, напомнил Данкер. — И еще здесь надо закрывать дверь. Я это как раз и сделал. Чтобы в микрофон не проходили звуки улицы.

— Но мы же через полчаса задохнемся! — удивилась я.

— Конечно, — радостно согласился Данкер, энергично покивав португальским профилем. — Но иначе нельзя.

Магда начала разворачивать, шурша невесомой папиросной бумагой, принесенные пластинки, потом они с моим собратом-евразийцем принялись щелкать тумблерами и вести очень технический разговор. И откуда она все это знает? Или только делает умный вид? Я поднялась со стула.

— О, пожалуйста, пожалуйста, — запротестовала Магда. — Посиди со мной, пока я буду говорить.

— То есть как — целый час?

— Ну, пойми, моя дорогая — девушке же нужен какой-то собеседник. Я не могу играть на саксофоне в пустоте, мне нужно видеть лица тех, для кого я играю. Хоть в первый раз посиди. Поговори со мной. Иначе я растеряюсь.

Собственно, почему и нет? Владелец должен разбираться в том, как работает его дело, до мелочей.

«Три минуты», показал Данкер на пальцах, и закрыл за нами дверь — тут у меня началась паника. А если я захочу выбежать отсюда на асфальт, к торговцам фруктовыми дольками во льду или мороженым? А ведь уже нельзя.

Данкер показал один палец из-за стекла и нагнулся над какими-то странными приборами. Потом показал на микрофон и яростно затряс руками.

— Это что — уже надо что-то говорить? — мрачно поинтересовалась Магда.

— Надо, и эти твои слова только что услышали десятки, а то и сотни человек на улицах Куала-Лумпура, штат Селангор, Эф-эм-эс, — ответила я, в упор глядя на микрофон. Тут Магда в растерянности посмотрела на меня и нервно облизала губы в пылающе алой помаде. Повисла пауза. Данкер махал на нас руками из-за стекла.

— Добрый день, — сказала я, наконец, поняв, что от Магды ничего хорошего прямо сейчас не дождусь. Потом, подумав, добавила:

— Меня зовут Амалия де Соза. Вы слышите передачу программы беспроводной связи… на средних волнах…

Тут я задумалась — понимаю ли сама, что говорю.

— …И, как анонсировалось заранее, сегодня у нас передача о новинках американского джаза. Мы будем постоянно приглашать к себе интересных людей для бесед. В радиостудии на Хай-стрит — американская джазистка Магдалена Ван Хален. Здравствуйте, Магда.

— Привет, — не очень уверенно отозвалась она, понимая, видимо, что больше деваться ей некуда. — Тут сегодня со мной произошла паршивая история. Перед самой этой передачей я пошла в «Робинсон пиано», дом семнадцать по Маркет-сквер, за пластинками, чтобы найти те самые новинки американского джаза. И случилось так, что я заблудилась и зашла совсем в другой магазин. Какой-то «Монтри и Ко» на набережной.

Мои брови поползли на лоб. Я начала озираться — как отключить этот ужас, а потом убежать отсюда на улицу.

— Да вы подождите, — сказала в микрофон Магда, уже другим, уверенным низким голосом. — Потому что все получилось просто отлично. Вместо нового джаза я нашла там не просто старую, а очень старую пачку пластинок. Которым нет цены. И никакой это не джаз. А опера. Вот о ней мы и будем сегодня говорить.

Только что мне было холодно. Сейчас стало жарко.

— А какая, к черту, разница между джазом и оперой? — спросила меня Магда поверх микрофона, расставив в сторону руки. — Извините за выражения, конечно. И то, и другое — музыка, которую пишут и исполняют за деньги. Чтобы людям было хорошо. Под джаз танцуют, скажете вы. Да вы послушайте, как писал свои оперы этот самый Верди — просто не выношу его. Вальс — полька — марш, вальс — полька — марш. Полная тоска.

Тут я поняла, что дальше лично мне можно ничего не говорить — что будет, то и будет. Уже все равно.

— Так вот, эти пластинки. Вы наверняка слышали их в детстве, потому что большей классики быть не может. Это ведь Энрике Карузо. Который сыграл роковую роль в моей жизни. Знаете, когда-то давно я была юной девицей с этакой прической в виде аккуратного рыжего вороньего гнезда… тогда все так ходили, жуткая древность. И работала я в яме. Оркестровой яме старого, доброго «Мета» в Нью-Йорке. И вот как-то раз нам сообщили, что сейчас на сцену выйдет этот знаменитый итальяшка Карузо. Ну, у меня партитура, я сижу здесь, он в костюме, шитом золотом, сейчас будет изображать герцога там, зал в бриллиантах и фраках шуршит и тихо кашляет за барьером, каждому свое, подумаешь, событие. И вот он вышел, маленький человечек с ехидными глазами и носом как картошка. И открыл рот. И запел.

Магда вдруг остановилась и наклонила голову к столу.

— Да, Магда, — размеренным голосом сказала я, не зная, то ли делаю. — И что ты ощутила?

— He помню, — ответила она. — Помню, что я уронила кларнет. А кларнет — это такая длинная деревянная штука. Пустая внутри. И он со звоном на весь зал стукнулся о пюпитр. Потому что… потому что человек не может так петь. Он… этот чертов итальяшка просто мог все. Его дыхания хватало на что угодно. Я так и сидела там, открыв рот.

Магда вздохнула и покачала прической — три перманентные волны золотых волос.

— И меня вышибли вон из «Мета», и так девушка ушла в первый свой джаз-бэнд, потом во второй. А сейчас она и в руки не берет кларнет, просто ненавидит его, играет на саксофоне в кабаре «Элизе» у самого начала Пенанг-стрит, в Джорджтауне, остров Пенанг, Стрейтс Сеттлментс. Танцы по средам и пятницам, но мы рады вам в любой вечер, музыки хватит на всех.

Тут она с сомнением посмотрела на меня — то ли делает? То, то самое, кивнула я.

— Ну, так вот — те самые пластинки, которые мы с вами будем слушать сейчас, — успокоено продолжила одна. — Они исторические. Потому что если бы не эта запись, то я до сих пор так и сидела бы в той самой яме, а следовало ли мне там навеки оставаться — еще неизвестно. И если бы не эти пластинки, не было бы никакого Карузо в прекрасной Америке, он так и сидел бы там у себя, среди лавров и пиццы. Дело было в 1902 году, Карузо — двадцать девять лет, и один парень из «Граммофон рекорде» вдруг очень захотел записать этого итальянца из миланской «Ла Скалы», он ему, понимаете ли, чем-то понравился. Сколько? — спросил парень. «Сто английских фунтов», — сказал Карузо. Ну, у него всегда было странное чувство юмора. И компания, конечно, с удовольствием посмеялась. А парень взял и согласился, решив — пусть его выгонят, зато весело будет. И уже года через два, когда кто-нибудь говорил, что за первую запись Карузо взял всего сто фунтов, народ тоже смеялся. Потому что одну из этих пластинок услышал некий тип из «Мета», по имени Хайнрих Конрид, и сказал: немедленно его сюда, к нам в Америку, за любые деньги. Вот так это было.

Магда приподнялась со стула, потом снова села и сказала «ха».

— Ну да, а то, что вы сейчас будете слушать — это одна из двух самых великих арий для тенора. Е Lucevan le Stelle, из «Тоски», старина Джакомо Пуччини — вот это и правда был великий человек, не то, что… О чем эта ария? Сюжет такой, что одна римская дама, из тех, что от бриллиантов шею тянет к земле, втрескивается в бедного, но нахального художника. Гения, видите ли. А это очень вредно для здоровья, особенно если у тебя сложный роман с главным во всем Риме человеком, у него еще такой баритон… Потому что он, раз такое дело, этого художника не глядя сдал своим копам, те засадили его в замок Святого Ангела и приговорили к электрическому стулу, или что у них там было. И вот он сидит в камере и поет, что сейчас приговор приведут, конечно, в исполнение, но на небе все равно будут сиять звезды. А эта его девушка, в принципе первая дама города Рима, тем временем суетится и придумывает что-то умное, чтобы его спасти. Да куда уж там… Итак, слушайте великого Карузо.

Магда с усилием переключила какой-то тумблер, потом подошла к низкому шкафчику у стены и опустила иглу на пластинку.

То, что в наши дни бывают граммофоны без большой медной трубы, я уже знала. Но здесь все было еще хуже. Стояла тишина. Игла беззвучно продвигалась по пластинке вперед.

— Сейчас команда наших техников отладит что-то с проводами… — летаргически сказала я в микрофон.

— Да ни черта он не отладит, все работает, — сказала Магда. — А микрофон я отключила, здесь можно нормально говорить, наконец-то. Вон, смотри, твой мальчонка слушает и всем доволен.

Данкер сидел, чуть покачиваясь, голову его — от уха до уха — пересекала металлическая пластина, на ее концах были два темных бакелитовых круга, скрывавших его уши. И эта странная штука для головы тоже моя?

— Стой, он же должен был вчера установить на телеграфном столбе какой-то мегафон, — сказала я. И распахнула окно.

Китайские кварталы сверху — это широкие ржаво-шоколадные скаты черепицы, а между ними — маленькие ручьи улиц, по которым плывут цветы панам, шляпок и шлемов-топи. Из этих расщелин шел бодрый шум, пуллеры тянули свои тележки-рикши, точильщик ножей производил свой тонкий свистящий вой, по асфальту шуршали шаги.

И над всем этим плыла музыка из невидимого мне мегафона. Это было громко, слишком громко, с легким хрипом.

Вот два торговца перестали ругаться и подняли головы — мне стали видны их носы и подбородки — ища источник звука. Один показал куда-то пальцем.

Клавиши рояля были еле слышны. Над стонущими от полуденного жара улицами, над их дымом и криком, плыл голос — как поток чистейшего расплавленного серебра, голос, срывавшийся на рыдания, выпевавший слова медленно, горько, отчаянно. Наконец — два мрачных аккорда в конце.

И ничего не случилось. Мир не взлетел к горячему небу в разноцветных искрах. Улица осталась той же.

Глава 6

С ЛОТОСОМ СЛАДКАЯ КАША

Почему вы так уверены, что этот человек и вправду не знает ни кантонского, ни хоккьенского?

Инспектор Робинс среагировал не только быстро, но и с удовольствием:

— Поправка принимается. Он не говорил на кантонском или хоккьенском. Или на английском. А это не одно и то же. И вы правы, на самом деле мы, возможно, знаем про него еще меньше, чем думали. То есть — совсем ничего. Но что я могу сделать, дорогая госпожа де Соза, если мне не положено ничего знать про всю эту историю, а просто следует искать вашего китайца вслепую и не покладая рук? Я и без того подозревал, что он мог быть не так прост, как казался. Иначе не исчез бы так успешно.

Тут я обратила внимание, что жизнь инспектора сегодня явно была непростой. Начать с того, что я не нашла его в собственном кабинете в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд, пришлось ехать, по совету дежурного, в участок на Султан-стрит. А здесь, на Султане, что-то происходило. Люди в униформе и без, с серьезными лицами, несколько ускоренной походкой проходили туда и сюда по коридору, под портретами короля Джорджа и сэра Сесила, оба — в орденах, с наглухо застегнутыми воротниками мундиров.

Я посмотрела на удлиненное лицо сэра Сесила на новеньком портрете (король немного выцвел), его нос хищной птицы, и в очередной раз изумилась: неужели я говорила с ним самим, смотрела в эти сияющие умом глаза?

— Кто реально ищет китайца, кто ходит по улицам и задает вопросы? Спецотдел координирует операцию, но констебли ведь…

— До сегодняшнего дня я бы сказал — уже никто не ищет. Но мы тут кое-что придумали… Да, вы правы, непосредственно искали его наши констебли-китайцы. Их немного, в основном в этом городе по улицам ходят малайские констебли. Но китайцев у нас достаточно, чтобы все китайские ассоциации, клубы, магазины, рестораны и так далее знали, что не надо укрывать некоего шанхайца, который…

— Не говорит на местных диалектах или на английском, верно?

— Неверно. Ищут китайца без регистрации, этого достаточно. Просто проводят обычную облаву, метут всех. Мы в процессе отловили целых одиннадцать таких вот незарегистрированных личностей. Законопослушные граждане ФМС со вздохом сдали их в наши руки. Вот, посмотрите — из нашего отчета: суд магистрата во главе с господином де Моубреем рассмотрел арест двух китайцев, И Тека и Чэнь Фа, которые бродили по Куала-Лумпуру без явных средств к существованию. Были арестованы по подозрению — переводя на человеческий язык, просто так. Не дали сведений о себе, подозреваются же в нескольких ограблениях. Арест, заметьте, магистрат признал законным… Вашего беглеца мы все равно не нашли, но в процессе родилась одна хорошая мысль. Очевидная, я бы сказал, мысль.

— Дайте я угадаю. У католиков вы были. Так, церковь Англии, другие христиане — тоже. Клановые ассоциации, бизнес, пуллеры рикш, плантации, шахты, отели и ночлежки — все это тоже учтено. Но вы говорите — очевидная мысль. Легальная регистрация… подозреваются в ограблениях… а, есть же еще и другой мир. Нелегальный.

— Ну, знаете ли. Если вас завтра сделают начальником нашего детективного департамента, и даже если вы пересадите нас всех на эти пугающие черные мотоциклы, я буду первым, кто согласится. Исключительно из уважения. Именно подпольный мир нам только и остался. Если и там ничего не всплывет — я твердо скажу, что он уехал отсюда на поезде, закопавшись в уголь, иначе где же он. Кстати, не вижу, откуда ваша уверенность, что он еще в городе, а не где-то там…

— Через день-два это может стать яснее. Есть один способ… А пока что, значит — подпольный мир.

— Да, и сначала — мальки, а на них ловим другую рыбу.

Инспектор Робинс выудил из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, сложенную в трубочку «Малай мейл».

— Вот вам результат первого этапа нашей работы. Читаю: «Два кунфуиста, Чун Лай и Мак Ва, подошли к уличному лотку Тан Чоу, спросили лапши и прочего, всего на 50 центов, после чего потребовали 5 долларов с хозяина. Тот отказался платить, тогда подошли еще 5 человек, которые нанесли лотку ущерб всего на 20 долларов». За это оба громилы получили по одной неделе тюрьмы. При повторном задержании им бы причитался один месяц.

— И что дальше?

— Это были мальки. А дальше мы захватим большую рыбу — самого Вонга, к чему сейчас и готовимся, расставляем сети. Если вы заметили — в этом участке сегодня оживленно. Отрабатывали последние детали захвата. Завтра все должно сработать.

— Вонг? А, это чудище в лимонном костюме? Который дружит с моей прекрасной соотечественницей, убившей ювелира…

— Марианной ди Карвалью, именно так. Человек, за которым, возможно, убийство европейца, должен хоть немножко волноваться. Должен бояться, что его громилы могут нечаянно дать на него показания — насчет того, что это он у них главный по сбору дани. Тем более что это правда. И у нас тогда появится шанс упрятать его за стены тюрьмы в Пуду, ну хоть на несколько месяцев. А там могут вскрыться другие его дела, включая то самое, с ювелиром. Авось он всего этого не захочет и, в виде выкупа, поищет нашего с вами китайца уже сам, в тех местах, куда констеблям нет доступа. Незамысловатая операция, но вроде убедительная. А что еще делать?

Тут инспектор Робинс, складывая газету, бросил взгляд на свой пиджак и засмущался.

— Извините, госпожа де Соза, я увлекся разговором…

— Инспектор, вид мужчины в подтяжках не вызывает у меня ничего, кроме уважения к напряженному моменту, в который я его застала.

— Прекрасно, но все равно — когда в участок заходит дама, распространяя этот почти незаметный аромат каких-то экзотических духов…

Здесь смущение охватило уже меня. Потому что я хорошо знаю, когда именно дама распространяет этот аромат, мою новую находку Soir de Paris от Алена Буржуа, или что угодно еще. Если такой аромат замечают — значит, дама испытывает некое волнение, от которого по-настоящему хорошие духи вдруг как бы просыпаются.

Пора сказать кое-что себе самой честно.

Быть женщиной ужасно. Ужасно, грубо, стыдно, грязно. Мужчины этого никогда не смогут понять. Влюбленность — да, это тоже страшно, но и весело. А еще бывает, что мучительно тянет низ живота, приходится менять панталоны по нескольку раз в день, и уже не надо никакой любви, нужен просто мужчина. Любой. Даже такой, после которого будет очень стыдно, с ним захочется расстаться как можно быстрее, и навсегда.

И Робинс, далеко не мальчик, отлично это чувствует. Мы смотрим друг на друга, и оба видим, что каждый знает, что происходит.

Он не так уж плох — не молод, а поэтому очень деликатен. Это надо уметь — не сказав ни одного неверного слова, не сделав ни одного пошлого намека, ясно показать, что здесь я могу найти полное понимание, вплоть до понимания более чем физического. Редкий и не самый неприятный случай — инспектор соблазняет меня лишь глазами, попросту безупречно. Темными умными глазами на лице итальянского тенора, хотя крепкая узкая челюсть к Италии имеет мало отношения. Зато тут налицо случай итальянской фигуры — объемной, мягко говоря.

И всего-то требуется протянуть руку — или качнуть бедрами — а дальше он сам знает, в каком отеле его немедленно пустят в комнаты наверху без всякой платы.

Немолод и совсем не строен? Что за проблема — подняться, после приличной паузы, за ним наверх, в комнату, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить. Большой живот — пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.

Откровенно получить удовольствие, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды — если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.

А потом я уеду из этого города, возможно — никогда не вернусь. Репутация? Да я, в силу расовой принадлежности, родилась с репутацией соблазнительницы мужчин.

Что меня останавливает?

Если Элистер…

Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные и веселые глаза инспектора Робинса, с его отличным чувством обоняния?

И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.

Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.

— Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.

— Да о чем вы, полковник Херберт.

— И не обидитесь также, если я посоветую вам быть построже с этим ветреным светловолосым созданием? Что она несла там, через все мегафоны и приемники этого городишки!

— Тони тогда как раз вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у только что купленного приемника, — с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. — И уже после первых десяти минут моего шоу все обращались с ним, как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Спутник госпожи Магды. Кстати, напомню тебе, Тони, что на самом деле я не светловолосая, а рыжая. Светло-рыжая. Но ветреная, это правда.

Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.

— И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только — что с тобой происходит, когда ты дорываешься до аудитории? Стоило ли быть такой… отвратительно американской? Копы… Электрический стул…

— Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами, и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из «кольтов», как настоящие амер-р-р-риканцы.

— В жизни не держал в руках «кольта». Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.

— За что?

— Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои вульгарные американизмы, дорогая.

— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.

Это никогда не кончится, поняла я. Они могут говорить о чем угодно без перерыва. О саксофонах, маузерах, американизмах…

В отчаянии покачала головой, бросила взгляд на комнату Тони и все-таки порадовалась. Он, кажется, и правда что-то делал. Слабенький стол у окна был — нет, вовсе не завален китайскими газетами. Они там лежали аккуратно сложенными пачками, одна побольше, другая поменьше, все связывавшие их коричневые шнурки были обращены в одну сторону — влево, я рядом еще были небольшого формата отельные бумажки с какими-то иероглифами. Явно написанными рукой Тони.

— Я тут сидела, как песик у граммофона, и заставляла его работать, — чуть сварливым голосом сказала Магда. — Он и работал. То есть шуршал бумагами и иногда издавал непристойные и омерзительные звуки. Типа «ши», «ча», «цзяо» и прочее.

— Не могу сказать, чтобы это была тяжелая работа — найти среди этого барахла хорошего поэта, как вы сказали, мадам де Соза. Здешние китайские стихописатели вызывают улыбку сожаления. Они стараются доказать друг другу, что хотя и живут на чужбине, но тоже могут сконструировать что-то похожее на труды классиков какого-нибудь восьмого или четырнадцатого века. И только. Они давно не были в Китае.

— А что, полковник, в Китае это сегодня не так?

— В Китае, мадам де Соза, происходит странная вещь. Страна в руинах, люди гибнут миллионами, но поэты… Понимаете, поэты просто никому не нужны. А раз так, их никто не учит и не воспитывает, им можно все. И не только поэтам — образованные пекинские и шанхайские барышни из хороших семей экспериментируют со свободной любовью, так что…

— Тони… Если ты будешь отвлекаться и дальше…

— А поэтов среди этого ужаса — тысячи. И хороших. Строго говоря, в Китае сейчас золотой век поэзии. Ведь университеты как-то работают, журналы выходят. Все это гроши, но поэты пишут не ради денег. А потом, сейчас многие каким-то путем пробираются в Европу, в Китай хлынули французские поэтические сборники, немецкие, какие угодно. Их переводят.

— Сборник Верлена у него в комнате, — вспомнила я.

— Не знаю, о чем вы, мадам де Соза, но — Верден и кто угодно еще. Хотя при господине Чан Кайши смертность среди поэтов чрезвычайно выросла, но это их, кажется, только еще больше раззадоривает.

— Причем тут твой Чан Кайши? Ближе к делу, — недовольно заметила Магда, которая почему-то еще в прошлый раз не одобрила странную ненависть Тони к этой личности.

— При чем? Ну, вот вам пример. Недавно, в феврале, этот длиннозубый приказал арестовать целую конференцию и всех участников убить — очередную группу из двадцати четырех молодых революционеров. А среди них — пять поэтов. Известных. Понимаете, дамы, половина литераторов Китая и вправду красные, особенно те, кто в Лиге левых писателей. Но ведь есть еще знаменитые общества — «Новолуние», «Современность». Эти-то никоим образом не красные. А в палаческом ведомстве у господина Чана разбираться с тонкостями никто не хочет. И вот эта компания сидит в лагерных бараках Лунхуа, лично Лу Синь пишет письма собратьям по перу — Ромену Ролану, Максу Горькому, Уильяму Эшендену… кто там еще есть. Писатели, соответственно, пишут, а эти, которые стреляют…

— И что же? — мрачно спросила я.

Тони навел на угол комнаты указательный палец, потом дернул им и прищелкнул языком.

— Или же их всех утопили, забыл. Там еще любят хоронить красных заживо. Кого интересуют такие частности. Да и вообще в последнее время там у них целая эпидемия — кто-то из поэтов покончил с собой, кто-то захотел полетать на аэроплане и упал… Вредное занятие — литература.

— Интересно, — сдержанно заметила я. — И, возможно, имеет отношение к делу. А может, и нет.

Левый поэт… и одновременно тайный агент? Нет, это как-то не получается. Хотя…

— Дорогой Тони, по крайней мере из этого грустного разговора вытекает нечто хорошее — ты читаешь, оказывается, стихи?

— Дорогой тигреночек, просто я начинаю день так, как положено цивилизованному человеку — открываю респектабельную газету. Ту, которая есть. Если ты в Китае, то на предпоследней странице такой газеты тебе от стихов просто некуда деться. Так же как от некрологов на очередного поэта. А вот у нас, в этих благословенных краях, под властью британских владык, никто поэтов не убивает. Поэтому и гениев не видно. Жалких имитаторов — сколько угодно. Да, так вот — они тут, в колониях, похоже, и представить не могут, что вытворяют их собратья с горькой родины. Как вам вот это…

И Тони издал несколько очень странных звуков, на китайскую речь похожие лишь отдаленно.

— Не надо, — сказала Магда. — Здесь дамы.

— Мой милый говорящий скворушка, дамам это слушать не возбраняется, даже китайским. Могу только сказать, что когда мне попался газетный листок с этими стихами, много лет назад… Много лет назад…

Тут Тони вдруг остановился и начал грызть ноготь цвета черепахового панциря.

— Мой дорогой, лучше читай стихи или пой песенку, только не издавай эти звуки!

— Да, да. Нет, я его видел все-таки в Китае, давно. Очень давно. А вот где именно?

— Кого, Тони?

— Да вот этого… Тощего такого…

— Стихи, — немилосердно сказала я. — Полковник Херберт, мы говорим о стихах. Потому что ищем поэта.

— Так вот, даже иероглифы на том листке я, как ни странно, сначала не узнал. Оказалось, они фонетические — передают бессмысленные звуки, всякие там динь-динь торговцев едой на шанхайской набережной. Примерно так:

С лотосом сладкая каша, Три медяка чаша! Ковырялка для ушей Из бамбука, Ковырялка для ушей За медяк! Ну-ка!

Простой стих, но вот сейчас — сижу и думаю, где этот стих найти тут, в этом городе среди джунглей? И ту самую, с лотосом, сладкую кашу? Так готовят только в Шанхае. А я ведь помню ее вкус. Причем именно на шанхайской набережной. И маленькую ложечку помню, из жести, за медяк, которую можно было к каше купить. Но медяк — это деньги, поэтому местные жители умудрялись есть эту кашу по-другому — хлюп-хлюп, а в конце помогали себе коричневыми заскорузлыми пальцами. И потом их облизывали. И вытирали о синие хлопчатобумажные штаны до колена.

Я вздохнула. И подумала, что могу понять, почему все, у кого Тони был военным советником, плохо кончали. Я не то чтобы не могла перебить его — я этого, что хуже всего, уже и не хотела.

— Тони, вы сказали, что найти хорошего поэта в этой сингапурской газете нетрудно, потому что большинство плохие, ведь так? И вы все же нашли кого-то?

— Да, — сказал Тони неуверенно. — Что-то есть. Я начал читать всю эту подшивку с начала, и это было долго, все поэты казались одинаковыми. Третьеразрядными, то есть. И вдруг понял, что когда закрываешь газеты и начинаешь заниматься чем-то другим, то от одного автора кое-что остается. Строчки, слова. Как вкус настоящего виски — он держится долго.

— Тони, — снова предупреждающе сказала Магда.

— Мы говорим о поэзии, мой нежный птенчик. Я понимаю, что это для некоторых сложно, и мои сравнения могут показаться недоступными. Так вот, я еще только начал работу — но нашел там два стихотворения… странных. Одно — насчет цветов корицы. Коричного дерева. Стих довольно традиционный. Его как-то сразу и не замечаешь. А потом на следующий день думаешь: а вот это было очень хорошо. Хотя — из пятидесяти тысяч иероглифов выбраны такие простые. Но как будто только что вымытые чистой водой. Сразу представляешь себе эту воду, которой отмываешь женщину, наслаждаясь этой бледной кожей на внутренней стороне бедра, упругой, со сливочным оттенком.

— Моя дорогая, разжалуй его в подполковники! Что делает с человеком поэзия!

— Она помогает ему понять, чего все время не хватает. Виски и некоторых частей женского тела.

— Это тебе всего этого не хватает? Что я слышу?

— Боже мой, как мы живем, как мы живем, — с укором сказал Тони. — Я, конечно, говорю о духовной стороне жизни. Материально мы живем хорошо… Но не отвлекай меня, мой мышоночек, я занят делом — выявляю талантливого поэта. Так вот. Это простой и странный стих. И очень хорошо описывает все, что происходит с людьми в этой несчастной стране, этом Китае. Стих такой: просыпается человек ночью от… такое необычное слово — рева и воя, это гроза, она грозит бедой. А в саду деревья в цветах. В беззащитном саду. И как он может их спасти — если гроза, он имеет в виду. Дальше, видимо, он засыпает, а что еще делать. Просыпается — грустный, потому что везде струи холодной воды, деревья скорбно качают головами. Цветы, понятно, смыты. А дальше… тут он повторяет слова по два раза, молодец — так ведь просто придумал. Вода была черной, вода была бурной, или шумной, что ли… И цветы плывут… по этой воде… Это Китай, дамы. Это и есть Китай. Только что-то хорошее вырастет и расцветет — а тут… И нельзя сделать ни черта.

— У него есть имя? — спросила я, разжимая кулаки и с удивлением глядя на собственные руки.

— Имя? Ну, конечно, есть. Дай Фэй. Похоже на псевдоним. Фэй — это значит «летать». Приносящий Полет, если угодно. Чем плохо? Хотя этому Дай Фэю по части имени далеко до одной знаменитой женщины из очень хорошей семьи, под псевдонимом «Ледяное Сердце». Бин Синь. Вообще-то ее фамилия Се, Бинсинь — это ее имя. У, какой стих у нее есть. Вызывающе декадентский. Длинный.

— Одна просьба, — поспешила Магда. — Не надо динь-динь. Перевод, или ничего.

— Чего же проще — перевод есть, в «Либерти», кажется. Очень известный стих. Вот примерно так:

Под зонтиком мокрым блуждаю одна по аллее, Подлинной пустынной аллее С надеждой великой Девушку встретить, Которая грусть пронесла, Как гвоздику. Лицо ее было подобно гвоздике, И аромат был похож на гвоздику, И грусть — В дожде она шла с печальным и сумрачным ликом, Неся свою грусть, Как гвоздику.

И так далее.

— Тони, мое сокровище, — сказала Магда. — Ты только не переживай. Но тут что-то не то. Она что, любит девочек? Это бывает, конечно… Особенно если с гвоздикой.

— Стоп, — сказал Тони. — Это не Бин Синь. Это кто-то еще. Мужского пола, конечно. Блуждает один по аллее. А у этой девицы, значит, был другой знаменитый стих… у него еще каждая строфа кончалась так: ты понимаешь? Скажи, понимаешь?

— Тони, — сказала я. — Полковник Херберт. Пожалуйста. Вот этот стих, про смытые цветы. Я боялась, что вы не поэт, и его не найдете среди других, но сейчас у меня появилась надежда. Мне нужно все, что в этом стихе есть — и других его стихах тоже. Детали. А как насчет того, чтобы это перевести — не в рифму, конечно, но по смыслу? Чтобы у меня были эти переводы?

— Чего же проще, дорогая мадам де Соза. Можно и в рифму. Надо всего-то начать самому писать стихи. Да стихи, мне кажется, и вообще не переводятся. Особенно если они китайские. Вот тут, кстати, есть такая приписка: из стихов, написанных еще в Китае. Хм, и совсем конкретно — 1931, апрель, Ханькоу. Это же всего месяц назад. «Еще в Китае» — хм. А ведь это хорошая приписка.

— Именно так. Вот такие приписки, оговорки и прочее мне и…

— А перевод — м-да. Там очень хороши последние строчки: цветы золотого цвета бессмысленно двигались к водоворотам, которые образуются у канавы. Их как бы смывает, и они так вот движутся по течению.

— Бессмысленно — это как? — недовольно возразила Магда.

— А это такой иероглиф… Ну, покорно. Без размышлений. Как плавают цветы? Тут еще другой редкий иероглиф: водовороты, то есть эти воронки у канав — они не простые, а подвижные, как бы это сказать — веселые. Они журчат, и так далее.

— Веселые воронки — это хорошо, потому что от этого еще грустнее. Веселые воронки перед канавами — нет, у сточных канав…

— Стоп, — сказала я. — Цветы плыли знаете как? Бездумно. К веселым воронкам у этих канав.

— Браво, моя дорогая! Ты нашла ритм, ритм! Вторая строчка уже почти есть. А теперь в том же ритме — первую: цветы… золотого цвета, цветы золотые — и бездумные. То есть плыли бездумно. Па-рам-па…

— И плыли цветы золотые бездумно к веселым воронкам у сточных канав, — сказал Тони и сам удивился.

Все замолчали.

— Он есть, — сказала я, наконец, вполголоса. — Он поэт. У него есть имя — Приносящий Полет. Дай Фэй. Он существует.

Я встала, бросила взгляд в окно. На тротуаре, этажом ниже, китайский пуллер в конической соломенной шляпе перегородил всем дорогу, держа за жердины свою повозку на высоких колесах и гордо застыв для фотографирования. Снимал его какой-то европейский блондин лет тридцати, с азартом и удовольствием. Посетители синема вежливо обходили их, стучали шаги. Где-то я видела этого светловолосого человека, а впрочем — что тут особенного, не так уж много европейцев в городе. Каждый запоминается.

Я поняла, что страшно устала. И что надо бы вызвать из дома Мануэла, упасть на кожаные подушки моего авто — они издают в этот момент длинный свистящий звук — и закрыть глаза.

Из важных событий этого дня — а их, как потом выяснилось, было очень много — я помню еще разговор, также пересказанный Тони. Его собственный разговор с секретным господином Таунсендом, которого скоро лучшие люди города должны были почтить прощальной вечеринкой в Селангор-клубе. Его будут помнить, сказал Тони, за удивительную способность потреблять алкоголь разных марок в один присест. И заканчивать тем, с чего нормальные люди начинают — с шерри.

Тони признался, что ему пришлось сказаться еще большим инвалидом, чем он выглядел — а именно, пожаловаться на печень, почки и желудок одновременно. И, благодаря этому, получить право потреблять в разговорах с господином Таунсендом не больше двух виски. Магда одобрительно кивнула.

Разговор, как мне было доложено, складывался так: Тони поведал британцу о своих наблюдениях за тактическими особенностями войны в Китае — той, которую вели между собой бывшие командующие императорскими военными округами, а ныне «военные феодалы». Которых сегодня привел в относительное повиновение ни на что не годный, бездарный Чан Кайши. Оказывается, то была война бронепоездов. Первые из них пронеслись через несуществующую границу с Россией после тамошней гражданской войны, с оружием, снарядами и командами…

В ответ господин Таунсенд поинтересовался мнением Тони насчет последних новостей из подыхающей в депрессии Америки — про то, что там спущены на воду два новых океанских лайнера, «Президент Хувер» и «Президент Кулидж». Два кретина, сказал ему Тони, не страдавший болезненным патриотизмом. И господин Таунсенд заказал тогда себе еще виски — как всегда, подписав чит вместо живых денег — и выпил за здоровье Тони.

А еще, сказал Тони, видя, что я начинаю просто звереть, господин Таунсенд поведал секретную информацию — что у него не вышел на связь ценный агент, который должен был опознать здесь в лицо какого-то на редкость ускользающего агента Коминтерна, имевшего отношение к Франции.

Вот, значит, зачем здесь был нужен поэт Дай Фэй, поняла я — ему не требовалось разговаривать, достаточно было опознать кого-то и кивнуть. Франция. Томик Рембо. Все логично. Как и то, что глава секретной службы, болтающий на эти темы, просто должен был быть отправлен домой.

Тони в ответ рассказал ему, как он в Кантоне каждый день встречался с парой десятков ни от кого там не скрывавшихся людей Коминтерна, и прежде всего с Джорджем Брауном, он же Грузенберг, он же «русский Лафайет» — Михаил Бородин, главный советник доктора Сунь Ятсена. Гремящий голос, грива растрепанных волос, высокий и толстый, входил в комнату — и комната со всеми собравшимися переходила в его полное владение.

А еще Тони знал некоего Стивена, он же Стивенсон, он же У Тинкан, он же товарищ Сергеев, или Григорий Войтинский, так же как знал его жену по революционной кличке Нора. Они постоянно наезжали в Кантон из Шанхая. И еще видел множество подобного народа.

Господин Таунсенд расположился к Тони еще больше.

А что понадобилось агенту Коминтерна в этом нашем сонном городе? — подумала я.

— С лотосом сладкая каша, — повторил на прощание Тони, с горестным удивлением покачивая головой. — И плыли цветы золотые бездумно. М-да. Как мы живем, как живем… Надо работать, надо переводить стихи.

Я поняла, что ощущают мужчины, когда говорят: мне срочно требуется выпить.

Внизу, в баре, некий тамильский учитель некоей местной школы, и еще английский механик с железной дороги, спросили меня, не я ли имела на днях честь и удовольствие вести передачу на средних волнах с замечательной Магдой Ван Хален. И где она сейчас, нельзя ли ее увидеть и с ней поговорить.

Полчаса назад я сказала бы, что в городе Куала-Лумпуре рождается звезда, сейчас я призналась себе, что звезда уже родилась. Такова уж судьба собственника какой-нибудь газеты, театра или радиосообщества — если он хочет славы и почета лично для себя, ему надо избрать нечто другое, где не будет звезд.

Завтра у нас коктейльные танцы, напомнил китайский бармен, бросив незаметный взгляд на мои брезентовые одеяния с карманами.

В углу, под лестницей, сидел Джереми и мрачно пил бесплатную воду. Что, в каждом баре города здесь должна дежурить полиция? Или нечто важное намечается именно здесь?

И опять оно возникло, это чувство, что у меня для поисков не так уж много времени, как хотелось бы.

Глава 7

ПРИВЕТ ИЗ ЧИКАГО

Когда убивают человека, неважно кого, мир теряет на какое-то время цвет, запах, вкус. А также и смысл. Потому что человеку даже нельзя делать больно, если только он не у доктора.

Убийство произошло в тот день, когда я нашла, наконец, повод избавиться (хотя бы на вечер) от моего брезента и надеть довольно неплохое платье — желтое с черным. У него очень смело вырезанные большие белые манжеты, а столь же белый и подшитый такими же странными косыми углами морской воротник спускается вниз и превращается по дороге в длинный шарф.

Как же он меняется, этот мир. Беззаботный век, век гремящих джаз-бэндов и коротких платьев-туник, куда-то незаметно ушел. Бэнды, правда, так же гремят, да еще и пытаются делать это громче прежнего, но что-то в их музыке незаметно изменилось — люди научились ценить в ней грусть. Короткие платья исчезнувшего краткого века — а он был здесь, вот здесь, тот век, всего каких-то полтора-два года назад — эти платья кто-то еще носит. Хотя бы потому, что в переменившемся мире стало очень мало денег, и очень много людей, потерявших все, но еще не успевших сносить старые платья.

Но сломавшийся век добивает их без пощады, потому что новые платья стали другими, вместо коротких — длинными, беззаботная простота кроя ушла. Приходящие в мой новый дом в Джорджтауне журналы сообщают, что силуэт стал очень стройным и длинным, в моду, вместо пухлых блондинок, вошли брюнетки слегка цыганского вида — то есть, собственно, в моду вошла я.

Прически стали длиннее. Появились плиссированные юбки в клетку, и их можно обнаружить даже здесь, у «Робинсона» на Яве.

А 1 апреля, меньше месяца назад, нам всем объявила свой приговор мода очередной парижской весны. После коричневого в лайм-лайте теперь прежде всего синее. Обувь должна обязательно сочетаться с платьем. Родилась новая ткань — модельеры сообщили о своем «необычайно высоком внимании» к искусственному шелку, поскольку он «красив и полезен», «потерял тот жуткий блеск, который мы так ненавидели», и «приобрёл богатую субстанцию, которая, кажется, подходит для входящего в моду сурового стиля».

Самый модный цвет, впрочем, все-таки не синий. Явился еще деликатный зеленый, называемый vert-de-gris, «не такой темный, как резеда, не такой бледный, как лилия, с серебристым отливом — вот наиболее удачный из цветов этого материала». Какого, кстати, материала?

Я скосила глаз на журнальную страницу «Женский интерес», стоя в тазике, где приводила себя в порядок после жаркого дня. Попыталась мысленно описать мое любимое платье — не модных, зато очень идущих мне цветов. Но бесспорно модного покроя — короткие рукава рюмкой, широкий пояс, юбка в три ряда воланов, неровный подол, частично доходящий до щиколоток.

Чуть усмехнулась, вспомнив, что в официальных случаях теперь особенно важно, чтобы рука была в кружевной перчатке. Как сказал мне при первой встрече инспектор Робинс, тогда на браунинге не будет отпечатков пальцев.

Тут я вспомнила про пистолет, который в последнее время раза два забывала дома — интересно, обнаружила ли уже его по случайности моя личная ама А-Нин. Впрочем, что уж такого особенного в пистолете.

Аккуратно положила в мыльницу круглый обмылок английского «Эразмика» — с запахом фиалки — и подмигнула журнальной странице. На ней туалетное мыло «Лаке» рекламировала Билли Доув, с ее лицом испорченной девчонки, пухлыми щечками и колечками волос у пробора. «В знаменитых фильмостудиях пользуются этим тончайшим белым мылом». Пользуйтесь сколько угодно, я его не люблю.

Все это время в полуоткрытой двери в залу маячила А-Нин, которая, с фальшивым пением, гладила то самое мое платье, модного покроя, но не модного цвета. Я не спешила к ней приближаться. На расстоянии в ярд уже становилось понятно, что на обед она ела в немалых количествах чеснок и китайские грибы — итальянский повар Чунг кормит, видимо, всю ораву обитателей «Кокосовой рощи» чаще, чем меня.

Интересно, пахнут ли чесноком складки ее тела, когда главный бой Онг ложится с ней в постель в тех комнатках, там, где кухня и гараж?.. Целуют ли китайцы друг друга в губы? Или им при поцелуях именно такое и нравится — чеснока побольше? Надо узнать у Ричарда Суна. И вообще пора позвонить Ричарду… Хотя бы записать это в свои планы на завтра.

Выйдя из таза, я некоторое время с раздражением, оставляя мокрые следы на темном полу, искала бумагу — была же, вот здесь, у кровати.

Совсем не хотелось одеваться, а хотелось отослать А-Нин и на короткое время улечься обратно в постель, закрыться простыней и избавить себя от очередного ноющего припадка — жажды физической, очень физической любви. Нет, лучше подвигаться, потанцевать, устать.

Только попробуйте меня не пригласить сейчас, надвигающимся вечером, на какой-нибудь квикстеп, инспектор Робинс.

Если это неизбежно, то после хорошего танца или двух я даже заранее мысленно согласилась заказать знаменитое полусырое мясо «Колизеума», шипящее на горячей сковородке. Вспомнила чуть сочащуюся из него кровь — я не люблю кровь.

И еще одно, «роуял энфилд» сегодня отдохнет. Пусть Мануэл выведет авто — проветриться.

В нем можно закинуть голову на подушки, глядя вверх, где над дорогой, как рваная ткань, смыкаются кроны деревьев, с деревьев ливнем струятся бежево-серые лианы, по этим лианам вьются другие — те, что с листьями и цветами. Что за город — здесь джунгли всегда рядом, в них упираются аллеи и переулки с белыми домиками. Вот очередная гора, прямо в центре города — Ананасовый холм, Букит Нанас, и хотя здесь тигров уже наверняка нет, но всего остального — сколько угодно, включая змеюк. Огибаешь холм по плавной дуге, и вот почтамт, похожий на греческий храм, а за ним снова дома с колоннами, разноцветными ставнями и черепичными крышами. Сколько здесь нужно прожить, чтобы разобраться в этом хаосе кварталов, неожиданно возникающих среди деревьев за очередным поворотом?

Почтамт — ах, да, почтамт. Это ведь сюда приносят вынутые из некоего никому не известного почтового ящика города очередные письма поэта Дай Фэя. Полдня — и они уже в Сингапуре, на страницах — вот наконец я запомнила — этой «Синчжоу жибао». Просто.

Полиция на почтамте, между прочим, вообще не была. Потому что единственное, чего не знает полиция, но что знаю я — это про стихи. Они не знают, что ищут поэта, и здесь — мой шанс. Скорее бы Тони… тем более что он не может танцевать.

Я постучала по двери авто ритм:

Ах, Тони, Тони, Как жалко, Тони, Вы не придете тан — це — вать…

Машина, мягко покачиваясь, огибала очередной зеленый холм.

В «Колизеуме» я получила от инспектора Робинса, кроме откровенно восхищенного взгляда, инструкцию: сидеть тихо, если появится Вонг, потому что его будут брать — и желательно не попасться под драку, если таковая вдруг возникнет.

Один констебль стоял на тротуаре (малаец), другие помещались внутри, но старались быть не заметными — жались в более темное место, ближе к бару, под нависающей над баром галереей и идущей наверх лестницей. Там же за столиком мелькнул Джереми, как-то отдельно от него перемещалась по бару Дебби.

Робинс оправдал ожидания, заранее пригласив меня на фокстрот, а пока развлекал рассказами о знаменитых куала-лумпурских китайских бунтах 1912 года, то есть о том самом, к чему в колониях готовятся все и всегда — когда вдруг, без всякого смысла и внятной причины, тихая жизнь превращается в ужас.

Кто первым начал, разобраться тогда не успели. То был год, когда серия военных мятежей в Китае вдруг сразу опрокинула империю, ненавистная маньчжурская династия прекратила существование, мальчик-император отрекся от трона.

И когда началась китайская революция, когда здесь, в этом городе, то ли на Петалин-стрит, то ли на Кросс-стрит, на лунный Новый год, веселая толпа насильно затащила пару пуллеров в местную парикмахерскую, стричь косичку, то началась драка. Потому что тащившие были кантонцами, а те, кого хотели оставить без косичек — хоккьенцами. И когда драка разгорелась всерьез, про империю и прически все быстро забыли.

К обеду толпа на Хай-стрит уже штурмовала штаб-квартиру полиции, И шла война всех китайских кланов со всеми.

Тут забытых было полицейских снова заметили, и толпа начала таскать керосин в консервных жестянках, чтобы поджечь их штаб-квартиру. Осажденные еле отбили первый штурм, три китайца были убиты, но погиб также бенгальский констебль.

Осталось последнее средство — под ружье были призваны европейские волонтеры, в основном жители бунгало на холмах Дамансара, всю ночь они патрулировали город по эту сторону реки, под слухи, что триста китайцев подходят к мостам через реку со стороны Пуду.

А наутро из Тайпина пришли вовсе не китайцы, а войска. И все изменилось. Река перестала быть баррикадой между двумя воюющими сторонами, патрули пошли через Хай-стрит в самый центр бунта — на Петалин-стрит. Ближе к ночи осмелевшая полиция издала приказ, чтобы в темное время никто не ходил без лампы — так можно было рассмотреть, что в руках или за поясом у прохожего.

И китайские улицы, медленно отходившие от ужаса, превратились в реки из десятков дрожащих огоньков.

…На эстраде уже играли, у «Колизеума» было нечто, весьма слабо напоминавшее о настоящем джазе — контрабас, украшенный лентами, барабан и тарелки, скрипка и кларнет, музыкантами были в основном индийцы из соседних кварталов. Но все каким-то образом знали, что настоящие танцы начнутся только когда…

Вот сейчас.

Магда появилась наверху, за деревянной балюстрадой, бросила взгляд на собравшихся, нахмурилась, потом исчезла на пару минут — и появилась снова.

И в этот раз начала шествовать вниз по лестнице с двумя футлярами в руках, в белой блузке с кружевами, в широких брюках с блестками — без этого сияния она на эстраду не выходила. Карминные губы делали ее рот большим, возраст стал окончательно несуществующим, а на золотых волосах сбоку почти вертикально сидела крошечная кремовая шляпка с белой вуалькой.

Половина публики (мужского пола) в обеих залах выстроилась вдоль ее царственного пути на эстраду, а два плантатора не то что вели под руки — они буквально несли ее. Это было медленно, потому что каждому справа или слева этого живого коридора надо было что-то сказать звезде эфира.

Вентиляторы под потолком, кажется, закрутились быстрее, но ароматы духов все равно стали резче.

Индиец со скрипкой закинул голову к потолку, и смычок его полетел по струнам в новом, более резком ритме. Медные тарелки сказали свое «ах» три раза подряд. Магда воссияла над столиками и толпой, раструб ее саксофона блеснул золотом, в нем замелькало отражение лопастей вентилятора над головой. Весь бэнд незаметно перешел на новую мелодию.

Это был большой саксофон, с басовитым голосом, который неуловимо напоминал голос самой Магды. И, как всегда, она начала с того, чтобы вписаться в ритм бэнда, так, что ее инструмент было почти не слышно — но все же музыка неуловимо изменилась.

— Кто там входит, Когда я выхожу, Кто говорит тебе: здра-а-вствуй, бэби?

— жалобным тенором запел кларнетист, держа на отлете инструмент.

И, дрожа от возбуждения, пары потянулись на площадку между столиками.

Магда не обманула их ожиданий.

Чуть смолк тенор, как она мгновенно ворвалась в мир со своим саксофоном, сразу и без вступлений задав его воркующим басом непрерывный раскачивающийся ритм — такой, что не нужно было даже барабана. Она двигала плечами, она приседала и шевелила бедрами, то была музыка блистательной и непобедимой пантеры, неторопливо шествующей через джунгли. И все на площадке тоже стали пантерами, двигая плечами и качая головой с чуть прижмуренными глазами.

— Сейчас или никогда! — сказал Робинс, и походкой — нет, не пантеры, а тяжеловесного тифа повел меня ближе к эстраде.

Толстый человек, оказывается, умеет двигаться с особой грациозностью, подумала я — впрочем, слово «думала» здесь было явно неуместно. Я шла с ним по джунглям, и нам не было преград.

Кажется, вся Бату-стрит поняла, что этим вечером здесь происходит нечто замечательное. Там, за полуотодвинутыми золотыми занавесками и стеклом, только что мгновенно упала ночь, но люстры «Колизеума» бросали розовато-желтый свет на полукольцо людей снаружи, все ближе придвигавшееся к нашим окнам: белые панамы, спицы велосипедов, белые пятна мороженого, мелькание мошек, лица разного цвета, полуоткрытые рты.

Магда, черт ее возьми, играла громко, она делала это долго — шествие больших кошек растянулось минут на десять, она ни разу не сбила ритм, и видно было, что индийцы, с мокрыми лицами, ее теперь обожают без меры. Они, кажется, даже сами огорчились, когда ударник врезал по тарелкам в последний раз, и музыка кончилась.

Впрочем, что значит — кончилась? Она только начинается. Надо только сделать глоточек чего-то веселящего… Мы пошли к столику. И вернулись потом к эстраде — Магда и ее музыка царили над залом опять. И снова ушли, решив на этот раз отдохнуть и выкурить по сигарете.

— Вот и он, — удовлетворенно сказал Робинс, бросив взгляд в сторону бара (Вонг с достоинством подошел к стойке), — и он получит лучшую камеру в Пуду за то, что появился вовремя. После первых танцев, а не до. Так, еще пару минут — и все произойдет. Давайте вести себя естественно, пока ребята займут свои позиции…

Тут он начал рассказывать присевшему к нам железнодорожному инженеру-англичанину (тот явно хотел пригласить меня на следующий танец) всем в Малайе известную и очень старую историю про Сумасшедшего Ридли, директора сингапурского ботанического сада. Когда к нему, в Сингапуре или здесь, приходили поговорить кофейные плантаторы, он потихоньку совал им в карманы здоровенные семечки только что привезенного тогда в эти края из Южной Америки дерева гевеи. То, что это дерево дает латекс для каучука — и вообще, что существует каучук — в те заповедные годы здесь никто не знал и знать не хотел. Да и сам Ридли отлично понимал, что когда плантаторы приедут домой и в очередной раз обнаружат в кармане уже знакомую им семечку от свихнувшегося ботаника, они со смехом вышвырнут ее на землю, куда-нибудь к забору. Чего, собственно, Ридли и добивался, и уже через семь лет после начала этой подрывной деятельности под многими заборами Малайи росли молодые гевеи. Те, что потом стали, наряду с оловом, основой процветания всей страны.

Сегодня, если бы плантаторы были китайцами, они поставили бы в честь Сумасшедшего Ридли храм под лазоревой черепицей.

Но тут я перестала слушать, потому что Магда плохо играла.

Этого, конечно, не могло быть. Танцующая толпа вообще ничего не заметила, продолжая свое самозабвенное движение. Но я-то, единственная из всех, хорошо знала, как на самом деле умеет играть Магда. Эти странные ква-ква-ква и еще раз ква-ква-ква, которые она издавала сейчас, были попросту лишены души.

— Ну, ладно, извините нас, дорогая госпожа де Соза, — прихлопнул Робинс ладонью по столу, — но Вонгу пора…

И он начал поворачиваться к кому-то, чтобы отдать приказ.

Сначала мне показалось, что выстрел донесся с улицы — слева, там, где это здание упирается в глухую стену синема. Потом я подумала, что все-таки он идет сверху, из коридора с комнатами, откуда раньше спустилась Магда.

И тут несколько приличного вида китайских джентльменов у бара, как бы закрывавших Вонга своими телами, услышав выстрел, вдруг сунули руки под пиджаки или в карманы, вытащили оттуда пистолеты (а может быть, и револьверы) и наставили их на всех собравшихся сразу. А один поднял дуло вверх, пистолет его с металлическим звуком дернулся, и наверху, под потолком, что-то треснуло.

Музыка замолчала, последней взвизгнула скрипка. Теперь в двух залах слышался только легкий шепот и бормотание.

— Ну, теперь они заплатят чуть подороже — неделей в тюрьме не отделаются, — еле слышно проговорил Робинс.

— А нас тут не постреляют? — так же тихо поинтересовался железнодорожник. — Или всего лишь ограбят?

— Да вы что, — с неколебимой уверенностью отозвался Робинс. — Наглость какая. Тут не Америка. Им самим страшнее всех. Нет, сейчас все разрешится.

И тут я увидела, как глаза его расширяются, а смотрит он при этом вправо и вверх, в сторону галереи.

Наш столик был в том зале, где бар, но не в углу — выдвинут он был так, что мы сидели на проходе между одним залом и другим, почти касаясь плечами золотых портьер, обрамлявших этот проход. Слева от нас была стойка бара и замершие там китайцы с оружием наготове, справа — притихшая обеденно-танцевальная зала с эстрадой. Сидеть так очень удобно, чтобы видеть все происходящее в обоих помещениях, но недостаточно уютно, когда большая часть пистолетов направлена примерно в твою сторону.

А там, куда смотрел господин Робинс, по лестнице вниз с лязгом прыгала…

Инвалидная коляска Тони.

Она врезалась в группу китайцев с пистолетами, двое затоптались на месте, пытаясь увернуться. Прицел их сбился.

— Всем положить оружие, — раздался сверху скрипучий голос Тони. И, без перерыва: «Дацзя ся пяо». А потом еще раз нечто подобное — но с шипящим акцентом, и еще раз — уже совсем непохожие слова.

— Ни мала… — сдавленно выговорил один из китайцев, поднимая вверх руку с пистолетом.

Два громких, оглушающе громких выстрела грохнули сверху, у ног китайца в темное дерево пола впились две пули, трое опять затанцевали на месте.

А сверху раздался топот ног — совершенно здоровых ног, это Тони из крайнего правого угла балкончика бегом, пригибаясь, переместился в левый. Оказавшись над стойкой бара, у китайцев почти за спиной и сверху.

Выстрел — тихий и металлический — лязгнул от угла бара, там, где стоял Вонг. Сверху, где за деревянным прикрытием прятался Тони, раздалось сдавленное шипение, а потом тишина.

И тогда грохот, если не рев, прозвучал уже справа, там, где была эстрада. И еще раз, и еще. «У-у-у», зашуршал воздух у меня над головой. Я как автомат повернула туда голову: Магда стояла, согнув ноги и чуть подавшись вперед — в сторону широкого проема между двумя залами, через который ей открывался вид на бар и китайцев. В руках ее был револьвер громадных размеров. Саксофон был зажат у нее между коленями, футляр от второго инструмента лежал перед ней, открытый, и никакого второго саксофона там не виднелось.

— Привет из Чикаго, — послышался на весь зал шепот Магды.

— Ай-и… — безнадежно сказал один из вооруженных китайцев — я так же автоматически повернула голову влево. Он смотрел на свое плечо, по которому расплывалось красное пятно.

Тишина длилась буквально мгновение. Потом слева, от угла бара, донесся мягкий стук, как будто по полу что-то катили. За ногами стоявших я увидела, как Вонг кувыркается по полу, как в цирке, в сторону дверей — и исчезает в них. Я дернула головой вправо: понятно, ему нужен был всего ярд, чтобы оказаться вне досягаемости оружия Магды (ей мешала стена между двумя залами). И еще пару ярдов, чтобы выкатиться на улицу, под ноги замершей там толпы. А ведь там, вроде, должен был на всякий случай стоять констебль?

Тут Робинс молча, медленно и очень спокойно поднялся на ноги. Справа встал еще один полицейский. Робинс начал неторопливо переводить взгляд с одного китайца на другого. Пауза длилась секунды три. Потом китайцы начали, деловито и без лишних сцен, глядя куда-то в пол и неловко улыбаясь, аккуратно бросать револьверы. К ним двинулись констебли.

Дальше было плохо. Кто-то входил в бар с улицы, кто-то выбегал в обратном направлении, по двум залам «Колизеума» перемещалось одновременно несколько десятков человек, мужчины, женщины. Поняв, что больше никто ни в кого не будет стрелять, я уже неслась вверх, меня опередили другие люди, тоже бежавшие к Тони. Лужа крови возле его тела была очень большой. Нога, лежавшая в этой луже, чуть подергивалась.

Магда пронеслась мимо, отпихнула меня, сидящую возле Тони — даже этого не заметив, — и потащила из кармана Тони платок. Он оказался пропитан кровью и к перевязкам непригоден. Магда начала бессмысленно тыкать куда-то пальцем, подбородок ее дрожал, она пыталась говорить — звуков было не слышно.

— Доктор будет через минуту, — ответил ей кто-то. — Только одна рана. Сквозная. Бедро. Все будет нормально. Мой платок пока что пригодится, позвольте-ка…

Тони открыл туго зажмуренные до этого глаза, провел рукой по ноге, посмотрел на собственные пальцы в крови.

— Испытываю эстетический шок, — отчетливо сказал он слабым голосом. И снова замолчал.

Я никому здесь не была нужна.

Держась за перила, которые так плохо защитили Тони, я поднялась на ноги и обнаружила, что край платья в крови. Пошла по лестнице вниз, чуть не плача — что это за тягостный бред? Не должно было быть никакой стрельбы. Я приехала в этот город для того, чтобы найти смертельно напуганного человека, помочь ему, помочь другому хорошему человеку, который «попал в сложную историю». И только.

А в результате наша с Магдой блестящая идея сделать мою частную армию на вид как можно менее угрожающей провалилась сразу же. Еще ничего не началось, а я уже осталась без защиты.

А с каким восторгом Тони отозвался на мое (ну, на самом деле — Магды) предложение покататься неделю-другую в инвалидном кресле! Кто, на самом деле, будет опасаться инвалида и даму с саксофоном. А вот теперь — будут. И это притом, что сейчас Тони и на самом деле не сможет какое-то время ходить. А что, если он будет хромать всю жизнь? А что, если… Сколько ему лет? Пятьдесят пять? Скоро будет шестьдесят? И в таком возрасте он получил пулю и потерял много крови?

Два китайских боя с почетом несли мне навстречу, по лестнице вверх, кресло Тони. Вряд ли они даже поняли, что произошло — может быть, решили, что Тони на минуту забыл, что не может ходить.

А навстречу им, вниз, тяжело шел инспектор Робинс с очень серьезным лицом. Махнул рукой, к нему подбежал один констебль, другой. Робинс повернулся, пошел обратно, куда-то в глубину коридора. Прочие — за ним.

Лед на дне моего стакана давно растаял, я с жадностью проглотила то, что там оставалось — комнатной температуры воду, пахнувшую можжевельником.

Робинс не возвращался. Доктор, который перевязывал Тони, тоже скрылся где-то там, наверху. Тони понесли в комнату. И только через несколько минут, когда доктор пошел к бару пить виски, я услышала, что произошло.

Труп секретного господина Таунсенда был обнаружен на кровати в комнате, в которой он часто оставался отсыпаться. С пулей в голове.

Глава 8

VISSI D’ARTE

Мем неприятности? Ничего. Все плохой день вчера, Онг больно упал кунфу, повар не может рынок, он обман. Обезьяны воровать еду. Ничего. Я платье вымыть кровь, холодная вода.

Откуда А-Нин узнала, что у меня неприятности — по крови на подоле платья? Наверняка не только. Как работает в Куала-Лумпуре, да и в моем городе Джорджтауне, это беспроводное сообщество без всяких приемников, благодаря которому каждый китаец мгновенно узнает все и обо всех, каждый малаец получает ту же информацию, но через другие каналы и на другом языке, и так далее?

Неприятности. Какое ужасное утро.

По мягким пространствам аккуратно подстриженной лужайки идет безымянный кот буро-зеленого цвета, плавно переходя из пятен света в пятна полутьмы под деревьями; близко не подходит, поглядываете недоверием и укором.

Потому что из-за меня пострадал человек. Немолодой человек с очень странной и длинной жизнью. Хороший человек? А ведь, кажется, да. Возможно, очень хороший.

Повар Чунг в белой куртке приносит абсолютно по-европейски сделанный кофе, смотрит темными глазами между припухших щечек, он тоже знает, что у меня неприятности. Молча уходит.

Сейчас придут обезьяны, ворующие еду, и тоже скажут мне, что все вчерашнее — это, конечно, неприятности, но — ничего, мем. Ну, а про остальных — Онга, Мануэла — и говорить не стоит.

Мануэл… А что Мануэл? Мы, португальцы, заброшенные четыреста лет назад в эти теплые, влажные края, где с деревьев свешиваются лианы. Мануэл, я, еще много людей. Конечно, он поймет меня без слов. И Данкер, юный Данкер. А, вспомнила, мне же надо сегодня ехать на свое здешнее предприятие, устраивать Данкеру небольшую встряску — пора заставить его понять, в какое дело он по моей милости ввязался. Не такое, конечно, где стреляют наугад и случайно попадают в тебя даже между деревянными ограждениями. Но тоже нелегкое.

Куда, собственно, еще деваться? Робинс занят с утра по уши, нечего и думать его беспокоить своими догадками и расспросами. Я попросту осталась без дела. Более того, мое главное дело, возможно, вообще теперь провалилось.

Мне надо, конечно, заехать к Тони и привезти что-то, фрукты, что ли, попросить его простить меня. И есть Магда. А это еще хуже.

Тут, чтобы совсем не загрустить, я начала вспоминать — что мне снилось этой ночью? Это был не совсем сон, скорее я переживала заново всю сцену в баре в подробностях, но с другого угла. Я видела уже не главных актеров — не Тони, который вдруг затихает там, наверху, куда ведет лестница, и не Магду, готовую разнести весь бар с бутылками и клиентами вместе, а прочих. Плантаторов, женщин, боев, констеблей. Их движение, то, что было на периферии моего зрения. Двигались, конечно, все, особенно когда китайские бандиты бросили оружие — тут все очнулись от паралича и зашевелились. Но нечто в этом движении было… неправильное. Я попыталась представить себе траекторию перемещения каждого — и что же? Но сон уже прошел и быстро забывался. А ощущение, что что-то было не так, осталось.

Я еще вспомню эту сцену, она ко мне вернется, утешила я себя.

А-Нин, с каменным лицом, прошлепала по прохладным доскам пола, неся на двух руках два комплекта одежды. Человеческий, в виде длинной юбки и блузки, и брезентовый, с карманами, выстиранный и выглаженный.

Сегодня я буду ехать медленно, сказала я себе, не надо реветь мотором И проделывать вот эти штуки, которые мне недавно показал Лим. Достаточно я уже доставила неприятностей людям.

И, как обреченная, взяла у А-Нин свой кавалерийский брезент.

Черного зверя я приковала к водосточной трубе дома на Хай-стрит, по соседству со своим беспроводным предприятием, вздохнула. Огляделась по сторонам: в несколько ярусов — клетки с птицами, как гроздь свиристящих фонарей, под ними отдыхает китаец в шортах до колен, из под шортов высовываются коричневые, худые ноги. Мимо, по раскаленному асфальту, бодро шаркает сандалиями слепой разносчик наси лемака, лицо скрыто в черной тени конической соломенной шляпы, руки скобкой лежат на коромысле с товаром. Его никогда не обманывают, ему даже дают иногда лишнюю монетку в один цент.

И никто ни в кого здесь, на этой улице, не стреляет. Мой мир.

Я вдруг представила себе, что схожу с лайнера где-нибудь в Шанхае — что я почувствую на китайской улице в самом Китае? Если, конечно, рядом не будет Тони и Магды. Почувствую ли, что я дома?

— Мир, справедливость и свобода миллионам — вот что такое империя, — ответил моим мыслям мальчишеский голос Данкера из раструба на столбе в конце квартала. И добавил:

— Мы делаем получасовой перерыв в вещании, а потом ожидаем появления несравненной Магды Ван Хален в нашей регулярной передаче о сокровищах музыки.

Акцент, подумала я. Нельзя, чтобы столб говорил с этим акцентом — португальским, голландским? — точно таким же, который был бы и у меня, если бы не годы на лужайках Кембриджа. Надо что-то делать.

— Госпожа де Соза, я заходил в центральный магазин радиотоваров на Бату, — с азартом бросился ко мне Данкер, выставив вперед носатую голову на тонкой шее. — Там подешевели аккумуляторы на два вольта. На целую треть.

Я прислонилась к столу, за которым мальчик только что говорил в эту странную штуку на бамбуковой палке, и вспомнила магазин на Бату-роуд, дом 17, странно пахнущий бакелитом и чем-то металлическим. Кроме аккумуляторов, там еще есть некие пентоды и детекторы, и воздушные втыкатели, что бы это ни было. И оно иногда дешевеет, как все вообще в наше нелегкое время. Но стоит куда больше шелковых чулок. Потому что «беспроводное вещание убивает меланхолию и дает отдых усталым нервам». А мои чулки не убивают ничью меланхолию никоим образом.

Если дать Данкеру волю, он устроит здесь склад деталей и будет, выпуская струйки дыма из-под паяльника, собирать из них свои странные приспособления. Хоть ночами.

— Данкер, — сказала я не самым добрым голосом. — Просто из любопытства: ты знаешь цены на все эти штуки? И на приемники тоже? Сколько стоит «Эддистон-4»?

— 225 долларов, — чуть изменившимся голосом сказал он. — В алюминиевом футляре, с полным набором аксессуаров. Есть, конечно, «Филипс Тропикал» — 150, и «Лиссен» — 70 долларов. Но ведь волна «Эддистона» — от 12 с половиной до 500 метров…

Он напряженно замолчал.

— Я вижу, что у тебя в голове хорошо держатся цифры, — продолжила я тем же голосом. — И я знаю, что ты — лучший в этом городе инженер по беспроводным… штукам. А я хочу, чтобы ты перестал быть только инженером. И чтобы начал держать в голове некоторые другие цифры. Сколько радиоприемников было продано на Бату в последний месяц? Куда они отправились — на плантации? На соседнюю улицу? В офисы европейских компаний? Ты сам вешал на столбах вот эти звучащие штуки — так сколько же людей нас теперь слушает? Когда? Танцуют ли они под нашу музыку у себя, на плантациях? Или они хотят что-то другое — новости?

Данкер сделал ошибку:

— Мадам де Соза, вы сегодня несчастливы?

Плохой английский. Я не несчастлива, у меня неприятности. Он не умеет выбирать слова. Когда я перехожу с ним на португальский, все получается тоньше, сложнее и правильнее — сейчас он мог бы сказать despedida, sodad, и даже tortura.

Я отвернулась, оттолкнулась от стола, прошлась по комнате, зачем-то потрогала этот странный граммофон, не похожий уже на граммофон ушедшего счастливого века.

Нет же, мальчик прав. Я несчастлива. Потому что чувствую себя очень старой, когда обижаю таких, как он. Да, собственно, я несчастна по множеству причин, и давайте это прямо скажем себе. Но больше никому.

— Здесь, в этой комнате, тех несчастий нет, — вполголоса заметила я, поворачиваясь к нему. — Они — там. В этой комнате нет и чего-то другого. Изобретательного менеджера модного и перспективного делового предприятия, человека, безмерно уважаемого в городе. Это не я, Данкер — я только владелец, и я уеду отсюда через неделю или две, потом вернусь, потом снова уеду. Но это и не ты. А ведь, кроме тебя, здесь пока никого нет.

Я повернулась к нему полностью: Данкер так и стоял, вытянув ко мне узкое темное лицо, обрамленное волнистыми волосами. Чья кровь тут примешалась — голландская, тамильская?

— Здесь не дорогая игрушка для инженеров, Данкер, — продолжила я. — Здесь предприятие, которое должно зарабатывать деньги. Причем люди должны захотеть принести сюда деньги. Что там лежит, перед этим твоим… микрофоном, правильно?

— «Малай мейл», госпожа де Соза. Я читал…

— Кстати, я слышала тебя, пока шла — что это там было, насчет империи, в самом конце?

— Речь господина губернатора… Я читал новости, а он выступил вчера…

— А, ну, конечно. Читать новости — для этого мы скоро найдем другого человека, чтобы у тебя оставалось время для чего-то поважнее. А «Малай мейл» — они зарабатывают деньги, Данкер. Они печатают рекламу. А сейчас, когда мы все в несчастье… — я пошуршала газетой, нашла последнюю страницу, — вот: дороже всех платит за рекламу тот, кто ее не размещает. Девиз. Умный девиз. Когда творится такое, как сейчас, рекламный бизнес — один из немногих, который идет вверх. Кто этого не понимает, разоряется. А как насчет того, чтобы договориться с тем же самым магазином на Бату, 17, дважды в неделю передавать информацию об их новых ценах на эти вот… аккумуляторы? А как насчет того, чтобы рассказывать, какие пластинки пришли в «Робинсон»? Магда это делает, и ее слушают. Но ведь на этом можно заработать. Данкер, я повышу тебе зарплату на десять долларов в тот момент, когда ты научишься полностью окупать нынешнюю. А когда ты сможешь окупать все предприятие в целом — я повышу ее еще раз, и уже всерьез.

— Но закон… — почти прошептал он.

— Что — закон?

— В Англии этого нельзя делать. Там вообще нельзя давать коммерческую рекламу в эфире, потому что Британская вещательная корпорация… она взяла это все на себя… Можно только в газетах, журналах, на улице.

— Но у штата Селангор свой законодательный совет! И если бы в Англии были те же законы, что у нас… Представь себе, чтобы в Англии прошел закон о том, что при наказании палкой нельзя поднимать ее выше плеч. А?

Тут я поняла, что говорю не то. Это не дело Данкера — разбираться с законами, это…

Как ни странно, мое дело. И мне, кажется, предстоит им вскоре заняться.

— Данкер, — сказала я, — ты знаешь, что беспроводной аппарат сейчас можно установить в авто?

— Я сам могу это сделать, — мгновенно отозвался он и сверкнул отличными белыми зубами.

Я наклонила голову, вспоминая, откуда мне пришла вся идея про это предприятие.

Из «Малай моторист». Два авто, которые там были весьма подробно описаны. Первый — это огромный «паккард», мечта звезд Голливуда. Хром и бежевая кожа, восемь цилиндров и восемь фар впереди, и еще одна — как прожектор. Десять пассажиров, хотя формально там полагалось рассаживать семерых. Сзади — диван, впереди него — два складных дивана, и еще бар. Бутылки, шейкер, четыре бокала, салфетки из бумаги, термос для льда. Сигарная гильотина на батарейках, она же зажигалка, и табачный ящик. Пепельницы из хрома. Багажник — все пассажиры могли в нем спрятаться. Отделка панелей — ореховое дерево, шины от «Гудйир». Брезентовый верх сползает назад не вручную, а повинуясь нажатию кнопки, с сытым урчанием. Он мог бы стать конкурентом моей красавицы, но — неожиданно — с ним начали происходить неприятности.

Журнал высказывал гипотезу, что «паккарда» обогнал другой аристократ автомира, «бьюик». И что же в нем было особенного? Два оттенка синего цвета — да. Побеленные шины, ряды красных огней, которые включаются, когда поворачиваешь или тормозишь, интересно. И — внимание — длинная хромированная антенна. Беспроводной аппарат в авто!

Но это означало, как минимум, что в каждом американском городе можно было настроиться на какую-то новую волну. Или — одну и ту же? В общем, я к полному изумлению узнала, что по всей Америке, как орхидеи в джунглях, возникают частные, как они их называют, радиостанции, и что именно сейчас, когда несчастье с каждым месяцем все страшнее, дела этих станций идут там все лучше. Потому что в дни несчастья всем надо давать рекламу. Америка — не Англия, там беспроводная связь — это коммерция.

Вот так возникла моя идея. Пересказывать ее своему менеджеру я раздумала.

— Данкер, — сказала я. — Законами займутся другие люди. Не сиди здесь. Найди техника на полставки, если надо. Найди друзей в Любительском радиосообществе — ты должен знать, что они там делают. И находить такое, чего они не умеют, чтобы слушали нас, а не их. Съезди на Пуду-стрит, в «Малай мейл». Подружись с ними. Главный человек там — Джоунс, но ты можешь найти в газете друзей из твоего колледжа. Сделай так, чтобы они о тебе написали. Там всегда должна публиковаться программа твоих передач. А ты в обмен должен рассказывать слушателям о газете, делать так, чтобы ее покупали. Да ведь благодаря нам с газетой будут знакомиться те, кто не умеет читать! Спроси, сколько стоят рейтеровские телеграммы, и нельзя ли тебе бесплатно забирать их, вместо того, чтобы они шли у них в корзину? Читатели газеты увидят эти телеграммы только на следующий день. Твои слушатели — день в день, раньше газеты. И еще: пусть их агенты продают место для рекламы и в своей газете, и в твоих передачах. За процент. Это выгодно им и нам, Данкер.

Тут мой сладкий сон был прерван — в дверях показалась тяжело дышащая Магда, с черными кругами под глазами, неровными пятнами пудры на щеках, с пачкой пластинок в руке.

— До передачи еще десять минут, — сказала она Данкеру вместо приветствия, только потом увидела меня.

И смотрела на меня минуты полторы, а я съеживалась все сильнее.

— Моя дорогая, — сказала, наконец, Магда. — Ты просто ничего не понимаешь. Тони в восторге от всего, что с ним произошло. Он думал, что главное в его жизни уже закончилось. А тут — настоящее приключение. Он стал героем. Его подстрелили. Вот это жизнь! Он мужчина, моя дорогая. Ты второй раз возвращаешь его к жизни. Он любит тебя за это.

Делая вид, что не замечает, что у меня вдруг произошло с лицом, Магда начала аккуратно, веером, раскладывать пластинки перед аппаратом у стены.

— Я попросила одну малайку из гостиницы присмотреть за ним, пока меня нет, — как бы между прочим сказала она, не глядя. — За небольшую денежку. Потому что сегодня у него должна обязательно подняться температура, и тогда он уже не будет таким счастливым, как сейчас. А тут еще климат дрянь, раны плохо заживают. Но послезавтра он будет в полном порядке, уж поверь мне. Итак, у нас сегодня что? Рассказ про одну стерву. И еще надо послать кое-кому привет, он будет в восторге: представляешь, привет по беспроводной связи на весь город! И все это называется — опера. Да… тут странное дело. Сегодня приходили твои полицейские, хмурились, задавали вопросы. Дело в том, что у Тони пропал маузер. Как-то мы про него забыли, а потом начали искать — а его нигде нет. Так, твой парень мне показывает, что до передачи одна минута. Три глубоких вдоха и выдоха…

Ей уже не нужен был собеседник перед глазами.

Что значит — пропал маузер? С этой странной новостью я пошла вниз по лестнице.

Кому может понадобиться такая штука, как маузер — коллекционерам? Как единственный экземпляр на весь этот город?

Я оказалась на асфальте, на улице, издающей сотни звуков — смех, разговоры, звон, стук.

— Привет, Куала-Лумпур, штат Селангор, Эф-эм-эс, — сказал сверху низкий, медленный голос Магды. — В «Робинсон» на Маркет-сквер завезли новые оперные пластинки. Там — записи опер целиком, и это просто праздник. «Фауст» на английском, «Тангейзер» на немецком, только что с Байрейта, и «Трубадур» — из Скалы, Милан. Тяжело тащить столько пластинок, но опера — это не только арии, это множество маленьких сцен, в несколько тактов, и вот теперь все их можно услышать. Особенно хорош этим Пуччини — никогда не знаешь, что у него вдруг сейчас прозвучит. Вот «Джанни Скики», комическая вроде бы опера, да попросту балаган, но в самом-самом финале двое счастливых влюбленных вдруг поют такой, знаете ли, маленький дуэт на полторы минуты, поют не просто на октаву выше всего прочего, а как бы вообще взлетают голосами под потолок. Ну, это здесь пока не продается. Мы сегодня услышим…

Тут Магда, видимо, загадочно улыбнулась — кажется, она заготовила какие-то мысли заранее.

— Но сначала вот о чем, дорогие слушатели. У меня тут в баре был разговор с одним плантатором — кстати, привет, Руди, ты отличный парень. Зачем нам тут, среди джунглей, опера? — спрашивал он. Что за бред — слушать здесь, в тропиках, про жизнь бедных богемных студентов под крышами Парижа? Опера, Руди, хороша не тем, что их на сцене и в яме — сотни полторы человек, которые тебя развлекают, тогда как в кабаре играет только человек десять. Она хороша потому, что на нее рано или поздно пойдете вы, Руди. Ну, когда-то же кончится весь этот ужас с ценами, вы сядете на пароход, приедете домой и пойдете в старый, добрый «Мет» в Нью-Йорке… Извините, Ковент-Гарден в Лондоне тоже хорошая опера, конечно… И вы туда идете, с вашим тропическим загаром и толстой, закаленной шкурой. Ничего, что вы ни черта не понимаете в бельканто — зато вы надеваете ваш пингвинский костюм, белый галстук, белый шелковый шарф, трость, черный цилиндр. Втыкаете в карман вот эту маленькую сигару, которая сделана специально для того, чтобы ее можно было успеть выкурить в антракте. Что там еще — лакированные туфли, конечно. У вас чего-то нет — но половина зала берет все это напрокат, не сомневайтесь, я знаю хорошее место на Пятой авеню… И вот вы идете в оперу, постукивая лакированными ботинками, и для вас там поют небесные голоса, это ваш маленький парад. Опера — это ваш праздник. Потому что мы сильнее, чем цены на каучук. Потому что мы живы, Руди.

Мне упала прохладная капля на голову. Я посмотрела наверх, под черепицу китайского дома: облезлая лазоревая краска, розовые ставни, по колонне вьется водосточная труба, тоже лазоревая. Из окон второго этажа, под крышей, торчат, высовываясь далеко на улицу, бамбуковые шесты с разноцветным бельем, дом — как корабль под флагами, вот только с флагов иногда капает. В окно высовывается коричневое сморщенное лицо китайской старушки с туго зачесанными назад белыми волосами, она улыбается мне.

Я медленно пошла по улице, от репродуктора до репродуктора, из каждого звучал голос Магды.

— А начнем мы с арии Тоски из оперы того же названия, это Пуччини, если я еще вас им не загрызла. Раз уж мы послушали в прошлый раз арию ее возлюбленного художника, который доигрался до расстрела. Так вот, Тоска, будучи первой дамой города Рима, пытается его спасти, но поскольку сделать это можно только через главного тирана всего города, который этого художника собирается пристрелить именно потому, что его любит Тоска, то дела девушки плохи.

Вот она и поет: что же это такое, вроде бы все правильно делаю — а ни черта ни получается. Называется эта ария — Vissi d’Arte, поет Амелита Галли-Курчи.

Звенящий и замирающий голос понесся над жаркими кварталами, заглушая стук ног по асфальту, звоночки и шуршание велосипедных шин. Тихим шагом я пошла к мотоциклу, зная, что не смогу его завести, пока музыка не смолкнет.

Я чуть не сбила на тротуаре тамила с неподвижным, лишенным выражения лицом, замершего у столба с репродуктором.

— Ну, и на закуску этой истории про Тоску скажу пару слов про мадемуазель Амелиту, — зловеще пообещал голос Магды, когда голоса скрипок замерли. — Тут в одном журнале написано что-то про ее ангельский характер. Так вот, сопрано не может быть ангелом, природа не позволяет. Они все одинаковы. Однажды после этой арии, когда героиня должна бросаться об мостовую со стен замка, рабочие сцены подложили ей не гимнастические маты, как положено, а батут. Извините, если уже слышали эту историю сто раз — но она настоящая, это было. Итак, финал оперы. Героиня бросается вниз со стены, гремит мрачный аккорд — и зрители видят, что мадемуазель Амелита взмывает из-за картонных зубцов замка вверх и снова летит вниз, якобы обратно о камни, с обалдевшим ангельским лицом, дергая ногами. И еще аккорд, и опять она летит вверх, и снова вниз. И еще. Сука.

Из репродуктора донеслись, отчетливо, три громких глотка.

Я ударила ногой по педали мотоцикла.

— Отец Эдвард, — сказала я, — еще час назад я думала, что буду здесь молиться, чтобы меня простили за невольно причиненное зло. Но, кажется, все не так плохо.

— А, у вас там вчера были неприятности, — сообщил он мне, жуя банан. — Исповедальня свободна, как только соберетесь — я сяду за ширму, и вы получите ваше отпущение. Но стоит ли — мы с вами и так об этом говорим. И вы знаете, госпожа де Соза, что здесь вас всегда поймут.

Я вздохнула и огляделась: деревянная обивка стен, кафельный пол новенькой церкви пахнет чем-то чистым, влажным и ароматным, над головой вентиляторы. Отец Эдвард, темноглазый человек моего возраста с тщательно зачесанными назад, вокруг тонзуры, прямыми волосами, ловким движением прячет недоеденный банан в коричневую бумагу и делает шаг вслед за мной внутрь, в храм святого Джона, с порога, куда он вышел было для быстрого перекуса.

— Ну, хорошо, а как там мой любимый ученик? — весело спросил он, ведя меня к исповедальне.

— Данкер? — посмеялась я. — Он скоро придет к вам с рассказом о том, что я жестока и хочу от него невозможного. Но я должна сказать вам спасибо — это тот самый человек, который мне нужен. И через год он тоже скажет вам спасибо. А еще до того он, надеюсь, догадается пригласить вас выступить с передачей. На этих, как их, средних волнах. О чем угодно, хоть о ваших учениках. Но ваш собрат из церкви святой Мэри там тоже рано или поздно будет, чисто католическое беспроводное сообщество я не замышляла. А теперь, отец Эдвард, вы правы — давайте пока обойдемся без исповедей, сядем на скамью, и я буду расспрашивать вас о вашем китайском подопечном, который провел тут несколько дней.

— Вы думаете, я вам что-то расскажу из того, что не сказал полиции? — услышала я в ответ.

Я посмотрела в глаза отца Эдварда, на его квадратный подбородок, и поняла, что если этот человек не хочет говорить — значит, не скажет, ни полиции, ни мне.

— Отец Эдвард, его убьют, если он рассчитал свое исчезновение неправильно. Можете мне верить или не верить, но я еще приду к вам на исповедь, не забывайте. И там буду просто вынуждена говорить правду. Я хочу помочь этому китайцу, спасти его. Но давайте я буду задавать самые невинные вопросы.

— А задавайте любые — я и правда не знаю главного, куда он делся, — пожал плечами отец Эдвард. — Но если вернется — я снова дам ему приют и вам ничего не скажу, уж не обижайтесь.

— Вот и отлично. Итак, он не знает английского?

— При таком французском этого можно не стыдиться.

— Он говорил здесь с китайцами? Они его понимали?

— Он ни с кем не говорил. Мыл вон там, — отец Эдвард кивнул в сторону выложенного кафелем алтаря, — и вообще везде, и этим как бы платил за стол и кровать. Сидел в библиотеке — у меня есть пара французских книг. Сидел, конечно, и у себя, в клетушке уборщика. Нет, ни с кем не пытался разговаривать.

— А как он к вам вообще попал?

— О-о, вот это самое удивительное. Как мне потом сказали, вошел в церковь, очень быстрым шагом, взял стоявшую вон там швабру, выжал тряпку, намотал ее на перекладину, снял очки и начал мыть. Сестра Сесилия, которая за этим наблюдала, была твердо уверена, что его нанял я. А теперь представьте себе сцену. Я иду вот тут, в проходе. Вижу, что в храме все хорошо, прихожан нет, китаец моет пол, выглядит как более чем естественная часть пейзажа. Будто он тут уже целый год. Иду дальше, в кабинет, сажусь за свой стол — и тут меня посещает мысль: а кто его нанял мыть мою церковь — сестра Сесилия? И когда? Выхожу обратно, приближаюсь. И слышу… ну, первой моей мыслью было, что со мной говорит швабра, на отличном французском. И только потом до меня дошло, что это тот самый китаец ко мне обращается.

— Молодец… Какой же молодец.

— Ну, и уже к концу разговора он просил предупредить его, если хоть кто-то — кто угодно — начнет им интересоваться. Очень интересный эффект — он не говорил, как вы, что его хотят убить, не уверял меня, что не делал ничего плохого. Но как-то все было понятно без слов, не могу вам даже этого передать. Впрочем, до моих предупреждений не дошло, все случилось потом само собой. Он стоял вон там, на галерее, где библиотека, кругом бегала толпа наших мальчиков — только что кончился урок. Не столько стоял, сколько мелькнул там. А я в тот момент беседовал с местным полицейским, который как раз этого китайца и искал. Я ему не сказал, конечно, ничего существенного.

А когда потом пришел в комнату уборщика, то там уже было пусто. Вот и все.

— Вещи?

— У него не было вещей. Брюки и рубашка. Он стирал рубашку и белье вечером, за ночь одежда в этом климате, как вы знаете, высыхает. В комнате, когда он исчез, будто никого и не было. Ручка только валялась на полу, с каплей чернил у кончика пера.

Я усмехнулась.

— Бумаги в комнате тоже никакой не было.

— Бумаги?

— Он сначала таскал бумагу из мусорных корзин, писал какие-то иероглифы на обратной стороне. Ручка — из библиотеки, простая, с вставным перышком. Я потом дал ему чистой бумаги. Вот этого всего не было.

— Можно подробнее об этой сцене: он сверху видит вас, говорящим с полицейским… с кем?

— С Таунсендом, конечно. Которого вчера убили. Что заставляет меня отнестись к этой истории — и ко всему вашему секретному миру…

Тут я моргнула раза два.

— …еще серьезнее. Но ваш китаец и так все очень серьезно воспринял. Да и вы бы испугались — там рядом с Таунсендом был второй полицейский… хотя кто его знает, кто он, китаец, в общем. Бритая голова, крепкая шея, совершенно милитаристской внешности. Мороз по коже. Я таких тут не встречал.

Я вздохнула. Все было ясно. Китаец из Китая, тот самый, а раз он сопровождал несчастного Таунсенда, значит… можно делать окончательные выводы. Я была права: за моим поэтом гонится человек от Чан Кайши, официально работающий при поддержке нашей колониальной полиции.

— Отец Эдвард, а этот китаец… он что, так здесь и сидел, не выходил никуда?

— У нас тут школа братьев Лa Салль и церковь, а не тюрьма. Выходил, конечно.

— А как вы его называли?

— Эмиль, вообще-то. А что, это его настоящее имя?

— Нет, вы правы. И самое главное: внешность этого китайского Эмиля. Это-то вы мне можете сказать? Любую мелочь?

Отец Эдвард вдруг как-то задумался. Потом странно усмехнулся:

— Мог бы сказать, но… знаете ли. Китаец в белой рубашке и в очках. Обыкновеннее не бывает. Средних лет, от тридцати до пятидесяти. Внешность? Абсолютно никакая. Просто удивительно. Запомнить невозможно.

Я медленно раздвинула губы в улыбке. Хотя радоваться было почти нечему, по большей части священник повторил то, что я уже слышала от Робинса. Кроме истории со шваброй, конечно.

— Бог ты мой, ну что же еще спросить? А он католик?

— Я дал бы приют и язычнику. Но он по крайней мере христианин, это было видно. Молился здесь много раз.

И это — все.

Я провела мотоцикл мимо ряда пальм, стесняясь звука его тихо урчащего мотора. Оглянулась на импозантную башню с часами среди деревьев и двинулась вниз, к черепице кварталов, видневшихся отсюда, с холма.

В притихшем «Колизеуме» я поняла, что на меня странно оглядываются. А в комнате на втором этаже увидела сидевшую с прямой спиной Магду. Которая просто смотрела перед собой.

Полиция пришла и забрала Тони.

Его положили на носилки и, в присутствии бесстрастного доктора, отвезли в тюрьму в Пуду.

Все было очень просто. Секретного господина Таунсенда убили, как было установлено, именно из маузера. Никого, кроме Тони и самого Таунсенда, в этот час наверху не было — все спустились на коктейльные танцы, послушать Магду. Маузер потом, как известно, пропал. Но он нашелся сегодня, и там до полного магазина не хватало трех патронов. С галереи Тони стрелял дважды. Ну, и сам тот факт, что он притворялся инвалидом — и отказался отвечать, зачем это делал, тоже сыграл свою роль.

— Кто в эти дни мог видеть, что у Тони именно маузер? — спросила я вполголоса.

— Да кто угодно, — пожала плечами Магда. — Он висел там, в гардеробе, в этакой портупее. Иногда оставался в комнате. Не ездить же ему было с маузером вниз, на ужин и за газетами.

Стало тихо.

— Ты знаешь, я тут подумала, — прервала, наконец, тяжелую паузу Магда. — Я подумала, что Тони мне вообще-то нужен. От него большая польза. Он разминает и чешет мне на ночь пальцы ног, и подушечки, вот здесь. Может быть, все-таки не надо ему сидеть в тюрьме?

И она посмотрела на меня с ожиданием.

Я начала рыться в сумочке. Его зовут Оливер, он сейчас находится или у себя в клубе, или где-то в самом сердце административных зданий Сингапура, или на боксерском матче. И телефон мне этот давали для того, чтобы решались любые проблемы. Кто он — личный секретарь, или носит высокое звание колониального секретаря? Мне все равно, но лучше ему найтись как можно быстрее.

Потом я представила себе, как веду беседу с этим Оливером, а ко мне прислушивается весь бар, включая боев из-за стойки. Значит, надо ехать как можно быстрее домой.

Глава 9

БЕШЕНЫЕ СОБАКИ И АНГЛИЧАНЕ

Кто-нибудь когда-нибудь все равно засадил бы меня в конце концов в тюрьму, — удовлетворенно говорил освобожденный Тони, пока Магда укладывала его на кровать. — Тюрьма — то самое, чего мне не хватало для духовного совершенства. А вот почему они просто не пристрелили меня, как бешеного пса? Какое упущение. А мне надо было орать и сучить ногами всю дорогу в узилище, тогда бы и пристрелили, но проклятая рана склоняет к экономности движений. Ничего, зато теперь у них в городе живым укором — жертва полицейских репрессий. Я киплю справедливым гневом. Товарищ Магда, она же — девица Ван Хален, она же — милый мой бурундучок, попроси, пожалуйста, портье записать меня поутру в местную ячейку Коминтерна. А до того — не знаешь ли ты какой-нибудь хорошей революционной песни?

— Непременно, товарищ Тони, он же советник Хэ. А вот это… м-м-м… а вот есть такая песня… Значит так, ты играешь на губах британский полковой марш, а я…

И эта пара, после некоторой подготовки, со вкусом, с притоптыванием ногами, покачиванием плечами и пристукиванием по краю стола, начала исполнять нечто поистине безобразное, с припевом на каком-то дикарском языке.

«Какой позор, что англичане цивилизовали мир — зато мир теперь хорошо веселится», — сдавленным шепотом пела Магда, азартно прищелкивая пальцами. Потом она, не переставая петь и щелкать, принесла Тони его обтянутый парусиной пробковый шлем, он надел его, как положено, с ремешком под нижней губой и делал вид, что марширует с задранной бородкой (оставаясь, конечно же, в кровати). А когда строчки «только бешеные собаки и англичане выходят на полуденное солнце» прозвучали три раза подряд, я поняла, что сейчас кое-кого вышвырнут из гостиницы. Отели «только для белых» в городе есть, а существуют ли «только для красных»? Но остановить революционную оргию я не могла.

— Отличная песня, — вынесла, наконец, приговор Магда.

— Кто автор, дорогой мой певчий зяблик? Какой-нибудь Эллингтон, он же товарищ Дюк?

— Да нет же, это Кауард. Ноэль Кауард. Ему мало того, что он пишет пьесы, он еще и сочиняет к ним иногда песенки. Весь Лондон поет этот его шедевр, без сомнения.

— Боже мой, эти угнетатели монополизировали все, даже издевательство над самими собой. Надежды нет. Как мы живем, боже мой, как мы живем… Зато, мадам де Соза — зато видели бы вы лицо освобождавшего меня засекреченного сингапурца, когда он с гнусной антиамериканской ухмылкой сообщал мне, кто я такой.

— Что-что? — немедленно заинтересовалась я.

— Дословно следующее. Мы чуть не упали со стульев, когда нам прочитали ваше, господин Херберт, пенангское досье. Это же досье отброса общества — опиум, провальные деловые предприятия… И кто бы мог подумать, что за этой отталкивающей маской так долго скрывался наш заморский коллега? Теперь, господин Херберт, мы будем лучше думать об американской резидентуре — оказывается, ваши соотечественники умеют больше, чем ввергать мир в глупейшие кризисы. Конец цитаты… Тут я сказал ему все, что думаю о своих соотечественниках с их кризисом и особенно сухим законом, и он на прощание налил мне стаканчик не худшего виски, мы теперь друзья… Дорогой мой кенгуренок, как ты могла общаться с отбросом общества, которым я без сомнения длительное время был? Что у тебя со вкусом? Я должен серьезно задуматься над необходимостью его воспитания.

Дальше Тони потребовал показать ему коляску, «которую он успел полюбить» — на месте ли она, не погнулось ли что-нибудь, и начал выпрашивать у меня разрешение кататься в ней в течение ближайших нескольких дней, пока не заживет рана.

— Ну, в конце концов, сказано же, что если в первом действии в углу стоит инвалидное кресло, то в третьем действии герой обязательно должен получить пулю в задницу, — пожала костлявыми плечами Магда.

— И кем сказано? — поинтересовалась я.

— Ну, этим классиком театра… каким-то русским — Станиславским, наверное.

— А твой Станиславский ничего не сказал насчет того, что я получил пулю вовсе не в задницу, как ты опрометчиво выражаешься, а в мягкие ткани бедра? — деликатно заметил Тони.

— Ну, это у меня такое широкое толкование задницы, — ответила Магда после некоторого размышления.

Тони укоризненно покачал головой и погрузился в молчание.

— Дайте же мне мои газеты, — воззвал он, наконец. — Поскольку, как сказал товарищ Карл Маркс, труд делает из обезьяны человека. Я много думал там, в узилище. Потому что зверски кусались комары и не давали спать. Я думал, и многое понял.

— Так, а на ночь тебе понадобятся вот эти таблетки, — бормотала Магда. — Доктор говорит, что рана хорошая и чистая… Но в нашем уважаемом возрасте… Я слышала краем уха, как пара людей в баре обсуждала, сколько мне лет. Хотелось спуститься с эстрады и сказать им по секрету, что есть такой возраст — «черт его знает, сколько, но явно, что до черта»… И что же ты понял?

— Что я слишком добр, и книга моей бурной жизни останется не дописана, если я не сделаю хоть какую-то пакость этому бездарному выскочке с длинной лысой головой и холодными глазами.

— Боже мой, кому это?

— Чан Кайши, моя девочка. Чан Кайши. На самом деле даже имя его — ошибка, он подписывается, если на классическом мандарине, как Цзян Чжунчжэн, но это уже мелочи.

— Тони, ты что, завидуешь, что он генералиссимус? А ты только полковник?

— Он не генералиссимус, — строго сказал Тони. — Это ошибка. Его именуют так американские газеты. Но этого звания у него нет. Я смотрел, как его титулуют сами китайцы. Он просто генерал. Ну, главнокомандующий.

— Боже ты мой, ну, значит, будет он генералиссимусом. Стоит только захотеть. Да и вообще, кто он, собственно, такой — ну, глава огромного и несчастного государства. А ты лежишь тут, в чудном маленьком городе, и вокруг тебя — любящие женщины.

— Кто он такой? Он демон, — так же серьезно отозвался Тони, поправляя подушку под головой. — Демон всей моей советнической карьеры в этом, бесспорно несчастном, Китае. Как только у меня начинало что-то получаться — появлялся Чан Кайши, и вся моя жизнь шла к чертям. Знал бы — убил еще тогда. Когда он впервые возник у меня поперек дороги.

— Это где же он возник — когда ты служил доктору Сунь Ятсену в Кантоне?

Тони издал длинный вздох, посмотрел на меня, счастливую и спокойную — мой мир начал возвращаться к нормальности.

— Раньше, раньше. Вам тогда было тринадцать лет, мадам де Соза. До Великой войны оставался еще год. А я, как мне уже пришлось один раз поведать вам, был относительно юным и бесспорно блестящим иностранным советником несостоявшегося императора Юань Шикая. Ну, мы советовали ему по всем вопросам, и после моего прибытия в Пекин Фрэнк Гуднау на целый год определил меня по части устранения угроз, потом уже я занялся стратегическим планированием, своим прямым делом — все-таки академия в Уэст-пойнте не пустяк. А устранение угроз — это, собственно, вот что… В общем, тринадцатый год, наша команда помогает китайской полиции расследовать бунт против Юаня. И, среди прочих колоритных личностей, в наших досье появляется молодой человек по кличке «волчьи зубы». Он отвечал за нападение на шанхайский арсенал. Но на пути туда его арестовали часовые, от них он сбежал. Атака, понятное дело, провалилась, его отряд понес потери, Чан «волчьи зубы» сбежал в международный сеттльмент Шанхая. И потом в Японию, где славный доктор Сунь в очередной раз воссоздавал партию Гоминьдан — довольно странную шайку людей.

— Ага, которая правит сейчас Китаем, — успела вставить Магда.

— Полковник Херберт, — сказала я. — Вы шпион? Хоть кто-то в этом мире не шпионит, скажите мне?

— Ответь ей: от шпионки слышу, — буркнула Магда. — Она тут, видите ли, целенаправленно вредит китайской разведке — и еще называет других шпионами. Ответь, ответь — она только улыбнется, она сегодня любит весь мир, правда, моя дорогая?

— Я давно отрекся от шпионской работы, — объявил Тони. — Но тогда, у Юань Шикая, мы собрали неплохое досье на этого молодого человека. Он учился в японской военной академии — но у него был такой дружок по фамилии Чэнь, Чэнь Цимей. Тот втянул его в революцию, вот в эту компанию под названием Гоминьдан. И будущий террорист оставил японцам форму и кортик, или меч, что у них там, и, недоучившись, понесся в Китай. И начал свою славную карьеру, о начале которой я только что вам поведал. В пятнадцатом году — уже после дела с арсеналом — Чан устроил налет в Шанхае на губернатора, сначала взорвали бомбу, потом двое его молодцов начали палить из револьверов. Шестнадцать пуль в беднягу.

— Мой дорогой, они хотели навредить лично тебе!

— Я не сомневаюсь. И ведь навредили, как я уже рассказывал — я так и не стал в итоге советником императора. Потому что бунт в Шанхае был громкий, позиции будущего императора он подорвал немало. А дальше эта банда во главе с Чан Кайши, убив губернатора, захватила корабль, типа крейсера. Заставила канониров стрелять по городу, причем по жилым домам. Трехдюймовыми снарядами. Революционный праздник длился недолго, соседние корабли начали обстрел и попали в паровой котел крейсера. Тогда Чан с другом Чэнем сбежали на явочную квартиру. Туда нагрянула полиция. Герои перебежали в другой дом, на авеню Жоффр. Но Чэнь не ушел, наши люди его все-таки застрелили, и гражданин Чан Кайши потерял друга. Жил после этого в шанхайском преступном мире, работая на некую Зеленую банду. Профессия его называлась — опасный человек.

— А что, интересный мужчина, вообще-то.

— Ты, мой ягненочек, так бы не говорила, прочитав несколько страничек его досье. В свободное от революции время он месяцами пропадал по женщинам и пьянкам, питая неутолимую страсть к тому и другому. Мерзейший характер, требовательный, никому не подчинялся, скандалил, впадал в припадки злобы и истерии. Однажды в ярости надел на голову куртизанке миску с супом, кипящим, между прочим. Если вы думаете, что она после этого осталась жива…

Я встала рывком и подошла к окну, выходящему на глухую стену синема, по этой стене растекался конус света от фонаря на проволоке. А слева — темная расщелина улицы, там шли нормальные, веселые люди. Я знала, что вот сейчас они увидят — что же, мой бог? Ну, журнал, конечно, еженедельное ревью событий, мультики о Микки-Маусе, новые песни от Парамаунта. Асам фильм… да, да, я помню — сегодня там «Бродвей», с Глен Трайон и Эвелин Брент. А с 5 мая пойдет комедия «Грампи» с замечательным Сирилом Модом. Менеджер «Колизеума» получил копию из Америки раньше Лондона. Сюжет — загадка исчезновения бриллиантов. А потом, через неделю, месяц, будет что-то с Кларой Боу, блондинистой бомбой Джин Хэрлоу, а то и с Гретой Гарбо.

Скрипка, кто играет на скрипке? А, это же балкон синема, за колоннадой, балкон этот обращен в противоположную от нас сторону, туда, где газолиновая станция. Сзади балкона открыта дверь в фойе — музыка вылетает оттуда на площадь, а в итоге — в окно Тони, как птица пометавшись между стен домов, над улицей, где мелькают головы в тюрбанах, шапочках-сонгкетах или просто без всего… А еще ковры рулонами, пенджаби на вешалках, рядом жарят бананы в раскаленном, кипящем масле… нет, нет, никакого масла, мы говорим о музыке, что это за музыка — из Мориса Шевалье? А, наконец я поняла: веселая порция хорошо знакомых «я люблю тебя». Вообще-то эту песню отлично делает Винсент Лопес и его оркестр, у него великолепный трубач, но можно и так — на скрипке с чем-то там еще. Лишь бы ударник не жалел палочек.

Ну, все, все, пора поворачиваться, мою спину они наблюдали уже достаточно.

Магда сзади меня тем временем продолжала свою линию защиты первого из китайцев:

— Тони, дорогой, а вот у тебя лежит журнал, и пока тебя не было, я листала его, бросала, снова листала… И тут про Чан Кайши написаны совсем другие вещи. Что он испытывает мало интереса к еде, постоянно скандалит по поводу того, что стол его слишком роскошен. Что маниакально внимателен к чистоте одежды. В основном ходит в военной форме. В его комнате нельзя переставить даже тушечницу или кисть. Много читает, все подряд, вплоть до астрономии. Утром и вечером обливается холодной водой, полчаса делает зарядку. И — внимание, Тони! — пьет только кипяченую воду, даже к чаю не притрагивается, ни вина, ни табака. Конечно, все равно своеобразный человек, но как-то не совпадает с твоим рассказом.

Тони терпеливо вздохнул.

— Это с ним произошло позже — он дал клятву не прикасаться к алкоголю, и вообще измениться, когда заразил молодую жену гонореей…

— Кого — эту первую невесту Китая, самую богатую женщину страны, в красивой белой кружевной накидке? Просто скотина!

— Да нет, что ты, раньше — то была еще Дженни, Дженни Чэнь, очень милая девушка. Мы все ее очень любили там, в Кантоне. И ей сочувствовали.

— Но ведь изменился же…

— Полковник Херберт, — повернулась я, наконец, от окна. — Позволите угадать, что произошло? Вы, потеряв работу в Пекине, поскольку советовать там оказалось некому, приехали в Кантон, советником к Сунь Ятсену. А ваш демон с волчьими зубами там уже работал. Но вы еще не были знакомы, ведь правда? По крайней мере он понятия не имел, кто вы такой и что про него знаете. И откуда же он догадался? Значит, вы сами… Ну, например, постепенно поняли, кто это, подошли к нему…

Мы все помолчали, Тони — чуть сокрушенно. Потом он улегся поудобнее на подушке.

— Уважаемая мадам де Соза, — сказал он, наконец. — Мое восхищение вашему острому уму. Но… Мы были советниками и охраной первого лица в этом мюзикле — доктора Суня. Нами руководил лично Двухпистолетный Коэн. Перед нами расступались. И чтобы я подходил к какому-то начальнику суневской военной школы, коим был в Кантоне этот самый Чан Кайши… Школы, которая вообще, кстати, управлялась фактически Коминтерном — там, кроме самого Чана, были сплошные красные, генерал Галин, он же товарищ Блюхер, Бородин, еще какие-то. К тому времени красные прямо из Москвы кишели у доктора Суня повсюду, они же давали ему деньги.

— Тони, ты ведь просил записать тебя в ячейку Коминтерна…

— Попроси отменить, мой муравьишка, я отринул коммунизм после некоторого размышления. Так вот, никто из наших на этого Чана и внимания не обращал — что вы, с ума, что ли, сошли? Кто такой Чан? Там была такая история: я сделал доктору Суню план экспедиции на север — на пароходиках и деревянных лодках, полка два, и все же своих целей эта операция достигла бы. Но она сорвалась, из-за того, что именно этому Чан Кайши было поручено выклянчить у реального хозяина города, генерала Чэнь Цзюньмина, кое-какое оружие. Чан потыкался к нему в приемную, отправил письмо, оно вернулось, испоганенное по полям генеральскими иероглифами: «выскочка, ревнивый, с противным характером. Тупой, эгоист, подстрекатель». Так сорвался мой план Северного похода.

— Тони, не увиливай, — заметила Магда, с каким-то странным удивлением рассматривавшая иллюстрированный журнал. — Амалия, как я заметила, очень редко ошибается. Ты сказал этому Чану, что давно собираешь на него досье с проказами его революционной юности? И чтобы он поэтому сейчас вел себя тихо? Да или нет?

— Может быть, и сказал, — после паузы признал Тони.

— Вот почему ты сбежал из Кантона в Шанхай, как только умер доктор Сунь, и как только оказалось, что в Кантоне Чан Кайши теперь главный в Гоминьдане. Правильно сделал, что сбежал. Так, зубы — волчьи зубы… Не понимаю… Очень импозантный мужчина, между прочим — ну, нижняя челюсть великовата. А какие ордена и аксельбанты…

— А что не понимать? Огромные, длинные передние верхние зубы как особая примета в нашем пекинском полицейском досье. Они еще и постоянно болели, что не улучшало его характер. И давали осложнения на глаза. Эти зубы забыть невозможно.

Магда подошла и выложила журнальный разворот передо мной.

Толпа восторженных лиц. Над ней возвышается гневно поднятый кулак в белой перчатке. Эполеты, аксельбанты и ордена. Закинутая голова в расшитой, видимо, золотом каскетке с козырьком, встопорщенные усики, и — широко открытый рот.

— Где волчьи зубы? — спросила меня Магда.

Я задумчиво повела пальцем вдоль идеально ровных, аккуратных, одинаковых зубов верхней челюсти рта, раскрытого в яростном крике.

— Магда, они не только не волчьи, — сказала я наконец. — Они… не настоящие.

Магда склонилась у меня над плечом, я уловила запах чисто вымытой кожи.

— Бедненький, ему же вырвали все зубы и вставили челюсть! — всплеснула, наконец, руками она. — Тони, ты отомщен.

Мы посмотрели на него одновременно — и увидели, что господин советник Хэ лежит на чистой подушке с закрытыми глазами и разглаженными складками у рта.

— Наконец-то, — вздохнула Магда. — Ну, хорошо, завтра он снова возьмется за работу — будет искать твоего поэта… Все к лучшему, моя дорогая. Все к лучшему.

— Так он не инвалид? — строго отнесся ко мне инспектор Робинс. — И что же вы хотели тогда от магистрата? Да он с гарантией подтвердил бы законность ареста, если бы вы его не опередили. Выдавал себя за больного, потом открыл стрельбу, потом… Потом нашелся его маузер, из которого сделано не два, а три выстрела! Для начала — более чем достаточно. Другое дело, что через неделю-другую, думаю, вашего друга мы бы все-таки освободили за недостатком улик. Хотя я бы с удовольствием подержал его подольше — чтобы настоящие убийцы успокоились бы и совершили еще пару ошибок. Они их и так наделали немало.

— Неделя-другая? У меня нет недели! — возмутилась я.

— Да, я это заметил. Отлично сработано, а главное — быстро… Но…

Тут открылась дверь, вошел Джереми, за ним — белобрысая и раскрасневшаяся Дебби (что она, черт ее возьми, делает в полицейском управлении на Блафф-роуд? Хотя — если ей скучно у нас, на Стоунер-роуд… Почему бы и не зайти к любимому мужу, вытащить его к городским лоткам на ланч.)

— Друзья, — воззвал к ним Робинс, грозно наклоняясь к столу, — я тут как раз рассказываю уважаемой владелице компании по беспроводной связи, что за время ее пребывания в городе Куала-Лумпуре особо опасная преступность здесь выросла чуть не вдвое. Джереми, как выглядит смертность в Федерированных Малайских Штатах за последний, 1930 год?

— Господин инспектор, мы только-только прибыли, — запротестовала Дебби. И опять проделала свой неповторимый маневр: прошла за сифоном с содовой мимо плеча Робинса, еле заметно прикоснувшись к этому плечу бедром. Так, так, дорогая Дебби, что бы это значило?

— Но статистику суб-инспектор Джереми мог бы изучить за час. Итак, расследований по поводу смертей только в ФМС было 800, из них 140 человек утонули, 130 — это самоубийства, 70 — задавлены упавшим деревом, 54 — погибли на дорогах, 36 — на шахтах, 26 — на железных дорогах, 20 — задраны дикими животными… И так далее. Но предумышленные убийства? Конечно, ювелир Картрайт убит в этом году. Но кроме этого здесь, в штате Селангор, я знаю, за всю мою карьеру, только четыре случая убийства европейцев. Включая дело начальника тюрьмы господина Фостера, который выехал как-то раз в город с женой и выпил несколько коктейлей различной крепости. По дороге домой они не согласились по ряду вопросов, Фостер вошел в дом и оставил жену на пороге. Та стала скандалить, это услышал господин Пул, надзиратель, попробовал помирить ссорившихся, Фостер открыл дверь и застрелил обоих, затем выстрелил в себя. Но выжил, был судим и приговорен к смерти, а господин губернатор смягчил наказание до пожизненного заключения. Еще убили менеджера оловянных разработок, за это осудили европейскую женщину, но совет штата ее освободил. А, ну да, все-таки было еще два случая, недавних, когда европейские хозяева были убиты домашними слугами. А все прочее… Запоминайте, Джереми: здесь, на Востоке, китайцы убивают из-за денег, тамилы — из-за алкоголя, малайцы — из-за женщин. И кстати, Джереми — а где же отчет по поводу вчерашней стрельбы? С точным списком тех, кто был в баре и танцевальной зале?

Мы с Робинсом остались вдвоем. Он мрачно задвинул животом ящик стола и откинулся на спинку стула:

— Отчет, конечно, придется переписывать. Ни черта не умеет. Мы избавили улицы Лондона от совершенно бездарного охранителя общественного спокойствия. Там он никогда в жизни не поднялся бы до суб-инспектора, так и вытаскивал бы пьяных из пабов. А здесь — свое бунгало, темнокожие слуги… Местный констебль при тебе не должен курить без разрешения, и так далее. Извините, госпожа де Соза… Да. Ну и время мы переживаем: только дай в Англию запрос, что нужны полицейские, придет пять дюжин аппликаций, кто угодно, без опыта, хоть официанты, любого возраста. Единственное, к чему там относятся еще пока серьезно — это к сертификату врача о том, что человек пригоден для работы в тропиках. Ну, что теперь расстраиваться. После сезона дождей — вы удивитесь — и этот парень будет нормально работать.

Я прислушалась — кругом было тихо, только с первого этажа раздавался какой-то лязг металла, там, кажется, была оружейная мастерская. Полицейское депо на вид похоже на ипподром или школу, те же два длинных этажа, закругляющиеся вокруг вытоптанного паданга. Коридора внутри здания нет — его заменяет длинная галерея, выходящая на свежий воздух, с видом на паданг. Здание новое, но уже пахнет ремнями, униформой, плохим табаком и металлом — прекрасный запах вообще-то, он успокаивает, подсказывая, что в городе есть кому за тебя заступиться.

— Вы говорите, инспектор, что вытащили бы Тони и без меня, — взялась я за дело. — Значит, есть улики против кого-то другого?

— Нет, — сказал он. — Никаких. Между нами — нет даже подозрений. Есть некие показания участников этой истории, и еще — логика. Посмотрите на все действия вашего друга. Допустим, он застрелил по каким-то непонятным причинам своего приятеля и собутыльника Таунсенда. Выстрел, как вы помните, слышен был всем, кто находился внизу. Что за идея — стрелять, когда в отеле толпа народа? А дальше ваш Тони зачем-то покатился на инвалидном кресле на балюстраду над баром, там решил открыть всему миру, что он не инвалид, отправил это кресло по ступеням в стоявших внизу китайцев и начал их разоружать — поскольку они именно в тот момент, представьте себе, стояли там с оружием наготове и пугали всех нас. Кстати, действовал ваш друг довольно грамотно, это чистая случайность, что в него попала пуля. Но откуда он знал, что в эту самую секунду надо ехать к бару с маузером наперевес? Откуда он знал, что как только он — предположим — стреляет в своего друга, тут все китайцы вдруг берут на мушку собравшихся?

— Отлично, — сказала я.

— Но тут еще наша всеобщая любимица госпожа Ван Хален открыла стрельбу — из притащенного ею заранее на эстраду, в футляре от саксофона, здоровенного ковбойского револьвера. Вообще, эта американская пара знает толк в оружии, из которого можно уложить буйвола. Попробуйте удержать маузер — нужна очень сильная рука. Так вот, я склонен верить их объяснениям насчет того, что госпожа Ван Хален вышла из комнаты, готовясь идти играть, увидела оружие под пиджаками этих китайцев, вернулась на секунду, договорилась со своим компаньоном Тони, что в случае чего подаст ему сигнал, и тогда ему надо срочно катиться… иди бежать… на помощь. Здесь все логично. Убийство же Таунсенда в эту логику никак не вписывается.

— Боже мой, как же я выпустила это из вида? Вы сказали — сигнал. Какой сигнал?

— Азбукой Морзе, представьте себе. SOS. Па-па-па, па-па-па на саксофоне. Не спросил, кто из них это придумал, но пара в целом замечательная. Так вот, их поведение логично.

— А как насчет логики поведения китайцев? — поинтересовалась я вместо этого.

— Вот-вот-вот, — инспектор Робинс достал из кармана портсигар, вытащил оттуда «Плейере» с пробковым фильтром и предложил мне (я отказалась). — Вы же более местный человек, чем даже я. Вы знаете, что такое китайцы, какое оружие они предпочитают. Зачем они притащились в бар с огнестрельным оружием, которым здесь, в колониях, практически никогда не пользуются? Пистолет — оружие европейца. Китайцам хватает кулаков, мозолистых ног и дубинок, ну — ножей. Далее, госпожа де Соза: зачем без всякой команды они поголовно вытащили свои револьверы, услышав какой-то выстрел наверху, который явно не имел к ним никакого отношения?

— У них был страшно глупый вид во время перестрелки, — припомнила я.

— Конечно! Потому что они не понимали, что и зачем делают, зато чувствовали, что кончится это для них плохо. И сейчас не понимают, что же произошло.

— А, так они же сидят у вас в Пуду, — вспомнила я. — И все уже рассказали, да?

— Очень короткий был рассказ, — пожал плечами Робинс. — Они получили приказ. От Вонга, естественно. Прийти в бар с оружием и охранять его, а если услышат выстрел — взять всех в баре на мушку и держать, но никого не убивать.

— Что я слышу? Если услышат выстрел? Какой выстрел?

Робинс молчал и смотрел на меня загадочно, если не сказать — торжествующе.

— Заранее подготовленное, предумышленное убийство, — сказала я, наконец.

Робинс весело кивнул.

— Так, минуточку, — продолжила я. — А ведь кто-то планировал в этот вечер нечто иное. Отлов Вонга. И это значит…

— Ах, как же с вами приятно работать, госпожа де Соза, — со вкусом сказал Робинс.

— Вонг знал, что ему готовят арест, и вооружил своих людей? Ах, нет, тогда бы он вообще не пришел. Кто-то другой знал, но… но использовал ситуацию для… для убийства Таунсенда. Перехватил вашу операцию. Но, инспектор — значит, это некто, работающий в полиции!

— Ну, это довольно много людей, — заметил Робинс. — Долго вычислять. Но давайте посмотрим на маузер. Вот эта история очень четко показывает, как планировали убийство. Калибр. Ну?

— Ах, дело убитого ювелира Картрайта, — вспомнила я. — Второй револьвер того же калибра, выстрел из кустов. Вонг. Или — наоборот, кто-то, знакомый с делом Картрайта. Что? Второй револьвер? Таунсенд был, значит, убит из маузера, да? Но это значит, что Тони заранее был предназначен… А почему?

Робинс снова с удовольствием замолчал. Потом, сжалившись, вздохнул.

— А по двум возможным причинам. Первая — что это идеальный, если не единственный подозреваемый. Они все время общались, ваш Тони знал, что Таунсенд часто отсыпался после этого общения наверху, недалеко от комнаты самого Тони. Там сейчас нет других постоянных постояльцев, только ваша частная армия из двух человек. Прочие приезжают на ночь, на две, это не подходит. Привычки же Тони было легко изучить, порыться в его комнате, пока он на ужине внизу. Заранее найти пистолет того же калибра — точно так, как это было сделано с Картрайтом. А вторая причина… может быть, не только Тони, а вся ваша троица кому-то мешает, как вы считаете? Я имею в виду — включая вас?

Так. С этого момента моя жизнь окончательно становилась интересной. То есть задолго до стрельбы в баре кто-то, значит, заинтересовался Магдой, Тони и мной, и…

Я постучала пальцами по его столу — потертому, с отколовшимися углами, зато очень прочному.

— А кому мешал глава местного спецотдела, которому оставалось меньше недели до парохода?

— Отличный вопрос. Ну, вот уж здесь я явно бессилен что-то сказать, — развел руками инспектор Робинс. — Это может звучать неделикатно, но боюсь, что это ваше дело, госпожа де Соза. Мне тут никто не сообщит массу интересных фактов, которые касаются только вас и ваших секретных коллег. А вы, если способны открывать двери тюрьмы в рекордные сроки… Официально дело взял на себя один очень быстрый молодой человек. Который, как я говорил, уже приехал сюда менять Таунсенда.

— Ах, вот кто арестовал Тони.

— Не спросив меня и вообще кого бы то ни было. Ну, в следующий раз приобретет полезную привычку думать.

— А как его зовут?

— Зовут его «господин библиотекарь», поскольку он зачем-то постоянно таскает книгу-другую под мышкой, стараясь иметь мирный вид. Имя — Эмерсон, и странно, что вы его не знаете.

— Как это не знаю? — мужественно удивилась я. — Но в глаза его никогда не видела. Эмерсон? Действительно хорош, как говорят.

— Вам, обитателям мира теней, виднее. Ну, а мое дело — помогать Эмерсону, то есть заново спланировать арест Вонга. Он становится важной фигурой. На нем подозрения в двух умных убийствах европейцев, но никаких улик — в общем, работа у меня есть.

— Маузер, — сказала я. — Второй маузер. Его можно найти?

— Ну, это будет нелегко. На месте убийцы я утопил бы его в речке, до которой минут десять пешком. И еще успел бы вернуться к очередному танцу.

Тут я мысленно представила себе коридор второго этажа «Колизеума», даже два параллельных коридора… В конце их виднеется просвет — и оттуда вниз, на тротуар, ведет винтовая лестница, заключенная в нечто вроде бетонного стакана. Типичное для китайского дома сооружение. А дальше человек оказывается на задворках отеля, возле мусорных баков и заднего хода в кухню, но там же — довольно темные задворки синема…

— Его никто не видел? — поинтересовалась на всякий случай я.

— Как раз видел, — отрешенно сказал Робинс. — Невысокий молодой человек в шлеме-топи. Скрывающем лицо. Усики. Европеец. Но надо учесть, что видел его малайский уборщик синема, для которого все европейцы на одно лицо. И поскольку этот малаец на часы не смотрел, то строго говоря вообще непонятно, когда этот загадочный молодой человек спустился по задней лестнице вниз — за час до убийства, или после. И был ли он вообще. Так или иначе — прощай, маузер.

Маузер, задумалась я. Не то чтобы я хоть что-то понимала в огнестрельном оружии, но хорошо знала, что в данном случае речь о предмете угрожающих размеров, и вообще чем-то необычном.

— Наша команда появилась здесь восемь дней назад, — сказала я. — Вы ищете человека, который продал Вонгу — или некоему европейцу — маузер буквально три-четыре дня назад, ведь так?

— Если я в очередной раз выражу вам свой восторг, вы сочтете меня однообразным, — вздохнул Робинс. — Ищем по всем Федерированным, так же как и Нефедерированным Малайским Штатам, то есть даже в Тренгану. И, само собой, во всех трех городах Стрейтс-Сеттлментс. Из последних я возлагаю особые надежды не на ваш Пенанг, или Сингапур, а на родную для Вонга Малакку. Потому что понятно, как использовали Вонга и зачем: купить нелегально маузер — это по его части. Маузер, кстати, это нечто вроде белого слона в наших краях. Вы знаете, что это вообще уже не пистолет, а нечто вроде винтовки?

Тут Робинс быстро, шурша карандашом по бумаге, набросал для меня странную конструкцию. Оказывается, у этого пистолета, с очень длинным тонким стволом, есть деревянная кобура. Которая под странным косым углом присоединяется к круглой рукоятке, и получается, действительно, нечто вроде небольшого карабина.

— Дальность стрельбы — тысяча ярдов, — с уважением пояснил Робинс. — Где вы видели такие пистолеты? Это уже нечто иное. А на сто ярдов бьет без промаха, и пуля пробивает шесть дюймовых досок. Констебли опрашивают сейчас охотников, любителей экзотики… Кому-то очень хотелось подставить вашего друга, майора. Представляю, как Вонг ругался, ища такой же пистолет по всей колонии. Заметим, люди, которые пользуются этими монстрами, могут забыть о том, чтобы прятать их в кармане пиджака. Не бандитское оружие, это точно.

— Калибр? — спросила я голосом опытного в военном деле человека.

— Никаких радостей в этом плане. Бутылкообразный патрон, так и называется «патрон Маузер». Калибр 7,63. То есть из другого оружия такую дырку не сделать. Ну, самое близкое — «патрон Борхардт», это 7,65, и такого в наших краях уж точно не найти. Есть полицейский маузер двадцатого года, он небольшой, но это еще большая здесь редкость.

Последовала пауза. Оставалось выяснить совсем немного.

— Три выстрела, — сказала я. — Гильзы.

— Две гильзы, — скучным голосом отвечал Робинс. — Там, где ваш друг дырявил пол перед ногами китайцев. То есть на балконе. Третьей, в комнате Таунсенда, нет, что неудивительно — кто-то схватил гильзу и сунул в карман. Но — вы еще не поняли, что этот грамотный человек допустил большую ошибку? Ах, простите, вы же не знаете всю историю. Позвольте испортить вам аппетит?

Робинс оттолкнул кресло, прошел, сотрясая доски пола, к мощному железному шкафу в углу. Загремел ключами, достал из-за толстой двери большой манильский конверт, весь в жирных пятнах. Осторожно поднес его к моему носу.

Не каждый раз удается нюхать явно протухшее карри — обычно этот запах является прохожему свежим, мощным, щекочущим ноздри, заставляющим бросить все и сделать три шага в маленький индийский мир за тканевой занавеской.

— История вот какая, — с удовольствием повествовал инспектор, двумя руками возвращая конверт обратно, с глухим металлическим звуком. — Да, сегодня я отдаю эту штуку оружейникам, пусть чистят, больше тут ничего уже не сделаешь, хватит антисанитарии. Итак, карри. После которого можно забыть о дактилоскопии. Вы слышали, что пистолет у вашего друга сразу после перестрелки исчез?

— Я уже тогда поняла, что у дела будет продолжение.

— Могло и не быть. Пистолет лежал рукояткой и магазином в блюде с карри, под крышкой, под дверями у вашего майора Херберта. В пятнадцати ярдах от того места, где майор упал, получив свою пулю. Ну, а ночью блюдо оказалось на кухне, там люди страшно испугались, и первой их мыслью было — выкинуть эту страшную штуку в мусорный бак. Обошлось все же.

— Пятнадцать ярдов? — изумилась я. — Да зачем же…

Робинс смеялся, показывая отличные, чуть желтоватые зубы.

— Я же сказал, кто-то умный оказался вдруг очень глупым. Испортил всю картину. Переволновался. Ошибся. Хотя на самом деле испортил убийце всю картину ваш майор. Ну-ка, представьте: как должно было протекать убийство, если бы все шло по плану? Кто-то на втором этаже попросту пускает пулю в голову спящему человеку, когда все — что заранее было известно — спустились вниз, на танцы. Ну, все, кроме инвалида Тони — убийца ведь не знал, что он умеет бегать. И вот убийца бежит к задней лестнице. Тем временем китайцы Вонга должны вытащить оружие и направить на собравшихся — среди которых, напомню, было полдюжины наших, из полиции. Зачем они это должны были сделать? Да попросту чтобы дать убийце уйти, затеряться в толпе, выкинуть громадный маузер, унести его к реке. Вонга все видят, он ни при чем. Неясный момент — как наш неизвестный злодей собирался распутать эту ситуацию, насчет того, что Вонга мы собирались арестовать, а он так много теперь знает. Очень, очень интересный вопрос. Кстати, констебля, стоявшего на улице, мы оштрафовали — что это такое, слышит стрельбу, и забывает все инструкции!

— Итак, инспектор, минуты две мы все сидели бы, не шевелясь…

— А потом китайцы бы спрятали свои револьверы, извинились — ну, пошли бы в тюрьму, но ненадолго. Им было заплачено, Вонгом. Он сам, наверное, получил очень хорошие деньги. А мы все поднялись бы наверх, нашли бы тело Таунсенда — и живого майора Херберта, с маузером, где не было бы — к его изумлению — одного патрона. Ведь все китайцы в один голос дают показания, что никакой дополнительной стрельбы не ожидалось. Все счастливы. И тут!

Робинс поднял тонкие брови и театрально развел руками.

— Стрельба с балкона. Стрельба с эстрады. Инвалид, который не инвалид. Полный хаос. Это-то ведь никем не планировалось! Непонятно, что теперь делать. И кто-то — нервы сдают — совершает глупость. Утаскивает у вашего Тони из-под бока его собственный маузер, засовывает его под крышку блюда с карри. Глупо, но в переполохе и не такое бывает. Хотя… кто знает. Может, и не совсем глупо.

Я зажмурилась: теперь мне казалось, что я вижу эту руку, берущую маузер, поднимающую его с пола — и тут пистолет уходит из моего поля зрения. Все были заняты раной Тони, там была целая толпа народа… Или это уже — мое воображение?

— Три выстрела, — повторила я. — Может быть, пистолет взяли для того, чтобы быстро вытащить из него один целый патрон? А потом уже невозможно было положить его на место незаметно?

— Очень возможно. Но в этом случае убийца не знал одной особенности маузеров, — кивнул Робинс и наклонился над своим чертежом маузера с карандашом в руке, как фельдмаршал Гинденбург. — Это вам не револьвер. Слабое место маузера — что его нельзя быстро перезарядить. Вот тут надо снять крышку магазина, достать обойму, вытащить патрон, вставить обойму на место… Кстати, у маузеров есть второй магазин, если его присоединить — он становится двадцатизарядным, впечатляет, да? Но у вашего друга был обычный магазин, на десять патронов. Из которых в момент изъятия оружия на месте было всего семь.

Мы помолчали.

— Но это слабая улика, — сказал, наконец, Робинс. — Ваш друг мог забыть вставить один патрон в обойму. Правда, в тюрьме он честно сказал, что их там было десять. Но с хорошим адвокатом можно вспомнить, что все-таки девять. Что произошло на самом деле? Вы согласны, что речь о тщательно подготовленном преступлении. Ну, а разве трудно вытащить у вашего Тони один патрон из обоймы заранее? И вот, как я сказал, у него находят маузер без одного заряда… Ну, пусть с чистым стволом. Но если учесть, что все равно в коридоре их в момент убийства должно было быть только двое… Напоил — как всегда, убил, почистил ствол, обойму зарядить не успел — что-то в таком роде.

— А зачем тогда тащить пистолет к блюду? — мрачно поинтересовалась я.

— Нервы, — развел руками Робинс. — Или еще что-то случилось не так. Что-то с отпечатками пальцев. Схватил, не подумав. Вспомнил про дактилоскопию. Понес топить пистолет в соусе.

Я сжала губы. Чтобы случайно не сказать вслух то, что меня беспокоило уже два дня.

Точнее, не что, а кто.

Двухпистолетный Коэн. Человеке двумя маузерами на поясе, который несколько лет — сколько, в точности? — был командиром военного советника Энтони Дж. Херберта-младшего там, в Кантоне.

Глава 10

КОГДА МЫ БЫЛИ УДИВИТЕЛЬНЫМИ

Я не могу понять этот город, говорила я себе, проезжая по таким знакомым на вид улицам (черепица и ставни наверху, запахи аптеки, лука, соевого соуса и керосина у тротуара). Зачем он здесь, этот Куала-Лумпур? Кто взял квартал (и еще квартал, и еще улицу) осторожными пальцами и перенес его из моего Джорджатуна, или из Сингапура — сюда, в джунгли? Что это за странная улица, кончающаяся ничем — раз, и вот поросший зеленью холм, широкие листья, лианы, цветы, комары, тишина? Почему по ту сторону холма начинается новая улица, и это тоже Куала-Лумпур? Что за дворцы с колоннами вдруг вырастают вдоль дороги?

Как разобраться, где Куала-Лумпур кончается совсем и превращается в деревню, если по всем улицам рикши здесь катят наравне с бычьими повозками?

Где я провожу ночи — в деревне, городе или в чем-то среднем и непонятном?

И вот после долгого жаркого апреля и таких же первых дней мая недоумение, наконец, кончилось.

Я проснулась от счастья. Мокрый шепот за бамбуковыми жалюзи, свежий и влажный воздух джунглей. Джунгли в этом городе, оказывается, ждали только дождя, чтобы напомнить городу, что он на самом деле такое: мириады цветов, мокрая земля, сверчки и лягушачьи вопли.

Шепот А-Нин в дверях: мем спи-и-ит? Голоса китайцев там, слева, у хозяйственного домика. Оттуда скоро понесут для меня под дождем вкусный завтрак.

За окном мокрые, тяжелые от капель цветы. Странные слова: иксора, эуфорбия, везде кусты белых и лиловых бугенвилей. Лотос — это нимфея мексикана, повторяю я, шлепая в халате к другому окну, бамбук — это бамбуза, их в саду нет. А за этим окном, среди капель и шепота, ибискус: лакированные вымытые листья и дерзкий пестик среди алой юбочки.

На каменной дорожке у входа дождь звучит на тон выше. Никто и никуда сегодня не поедет, это бессмысленно. Мокрый человек никому там, в городе, не нужен.

И это ведь не сезон дождей, когда такое происходит каждый день, а иногда все время без перерыва. Это просто дождь. Не тайфун, как в Гонконге или на Филиппинах. Если бы то был он — о, тогда уходят звуки, остается лишь мощный ровный шум, как шуршание шин по шоссе. Уходят и краски, мир вокруг исчезает, его будто задергивают полотнами серой марли, одна занавесь за другой, все ближе к тебе. И вот уже видны только бешено раскачивающиеся пальмы под самым окном на фоне жемчужно-серой занавеси. И больше в мире ничего нет, только эти пять пальм и шумящая вода с неба.

Зачем нужно мое кабаре у Эспланады в Джорджтауне? Вот вам бесконечно захватывающий, щедрый спектакль — пахнущий травами и листьями мокрый мир, в потоках воды, падающей с неба, среди облаков и туманов, бредущих среди зеленых холмов как стада белых слонов.

— Кофе, — говорю я А-Нин, — и омлет. Омлет — это «оу».

И показываю рукой: вилка крутится, как пропеллер аэроплана, взбивая яйца.

— А-ха, — удовлетворенно говорит она, и приносит через десять минут от повара серебряный кофейник, и на небольшом блюде под крышкой невесомое чудо, на разрезе — с оттенком желтизны, как масло, на вкус — как сливки. Я беру первый кусочек в рот и удивленно поднимаю брови.

Сейчас я просижу полдня — нет, целый день — дома. И не буду думать ни о чем, и особенно о маузерах, патронах и людях, которые здесь знают всех и все достаточно хорошо, чтобы покупать лучшего в колонии убийцу и разрабатывать с ним целую операцию по устранению двух людей сразу. Или даже — четырех, включая всю мою компанию. И еще имеют для этого достаточно денег.

Не буду думать о том, зачем мне хотят помешать — кто-то знает, что я ищу здесь китайского поэта-шпиона? Или ничего такого не знает, а просто ошибается, думая, что я занята чем-то другим, опасным для него?

Потом. Все потом.

У меня не было ни одного дождя с Элистером. Если бы мы провели день в постели, слушая дождь, что-то у нас пошло бы по-другому.

Что чувствуют звери, утыкаясь друг другу но сами в мокрые свалявшиеся шкуры? Кажется, я знаю это. У нас не было дождя, но какие-то доли мгновения — носом в теплую кожу — они были. Год и восемь месяцев назад, на острове Пенанг, на пляже Танджун Бунга. Когда мы были друг для друга самыми удивительными существами в мире.

Где он, помогла ли я сделать его жизнь лучше? Сохранил ли он белый — ну, с прозеленью — домик в Калькутте, пришла ли к нему тихая, передающаяся трепетным шепотом в клубах слава великого шпиона? Или — не получилось ничего великого, просто жизнь, такая, как у меня?

Любовь — если даже просто улыбаешься ребенку — как эта вода с неба. Она может потом подниматься невидимым туманом среди листьев и лиан, становиться облаками, дождем, рекой, морем, неважно. Важно, что она остается в нашем мире навсегда.

— Тони, я тут размышляла, — говорит Магда в один из своих задумчивых моментов, — может ли девушка в моем положении сделать, как кое-кто выражается, нескромное предложение ветерану китайских войн? Я вдруг как-то застеснялась того, что мы регулярно соединяемся в грехе. Хотя, кстати, могли бы это делать еще регулярнее. Что же касается греха, ты, собственно, бываешь ли в церкви? А если бываешь — то зачем? И, главное, в которой?

Тони, совсем в этот момент не похожий на полковника или даже майора, в ответ страшно смущается (потом выясняется, что в Америке он был женат, отчего и сбежал в Китай, а сейчас не знает, разведен он или нет — все-таки прошло почти двадцать лет). И Тони начинает нести всяческий, по обыкновению, неостановимый бред, предлагая Магде заключить с ним брак по китайскому обычаю.

Который и описывает с большим удовольствием.

Свадьба настоящих, традиционных китайцев — не в белой вуали, а вся красная: невеста в красном платье и в красном паланкине переезжает в дом жениха с лицом, закрытым красной вуалью. Губы ее — в красной помаде (тут Магда немедленно начинает смотреться в зеркало и делать самокритичные замечания).

Далее же, со вкусом продолжает Тони, по прибытии в дом девушке положено причитать и называть мужа «волосатым насекомым», «алчным, ленивым, курящим табак псом». (Тони демонстративно зажигает сигаретку и выпускает дым к потолку.)

У дома жениха тем временем устраивают фейерверк с целью распугать к чертям всех злых духов, жених и невеста отвешивают поклоны во все стороны, духам Неба и Земли, Солнца и Луны, стихиям, духам своих предков, государю («не буду кланяться духу президента Хувера или Кулиджа, даже если они сдохнут», уверенно говорит Магда).

Наконец, продолжает Тони, жених и невеста кланяются друг другу. Все. Свадьба как таковая завершена. Пир, впрочем, продолжается два дня, на него приходит вся деревня. Новобрачным при этом дарят деньги, так что все остаются при своих.

Но то — вся деревня, а что касается самих жениха и невесты, то после церемонии распорядитель свадьбы должен ввести в их брачные покои друзей, которые начинают непристойно шутить и петь соответствующие куплеты. Муж должен заплатить им выкуп, иначе они не уйдут. А потом — утром — предъявить свекрови запачканные кровью простыни.

— Тони, черт тебя возьми, тебе не кажется, что последнее жестоко по отношению к бедной девушке? Я уж не спрашиваю, откуда мы возьмем свекровь — может, ты должен будешь предъявить эти простыни Амалии?

Тони резко воздевает палец вверх, в знак того, что его посещает мысль. И предлагает сделать свадьбу чем-то высоко духовным («а физически наши тела и так слиты в нескончаемом экстазе»).

— Слышала ли ты об уникальном обычае — свадьбе духов? — вопрошает он. — Конечно, нет, мой бурундучок, она ведь и в самом Китае считается чем-то немыслимым, об этой церемонии рассказывают шепотом. Потому что проделывают ее волшебники-даосы только, представь себе, в Сингапуре. И туда — я бы сказал, почти сюда — едут китайцы со средствами и без таковых если не со всего Китая (на севере о свадьбе духов и не слышали), то из пары-тройки южных провинций.

Если я поняла Тони правильно, то обычно поженить духов рекомендует местный даос в случае крупных неприятностей. Типа, например, необъяснимой болезни кого-то в семье. Которая происходит оттого, что невеста умерла, не дожив до свадьбы, и теперь дух ее требует любви и насылает болезни на невинных людей. Сына той семьи, которую преследует дух невесты, можно женить на этом духе без особых последствий для его семейного положения — и вообще китаец может брать себе неопределенное число жен, замечает тут Тони, со значением поглядывая на Магду.

Но были и иные ситуации — когда женили двух духов давно умерших людей. Опять же чтобы успокоить их. А еще даосы проводят свой ритуал, когда кому-то в семье является во сне усопший родственник и говорит: хочу жениться на девице Сяо из деревни такой-то. Тут, как я понимала, начиналась долгая история. Сначала надо было найти девицу Сяо — если она, и деревня, вообще существовали. Потом ее требовалось уговорить, и не бесплатно. А чаще всего таким путем семья пополнялась новой родственницей, которую положено было, конечно, кормить, но она при этом делала массу полезной работы по дому. И не выходила никогда замуж — хотя что в этом удивительного, если в Сингапуре и сегодня существует и процветает клан женщин «самсуй», которые работают без устали и также дают обет безбрачия?

А вот о браке между духами двух живых людей, продолжал Тони, и шепотом-то боятся говорить. Это очень тонкое и сложное дело, подвластное только настоящим даосским волшебникам. Считается, что в этом случае, если инициатор — жених, то невеста живет очень, очень долго, и вообще происходит множество отличных штук. Но со всеми и каждым такого не проделывают, а то все было бы слишком просто. «Я давно размышлял насчет того, чтобы отправиться в Сингапур и разобраться в этой истории, — замечал Тони, — но как-то был отвлечен другими делами и сложностями со здоровьем».

После чего эта пара продолжала говорить о любви духовной, и не только, причем без конца, если только их кто-нибудь не прерывал самым невежливым образом.

Пусть я буду когда-нибудь такой, как Магда, но тогда пусть у меня будет мужчина — да нет, давайте скажем это прямо, Элистер Макларен. Я не против, если он станет таким, как Тони — с сединой в волосах, и даже отрастит бородку, будет так же потирать руки, сухо посмеиваться и называть меня своим бурундучком.

Между мной и Элистером — Бенгальский залив, волны цвета крокодиловой шкуры.

Море. Вот теперь я поняла, наконец, все.

Этот город, этот Куала-Лумпур, никогда не станет моим, он не настоящий, он вообще не существует, потому что здесь нет моря. Куала-Лумпур так и будет цепляться за холмы и долину двух рек, этими бессмысленными пятнами красноватой черепицы, и напрасно мечтать о том, чтобы оказаться у берега. Чтобы увидеть море и вздохнуть — мир тогда снова обретет очертания. В этом мире будут деревья блумеа, где над лижущимся прибоем сидят обезьяны среди жестких толстых листьев. И казуарины, с невесомыми мягкими кисточками игл, деревья отдыха на закате.

Когда мы с Элистером лежали на песке, я хотела показать ему, что произойдет с приходом отлива. Но не успела, как и многое другое. Тогда откроется еще смоченный водой, будто лаком, песок цвета кофе, со светло-сереющими горбами, между которыми морская вода проделала ручьи обратно к морю. И если не топать, то одновременно в нескольких местах песок начнет оживать, в нем откроются крошечные кратеры. На дне каждого сидит по песчаному крабику, катающему шарики из песка. А когда у каждой такой норки, через минуту — другую, возникнет маленький бруствер из шариков, крабики выползают на поверхность и начинают перебегать в гости друг к другу. Одни несутся по песку невесомыми, почти невидимыми тенями, как хлопья пепла, другие, побольше, уже похожи на самих себя, машут клешнями и поводят глазами на палочках. Топни ногой — все это суетливое царство попрячется. Замри минут на пять — и беготня серых теней по песку возобновится.

А потом сюда снова придет теплая вода, по которой к здешним беретам шли корабли моих предков, скрипя деревянными боками. И у каждого рулевой штурвал был неотличим от мандалы, буддийского колеса фортуны.

Я теперь живу в новом доме, на берегу моря, иногда заходя в свой старый — или настоящий? — дом со стеклянным шаром на крыше, он всего в трех-четырех сотнях шагов. Наверное, я не отдам его никому и никогда. Но что делать, новая жизнь требует больше места, она ведь меняется. Она очень хороша, она мне нравится.

Я пошла к тяжелому черному телефону и набрала номер нового дома, долго говорила с Мартиной, в Куала-Лумпуре я делаю это каждый день. И уже была готова положить трубку.

Пока до меня не дошел смысл ее только что сказанных слов.

__ Что значит — следят? Что значит — охраняют? Раджиндера ко мне.

Раджиндер Сингх, стерегущий мой дом вместе с еще четырьмя сикхами (настоящими — ростом выше меня на полторы головы, в тюрбанах, под которые зачесываются длинные волосы и бороды), успокоил меня: он говорил с теми людьми, они не подходят близко к дому, это тоже сикхи, они ему знакомы.

Получалось, что днем и ночью несколько ветеранов полиции Джорджтауна на очень отдаленном расстоянии, посменно, присматривают за моим домом, образуя вокруг него как бы второе кольцо охраны. И происходит это уже больше недели.

Я начала неуверенно улыбаться.

Глава 11

ФРАНЦУЗСКИЕ БУЛКИ ИЗ САЙГОНА

Петалин-стрит, сердце китайских кварталов, кончается перекрестком с Хай-стрит, и называется этот перекресток Монте-Карло — игорные притоны, девочки, надзирающие над теми и другими люди из тайных сообществ, пуллеры рикш, не желающие смириться с тем, что люди ходят иногда пешком…

Я ворвалась в Монте-Карло не пешком, а распугивая мирных китайцев. Рев мотора, черный газолиновый бак, как брюшко громадного насекомого, сверкание загадочных трубок и гармошек металла, черные очки на носу мотористки с широко расставленными руками, в общем — ужас. Поворот в положении полулежа, медленно, со вкусом, на ускорении — как учили у Бока. Кажется, в такие моменты я высовываю и чуть прикусываю язык.

— Хорошо воскресенье начинается, — сказал встречавший меня инспектор Робинс.

Труп бандита Вонга обнаружили под утро водитель и команда грузовика-«форда», обычно собиравшего в это время то, что китайцы деликатно называют «ночной землей». Господа ассенизаторы, возможно, и не трогали бы лежавшего на задней аллее прилично одетого упитанного господина — в Монте-Карло нетрезвые личности случаются часто, но он мешал им забрать некий сосуд с той самой «ночной землей», чуть не обнимая его. Вонга попытались оттащить, а потом разбудили хозяев дома, и дальше долго шла ругань — чей покойник, в смысле кому вызывать полицию.

Инспектор Робинс держался со мной несколько скованно, для чего были определенные причины. Но извиняться за ранний звонок не стал — «я же знаю, что вы местная жительница и наверняка просыпаетесь рано».

Я не стала его разуверять.

— Не жду от вас, что вы своим острым взглядом найдете ключевую улику, — сказал он, поднимаясь от простертой на земле толстой фигуры в грязном бледно-голубом костюме. — Потому что улик вообще никаких. Бумажника нет, кольца, часов и так далее — тоже. Ну, это понятно. На всякий случай ограбили — вдруг мы подумаем, что дело только в этом. Загадочных обрывков бумажки с письменами на экзотических языках тоже нет. Или зажатой в руке запонки с инициалами. Так что я мог бы вас и не беспокоить. Но кто знает, вдруг что-то здесь вам может показаться интересным.

Я смотрела на черно-багровое пятно на спине Вонга, окруженное коричневатой каймой. Оно казалось ненастоящим, просто испорченный костюм на упавшем манекене.

— Револьвер? — спросила я.

— Вот именно. Не очень китайское преступление, и явно не ограбление, правда? Жирная точка — если вы позволите мне такую шутку — в редком для наших краев деле со стрельбой.

— Звук выстрела?

— У меня для этого есть китайские констебли, сейчас они закончат опрос, но они, знаете, тоже живут в каких-то китайских кварталах, входят в какие-то клановые ассоциации, так что надежды мало. Тут никто ничего подобного не слышит. Особенно если труп привезли сюда и сгрузили в задней аллее. А я думаю, так и было. Крови нет. Характерные следы в грязи вот здесь — как будто его тащили ногами по земле. Посмотрите, одного ботинка нет, для полной ясности картины. Ну, и это второй дом от прохода с улицы на задворки, то есть завезли тело за угол и сгрузили в первом же темном месте. Отпечатков шин с характерной и уникальной заплатой тоже нет. Все истоптано до безобразия.

— Не буду вас поздравлять.

— Да уж, не стоит. И, честно говоря, я и не сомневался, что этим все кончится. Вонг был единственный, кто знал организатора убийства Таунсенда. Ну, или сообщника. Так что сразу два расследования, можно сказать, в глухом тупике. То, и это заодно. Хотя делать вид, что мы работаем, какое-то время еще придется. Хотя работы этой у нас…

— Кстати, — вспомнила я. — А как там с пропавшим доктором? И загадочной незнакомкой, с которой он хотел уплыть в океаны?

— А как ни странно — незнакомка была, — кивнул Робинс. — Ее, оказывается, видели прямо в бунгало доктора, незадолго до того, как его начали искать. Садовник видел, издалека. То ли доктор тогда еще был в городе, то ли нет — не разберешь. Садовник не следит за датами, вы же понимаете.

— А для него все европейцы на одно лицо, вдобавок?

— Без сомнения. Небольшая темноволосая европейская женщина в шляпке. Что она там делала — его не интересовало, он собирал сухие пальмовые ветки. Ну и вообще, природная малайская деликатность.

— И все?

— В общем, все, ведь бунгало доктора — на холмах Дамансара, а это, по сути, джунгли, из одного дома не обязательно видно, что творится в другом. Но в целом я бы сказал, что это все меньше похоже на убийство, и все больше на нечто менее печальное.

О пропавшем китайце по имени Дай Фэй я в этот момент не думала. Мысли у меня возникали совсем другого рода.

Итак, в одном случае у нас есть ни с какими описаниями не совпадающий молодой человек, который спускался с задней лестницы «Колизеума», а в другом — не менее загадочная молодая темноволосая женщина. Какой интересный город — как сказал недавно сам инспектор Робинс, люди исчезают, но люди еще и возникают как бы ниоткуда. И что, здесь нет никакой связи с пропавшим поэтом? Извините, но ведь связь явно какая-то есть. И еще какая.

Я улыбнулась.

— Вот так, ну, давайте, что ли, пойдем в более ароматные места, — сказал Робинс.

Фасад злополучного дома выглядел, конечно, изящнее его задворок — то есть так, как и все прочие фасады слепленных друг с другом двухэтажных китайских домов с колоннами. Я увидела с тротуара двух констеблей, почтительно беседующих с серьезной китайской дамой на коротких кривых ногах в коротковатых штанинах, с седым пучком волос на затылке и в круглых очках в металлической оправе. Происходило это в прохладной полутьме пустой приемной залы, среди мебели черного лакового дерева, никоим образом не мягкой, с беспощадно прямыми спинками кресел. Предназначение этой залы было не очень ясным — не магазин, не контора, а тут еще у входа стоит полукругом множество букетов цветов в корзинах, перевязанных лентами с иероглифами на счастье. Зачем? От кого? Знакомый с детства, но все равно навсегда загадочный мир.

— Хозяйку зовут, представьте, Кармен Чан, — с непередаваемым выражением сказал Робинс. — Вдова крупного тоукая. Это то же самое, что в Гонконге называют тайкунами — кто-то богатый, в общем. Из револьвера стрелять она вряд ли бы стала.

Да, Монте-Карло теперь стало богатой частью Петалин-стрит, хотя даже на этом перекрестке улица как-то сохранила память об ушедшем нищем веке — наверное, память эта сидит в зеленой плесени между кирпичами. Здесь тогда было иммиграционное депо, оттуда прибывших разбирали на работу по контракту. Тут же были дома развлечений (нужное дело, потому что на одну женщину приходилось десять китайцев). Спали новоприбывшие обычно на рабочих местах, но на Петалин-стрит были все-таки и спальные дома, кровати там иногда сдавались по часам.

Констебли вышли из залы с цветами на тротуар и издалека покачали головами: ничего интересного. Уборщицы на Петалин-стрит вяло шаркали метлами, не обращая на нас никакого внимания.

И у нашего покойного друга тоже было европейское имя, как у всякого респектабельного китайца, — добавил мрачный Робинс. — Представьте, Горацио. Горацио Вонг. А, вот и наш с вами коллега — он тут тоже делал вид, что кого-то опрашивает. Хотя тоже все понимает.

Очень милый англичанин моего возраста, как большинство из них — с усиками, чуть сутулый, академической внешности, с парой книг под мышкой. А, ну конечно — это же «господин библиотекарь».

Но я смотрела не на него. Рядом с библиотекарем — я вспомнила его имя, Эмерсон, Джон Эмерсон — стоял китаец, выше его на голову, и терпеливо улыбался краешками губ, иногда участвуя в разговоре Эмерсона с каким-то местным обитателем.

Я знала теперь, почему поэт Дай Фэй, бросая все, выбегал из отеля на улицу (а потом туда же из католического приюта), как только этот гость из Нанкина оказывался достаточно близко.

Что делает человека пугающим? Этот китаец, со стриженной военным ежиком головой и прижатыми ушами, со строгим, подпирающим подбородок воротничком, был на вид как все китайцы. Правда, он держался слишком прямо и был каким-то, что ли, не по возрасту формальным. И все. Но при этом смотреть на него было попросту и откровенно страшно, говорить с ним никоим образом не хотелось. Ну, и было как-то сразу видно, что этот китаец не из Британской Малайи. От него пахло порохом нескончаемой войны с миллионами мертвецов. «Это Китай, дамы. Это Китай», прозвучал в моей голове голос Тони.

— А что, Эмерсон говорит на каком-то из китайских диалектов? — повернула я голову к Робинсу.

Тот измерил глазами расстояние между нами и предметом моего вопроса и чуть понизил голос:

— Вы знаете, госпожа де Соза, давно прошло время, когда Малайское бюро политической разведки — ваш офис — создавался нашими полицейскими ветеранами из Индии.

Я давно перестала возражать и отпираться — неразумно и бесполезно. Мой офис — значит, мой.

— То был восемнадцатый год, когда они его формировали, и главные проблемы тогда действительно исходили из Индии. А нынешняя команда, как вы наверняка лучше меня знаете, она другая, и прямо скажем — очень сильная. И первый из нее, Генри Онрает — это вам не то, что его предшественник. Он хорошо знает, откуда теперь исходит опасность. Из этой несчастной громадной страны, Китая, точнее — от коммунистов всех мастей и рас, в основном приезжающих через Китай. Да, на каких-то диалектах Эмерсон говорит, иначе как бы он общался вот с этим чудищем, прямым, как палка. И еще напрактикуется, боюсь. Хотя на вид его будущая работа кажется простой. Коммунизм у нас, как и все остальное, это вопрос твоей национальности, точнее — страны и провинции, откуда ты родом. Среди малайцев или индийцев красных нет. Кантонцы и хоккьенцы ненавидят коммунистов. Хакки и хайнаньцы — это и есть сами коммунисты. Китайская торговая палата — это те, кто против коммунистов. Штаб коммунистов — на Пуду-стрит, и еще здесь, на Петалин-стрит. Все известно. Вот только никто уже два года не может этот штаб обнаружить. Значит, не так все просто. Может, этот штаб — там, на верхнем этаже у госпожи Кармен Чан.

Робинс помахал рукой Эмерсону, я присоединилась и была награждена вежливой улыбкой и взглядом профессионально внимательных серых глаз. Прямой длинный китаец продолжал чуть улыбаться.

— Ладно, у меня теперь воскресенье пройдет интересно, — вздохнул Робинс. — А вы, наверное, поедете на паданг? Очень советую, там сейчас весь город. Европейский, я имею в виду. Ну, и вообще все.

Что ж, посмотреть на «весь город» очень полезно.

Я ударила ногой по педали, раздался низкий рев. Мадам Кармен Чан сделала вид, что меня не замечает.

Наверное, не любит мотоциклы.

Мощные кроны по трем сторонам паданга — косые зонтики джакаранд, деревья нин — отбрасывали уже не самую длинную тень. Полицейский оркестр, скрывавшийся от солнца под куполом беседки на краю паданга, и фал незнакомый мне марш. Фигуры в белом и нежно-разноцветном, мужчины — по большей части украшенные шлемами-тупи, они перемещались по зеленой поверхности, встречались, пожимали руки, кланялись дамам. Все почти как два года назад, до несчастья, вот только марш сегодня звучит излишне оптимистично, а слегка поношенные одежды уже не воспринимаются как признак милой небрежности.

Я поставила «роуял энфилд» на откидную железяку, помещающуюся у педали. Мой зверь украсил площадку у Святой Мэри. Если вы не здешний житель, то никогда не догадаетесь, что это церковь, да еще и самая старая в городе: просто большой дом под высоким скатом черепицы. Правда, что бы делал просто дом на краю этого обширного зеленого пространства, по краям которого выстроились главные здания Куала-Лумпура?

Кирпичные мавританские аркады слева, спиной к реке и китайскому городу, а в центре аркад — что-то вроде мощного, гордого Биг Бена с часами. Но какого-то странного, округлого, арабизированного Биг Бена, неуловимо похожего на минарет мохамедданского храма. Это сегодня такой стиль с усмешкой называют «неосарацинским», а тогда, в конце века, всем было ясно, откуда берутся подобные шедевры. Мать-Индия крепко владела тогда британскими умами, а что делать «индийской готике» на теплой темно-оранжевой земле малайских султанатов, никто не думал. Вот теперь эта готика тут надолго, потому что стиль здания секретариата, вместе с башней, начали имитировать другие строители штата.

Зато лицом к лицу с Британской Индией, по другую сторону паданга, справа от меня, у подножья Правительственного холма, стояло и стоит совсем другого рода двухэтажное сооружение, к которому я медленно направляла свой шаг. И оно к арабам никакого отношения не имеет. Тут позабавился британский архитектор, не бывавший в Индии, зато долго реставрировавший дома эпохи Тюдоров где-то в Девоншире.

Это увеличенная копия дома Ричарда Суна, моего скромного обиталища. Белая штукатурка, под косыми углами исчерченная черными просмоленными балками. Ну, и ряд тяжелых крыш, венчающих это британское произведение: Королевский клуб Селангора, он же — «Пятнистая собака».

Ее звали миссис Сайерс, вспомнила я. Жена первого комиссара полиции, которая на исходе века приезжала сюда в открытом экипаже с двумя далматинцами. Их привязывали у входа, пока она была внутри. А внутри она бывала часто, и подолгу.

Пока я оглядывала газон и размышляла, кто и что мне здесь вообще должно быть интересно, над группой леди и джентльменов поднялась дамская рука (в веснушках) и помахала мне, а потом и сама Магда (в изящнейшей шляпке и на каблуках) отделилась от компании и сделала в мою сторону несколько шагов.

Боже мой, в центре этой группы сверкает спицами инвалидное кресло: выздоравливающего майора (а для кого-то полковника) Херберта вывезли на прогулку в общество.

— Самая славная страница нашего клуба, — рассказывал, склоняясь к Тони, энергичный британец, — это знаменитый матч в крикет 1893 года, когда все члены одной команды играли левой рукой, кроме одного левши, который играл правой. Орудовали они палками для мётл вместо обычных молоточков. Играли против нормальной праворукой команды с нормальным снаряжением. И ведь выиграли.

Тони благосклонно кивал тропическим шлемом (новеньким, марки «империал», без пробки, обтянутым белым полотном, с ремешком) и явно наслаждался жизнью. Вот опять кто-то наклонился к нему и что-то спросил.

— Когда я был маленьким, я просил у бабушки дать покататься в ее кресле. Мечта сбылась, — отвечал Тони.

Индиец в лазоревой ливрее, с подносом, почтительно прервал беседу. Это был неприятный для меня момент, но Магда превратила его в мой триумф.

— Оранжад для тебя, моя дорогая? — обратилась она ко мне голосом, в котором можно было уловить нужные доли почтения. — Или сок от Фрейзера и Нива? Отлично, а нам с майором — сок лайма, чуть-чуть сахара и содовая…

Она полезла двумя пальцами в висевший на сгибе локтя кошелек.

— Что вы, госпожа Ван Хален, для вас в нашем заведении — право подписывать чит, в любое время, — улыбнулся тот самый стоявший рядом британец, жестом отправляя индийца выполнять заказ. — Мы же знаем, где вас всегда можно найти — и даже послушать.

Боже ты мой, еще немного — и Магда с Тони вступят в члены Селангорского клуба. Ну, а чит из клуба, когда его принесут в «Колизеум», должен, конечно же, поступить ко мне.

— Господин Глисон, секретарь клуба, — представила мне Магда знатока истории крикета.

Однако. Когда у британского губернатора или, рангом ниже, резидента возникает деликатная проблема, для решения которой его чисто служебных полномочий не хватит, он обращается к секретарю клуба, и тот может даже собрать формальное заседание, сильнее решения которого нет ничего в колонии. Хотя в системе власти клубы официально никак не значатся. Впрочем, это оттого, что они выше ее.

Я подала этой выдающейся личности руку (без кружевной перчатки) и подумала, что мой американский костюм для мотоезды, пожалуй, смотрится в этой ситуации очень удачно. В утреннем платье я, возможно, выглядела бы или чрезмерно хорошо одетой, и вообще заискивающей.

Соки Магда заказала официанту знаменитого «длинного бара» Селангорского клуба — самого длинного бара в стране, если не в мире: 49 футов. Попасть внутрь клуба в каких-то ситуациях — например, на симфонический концерт его собственного оркестра — было для меня, в принципе, возможно. А для членов клуба были еще рыбный бар, обеденный зал, дамский парикмахер, веранда, бальная зала и подвальный бар. Да, еще карточная комната. Некоторые мероприятия были закрыты даже для европейских леди. Их, например, не пускали на «курящие концерты». Англичане вообще странные люди, зачем им нужно ставить барьеры еще и среди своих, мне не вполне понятно.

Но в целом здесь, на нависавших над нашими головами верандах, «мат саллех» — только для европейцев. Название, Королевский клуб Селан-гора, означало, что патрон и покровитель его — султан штата Селангор. С тем более радостным хихиканьем тут передавались истории, как однажды не пустили султана Селангора в его Королевский клуб, и кто потом за это извинялся.

Полвека назад, рассказывала мне мама, паданг, собственно, и был городом, не считая того, что за рекой — города китайцев. Аркад еще не было, и, вдобавок к старому, похожему на сарай Секретариату, на паданге стояли лишь Святая Мэри и Селангор-клуб. Сзади клуба помещался крытый пальмовыми листьями отель для европейцев по имени «ФМС» — деревянный двухэтажный дом с верандой. Веранда выходила на перрон, потому что поезд тогда шел вдоль паданга вот сюда, прямо к выходу из отельных комнат (или из клуба, то есть клуб и отель были одновременно и вокзалом). Поскольку поезд тут бывал раз в день, и то не всегда, то он никого не беспокоил.

А церковь… по воскресеньям все британские обитатели шли маршем сюда, к Святой Мэри, на воскресную службу, а господин резидент в цилиндре внимательно следил за тем, чтобы никто не прогуливал. Век бабушки Виктории. Так давно.

— Снизу, из кресла, рассматривать дам интереснее — неожиданный угол, — объяснял Тони очередному доброжелателю, решившему поинтересоваться, как он себя чувствует.

Тут Тони откатил от толпы пару ярдов по газону секретный господин Эмерсон, который, в отличие от Робинса, бумаг по поводу убийства Вонга заполнять был не должен, поэтому тоже переместился сюда. Эмерсон вообще, как я понимаю, стал особенно трепетно относиться к Тони после того, как был вынужден освободить его.

Мы с Магдой решили им не мешать, беседуя и медленно перемещаясь по зеленой поверхности от клуба ближе к церкви. По пути мы наткнулись на группу каких-то джентльменов, которых развлекал Джереми.

— Это впечатление на всю жизнь, — рассказывал не замечавший нас Джереми. — По ощущениям во рту как густая овсянка. А букет, — он попытался выговорить это слово по-французски, — ну, пред ставьте себе особо зловредный лягушиный сыр, политый духами и черри-бренди, и приправленный разлагающимся луком. Сладкий. Попробуешь раз — и тебе его будет не хватать всю жизнь. А не хотите ли проделать это сегодня, на десерт после ланча? Если у вас хватит смелости. Наш «форд» в вашем распоряжении.

— С кем это он? — поинтересовалась я у Магды.

— В город приехал театр, — не без зависти сообщила она. — Из Лондона. За экзотикой — и заработать. Настоящий обезьянник. Дамы их вон там. В следующую субботу выступают в Селангор-клубе. Я немножко не поняла — то ли пьеса их называется «Одну минуточку», то ли «Полуночные безумства». Хотя похоже, что «безумства» — это название всей труппы. Жуть. И — не хочу тебя огорчать, но это действо пойдет живой передачей в эфир наших с тобой конкурентов — куала-лумпурского любительского радиосообщества.

«Хорошо, — подумала я. — Это они умеют — живая передача. Мы тоже кое-что умеем».

На краю толпы возникли смутно знакомые лица — где я их видела?

— Сидя в кресле, лучше держишь прицел, и меньше бросает ствол в сторону. Особенно когда стреляешь очередями по три выстрела, — раздался снизу голос Тони, которого в этот момент подкатывали к нам полицейские юноши. — Благодарю вас, джентльмены. Я снова с вами, милые дамы. Переполненный бесспорно полезной для каждого информацией про беспощадную борьбу в хлебном бизнесе в колонии.

— Кто с кем борется, мой дорогой?

— Местные жители с сингапурцами. В Сингапуре начали рекламировать пекарни, где работают одни европейцы. Из этих, жертв несчастья. А здесь взялось за дело Санитарное бюро, борясь, естественно, с антисанитарией и грязью. И вон они, приехали, эти сингапурцы, договариваться с местными об открытии своих филиалов. И с ними — замечательная личность, в качестве переводчика, что ли, не пойму. Как только Эмерсон сказал — «хлеб», и я увидел этого человека, то все сразу вспомнилось. Хлеб. Сайгон. Французские булочки. Это он. А вы меня перебивали, перебивали, не давали грызть ноготь — а как без этого думать?

Вот европеец, который фотографировал пуллера рикши посреди улицы, а рядом с ним — человек с не совсем понятным мне разрезом глаз, почти юноша, на странно тонких ногах, с узким вытянутым черепом. Конечно, я его видела. «Колизеум», бар, Тони рассеянно кивает ему и продолжает беседу с Таунсендом за стаканчиком виски.

— Вон тот полудохлый китаец?

— Дорогой щеночек, он не китаец. Он аннамит. По фамилии Нгуен, по имени — представьте — Ай Куок. То есть «любящий государство», патриот. Нгуен Патриот из французского Индокитая. Очередной коммунистический псевдоним. Я ведь уже сказал — Сайгон? Говорят, его французские булочки были очень хороши. Но пекарем он был давно, когда еще жил во Франции, создавал там коммунистические организации, а еще…

— А что он делает тут сейчас?

— А это великий вопрос, моя любовь закатных дней. Потому что предпоследний раз, когда я с ним виделся, он был инструктором той самой военной школы в Кантоне, где начальником был гражданин Чан Кайши. Причем инструктором из тех самых людей, которые постепенно забирали в свои руки все — школу, секретную службу доктора Суня, вообще все, в компании с русскими. Этот аннамит приехал в Кантон прямо из Москвы, или что-то в этом духе. И он был старшим в индокитайской группе курсантов, которые поехали потом делать свою революцию против французских угнетателей. Коминтерн, дорогие дамы. Коминтерн. И перед нами не мелкий человек в этой замечательной организации.

Булочки, билась мысль у меня в голове. Французские булочки. Коминтерн. Франция. Время, мне нужно время. Я уже почти знаю что-то важное, очень много знаю, но события идут слишком быстро.

— Полковник Херберт, — сказала я, — надеюсь, что вы не сообщили о своих наблюдениях этому Эмерсону? Хотелось бы, чтобы нет. Не сегодня. Хотелось бы, чтобы этот человек погулял пока на свободе.

— Только что сказал, — сокрушенно признался Тони. — Мы ведь с Эмерсоном друзья.

— Тони, ты, волосатый, курящий табак пес, — медленно выговорила Магда, — зачем ты сдал этого худого мальчика британцам? Они засадят его в ту же камеру в Пуду, которую освободили от твоего присутствия.

— Он не мальчик, ему за тридцать, он агент очень высокого ранга, — без всякой деликатности отреагировал Тони. — Ты хочешь, чтобы он тут организовал всеобщую забастовку? Или создал красную армию Селангора? Боюсь, тогда тебе не придется играть на саксофоне. Если ты думаешь, что красные хоть чуточку лучше Чан Кайши… И не умеют убивать тысячами…

Я увидела слева, в толпе у Селангорского клуба, движение. Один индийский констебль быстро обходил толпу сзади, между людьми и верандой клуба. Сам Эмерсон, с другим констеблем, выбирались из толпы спереди, со стороны газона.

— Когда-нибудь я умру, — в очередной раз напомнил Тони задумавшейся Магде. — И это будет самый счастливый день не только в моей жизни.

В данном случае я абсолютно всерьез была склонна с ним согласиться, но сейчас мне было не до этого. Что мне делать? Я не хотела, чтобы этого человека арестовали сегодня и сейчас. Потому что тогда наверняка произойдет сразу много событий, которых я еще не понимаю.

Нгуен Ай Куок — Нгуен Патриот — неторопливо прогуливался на тонких ногах вдоль низкой ограды Святой Мэри, приближаясь к нашей компании. Полицейских на паданге было минимум человек десять, на дежурстве и просто так.

Темные глаза Нгуена Патриота встретились с моими. Я быстро перевела взгляд на Эмерсона с помощником, потом на индийца, который уже выходил на аллею за спиной Нгуена. Снова посмотрела на него.

Аннамит плавным движением присел поправить застежку на сандалии, дернул головой назад, мгновенно все понял, опять перевел на меня взгляд — лицо его было отрешенным, лишенным выражения.

Я медленно, два раза двинула взглядом к «роуял энфилду», стоявшему от нас в нескольких шагах. Ему нужно было только нажать на кнопку и топнуть ногой по педали. Я снова обозначила мотоцикл взглядом и опять на миг встретилась глазами с худым аннамитом, начавшим чуть сгибаться, как перед прыжком.

Эмерсон на газоне перешел на быстрый шаг, он и два констебля поравнялись с выходом из церкви.

Я повернулась к Магде и Тони, делая вид, что продолжаю беседу. Знаком ли этот юноша с мотоциклами? Если нет, то тогда единственная его надежда — это…

Как будто по моей команде, толпа европейцев у церкви зашевелилась и начала пятиться на тротуар, по которому уже почти бежали констебли.

Из дверей церкви, которые распахнулись и исторгли звуки органа, вышли под руку молодой неуклюжий мужчина с букетом орхидей на лацкане черного сюртука и англичанка-коротышка в белых цветах. С зеленовато-карими глазами, носом и губами, сложенными в характерную заячью гримасу. Для англичанки совсем неплоха, по крайней мере в такую минуту.

Толпа с тротуара бросилась вперед, забрасывать эту пару рисом и цветами, с края паданга туда же двинулось множество зрителей.

— Машинист локомотива и сестра милосердия, — сказал один джентльмен другому, совсем Рядом со мной.

В него врезался индийский констебль, Эмерсон с напарником головами вперед неслись сквозь праздничную толпу.

— Р-р-р, — раздалось у меня за спиной.

Тощий Нгуен казался каким-то эфемерным созданием, согнувшимся на моем толстом черном звере. Он ехал совсем медленно, явно пытаясь разобраться с управлением, но ехал — от церкви по короткой аллее, которая выводила его к Секретариату и ложно-индийской башне с часами.

Толпа вокруг меня заметалась, пытаясь увернуться от бегущих полицейских.

— Недокормленый гадёныш ворует твой мотоцикл, — вполголоса сообщила Магда, косясь со значением на мою сумочку.

— Я заметила, — сухо сказала я.

Мотор глухо взревел на повороте. Все, даже из маузера тут попасть было бы невозможно. Мимо длинных красно-серых мавританских аркад, оставляя за собой облачка сизого дыма, налево, через мост, к рынку и китайским кварталам. Конец.

Я медленным эффектным движением прижала руки к губам: ах, мой мотоцикл! Он украл мой мотоцикл!

Орган в церкви смолк, а полицейский оркестр радостно заиграл «Жизнь — это лишь миска черешни», так, будто это был очередной полковой марш.

Глава 12

О ФЕНИКС МИЛЫЙ

Я могла бы подождать в кабинете у Робинса, куда он пригласил меня — а сам пошел, сотрясая пол, подписывать мои бумаги.

Но пока я стояла у него в дверях, размышляя, садиться ли мне к столу, сзади послышались шаркающие шаги. По коридору осторожно продвигался темноликий, в седых локонах волос, индийский дедушка — похоже, отставной констебль, а ныне мирный охранник полицейского участка.

В чуть вытянутых вперед руках он нес высокий чайник, металлический, поцарапанный, с крышечкой — нес его, укутав горячую ручку чистой, но весьма серой от времени тряпочкой, наверное, бывшим полотенцем.

И запах чая — чая, чая, настоящего, такого, что умеют делать только индийцы — невидимым шлейфом полз за ним по коридору.

За этим шлейфом шла я. Добралась вместе с ветераном почти до выхода — там, у регистрационной стойки, его дожидался на деревянной скамье еще один такой же индийский дедушка, с пузатыми металлическими стаканчиками и всем прочим.

Я выставила в дверной проем свой внушительный нос и громко понюхала воздух. Оба индийца переглянулись и захохотали. После чего тот дедушка, что заведовал стаканчиками, вручил мне один из них, наполненный этим вот, самым настоящим, чаем. И еще я получила два больших куска желтоватого пальмового сахара, гнутую ложку и щедрую дозу горячего — обязательно горячего, и, конечно, в пузырьках по краю! — молока. После чего я сделала первый осторожный глоток, в очередной раз ощутив, каким должен быть правильный вкус чая: между свежей травой и сушеными фруктами.

Так мы втроем и сидели у входа, на теплом сквознячке, ощущая тихую любовь друг к другу.

Жизнь, конечно же, не так ужасна, как мне казалось еще пару дней назад, когда я ждала дождя и еще неизвестно чего. Даже очень богатый человек… — подумала я и не закончила мысль. А что вообще такое богатый человек? Когда общаешься, даже молча, с индийцами, почти любыми, то привычные категории, типа богатства или бедности, как-то не выглядят столь уж бесспорными. Рядом с индийцем не стыдно быть бедным, и не хочется гордиться богатством. Как они это делают?

Дело происходило не в полицейском депо на Блаффе, а в участке, где я как-то уже сидела с Робинсом в его тамошнем втором кабинете — на Султан-стрит. И происходило это меньше чем через полчаса после того, как почитатели вкатили кресло с довольным Тони в «Колизеум» — он, сопровождаемый Магдой и мной, ехал так всю короткую дорогу от паданга, наслаждаясь жизнью.

Завидев меня, бой гостиницы принес записку от Робинса о том, что «роуял энфилд» далеко не уехал — он в участке на Султане, откуда мне с уважением доставят его через час.

Я не стала ждать, немедленно отправившись туда на рикше, и выяснила, что мотоцикл, без единой царапины (или дактилоскопического отпечатка), был обнаружен стоящим на подставочке у облупленной стены участка, буквально в тот момент, когда по другую сторону этой стены дежурный записывал приметы моего угнанного двухколесного друга. Понятно, что угонщик к этому моменту уже растворился в толпе за углом, там, где начиналась рыночная площадь.

Надо было признать, что со стороны Нгуена Ай Куока (Патриота) то был не только ехидный, но и весьма изящный жест, означавший нечто вроде «спасибо».

И вот теперь я, в ожидании, когда полиция закончит составлять бумаги об угоне и обнаружении, сидела с чайным стаканчиком на коленях и слушала знакомый голос. Он доносился, довольно чисто, из репродуктора полицейского беспроводного приемника, который здешние обитатели явно купили подержанным и в складчину.

— Члены феминистской общины в Англии протестуют против возвращения длинных юбок, считая, что это — потеря женского достоинства, — ядовито сообщила мне невидимая Дебби.

Да, да, это Дебби, жена Джереми, читала теперь новости на моей беспроводной станции, вместо Данкера с его ужасным акцентом. Я не ждала от нее ничего особенного — мне, собственно, нужна была просто относительно грамотная природная англичанка, умеющая читать вслух. Но теперь я поняла, что получилось все просто здорово. Дебби не торопилась (а куда ей торопиться?), выговаривая каждое слово с холодной ненавистью — и чем хуже была новость, тем более четко она ее излагала. Казалось, ужасы медленно сходящего с ума мира только доставляли ей мрачное удовольствие. Короче говоря, она читала на удивление хорошо.

— Португалия: мятеж на Мадейре продолжается, — сообщила Дебби мне и двум индийцам, слушавшим ее снисходительно. — Для защиты интересов и безопасности своих граждан иностранные государства выслали в этот район военные корабли. Накануне представляющий Великобританию крейсер «Лондон» высадил в крупнейшем порту Мадейры, Фуншале, десант морской пехоты. Предполагалось, что с высадкой экспедиции ситуация окажется под контролем. Второго мая снова был предпринят десант на Мадейре, но не очень успешно. Крейсер «Васко да Гама» бомбардировал городок Пико Круз, артиллерия повстанцев не отвечала.

Из репродуктора раздался еле слышный терпеливый вздох.

— Мятеж на Азорских островах и острове Мадейра был предпринят против диктатуры генерала Кармоны в Португалии, — пояснила Дебби. — Газеты сообщают, что ранее мятежники на двух небольших островах Азорского архипелага сдались. Частные сообщения из Фуншаля опровергают известия о нехватке продуктов и полны шутливого юмора по тому поводу, что город остался без женщин, бежавших в горы.

Это она, дрянь, издевается надо мной, пришла мне в голову недостойная мысль. Если бы мои предки не отправились четыреста лет назад из Португалии покорять эту добрую влажную землю, укрытую кудрявыми коврами джунглей, то я, воз можно, родилась бы там, в Лиссабоне, мужчиной, сидела бы сегодня в орудийной башне португальского крейсера и уничтожала снарядами порту гальский город на Мадейре.

История найма Дебби имела прямое касательство к тому, почему господин Робинс теперь общался со мной с еле заметным оттенком застенчивости, став — как это бывает в таких ситуациях с мужчинами — заметно менее оживленным, блестящим и привлекательным. Было это пару суток назад.

Еще в отделанных шоколадным деревом дверях «Колизеума» я обратила внимание на очередную любимую Дебби акцию — потереться на ходу бедром о плечо сидевшего на своем привычном месте инспектора. А потом она сделала несколько шагов вверх, по лестнице, туда, где были комнаты, оглянулась и бросила на инспектора взгляд.

Он явно удивился — а тут еще увидел меня, наблюдающую от дверей за происходящим. И попросту замер.

Но я, поймав его взгляд (затравленный, если это слово применимо к мужчине такого калибра и стиля поведения), еле заметно кивнула головой — и еще раз кивнула — а потом прошла вправо, к эстраде, где Магда и один из музыкантов оживленно тыкали пальцем в клавиши, иллюстрируя этим свою беседу.

Робинс еще поколебался — и, посмотрев на часы, через некоторое время последовал за Дебби.

А я, подходившая к Магде, поняла, что жить теперь стало легче. Да, я могла в какой-то момент свихнуться от тайных призывов своей недостойной женской натуры — но почему, почему я обязана была делать это здесь и сейчас, и именно с Робинсом? Да никогда я не смогла бы осилить даже первый шаг вверх по лестнице. Проще было выскочить на улицу, с нервным смехом упасть на сиденье «испано-сюизы» и покинуть город, даже если бы это означало позорный провал моего тайного задания.

Так что Дебби попросту спасла меня, нагло решив эту мою постыдную проблему — правда, полюбить ее за это было бы уже слишком.

Вместо проявлений любви я в тот же вечер задала ей вполне невинный вопрос: откуда она родом, что у нее за произношение? Это, конечно, не самый вежливый, а иногда и очень острый вопрос для любого англичанина.

— Не Кембридж, а только Бирмингем, — чуть заносчиво сообщила она, готовясь к отпору.

— В общем, Мидленд. Отлично. Вы знаете, Дебора, у меня, возможно, для вас деловое предложение. Означающее деньги, естественно. Вы можете читать по бумажке кое-что один раз в день в течение пятнадцати минут?

По-моему, она согласилась с каким-то особо извращенным удовольствием, и вот теперь рассказывала мне и всему городу, что китайский парламент грозит державам вовсе отменить экстратерриториальность. Глава МИД Китая — С. Т. Ван — ведет активные переговоры по этой проблеме. Британия хочет сохранить за собой консульскую юрисдикцию в Шанхае, Кантоне, Тяньцзине, Нанкине…

Эту новость я выслушала с некоторым интересом, размышляя о том, какая интересная штука — британский суд, который и дальше будет судить британца, где бы тот ни находился — даже в нынешней китайской столице Нанкине. Если, конечно, удастся уговорить господина Чан Кайши и его парламент.

— Британия — лишь пятая воздушная держава мира, — с плохо скрываемым удовольствием произнесла Дебби из-за обтянутого бежевой тканью полукруга репродуктора. — Вследствие общей экономической ситуации численность военных самолетов урезана до предела.

И продолжила чтение рейтеровских телеграмм, имевших к этой теме какое-то отношение. Рассказала о том, что «Империал Эйруэйз» получили право открытия рейсов до Милана, Римини и Бриндизи. А дальше можно было думать о полетах в Египет. Откуда авиация уже не раз летала на юг. Маршрут самолетов от Каира до Кейптауна — это всего лишь 27 посадочных станций на пути, и вот целый континент уже позади.

Передача продолжилась разговором об авиации в Китае: при господине Чан Кайши Эта страна быстро переставала быть цивилизацией рикш. Американцы хотят открыть там почтовую линию. С германской помощью правительство готовится проложить маршрут Нанкин — Берлин. «Юнкерсы» уже находятся поэтому в Шанхае для испытаний. Британцы тоже пытаются проникнуть на китайский рынок, но безуспешно, — с мрачным удовольствием добавила Дебби.

Затем она прочитала зачем-то краткую информацию о том, что предстоит спуск на воду нового японского авианосца «Рюито», водоизмещением в семь тысяч тонн, на церемонии в Йокогаме будет присутствовать император. (Ну и пусть спускают — кого волнуют японцы?). И вновь вернулась к британским новостям о том, как премьер-министр Болдуин ругается с лордом Бивербруком, бароном прессы. При этом неясна роль лорда Ротермира или позиция Черчилля, который уже примерил за свою биографию шляпы либерала и консерватора и теперь не знает, за какую сторону конфликта ему выступить.

Просить второй стаканчик чая было бы, пожалуй, чересчур — не говоря о том, что точно такого чая не будет уже никогда, что-то уже изменилось — или чай, или я сама, посетила меня философская мысль.

Новости завершались первыми — первыми! — в нашей практике коммерческими объявлениями. Одно оплатил загородный отель «Грасслендз» — слева от Ампанг-роуд, у самых скачек. Только для европейцев, первоклассная кухня, теннисные корты, гараж. 4,50 доллара в день, 125 долларов в месяц. Телефон — 974.

А второе объявление было частным, его оплатило местное спиритуалистское общество во главе с мисс Даффодил — общество сообщало о приезде в город некоего визионера, профессора Брауна.

— Вы не представляете, в какой ярости господин библиотекарь, — пробудил меня от задумчивости вернувшийся Робинс. — Оказывается, к поимке этого похитителя мотоциклов готовились несколько месяцев, еще кого-то подстерегали, у них тут в процессе подготовки начали пропадать пачками ценные агенты — и вот негодяя почти взяли, и упустили, благодаря этой чудо-машине. Все, забирайте ее, она снова ваша. Вы спешите обратно?

Я очень спешила.

— Тони, у меня мало времени. Пожалуйста, пожалуйста, дайте мне то, что у вас есть, любые выводы о нашем поэте. Магда? Как его рана?

Это был ужин, под скрипку и кларнет бэнда, в сторону которого иногда снисходительно посматривала Магда. Тони, поспав после прогулки в кресле и обеда, чувствовал себя отлично, сидел прямо, в отглаженном боем-коридорным пиджаке и цветном шейном платке. Бой-официант в свеженьком мундирчике подавал ему еду с трепетом: клиент отвечал на кантонском диалекте!

— Для начала, — сказал Тони, — расскажу вам историю, которой на самом-то деле уже несколько дней. И только сейчас, увидев в очередной раз этого патриотического аннамита, и вообще подумав — я понял, о чем тогда, несколько дней назад, шла речь и что сейчас происходит. Итак, дамы, история ареста клоуна Гу. И не перебивайте меня, это не просто имеет отношение к делу, а отношение прямое и серьезное.

Тут Тони покрутил головой в изумлении.

— И ведь я наверняка мог видеть эту замечательную личность, господина Гу. Он славился тем, что умел убивать, не оставляя следов. Но Зеленая банда… я говорил вам о том, что это такое?

— Да, — сказала я. — Вы говорили, что ненавистный вам генерал Чан Кайши в молодости, до того, как сам пошел на службу к Гоминьдану, доктору Сунь Ятсену и так далее, работал в Шанхае на Зеленую банду.

— Да, мадам Амалия. Да. И вот 1925 год, умирает доктор Сунь, через полгода после этого я бегу без задних ног из Кантона, где Чан Кайши как-то незаметно забрал всю власть в лапы — бегу в свой

227 последний приют на китайской земле, в Шанхай. Знал бы, что меньше чем через два года гражданин Чан возьмет и Шанхай, и большую часть Китая впридачу — сразу же пошел бы на пристань… А так — Шанхай, Зеленая банда, были и другие, но как легионер я общался именно с этой.

— Тони, дорогой, люди из Шанхайского легиона не общались с бандитами, как я помню — была там, играла на саксофоне, что-то знаю.

— Милый медвежоночек, а сколько людей в легионе говорит на языке? Меня, как новичка, послали делать самую грязную и сложную работу.

— Амалия уже выяснила, что ты, оказывается, тоже был шпионом. Ну, это придает тебе шарма…

— И вот достойные представители Зеленой банды за рюмкой рисовой водки мне сказали, между прочих разговоров, что есть такой человек — Гу Шуньчжан — бывший их убийца, который то ли внедрился в ряды коммунистов, то ли был ими нанят, в общем, переметнулся к красным. И теперь они за него больше не отвечают. Ну, обычная наша работа — вести такие разговоры. А я должен вам сказать, что самого страшного — 12 апреля — гражданин Чан Кайши в Шанхае тогда еще не устроил, он только готовился отправиться в Северный поход — так что в Шанхае было еще хорошо и красным, и Зеленой банде, всем как-то находилось место. Так вот, этот Гу, объяснял мне гражданин бандит, сгинул — говорят, что уехал во Владивосток, а это красная Россия, к вашему сведению. Ну, что ж, сгинул — и ладно. То был, если вспомнить, 1926 год. Много тогда было таких историй…

Тони попытался сесть поудобнее — нога его все-таки беспокоила, задумчиво посмотрел в сторону бара, потом мрачно перевел взгляд на Магду и решительно покачал головой.

— И вот, дорогие дамы, прошло пять лет, Китай для меня позади, я сижу всего-то на прошлой неделе вон за тем столиком, с несчастным нетрезвым Таунсендом, и он мне рассказывает — что? Ну, всякие шпионские истории. И в том числе о человеке, который в китайской компартии стал главным исполнителем кровавых дел. Главным по красному террору в тех городах, которые постепенно прибирал к рукам Чан Кайши, битва за битвой, осада за осадой, война без конца. Главным коммунистическим убийцей в борьбе красных с Гоминьданом. И это, начинаю я понимать, — тот самый Гу! Был зеленый, стал красный. Слышали бы вы, как Таунсенд его описывал. С придыханием. Мастер обмана и переодеваний, красноречивый плейбой, настоящий хамелеон… Мало того, он получил задание — убить Чан Кайши. А если Гу берется за дело, то будьте уверены — шанс есть. И тогда тайная служба Чан Кайши начала операцию по его захвату. Для китайской полиции китайцы, как вы понимаете, вовсе не на одно лицо. Его искали сотни агентов, трясли всех своих осведомителей — и все зря. Хамелеон, он и есть хамелеон.

Тони горестно покачал головой.

— Тут я пытался перебить Таунсенда, приврать ему, что я чуть не лично встречался с Гу, когда он даже еще не был красным. И представьте, Таунсенд меня не слушал и говорить мне не дал.

— Жаль, что его уже нет с нами, — сказала Магда. — Мог бы многому научить.

— Ты уже раза два поучилась, моя любовь, вот не перебивала бы меня, когда я пытался вспомнить — где я видел этого, с тонкими ногами? Может, все пошло бы по-другому. Но Таунсенд тогда, с профессиональной завистью, рассказывал, что подонок Чан Кайши — точнее, его мастер тайных дел Дай Ли — вдобавок ко всему заслал куда-то в красное подполье гениального агента. Бросил одного хамелеона против другого. Одиночку. Настоящую легенду, человека, которого и опознать-то нельзя — никаких особых примет, а как он умеет сливаться с обстановкой, исчезать в толпе, менять имена, работать совершенно самостоятельно!.. В общем, тайный китайский гений. Который нырнул вслед за Гу в темные воды китайского подпольного мира агентов и бандитов, и! И вот представьте себе сцену: апрель, то есть какие-то несколько недель назад, центр города Ханькоу, некий клоун день за днем показывает фокусы на крыше универмага Sincere, это как бы садик над городом, покупатели его очень любят. Я там бывал… Да, да. Продолжаю. Клоун с раскрашенным лицом, более того — одетый и загримированный иностранцем с большим носом и усами. К нему давно привыкли клиенты универмага и их дети. И вот этого клоуна аккуратно окружают полицейские со всех сторон — здравствуйте, господин Гу! И началось, и началось…

Если бы я была на скачках, то стала бы аплодировать. Я уже знала, как мой подопечный «сливается с обстановкой» — входит, берет в руки швабру и моет церковь, и даже сам отец Эдвард далеко не сразу задается вопросом: а кто это вообще такой и что тут делает? Вот, значит, где он применял эти свои таланты.

— И началось попросту нечто, — продолжал — Тони — а именно, тотальный разгром китайской компартии во всех городах. Провал всех явок и штаб-квартир. Конец Коминтерна в Китае. Взяли и уничтожили все и всех — кроме тех красных, которые сидели в Цзянси в сельской местности и превращали ее в освобожденный, понимаете ли, район. Во главе с неким товарищем Мао, он же… не помню. Гу сдал всех. Но это нашего общего друга Таунсенда волновало не в такой степени. Он сокрушался о другом. «Однажды я получаю сообщение, — рассказывает мне Таунсенд, — что этот великий китайский агент-невидимка послан из Нанкина с одним пустяковым делом сюда, к нам, в эту дыру! И вот он уже здесь, я селю его в отеле, и очень хочу сесть с ним вечером за столик и… и тут хоп! У него какие-то неприятности, он исчезает без следа. И тогда неприятности начинаются уже у меня — получаю телеграммы: найти чертова сына! Помочь посланному за ним второму человеку из Нанкина! Да я бы нашел, чтобы просто на него еще раз взглянуть, на этого гения, но…» Как вам история, дамы?

— Ничего себе, — сказала Магда. — Ну и история. Ну и страна. И ты молчал.

— Я был отвлечен. То перестрелки, то тюрьмы… Жизнь, полная опасностей. А потом, еще надо было сообразить, о ком речь. Таунсенд был тогда — как и всегда — несколько под влиянием напитков. Его вообще уже невозможно было понять. Послушать, так тот агент как бы раздвоился. То прибыл сюда прямо из Нанкина, то через Коломбо. То он попутно прославился в Кандагаре или Кабуле, что уже вообще невероятно. А Таунсенд сидит и бубнит: «Он не выходит на связь». Какая тут, к черту, связь?

— Ханькоу, — сказала я. — Полковник Херберт и Магда, вспомните, мы где-то видели название этого города.

Тони, похоже, ждал именно этой реплики.

— Что же тут вспоминать, мадам де Соза? Та самая приписка — из стихов, «написанных еще в Китае». Ханькоу, апрель. Ах, как мы живем…

— Боже ты мой! — сказал Магда. — Он там отлавливал убийцу, а сам писал… про коричные деревья. Какой мужчина, не правда ли, моя дорогая?

Дальше был пудинг из тапиоки с кусочками фруктов. И Тони, наконец, внял моим призывам рассказать хоть что-то из его свежих литературных изысканий:

— Но раз у нас сегодня день великих биографий, то послушайте о. моей находке. Мне с самого начала пришла в голову мысль: вам нужны данные насчет поэта Дай Фэя? Так почему просто не написать в газету, которая его печатает. Сделать запрос восторженного читателя. Я же у них купил несколько последних номеров со стихами, так почему теперь не спросить про их автора? И представьте, сегодня пришел ответ.

— Биография, полковник Херберт?

— Биография поэта, мадам Амалия. Только поэта. Итак, «уважаемый профессор Хэ…»

— Что такое, Тони? Тебе мало быть полковником? Это уже жадность.

— Да ничего, должен же я был как-то подписаться под своими восторгами по поводу стихов нового поэта? Итак, вот он, ответ, и не падайте со стульев: Дай Фэй, выпускник Линьнаньского университета в Кантоне. Изучал европейскую литературу в Женеве, Париже и Гейдельберге. Преподавал литературу в пекинском университете Цинхуа и Фуданьском в Шанхае — то есть лучших в стране. Профессор. Знаменитость. Три сборника стихов в Китае.

_ И это тоже он?

— Еще бы не он! Более того, имя, похоже, на стоящее. Не думаю, конечно, чтобы он проводил операцию против убийцы Гу под этим именем.

Я чуть не засмеялась нервным смехом. До этого момента исход своей работы я воспринимала так: выходи, маленький, не бойся. Мы твои друзья, мы тебя спасем и перепрячем заново.

Теперь я не знала — с кем же мне предстоит встретиться? Что я скажу такому человеку?

— Полковник Херберт, — справилась я с чувствами. — Но вы ведь заканчиваете свое изучение газет?

— Близко, — сказал Тони. — Конец близко. Я все систематизировал, сделал вырезки с датами, смысловые переводы. Всего в «Синчжоу жибао» двенадцать стихов Дай Фэя, некоторые из них идут в одном номере, парами и тройками. Осталось их окончательно систематизировать, выписать отдельные строчки, которые вас могут заинтересовать.

— Все, где виден окружающий пейзаж. Вдруг он описывает какую-то улицу, гору на горизонте? Разговор на улице? То, что он там в этот момент делал? Все, что касается того, где он сейчас находится.

— Вид из окна? Что-то было. Да, я скажу это завтра. Но вы только послушайте, какой я нашел там у него стих. Это посильнее цветов, которые плыли к веселым воронкам у сточных канав.

И Тони начал шарить по карманам, добравшись до брюк — оттуда и появилась мятая бумажка.

— Скачет размер, — пробормотал он. — Неправильное ударение. Предпоследняя строфа совсем никакая. Китайские стихи невозможно перевести, я же вам говорил. А эти и подавно.

— Тони, ты что, делал это в рифму? Как настоящий поэт?

— Да, моя прекрасная. Именно что «как», к сожалению. Но с этой историей про убийц с раскрашенными лицами и с беглыми профессорами литературы мы в итоге все станем поэтами. И наша жизнь никогда не будет прежней. Вот. Смотрите, что получилось.

О Феникс милый; Феникс грустный мой, Мы те, кто есть, и нам не стать другими. Изысканную роскошь — быть собой Мы, щедрые, друг другу подарили. Уже не месяцы, а много-много лет Мостам, что к нашим брошены порогам. В мостах живет любовь земли к земле, Полей к полям, что встретиться не могут. Что ж с нами стало? Изменились мы? Лишь чуть взгрустнем над песнею неспетой. Все те же мы, как иней средь зимы, Неуязвимые, храним свои секреты. Ты будешь той же, Феникс горький мой, Ты, небожитель с детскими глазами, Ты, что в стране, истерзанной войной, Не ощущаешь нас, проходишь между нами. И снова вспыхнет пламя на полях, И небо в сизых облаках воспламенится, Но скажешь ты с улыбкой: милый, ах! Смотри, смотри, какие странные зарницы!

Мы не аплодировали. Потому что каким-то образом знали, что это действительно куда слабее, чем строки Дай Фэя.

Два боя застыли в отдалении, следя за нашими лицами. Негромко играла скрипка на эстраде — индийский музыкант, наверное, почувствовал, что не надо мешать нашему разговору.

— Он ее очень любит, — тихо сказала я, наконец. — Упрекает. Прощает. Утешает.

— Я даже вижу эту женщину, — заметила Магда. — Хотя никаких, вроде бы, описаний. Внешности, в смысле. Как он это делает?

— Он это отлично делает, вот только…

— Что такое, Тони?

— Он именует ее фениксом, — сказал Тони, и было видно, что он искренне недоумевает.

— Но, полковник, перед нами неожиданный поэт. Мосты — это у него тоже неожиданно. И это красиво — женщина со странной судьбой, она сгорает и возрождается душой… Потому феникс, кстати, и грустный.

— Мадам Амалия, он не только неожиданный поэт. Он еще китаец, и не простой, а дважды профессор, причем не математики, а литературы. Это У вас, европейцев, фениксы сгорают. А у нас они значат нечто иное. И профессор литературы не может этого не знать. Любой школьник знает.

— Тони, дорогой, тебе пора отдохнуть. Ты окончательно азиатизировался. Что значит — «у нас»? Не оставляй меня, не уходи совсем в китайцы.

— Я отдохну, не волнуйся, мой желторотый птенчик. Совсем немного — и я закончу свой труд. И это даже жаль.

— Полковник Херберт, мне очень неудобно мучить вас, и вам действительно пора отдыхать. Но что у вас, истинных китайцев, означает феникс?

— Только одно, — сказал Тони с тем же недоумением. — Феникс — это императрица. Не в переносном смысле, а вполне прямом. Императрица, супруга императора Китая.

Глава 13

MEM ПИТЬ ВИНО

Быть мужчиной трудно. Нет, быть мужчиной очень трудно. Надо пить коктейли в неумеренных количествах, говорить о политике или древней истории и вылезать из сточной канавы. Содержимое канавы… лучше об этом не думать. И особенно важно не нюхать.

Если новоприбывший внимательно присмотрится к городам Британской Малайи, то может подумать, что здесь готовятся к Великой войне, которая закончилась уже тринадцать лет назад: роют рвы, да что там — траншеи, чтобы сидеть там и перестреливаться с германцами (кстати, очень милыми, по моему опыту, людьми). А на самом деле у нас тут — своя война, это сезон дождей, наступающий каждый год в ноябре, и даже если канава глубиной в два ярда, этого бывает недостаточно. В городах через канавы перекинуты каменные плиты от мостовой к магазинам. И только через щели между плитами можно увидеть мгновенный проблеск черной, как масло, воды и потеки зеленоватой слизи.

А в сельской местности, где я — волею Ричарда — сейчас помещалась, канавы чаще всего обходятся без ограждения.

Когда я была маленькой, то мама часто оттаскивала меня от края канавы в Джорджтауне, когда я снова и снова в ужасе вглядывалась в ее мутную глубину. Там обязательно есть какая-то жизнь, даже слишком много жизни — то ли жучки, то ли головастики, то ли рыбки. Но это только на поверхности зеленовато-черной, пахнущей протухшим болотом воды; а под ней… Вот я и сидела на краю на корточках и с ужасом ждала: сейчас эта страшная вода вздыбится серой мокрой чешуей кобры, и та начнет зигзагом карабкаться по пористым, обросшим склизкой зеленой плесенью камням, которые клали еще индийские каторжники в начале прошлого века.

Кобры, знала я сейчас, не живут под водой. Живет там кое-что другое — водяные кобры, ярдов в пять длиной, бледно-бежевого тошнотворного цвета, потому что им нравится песчаное дно чистых рек в джунглях. А здесь…

Распространяя гнусную вонь, я выползла из канавы и двинулась обратно к «роуял энфилду», чьи колеса крутились в пыли неподалеку. Над головой раздался нервный кашель на разные голоса. Обезьяны, шедшие с задранными хвостами по проводам, обменивались впечатлениями от моего падения и посматривали на меня с омерзением. Цвет их серых с зеленоватым отливом шкур заставил меня вспомнить кота без имени и подумать, что он будет рад постигшей меня катастрофе.

Я внимательно осмотрела то, что привело меня к этой катастрофе. И поняла, что мне очень здорово повезло. Если бы я была трезвой, как обычно, то пронеслась бы здесь на немалой скорости — набирая ее, как всегда, перед поворотом на Стоунер. А так я ехала расслабленно… и еще обманчивый свет сумерек, нескольких странных минут перед внезапно рушащейся на мир ночной тьмой — и поэтому я все-таки увидела эту призрачную, похожую на луч смерти, нить. И резко наклонилась вместе с мотоциклом влево, отчего и свалилась, ударившись боком, в ту самую жид кость у обочины.

Нить, оказывается, тщательно и очень туго натянута, привязана одним концом к стволу кокосовой пальмы слева от дороги, а вторым концом — вот, к ржавому железному костылю в каменной стене по другую сторону. Шелковая, тонкая. Высота — если бы я была в седле, и не пригибалась к рулю… А ведь на хорошей скорости, можно предположить, такая штука отрежет голову.

Я действительно много выпила перед тем, как отправиться в путь, что помогло мне немедленно предположить, что она ее все-таки не отрезала бы. (Эта нить иногда снится мне по ночам до сих пор.)

Мотор завелся. До каменных столбов у въезда в дом Ричарда оставалось немного — пара минут пути в мерзко хлюпающей одежде.

Мотоцикл я прислонила к стоявшему у ограды древнему «форду Т» (Онг на нем куда-то ездит). Покачиваясь и оставляя следы (туфли пришлось подарить канаве), пошла к одноэтажному домику для слуг.

— Ай-и! — сказала А — Нин, загораживая от меня своим телом не совсем одетого Он га, с бычьей шеей и вздутыми мускулами.

Я повернулась и побрела к крыльцу дома. А-Нин неслась вслед с какой-то мешковиной, на которую собиралась поставить мои ноги перед тем, как снимать с меня все, что было, а потом с отвращением вышвыривать все снятое — в мешковине же, завернутое — куда-нибудь за порог. Мыть пол темного дерева слишком тщательно ей явно не хотелось.

— Мем пить вино, — радостно подметила А-Нин. При этом она посмеивалась, чтобы я не потеряла лицо: если смеешься, значит, все происходящее — это шутка.

— Пить, — устало согласилась я.

Не вино, к сожалению, но плохо подсчитанное число джин-пахитов, и, кажется, что-то еще — причем до ужина, которого я так и не дождалась. Пила все там же, в «Колизеуме», с благородной целью познакомиться, наконец, с господином Эмерсоном поближе. Пила, соответственно, с Эмерсоном и теми же Робинсом и Джереми, которые с самого начала сообщили друг другу, что сегодня — вечер пятницы, и жажда их мучает необычайно.

Начиналось все с неохотного разговора о том самом исчезнувшем докторе Оуэне — трупа так и нет, женщины, которая увела бы его из дому, тоже никак не найти — и что теперь делать?

Продолжилось чисто мужской темой — политикой, в виде надоевших и очень старых шуток по поводу зарящихся на китайские земли японцев, чьи пилоты, как всем известно, никуда не годятся, поскольку все как один близоруки, зато китайцы боятся дивизионов БР — бронированных рикш. Сколько раз еще придется выслушивать это?

Но я стойко, как и положено тертой полицейской собаке, поддерживала мужскую беседу. Потом рассказала господам полицейским про первые авто в Малайе — они назывались «эдамс-хьюит», на одном таком миссис Оуэн, первая вошедшая в историю мотористка страны, предприняла длинную поездку по малайским штатам. Рукоятка у этой машины была длиной в полметра, моторист приносил ее с собой и втыкал где-то сбоку. Дату я не помнила: 1901 год? Или раньше?

Одним из первых американских авто здесь была «дурейя», очень мощная, сам владелец ее боялся. Но одновременно в штате Селангор доктор Лок Ю (величайший из китайских тоукаев, он построил самые знаменитые здания в этом городе) первым начал использовать автотранспорт для доставки почты. То были паровые локомобили. Они очень часто ломались, и так было, пока не появились французские «дионы».

Робинс, заказав новый круг коктейлей, рассказал о главном в Куала-Лумпуре событии, случившемся пять лет назад — о наводнении 1926 года, с тех пор время в городе исчисляют до наводнения и после. Робинс заявил, что то была «мать и отец всех потопов». Вышедшая из берегов река залила даже сейфы «Чартерд банка». Когда она ушла, то господин резидент дал приказ сушить несколько миллионов долларов на паданге, под недобрыми взглядами вооруженной охраны. После этого у Кланга и Гомбака начали углублять русло и делать каналы. И уже потопы прошлого, 1930 года пощадили город, хотя, как напомнил Робинс Джереми, это именно тогда в центре заметили тигра, которого нес поток. А еще господин Робинс вспомнил, как он лично в декабре 1926 года проплыл от веранды длинного бара в Селангор-клубе до статуи короля Эдварда под башней с часами, не касаясь ногами дна, то есть того самого паданга. По Ява-стрит джентльмены плыли брассом с комфортом, также не касаясь дна.

Слишком поздно я вспомнила, что англичане — необычный народ, у них не принято в пятницу вечером говорить друг с другом о работе. Так что я попросту ошиблась. И мне надо было уйти, но вместо этого я совершила новую ошибку — достала из алюминиевого портсигара длинную «Ла флор де ла Изабела» и, обрезав кончик, начала водить перед другим кончиком пламенем толстой спички.

Господин Эшенден, величайший из писателей и драматургов империи, это ведь вы сказали мне при первой нашей встрече: неправда, что женщины не любят сигар, это сигарам не нравятся некоторые женщины. Что же, вот результат — Амалия де Соза, невозмутимо выпускающая клубы пряного дыма под уважительными взглядами трех полицейских. Эмерсон, начавший поглядывать на меня с интересом после моих рассказов насчет первых авто, сейчас окончательно завоеван. Я в его глазах теперь экзотична и загадочна.

Господин Эшенден, вы, заманивший меня своим кратким письмом сюда, в этот зависший во времени и пространстве город среди мокрых джунглей, среди тоскующего мира — где вас найти, как вас призвать к ответу за вот это «и еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.» Нет, я не жалею, но я хочу знать, почему я здесь на самом деле, почему историю поэта не расследуют вот эти три умеющих пить джентльмена. А должна расследовать я.

Сигара — вполне дамская вещь, потому что ее не курят, а только окутываются дымом. Так что я нравилась этой сигаре, но не понравилась последнему коктейлю (за этот раунд должна была платить я, что я и обозначила бою неуверенным движением руки, подписывающей чит). Этот коктейль, впрочем, навел меня на мысль, что шпионская работа тяжела, еще немного — и я пойду наверх, отсыпаться, в ту самую комнату, где это проделывал много раз несчастный господин Таунсенд. Лечь на ту же кровать, уплыть в облака в ожидании того, когда войдет так и оставшийся нераскрытым убийца и вытащит маузер, как у Тони. Как тяжело быть мужчиной.

В общем, надо было срочно очаровать трех собратьев неуверенной улыбкой, сказать им, что для меня вечер пятницы оказался законченным еще до заката, и после этого попытаться удержаться в седле. Но если ехать очень-очень медленно, то все будет хорошо, хорошо, какие странные зарницы перед глазами…

Я решила отправиться домой по обычной дороге, через мост, почту и мимо Букит Нанас, но где-то по дороге остановилась у квадратного раструба на столбе — посмотрев на часы, захотела узнать, как Данкер зарабатывает свое жалованье. И группа мирных малайцев в юбках-саронгах и шапочках-сонгкетах, сидевших на корточках у входа в соседний дом, насладилась замечательной сценой: свихнувшаяся женщина в седле, разговаривающая даже не сама с собой, а со столбом, или с беспроводной связью, в основном на темы о здоровье.

«Будущее империи — в руках каждой матери», сказал со столба голос Дебби, рекламирующей «Глакео», искусственное молоко. «Молодец, дрянь», ответила ей я. «Одна капля «Гетсит» на мозоль — и боль проходит, можно снова танцевать», не убоялась Дебби. «Танцуй», разрешила я. «Самый красивый ребенок в мире получал «Вирол» с рождения. «Вирол» укрепляет кости, делает упругими мышцы», триумфально сообщила она. «Да неужели?» со сладкой улыбкой отозвалась я. «А у тебя самой есть дети?»

В результате этого диалога странные зарницы несколько погасли, я медленно обогнула заросший джунглями холм, миновала дом господина Бока на Ампанге (то есть немножко заблудилась), вернулась и поехала по пустынной аллее к Стоунеру. Это, собственно, уже полудеревня. Помню, я проехала небольшую столярную мастерскую (дерево тимбусу — для пеньков, где рубят мясо и т. д., дерево нибонг — для строительства, хворост мангровых зарослей годится только для очагов…). За ней было рисовое поле, я обогнала группу малайцев, несших серпы для риса — не сильно изогнутые, похожие скорее на ножи. Один из них медленно ехал на древнем велосипеде рядом, балансируя перед седлом аккуратно сложенную пачку уже обрезанных квадратами банановых листьев, с их бледными параллельными линиями прожилок. А вот растут рядочком и сами бананы, у каждого на гроздь плодов надет джутовый мешок, для правильного созревания. Тут я подумала, что пить джинчик вообще-то иногда хорошо, он делает тебя добрее, а мир сказочным, но — черт, надо попытаться ехать быстрее, свет становится странным, вот сейчас упадет ночь, и джунгли возьмут у города свое: сверчки, лягушачьи вопли…

Тут перед моими глазами и мелькнул этот луч смерти поперек дороги, я резко наклонила мотоцикл, и…

Первые два тазика с мыльной водой, скатившейся с меня, хихикающая А-Нин выплескивала куда — то за ограду. Потом стало легче. Голова очистилась — вот польза от купания в канаве.

— Мем ест горячий острый суп, хорошо после вино, — сообщила мне А-Нин. Я вспомнила мелькнувшую в окне черную круглую голову повара Чунга, вдруг заранее ощутила этот его горячий острый суп — с маленькими усатыми креветками, кусочками рыбы, кисленький, пахнущий перцем — и мои ноздри начали раздуваться.

— Горячий суп очень вовремя, — согласилась я, и тоже вежливо похихикала.

А после него я поняла, что спать уже не хочется, у меня впереди длинный вечер, и деваться некуда. Пришла работа.

Один год и восемь месяцев назад я была брошена лицом если не в сточную канаву, то в кое-что похуже — в расследование дела убитых спецагентов из Калькутты. Первый в моей жизни опыт такого рода.

Я помню, как это было: сначала ты ходишь, задаешь вопросы, думаешь, с тобой не происходит ничего. И кажется, что все время на земле — твое, все будут ждать, пока ты разберешься, сосредоточишься, подумаешь. А потом выясняется, что наоборот — никто тебя не ждет, происходит множество событий, по большей части к тебе отношения не имеющих. Но часть их — очень даже имеет. И я помню этот момент, когда время становится самой большой ценностью в мире. Когда просто надо сесть и подумать, прогуляться по улице — и привести мысли в порядок. А времени на это уже нет.

Вот он и пришел, такой момент, подумала я, слушая хор насекомых за окном. Пора. Пора подвести некий предварительный итог массе событий, уже случившихся со мной и вокруг меня. Где опять чертова бумага? Ладно, обойдусь без нее.

Начнем с конца, с только что происшедших событий. Вопрос: кто знает, что я езжу домой по этому маршруту, и что кроме меня на улице попросту никто не живет? Ну, мой сосед Джереми может проехать в полицейском «форде», или Онг в другом «форде», в город за припасами, но им эта веревка вообще нипочем, они порвут ее на ходу и не заметят. А больше здесь попросту нет домов.

Ответ: знать это может кто угодно, хоть весь город. Адрес «Кокосовой рощи» Ричарда Суна известен многим, известно и то, что я живу именно у Ричарда.

Кто знал, что сегодня я сидела и долго пила коктейли в «Колизеуме», а потом поехала домой? Ответ: кто угодно, достаточно подкупить боя из отеля… да нет же, просто постоять у дверей, посмотреть, как я выхожу (не в лучшей форме). Потом — потом войти в тот же отель, или соседний магазин, попросить там телефон, положив на прилавок монетку в двадцать центов, и вот кто-то другой подъезжает к повороту на Стоунер за десять минут до меня и аккуратно привязывает поперек пустой дороги шелковую нить. Если ее обнаружат раньше — что за событие, хулиганят дети-негодяи, и не более того.

А вот теперь самое интересное. Стиль, почерк. Их явно два. Шелковая нить — очень робкое, трусливое покушение. Импровизация. И не такая уж умная. В целом напоминает историю с маузером Тони, подкинутым в блюдо с карри: умно, но не очень. Скорее попытка сделать со мной что-то по принципу «а вдруг получится».

А еще у нас — грамотно и беспощадно подготовленное убийство Таунсенда, с немедленным устранением единственного свидетеля. Совсем другой почерк.

Но об этом чуть позже.

А теперь у нас получается… пожалуй, три группы вопросов.

Первая — это дело поэта Дай Фэя.

Окончательный доклад Тони ожидался завтра. И я уже понимала, что многого этот доклад не даст — если говорить о первоначальной цели, о том, где искать в нашем городе спрятавшегося поэта-шпиона.

И тем не менее, удивительным образом, про его исчезновение я уже знала много, очень много.

Например, сначала я думала, что Дай Фэй сидит где-то в городе потому, что ему некуда бежать, у него нет денег, документов и так далее. Но теперь я хорошо понимала, что для этого человека отсутствие денег, документов или одежды — вообще не проблема. И здесь мой единственный шанс, что он пока в Куала-Лумпуре, а не сбежал в Сингапур или еще куда-то. Потому что — возможно — он просто не считает необходимым куда-то бежать. Возникнет такая необходимость — побежит, и так, что не догонит никто.

Тут я попыталась себе представить раскрашенное лицо убийцы Гу, ежедневно показывавшего фокусы в самом людном месте города, в котором вся полиция искала его каждый день. Но нашелся человек, оказавшийся умнее Гу-хамелеона, легко раскрывший его. Как же этот человек может теперь сам спрятаться в нашем маленьком городе, где отлично работающая полиция продолжает его искать, где каждый зарегистрирован и просто так существовать не может?

А если он вовсе не прячется, а придумал примерно то же, что и убийца Гу — сделал так, чтобы его видели полгорода каждый день?

Спрятаться у всех на виду? И еще, возможно, зарабатывать этим? Улица за улицей я начала представлять себе город. Мимо кого, мимо какого человека я проезжаю по улицам каждый день — въезжая на мост через Кланг и Гомбок, минуя Святую Мэри и пустое пространство паданга? Проезжая магазины и храмы китайских богов?

С богами тут может происходить все что угодно. Бог-покровитель пионеров и поселенцев носит два имени, точнее — одно и то же имя, на мандарине и на кантонском. Цзе Я — Сен Та. Этому богу первый из поселенцев, бандит Яп А Лой, построил храм еще в 1864 году, и храм стоит до сих пор. Более того, храм был построен тогда еще живому человеку — господин Цзе был родственником какого-то видного мандарина в Китае, а здесь, в Малайе, приходился родственником «капитану Чайна» — то есть такому же главе китайской общины, как и Яп А Лой — в Сунгей Уджонге. Живой бог по имени Цзе давал предсказания во время гражданской войны за оловянные шахты, советовал, как готовить битвы, лечил больных — и брал всего 50 центов. Делал он все это, входя в транс и издавая звуки, подобные крикам птиц. А послушники храма толковали эти вопли, после чего выдавали рецепты для больных и предписания для воюющих.

Поэт Дай Фэй — новый бог какого-то храма, по вечерам сочиняющий стихи? О, нет, это уж чересчур.

В том числе и потому, что история не повторяется. Ведь наверняка по всем Стрейтс-Сеттлментс, а также Федерированным и Нефедерированным Малайским Штатам (все вместе — Британская Малайя, под одним губернатором) полицейские по секрету рассказывают друг другу эту легенду — как один британский шпион десять дней укрывался в…

Я вздохнула, потом взяла себя в руки.

Эту историю, вполне возможно, Эмерсон вот сейчас излагает двум своим несекретным коллегам, если они еще способны слушать. И понятия не имеет, что история подлинная, зовут последнего уцелевшего шпиона из Калькутты… его зовут Элистер Макларен, это тот, кому я подарила новую жизнь. И уж тем более не представляет, что к истории этой имеет отношение не очень трезвая евразийка, не выдержавшая их мужской компании.

В общем, теперь новые живые боги и пророки уже не пройдут мимо внимания полиции.

Что же может мне рассказать завтра Тони? Если не нынешнее местонахождение поэта, то — возможно — его историю. Что он все-таки сделал? Наступил на ногу китайским коммунистам — уже понятно. Но тогда они — те, кто уцелел — и должны за ним гнаться (а может быть, и гонятся). А вместо этого сюда совершенно официально приезжает посланец Чан Кайши из Нанкина, я сама видела этого жуткого длинного китайца. И открыто требует — и получает — содействие британских коллег. То есть гонятся за поэтом свои, для которых он должен быть знаменитостью (внутри секретного мира, конечно), настоящим героем.

Вот это загадка.

Тони, Тони — что это за странная история стихов поэта к «императрице Китая», страны, которая уже девятнадцать лет как республика? Может быть, разгадка здесь?

Но есть загадки посерьезнее. Да, история с поимкой убийцы Гу — грандиозная. Но это — для Китая. Какое же дело до этих китайских потрясений таким людям, как Эшенден и новый губернатор всех СС, ФМС и НМС, вместе взятых? Почему они считают это дело настолько важным, что не доверяют его даже спецподразделению полиции?

И вот эту загадку мне просто придется разрешить, потому что она меня касается более чем непосредственно.

Тут я походила по гостиной притихшего дома (сверчки звенят за окном, Мануэл шуршит журналами в своей комнате), и сформулировала второе правило Амалии. Первое, помнится, заключалось в том, что если хочешь кем-то быть (расследователем загадочной истории, например), то надо быть кем-то другим, человеком, которому легко задавать всем вопросы. А вот второе правило, видимо, должно звучать так: если хочешь что-то загадочное расследовать, то тебе придется разобраться во всей истории целиком, а не только в той ее части, которая якобы касается тебя непосредственно. Потому что если не видишь всю картину происходящего полностью, то проблемы становятся неприятностями, а последние — чем-то похуже. Зрячий человек — это тот, что видит весь мир, до самых звезд над головой.

Потому что представим себе, что вот сейчас я знаю, знаю, знаю, где скрывается поэт Дай Фэй. И что же — я могу спокойно начать планировать его освобождение из добровольного заточения?

Но тогда меня попросту уничтожат.

Потому что кроме дела исчезнувшего агента Чан Кайши еще есть дело коммунистического агента — убийцы вот здесь, в этом городе.

Да, да, именно так.

Это совсем иное дело, с которым связана вторая — и очень большая — группа вопросов.

Начнем с самых простых.

Вопрос: зачем приехал в Куала-Лумпур Дай Фэй — если говорить об официальной цели его появления? Кажется, тут картина ясная, и можно верить словам Таунсенда, сказанным Тони: приехал по «пустяковому делу». То есть пустяковому для агента такого класса. И что это за дело?

Слово «Франция» возникало в этой истории уже не раз. Французские булочки, которые пек в Сайгоне господин Нгуен. Франция, где этот действительно уникальный аннамит, как вскользь сказал Тони, долго жил, создавал коммунистические организации — и уже только потом оказался в Москве, Кантоне и так далее.

А вот теперь вспомним блестящий французский язык поэта Дай Фэя, который изучал литературу _ где? в Париже, так же как в Женеве и Гейдельберге. Томик то ли Рембо, то ли Верлена, оставленный им в комнате. (Вот, кстати, вам доказательство того, что этот исчезнувший из отеля постоялец и есть тот самый профессор двух лучших китайских университетов, и гениальный агент по совместительству.)

Итак, что должен был сделать этот человек здесь? Ответ очевиден. Да, Дай Фэй не говорит на местных диалектах, то есть в городе Куала-Лумпуре он — немой и глухой человек. Но у него остается зрение. То есть он попросту знает кого-то очень важного в лицо. Знает, конечно, еще по Франции. И без малейших сомнений, этот кто-то — Нгуен Патриот.

Но это, между прочим, означает, что мне досталось какое-то побочное дело — побочное по отношению к другому делу, очень большому и серьезному.

Действительно, что происходило с поэтом Дай Фэем после его прибытия? Он исчез, и — какая-то британская операция немедленно развалилась. И без того уже уходивший в отставку Таунсенд превратился в полное ничто, пил без перерыва. Да и Эмерсон, с его судорожным арестом Тони, смотрится не лучше — а ведь, если я правильно понимаю, его глупым человеком коллеги не считают. В общем, хаос и отчаяние.

Тут я нахмурилась: а что это за странные — и постоянные — разговоры насчет того, что пропадают агенты — не агент, а несколько таковых? Как бы ни был пьян Таунсенд… а еще вот Робинс упоминал что-то похожее… Но я вообще ничего не знаю про операцию, для участия в которой сюда прибыл Дай Фэй. В любом случае одна из частей этой операции заключалась в том, чтобы опознать в лицо Нгуена Патриота, и дальше действовать исходя из этого. А раз так, хорошо бы поинтересоваться — а зачем приехал сюда этот худой, на вид похожий на юношу, человек из Парижа, Кантона и Сайгона? Что он тут делал или собирался делать?

Ответа нет.

Но убийство есть. Убийство человека, который и так уже через несколько дней уходил, готовясь сдавать дела Эмерсону. И не только это убийство, а поспешная попытка убрать с дороги — пусть на время — Тони, косвенно также и Магду, меня. И вот кто-то хотел избавиться от меня еще и сегодня. Но в отношении меня, видимо, сегодня всем и все уже ясно. А вот почему никому не известный в городе человек, Тони, как все тогда наверняка думали — беспомощный инвалид, кому-то помешал буквально через пару дней после приезда?

Ответ — или как минимум интересный вывод — есть. Так же как и Дай Фэй, Тони знал кое-кого в лицо. Даже помахал рассеянно ему рукой. Правда, несколько дней потом не мог вспомнить, кого же это он приветствовал — но об этой забывчивости Тони знала только я, а некто другой видел лишь взмах руки. И где же сидел в этот момент Тони? За столиком главы секретной службы Куала-Лумпура! Понятно было, что после этого оба должны были быть быстро обезврежены. И мы с Магдой заодно.

Кстати! Ведь Тони таким образом без малейшего усилия сделал ту самую работу, для которой британцами сюда был вызван, с любезного согласия господина Чан Кайши и его соратников, знаменитый Дай Фэй. Но кто же мог знать, что в городе окажется американский советник, видевший Нгуена еще в военной академии в Кантоне? Вот уж случайность, так случайность.

Тут я вспомнила Нгуена Патриота, несущегося к выезду с площади на моем черном звере. А как он не побоялся появиться в самой середине толпы тех людей, что искали его, сбиваясь с ног?

«Кто-то недоработал, — подумала я. — Кто-то не думал, что Тони выпустят из тюрьмы, что он уже через день будет вывезен на прогулку, несмотря на рану».

И тут мы переходим к очень печальной проблеме — кто же этот «кто-то»? Совсем, совсем печальной проблеме.

С одной стороны перед нами — бесспорно фигура, связанная с Коминтерном, и занятая, в частности, тем, чтобы видный агент Коминтерна остался нераскрытым. И наверняка еще множеством других дел, тех самых, из-за которых сбиваются с ног люди из спецподразделения, полиции.

И кто же это может быть? Кто-то опытный, знающий здесь всех и все, способный выйти на контакт с преступным миром, знакомый с Вонгом. Способный разработать операцию по устранению Таунсенда, Тони, косвенно — нас с Магдой. И потом спокойно убрать еще и Вонга. Личность, в общем. Знаю ли я ее? Очень, очень возможно. И это так огорчительно, не правда ли, господин Робинс? Другое дело, с какими целями вы это делаете — если это вы. Но кто еще, кроме вас?

Просто для проверки: а Робинс знал, что Тони — не инвалид и может сорвать всю планировавшуюся операцию? Нет. Знал ли он, что Тони будет на паданге? Нет, он был занят бумагами по убийству Вонга.

Конечно, тут — как я уже говорила — есть и другой стиль работы. Робкий, мелкий и неудачливый. Кто по вдохновению спрятал маузер, создав глупую ситуацию? Итак, один, умный, убирает господина Таунсенда, другой — нервный, мелкий, глупый — все ему портит, и так же глупо покушается на меня.

Их двое? Они дружат между собой или не очень?

Случайность, случайность. Сколько раз случайность вела к катастрофам? Сколько раз десятки, сотни умных людей вели дело к великой цели, но их усилия уничтожала какая-то глупость и мелочь?

Это было в прошлом году. Ричард Сун, с упоением рассказывавший мне о том, как изменится мир: англичане строят потрясающий воздушный корабль, который поплывет через океаны, над трубами лайнеров и волнами. Ему не требуется аэродромов. Подъёмность — куда больше, чем у любого аэроплана. Бальная зала, обеденная, курительная, кабины, как в поезде, для 100 человек. Пять громадных, как у лайнера, дизельных моторов. И таких кораблей должны были создать еще десяток.

Но гигантов не будет, ни одного, остаются только ненадежные аэропланы, как у Ричарда, потому что первый из воздушных кораблей империи погиб в прошлом году возле Бово, под Парижем, совершая парадный полет. Погиб госсекретарь по авиации, множество инженеров, гостей, поднявшихся в его салон. Сгорел дотла в какие-то минуты самый большой и дорогостоящий воздушный корабль мира, его строили пять лет. А дело, как сейчас, наконец, выяснили, было просто в том, что громадная кабина слишком долго терлась о землю, когда корабль заблудился в тумане и пытался сесть. Трение высекло искру, искра подожгла водород там, наверху. Этого не должно было быть. Это была случайность.

Итак, их двое. Второй злоумышленник, случайно или намеренно портящий жизнь первому, существует. Но вот уж тут — никакой ясности.

Например, что это за молодой европеец, спускающийся по винтовой лестнице сзади «Колизеума», сразу после того, как там раздался первый выстрел, убивший господина Таунсенда? Этот второй человек, конечно, там был, хотя бы потому, что господин Робинс все это время просидел со мной за одним столиком. Но — молодой человек с усиками и в шлеме-топи, скрывавшем лицо? Это — на закате солнца, когда шлема не надо? А кто описал его таким образом? Малаец? Если так, то малайцу — уборщику синема по соседству — незачем врать, он сказал то, что видел.

Но к сегодняшнему дню я точно помнила каждое перемещение по «Колизеуму» всех, кто там был. Никакого молодого человека с усиками и в шлеме в зале не наблюдалось. Хотя — на кого этот молодой человек более-менее похож? Как ни странно, на Эмерсона. Которого не было в этот вечер в «Колизеуме».

Точнее — не было внизу. Спрятался в какой-то из комнат, застрелил коллегу, спустился по задней лестнице и исчез с маузером. Получается?

Но все может оказаться проще, куда проще. Кто мне рассказал о рассказе малайца? Робинс, к сожалению. Опять Робинс.

Не говоря о том, что был в «Колизеуме» кто-то еще, более — менее понимавший, что происходит, и утопивший маузер Тони в блюде с карри. Это что же __ третий злоумышленник? Не многовато ли?

И теперь последняя и очень маленькая группа вопросов, возвращающая дело к исходной точке — к моей собственной миссии.

Единственное имя, которое мне было названо его превосходительством, было имя инспектора Робинса. Названо как имя человека, который мне поможет. Но, может быть, то был намек на что-то иное?

Робинс — в самом центре всех событий. Почему? Он же передал мне браунинг. Зачем?

Вернемся к моим мыслям насчет большой, очень большой истории, в которой мне очень серьезными людьми отведена роль — найти китайского агента, из этой истории вдруг вышедшего. И что бы это, все вместе, значило?

Так, а теперь — нет ли фактов, которые вообще никуда не вписываются: кто, например, поставил второе кольцо охраны вокруг моего дома в Джорджтауне? Эшенден? Когда это он занимался такими частностями?

Еще факт: странная история с исчезновением доктора Оуэна. С женщиной, которую якобы видел в его бунгало малайский уборщик… ах, извините, садовник. И при чем это здесь?

Все вместе — плохо, очень плохо.

В чем моя главная ошибка? В том, что я не следую второму правилу Амалии — видеть всю картину в целом.

Например, зачем это я сама себя замкнула в кругу одних и тех же людей? И если я буду искать своих злодеев исключительно в этом кругу… То мне будет жаль не господина Робинса, а себя.

Детективные романы я не люблю потому, что они — всего лишь игра. Автор создает замкнутый круг людей (зловещий замок, штормом отрезанный от внешнего мира), и делает так, что злодеем может быть только один из нескольких находящихся на сцене персонажей. А в жизни так не бывает. В жизни ничего от внешнего мира не отрезается, а как раз наоборот.

И вот вам факт: в городе Куала-Лумпуре как раз сейчас оказалось множество недавно или только что прибывших сюда людей. Визионер профессор Браун из спиритического общества. Целый любительский театр из Лондона. Хлебный конгресс из Сингапура. Плантатор с малярией, который жил какое-то время у Джереми с Дебби (плантаторы — это еще ладно, они тут все знают друг друга, и еще знают, что пикирующие цены жестоко уменьшают их ряды). И что делать с этим подозрительным нашествием чужаков, любой из которых может иметь отношение к моему делу, а может — к каким-то совсем другим делам?

Хаос, хаос. Множество неясных вопросов.

Я выставила за дверь миску съеденного подчистую горячего супа (кажется, чуть не сгрызла еще и прилагавшиеся к нему палочки) и подошла к телефону, чтобы позвонить домой, в Джорджтаун. Но телефон зазвонил у меня в руках, деревянный голос хелло-гёрл назвал имя Магдалены Ван Ха-лен. Неужели и до нас дойдет лондонское новшество — автоматический набор? Хелло-гёрл, мне будет тебя не хватать.

— Моя дорогая, — осторожно сказала Магда. — Не хотела тебя беспокоить, но просто на всякий случай — ты вооружена?

— Интересный вопрос, Магда. Почему ты задаешь его именно сегодня?

— Потому что какой-то поганый крыс тихо-тихо копался в бумагах Тони. Ничего не взял.

«Так, — подумала я. — Если поганый крыс читает по — китайски, то ему уже точно известно все, что Тони делал все это время. То есть он обогнал меня на сутки».

— Маузер? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Ну, два раза одну и ту же глупость мы не сделаем. Тони посещал меня в моей комнате вооруженный.

Так, он уже посещает дам в их комнатах. Это была хорошая новость. Все прочие — плохие.

— Магда, завтра я попрошу полицию посадить в этом коридоре, где происходит столько интересного, констебля. Мне, помнится, кое-кто обещал это сделать по первому требованию. Если надо, мы поменяем отель. А пока…

— А пока мы спим с Тони вместе, хотя свадьбу наших духов мы еще не организовали. Тони, правда, обещал, что как только попадем в Сингапур, то сразу. И спим, естественно, по очереди. Тони — утренний человек, как и всякий военный, а я вечерний. Это легко. Но с нами все будет в порядке. Если ты заметила, я интересуюсь тобой.

— Думаю, что на сегодня они ничего нового уже не придумают, — заметила я.

— Нового? Интересно, — мрачно отметила Магда.

— А вот завтра будем действовать очень быстро, — завершила я. — Нас кто-то торопит? Ну, мы можем и поторопиться.

Положив трубку, я выглянула в окно и увидела…

Сикхского охранника на раскладушке у ворот.

Вот интересно, его тут, помнится, еще вчера не было.

Глава 14

МАРШ ТАРАКАНОВ

Торжественный день пришел. Помню, как покидая спешно «Кокосовую рощу» на Стоунер-роуд, я вдруг в панике подумала: а если работа Тони окажется полностью бесполезной, и сегодняшний доклад его — пустым?

То и в этом случае я найду вас, господин поэт, сказала себе я, просто буду действовать еще осторожнее.

Еще помню, что утром я так торопилась, что почту — два письма и одну бандероль — взяла с собой, и засовывала их в сумочку на ходу. При этом посматривала через забор вправо, где жили мои полицейские друзья, и где улавливалось какое-то движение: ама вывешивала сушиться длинные, некитайского размера мужские штаны и рубашку. Плантатор еще здесь? Может, ему уже некуда возвращаться — еще одна плантация разорилась?

Трава и цветы в это утро пахли особенно сладко, а безымянный кот примеривался к забору, разделявшему меня и Джереми с Дебби, рассчитывая взлететь на него одним прыжком.

Кажется, будет жаркий день.

— А ты знаешь, что в «Колизеуме» теперь меряют время двумя неравными отрезками — до стрельбы в баре и после? — спросила Магда, встречая меня внизу, среди пустых столиков, хрустящих скатертей и салфеток, выстроенных в полутьме белыми пирамидами. — Мы теперь — часть их истории. Спасибо за констебля, его присутствие в коридоре как-то все же успокаивает. И, помня вчерашний разговор, покажи-ка, дорогая, свое оружие, если оно у тебя вообще есть.

Оружие? У меня? Тут я вспомнила, что ведь было что-то такое. И полезла в сумку, просовывая руку между утренней почтой и пудреницей.

— Это что, зажигалка? — издала Магда непристойный звук, ознакомившись с подарком от Робинса. — Если только чтобы застрелиться. Заряженный, к счастью. В полном порядке. А предохранитель ты специально держишь спущенным?

Боже ты мой, у этой штуки есть еще и предохранитель. Хорошо, что она не выстрелила мне куда-нибудь в ногу, когда я, например, летела в канаву. А то, что он в порядке — интересный факт.

Мы двинулись наверх, стуча в гулкой пустоте полутемной залы каблуками. В комнату к Тони Магда ввела меня, как адъютант. И сразу попросила моего разрешения, чтобы Тони докладывал лежа: рана начала заживать и чесаться, что создавало новые неудобства.

Это был действительно серьезный день: Магда сидела в кресле в углу в легком утреннем платье бледно-зеленого цвета, подчеркивавшем веснушки и тот факт, что все-таки она была рыжей до того, как стать вечной блондинкой. Тони лежал на кровати в большой, плотной рубашке из какой-то индийской ткани, и из застенчивости даже не снял мягкие кожаные туфли — они торчали между прутьями никелированной спинки.

Я подумала, что сейчас что-то в моей жизни кончится. Ах, если бы отложить это событие, еще раз прогуляться по Бату-роуд, где уже начинает сладко пахнуть горячим маслом жаровень, в соседнем синема опять новый фильм, а я и старые не видела. Сзади обоих «Колизеумов» можно было бы просто пройтись, пока не так жарко, постоять под растущим там олеандром — он же франжипани, дерево китайских кладбищ. Голые мертвые ветки и веточки, а на них как бы вопреки всему торчат живые цветы и листики, лакированные, толстые. Цвет стволов — кофе-кремовый, цветы же какие угодно, от желтого до сиреневого. Маленькое чудо, а сколько таких чудес в этом городе.

Доклад Тони зачитывал кратко и сухо, иногда перебирая странички с иероглифами, откладывая некоторые из них себе на живот. Всего в «Синчжоу жибао» обнаружено даже не двенадцать, а четырнадцать стихов Дай Фэя. Описаний окружающего пейзажа — почти никаких, не считая упоминания «его единственных друзей», трех пальм за окном.

— Ну, знаете ли, — заметила Магда. — Их тут чертова туча.

— Двадцати с лишним пород, — подтвердила я. — У меня под окном пять пальм, по ним даже дом назван.

— Но есть и такие строки: здесь, в тропиках душных, ты станешь лианой, а я — джакарандой огромной, — заметил Тони. — Вот это уже кое-что.

Потому что пальмы на юге Китая есть, а вот джакаранды — это только здесь. Там и слова такого не знают.

— И еще они не знают, что лианы по джакаранде не вьются никогда, — заметила я.

Вообще же, продолжал Тони, все стихи, кроме одного (про цветы корицы), чем-то смутно похожи, то есть явно написаны прямо здесь и подряд. Все они — обращение к женщине, той самой. И это не просто стихи. Он ждет ее, он предлагает ей бежать, один стих так и назван — «Побег», зовет присоединиться к нему. И важнее этих уговоров для него нет ничего на свете.

— Поэт, дорогие дамы, любой поэт, устроен так: в некий особый момент его заботит лишь одно — чтобы не помешали писать. Это такой запой. Он пишет и шлет в Сингапур очередной стих, пишет и шлет, — объяснил Тони. — Все прочее для него вторично. Да и вообще, мои уважаемые, после того, что он пережил, ловя этого клоуна Гу, здешние проблемы для такого человека — просто отдых. Сегодня — не мешайте писать, а завтра — неважно, что-нибудь придумаем.

Ручки, вспомнила я, ручки с каплей чернил у кончика пера, которые он оставляет с каждым своим очередным бегством.

Наступила пауза.

— Феникс, — сказала я, вздохнув. — Который означает императрицу. Полковник Херберт, бывший император Китая женат?

По его глазам я поняла, что здесь поддержки не найду.

— Две жены, — ответил он. — Для императора не так и много. Одна, судя по вот этой газете, только что попросила о разводе, что вообще было бы немыслимо в доброе старое время. Она еще и клянчит у этого Пу И деньги на содержание, в чисто британском стиле. И эта история была бы интересной. Но, мадам де Соза, признайте, что вы не всерьез. Да, плейбой из Тяньцзиня чертовски богат. Но у него, даже с его деньгами, не настолько длинные руки, чтобы дотянуться до любовника одной из двух жен в этом городке, в другом государстве. А причем тут тогда тайная служба главнокомандующего, господина Чан Кайши? Только она могла бы официально работать с британскими властями. Нет, нет, давайте уж скажем вслух то, о чем мы все думаем.

Я сделала глубокий вздох, посмотрела на Магду, вяло шевелящую воздух алым китайским веером из плотной бумаги — и ожидающую, когда же я это скажу. И я, наконец, сказала:

— Тони, где могла познакомиться и подружиться с профессором Дай Фэем Сун Мэйлин, первая леди Китая, супруга Чан Кайши?

Кажется, все трое, одновременно, сделали глубокий вздох, мы с Тони полезли за сигаретами, Магда мрачно поставила на табуретку между нами керамическую селадоновую пепельницу с драконами на дне.

— Мы говорим о такой ситуации чисто теоретически, не правда ли, — чуть подрагивающим от удовольствия голосом уточнил Тони.

— Все, чем мы тут заняты — чистая теория, — подтвердила я.

И получила четкое перечисление сразу нескольких абсолютно реальных ситуаций, когда такое знакомство могло бы состояться.

Ну, например, первая леди и первая красавица Китая, Сун Мэйлин, занимающая множество должностей в нанкинском правительстве своего мужа, основала, кроме клуба армейских офицеров и офицерской ассоциации моральных достижений, еще и две знаменитые школы для солдатских сирот — мальчиков и девочек. Она не только привезла туда молочных коров из Америки, но и сама подбирала учителей для сирот. И понятно, что хороших. Почему среди них не могло быть профессора литературы из лучшего шанхайского университета? Они еще и встречаться могли по этому поводу хоть каждую неделю, якобы для доклада. Далее, она до замужества много писала для «Шанхай газет». Там тоже могла познакомиться с литературной знаменитостью. «Но вообще, мадам Амалия, это давняя, очень давняя история».

— Почему? — быстро среагировала я.

— Потому что… — тут Тони зашуршал листками, лежавшими у него на животе, — потому что вот:

Деревья будто незнакомы, Но под землей, в кромешной тьме, В тугой клубок сплелись их корни, Невидимые на земле.

— Так, а это что такое, дорогой Тони? Ты опять писал стихи? Боже ты мой, что творится с человеком!

— Что я, что я? Это Дай Фэй, дорогие дамы, Дай Фэй. У него, в отличие от меня, рифмы — точные, и какие! Так вот, история их знакомства с этой дамой, кодовое обозначение — «Феникс», явно давняя. Достаточно давняя, чтобы тут разрослись подземные корни и так далее. И это достаточно эффектная история, если Дай Фэй пишет на счет того, что они — «на феерических скрещениях судьбы, неуязвимые, хранят свое молчанье». Я бы сказал, что они знакомы с юности или детства, вот только об их истинных отношениях мало кто догадывается.

А еще, сказал Тони, они могли встречаться в церкви — ведь этот Дай Фэй, видимо, христианин? Это важно, потому что вся китайская революция делалась христианами, «и не такими классическими, как вы, мадам Амалия, а нашими с Магдой собратьями, методистами». Папа мадам Сун и двух ее знаменитых сестер — это же Чарли Сун. Чарли Сун, которого крестили в Североамериканских Штатах, откуда он вернулся миссионером — и уже с какими-то деньгами. Он первым начал печатать в стране библию в переводе, а потом разбогател на военных поставках и стал самым богатым из китайцев. Это он давал деньги на революцию доктору Сунь Ятсену и его странной партии, а с деньгами вместе отдал за него замуж свою дочь Цинлин, сестру Мэйлин. И стоит ли говорить, что и доктор Сунь, отец китайской революции, был христианином. А когда решено было, что в эту семейку надо принять гражданина Чан Кайши, то тому тоже быстро пришлось обратиться в христианство. «После чего у нас в Шанхае — уже потом, после меня — говорили: он безумен, но в его безумии есть методизм, хе-хе». Так что если Дай Фэй тоже верует в господа нашего, то они с искомой дамой еще и брат и сестра по вере. В общем, сколько Угодно поводов для знакомства.

Зазвучали китайские голоса в коридоре, из окна повеяло первым жаром улицы. Магда встала и повернула рукоятку на стене — над нашими головами вяло повернулись лопасти вентилятора.

— Полковник Херберт, ведь наверняка про первую невесту Китая ходила масса историй, сами понимаете, каких?

— Не только ходили, но и печатались в газетах. Женихи выстраивались в очередь — последняя незамужняя из трех дочерей самого богатого семейства страны, вы же понимаете. Эта семья — попросту вся власть в Китае, это те люди, которые решают судьбы руководителей государства. Ну, она была помолвлена с неким Питером Ли из провинции Цзянсу, но это явно не наш поэт. Был один человечек, у отца которого — крупнейшая в стране оружейная фабрика и частный арсенал на продажу. Был некий господин Ян. А дальше все, как вы и говорите — масса газетных сплетен уже не про женихов, а про какого-то голландского архитектора, или про двух других персонажей, тоже иностранцев, с которыми она встретилась на корабле, когда плыла из Америки, а дальше, после прибытия корабля, домой пару дней не являлась. Или это был один и тот же тип. Родители ее были в ужасе от самой мысли об иностранце, и завернули их всех вон. И еще, еще…

Тони сделал эффектную паузу.

— Упорные слухи о романе с женатым мужчиной, какая-то большая, настоящая любовь. Якобы с ним она говорила только по-французски. Национальность неизвестна, и газеты подозревали, что опять иностранец, но…

— Так, — сказала я. — Опять Франция.

— Бедная женщина, — заметила Магда. — Это же надо — быть богаче всех, и не иметь шанса просто полежать в постели с…

Тут она взглянула на меня, встала со своего кресла и сделала вид, что ищет у Тони на столе что-то важное.

— Бедная женщина? — повернул к ней голову Тони. — А что эта бедная женщина делает в одной постели с этим негодяем и ничтожеством, Чан Кайши? А я бы сказал, что бедный — это Дай Фэй, которого угораздило втрескаться в эту дрянь. Да еще и вот так, с риском для жизни.

— Почему она — дрянь? Ну, не хочу тебя огорчать, Тони, но все же — полководец и главнокомандующий. Знаешь ли, женщинам это обычно нравится.

— Полководец, — с бесконечной иронией сказал Тони. — Хотите, расскажу вам про первую битву Чан Кайши? Это было как раз перед тем, как я драпанул от него в Шанхай. Помните, я рассказывал вам о кантонском командующем Чэнь Цзюнь-мине, который вышвырнул письмо Чан Кайши, испакостив его всяческими иероглифами. И вот как-то раз русский советник нашего военного гения, генерал Галин, он же товарищ Блюхер — а коммунисты так и кишели вокруг Чана первое время, пока он не поубивал одних и не выслал других — предложил: а не атаковать ли нам этого командующего, пора показать силу и взять всю провинцию под свой контроль.

Так вот, зрелище было веселое. Выползли солдаты господина Чан Кайши в поход в полном обмундировании — в лаптях, обмотках, синих гимнастерках, соломенных шляпах. И с зонтиками от дождя. Захватили вокзал, двинулись дальше. И тут встретился им городок, обнесенный средневековой стеной, а в нем — полтысячи солдат Чэнь Цзюньмина. Чан хотел поосаждать его пару дней, русские же предложили атаковать сразу. Атака началась, но оказалось, что нет лестниц. И что делать? Так вот вам зрелище: Чан в пальто ходит туда-сюда позади пушек. Иногда поднимает руки — полы пальто распахиваются — и издает крик, как хриплый ворон: карр, карр! И смотрит на советников с ненавистью.

Но эти русские мгновенно научили китайцев, как один солдат может складывать руки и подсаживать другого солдата на стену. Вот так твой любимец добился первой победы. А поскольку под командой у него тогда была разве что пара тысяч человек, то в мировую историю войн эта битва не вошла.

— Пара тысяч? А сколько, дорогой мой, у него было, когда он устроил свой большой поход на север?

— Первый северный поход? Ну, у генералов, которых он шел завоевывать, было тысяч шестьсот-семьсот солдат. А этому хватило двухсот тысяч, для начала.

— А, так ведь был и второй северный поход, когда твоему Чан Кайши сдавались бронепоезда, выстраиваясь в цепочки у станций? Когда он дошел до Пекина, правильно? И какая у него была армия тогда?

— Миллион или около, — злобно сказал Тони. — Четыре армии, чтобы быть точным.

— Ну, вот видишь. Настоящий генералиссимус. Как же за такого не выйти замуж?

— А за подлого убийцу и палача ты бы вышла замуж?

Я давно могла бы прервать это выяснение отношений, но что-то подсказало мне, что этого делать не надо. И что вот здесь, возможно, и крылось что-то важное.

— Подлый — потому что никто, как он, не умеет выжидать, врать, улыбаться. Вы представьте, дамы, как это было: в 1923 году гражданин Чан Кайши отправляется в Москву, общается там с самим Троцким, с этим вот — Нгуеном Ай Куоком, это у красных совсем не маленький человек… сам чуть не вступил в компартию. Возвращается. Возглавляет в Кантоне военную академию, где преподают сплошные русские, а в его партию, Гоминьдан, коммунисты вступают толпой. Чан ненавидит их, беснуется и бьет жену, эту несчастную Дженни. Но терпит. В результате возникает проблема: когда Чан все-таки пошел в свой поход на север, то как его называет иностранная пресса? «Красный генерал» и «красный генералиссимус». И, вот поход, война, опять война, вонь везде, черные лица трупов — потому что мухи…

Тони остановился, посмотрел на нас, снова заговорил своим чуть скрипучим голосом:

— Но когда он подошел к нам, к Шанхаю, то тут дела оказались для него совсем серьезными. Потому что Британия поддерживала вовсе не Чана, а У Пэйфу, а тут, понимаете ли, красный генерал подходит к стенам иностранной концессии Шанхая. А там — мы, то есть легион, и еще британские и французские канонерки на реке. И вот я сижу и удивляюсь: что такое, почему все так спокойны, почему никто ему не сопротивляется? Вы знаете, дамы, когда он брал город, то ощущалось много странностей. В Шанхае был русский бронепоезд «Великая Стена», раскрашенный в небесно-голубой, кремово-желтый и черный цвета. Так вот, он ездил туда-сюда, стрелял, но никто его попросту не трогал. Он поездил, пострелял и сдался. Шанхай взят, иностранцы почему-то не очень взволнованы, наш легион так и сидит за мешками с песком — но офицеры не беспокоятся. Вот только коммунисты пытаются взять город под контроль и создать там, представьте, совет. И — что такое? Гражданин Чан Кайши, «красный генерал», покидает Шанхай. Все тихо. Но я знал, знал, что сейчас начнется.

— Двенадцатое апреля? — спросила Магда вполголоса.

— Оно, моя певчая птичка. Некто Большеухий Ду из знаменитой «Зеленой банды» — той самой, где Чан бандитствовал в молодости — выводит своих людей на улицы в брезентовой спецодежде с белыми повязками «рабочий». С канонерки на реке звучит сирена — сигнал. Эти «рабочие» рубят красным и еще кому угодно головы, гоняют их по всем улицам и добивают. Солдаты бросают прочих в грузовики и везут в только что созданный концлагерь Лунхуа. И так по всему Китаю, тому, который уже перешел под Чан Кайши — как на бойне. Тысяч тридцать коммунистов и левых, общий счет. Начали казнить коммунистов на плацу для парадов в Кантоне. Женщин с западной прической — тоже, заодно, как радикалов. В итоге компартии, которую там создавал Коминтерн и полностью ее финансировал — почти нет. Русские советники уезжают домой. Вот так, дамы. «Красный генерал» долго, долго готовил свою месть красным. Годы. Он властью не делится.

— Подождите, полковник. А откуда тогда взялся коммунистический убийца с раскрашенным лицом?

— Кто, этот Гу? Компартия после 12 апреля перешла в подполье и попыталась ответить террором на террор. Вот откуда он взялся. И наш поэт, среди прочих, эту попытку пресек. Настоящий герой, прямо скажем.

— Дорогой Тони, так ты все-таки любишь или не любишь коммунистов?

— Не люблю. Они тоже умеют уничтожать и зверствовать. Но так уж получилось, что двенадцатого апреля не они убивали людей, как скот, тысячами, это их убивали. И вот когда гражданин Чан доказал таким милым образом свою надежность всем, кому следует, он и получил все прочее. Весь Китай, три миллиона долларов от шанхайских банков, и — в жены нашего с вами Феникса, тогда еще мадемуазель Сун Мэйлин. Вот тогда и была эта свадьба века, тринадцать сотен гостей в «Мажестике», русский бэнд, поклоны жениха и невесты гостям и портрету Сунь Ятсена… Хорошо, что нас с тобой, сердце мое, там уже не было. И в Пекине нас, особенно меня, никогда уже не будет. А эту сцену в Пекине надо было видеть — господин Чан Кайши на своем первом приеме иностранных посланников. Мэйлин первое время пыталась учить его английскому, и вот научила. Подходят к британскому посланнику, сэру Майлзу Лэмпсону, и эта негнущаяся деревянная жердина Чан тщательно выговаривает на чистом английском: «поцелуй меня, Лэмпсон». Перепутал немножко. Как же беднягу потом затравили собратья-британцы в клубе…

— Тони, дорогой, черт с ними. Может, ты расскажешь мне — нам — наконец, как же ты спасся из Шанхая? Вовремя вспомнил, что не надо было тебе раньше бросать вызов будущему хозяину Китая, намекать, что ты помнишь про его бандитское прошлое?

— Вызовы бросать вообще глупо, — как бы между прочим заметил Тони. — В Азии — особенно.

— А я тебе расскажу, Магда, как это было, — негромко сказала я. — Полковник Херберт сказал нам, что он в легионе работал как раз с «Зеленой бандой». Кто-то там, в этой банде, оказался не самым плохим человеком и предупредил, что вы в списках, Тони, ведь так?

Тони, поправив под головой подушку, смотрел на меня некоторое время без всякого выражения на лице. Потом спустил очки;на нос:

— Видите ли, мадам Амалия. При империи казни в Китае были серьезным делом. На человека надевали белую безрукавку с черными иероглифами «бандит» или «убийца», скручивали руки за спиной, возили его в открытой повозке по городу или деревне, впереди шли солдаты с ружьями или саблями. Осужденному полагалось петь песни или выкрикивать лозунги, толпа говорила: «хорошо!». Потом приезжали на площадь. Один солдат отдавал саблю товарищу и становился перед преступником на колени, кланялся, прося простить за то, что должен был сделать, это чтобы душа казненного его не преследовала. Так сохранял лицо и сам смертник — ему оказывали уважение. Потом его ставили на колени, солдат брал саблю обеими руками и отсекал голову. Ее выставляли в фанерном ящике без двух стенок. Насаживать голову на копья или шесты — это средневековье. Короче говоря, все делалось весело и пристойно. Так — я согласен. А чтобы меня забили, как свинью — нет уж. И поскольку морской порт Шанхая был уже под наблюдением, то мне оставалось тронуться в самом неожиданном направлении. На запад, в глубь страны. Где мы с тобой, птичка моя, и встретились. В городе Чунцине.

Магда наклонилась и погладила его по седому ежику волос.

— И еще, Магда, — добавила я. — Ты мне как-то рассказывала, что для побега Тони стащил какие-то деньги легиона. Ты не верь. Потому что тогда его бы здесь нашли и деньги попросили отдать. Вам ведь дали их коллеги, сами, из черной кассы для особых операций, так, полковник?

Тони снова замолчал. Потом долго и тихо кивал головой. И проговорил с неудовольствием:

— Дайте же неудачливому военному советнику побыть вором и авантюристом хоть с близкими людьми, мадам Амалия. Это так весело и мило. Когда мы с ней пробирались самым невероятным маршрутом в славный город Джорджтаун, ее так развлекали рассказы о моем якобы криминальном прошлом. Женщины…

Магда села к нему на кровать и взяла его руку в свои.

— У этого подонка с детства интересная привычка начинать день — стоять очень прямо на веранде, сложив руки на груди, полчаса, не меньше, — сказал Тони, глядя в потолок, на медленно вращающиеся лопасти. — Так он готовится к великим делам, которые у него всегда заранее записаны в дневник. Он и у министров требует, чтобы они вели ежедневники. И проверяет.

— А ты прости его, Тони, — сказала Магда. — И забудь. Потому что каждому свое.

Тони помолчал, потом нехорошо улыбнулся:

— Сейчас я тебе кое-что скажу, мой верблюжонок, и мы с мадам Амалией послушаем, что ты ответишь. Вон там лежит «Малай мейл», и в ней анонс: скоро в этом Куала-Лумпуре, начиная с «Плазы» и далее везде, появится Пол Уайтмен в фильме «Король джаза».

Магда бросила его руку, встала и растерянно сделала несколько шагов по комнате.

— Пол Уайтмен — король джаза? — наконец сказала она подрагивающим голосом. — Этот… эта бездарь, которая не способна даже на нормальную импровизацию? Этот рабовладелец, за которого музыку делали мы, а он только… И этот фильм покажут здесь? Всем?

— Вот такой вот джаз, твоя жизнь, — назидательно сказал Тони. — Теперь ты меня понимаешь.

— Надо выпить, — обратилась Магда к вентилятору.

Я молчала и думала о том, что и не ждала, чтобы Тони выкопал из стихов Дай Фэя нечто вроде: о Феникс милый, я живу в Куала-Лумпуре, на улице такой-то, дом номер шесть, и не уеду, пока не вытащу тебя из этого кровавого ужаса. Зато теперь я знала, в общем, все, что произошло. Кроме одного: почему для распутывания этой потрясающей истории пригласили меня, причем здесь удивительный британский губернатор, и почему нужно было…

— Тони, — сказала, наконец, Магда. — Моя жизнь — это, конечно, джаз, но твоя — это опера! И какая… Знаешь, моя дорогая, — обратилась она ко мне, — жалко, что я не сказала этого, когда шла моя передача. Сейчас я наконец-то буду рассказывать о джазе, и поздно уже… Хотя — почему нет. Я объясню им всем, что джаз — это такой нескончаемый праздник, а опера — это нечто другое. Это когда все, как в жизни: резня, мордобой, всех героев закалывают мечами, героиня бросается со стены замка — но какая музыка! Чертовы итальянцы, они делают ужас прекрасным…

— Да, — сказала я. — А я знала, что мы в опере. Спасибо тебе, Магда. Потому что это ты раскрыла дело. И рассказала о нем сотням людей. Мы в «Тоске», понимаешь? Помнишь, ты сначала заставила нас всех послушать эту арию — несчастного поэта, то есть, прости, художника, в которого влюблена Глория Тоска, не последняя дама в Риме. Потом арию самой Тоски, которую пытается взять в лапы хозяин города, и поэтому поэта ничего, кроме расстрела, не ждет. Вот это и происходит. Для Чан Кайши неважно, что Дай Фэй — герой, или поэт, или художник. Для него важна его собственная жена. Поэтому поэта высылают подальше от Китая, к британцам, чтобы тут догнать его и без помех убить. А он сидит и пишет о любви, и о том, что на небе все равно будут сиять звезды. Вот это опера!

— Я понимаю, о чем вы, — сказал лежавший на кровати Тони. — Глядя на луч пурпурного заката, их руки как бы случайно встретились. И произошло непоправимое.

— Амалия, подожди, посмотри, какое у него лицо. Он что-то еще нарыл, — повернулась ко мне Магда.

— Я нарыл, — подтвердил Тони, и сделал долгую садистскую паузу. — Я заново пересмотрел все газеты. И нашел там кое-что еще. Их там двое, дорогие дамы. Он пишет не в пустоту. Она отвечает ему стихами. Они ведут переписку на страницах «Синчжоу жибао», на весь Сингапур и всю Малайю. Это очень открытый роман.

— Браво, браво, — сказали мы с Магдой одновременно.

— Вот вам, послушайте. Она называет себя — Весенняя Слива, Чунь Мэй. Ну, неважно, как она себя называет. Хотя этот иероглиф, Мэй, как-то весьма очевиден. Вот хотя бы стих — «Обмениваемся подарками с Дай Фэем». Если бы не название, я бы, возможно, вообще все пропустил.

Тони прочистил горло и взял новый листок из отдельной пачки.

Я Феникс, мое место в облаках, Но Феникс землю и цветы отлично знает. В полете мне знаком холодный страх — Куда лететь мне, если небо запылает? Мечтаю о приюте на земле, О тихой комнате среди цветов и сосен, Об отдыхе и у окна столе, Там, где меня никто и ни о чем не спросит. О ты, чье имя — дарящий полет, Благодарю за небо в звонах, стонах. Позволь и мне подарок сделать — знак земли и вод, Американский берег весь в холмах зеленых.

Тут Тони сделал паузу и признался:

— Дальше у меня совсем ничего не получилось, я только начал переводить по две первые строчки четверостиший, и не смог срифмовать все прочее. Ну, что есть, то есть. Примерно так:

Я подарила жизнь тебе — прими и новый дар, Пусть этот дар для нас двоих послужит. Я подарю тебе веселый пароход, Ну пусть не весь, пусть лишь одну каюту. И если есть для нас хоть шанс один — То шанс считай твоим ответным даром.

Мы с Магдой вежливо похлопали.

— Если бы я переводил Дай Фэя, вы бы не аплодировали, — заметил Тони, сморщившись. — Вы сидели бы, открыв рот. А здесь мой весьма скромный перевод, честно скажу, адекватен стиху. Ну, как бы это описать. Женщина очень старается тоже написать стихотворение. И у нее вроде все правильно получается. Но — слишком правильно. Гений, дорогие дамы — это неожиданность. Он произносит слово — и вы стоите, не зная, что вам делать. А тут…

— А веселый пароход — это хорошо, — сказала Магда.

— Небо в звонах и стонах — тоже, — недобро сказала я.

— Да нет же, нет, — снова сморщился Тони. — Он не веселый даже, а как бы это сказать — счастливый, беззаботный. А уж насчет неба — это я тут себе позволил лишнего. Лучшей рифмы не подбиралось. На самом деле оно как бы грозовое. Но главное не в этом. Понимаете, женщина просто пишет деловое письмо. Но ритмично и в рифму. А Дай Фэй устраивает ей в ответ фейерверк красок, мыслей, звуков. Это, чтоб меня черти взяли, щедро. У нее — все ясно: уважаемый возлюбленный, я сейчас высоко — кстати, это во многом благодаря тебе, спасибо. Но если что случись — хочется иметь запасной вариант, куда бежать. А не случись — тогда извини. Это только шанс для нас, но лучше так, чем никак. Поэтому хватит рисковать, вылезай из убежища, бери у меня деньги на билет в Америку, и будь доволен. Буквально вот так, чуть не с инструкциями. А Дай Фэй в ответ… «И двух судеб немыслимых слиянье». М-да. Никогда не догадаться, что у него в следующей строчке. Ах, что говорить. Хотя надо признать — она пишет мило, изящно, и это, конечно, на голову выше здешних имитаций классики. Это — все-таки стихи. Но там — поэзия.

— А другие ее стихи? — напомнила я.

— Да, — вздохнул Тони. — Честно говоря, не стоит вашего внимания, все то же самое. Сплошные уговоры, чтобы не занимался ерундой и собирал вещи, отправлялся за океан. Квохтанье озабоченной курицы. Ей действительно не хочется, чтобы его тут настигли, это чувствуется.

— Я не ослышалась — она в вашем переводе, полковник, что-то говорит насчет того, что подарила ему жизнь?

— Не ослышались, мадам Амалия. Но нет никаких признаков того, что пишет его мама.

— Одной загадкой меньше, — сказала я. — Я еще проверю… Вот вам и сама Тоска нашлась.

— Осталось послушать арию Чан Кайши из оперы Пуччини «Тоска», — сказал Тони с непередаваемой интонацией. — Припомни, мой мышоночек, как его зовут, там, в опере — барон Скорпионе? Это та самая сцена, когда господин в военном мундире возвышается на балконе над толпой каких-то католических прелатов, чуть ли не в самом Ватикане, и поет зловещим басом под хор, звон колоколов и грохот полевой артиллерии?

— Я припомнила, — сухо сказала Магда. — Ты отлично знаешь, что его зовут не Скорпионе. И это не артиллерия, а большой барабан. Гениальная ария. Не хватает только волчьих зубов у баса.

— Красиво, — сказал Тони, и сокрушенно вздохнул. — Как мы живем, как живем! Наконец-то мы достигли вершин духовности. Дорогие мои дамы, как я вас понимаю — оказаться в настоящей опере, пролить сладкую слезу над неземной красотой собственного вымысла. Дайте я прочту вам кое-что еще… нагло украдено у одного гения, не помню какого:

О великом Дай Фэе Спорил я и две феи, О печальном поэте Мы грустили с тобой.

— Боже мой, полковник! Еще немного — и мы увидим рождение новой звезды!

— Дорогой, спасибо за «фей».

— Вы лучше фей… Бродить по хрустальным залам вашего воздушного замка и любоваться странными зарницами на горизонте? Мне там было с вами хорошо. Но. Но.

Тут Тони спустил на пол одну ногу, здоровую, потом, помедленнее, вторую, простреленную. Легко, со вкусом, поднялся, как юноша. Чуть помедлив, перенес часть веса на ногу, не вызывавшую у него сомнения, взял новенькую полированную малаккскую трость светлого дерева с закругленной рукояткой, висевшую на спинке кровати. Оперся на нее обеими руками.

Когда Тони лежал, перебирая бумаги — это был профессор, пусть с необычайно желчным характером. Сейчас передо мной, несмотря на трость, стоял профессиональный военный. Парикмахер из Селангор-клуба, тот самый, с волшебными руками, привел накануне в порядок его прическу, сделав ее очень короткой, и тщательно подстриг бородку. Но это было не так важно, как нечто иное: никто, кроме военных, не может так держать голову, спину, шею, плечи.

Мы с Магдой смотрели в его строгие глаза за стеклами очков и понимали, что Тони искренне огорчен тем, что собирался нам сказать.

— Но, дорогие дамы, — сказал он, глядя прямо перед собой. — Ваша китайская Тоска не смогла бы писать ответные стихи своему гениальному Каварадоси. К сожалению. Мадам Сун Мэйлин, первая леди Китая, имеет одну необычную особенность биографии. Она, после обучения в Америке, говорит не просто на отличном английском — у нее еще и южный акцент. Жители Луизианы позавидовали бы. Зато…

Тони аккуратно поднял трость на дюйм над полом, посмотрел вниз, чуть покачался на обеих ногах.

— Зато она очень плохо знает китайский. Шанхайский диалект — да, говорит. Но когда она сердилась на слуг, то ее заклинивало — переходила на английский, прибегал мажордом и переводил провинившимся ее речи. Об этом газеты писали постоянно, тут нет никакого секрета. Она занималась с учителем, чему-то научилась, пыталась писать. Но стихи? Увы. Использовать труд секретарей? Только представьте себе всю эту ситуацию. Слишком сложная конструкция. Слишком много доносчиков.

Тони постарался с легкостью опуститься на кровать — немножко боком, и держа голову так же прямо. Вторая нога последовала за первой, пусть и с отставанием.

— Так что все, что у нас есть материального — вот это. Несколько газетных страниц, покрытых рядами иероглифов. Я безмерно сожалею, что не смог оказаться вам полезен, мадам де Соза. Вы открыли не просто хорошего поэта. Это великий поэт. Но одна из присутствующих здесь дам называет наше с вами единственное доказательство тому — как? Несколькими рядами марширующих по бумаге тараканов. Боюсь, это не то, что вам было нужно.

Глава 15

O MAR!

И я начала метаться по городу. Но поскольку город совсем маленький, а «роуял энфилд» — большой и сильный, то, боюсь, нечто черное и ревущее, мелькающее мимо лавок, в очередной раз стало там предметом общего обсуждения.

Сначала я пронеслась через мост и мимо Букит Нанас почти домой, к Стоунеру, но вместо этого выехала на Ампанг, миновала величественный дом Бока, еще пару не менее грандиозных китайских дворцов и затормозила у «Грейт истерна». Названия отелей все одинаковы, но уже внутри становится абсолютно ясно, что это за заведение. Здесь китайское — все, от мебели до запаха. Что неудивительно — такое уж место Ампанг-роуд. Хотя дальний конец ее упирается в ипподром, и тут уже китайский мир встречается с британским.

— Господин управляющий, — сказала я толстолицему китайцу, встретившему меня поклонами. — Инспектор Робинс шлет вам привет. Это тот самый полицейский, который…

— Ну, конечно, я знаю господина Робинса, — заверил меня управляющий.

— Если надо, спросите его, знает ли он Амалию де Соза — то есть меня, — сделала следующий ход я. — У меня здесь инвестиции в беспроводное сообщество, но дело не в этом. А в том, что я ехала мимо, а он ранее попросил меня кое о чем. Телеграмма, господин управляющий. Робинс не может найти телеграмму, которую прислали тому китайцу из Китая, который исчез, помните? Он получил ее, видимо, сразу же после приезда. И вот Робинсу непонятно… да вы вообще отдавали ее инспектору? Кстати, я бы позвонила от вас, узнала, на месте ли он сейчас.

— Беспроводное сообщество? Мадам Магда? — с восторгом отозвался управляющий. — Вы знакомы с мадам Магдой?

Я мрачно замолчала, и он тоже чуть поник:

— А телеграмму я инспектору Робинсу вообще не отдавал. Потому что тот исчезнувший господин ее, кажется, сжег в пепельнице, там был какой-то пепел. Телеграмма ждала его, когда он приехал, я ее поэтому помню — она была из-за границы.

— Из-за границы?

— Из Китая, кажется.

— А на каком языке?

Вот здесь управляющий напрягся, потом пожал плечами:

— Английскими буквами, но я не читал… Конфиденциальность..

Угу, на французском, конечно, поняла я, рассыпаясь в благодарностях и одновременно звоня Робинсу. Он был на месте и согласился встретиться в очередной раз.

Итак, все подтверждается. Она и правда предупредила его.

Впрочем, а как оно еще могло быть? Картина понятная. Приехал — получил предупреждение от той, которая таким образом «подарила ему жизнь» — принял меры предосторожности — мгновенно исчез, как только ему сообщили, что его спрашивает «господин из Китая». Это все — не загадка. У меня есть загадки посерьезнее этой. Например, переписка на страницах сингапурской газеты. Дело не в том, кто умеет, а кто не умеет писать стихи. Вопрос в том, как их передать. Телеграф из Нанкина? На китайском? А как эта штука работает, с их иероглифами? Есть ли в Китае телеграф на китайском? Понятия не имею. А если авиационной почтой? А откуда на столе некоей дамы из Нанкина, кодовое обозначение «Феникс», газета из Сингапура? Хотя — вот это еще можно себе представить. Но скорость, с которой такая переписка ведется — на немалом расстоянии — вызывает подозрения.

«Роуял энфилд» понесся обратно через мост — и налево, в полицейское депо на Блафф-роуд.

— Господин Робинс, — сказала я, глядя на висящий на стене портрет его превосходительства, в орденах, с длинным острым подбородком, подпертым беспощадно жестким, расшитым листьями воротником. — Я хотела пригласить вас куда-нибудь в город, на ланч, потому что… Скажем, просто съесть хороший наси лемак — кто, кроме вас, знает, где это здесь умеют делать?

Робинс, избегая моего взгляда, начал отказываться. Понятно, почему: время после ланча у него теперь бывает занято кое-чем важным. Не каждый день, конечно. Допустим, по вторникам и четвергам — мужчины, как я слышала, планируют свою жизнь именно так. И некоторые женщины тоже.

— Ну, понятно, что у вас много дел, и даже неприятностей, — продолжила я. — И если я скажу, что, возможно, решу скоро некоторую часть последних — вы очень удивитесь?

Он помотал головой, и я поняла, что этому человеку сейчас действительно плохо, и только я знала, почему. Да, да, я уже знала… очень многое… или просто догадывалась…

Мое сообщение насчет сожженной телеграммы Робинса никак не заинтересовало — похоже, что дело исчезнувшего поэта его интересовало сейчас в минимальной степени. Вот и отлично.

Мне надо было уходить. Я поблагодарила его за констебля у дверей Тони и Магды, и уже в последний момент — по наитию, и только — задала вопрос, снова взглянув на острый профиль сэра Сесила:

— Господин инспектор, любопытства ради: вы ведь встречались, как я знаю, с его превосходительством, и неоднократно. В последний раз — накануне моего приезда сюда. А нельзя ли узнать, что вы обсуждали? Ведь мы все знаем, что колонии предстоят большие перемены. Это как минимум интересно.

Робинс страдальчески поднял свои черные брови, потом погладил ниточку усов над верхней губой.

— Я огорчу вас снова, госпожа де Соза. Мы не говорили о его великих планах. Понятно, что из этого лоскутного одеяла — ФМС, НМС, Стрейтс Сеттлментс — надо делать что-то единое и управляемое, одну Малайю. И он это делает, а все прочие протестуют. Но мы с ним говорили в последний раз о чем-то куда более прозаичном. О палках, представьте себе. Вы ведь знаете, что такое палка-кандар?

— О, да, — сказала я. — Я местная леди. Еще бы не знать.

Констебли, опора всей и всяческой власти, редко ходят здесь с оружием — этого не нужно. Зато темная, отполированная шершавыми руками палка в полтора с лишним ярда длиной и в три дюйма толщиной — другое дело. Это, собственно, такой же символ власти, как и портрет его превосходительства над креслом инспектора. Ей можно убить, ей можно врезать злоумышленнику по голове, и, в общем, никакого другого оружия полиции здесь не нужно.

— Так вот — и надеюсь, что вы не будете повторять все очевидные в таком случае шуточки — у полиции штата Селангор истерлись или потрескались эти самые палки. Да, да, спасибо, что ничего не говорите. А дерево кандар, как вы знаете, здесь не растет, оно из Индии. И я уже полгода не могу заставить свое селангорское начальство вытрясти из Генри Онраета деньги на новую партию палок-кандар из соседней колонии. Вы знаете, какая сейчас ситуация, плантации закрываются, цены на олово и каучук скоро упадут еще ниже, если это вообще возможно, и бюджет плачет. Но ведь как раз в такой ситуации, когда толпы бывших рабочих с шахт и плантаций начали уже воровать овощи с чужих огородов, палки нужнее всего! Потеряв терпение, я напрямую сказал об этом…

Робинс дернул головой в сторону портрета над креслом.

— И вы бы видели выражение этого умного лица! Он, с его талантами в китайской литературе и поэзии, с его потрясающими планами — для которых тоже нет денег — минуты две пытался сообразить, о чем я вообще. Потом пообещал спросить — спросить! — Генри Онраета. Круг замкнулся.

Нет, это, конечно, не тот ответ, которого я ждала. Но…

Кивая в такт своим мыслям, я снова оседлала зверя и начала думать о наси лемак. Поскольку время ланча действительно пришло.

Есть такой народ, о котором, живя в Малайе — и, особенно, как я, в Джорджтауне — часто забываешь. Как ни странно, это матайцы, дети этой земли. Которые выращивают на ней отличный рис, то есть «наси». А наси лемак — это рис, сваренный в кокосовом молоке. Подается в банановых листьях. А в серединочке белого, дымящегося риса, если этот темно-зеленый лист аккуратно развернуть, должно быть вареное яйцо, чуть-чуть маленьких жареных рыбок, креветок или мяса, чуть-чуть карри и самбала. Просто еда, крестьянская малайская еда, но если ее сделать правильно… и проголодаться к моменту, когда солнце бьет прямо сверху по полям шляпки… И съесть этот рис, купленный у уличного торговца с его коромыслом — съесть пальцами, стоя посреди улицы… И еще если попросить, чтобы малаец большим, как топор, ножом с хрустом срезал верхушку кокосовому ореху (прозрачный сок щедро брызжет из-под лезвия), воткнул туда темной рукой коктейльную соломинку…

Я въехала на Бату-роуд, уперлась в множество тележек, с которых разгружали ткани, тихо зашипела от голодного нетерпения, начала оглядываться.

И перед носом ползущего мне наперерез ободранного «хадсона» свернула вправо, где была не Бату-роуд, а Бату-лейн. В другой мир, кончавшийся очень странным и даже страшноватеньким, но всеми любимым зданием мохаммеданского храма, куда по большей части ходят индийцы этой веры. Въехала в маленькую, яростно шумящую и пахнущую жасмином Индию.

«Зачем я еду сюда? Может, все-таки — наси лемак?» — мелькнула у меня мысль. «Неужели я опять буду это есть?»

Еще как буду, ответила я себе. Вот именно это и съем, прямо сейчас. Да, вредно. Да, я буду когда-нибудь безобразно толстой. Но…

Ресторан «Джай Хинд» — очень узкий, длинный, уходящий внутрь, весь в кафеле цвета розовых женских трусов. Красоты — ноль, зато обаяния… и уюта… И он бедный, совсем бедный. Здесь едят с жестяных подносиков-тали, например, вот это — большой хлеб с темными пупырышками, который по кусочку макается в три углубления в подносике, с разными соусами. Справа у входа, почти на улице, добела раскаленный изнутри мощный тандур, из него как раз сейчас извлекают, как букет цветов, шпаги с рыжими тандури-чикенами. Ну, курица — это для местных богатых.

А мне давно уже надоело проходить мимо этого десятицентового рая и вспоминать потом запах хлеба, чуть с дымом, из вот такого тандура.

— Элистер, — сказала мысленно. — Какой хлеб бы ты выбрал? Тут есть чапати, с соусом из дала, нан обычный, нан с чесноком, или сыром, и парата с далом или сыром, роти чанай с далом, тоса с ним же, а если не хлеб, то рис-брияни. Так что?

Ты не все знаешь в этой жизни, Элистер. Есть такой хлеб, если это вообще хлеб, который у вас в Калькутте не делают. Вот его-то…

— Роти чанай, — сказала я, — две штуки, соус дал.

Через головы индийцев, погружающих длинные пальцы в рассыпчатый шафран риса с соусом, я смотрела за любимым спектаклем: юноша сначала элегантно швыряет комочек теста о металлический стол, блестящий от топленого масла священной коровы, потом начинает превращать его масляными пальцами в тонкий блин, потом этот блин, как белый платок или даже шаль, летает в его руках, становясь полупрозрачным. И тут уже эту шаль надо сворачивать в несколько раз, превращать снова в блин обычного размера, и бросать на обычную сковородку, без всяких тандуров. Сейчас, сейчас юноша перевернет его, а готовый — похлопает руками с боков для пушистости… А пока первый роти жарится, уже второй шарик теста начинает превращаться в белую шаль, летающую над его головой.

Вот в таком заведении мы с Элистером сидели в наш самый первый день в Джорджтауне, он держал сигарету большим и указательным пальцем, я, кажется, уже тогда любила его так, что помню только эту сигарету и гордое нахальство лучшего из лучших.

И вот они передо мной, упругие, с хрустящей слоеной корочкой, на зубах — между каучуком и слоеным тестом из Вены, где я не была. Соус, желтоватый с зеленью, обжигает, обжигаются и жадные пальцы, макающие в него кусочки горячих роти.

Хозяин «Джай Хинда» окидывает меня удовлетворенным взглядом, внимательно осматривает мой португальский профиль и несет к моему столику… что это? Целый поднос маленьких, круглых, с зазубренным краешком, португальских яичных тарталеток, с матово блестящей цыплячьего цвета серединкой.

— Нет, — говорю я, — нет, нет…

— На вынос, с собой, — утешает меня он, и, сверкая откровенно издевающимися глазами, как дьявол-соблазнитель пододвигает поближе жестяной лопаткой шесть кружочков.

— О, боже ты мой, — говорю я.

Жара на тротуаре становится уже нечеловеческой, но в этом квартале никого жарой не напугать, муравейник темноликих индийцев гудит под несущиеся до самого мохаммеданского храма бодрые звуки старого граммофона: Хэри Ризер и Клубные Эскимосы. «Каждая маленькая птичка дает отдохнуть перышкам в гнездышке на закате, каждый маленький ветерок вздыхает об умирающей любви на закате…» — пою я под нос с энтузиазмом, и мне отвечают квакающие трубы, полный оркестр, да еще и веселые ксилофоны.

Последнее усилие — и я все окончательно пойму и все правильно сделаю. Нет, я ни о чем не жалею, господин Эшенден. Я вам очень благодарна за ваше письмо. И скоро дело будет завершено. Что мне остается сделать? Понять, как могла женщина-Феникс писать ответы своему поэту с такой бешеной скоростью, пусть даже авиапочтой. А если не она, то тогда… Тогда вообще все интересно.

Так, а кстати — о почте.

Распечатываю письма (когда доставала их, коснулась пистолета и быстро отдернула руку). Одно от Бока, к которому завезли новые автомобили, второе — от Ротари-клуба, мне напоминают, что по пятницам у них танцы (но с кем я приду?), а через два дня меня ждут туда на вечеринку в саду, и вот оно — третье…

Третье — доставлено курьером селангорской администрации, это та самая бандероль. «Дальневосточные рассказы» господина Уильяма Эшендена, все как в первый день этой истории, но тут уже второй том, а в нем…

Обратный билет до Сингапура. На завтра. То есть как это — я доезжаю на знаменитом ФМС-экспрессе до Сингапура, потом, не выходя в город, перехожу… а может, и не перехожу на ту сторону перрона, а просто остаюсь в этом поезде и еду обратно в Куала-Лумпур?

Что ж, как раз вовремя. Завтра. Пора получить ответы на давно накопившиеся вопросы.

А пока что — ну, я же знала, что сегодня будет тяжелый день. Так и получается.

Обратно в «Колизеум», отсюда всего сотня ярдов.

Потому что, как сказал мне Робинс, Эмерсон сейчас должен быть именно там — никак не мог раньше вырваться на ланч. А у меня к нему накопилось очень много вопросов. Которые, конечно, нельзя было задавать. Хотя один, один вопрос — может быть, все-таки можно?

— Господин Эмерсон, — сказала я, всматриваясь в его лицо — да, умное, нормальное, человеческое лицо, выцветшие усы и брови, светлые глаза. Если бы я родилась в Португалии, мы с ним могли бы быть друзьями, играть в теннис. Но в колонии, где малайская и сиамская кровь давала повод называть меня «помеченной смоляной кистью», я в его глазах могла лишь быть экзотическим созданием. Ну, и пусть. — Господин Эмерсон, я давно мечтала подкупить офицера полиции Его величества. И вот, наконец, случай представился. Это вам.

— Вы думаете, вы меня подкупаете, госпожа де Соза? — спросил он, рассматривая картонную коробку, сквозь которую проступали пятна масла. — А если всего лишь подкармливаете? И, кстати, что там, внутри?

— Я понимаю, что португальские яичные тарталетки делают по всем Стрейтс-Сеттлментс, но вот эти, кажется, неплохи. Как раз на десерт.

— Я, кажется, досидел тут почти до времени чая, и раз такое дело… Подкупайте. И задавайте ваш вопрос — не говорите, что принесли эту коробку просто так.

— Только один вопрос? Здесь целых шесть тарталеток, — запротестовала я.

— Нет уж, едим их пополам. И я тоже вас о чем-нибудь спрошу. Хотя и знаю, что не должен этого делать, что мы работаем с вами отдельно… Бой — два чая, индийских, настоящих!.. Но, с другой стороны, мы же оба понимаем, что никогда не надо воспринимать инструкции слишком буквально, бывают особые ситуации. Ну, допустим, я вам оказываю содействие, так?

— Заранее спасибо. А вы меня можете спросить, чем я тут вообще занимаюсь, но тогда я точно не отвечу. Нет уж, ешьте все шесть штук.

— Да не так уж сложно понять, чем вы тут заняты. Пасете наших американских собратьев. Замечательные ребята, причем оба, но им и правда вредно соприкасаться со мной и моей работой слишком тесно. Потому мы с вами и делаем вид, что как бы не знаем друг друга. Хотя на самом деле я понимаю, с кем имею дело — и если бы вы слышали, как о вас говорил Генри Онрает… Ну, ладно, это вряд ли секрет.

Что, обо мне хорошо говорит главный полицейский ум всей колонии? Амалия де Соза делает успехи. Или некто Оливер из Сингапура постарался.

Я посмотрела на краешек стола: и ведь действительно господин библиотекарь везде таскает с собой пару книг!

— Это что, футляр для пистолета? — поинтересовалась я.

— Зачем мне футляр? В последний раз, когда я к этим томам прикасался, то был Гиббон — закат и гибель Римской империи… Это был первый вопрос, госпожа де Соза.

— Очень своевременная книга… Мой второй вопрос — мы с вами случайно не встречаемся завтра в некоем поезде в Сингапур?

— Ах, этот поезд? Нет, меня никто туда не зовет, и слава богу — не хотел бы я признаваться в том, как у меня идут дела. А вас, значит, кто-то уже хочет расспросить. Удачи вам.

Этот парень, с его быстрой реакцией, нравился мне все больше и больше.

— Третий и последний вопрос: а вот этот длинный китаец, который приехал в гости из Нанкина, он все еще здесь? И чем занят?

Эмерсон удивился.

— Боже мой, а он-то вам зачем? Да никаких секретов, он еще здесь, я отпустил его якобы гулять по китайским кварталам. Уже второй день. Чертовски не хотел этого делать, там и без того в каждом доме хранится по гоминьдановскому флагу или портрету этого их новоявленного бога — Сунь Ятсена, а тут приезжает его пророк из новой китайской столицы… Но не могу же я запретить ему то, на что имеет право любой турист. Ну, а потом у меня от него мурашки по загривку, вдобавок его дела несколько потеряли актуальность, ну, и пусть там ищет то, что ему надо.

— А тот человек так и не выходит на связь? — наугад спросила я.

— К сожалению, нет. А когда теряется такая знаменитость, то это плохо Влияет на моральный дух наших рядов… стоп, госпожа де Соза, это что — четвертый вопрос? Плохой крикет. Надо поразмыслить о влиянии сладкого на скорость мышления.

— Ну, тогда я его не задавала, — сказала я, чуть не опрокинув чашку.

Что значит — знаменитость? Как это так — знаменитость? Дай Фэй, может быть, и знаменитость — но какое он имеет отношение к моральному духу — кого? Чьих рядов? Спецподразделения британской колониальной полиции?

Я оставила Эмерсона с тарталетками наедине и пошла вверх по лестнице. У меня начала кружиться голова, и жара была ни при чем.

Что все это значит? Зачем Эмерсону вообще нужно, чтобы Дай Фэй выходил на какую-то связь? Я бы подумала, что мой поэт вообще никому, кроме китайского убийцы, уже не интересен, да вдобавок Эмерсон только что это подтвердил — «его дела несколько потеряли актуальность». Простая логика: за Дай Фэя сделал работу Тони, опознав Нгуена. Неважно, что тот сбежал — это уже второй вопрос, приметы его теперь известны, и, в общем… А раз так, пусть длинный китаец обойдет хоть все китайские кварталы.

Но тогда каким образом исчезнувший Дай Фэй может быть сегодня моральной проблемой для англичан?

Неужели, неужели…

Я сейчас лишу вас дневного сна, молча пообещала я Тони и Магде.

Но они уже шли мне навстречу по коридору — они шли! То есть шел и Тони, мелкими шагами, опираясь на трость.

А дальше он начал медленно спускаться по лестнице со мной под руку.

— Завтра он обойдется уже без повязки, — сообщила мне Магда. — А давай засадим его для конспирации обратно в инвалидное кресло. А то он что-то очень оживился.

Эмерсон радостно замахал из бара «американским собратьям», но я потащила обоих мимо него в соседнюю залу, там, где по вечерам играл бэнд.

— Тони, — шептала я по дороге. — Решите одну загадку. Вы не говорили случайно как с Таунсендом, так и с Эмерсоном насчет некоей исчезнувшей знаменитости, без которой все пошло не так?

Что про этого человека вам говорили, дословно? Вспомните, Тони!

— Да что там вспоминать, дорогая мадам де Соза, — зашипел он, оглядываясь. — Знаменитость и живая легенда. Он действительно должен был здесь появиться, но сгинул. Его зовут «капитан Энди».

— Тони, он что — не китаец? Это не наш китаец? Здесь пропало два агента, а не один? Два агента — и оба пропали в одном городе?

— Такой здесь климат. Или тигры. Нет, это никакой не китаец, он англичанин. Действительно легенда. Никто его не видел, работает всегда один. Его еще зовут — шпион из Калькутты.

Я подняла пальцы (вместе с рукой Тони) к горящим ушам. А потом мне стало холодно.

— Чего про него только не рассказывают, — продолжал Тони, ничего не замечая. — Блестяще знает малайский, говорит с султанами, начал здесь карьеру много лет назад, потом был переведен в Индию… Провел только что какую-то потрясающую операцию в Кабуле…

Как — знает малайский? Как — много лет назад? Значит, это не он! Да нет же, нет — сколько их там, в Калькутте, которые стоили бы такого восторга британских собратьев? Это просто легенды, которые вьются вокруг твоего славного имени.

Нет, Элистер, ты у меня не исчезнешь, молча говорила я себе. Если это ты. Что за странные все-таки легенды — откуда взялся малайский язык, почему тебе добавили возраста? Неважно. Что со мной — я в пустоте. Вокруг меня тени людей, которых нет, они исчезают среди колонн и лиан этого города. Они пропали вместе? Или отдельно? Bee надо ускорить, всех рассердить, расшевелить, заставить делать ошибки, говорила мне моя голова.

— Мой дорогой, как тебя любят эти секретные британцы, — шептала тем временем Магда на ухо Тони, не замечая, что со мной творится. — Как это они тебе рассказали такую страшную тайну?

— Элементарно, дорогой молочный жирафик. Я сдал за это Эмерсону всю американскую резидентуру в Пенанге.

— Что? — начала я поворачиваться к нему.

— Мадам Амалия, вся резидентура — это старина Хомер, который уже полгода не получал своего секретного жалованья от наших с Магдой любимых Штатов. Он будет только рад. Наше отечество сейчас вообще очень мало интересуется чем бы то ни было за своими пределами, у отечества и армии-то нет, дивизии две, только вот остались какие-то линкоры в Перл-Харборе… Да и вообще про Хомера британцы в Джорджтауне знают все, этот Эмерсон всего лишь сможет теперь сравняться с ними в информированности…

Я с ужасом подумала, что загадочному Оливеру из Сингапура, тому, которому звонят в крайнем случае, придется еще долго разгребать за мной остатки всей этой истории. А впрочем, черт с ним.

— Хорошо-хорошо-хорошо, — сказала я (моя голова совершенно самостоятельно вспомнила, о чем я еще хотела поинтересоваться у Тони). — Следующий вопрос. Скажите, полковник — и сядьте вот сюда — если человек талантлив, то талантлив во всем?

Тони — и Магда — кажется, начали понимать, что со мной творится что-то не то.

— Как бы вам сказать, — задумался Тони, медленно усаживаясь и с подозрением поглядывая на меня. — Вообще-то мысль в целом верная. Вот, например, есть такой генерал по кличке «Собачье мясо» — Чжан Цзунчан, правивший Шаньдунским полуостровом, пока туда не пришел Чан Кайши и не навел порядок. Так вот, этот слоноподобный полководец мог пить литрами, без особого эффекта. Его солдаты были известны как любители «открывать дыни» — раскалывать головы одним ударом. Своим наложницам он присвоил номера, так как имена их запомнить не мог, особенно двух француженок. А вот другой такой же властитель целой провинции, генерал У Пэйфу — он писал стихи, имел кличку «генерал-философ», сравнивал себя с Джорджем Вашингтоном, и вывесил над столом его портрет. Любил хорошее бренди, и помногу. Националист, считал для себя недопустимым заходить на территорию иностранных концессий — даже к зубному, от зуба и умер. Еще есть «христианский генерал» Фэн Юйсян, который закрыл у себя в феодальной вотчине все бордели, он уважал, наоборот, Глэдстоуна и Бисмарка. И он послал У Пэйфу, когда тот еще был жив, в подарок и в знак упрека бутылку воды. Солдат он подвергал крещению из шлангов, строем. Как видите — все отличались весьма разнообразными талантами.

— К черту всех ваших с Амалией китайцев, — сказала Магда, всматриваясь в мое лицо. — Давайте о прекрасном.

— Хорошая идея, мой милый мангустеныш. И, поскольку мы тут упомянули неких француженок, то я утром лежал и думал — какой же прекрасный у лягушей язык, как нежно на нем звучит это слово, обозначающее женское белье. Лан-же-ри. Нет, даже так: ланж-ри.

— Омлет, — сказала я. — Ом-ме-лет-тт.

— Так, моя дорогая, ты заговорила о еде. Какой хороший признак. Что с тобой — тебе принести что-то поесть или лучше выпить?

— Нет, нет… Только не это. Ля-ля-ля… Дзынь, дзынь. «Каждая маленькая птичка дает отдохнуть перышкам в гнездышке на закате»…

— Ну, наконец-то. Я просто боялась за тебя, когда ты все эти месяцы ходила и пела вот эту жуткую песню про морскую еду.

— Какую, к черту, морскую еду? О, шаг, о таг — это про море, Магда! Это называется Traz d’Horizonte — о, море, принеси мне новости о моем возлюбленном, он уехал туда, где небо сходится с твоей водой, и оставил меня на берегу с… с шарфиком в руке. Ах, как грустно. Как они это делают, в Лиссабоне — когда гитара и мандолина рыдают вместе!

Я всхлипнула, но мгновенно застучала пальцами по столу в пустом зале:

— А сейчас — другая песня. «Каждый розовый бутончик — спи-и-ит!! Когда тени — по-о-олзут!!!»

— Так, — сказала Магда. — Мальчик нашелся. Ну, наконец-то.

— Может быть, нашелся, а может быть, и нет. Нет, я просто пою песенку. Потому что завтра я поеду кататься на поезде. В Сингапур, где устраивают свадьбы духов. Где распродажи платьев уже — даром, за доллар. Каждая маленькая птичка, ля-ля-ля…

И только выйдя из «Колизеума», я поняла, что страшно устала. А ведь еще надо заехать к Данкеру и запугать его чем-нибудь. Это так отлично на него действует.

Дебби, узнала я от Данкера, сегодня отпросилась, у нее очень важные дела. Будучи в сущности доброй и снисходительной тварью, я взяла у Данкера пачку рейтеровских листков и села в раскаленную душегубку читать новости о сумасшедшем кровавом мире, где нет и не может быть большой войны, но где людей и без войны убивают сотнями.

Главнокомандующий Чан Кайши едет в Цзянси руководить операцией по подавлению коммунистов. Это уже третья кампания в этой провинции, две первых кончились для Гоминьдана катастрофой. Чан Кайши заявляет — победа или смерть. Вместе с немецкими советниками он прибыл в свой штаб в Наньчане, у озера, этот городок уже превратился чуть ли не во вторую столицу Китая. Там же пройдет съезд партии Гоминьдан, там же будет представлена публике книга главнокомандующего — «Размышления в поисках души».

В Лондоне король Джордж вновь на пути к выздоровлению, он прогуливался по лужайке Виндзорского замка полчаса, а потом прошел полями до Фрогмора. Принц Уэльский (человечек с большими грустными глазами, которого действительно любит Англия и полмира в придачу, вспомнила я) играет в гольф в Суррее.

Бунт на Мадейре подавлен, об окончательном числе жертв не сообщается. Уничтожена землетрясением столица Никарагуа — жертвы в городе составляют 2500 погибших.

Я сделала глубокий вдох и, глядя в потолок, сказала вечернему городу:

— Частные объявления. Говорит Амалия де Соза. Молодая леди по имени А. передает своему возлюбленному Э. — ожидание подходит к концу, в ближайшие пару дней состоится наша встреча.

Пауза.

— Вы можете сделать подобные объявления на наших волнах всего за три доллара, — сообщила я. И, уже за дверями душной комнаты, Данкеру: попередавай такие извещения пару дней — и возникнет новый источник дохода. Все идет хорошо, Данкер.

— Они передают вечером спектакль в живом эфире, прямо из Селангор-клуба, — сказал он несчастным голосом. — Я имею в виду любительское сообщество.

— Найди то, что ты можешь сделать лучше них, — ответила я. — До свидания.

Музыка и далекий смех были слышны даже отсюда, через речку. Я снова вернулась в британскую часть города, через мост, остановилась в толпе на краю паданга, у подножия башни с часами, и — у репродуктора, установленного здесь нашими конкурентами, куала-лумпурским любительским радиообществом во главе с доктором С. Т. Майлзом.

— Одну минуточку, — отчетливо, с хорошим произношением, сказал из репродуктора во тьме знакомый голос Дебби. — Скажи мне, мой милый друг — вот теперь ты наверняка запомнишь Вену?

Ах, вот, значит, какое у тебя дело, подумала я. Ты еще и в театральной труппе.

Нестройно вступили струнные, застучал барабан, и хор весело запел: «Ты будешь помнить Вену, мой дружок».

Я, через головы десятков людей на паданге, окинула взглядом эту сцену — старые деревья, опутанные феерическими огоньками, серые зигзагообразные траектории полета летучих мышей, носящихся над головами, теплый желтый свет под тяжелыми крышами Селангор-клуба, там, где приглашенные сидели в рядах кресел у самой сцены, на возвышении.

А потом наверняка будет фейерверк, почему-то подумала я. Но я сейчас доеду до Стоун ера и буду спать, спать.

Какой же хороший был день. В мир вернулись цвет, звук, вкус. И он снова стал прекрасен, этот мир.

Ночью мне снилась незнакомая плоская, голая, полутемная равнина под тяжелыми башнями облаков. Только узкая золотая полоска света оставалась еще между этой безысходной землей и давящими небесными горами. И вот туда-то, к свету, и пытался прорваться бронепоезд — тяжкое чудовище, железная тропическая змея, голубая с желтым и черным. Но к горизонту, к этой пылающей полосе оранжевого света, не шли рельсы, и бронепоезд обиженно ревел, ревел голосом отчаявшегося зверя. И тогда щели в его неуязвимых боках начали беззвучно изрыгать полоски белого огня. Трехдюймовые снаряды врезались в облачные бастионы и освещали их багровым пламенем. Я смотрела на него из окна, а рядом со мной был профиль женщины, глядящей на пылающий горизонт детскими глазами и шепчущей: какие странные зарницы!

Глава 16

ЭКСПРЕСС ДО СИНГАПУРА

Душная тень сказочного Багдада — все эти сахарные шпили и минаретики, тонкие колонны и купола куала-лумпурского вокзала — эта тень милостиво укрыла меня. Мерно стуча каблуками, я шла туда, где пахло углем и смолой, где перрон стал улицей. Улицей из одинаковых, выстроившихся в цепочку домиков веселого цвета — аквамарин с желтым. Домиков, украшенных косыми ребристыми скатами одинаковых крыш. Фасады их были прорезаны чернеющими дверьми с поручнями, из некоторых высовывались любопытные головы в светлых шляпках и шляпах, за толстым стеклом квадратных окон смутно виднелись одинаковые вазочки с орхидеями. Скоро эта улица мягко тронется с места, продолжая свой путь в Сингапур.

Я остановилась у крупной и загадочной надписи на боку экспресса — SE 339 — и сверилась с билетом. Никаких сомнений — первый класс. Мне туда, где разговоры и смех, где по перрону прогуливаются люди в белой фланели, сверкая лаком ботинок, где шуршит шифон легких платьев и шелк чулок. А мимо, в руках носильщиков в круглых шапочках, плывут чемоданы с латунными замочками и уголками.

Станция Куала-Лумпур, на пути этих людей в Сингапур из Баттеруорта или, возможно, с курортов Хуахина в Сиаме.

Так. А вот тут уже не обычная толпа пассажиров этого знаменитого экспресса. Немалый участок перрона как будто окружен невидимой оградой. Она живая — много одинаковых на вид мужчин с серьезными лицами. Инспектор Робинс неторопливо курсирует между ними, бросая короткие фразы то одному, то другому. Тут Робинса вежливо оттесняет другой британец, с военной выправкой — по виду сингапурец — и начинает распоряжаться на перроне сам.

Меня ведут в поезд, проверив билеты, подняв брови и сверившись на всякий случай с очередным военного вида мужчиной. Тот кивает. Я оказываюсь внутри абсолютно пустого вагона (красное дерево и начищенная бронза). Меня эскортируют по тесному коридору дальше, в похожий на библиотеку обеденный вагон — низкие потолки, белый крахмал скатертей, украшенные по центру сафьяном стенные панели темного дерева, лампы с абажурами на столах (сейчас погашенные), вентиляторы под потолком.

Обеденный вагон пуст, не считая двоих. Темноликого индийца в темном же костюме со стоячим воротничком, замершего на фоне деревянной стенной панели — его выдают только блестки света на скулах. И того, кого мне все это время так нехватало. Он, задумавшись на мгновение, сидит за столом, глядя в окно — туда, где вдруг дернулись и поплыли в нашу сторону серые с черными потеками каменные опоры моста, держащие тяжелые ажурные полуарки чугуна.

Сейчас этот маленький город беззвучно отодвинется вправо, уплывут возвышенности Даман-сара и сразу же за ними начнутся кудрявые холмы джунглей до самого горизонта.

Человек поворачивает ко мне голову, легко встает и страдальчески поднимает брови, сморщив этим движением лоб.

Это означает, что он рад меня видеть.

— Наконец мы можем поговорить, дорогая госпожа де Соза.

— Вы называли меня, помнится, просто Амалией. Не предложите ли мне сигару, господин Эшенден? — осведомилась я. — Потому что если нет, то ее предложу я. Не «Табакальера Суматра», а «Ла флор де ла Изабела». Тоже манила, но еще более мягкая. Хотите?

— Сигара обычно означает победу, ну — в лучшем случае, успешно проведенный день, — заметил он своим необычно глубоким для такого хрупкого человека голосом. — А у нас с вами пока что нет ни того, ни даже другого, вы не находите?

Раздраженно я захлопнула портсигар и достала из сумочки сигарету — просто для того, чтобы он зажег ее для меня и этим позволил отыграть часть моего маленького поражения. Победы и правда пока что никакой не видно, но все же…

— Сразу о главном, — сказал он, снисходительно чиркая спичкой, — причем о главном для вас.

Он на мгновение снова отвернулся к окну, став похожим на парижскую горгулью — черный крючконосый силуэт на фоне стекла, за которым текли, как морские волны, зеленые холмы, заросшие гевеевыми деревьями.

— Вы, конечно, прочитали за это время мою книгу, первый том, и все уже поняли? — поинтересовался он.

Повисла пауза.

— Я надеюсь, что вы не сочли, что книга — это просто футляр для письма? — каким-то особым голосом сказал Эшенден.

Тут я поняла, что даже у самых сильных людей существуют свои, скажем так, особенности, и что есть вещи, которые упускать не стоит — но было уже поздно.

— Господин Эшенден, — начала объяснять я, — ваше письмо, и звонок вслед за этим, сдернули меня с места и отправили за пятьсот миль. Причем мгновенно. Вы не находите, что здесь не та ситуация, чтобы читать именно ваши рассказы? Я взяла с собой «Императора Америки» Сакса Ромера, если вас это интересует.

Тут его лицо как-то изменилось — он почти улыбнулся.

— Что ж, все правильно. Это произведение можно после прочтения спокойно выкинуть в мусорную корзину и ехать обратно налегке, — милостиво согласился великий писатель. — Письмо вы, значит, вынули, а оно было вложено как раз там, где рассказ… о, я уже забыл, как назвал его. Потому что было и настоящее название: история Элистера, шпиона из Калькутты.

Тут в обеденном вагоне стало тихо. Индийца у стены давно уже не было.

— По крайней мере, он все-таки Элистер, — сказала я с некоторой горечью.

— О, да, — отозвался Эшенден. — А вот прочее…

— Родители, выращивающие чай в Дарджилинге?

— Это тоже правда. Выращивают.

— Университет в Калькутте? Это ложь? Но он же при мне говорил минимум на двух языках Индии. Он читал проповеди сикхам в их собственном храме, и они сделали его чуть ли не святым.

— А вот это одна из его особенностей — мгновенно учить какие угодно языки. Ну, и он некоторое время действительно работал в тамошнем университете. Он, случайно, не шутил насчет его исследования о влиянии санскрита на тамильскую литературу?

— О, святой Франциск…

— Его любимая шутка. Санскрит никак не связан с тамильским. И вообще, чего не скажешь женщине, которой очень, очень хочется понравиться… Впрочем, подождите, не спешите узнать все сразу. Рассказ у меня вышел длинный и подробный, потому что… Потому что не так уж много я слышал историй, которые бы меня действительно задевали, которые я так долго не мог забыть… Итак, молодой человек, засланный в самую глушь вашей Малайи, на очень серьезную работу — Д. О., дистрикт оффисер. Районный офицер. Местный бог и начальник на территории, равной иногда небольшому европейскому государству. Бельгии, скажем. И — блестящий, блестящий молодой человек. Я не говорю о том, как он за четыре месяца выучил малайский…

— Значит, это все-таки он…

— Я писал о том, как его — и его жену — бессильно ненавидели все соотечественники. За то, что у них были прекрасные книги и альбомы, за то, что оба играли не только в теннис, но и на фортепьяно, и старались, очень старались никоим образом не показывать никому свое превосходство. У нас, как вы знаете, не любят интеллектуалов. У нас любят спортсменов.

— Жена, вы говорите. Ах, вот как.

— Говорю. Жена. И вот однажды произошла довольно типичная для этих мест история. Погром на плантации. Китайские рабочие взбунтовались, убили плантатора, взяли в заложники его жену или подругу — местную, кажется, женщину — и понятно, что такие случаи тоже по части Д. О. Как и все остальные случаи, включая даже медицинские. Что ожидают в наших клубах от настоящего англичанина, когда происходит бунт? Что он возьмет револьвер, выйдет один на толпу бунтовщиков, двух уложит на месте, прочие разбегутся. Что же сделал наш молодой человек?

Тут господин Эшенден тяжело вздохнул и развел руками:

— Он испугался. И этот страх увидела у него в глазах эта его… жена.

Мы помолчали.

— Но он не сидел, парализованный страхом. С ним произошло нечто другое. Он превратил страх в источник своей силы, вызвал подкрепления из… где же это было, из Ипо, что ли. Пока оно шло, он составил план окружения и захвата плантации. Он абсолютно разумно рассудил, что беднягу-плантатора уже не оживишь, а если его женщину сразу не убили, то она может подождать до утра. Он возглавил экспедицию, которая пошла по воде и по суше, как клещи, не давая ни одному бунтовщику шанса спастись. И все было бы хорошо, если бы не одна мелочь.

Господин Эшенден чуть склонил к скатерти стола голову с редкими, зачесанными назад от высокого лба черными волосами.

— На плантации его и экспедицию встретил сосед плантатора, голландец, кажется. Который, оказывается, через час после начала бунта сделал то самое — вышел на толпу с револьвером, в одиночку. И толпа разбежалась. Голландцу повезло. Элистеру не повезло.

— Бедный мальчик, — тихо сказала я после паузы. — Теперь я понимаю…

— Вы не понимаете, что он далеко не мальчик. Он старше вас на одиннадцать лет, дорогая Амалия. Это его вторая особенность — чертовски молодо выглядеть. Удивлены? Понятно, что тогда, в Пенанге, вы считали его мальчиком — своим ровесником или младше — потому что бог послал ему почти такую же ситуацию, как раньше, на плантации. Остался в вашем городе один, когда все товарищи убиты — и ваш план, спрятать его, оказывается самым разумным из всех. Потому что утечки информации как раз и шли от полиции — что уже тогда было вам обоим ясно, а прочее вы знаете. Но ведь опять надо оказываться трусом.

И я снова вспомнила: Элистер, чей стул толкнула моя нога, падает, и одновременно стреляет — не в своего, а в моего убийцу.

Это — трус?

— В общем, понятно, что вы тогда, в Пенанге, казались себе как бы старше его… Но закончим ту часть истории, которая есть в моем рассказе. Так вот, губернатор вышвырнул его вон со службы, потому что в клубе смеялись за его спиной, а то и в лицо.

— Старый идиот! Кто это был — сэр Хью?

— Нет, кажется, еще Гиллемард… Но неважно. Он, как и все, был бы бессилен против клуба. А Элистер… он все не желал признавать, что шансов больше нет. И отлично держался, пока… Пока — уже когда лайнер подходил к Лондону — жена не сообщила ему, что уйдет от него. И тогда, написал я, лицо его обрушилось так, как падает дом — или что-то в этом духе. Очень удачная фраза. И тут я поставил точку.

— А, — сказала я. — Жена уходит со сцены. Навсегда, надеюсь?

— Бесспорно. Лишь одна деталь, которой не было в рассказе: она была из богатой семьи, он из бедной. Она давала ему деньги на сигареты, зная, что его ждет блестящая Карьера, но когда карьера закончилась…

— Боже мой… Он ведь никогда в жизни этого не забудет — когда женщина дает ему деньги на сигареты… Ее уже нет, но…

— А дальше было то, что в рассказе вы не прочтете, — сказал господин Эшенден. — Я услышал эту историю здесь, в Малайе. Тогда я был чуть моложе, но достаточно взрослым, чтобы понимать, что с нашей любимой империей происходит что-то не то. Девятнадцатый век давно ушел. А мои соотечественники этого постарались не заметить. Империя не обрушится, если еще один идиот с револьвером пойдет на толпу бунтующих китайцев и будет забит бамбуковыми палками. Но если сто идиотов с упорством маньяков готовы принять только такой стиль поведения настоящего англичанина… в наш, совсем другой век, когда империю надо держать еще и умом… То нас ждут какие-то неприятные испытания. И когда они придут, люди типа вашего Элистера будут очень нужны. А еще нужнее они сейчас, пока испытания только на горизонте. Вот только хватит ли таких людей, если они так долго отторгались клубами…

«Только бы эта его жена не вернулась во второй части рассказа», — подумала я, не особо интересуясь разговором о клубах: я знала, что это такое. Когда сто, англичан — прекрасных людей, пока они поодиночке — собираются вместе, то и получается то самое. Клуб.

— Но, впрочем, это сегодня я так говорю, — продолжил он. — А тогда я просто хотел… В общем, в Лондоне я нашел его.

Я вдруг подумала, что если поцелую эту жесткую щеку в складках, то оцарапаю губы. И ничуть об этом не пожалею.

— Скажу, чего он не умеет. Это спиваться и деградировать. И это его третья особенность. Поэтому он относительно неплохо выглядел при нашей встрече — не считая гардероба — и довольно легко, поглядывая поверх моей головы, отозвался на мою просьбу. То есть набросал на какой-то не очень чистой бумажке из паба тот самый план захвата плантации, который оказался ненужным. И я понес его… некоторым моим друзьям. Которые вместе со мной вынесли приговор: план был попросту блестящим.

Я подумала, что глупо будет сейчас захлопать в ладоши. И все-таки сделала это. В дверь просунулась темная голова стюарда в белой, вышитой золотом шапочке, потом исчезла.

— Так началась новая жизнь того, кого вы знаете под именем Элистера Макларена, — скучным голосом сказал господин Эшенден. — Не буду утомлять вас подробностями. Он был послан в Калькутту. Вы увидели его на первой операции, абсолютно провальной. Но были и другие операции — после того как, благодаря вам, ну и некоторым другим людям, он вернулся из вашего Пенанга героем. Вы ведь о них слышали? Про Кабул и Кандагар?

Я молча кивнула.

— Слава распространяется быстро, пусть и очень секретная слава. И вот два месяца назад он был послан на еще одну операцию. Сюда. Да-да, именно сюда. К тому моменту все уже точно знали, что «капитан Энди» лучше всего работает, когда он один. Никаких контактов с коллегами, до финальной стадии. Он уже может себе позволить диктовать это правило. Он также не рискует по глупости. Но каждое его погружение в иную, что ли, среду оказывается чертовски опасным, и — блестящим по результату. И вот он этак погрузился в очередной раз на Цейлоне, пытаясь подружиться с людьми Коминтерна — а это не самая приятная и не самая глупая публика — и не всплыл на поверхность, как это от него ожидалось, в том городе, от которого мы с вами сейчас удаляемся. Вот и все, дорогая Амалия. К сожалению.

— Все, как в тот раз, — горько сказала я. — Сейчас вы скажете: найдите мне его, верните, не дайте ему пропасть. И я вам отвечу: спасибо за еще один шанс.

Он молча смотрел на меня неподвижным взглядом рептилии.

— Коминтерн, — еле слышно сказала я. — Он ехал сюда, в Куала-Лумпур, по заданию агента Коминтерна? Или…

— Я не знаком с операцией в подробностях. Я занят совсем другим делом, и мы об этом тоже сейчас поговорим, — кивнул Эшенден. — Кто этот агент, как и с кем связан — ничего не известно. В Коломбо речь шла о связном, одном из нескольких человек, которые сейчас едут из Европы сюда, в эти края. И встречаются здесь с теми, кто уже укоренился и работает. Нам нужны они все. Те, что в Гонконге, Сингапуре, Сиаме… и в этом городе. Где разворачивается совсем другая история, возможно — куда серьезнее. Та самая, для участия в которой я пригласил вас. Не имеющая прямого отношения к Коминтерну история. Но вы верите, что в одном маленьком городе пропадают два человека — и это никак не связано? Вы верите в совпадения?

— Верю, — сказала я после краткого размышления. — Это в книгах не бывает совпадений. Как и лишних персонажей. Все обязаны как-то участвовать в сюжете.

— Да, — подтвердил он. — Потому что читателю так проще. К сожалению.

— А в жизни — настоящий хаос из людей, которые просто случайно оказались тут, и сплошные совпадения. Но давайте уточним некоторые вещи. Сначала Коминтерн. Если его агенты Элистера раскроют, то ему угрожает опасность, ведь так?

— Без сомнения. Там идет игра на очень большие ставки.

— Но кто-то должен был встретить Элистера, помочь ему, кто же — а, ну да, Таунсенд, человек, который был убит. Боже ты мой, все как в тот раз. Не стало человека, к которому Элистер ехал. Он боится, что если будет неосторожен, его предадут или случайно раскроют свои — опять все как в тот раз. «Он не выходит на связь». Так, теперь это ваше совсем другое дело — то есть китайский поэт. Его вызвали сюда, чтобы он участвовал в той же, по сути, операции — надо было кого-то узнать в лицо. Не может же тут быть двух операций против Коминтерна. Но связи между Элистером и поэтом не могло быть никакой, друг о друге они не знали. Это совпадение, не так ли?

— Возможно.

— А теперь совсем пустяк, просто проверить одно предположение. В начале операции я получила вот эту дамскую принадлежность — браунинг, — похлопала я по сумочке. — Возникает вопрос: инспектор Робинс?.. Что вы можете сказать про него?

— Мой старый друг, — энергично кивнул Эшенден. — Множество моих малайских историй начинались с его рассказов. Например, про англичанку из Малакки, которая отлично играла в бридж…

— Отлично, — сказала я. — Хоть кто-то вне подозрений. Или — почти. У Робинса неприятности, господин Эшенден. И я могла бы…. Но, пока не забыла — еще один мелкий вопрос. Кто поставил охрану вокруг моего дома в Джорджтауне — не вы ли?

Лоб мгновенно покрылся мелкими морщинами. Было очевидно, что он искренне удивился. А я — нет.

Мы помолчали.

— Что-то там затягивается беседа, — сказал он. — Этак экспресс уже скоро доедет до поворота на Малакку.

Снова повисла пауза.

— Но это только первая история, господин Эшенден, — сказала, наконец, я.

— Ну, вторая — это очень длинная история. Она началась в прошлом веке, когда два молодых человека, большие друзья, изучали китайскую культуру в вашем Оксфорде. Одного звали Реджинальд Джонстон, и я даже не уверен, что вы слышали эту фамилию.

— Еще как слышала. Это человек, которого последний император пришел проводить на пристань в Тяньцзине.

— Что ж, верно. Именно он, наставник юноши Пу И. Ну, а его друг, с которым они вместе пошли на колониальную службу…

— Едет сейчас в этом поезде и ждет меня с докладом…

— Вы просто пугаете меня вашей прозорливостью, дорогая Амалия. Итак, два блестящих ума, лучшие люди из тех, кого порождало наше, прямо скажем, сложное общество. Два умелых колониальных губернатора — Джонстон в Вэйхайвэе, а этот, как видите, здесь. А до того — на Ямайке, в Гонконге. Я повторяю, это удивительные, потрясающие люди, и именно потому для меня важны все повороты их судьбы так же, как судьбы Элистера Макларена. Да что там, мы просто друзья, особенно с этим человеком, который настолько умен, что даже не держит на меня зла за рассказ «Его превосходительство». Но дело не в рассказе. Видите ли…

Он снова повернул профиль с совиным носом к окну, за которым мелькали двухъярдовой высоты серо-зеленые гейзеры слоновьей травы.

— У всех нас свои проблемы с той страной, которая нас породила, но есть вещи, которые заставляют забыть о многих обидах. Вы обижаетесь на людей, с их глупостью и жестокостью, людей, что портят столько прекрасного, которое могло бы случиться с нашей жизнью. Но это все же — только отдельные люди, пусть даже они всегда в большинстве. А есть нечто большее, сама страна и вообще тот мир, который вас окружает. На это нельзя обижаться. Бессмысленно обижаться. Надо просто помогать лучшим, умным, талантливым — авось благодаря им в вашей стране и мире будет меньше глупости и мерзости. Это умнее, чем заранее опускать руки. И потом, умные и замечательные люди — благодаря им получаются отличные истории, а с дураками истории выходят глупыми и одинаковыми. И вы знаете, Амалия, мне кажется, что и ваша жизнь… когда я врываюсь в нее таким неожиданным образом… она становится другой, в ней появляется больше смысла. Ведь так?

Боже мой, подумала я, как мне тяжело говорить с этим человеком — и как хочется говорить еще и еще.

— Ну, вот, два друга, два губернатора колоний, как бы врезавшихся в тело Китая на его границах. Джонстон, правда, уже оставил колониальную службу, да и этот ваш замечательный человек уехал далековато от Китая, но это неважно. Потому что Китай догнал его даже здесь. И затянул его в историю, которая может принести ему немало неприятностей, а может… Понимаете, Амалия, чем отличается действительно умный человек от посредственности — умный не боится думать о невозможном. О войне, например. Большой войне. Которую некому будет остановить.

Я могла бы догадаться, что если на сцене появляется господин Эшенден, то происходит что-то очень, очень серьезное. Я знала, что неумеренное поглощение коктейлей в «Колизеуме», изучение китайской поэзии, даже бешеная перестрелка и опознание красных агентов — это все был пустяк, потому что тут происходит — готовится, ожидается? — что-то большое, пугающее, почти неотвратимое. И вот теперь это слово прозвучало.

Война.

У меня сдавило холодом сердце. В каком мире живет этот человек, почему ему не хочется убежать, уехать на свою виллу на юге Франции и сделать вид, что войны — это не по его части?

Но что значит — война, какая, где?

— Да я в последние дни только и слышу о несчастном Китае и той бесконечной войне, в которой он живет вот уже сколько лет. Раньше между собой воевали генералы. Теперь готовится какое-то наступление на коммунистов. И я понимаю, что даже говорить об этом бесполезно. Никто не может и никто не хочет помогать Китаю.

— Китай? — углы рта господина Эшендена опустились вниз в его странной улыбке. — Вы, конечно, правы. Речь о Китае. Но я совсем о другой войне, она может оказаться хуже, чем нынешняя. И пострашнее, чем склоки феодалов в эффектных генеральских мундирах, разодравших было страну на части — до появления этого Чан Кайши. Кроме феодалов, видите ли, есть еще японцы — наши друзья и союзники. Мы сделали им флот, мы обучили их моряков, которые потом потопили все русские корабли. Мы были на одной стороне с ними в годы Великой войны. Мы с ними и американцами правим сегодняшним миром, другие не имеют значения. Японцев в Лондоне и сейчас считают по привычке друзьями, хотя иногда и чересчур обидчивыми и скандальными. Поэтому Реджинальд Джонстон напрасно потратил годы своей жизни на то, чтобы обучать последнего императора Китая. Один Джонстон ничего не смог против множества японцев, которые так и вьются вокруг этого отвратительного, прямо скажем, юнца с громким титулом. Лондон не поддержал бывшего наставника Пу И. Джонстон больше не в игре. Его отправили профессором туда, откуда они пришел — в Оксфорд. И вот теперь… я так и жду сообщений, что последний император пропал из своего дома в Тяньцзине и отправился в Манчжурию. Рядом с которой у японцев очень-очень немаленькая армия. Сопоставьте два этих факта — и… Скажите, Амалия, вы не задумывались, а что мы или американцы реально можем и хотим сделать против прямого, наглого захвата японцами Манчжурии? И восстановления там китайской империи, для чего юноша Пу И может очевидно пригодиться?

Я молчала и недоумевала.

— Вы не умеете думать о немыслимом? Вы не представляете, что у нас в этой части света нет ничего, что можно было бы противопоставить довольно мощному японскому флоту, немалой армии, которая уже стоит на континенте? Где наши линкоры? Их здесь нет. Сколько у нас здесь войск? Больше, чем у японцев? Вы уверены?

— Но зачем вообще… — попыталась сопротивляться я.

— Вот так и говорят в Лондоне, — энергично кивнул Эшенден. — Зачем? Японцы — давние друзья. Форин офису вдобавок стало не по себе, когда Китай вдруг перестал быть залитым кровью лоскутным одеялом. Когда этот малоприятный субъект Чан Кайши начал объединять Китай с удивительным успехом. Что это за неожиданность такая — на карте мира вновь появилась новая большая страна? И долгое время наша дипломатия искренне надеялась, что японцы найдут занятие для китайцев, и наоборот. Пусть начнется новая война в Китае — уже другая война, с японцами. А за этим стоял страх — ведь если нам все-таки захочется остановить японцев, то у нас в этих краях нет никаких сил. Это новая ситуация, очень новая. Страшно даже представить себе, к каким выводам она может привести именно японцев. Наши великие лондонские умы боялись нового, единого и сильного Китая? А про другой вариант хода событий они не могли подумать? Вы слышали про меморандум Танаки от 1929 года? Одну фразу оттуда я помню наизусть. «Для того, чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Манчжурию и Монголию. Для того, чтобы завоевать мир, мы сначала должны завоевать Китай. Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы». Ну, Европа — далековато, но захват Японией Китая, с его ресурсами, появление мощной и уверенной в себе Японии не оставляет шансов Британской империи на Дальнем Востоке. Вот здесь, где мы сейчас едем.

Я неподвижно смотрела в окно. Кажется, хозяева этого мира слишком долго смеялись над близорукими и кривоногими желтыми человечками с дивизионами бронированных рикш.

— Но давайте вернемся к этому тихому городу, где исчезают люди и гуляют на свободе какие-то неприятные гости из Коминтерна, — напомнила я. — И тут появляется Амалия де Соза… И каким образом Амалия де Соза должна предотвратить войну в Китае и спасти Британскую империю — помимо того, что мне надо найти теперь уже двух исчезнувших агентов?

— До Амалии де Соза мы еще дойдем. И, чтобы это сделать, попытайтесь понять, что восточную, и всякую вообще, политику империи делают два министерства. Форин офис занимается дипломатией с независимыми странами. Китаем, Японией… А наши два друга-губернатора подчиняются совсем другому офису — Колониальному офису. Который просто администрирует наши заморские владения. Но ваш губернатор, сидя в Гонконге, был по уши в китайской политике. Она вся сбегалась к нему, под его крыло, в эмиграцию. Он знает всех в Китае, кто имеет значение. И в результате он, и его друг Реджинальд…

Я начала понимать.

— Проводят здесь свою собственную британскую внешнюю политику… — сказала я негромко.

— Умную, тонкую, верную, — кивнул господин Эшенден. — В надежде преподнести ее однажды Уайтхоллу, не за очередной орден — их у него, у них обоих, достаточно — а потому что это правильная политика.

— Я слышала об одном человеке, который вот так же преподнес Лондону новый город-порт, будущую столицу азиатских колоний… Порт он назвал Сингапуром. Мы с вами едем туда вот как раз сейчас. А сам он умер в долгах, которые его начальство повесило на него за плохое администрирование этой… жемчужиной британской короны. Вы, говорят, очень любите останавливаться в сингапурском отеле, который носит его имя — в «Раффлзе». Так, дайте я догадаюсь, что сделал ваш друг сэр Сесил. Лондон связан какими-то договоренностями с нанкинским правительством. Поэтому официально сэр Сесил отдал распоряжение искать этого сбежавшего агента Чан Кайши, неважно, зачем и почему тот сбежал. Ведь вы знаете, в чем настоящая причина его побега? Я тоже уже знаю. А неофициально его превосходительство хочет, чтобы я, в обход его собственной секретной службы, нашла этого агента и укрыла… Укрыла даже от британской полиции. Да, он рискует — он, а не только я. Но почему? И причем тут война? Осталось какое-то последнее звено. И я его уже, конечно, знаю. Но об этом не догадываюсь, простите, господин Эшенден. Что же это такое, что я знаю, но не осознаю?

— Кто занимается внешней политикой нанкинского правительства Чан Кайши? — тихо подсказал мне он. — И не говорите, что министр иностранных дел, как там его зовут — Ван, просто Ван. Он ничего не решает. И не сам Чан Кайши — его дело командовать армиями. Он не умеет даже нормально общаться с иностранцами.

— Поцелуй меня, Лэмпсон… — подсказала я.

— А, вы знаете эту историю… Вы очень хорошо поработали над этим делом, это очевидно. Вот так все может и кончиться, — согласился Эшенден. — Китайским поцелуем на прощанье. Чан Кайши мыслит просто. Хорошо, что он покупает у Англии хотя бы «Ли Энфилды», но прочие, кроме винтовок, вооружения — у кого угодно еще. Его военные советники — это германцы, он чуть не уговорил приехать самого Людендорфа. А еще там есть толпы американцев, наших дорогих друзей. И где Британская империя? Ее нет. Она с улыбкой благословляет азиатов, уничтожающих друг друга. Но стоит только некоторым или всем этим азиатам понять, что мы попросту бессильны проводить любую другую политику, как завтра они войдут на территорию любой нашей колонии на Дальнем Востоке, заберут ее себе и даже не извинятся. Вы думаете, это невозможно? Вот это наивное и всеобщее убеждение — единственная пока наша защита в этих краях. Идиот с револьвером, идущий на толпу взбунтовавшихся плантационных рабочих — это мы. Пока что это иногда получается — потому что рабочие знают, что в таких случаях надо разбегаться. Но ничто не вечно. К сожалению.

— Вы говорили о каком-то другом человеке, который занят внешней политикой у Чан Кайши…

— Есть такой другой человек, и у человека этого возникла в жизни деликатная личная проблема. Вот с кем ведет очень красивую игру ваш губернатор. И очень опасную для него игру. Если проиграет, и обо всем происходящем станет известно — самому Чан Кайши, Форин офису или обоим вместе — лучше не думать об этом. Если выиграет — то есть вы выиграете, Амалия — то империя получит подарок в виде настоящего союза с Китаем. Который империи очень даже пригодится. Если все-таки начнется…

Он помолчал.

— Большая война.

Стук колес, секунды. Вот теперь все ясно.

— Единственная проблема, что мне пока нечем ее обрадовать, — сказала я, наконец.

— Ее? То есть теперь вы знаете, кого сейчас увидите там, в салон-вагоне? — поднял брови господин Эшенден.

Я знала.

Тут и появился британский офицер с ничего не выражающим лицом и пригласил меня к непрозрачным дверям.

Господин Эшенден остался сидеть на месте.

В тихо раскачивавшемся под стук колес салон-вагоне горели неестественным светом электрические лампы, окна были тщательно зашторены от внешнего мира, пахло табачным дымом. Сначала мне показалось, что там никого не было, кроме только одной женщины.

Она сидела в центре длинного, обитого золотистым бархатом дивана, плотно сжав колени, и казалась очень одинокой, маленькой, уязвимой — и красивой, еще бесспорно красивой и для китаянки, и для любой другой национальности. В пальцах ее левой руки была зажата большая бензиновая зажигалка, в правой — дымящаяся сигарета в мундштуке. Я также заметила подчеркнутую простоту ее одежды, кажется, то были широкие брюки, темная, под горло застегнутая блузка и туфли на толстой подошве.

А еще у нее были большие, сияющие умом глаза.

«О Феникс милый», чуть не сказала я ей.

— Госпожа Амалия де Соза, — представил меня высокий, чуть задыхающийся мужской голос из полутьмы.

Его превосходительство встал с дивана напротив во весь свой немалый рост, он выглядел совсем худым и сутулым. Я зачем-то протянула ему руку (можно ли это делать с рыцарем империи?), и его ладонь показалась мне прохладной и слабой.

— Это мой друг, не правда ли, сэр Сесил? — ответила одинокая женщина на диване, и я подняла брови: она говорила не просто с американским акцентом, то был вкусный акцент американского Юга, который наверняка вызвал бы пару комментариев Магды. — Мне нужны друзья. Очень много друзей.

— У вас здесь много друзей, — подтвердил он.

— Сядьте ко мне поближе, — сказала мне женщина, указывая, однако, на диван напротив. — Вы нашли его?

Я ощущала слабый лавандовый запах справа от себя — рыцарь стоял сзади моего дивана, я видела краем глаза его руку с длинными пальцами на бархате спинки. Он, конечно, знал, что мой ответ будет не самым обнадеживающим.

— Я потратила много времени, чтобы пройти тот путь, который до меня прошли другие, — вздохнула я. — И теперь знаю точно — он там, в городе, который мы только что оставили, он жив, он продолжает писать стихи. Он в безопасности — на данный момент. Его не могут найти. К сожалению, и я тоже пока не могу. Хотя и знаю, что я близко, очень близко от разгадки. Но боюсь рисковать, чтобы за мной не проследили другие. Он… он очень хорошо спрятался.

— О, это он умеет, не сомневайтесь, — оживленно отозвалась женщина и клюнула быстрым движением мундштук.

А потом улыбнулась, на мгновение повернувшись к сэру Сесилу — и я вдруг поняла, что они давно знают друг друга.

— Я могла бы, пожалуй, ускорить события — заставить его выйти из норы, — неуверенно заметила я. — Но тогда придется очень быстро действовать, а попросту убегать. И я хотела бы спросить — а куда? Вы ведь хотите, чтобы он покинул наш полуостров?

— А, — сказала женщина, вытаскивая окурок из мундштука (с зажигалкой между пальцами левой руки она так и не рассталась). — Ну, это просто.

Есть много способов погасить окурок. Меньше всего мне нравятся люди, которые нервно размочаливают его в пепельнице, притом что табак продолжает там дымиться.

Эта дама мгновенным движением о дно отломила дымящийся кончик под девяносто градусов, после чего он сразу же погас возле аккуратного, ровного, несмятого, но обезглавленного окурка. И еще тремя точно такими же, лежащими в рядочек.

В мундштуке была уже новая сигарета, и она чиркнула колесиком, издав при этом тихий звук «ум».

— В Америку, конечно, — сказала она, выпуская струю свежего дыма. — Билет на лайнер в Сан-Франциско. Я перевожу на ваш счет в Сингапуре, госпожа Амалия — в «Гонконг-Шанхайском банке», так ведь? — сумму, которой хватит на все расходы, документы и все прочее (при слове «документы» она подняла лицо к неподвижному сэру Сесилу и, видимо, он уверенно кивнул). Ну и, конечно, с запасом. Каюта второго класса. После отхода лайнера вы даете телеграмму одному человеку в Сан-Франциско, сейчас я напишу его адрес. Они знают друг друга. В телеграмме только одно слово — название корабля. Дальше он подготовит встречу и поможет ему начать…

Она сделала паузу, извлекая откуда-то с сиденья рядом с собой карандашик.

— Начать новую жизнь.

Женщина снова улыбнулась, но уже не очень радостно. И стала писать адрес.

— Одна вещь меня беспокоит, — сказала я, получая от нее бумажку. — В его бывшем отеле просто не могут описать его внешность. Ее, в общем, не представляет никто. Насколько я знаю, даже те, кто был послан его искать, не могли его внятно описать. Мне было бы спокойнее, если бы была хоть какая-то примета, хоть что-то…

— Мы, китайцы, так похожи друг на друга, — попыталась пошутить она, но сразу поняла, что для двух ее слушателей шутка была неуместной. — Рост — вот на столько выше меня… Вы знаете, госпожа Амалия, это его особенность — никаких примет и особенностей. Хотя в любой толпе я узнала бы его за милю. А это движение, которым он надевает очки…

Она сделала какой-то странный косолапый жест, двумя руками.

Повисла пауза. Колеса тихо постукивали, поезд вез меня в Сингапур, хотя казалось, что мы висим в пустоте, чуть покачиваясь.

Сэр Сесил продолжал стоять справа и сзади.

— И в Сингапуре вы сразу поедете на поле? А как насчет отдохнуть? — прозвучал, наконец, его голос, из которого почти исчезло напряжение.

— Мой аэроплан готов, мои люди уже будут ждать возле него, — ответила женщина и сделала гримаску. — Я так и не могу привыкнуть к этой тошнотворной штуке — летаю лишь лежа. А мне ведь скоро предстоит возглавить какую-то комиссию по авиации. Что за ужас… Нет, я не смогу остаться в вашем городе даже на час. Потому что в долине Янцзы начинается какое-то очень большое наводнение, и еще… моя мать нездорова…

Она подняла глаза к его лицу.

— Что-то мне говорит, что пора покинуть вас, — поднялась я. — Может быть, когда-нибудь увидимся снова.

У красного с золотом дерева дверей я повернулась к провожавшему меня его превосходительству:

— Я сама никогда не смогу этого оценить, но мне говорят, что стихи Чунь Мэй — Весенней Сливы — очень изящны.

Он наклонил голову, вглядываясь, глаза его вспыхнули сдерживаемым смехом:

— Изящны — возможно, но рядом со стихами Дай Фэя… Увы.

Я снова подала ему руку — просто чтобы почувствовать, согрелась ли его ладонь.

Глава 17

БЕЗЫМЯННЫЙ КОТ ПО ИМЕНИ КАРТЕР

«Стоит ли спорить, что лондонская труппа «Полуночные безумства» внесла струю неожиданной радости в привычную жизнь города Куала-Лумпура», начиналась рецензия в «Малай мейл». «Выбор пьесы — «Одну минуточку» — более чем удачен для нашей публики. Любительская труппа д-ра С. Т. Майлза оказалась предельно профессиональна. Сцена охоты — хор и танцы, затем хор молодежи, мисс Форбс, поющая в стиле Софи Такер «Кто поздно приходит» — все звучали великолепно. Отлична была музыка в «Ты будешь помнить Вену», но все затмили кабаре «У ректора» и «Красивый жиголо». У г-на О. Стюарта — отличная дикция. Новичок, неожиданный местный талант, мисс Д. Карпентер, продемонстрировала молодость и силу театрального дарования — ей лишь нужно побольше отработки и полировки».

— Все правильно, — сказала я и осмотрела себя в зеркале: платье тонкого темного шелка, с летящими рукавами и отлично обрисованной талией. Потом прислушалась к звукам из домика для слуг: там звучал голос неожиданного местного таланта, Д., то есть Дебби, Карпентер. Звучал он из окна Онга и А-Нин, владельцев беспроводного аппарата, и излагал утренние новости. Отлично. Тут я посмотрела на наручные часы.

Сделала звонок в город, в полицию. Потом снова посмотрела на себя в зеркало, беззвучно сказала: «ля-ля-ля, а-а-а!» и вышла, проверив пистолет в сумочке, на горячие ступени. Постукивая по ним каблуками, преодолела, как в сладком сне, пятнадцать ярдов до ворот, вышла на улицу, повернула вправо и вошла в соседние, куда более скромные ворота, в жилище Дебби и Джереми.

Они были золотыми, эти косые лучи солнца среди вертикальных лиан, весело пахло подстриженной травой. «Ки-а!» кричали утренние птицы, атакуя манговое дерево с созревающими плодами.

Я знала, что он будет выглядеть как-то по другому, чем один год и восемь месяцев назад, но все же — что значат это отрешенное лицо и эти отрастающие жалкой неровной щетинкой волосы на его чуть удлиненной голове?

Элистер Макларен, кажется, ждал меня, ждал сидя в гамаке — он попытался встать, но ему помешал котище на коленях. Тот самый. Эта безымянная тварь даже не повернула в мою сторону голову, но все равно как-то чувствовалось, что мои мягкие шаги по траве газона ему неприятны. Ему хорошо было там, где он валялся.

— Eu sabia que tu finalmente vinhas, — сказал он. — Isso demorou muito.

— О que é que queres dizer com «demorou»? — выговорили мои губы. — E como tu sabes falar a minha lingua — и откуда ты знаешь мой язык?

— А как иначе я сказал бы тебе «ты»? Помнишь, как мы с этим мучились. Выход был простой — заговорить на твоем языке. Он красивый, и теперь наш. Я учил его больше года.

— Ты, — сказала я и запнулась. Потом присела перед Элистером на корточки, чтобы лучше видеть его лицо — и он, чуть покачивавшийся в гамаке, сразу же оказался выше меня.

— Голос, какой же у тебя голос, — сказал он, уже по-английски. — Страстный на низких регистрах, звенящий, как струна, на верхних. Он мне снился. Все, что я делал эти месяцы, было для того, чтобы снова услышать этот голос.

— А сообщить об этом было трудно, мой прославленный герой? Я ведь могла и не знать, что у тебя такие намерения. Могла бы в горе и тоске выйти замуж за китайца. Например, хозяина вот этого дома, где я живу. Он летает на аэропланах. Сам управляет ими.

— О, — сказал Элистер с пренебрежением.

Чего вы еще хотите от человека, который хорошо знает, что он лучший из лучших?

Я уже потерпела поражение — да вообще-то не очень и хотела побеждать — но по инерции продолжала, просто чтобы не сводить с него глаз:

— Для твоих подвигов и славы очень нужно было не писать мне? Не отвечать на мои письма в Калькутту?

— Дорогая Амалия, но я уже давно живу в Дели. Перевели в центральное управление.

— Получил свой белый домик? — с горечью спросила я. — А почему бы все-таки не сообщить мне об этом?

Он, наконец, начал улыбаться, знакомой застенчивой улыбкой.

— В Кабуле было плохо с почтой, и еще у меня там были сложные моменты в жизни.

— Про твои сложные моменты в Кабуле среди спецподразделения полиции ходят легенды…

— Но вообще-то я писал, это ты не отвечала. А дальше я уехал на Цейлон.

Так, поняла я. Ты не получил мои письма о том, что я переехала, и писал на старый адрес. Твои письма, возможно, все еще лежат в почтовом ящике моего старого дома со стеклянным шаром на крыше. Мартина там бывает раз в пару недель, но ящик уже не проверяет, потому что почта обещала доставлять мне все, что есть, в нынешний, новый дом. Но почта тоже ошибается, особенно если нет имени на конверте. Какой-то новый почтальон мог бросить письмо в старый ящик. А потом ты переехал сам. Так просто.

— Этот мерзкий полуобезьян без имени лежит у тебя на коленях, а ко мне никогда даже не подходит, — на грани слез сказала я, чтобы хоть в чем-то его обвинить.

— Без имени? Это у тебя он без имени, а так, вообще-то, он Картер, отличное кошачье имя. Хотя давай считать, что у него есть еще кошачья фамилия — Безымяу. Счастливый кот, большинство его собратьев обходится без фамилии. Это летающий кот, видела бы ты, как он обожает перелетать через всю комнату и цепляться за занавески всеми лапами. Мы с ним постоянно тренировались, как только я начал приходить в себя.

— Ты мог видеть меня из окна каждый день, — с горечью сказала я, не обратив внимания на его последние слова. — И чего же ты ждал?

— Я тебя и видел, а еще чаще слышал твой голос. Я тут попал в сложную историю, Амалия, чертовски не хотелось ошибаться, но когда услышал, что ты рядом — понял, что все в порядке, операция не сорвалась, надо просто еще немного полежать и подождать. А потом ты просто передала мне сообщение по беспроводной связи, вот я и сел ждать…

Я так и не сводила глаз с его странно чужого лица. Он, правда, почти уже начинал смеяться, потому что это такой человек — видит меня, и в глазах начинает дрожать смех.

— Полежать? — сказал мой голос. — Полежать, и еще — «начал приходить в себя»? Ты изображал плантатора с малярией, ах… Вот теперь все понятно… Мой бедный мальчик, ты ничего не изображал, у тебя и правда малярия!

— Ну, какой же ветеран Малайи — без малярии? А, но про Малайю ты не знаешь…

— Знаю, уже все знаю, капитан Энди. Это неважно. Тебе было плохо?

— Как всегда. Сначала положено трястись так, что сводит мышцы вот здесь, и трудно дышать. А потом — легче, тряска кончается, зато начинаешь уплывать и не можешь поднять руку, на градусник лучше не смотреть. Эти двое понятия не имели, что со мной делать. Хорошо, что я успел прошептать — «доктор, малярия, хинин».

Доктор, который исчез, подумала я. Доктор Оуэн. Понятно, что доктор не должен был знать — и болтать — а вдруг Элистер прошептал ему что-то… Одно дело, когда Джереми сам сболтнул Робинсу, что у него лежит плантатор, другое дело — всякие неожиданности.

Значит, все-таки труп в джунглях.

Я повернулась. Самые счастливые минуты моей жизни кончились. По траве от ворот, где поворачивал свою рикшу и уезжал пуллер, шла Дебби, совершенно не скрывая револьвер в руке — она беззаботно помахивала им. Поздно было лезть в сумочку.

Я ошиблась. Или она очень торопилась домой. Или я потеряла счет времени.

Золотые локоны на ее голове весело подрагивали в такт шагам. Птицы все так же пели — «ки-а!».

— Окончательно выздоровел, дружочек, — сказал она, выговаривая слова так, будто была еще на сцене. — Жаль, что уже не пригодишься. А ты так и сиди там, на травке, полицейская собака, и рукой не двигать.

Я посмотрела на длинные мясистые стебли травы на газоне, они были очень близко, между ними растут, оказывается, крошечные цветочки небесной синевы, ползают муравьи и что-то еще помельче.

— Ну, что ж, — остановилась Дебби в полутора ярдах от нас, — сейчас вы оба уляжетесь смирно рядышком. А я, пожалуй, поеду, вот только позвоню одному дураку. Кто из вас кого свяжет? Ну, допустим, так: ты, Роберт, или как там тебя зовут на самом деле, встаешь медленно, и дальше делаешь то, что я буду говорить.

Револьвер в ее руке походил туда-сюда, беря в прицел то мою голову, то Элистера, потом твердо остановился на нем.

Я посмотрела не него и увидела, что глаза Элистера смеются. Он как-то сразу перестал выглядеть больным. Я была готова поклясться, что он получает удовольствие от происходящего.

Правда, движения его были все так же неуклюжи. Он попытался нащупать ногой опору под гамаком, тихо выругался и начал с трудом вставать, бережно подхватив зеленоватого кота под лапы.

А дальше была сцена, которую я не забуду никогда.

В следующее мгновение по воздуху, пересекая разделявшие Элистера и Дебби полтора ярда, полетел кот Картер Безымяу, чуть раскинув лапы с оттопыренными когтями и прижав уши, с хищным восторгом на физиономии.

— А, — успела сказать Дебби перед тем, как когтистые лапы вцепились в нее, а кот превратился в нечто наподобие горжетки.

Руки жертвы в таких случаях делают инстинктивное движение, хватая зверюгу за шерсть на спине. Дебби, кажется, сообразила, что происходит, но поздно — дуло ее револьвера отклонилось и оказалось направлено куда-то в крону мангового дерева. А Элистер уже твердо стоял на траве, он успел вытащить из кармана такой же револьвер, и вот его дуло не качалось, смотря Дебби в лицо.

Потом он сделал шаг вперед, левой рукой избавил ее от оружия, пробормотав что-то вроде «извините, леди».

За долю секунды до того, видела я, она бы все-таки могла дернуть рукой и выстрелить ему в лоб. Но не успела.

Я вздохнула и поднялась на ноги. Затем все-таки залезла в сумочку и, порывшись, вытащила свое позорное оружие.

— А если бы она его ударила или нечто в этом роде? — спросила я Элистера с упреком.

— Что, англичанка? — удивился он. — Кошек она не обижает. Она по другой части. Лучше бы наоборот, если уж выбирать. И поэтому, Амалия, твою игрушку надо держать направленной вот сюда — ей в колено. Мой револьвер держи тоже, левой рукой, целься ей сюда, в живот. И если что, стрелять надо без жалости. Она убила двух человек, и никого не жалела.

— Итого, получается, четыре, — сказала я. — Еще твоего коллегу Таунсенда и некоего Вонга.

И, скорее всего, доктора, добавила я молча. Значит, пять. Неплохо.

— Таунсенд убит? Вот, значит, почему я не мог до него добраться. Мне следовало бы догадаться, — сказал Элистер, подходя к Дебби сбоку и вытянутыми руками избавляя ее от Картера Безымяу.

Честное слово, я видела краем глаза, что эта тварь не только не обиделась на Элистера за полутораярдовый полет — она еще потерлась о его щиколотку ушастой головой, перед тем как беззвучно удалиться в сторону бунгало.

— Продолжаем держать обе руки на курках, — сказал мне Элистер, отходя от Дебби и засовывая ее револьвер в карман. — Она сказала — мы уляжемся смирно и рядышком. Не очень хочется думать, что она имела в виду. А вот насчет связать — абсолютно правильная мысль… Амалия — держим прицел.

Он мягко, уже совершенно нормальным движением, присел со мной рядом, как бы случайно коснувшись моего бедра стриженой головой — да что там, прислонил к этому бедру голову.

— И не жмуриться, — строго предупредил меня снизу голос Элистера, почти шепотом.

Нет ничего более естественного и правильного на свете: две большие и теплые мужские руки поднимаются вверх по моей ноге, под юбку, и нащупывают никелированную скобочку, там, где эта скобочка прижимает невесомую ткань чулка к бугорку застежки. Поднимают эту, а потом вторую скобочку с большим знанием дела и, чуть задерживаясь сухими ладонями на коже, спускают чулок до самой пятки.

— Ах, вот еще, значит, как, — сказала Дебби, наблюдая за нашими лицами.

К твоей дрянной бледной коже, молча сообщила я ей, сейчас впервые в жизни прикоснется парижский чулок за двенадцать долларов. Вот только кожа эта будет не там, где надо, а на запястье.

Потом устыдилась.

— Шаг влево, и целимся вот в этом направлении, наискосок, — предупредил меня Элистер, складывая мой чулок вдвое и заходя Дебби за спину. А потом он совершенно не ласковым движением заломил ей сначала одну руку, потом другую.

Я наслаждалась сценой вплоть до того момента, как сзади меня, у ворот, раздался кашляющий стук мотора.

— Наконец-то, — сказала я, не очень искренне.

И только потом задумалась, а хорошо ли я выгляжу, стоя в одном чулке на газоне.

Их было двое — Эмерсон в полицейской форме, державшийся настороженно, и Робинс в белой шляпе и таком же костюме, которого все происходящее по очевидным причинам не радовало. И еще констебли.

— Позвольте вас представить друг другу, господа, — сказала я. — Элистер, это старший инспектор Робинс, и еще инспектор Эмерсон, которому пришлось заменить беднягу Таунсенда. А кто перед вами, Эмерсон, вы уже можете догадаться. Он, наконец, вышел на связь. И я уже назвала вам его настоящее имя.

— Капитан Энди, — выдохнул, чуть дергая щекой, господин библиотекарь. И я с восторгом поняла, что он сейчас, пожалуй, выпрямится и отдаст Элистеру честь. — Как же мы ждали вас, сэр.

А дальше я поняла, за что Элистера (и, черт возьми, его бывшую жену) ненавидели в той Малайе, которой уже нет.

— Для вас — просто Элистер, дружище, — сказал мой возлюбленный, возвышаясь на целую голову над Эмерсоном и всеми силами стараясь не смущать его. — И — (тут он понизил голос) вы ждали не только меня, а одного имени, которое я, пожалуй, назову немедленно, потому что слишком долго ждал. Серж Лефранк. Прибыл недавно из Франции. У него офис в Сингапуре. Занят хлебным бизнесом.

— Блондин, — уверенно и так же тихо сказала я. — Лет тридцати. Который щелкал кодаковской камерой. Ведь так?

— Великолепно, Амалия. Не считая того, что если ты все знаешь, то какого же черта я три недели свдел в своем подполье…

— Элистер, да я и сейчас не знаю, чем так хорош этот блондин и чем был занят. Я только знаю, что он здесь действительно недавно. Только такой человек будет фотографировать пуллера. Местному жителю это и в голову не придет. Вообще же я здесь совсем по другому делу, как тебе ни трудно в это поверить.

— Вы… Госпожа де Соза, вы что — лично знакомы с капитаном Энди? — прошептал Эмерсон, глядя на меня обожающими глазами.

— Вы не забыли про меня, джентльмены и вы, э-э-э, леди? — раздался хорошо поставленный голос Дебби, продолжавшей стоять со связанными сзади руками. — Я, наверное, должна бы предложить вам выпить. Особенно близким друзьям, — она выразительно посмотрела на Робинса, а тот отвел взгляд.

Дьявол бы ее взял, а что-то в ней есть, или могло бы быть, подумала я.

— Не забыли, — деликатно, чуть не с поклоном повернулся к ней Элистер. — Перед вами, Эмерсон, еще один человек, которого вы ждали и искали — связной Коминтерна, недостающее звено между Марселем и господином Лефранком в Сингапуре. Мне посчастливилось услышать некоторые их с этим французом разговоры, хотя главное, боюсь, говорилось уже на лужайке, у ворот, а встать я тогда никак не мог.

На лице Дебби появилось выражение бесконечной насмешки.

— Хорошая пьеса, Роберт, или сколько у тебя там еще имен, — сказала она Элистеру. — Но не пора ли все-таки сообщить мне, в чем конкретно я обвиняюсь? Насколько я знаю, в этой колонии не преступление — гулять по лужайке перед своим домом с револьвером в руках, и даже показывать его непрошенным гостям. Я, возможно, даже имела бы право из него выстрелить. А что касается, как вы выражаетесь, Коминтерна, то эта мифическая организация…

Робинс прочистил горло и сделал шаг вперед.

— Обвиняетесь вы, конечно, в убийстве Таунсенда и еще Вонга, — сказал он, и я уловила в его голосе тень сомнения.

— А если у вас есть улики, то что же вы меня не арестовали, скажем, в прошлый четверг? — нежно сказала ему Дебби, и Робинс стал еще печальнее.

— Вдобавок вы обвиняетесь, леди, в убийстве Джереми и Дебби Карпентер, — выручил его Элистер. — На Цейлоне, где мы с вами и познакомились. Что касается улик, то для начала хватит фотографий настоящих Джереми и Дебби, которые, как я понимаю, доплыли до Коломбо живыми, а дальше на Пенанг с их именами поплыли вы. У кого-то в Лондоне эти фото ведь найдутся. Не знаю, успели ли наши ребята на острове найти тела, но как минимум за мошенничество можно угодить в Австралию, не правда ли. Выдавать себя за других лиц даже только с целью получать их законное жалованье — это уже кое-что. А прочее подтянется, не сомневайтесь. Телеграф пока еще работает. Почта тоже.

На улице за воротами снова послышался стук мотора. Джереми, как и Эмерсон — в форме, бодро направился в нашу сторону, помахивая рукой в знак приветствия.

Потом посмотрел на Элистера, на меня, всех прочих. И, наконец, на Дебби, с руками, связанными моим чулком.

Повернулся и бросился бежать из ворот, выскочил на раскаленную улицу налево, туда, где не было ничего — никаких домов, только дорога среди пальм на пару миль — и припустил рысью.

— Что за идиот, — бессильно сказала Дебби.

— Так, это уже моя работа, — ни к кому не обращаясь, сказал Робинс и побежал за Джереми, доставая на ходу револьвер.

Я поняла, что улики против этой пары, наконец, появились.

— Полицейский, который, увидев в собственном доме своих коллег, бросился бежать? Да уж, инстинкт странный, — вновь вежливо повернулся к Дебби Элистер. И, сделав несколько шагов к воротам и сложив руки перед губами:

— Осторожнее, сэр, он умеет пользоваться ножом, это бывает неожиданно.

— Все началось, когда Робинс сказал мне, что «мы избавили Лондон от совершенно бездарного полицейского», — проговорила я. — После чего — правда, много позже — мне пришла в голову мысль, что Джереми, если так, и вообще не полицейский. И совсем поздно я вспомнила: а что за плантатор уже сколько времени не выходит из дома этого странного полицейского и его жены, которая демонстрирует дикцию профессиональной актрисы? То есть — человека, привыкшего выдавать себя за кого-то другого, да еще каждый вечер? А уж вчерашний спектакль и подавно поставил все на свои места. Тут, кстати, была одна загадка — что это за молодой человек с усиками, который застрелил Таунсенда, а потом спустился по задней лестнице и исчез. Для профессиональной актрисы — так просто: отклеить на ходу усики, выбросить их, вместе с мужским пиджаком, шлемом и так далее, в любое место на улице. Обойти здание и снова войти в двери «Колизеума», когда китайцы там начали бросать оружие, и все пришли в движение. Всем было уж точно не до нее. И надо же было, чтобы тем временем Джереми испугался собственных отпечатков пальцев и понес куда-то некий маузер! Действительно, что за идиот.

Ну, а темноволосая женщина в бунгало доктора Оуэна — просто парик — это и вообще просто, подумала я. Вошла, взяла его паспорт и что-то еще, вышла…

Она молча смотрела на меня — ее светло-серые глаза стали попросту белыми от ненависти.

— Сэр, то есть… Элистер, — вернул себе, наконец, дар речи Эмерсон. — У нас тут получается два автомобиля… дайте мне подумать… Мы ждем вас, если вам удобно, у себя в полиции хоть сейчас… И вечером с нас много-много коктейлей в «Пятнистой собаке», то есть в Селангор-клубе, то есть… — он нервно посмотрел на меня, — лучше в «Колизеуме»… Вот только как мы доставим арестованных…

Я глубоко вздохнула.

Мир был полон пения птиц и золотого солнца.

— Elistair, se tu consegues manter о equilibrio? — поинтересовалась я.

— Держать равновесие? А, это просто — тут за забором иногда слышится хриплый рев какого-то мерзкого механизма, — ответил он. — Кажется, я понял. Умею.

— И еще, — продолжила я на том же языке, — кто будет с меня снимать второй чулок, а потом надевать свежую пару? Арестованных они довезут и сами, правда?

Эмерсон, внимавший этому португальскому диалогу, смотрел на нас как на двух небожителей.

Глава 18

ДЖЕЙМС И АЛЕКСАНДРИНА

Я смотрела на вытоптанный газон полицейского депо на Блафф-роуд, над желтоватой травой дрожал горячий воздух. Меня здесь, в полиции, вроде как не было — я попросила, чтобы мое имя не фигурировало нигде, и Эмерсон с уважением согласился. А вот Элистер провел там часа два. И, наконец, вышел, измученный (мне сразу стало стыдно за то, что я проделывала с ним перед тем, как привезти сюда), присел рядом со мной на ступеньки в тени.

— Ну, вот, — сказал он без особой радости, — опять спасли друг другу жизнь — просто судьба.

— Что за пустяки, Элистер, не стоит и говорить об этом. А кто такой этот Серж, за кем и за чем вы гонялись?

— Лефранк? Ключевой человек Коминтерна в Южных морях. Ты и правда ничего не знаешь? А как тогда ты меня нашла?

— До позавчерашнего дня я даже не знала, что ты пропал. У меня здесь совершенно другое дело, хотя связь есть. Рассказывай, рассказывай. Что тут такое должно было произойти, в этом городке?

— Конференция, Амалия. Четвертая конференция компартии Малайи. По крайней мере, здесь ее готовили. Bee дело в Китае. Не то чтобы Москва совсем отчаялась восстановить свое влияние в Китае, но при загнанной в подполье тамошней компартии все не так, как раньше. Ну, например, раньше коминтерновский «Центр Южных морей» в Сингапуре контролировался из шанхайского комитета китайской компартии. А сейчас этот комитет еле дышит, сидя в подполье. Вдобавок года три назад здесь, у вас, всех красных отловили — и тех, кто устроил забастовку обувщиков в Сингапуре, взрывал небольшие бомбы, выкидывая их из обувных цехов на улицу, и тех, которые пытались убить в Сингапуре какого-то китайского министра… Надо было начинать все сначала. И Коминтерн начал.

— А почему они решили работать в этом городишке?

— Потому что в Сингапуре, видимо, они ощущали себя слишком на виду, все лучшие силы полиции там, а здесь — сонное царство. Так вот. Год назад коммунисты в том же Сингапуре распустили компартию южных морей и создали компартию Малайи. Куда вошли все соседи — сиамцы, подданные французов в Индокитае, еще кто-то. И все организовали заново, новые связи, новые каналы доставки коминтерновских денег. Мы знали, что сюда приедет один крупный человек из Москвы, некто Нгуен, как его там дальше зовут. Но этого обещали опознать китайцы, прислав сюда легендарного агента. А еще ждали прибытия в Сингапур какого-то крупного деятеля, который должен был стать тут главным от Коминтерна, не Нгуена — кого-то еще, выше. По сути, ключевую фигуру в этой истории. Ну, и вот…

Элистер, с блестящим лбом и усталыми глазами, похлопал себя по нагрудному карману, ничего там не обнаружив.

— А в таких историях главное — это курьеры, которые везут деньги. Штука вся в том, чтобы выявить всю цепочку, сначала ее не трогая. И мы у себя в Дели получили информацию, что через Цейлон, очень скоро, поедет вот такой курьер из Англии. Появилась слабая надежда — а вдруг удастся проследить за курьером и выйти на главного человека из Сингапура?

— Сержа Лефранка, — сказала я.

— Хорошая фамилия — Серж Француз, — заметил Элистер. — А как едут люди из Англии в Малайю? Через Коломбо. Вот туда и послали меня, уже после Кабула. И, после долгого, нудного разбирательства я понял, что одна английская пара ведет себя странно — непонятно чем занята, меняет отели.

— И?

— И с этого момента я полностью ушел на дно и попросил за мной не следить. Я работаю один. Это все знают.

— У тебя есть близнец, он китаец, тот самый, которого послали опознавать Нгуена. Если все будет хорошо, я вас скоро познакомлю. Тоже работает один. Тоже овеян славой. А как ты познакомился с этой парой?

Элистер дернул головой и скромно улыбнулся, а мне захотелось его немедленно поцеловать.

— Я пошел грабить их гостиничный номер. Так, чтобы это было совсем бездарно, чтобы наверняка им попасться. Я изображал разорившегося плантатора, который дошел до предела, сейчас, знаешь ли, много таких.

— И они поверили?

— Как ни странно, да. Эта леди долго надо мной смеялась. Ну, а еще до того, как я ушел на дно, ребята в Коломбо устроили мне якобы неудавшееся ограбление банка, в смысле — развесили по всему городу мои портреты. Так что, знаешь ли, я на полном серьезе должен был скрываться от ничего не подозревавших констеблей. Тогда эта… Дебби сделала мне предложение дружить, и обещала вывезти меня в Малайю, где меня никто не ищет. Вот когда я понял, что это и правда те, кто нам нужны.

— Интереса ради — как она тебя вывезла?

— Побрила мне голову. Подложила вот сюда вату. Приклеила усы.

— Она прикасалась к твоей голове? Ладно, некоторые вещи лучше не знать. Приклеила, значит, усы… Подозреваю, что кое-кому надо запросить лондонские театры, тогда можно узнать ее настоящее имя…

— Но только я попал на вашу милую землю, как меня начало трясти. Сначала я не поверил — ведь три года ничего не было.

— Элистер, дорогой, эта малярия тебя спасла — для Дебби ты был предметом одноразового использования, представляешь, как ей это было бы удобно — никому не известный тут человек без имени, его можно употребить для какой-то пакости, а дальше — неопознанный труп в джунглях. Как сказал один мой знакомый, тут такой климат — или тигры. Ты же это отлично понимал. Как тебе спалось в их доме — хорошо?

— Пока я ничего не сделал для них, спалось хорошо. А когда началась эта тряска всего тела, просто было не до страхов. Неделю вообще не мог вставать. И сейчас готов спать сутками. А насчет использования — так это было ясно. Кстати, Джереми тоже не следовало обольщаться. Она и его так же использовала и выбросила бы. И отнюдь не живым.

— А кто он вообще?

— Вор, — коротко сказал Элистер. — Плохой вор.

Я молчала и размышляла. Всегда полезно думать, что твой противник тебя умнее. И поэтому когда видишь просто дурака, то тебе долго не верится, что он не прикидывается. Я вспоминала, как долго гадала: кто же эти два преступника, из которых один умный, а второй дурак. Мешало мне то, что использовать Вонга, а потом ликвидировать его, как я думала, может только кто-то местный, очень опытный в этом городе человек. И лишь потом пришла мысль: как же все просто, за плечом умного и опытного человека день за днем ходит его напарник и ученик, а потом его находки использует Дебби. Правда, от его глупостей, типа маузера, брошенного в блюдо с карри — или шелкового шнурка поперек моей дороги — уберечься она не успевала.

Я вздохнула.

— Почему о тебе не сообщили сюда? Как ты потерялся?

— Потому что никто не знал, с кем я. До того, как я полностью ушел в одиночное плавание, ребята в Коломбо знали только одно: что курьер едет из Англии в Малайю. И там встретится с человеком из Сингапура. Какой курьер, мужчина или женщина — ни малейшей идеи. А уж что их двое…

В общем, гримом она владеет хорошо. Видимо, наши из Коломбо и правда не смогли меня опознать при выезде, несмотря на рост. Это все создавало неудобства, но не люблю рисковать — я трус.

— Да, — сказала я нежно, — я знаю.

Краем глаза я давно уже видела на галерее возникающие на минуту головы инспекторов или констеблей. С почтительного отдаления они рассматривали легендарного «капитана Энди» и его счастливую знакомую.

— С меня хватило твоего Пенанга на всю жизнь, — добавил Элистер; — Я хорошо там понял, что это такое, когда кто-то из своих не свой. А тут — Коломбо, где я никого из этих своих не знаю. Может быть, их там на Коминтерн работает человек десять. Дебби, вдобавок, заметила бы любую слежку издалека — для актрисы не догадаться, кто тут, в толпе, плохо играет свою роль, просто смешно.

— А здесь, в Малайе, у тебя был телефонный номер и имя…

— Я все же вырвался к аппарату в Коломбо, сделал звонок, сказал, как договаривались, одно слово — Куала-Лумпур. Получил имя главы специального отделения и номер. И если ты думаешь, что здесь, у вас, мне легко было по этому номеру звонить и слышать в ответ нечто невразумительное — его нет и неизвестно… Ты же понимаешь, что просто так звонить из их дома было нельзя. Для суб-инспектора полиции — никаких проблем проверить у девушки на станции такие вещи.

— Элистер, дорогой, а как же тогда ты все-таки звонил?

— Э, — сказал он знакомым тоном.

— Э — что?

— Я звонил из твоего дома, Амалия, когда ты уезжала. Умело скрываясь от твоих китайцев. Стоя у твоей постели, если ты не против.

Пауза. Какой-то малыш выбегает на полицейский паданг с воздушным змеем в руках и начинает сосредоточенно разбираться в бечевках.

— Кстати, Элистер, не ты ли раза два воровал бумагу с моего стола?

— Бумагу? Да ни в коем случае, — удивился он.

А я удовлетворенно кивнула своим мыслям.

— Правда, я один раз стащил сигарету, — вежливо сказал он.

Я посмотрела на него сбоку.

— Элистер, — сказала я наконец. — Я сейчас сделаю с тобой что-то страшное.

Полезла к себе в сумку и достала жестянку сигарет — не своих «Данхилл», а его «Плейере», о которых я помнила по тем нескольким дням один год и восемь месяцев назад. Чем-то же я должна была заниматься, пока он сидел в полиции.

А потом достала небольшой новенький кошелек с деньгами.

— Ты ведь этого мне никогда не простишь, правда? Я даю деньги на сигареты человеку, который… Элистер, а вдруг у тебя уже есть какой-нибудь орден?

И тут я увидела на его лице какое-то странное выражение. Ему хотелось что-то мне сказать.

— Что, мой дорогой?

— У меня есть медаль. И — если очень повезет — у меня будет что-то еще. Это близко, совсем близко.

— Что?

— За Кабул. Если получится — они будут называть меня «сэр Элистер». Ты тогда будешь «леди Амалия». Это все, что я тебе могу дать. Но это лучше, чем просто просить у тебя деньги на сигареты.

Своими здоровенными пальцами он подцепил крышку жестянки сбоку, она издала еле слышный вздох. Тут он обнаружил, что у меня следует просить еще и зажигалку, и стало как-то видно, что даже этого ему делать не хочется.

Я пыталась не улыбаться. Какой прекрасный голый, затоптанный газон. Какой милый мальчик бежит к нам со змеем, закинув голову и поднимая бежевую пыль.

— Дорогой Элистер, это что — предложение, наконец? То есть, извини, этого последнего слова я не произносила… Или мне следует подождать, когда твое звание рыцаря Британской империи все же утвердят?

Он молчал, делая вид, что зажигалка не работает.

— Элистер, аты представь себе: король Джордж только и делает, что болеет, и вот однажды он в очередной раз выйдет на лужайку у дворца, посмотрит на деревья и небо, и скажет: а что тут за бумага и кто там еще такой? Да ну его к черту, этого не известного мне Элистера Макларена, хватит с него еще одной медали. И что нам тогда делать?

— Очень просто, Амалия. Тогда можно в отставку. Хватит и того, что я уже сделал. Не стыдно.

— Леди Амалия. Которую все равно не будут пускать с первого раза в Селангор-клуб или в «Истерн энд Ориентл» у нас в Джорджтауне. Я-то так живу всю жизнь, и неплохо, но твоя жизнь кончится. Не рано ли?

— Знаешь, в Пенанге, те несколько дней с тобой я радовался, как мальчишка, которому случайно достался кусок торта. И просто его ел. Надо было оказаться в Кабуле, в той дрянной истории, чтобы понять: все, я теперь знаю, кто мне нужен. И я начал идти к этой цели шаг за шагом. А я очень упорный. Остался последний шаг, Амалия.

Я смотрела на него, наклоняя голову то вправо, то влево. Он, с его упорством, забыл только об одном — сообщить мне о своем хитроумном плане. И, самое смешное, он был абсолютно прав.

— Что ты смотришь на меня с грустью? — тихо спросил он. — Я уже понял, что ты говорила с… Эшенденом. И все знаешь про меня. Считаешь, сколько мне лет? Больше, чем хотелось бы, но что же делать. Умными сразу не становятся. А некоторые — и никогда.

Я глубоко вздохнула… потом вздохнула еще раз… и решилась:

— Да, я знаю, сколько тебе лет. И ты это знаешь. Но есть кое-что, чего ты не знаешь.

Я поняла, что сейчас могу заплакать, и поэтому засмеялась.

— Элистер, их зовут Джеймс и Александрина. Как видишь, совсем не португальские имена, чтобы тебе легче было их произносить.

Я подняла, наконец, на него глаза — и в очередной раз почувствовала себя маленькой девочкой.

Он смеялся. Он опять надо мной смеялся.

— Никогда не слышал о близнецах — мальчике и девочке, Амалия. Я даже сначала не поверил. Как тебе это удалось?

— А что ты хочешь от сомнительной евразийки? Элистер, так это ты поставил дополнительную охрану возле моего дома?

— А что, у меня разве есть еще дети? Конечно, поставил.

— Боже мой, как? Когда?

Элистер зашвырнул окурок далеко на паданг. Он был счастлив, как мальчишка. Да нет, он и был мальчишкой, и всегда им останется. Вот сейчас он отберет у того малыша воздушного змея и побежит с ним по траве…

— Потрясающая история. Наш корабль пришел из Коломбо, как и положено, в Джорджтаун. И, как плантатор, который якобы начинал свою карьеру с Малайи и ее каучука, я пошел показывать город этой паре. Которая, понятно, задумалась бы, если бы я сбежал от нее один, этого никак не следовало делать. И, среди прочих мест, повел их в тот самый сикхский храм, где благодаря тебе просидел больше недели. Увидел некоего Санджива Сингха и сказал ему на тамильском: не подавай виду, только скажи: как эта женщина? И ты не представляешь — этот ветеран полиции, не переводя духа, сообщил мне буквально следующее: у вас сразу мальчик и девочка, сэр. Заметь, не «у нее» — «у вас», то есть у меня. И добавил: но ее сейчас нет в городе, она уехала по важному делу.

— Этот маленький городишка, боже мой! Впрочем, я бы не скрывала ничего, я только гордилась — но кто такой Санджив Сингх?

— Полицейский со стажем, все и всех знает. А дальше — никогда так быстро не думал, Амалия, и еще лицо надо было держать в порядке. Успел сказать: Санджив, я знаю ее важные дела, поставь

12 Амалия и генералиссимус к ней дополнительную охрану, вернусь — заплачу. У тебя, кстати, они ни цента не возьмут, даже не думай. А я вернусь — им отдам. Хотя я не владею «испано-сюизой», но сейчас не так уж и беден.

— И ты все это говорил при Джереми и Дебби, как бы их ни звали на самом деле?

— А что такого? Секунд сорок разговора. Половина Цейлона говорит на тамильском, так что для плантатора мои способности были вполне нормальны — вот только Дебби в храме было скучно, она вообще была недовольна, что я их туда потащил. И она немедленно выволокла нас на улицу и потребовала обезьян.

Я продолжала смеяться.

— Элистер, ты их скоро увидишь, Джеймса и Александрину. Лучшие дети в мире. И заплатишь этому Сандживу. Дай мне только завершить дело. А больше мне от тебя не нужно ничего. Станешь рыцарем, а я — миледи, хорошо. Нет — значит, нет. Времени у нас сколько угодно. Вся жизнь.

Змей мягко упал с неба, а Элистер замолчал надолго.

— А знаешь, ты права, — сказал он наконец. — Все, к черту. Где здесь католическая церковь? Они там свихнутся, в Дели, когда узнают.

— Какая католическая церковь?

— Любая, чтобы ты не меняла веру. И все. Хватит с меня славы. Она уже есть. Идем сейчас.

— Церковь вон там, на склоне того холма. Элистер, признайся, ты просто решил выучить еще и латынь? А потом, мы не можем сейчас идти с тобой в церковь. Потому что если я пойду покупать тебе свадебный костюм, ты меня убьешь. Спасибо, что простил за сигареты. А, так ведь все равно убьешь, поскольку у нас завтра прием в «Ротари», а туда все же надо надеть что-то приличное, даже британцу. Ага, поехали покупать этот костюм прямо сейчас, пока ты слабый и не можешь свернуть мне шею. Отдашь деньги, когда станешь рыцарем Британской империи. И извини, что не выдержала сегодня днем и накинулась на тебя. Восемнадцать месяцев с меня никто не снимал чулок… А ведь ты еще слабый.

Он медленно поднялся на ноги.

— Хочешь, скажу честно? Больше всего я хочу лежать сейчас рядом с тобой и читать книжку. Иногда спать. И снова читать. А днем — это кто на кого накинулся?

— О, о, книжка у меня есть. Жаль, нет первого тома. Там один рассказ…

— К черту этот рассказ, Амалия. Я уже его читал. Сейчас пора делать другой рассказ. Ничего не будем ждать.

— О, Элистер — но ведь у тебя, или у нас с тобой, через час-другой много коктейлей с восхищенной полицией… До книжки точно не дойдет, ты будешь ужасно пьян, я знаю этих людей.

— Я уже отказался, — быстро и резко сказал он. — Этого я не делаю никогда. Мне хватило, что тут вся полиция меня рассмотрела в лицо, и сейчас смотрят нам вслед, пока мы идем. Мне надо просто исчезнуть. А то на эти коктейли набьется весь город, все будут знать, как я выгляжу. А потом, на следующем задании…

Мы сделали еще несколько шагов, он уже уверенно мерил дорожку своими длинными ногами.

Потом остановился и повернулся ко мне, перестав улыбаться. Я бы даже сказала, что он растерялся.

— Да, да, Элистер, на следующем задании. На которое католика, женатого на евразийке, не пошлют.

— Такого агента, как я, женатого на таком агенте, как ты? Пошлют. Они все проглотят, Амалия. Всегда и во всем бывает первый раз. Мы уже победили.

— Ладно, ладно, мой дорогой — поехали, пока не закрылся «Робинсон», я как раз стояла там и думала, неделю назад, что если бы ты вдруг появился в этом городе, и надел один из тех костюмов, то я шла бы рядом с тобой и показывала всем язык.

— Обязательно покажешь, Амалия. Прямо завтра. «Ротари» — это ничего, это не то, что в толпе счастливых полицейских.

Мы переехали через мост, я медленно и аккуратно вела своего черного зверя туда, в духоту узких улиц, где пахло в эту пору только что сваренным рисом, где звенели колокольчики, а уличные торговцы сворачивали свои товары под навесами. Элистер обнимал меня за талию, и не только талию, но, кажется, один раз он чуть не заснул на седле.

Мы и правда никуда не спешили.

А над нами, и над толпой, была музыка.

— И мечтай обо мне, пожалуйста, мечтай обо мне, — почти проговорил из репродуктора над головой голос Руди Вэлли.

Тут осторожно прозвучали две неуверенные ноты — и соскользнули в медленный, медленный, такой, как я люблю, и грустный вальс.

— Спокойной ночи, моя любовь, усталая луна спускается, спокойной ночи, моя любовь — мое время с тобой подходит к концу, — спел голос, и заурчали органным металлом торжественные трубы большого бэнда. Мышата Микки и Минни, мы с Элистером, цветы бунга райя, вечерний разносчик наси лемака с его коромыслами — всех кружил прощальный вальс.

Потому что дело исчезнувших агентов подходило к концу.

— Эта песня завершает нашу сегодняшнюю программу, — сказал низкий, задумчивый голос Магды из репродуктора над опустевшими рыночными прилавками. — Я посвящаю ее своей подруге Амалии, которая наверняка нас сейчас не слышит. Она хорошо поработала сегодня. Наверное, и вы тоже. Спокойной ночи, Куала-Лумпур, штат Селангор, Эф-эм-эс — Федерированные Штаты Малайи.

Глава 19

ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ГОСПОДИН БОК

Дальше был день ошибок. Больших, неприятных ошибок. День, потраченный черт знает на что. День, который я и сейчас вспоминаю со стыдом.

Мне казалось, что все главное позади, остался пустяк, немногое. И оно произойдет завтра, решила я.

А сегодня нет никакой необходимости просыпаться, лучше лежать рядом с Элистером и не шевелиться — нет, вообще-то можно потягиваться со счастливым урчанием, обвивать его ногой, утыкаться носом в лопатку и снова закрывать глаза.

Помню, как я вышла в круглую гостиную в халате, чтобы выслушать глупое и счастливое хихиканье А-Нин, которой я сообщила, что у меня гость. Как будто она сама не знала этого и не обсуждала это с самого утра со своим Онгом.

На стуле висел темный костюм Элистера, приобретенный у «Робинсона» на Ява-стрит, и еще тонкая белая рубашка, два галстука. Сам Элистер, когда, наконец, проснулся, долго и с недоумением смотрел на эти предметы. Потом вспомнил, что они принадлежат ему, и чуть поморщился.

Эта женщина всегда будет стоять между нами, просто потому, что предала его в тяжелый момент и исчезла, подумала я. Это из-за нее он никогда меня не простит за то, что я его богаче (в несколько тысяч раз, так?) и делаю ему подарки.

И пусть себе не прощает.

Далее я подумала, что если бы я была в своем городе, то мы поехали бы… На Чоураста-маркет, в рыбные ряды, которые поутру пахнут чистой морской водой и свежестью.

Посмотреть на голубые, похожие на римскую броню, брюшки перевернутых крабов со связанными клешнями. И на серо-лиловатый студень бэби-акул, на глянцевые зеленые панцири усатых лобстеров, усеянные красно-синими крапинками. На бесстыдно белые брюхи больших рыб. Выбрать одну из них, привезти на велосипеде домой, отдать на кухню. Никуда в этот день больше не ходить.

В Куала-Лумпуре я рыбному рынку не доверяла, хотя, может быть, и напрасно. Ах, если бы здесь было море…

Седые волнистые волосы Мануэла аккуратно причесаны, он моет на лужайке сияющие бока моего белого сокровища из шланга, и губы его улыбаются.

— Мануэл, — сказала я, — ты сейчас едешь в Сингапур И ждешь меня там завтра или послезавтра. Спрашивай в «Отель д’Юроп», как всегда. Как только я там появлюсь, можешь начинать дежурить у входа. Отправляйся прямо сейчас, не спеша. Так, деньги…

Я подумала, что если Элистер и правда решится когда-нибудь начать новую жизнь (в которой ему будет нечего делать), то мне придется покупать тогда еще одну машину. Потому что в «испано-сюизе» только два места, одно из них — для шофера. Завтра, пожалуй, мы с ним доехали бы в Сингапур и вдвоем, боже мой, какая это была бы поездка среди зеленых холмов — но для того, что я задумала, мне нужно еще третье место. А значит, авто должно отправиться в путь без нас.

Не говоря о том, что у меня нет ни малейшего права быть замеченной где-нибудь на выезде из города — а то, что выезды сторожат, я не сомневалась. Если так, то оставался только один выход, и от этой мысли у меня дрожало что-то в солнечном сплетении. Нет, нет, надо придумать что-то другое, посложнее, связанное с вокзалом… Но ничего подобного не придумывалось.

Вышел Элистер, задумчиво потрогал длинными пальцами золотую птицу, готовую взлететь в небо с носа моей красавицы.

— Не сегодня, — сказала я ему. — На прием в «Ротари» придется вызывать другое авто, как это ни смешно. Или возьмем рикшу на двоих, они в последнее время любят ждать чего-то там, за воротами.

— Плохой признак, Амалия. Ты же помнишь, что такое эти пуллеры рикш — без пистолета туда не садись.

— О, нет, нет, два раза такое не бывает. В этот раз враг придумает что-то еще.

— А есть враг? — поинтересовался Элистер с любопытством. — Только-только я начал отсыпаться. Скажи, когда начинать палить из револьвера и взрывать бомбы.

— Завтра, мой дорогой. Но, скорее всего, и вообще не надо. Вместо этого нам придется выбраться отсюда тихо-тихо. Чтобы никто и представления не имел, что мы исчезли. И с нами поедет еще кое-кто.

— О, тогда скажи хотя бы, когда надо начинать думать, Амалия.

— Не сейчас, мой дорогой, не сейчас. Хватит тебе думать. Мы отдыхаем.

Тут Мануэл заговорил со мной на португальском — рассказал, что утром пришли какие-то китайцы записывать слуг в какую-то ассоциацию, и на всякий случай хотели занести туда и его тоже — а я наблюдала за лицом Элистера. Он слушал Мануэла с полуоткрытым ртом, и всей фигурой выражал разочарование: явно начинал понимать, что учил какой-то не совсем тот язык, настоящие португальцы говорят немножко по-другому.

— Diga-me, о Manuel… — решился он, наконец, и у них завязался разговор.

Улыбаясь, я пошла в дом, к телефону.

— Магда, — сказала я, — могу я попросить вас с Тони сесть на поезд? Да, сегодня. То есть сейчас. Можешь оставить ненужные вещи, потом их тебе привезут, но успей на вокзал именно сегодня. Следующая стадия операции — в Сингапуре. Тебе ведь надоел этот карликовый «Колизеум»? Как насчет «Отель д’Юроп»? Да, да, нам всем пора получить некоторые удовольствия от жизни. А вы с Тони заслужили их в особенности. Я буду там завтра, в том же отеле. Скажи портье, что за вашу комнату и все расходы — да, да, вообще все расходы — плачу я, со своего счета в «Гонконг-Шанхайском банке». Они меня там знают. Да, Магда, скоро конец всей истории. Да, да, да, большая просьба — именно сегодня, Данкер обойдется сам, пора ему научиться справляться с такими ситуациями.

В ответ на это Магда рассказала мне, что «к Тони заходил китаец, длинный, жуткий, они говорили на квакающем языке. Тони был так мил и вежлив, что никаких сомнений быть не может — его от этого гостя просто трясло».

— Магда, спроси его при случае — он, надеюсь, ничего этому китайцу не сказал?

— Кажется, моя дорогая, тебе уже известно, что в Тони есть таланты, о которых ты раньше не догадывалась. Он, наоборот, сказал — столько всего сказал, его остановить было невозможно — что можешь быть уверена, длинный ушел в ярости. Потому что того, за чем длинный приходил, Тони не выдал бы никогда в жизни.

Так, кто это у нас там рылся в исписанных иероглифами бумагах на столе Тони? — напомнила я себе. Не Дебби же. Да, надо хорошо подумать, как отсюда уезжать. Потому что этот китаец вряд ли сидел просто так и мечтал о том, как бы убить Дай Фэя.

Я что-то, наверное, упустила.

А если…

Через открытое окно я послушала голос одинокого Данкера (он звучал, как всегда, в комнате Онга и А-Нин в домике для слуг). Данкер сбивчиво рассказывал о чем-то странном: были китайские похороны, настоящие, с большим медным бэндом на платформе грузовика, процессия медленно двигалась по Пуду-роуд к Петалин-стрит, катафалк на колесах волокли за десятки веревок. Все как всегда: на рикшах везли похоронные красные знамена с иероглифами… стоп, это уже я сама представляю себе эту картину, а о чем там вещает Данкер?

— Число раненых в драке уточняется, — сказал его голос с ужасным акцентом. — Полиция заявляет, что порядок в китайских кварталах должен быть восстановлен к ночи.

Похороны, переросшие в драку? Бывает, конечно…

Я бросила взгляд в комнату: крепко держа в руках книжку «Дальневосточных рассказов», Элистер спал, не сняв туфель, и я растаяла от нежности.

Прикрыв дверь, я сделала звонок в Сингапур (хелло-герл долго и противно перекликалась с оператором, требуя «Отель д’Юроп»). Поговорив, заказала Пенанг.

— Дорогой Ричард, — сказала я, — как хорошо, что ты дома. Ты не возражаешь против того, что теперь у тебя тут два гостя?

— Все, что угодно, чтобы вернуть блеск твоих глаз.

— Ричард, есть один маленький вопрос и одна большая просьба. Вопрос такой: кто поставил охранника у ворот?

— Ты еще спрашиваешь. У вас там стрельба и убийства — а что вы хотите, Амалия в городе. Но вообще-то тебя охраняет еще и Онг. Ты мало его знаешь, а это известная на Петалин-стрит личность.

Онг — известная личность? Я могла бы догадаться, что его бычья мускулатура означает не последнее место в какой-нибудь ассоциации физического и прочего совершенства, а все эти ассоциации связаны известно с кем.

— Спасибо, Ричард. Жаль, что мне придется покинуть твой дом довольно скоро, мне здесь очень хорошо.

— Если у тебя там селятся уже гости, то — вне всякого сомнения хорошо.

— А теперь большая просьба. Скажи, Ричард, а если мне потребуется исчезнуть из города незамеченной…

Тут наш разговор сделался весьма техническим и продолжался еще некоторое время.

А дальше жара стала относительно терпимой, я поняла, что пора одеваться к вечеру — и нежно гладить спящего Элистера по отрастающим волосам, которые будут издавать еле слышный шуршащий звук. Скорее бы они стали такими, как год и восемь месяцев назад.

Темный сад «Ротари-клуба» сиял, сверкал и переливался. Масляные лампы у самой земли, привлекавшие из окружающей темноты дрожащие облачка крошечных, почти несуществующих москитов, гирлянды электрических огней на невидимых деревьях… Фигуры, вплывающие в ореолы света и покидающие его…

— Все это еще лучше, чем балы-маскарады, на которые твои собратья-британцы почему-то всегда приходят в арабско-индийских костюмах, — сказала я Элистеру. — На этих балах, как мне рассказывали, еще постоянно ревет оркестр штата Селангор — музыканты в белой тропической форме, двадцать человек, из которых целых двое грохочут на литаврах.

Элистер медленно вел меня под руку по дорожке и явно думал, что это сон — ведь еще вчера он был больным плантатором, да и сегодня не ощущал себя вполне здоровым.

— Бок, дружище, где ты — ведь это и есть госпожа Амалия де Соза из Пенанга, о которой ты говорил? — улыбался мне и одновременно еще нескольким людям на редкость чистенький, добродушный и милый китаец неопределенных лет. — Госпожа де Соза, я — Чу Кин Фэн, сегодня я за председателя, а ваш спутник?..

— Капитан Макларен, — тихо сказал Элистер, — из Калькутты.

— Калькутта? — удивленно улыбнулся Чу. — Как это хорошо, наш буфет сегодня состоит из двенадцати разных карри, вот вы и скажете мне, чего стоит наш повар… И, опять же кстати о Калькутте, вот господин Махавар, который торгует в нашем городе лучшими тканями, и мы с ним только что обсуждали… Махавар, госпожа Амалия де Соза и капитан Макларен… обсуждали странное изделие, которое он собирается между делом тут продавать. Как он там называется?

— Фри-жи-дэр, от Патерсона и Саймонса, — с оттенком подозрения сказал толстый индиец.

— А, — вспомнила я, — это такой огромный белый шкаф, рядом горничная в белом чепчике сборочкой. Э-э, как это там — союз фарфора и стали, свежая белизна, как мерзлый снег на горном склоне, его легче поддерживать в чистоте, чем фаянсовые тарелки, даже лимонный сок не оставляет на этой поверхности следов. Мне кажется, я не удержалась и купила такую штуку для своего дома в Пенанге, кстати.

— Горничных не продаю, — басом заметил Махавар, блестя в темноте белками глаз. — Но чепчики — пожалуйста. Крупным оптом.

— Скажите честно, друзья, — перебил его неугомонный Чу, — ведь все кончится как всегда — самая большая империя мира, за всю его историю, которая раскинулась на всех пяти континентах, как всегда позорно уступит американцам рынок этих самых чудовищно дорогих фри-жи-дэров.

— Ну, «Дженерал электрик» называет эту штуку по-другому — «ре-фри-же-ра-тэр», — сказал подошедший китайский юноша. — Я бы выбрал его за уродство — что за странная конструкция на кривых ногах, а на крыше сверху — вся эта холодильная аппаратура, свернувшаяся там, как змея. Зачем мне нужно ее каждый день видеть? Но у американцев все как всегда дешевле…

— Речь, — сказал Чу. — Я сегодня произношу речь. Все, кому позволяет религия, возьмите себе выпить. Что касается выпивки, то, если капитан Макларен позволит мне невинную шутку над его соотечественниками, то она звучит так. В бар в Сингапуре заходит китаец и говорит: мне нужно нечто высокое, холодное и доверху залитое джином. Бармен кивает и ведет его в тот угол, где стоят англичане…

Дальше Чу возник на небольшом возвышении, окруженном факелами, где высилась тяжеленная железная штанга, на которой был укреплен такой же предмет, в который я совсем недавно сама читала новости городу. Квадратный, в металлическом круге. По пути Чу чуть не порвал ногой провода.

— Добро пожаловать на садовую вечеринку в «Ротари», — раздался над садом его неестественно громкий голос. — С 1925 года существует в этом городе наш «Ротари-клуб», единственный, где все расы встречаются вместе и неплохо проводят время. Не забывая при этом, что вообще-то ротарианцы — это люди, которые заняты благотворительностью.

Тень энергичного Чу при каждом движении ветерка качалась и ломалась о белые колонны скрывавшегося в темноте фасада. Слуги в белых мундирах справа от него застыли над длинным буфетным столом, на котором поблескивали металлические крышки над блюдами с карри. Под этими блюдами рядами горели маленькие свечи.

— И поэтому мы приветствуем сегодня в наших рядах редкого гостя, — продолжал Чу, то теряя британский акцент, то возвращая его на место с особым тщанием. — Не так часто видишь здесь евразийцев, не все они поднимаются до особого положения в обществе. Наш гость, Амалия де Соза из Пенанга — прекрасное исключение. И она известна своей деятельностью по оказанию помощи жертвам опиума, этого позора китайской расы.

Мне похлопали, я покачала своим евразийским носом в сторону ближайших соседей. Чу не забыл упомянуть моего «великолепного спутника, делающего честь британской расе», и продолжил:

— Расовые барьеры создаем мы сами, там, где их не должно быть. Клубы и места развлечений добровольно разделяются по расам. У китайцев…

Тут Чу развел руками, как клоун.

— …особое отношение к танцам. У нас женщины не очень-то могут общаться с мужчинами вне дома. И мы тоже предпочитаем развлекаться среди своих. Такова человеческая натура — тянуться к себе подобным. И — если бы все народы земли были бы смешаны вместе в единый социальный сплав каким-то гигантским большевиком, мир стал бы бесконечно беднее. Давайте ценить наши различия и говорить о нашей похожести. Здесь, в этом здании, в этом саду, мы говорим открыто…

Чу перевел дыхание и завершил, борясь с гудением и шорохом откуда-то из кустов, где большие зарешеченные коробки усиливали его голос:

— Вы знаете, что в этом клубе всегда проходит какое-то формальное заседание на определенную тему, и говорятся речи. И сейчас удивляетесь: а что за повод к встрече сегодня. Так вот, сегодня повода нет. Я его не придумал. Давайте просто поужинаем вместе среди этих огней и поговорим друг с другом без всяких поводов вообще.

Раздались аплодисменты.

— Чиу Кок Нам, — сказал у моего уха голос молодого китайца, которому не нравилась змееподобная конструкция сверху «рефрижератэра» из Америки. — Мой бизнес — напротив Центрального рынка, на Роджер-стрит, презервы фруктов и овощей из Китая, соленые яйца, мясо в банках. Ну, и мой отец немножко торгует рисом.

Я улыбнулась: в Селангорскую ассоциацию рисовых дилеров пускали далеко не каждого. Передо мной был серьезный человек, или таковым был его папа.

— А что у вас за бизнес? — вежливо интересовался молодой господин Чиу.

— Станции беспроводной связи, — сказала я, в очередной раз увидев на лице собеседника полное непонимание.

— Здравствуйте, госпожа де Соза, — сказал подошедший из темноты человек, тщательно выговаривая слова.

— Добрый вечер, господин Бок. Это вы пригласили меня сюда, я знаю. Спасибо.

— Но где же она? Я долго рассматривал все, что стоит у ворот… Ваш шофер увез ее домой? Досадно.

— Мой шофер увез авто из города, пришлось срочно послать его в И по. Но я обещаю вам, в компенсацию, что в следующий раз я попрошу вас сесть за ее руль и объехать квартал-другой.

Даже в темноте видно было, что Бок запомнит мои слова навсегда.

— А кстати, господин Бок, — продолжала я, — если вдруг мне понадобится на это время авто, скажем — на неделю, насколько быстро вы сможете доставить мне его к воротам?

— Двадцать минут, — мгновенно отозвался он. — В рабочие часы.

— А оплата…

— О чем вы говорите, все как всегда, платите, когда хотите.

Я задумалась, строя в голове разные интересные схемы.

— Госпожа де Соза сказала мне, что ее бизнес здесь — это беспроводное сообщество. Я не успел засмеяться, когда вы подошли, господин Бок, — с громадным уважением сказал Боку сын рисового короля. — Это объединяет вас и госпожу де Соза — странная любовь к техническим новинкам. Но называть эту музыку над улицами бизнесом… Просвещение — это благородно. У вас здесь то сообщество, которое вело передачи об опере, госпожа де Соза?

— Нет, — сказала я, бросив в его сторону взгляд. — То есть да, но не только оно. Я на прошлой неделе приобрела через своих агентов две студии с оборудованием в Джорджтауне, одну в Ипо, веду переговоры в Малакке, там я купила бы еще две.

И тут я ощутила, что вокруг меня стало тихо, а воздух как будто заполнили электрические искры.

— Это немалые затраты, — без выражения выговорил Бок с неподвижным лицом.

— Они были бы куда больше, если бы люди поняли, что беспроводная связь — это способ заработать деньги, — заметила я. — Тогда мне пришлось бы платить просто за право владеть вот этим невидимым воздухом — теми самыми средними волнами.

Небольшой кружок вокруг меня стал теснее. Я начала ощущать запахи — здесь джин, там чеснок. Все молчали, понимая, что происходит нечто важное.

— Вы берете деньги за устную рекламу, как газеты — за печатную? — наконец неуверенно спросил Чиу.

— Ну, да, газеты же зарабатывают деньги, и журналы тоже… Кстати, господа, посоветуйте, что делать. Мой менеджер говорит мне, что в метрополии брать деньги за рекламу нельзя, беспроводная связь — монополия правительства. В Америке это делать можно. Здесь же — юридическая пустота.

— Значит, если это не запрещено, то… — выговорил Бок.

— Но все-таки хотелось бы, чтобы здесь был для этого закон. У нас ведь не совсем те законы, что в самой Англии?

— А вон стоит раджа, — сказал незнакомый мне тамил справа. — Он у нас член Федеративного совета. Первый малаец, вошедший в его состав. Законы — это по его части. Попозже мы вас познакомим. Ему стоит только выступить с инициативой…

— Вопрос только в том, как его теперь называть, — заметил подбежавший к нам сияющий Чу Кин Фэн. — Его имя — Чулан. Или раджа Чулан. Но ведь теперь надо обращаться к нему — как? Сэр Чулан? Чертовски странно звучит. Вот, допустим, Чан Вина, у которого этот потрясающий дворец на склоне Правительственного холма, тоже сделают рыцарем Британской империи. Но ведь слово «сэр» приставляется к имени, а не фамилии. Значит, надо говорить «сэр Вин Чан», то есть все перепутать?

Я всмотрелась в темноту: мои собеседники показывали в сторону высокого, стройного человека с удивительным лицом — удлиненным, тонким, умным, нос его украшали простые круглые очки. Очень не сразу становилось видно, что он совсем не молод — это осанка и стройность делали его навечно юным.

А перед раджой стоял… Элистер, погруженный с ним в какой-то сложный разговор, причем было видно, что они нравятся друг другу.

Я не сводила с них глаз, с только что пожалованного рыцаря Британской империи и с того, кто это звание — если повезет — когда-нибудь получит тоже. Жаль, что Элистер не родился малайским принцем, подумала я. Тогда все было бы проще.

— Но вы не думайте, — продолжал Чу Кин Фэн, — что если сэр Чулан завтра внесет законопроект, то послезавтра его примут. У нас тут действительно не Англия. У нас — особенности. Закон о регистрации для водителей авто когда-то принимали два года, а в 1921 году пытались ввести регистрацию домашней прислуги — и эта инициатива не прошла на Федеральном совете. Потому что мы, китайцы, народ с особенностями, госпожа де Соза. У нас одна жена по британскому закону, но есть и другие законы. И вот эти все якобы служанки, и амы, и племянницы… Так до сих пор все и остается, без регистрации, чтобы не сердить нас, китайцев. Так что ваше беспроводное предприятие…

Регистрации домашней прислуги нет, подумала я. Регистрация до сих пор отсутствует. Вот так.

— Но сегодня утром какие-то китайцы их у меня как раз переписывали, — выговорили мои губы.

— Это не полиция. Это, может быть, их записывают в Гоминьдан, — пошутил молодой торговец Чиу.

— Гоминьдан в Малайе запрещен, — бесстрастно сказал Бок.

— Бросьте, Бок, не вводите госпожу де Соза в заблуждение, — покрутил головой в тесном воротничке Чу. — Как временный председатель клуба могу вам напомнить, что когда строили вот это здание, тут постоянно доходило до драк, потому что цапались не только хакка и кантонцы, но — одна фракция предлагала, чтобы особняк назывался «залом доктора Сунь Ятсена», другие же были в ярости, потому что были за империю. Но все-таки построили… Гоминьдан здесь и сегодня в каждом городе.

Кружок наш начал распадаться, и я увела Бока в темноту аллеи, мимо групп беседовавших людей, якобы эскортируя его к буфету.

— Господин Бок, — говорила я, одновременно пытаясь справиться со своими мыслями, — позвольте вас спросить кое о чем. Вы можете догадаться, что у меня в моем городе есть друзья из… дайте уж я прямо скажу, секретных сообществ.

— Если вы помогаете жертвам опиума, то, конечно, это так, — без малейших эмоций заметил он. — У вас тогда общий враг.

— Так вот, я никогда их не спрашивала — а сообщества на стороне коммунистов или Гоминьдана?

Бок молчал почти целую минуту, потом остановился так, чтобы я не видела его лицо в свете факелов.

— Секретные сообщества коммунистов не любят, — сказал он наконец. — Они любят Гоминьдан. Который, как вы знаете, и родился здесь, в этих краях, как секретное сообщество. А потом уже начал обновление Китая.

— И сегодня он здесь все-таки есть?

Кажется, Бок улыбался.

— Госпожа де Соза, здесь есть даже свежие устрицы в ресторане «Ритц» на Петалин-стрит, дом двести двенадцать. Почему же где-то не быть и Гоминьдану, пусть официально его и нет? Он может, например, собирать деньги на поддержку перемен в Китае. Гоминьдан в колонии не ведет преступную работу, не убивает, а ведет пропаганду лояльности китайцев к Китаю. И только.

— Я хорошо понимаю вас, господин Бок, — сказала я очень медленно.

— Я знаю, что вы это понимаете. Поэтому и говорю, — произнес он. — Но я не сказал вам ничего нового. Посмотрите у себя в городе, как 10 октября все китайские улицы расцветают красным, и какой бизнес делают накануне импортеры праздничных ламп и хлопушек. И синих гоминьдановских флагов. И какие песни поют круглый год в китайских школах, особенно тех, где учителя из Китая. Для этого не нужно нарушать закон и иметь здесь отделения Гоминьдана. Вас что-то беспокоит, госпожа де Соза? Вам не надо беспокоиться. Вы в безопасности.

Я подняла голову, всматриваясь в его невидимое в темноте лицо, и кивнула.

Он ушел, пригласив меня жестом к столам, где дрожали огоньки свечек.

Мне было о чем беспокоиться. И это что-то было написано на лице Элистера, который шел ко мне через толпу.

— В китайских кварталах какой-то погром, Амалия, — сказал он. — И все усиливается. У нас неприятности? Или это нас не касается?

— У нас неприятности, — повторила я. — Длинный человек от Чан Кайши, то есть из Гоминьдана. Китайские кварталы. Он попросил разрешения у Эмерсона походить по китайским кварталам. Он, значит, теперь не один, на него работают сотни человек. Стоило только зайти в неофициальную местную организацию Гоминьдана, и…

Я еще не понимала, причем и зачем тут погромы и драки на Петалин-стрит. Но, в общем, было ясно, что думать следовало быстрее — вчера, позавчера, раньше.

Потому что все китайские кварталы и секретные общества уже давно — день, два, три — разыскивают моего поэта.

Глава 20

ПРИНОСЯЩИЙ ПОЛЕТ

Домой нас подвозил Бок на фомадной «лагонде». Он сам сидел за рулем и наслаждался этим. И явно сожалел, что от его дома, на углу Ампанг-роуд, до нашего Стоунера — каких-то несколько минут.

А дома я сразу поняла, что все не так.

Охранника на воротах не было. Не было Онга и А-Нин, из гаража исчез древний «форд», и мой «роуял энфилд» выглядел там одиноко и сиротливо в свете голой электрической лампочки. Только в комнатке повара Чунга горел свет и угадывалось какое-то движение.

Я замерла в неподвижности. Итак, Онга, не последнего громилы секретных сообществ, здесь нет. И не будет в тот момент, когда… Конечно, ему тут лучше в этот момент не показываться, чтобы не оправдываться потом перед Ричардом.

Элистер молча наблюдал за мной. Он не волновался. Ему просто было интересно.

Звонок в штаб-квартиру полиции занял несколько минут, я уже была готова говорить с кем угодно, но нашелся тот, кто нужно — Эмерсон. Дорогая госпожа де Соза, сказал он, я вас уверяю, что завтра к полудню, когда подойдет подкрепление, мы восстановим полный контроль над всем городом. У нас тут уже немало добровольцев, основные силы полиции контролируют мост. Но если за вами надо послать команду, то найдем способ, придумаем, только скажите. Извините, если обеспокою вас этим вопросом — но… господин Макларен? Вы ведь знаете, где он?

Он со мной, сказала я, и не надо извиняться, а еще не надо присылать сюда команду — здесь… тут я секунду подумала… здесь очень тихо.

Я положила трубку и замерла над аппаратом.

— Любопытства ради, — сказал Элистер, — а почему не надо присылать команду? Я же вижу по твоему лицу, что здесь все настолько тихо, что…

— Потому, — сказала я в отчаянии, — что надо кое-что сделать так, чтобы никто, и особенно Эмерсон, об этом не знал. А именно, быстро выбраться отсюда, и прихватить кое-кого еще. А некоторые люди этому очень хотят помешать.

— Чтобы никто, и особенно полиция, не знал? Как это знакомо. Ну, хорошо, Амалия. Будем выбираться сами.

Я продолжала стоять у телефона. Наконец, я поняла, в чем смысл происходящего. Город перерезан пополам — полиция удерживает мост, но дальше пройти не может и не пытается до подхода подкреплений. еще она наверняка держит вокзал, чтобы это подкрепление могло туда прибыть, и административные здания, в общем, все, что на той стороне речки. На противоположной — китайские кварталы, где шли или идут до сих пор настоящие побоища, Ампанг и все прочее. Мы с Элистером в другой половине города, неправильной. Ну, или на его окраине. Обольщаться, что меня эта ситуация не касается, не стоит. Как раз меня, и только меня, она и касается — из-за меня и была подстроена. Меня саму еще, может быть, и не будут трогать, как намекал только что Бок, и — возможно — не тронут Элистера. А вот поэта не выпустят из города живым, притом что все участники погромов в китайских кварталах понятия не имеют, что и почему происходит. Это знает человек десять-двадцать, во главе с длинным китайцем. Который сам сейчас сидит, возможно, уже в полиции и вежливо улыбается.

Сколько у меня времени? Почти вообще нет. Потому что те, кто организовал всю эту историю, отлично знают, что завтра к полудню ситуация наверняка изменится, подойдут войска или что-то в таком духе. Значит — все произойдет до этого, допустим — утром.

А если — сейчас?

Я представила себе новенькую штаб-квартиру добровольческих сил ФМС, куда сейчас собираются поодиночке куала-лумпурские волонтеры. Сколько их? Все молодые европейцы, возможно — десяток евразийцев, обязательно сикхи и прочие дети Индостана. Три двухэтажные галереи, довольно изящное сооружение на Максвелл-роуд, возле резиденции его величества султана Селангора, и напротив штаб-квартиры полиции. Большое крыльцо в центре, красная черепичная крыша, толстые стены из укрепленного бетона. На первом этаже арсенал «льюисов», мобилизационный запас, сигнальный склад, пошивочная, слева — ремонтные цеха. Там сейчас горят огни, мелькают красные точки сигарет, слышится неподражаемое «наглость какая».

Я посмотрела в окно — там была чернота, ночная птица визгливо прокричала что-то среди мрака.

Снова — к телефону.

— Ричард, — сказала я. — Еще не поздно? Тут кое-что происходит. Ты помнишь, тогда, когда убивали англичан палочками для еды, я попросила тебя кое о чем. Устроить мне встречу с одним человеком. Мне нужен такой же человек здесь, в этом городе. Который дал бы команду, и… Что? Сейчас! Я вижу, что ночь.

Мне нужно для этого пару дней, терпеливо сказал Ричард. Это все же не мой город. Я должен буду позвонить тем же людям здесь, в Джорджтауне. Потом встретиться с ними, потому что хелло-герл с ухом у трубки… А потом эти люди как-то свяжутся с такими же, как они, в Куала-Лумпуре. А ведь мы только недавно говорили, что я должен…

— Ричард, — перебила его я. — Тогда то, о чем мы говорили — не завтра. А сегодня. Прямо сейчас.

— Но это невозможно! — почти крикнул он. — Свет! Мне нужен свет. Хотя бы первые лучи солнца.

Я быстро закончила разговор, нервно оглянулась на Элистера — он с любопытством прислушивался и неторопливо стряхивал пепел в морскую раковину, стоявшую для этих целей на низком лакированном столике — и снова взялась за телефон.

— Господин Бок, я надеюсь, что вы еще не легли спать, — сказала я. — Помните, мы говорили, что мне может понадобиться авто на неделю-другую? Мне страшно неудобно, но возникла очень острая ситуация, и — нельзя ли получить авто в очень необычное время? Почти что сейчас. Около шести утра. Нет, даже раньше. В общем, с первыми признаками рассвета. И чтобы в баке был газолин.

Он думал ровно полторы секунды.

— Какая машина вам нужна, госпожа де Соза?

— Я помню, у вас там был новый «форд-тюдор».

— Продан сегодня, — хладнокровно сказал Бок. — Есть «воксхолл-кадет», готова, заправлена.

«Так, — подумала я. — Не моргнув глазом, он заработал лишнюю тысячу долларов. Более того, кажется, он мне просто продает авто, хотя я начала разговор с недельной аренды».

— Оплата?

— Да мы уже это обсудили, хоть через неделю, хоть через месяц. Итак, с первым светом авто будет у ваших ворот. Мне надо только сделать сейчас звонок тому, кто его доставит.

— Благодарю, и спокойной ночи, господин Бок.

Элистер погасил сигарету и сказал:

— Кажется, картина ясная. Ну, что ж, у Нас есть некоторое время… Так — у ворот там топчется человек пять. Это означает две вещи. Что они сейчас сюда не полезут, их мало, и еще что нам нет смысла метаться по газону, пытаясь перебраться куда-то еще, например, к Дебби. Нас увидят. Здесь — лучше, чем где бы то ни было. Мы хорошо выспались накануне — по крайней мере некоторые из нас. А раз так, то полежи, Амалия, мне надо кое-что сделать…

Переодевшись в свой брезентовый наряд, я прилегла на диван в круглой гостиной, которая находится в центре дома, а от нее несколько дверей выходит в разные комнаты. Здесь, в гостиной, есть еще окна, с видом на ворота, за которыми в темноте не видно никакого движения.

Элистер был занят делом. Он вышел и, спокойно вышагивая длинными ногами, включил фонари вокруг дома, на газоне и в саду, потом выключил все до единой электролампочки внутри дома, тихо шепча: «так, вот теперь мы их видим, а они нас — нет».

Потом зашел в гараж, вернулся и сказал: «если ты волновалась, то никто не проколол еще шины у двухколесного монстра, и не вылил газолин».

Мне стало стыдно. Потому что я волновалась о чем угодно, только не об этом.

Затем Элистер достал свой револьвер и начал щелкать металлом. Отобрал у меня мой браунинг, тоже пощелкал и засунул к себе в карман. Потом извлек из спальни какую-то холщовую сумку (как она там оказалась?), покопался в ней и повесил ее себе на плечо. Подвигал плечом и поставил сумку у своего стула.

— Я правильно понимаю, Амалия, что на рассвете надо просто-напросто прорваться сквозь эту кучку народа на улицу — а что потом?

Мы немножко поговорили, Элистер удивленно поднял брови, потом посмотрел на меня сверху вниз:

— Ну, хорошо. Если ты говоришь, что подробности потом, значит — потом. А теперь: я научился этому в Кабуле, и еще в Кандагаре. Слушать тишину, Амалия. Это лучше, чем пытаться что-то увидеть ночью. Мы замолкаем и начинаем различать все естественные звуки. Постепенно ты их перестаешь замечать, зато любой новый и посторонний звук ты тогда ощутишь мгновенно. Вот, слышишь? Там шаркают ногами китайцы за воротами, и еще хрюкают носами и плюются — и почему они это все время делают? Но стараются быть тихими, это хорошо. А вот этот звук — такое сухое шуршание, почти постукивание наверху — это что?

— Это, — сказала я, — это пальмовые листья… там…

Я перевела взгляд к окну, на звезды, просвечивающие сквозь почти невидимую гребенку пальм.

А дальше, вздрогнув, проснулась.

Элистер неподвижно стоял в темноте, беловатый свет из окна падал на его профиль, он был очень красив. Он прислушивался.

— На дереве? — прошептал он. — Странно. Зачем?

— Кот, — отчетливо выговорила я после паузы. — Конечно, он на дереве. Зовут Картер. Все-таки он немножко обезьяна.

И заснула снова.

И опять открыла глаза, села рывком, увидела в открытом окне, между ветвей деревьев на той стороне улицы, небо, превратившееся в черно-синий малахит рассвета, и только белесые прожилки его постепенно заливались морковной подсветкой: сначала самая нижняя, потом та, что повыше…

— Мы живы? — сонно спросила я.

— А почему бы и нет? — поинтересовался Элистер. — Ты отлично слушала ночь. Потому что проснулась от одного очень интересного звука. Вон там.

Со стороны ворот, справа, оттуда, где был Ампанг, доносилось еле слышное стрекотание мотора.

— Или это он, — сказала я, — или… кое-кто другой.

— Их там вообще-то уже не пять, а человек десять, — сказал наблюдавший за воротами Элистер. — Ну, начинаем.

И, не дожидаясь моего ответа, открыл входную дверь и, улыбаясь, сделал на длинных ногах несколько неторопливых шагов в сторону ворот и небольшой толпы.

«Это сон», — подумала я, выбегая за ним и поворачивая влево, в сторону гаража и домика для слуг.

В комнате повара еще — или уже? — горел свет.

— Дай Фэй! — крикнула я, врываясь в эту комнату, и мой звенящий голос заметался среди голых бетонных стен.

Стало тихо.

Повар Чунг, в расстегнутой рубашке, смотрел на меня без всякого выражения.

— Бежать, бежать прямо сейчас — они едут за тобой, — задыхаясь, сказала я.

Он продолжал молчать, он даже начал неуверенно улыбаться.

Язык, поняла я. Он же не знает английского. И еще местных диалектов, поэтому его не пускали на базар за покупками.

— Vite, vite, il faut s’enfuir immediatement, — чуть не затрясла я его за рубашку. Потом добавила, задыхаясь, еще несколько слов.

И тогда он взял со стола очки и странным косолапым движением быстро водрузил их на нос.

Потом, чуть присев, подцепил двумя пальцами пачку бумаги с иероглифами (бумага сворована у меня со стола, мысленно сказала я), сверху которых лежала ручка со стальным пером в бамбуковой вставке.

Ловко и резко дернул за эту пачку, засунул ее себе за пазуху.

Ручка, лежавшая сверху, все-таки покатилась по столу, свалилась вниз. С кончика ее упала на цементный пол маленькая капелька чернил.

Я не успела засмеяться — я уже неслась в гараж.

Но у меня все-таки ушло около трети секунды, чтобы оглянуться вправо и увидеть растущие вдоль ограды три пальмы.

Три, не пять — остальные две заслонял угол большого дома и его высокая черепичная крыша.

«Три пальмы под моим окном».

На звук заводящегося мотора «роуял энфилда» толпа у ворот не среагировала — потому что она окружала Элистера, который, улыбаясь, неторопливо подписывал бумаги у посланца Бока.

Их было человек, действительно, восемь-десять, все мужчины, у некоторых — очень неприятные лица. Одному Элистер, кажется, говорил что-то, улыбаясь. Интересно, на каком языке? На португальском?

Мотор «воксхолл-кадета» еле слышно урчал. Элистер, чуть прикоснувшись к руке одного из китайцев, уселся за руль и, подняв голову, снова что-то оживленно сказал нависавшим над ним людям.

Он хочет, чтобы все смотрели на него, поняла я, сидя на седле в открытых воротах гаража.

Звук другого мотора, сильного, донесся издалека — справа, от города. Один из китайцев повернул туда голову и что-то крикнул остальным.

Толпа имела шанс увеличиться на одного человека — повара в колпаке и переднике, который шел к воротам, неся за ручки двумя тряпками большую сковородку-вок. Полсекунды никто на него не обращал внимания — повар как повар. Да, да, целых полсекунды никто не спрашивал себя, зачем это повар поутру тащит вок с какой-то едой на улицу.

— Эй! — вдруг раздался азартный возглас из толпы. Но повар в переднике уже прыгал в авто слева от Элистера, отбросив вок (оказавшийся пустым). А я с диким ревом мотора выезжала в приоткрытые Элистером заранее ворота, чуть не поцарапав слева нос авто, тихо тронувшегося с места.

О, конечно, им никто не собирался давать проехать — лица быстро изменились, к двум седокам через борт авто потянулись руки.

А я резким движением дернула за рукоятки и откинулась назад, одновременно подпрыгнув и ударившись о сиденье.

Когда на тебя едет, стоя на одном заднем колесе, ревущее черное чудовище, когда оно фактически нависает над тобой, человек попросту падает назад.

— Как учили! — прошипела я себе под нос, а потом услышала собственный голос, громко выговаривающий «ха-ха-ха».

Я сделала, разбрызгивая по дороге пыль, полукруг среди расступающейся толпы, Элистер направил авто в эту брешь, у меня чуть не вырвали клок волос, но мы уже набирали скорость по совершенно пустой дороге.

А сзади звучал совершенно другой мотор, все ближе и ближе. Ему скорости набирать было не надо.

Я повернула голову: это был грузовик среди голубоватого утреннего тумана, в кузове размахивали руками люди, та небольшая толпа, что пыталась не дать нам выехать, отскакивала в сторону теперь уже от новой угрозы.

Можно было не пытаться испугать эту гору металла моей двухколесной машиной.

Элистер переключал рычаг на рулевой колонке, одновременно оглядываясь и озабоченно качая головой.

Потом он быстро нагнулся, полез себе куда-то под ноги (авто вильнуло), достал нечто, напоминающее… большую церковную свечку? Нет, сосиску, потому что я отчетливо увидела беловатую кожу на свечке, и даже ровный закругленный краешек этой кожи.

Из нагрудного кармана Элистер достал что-то маленькое, с усилием воткнул эту штуку куда-то в свечку, потом привстал и по широкой дуге кинул ее назад и вбок.

Я быстро взглянула вперед, поняла, что чуть не оказалась в канаве, выровняла курс, снова посмотрела назад — чтобы увидеть, что сбоку грузовика из джунглей вылетает серый воздух и клочья листьев и лиан. Грохот пришел позже. А Элистер уже кидал назад еще одну такую же штуку. И снова грохот, как при погрузке в порту.

В следующее мгновение я снова посмотрела назад и поняла, что грузовик все-таки едет за нами — но на очень приличном расстоянии.

Я поравнялась с авто, увидела, что оба пассажира невредимы.

— А все-таки, что это за китаец со мной рядом? — поинтересовался Элистер через шум двух

13 Амалия и генералиссимус моторов. — Ты сказала тогда, ночью — потом, потом…

— Повар! — крикнула я. — За которым гонится половина китайских кварталов.

— Что, неужели настолько плохой повар? А мне понравилось то, что он готовил!

— А еще этой твой брат-близнец! — крикнула я, снова и снова оглядываясь. — Тот знаменитый агент, тот самый!

— Спасибо, теперь хоть что-то понятно! — крикнул Элистер.

Мы описывали длинную, мили в три, дугу по абсолютно пустой и полутемной дороге, постепенно приближаясь к Ампанг-роуд. Я не имела понятия, будет ли кто-то нам мешать туда выехать.

Они не мешали, но грузовик все так же поджимал нас сзади. Это означало, что на выезде из города нам никто не собирался дать проехать. Но нам не надо было выезжать из города.

Когда убегаешь очень быстро, то это совсем не страшно, страшно было спать в замершем доме. Сейчас — весело, мир полон отчетливых линий и красок. А дальше, когда мы просто понеслись по Ампангу, стало холодно в середине живота. Потому что грузовиков оказалось уже два, они были далеко, но на пустой дороге, с ее черными, стелющимися по земле утренними тенями, их было хорошо видно.

Мы неслись на предельной скорости по чистому асфальту, справа и слева от нас были банановые листья, пальмы, акации, наглухо закрытые ворота и вымершие особняки с колоннами позади газонов. У будок охранников ощущалось какое-то движение. Ни полиции, ни барьеров поперек дороги не было.

Отлично — кончается Ампанг, мы делаем резкий поворот налево, туда, где расположился ипподром, отель «Грасслендз» — тот самый, только для европейцев, первоклассная кухня, теннисные корты, гараж и так далее. Я увидела длинные фигуры в пробковых шлемах и стволы охотничьих ружей. Но мы неслись дальше, к простому шлагбауму, рядом — будка, из нее навстречу нам выходит собранный и осторожный охранник-тамил.

Но Элистер… Элистер начинает говорить на этом странном языке, как будто сделанном из щелканья камешков, я кричу: «Сун! Ричард Сун!» — и показываю пальцем на небо, где живет бог. Тамил неуверенно открывает шлагбаум, за которым ничего нет — большая лужайка, и тут глаза его расширяются — он видит два несущихся грузовика в конце аллеи.

Перед нами, кроме лужайки, был еще кусок дороги, пересеченной резкими тенями деревьев, пара каких-то сараев — и все. Дорога начиналась из ничего и никуда не вела.

Я огляделась — кругом пусто, между ослепительно черных силуэтов джакаранд — пурпур с расплавленным золотом неба, и — в этом небе — повисшая над кронами деревьев косая темная полоска с утолщением в середине.

Потом эта полоска нырнула вниз, к асфальту странной, ведущей в никуда дороги, и я увидела эту машину — круг размытого воздуха перед носом, два приподнятых крыла и нечто вроде автобуса, или железнодорожного вагона, между ними.

Элистер перегородил новеньким «воксхолл-кадетом» въезд на поле, махнул повару Чунгу, тот

387 побежал навстречу приближающемуся автобусу, упавшему из облаков. Я все-таки успела направить своего черного скакуна вбок от въезда, он проехал пару ярдов сам, потом завалился. И побежала за поваром.

Элистер — холщовая сумка лежала у его ног — съежился, превратившись в небольшой комок в траве, лицом к шлагбауму. Руки его были сложены вместе и направлены вперед.

Раздался скрежет и шуршание какой-то железки по асфальту, в гофрированном боку автобуса открылась овальная дверь, из нее выпала складная лестница, мелькнуло круглое лицо Ричарда, в ужасе взглянувшего в сторону грузовиков. Лицо это немедленно исчезло.

Первый грузовик с грохотом врезался в мое новое авто, накренился набок и замер. Второй уткнулся первому в заднюю часть.

Мы с Чунгом, уже со ступеней лестницы, увидели, как Элистер бросает очередной свечкообразный предмет в сторону грузовиков, падает лицом на землю, доносится очередной грохот, но Элистер уже прыгает на первую алюминиевую ступеньку и, вслед за нами, оказывается внутри.

Я вижу толпу китайцев — у некоторых револьверы — рассыпающуюся по полю, но автобус, чувствую я, начинает двигаться по дорожке, а Элистер с поваром, мешая друг другу, борются с лестницей и дверью.

Вот она захлопывается, я чувствую себя в полной безопасности, в норке, автобус, прыгая и жутко трясясь, едет куда-то, ничего не происходит, а потом и тряска исчезает, только качает. Может быть, так и будет — может быть, Ричард знает проезд к шоссе, и туда-то мы по асфальту и направляемся?

В алюминиевой стене появляется дырка, сквозь нее внутренности нашего убежища пронзает горизонтальный острый луч света. Элистер с любопытством смотрит на эту дырку, а повар… да нет, он ведь уже не повар — и вообще не реагирует никак. Потом они поворачивают друг к другу головы, автобус мерно гудит и качается, похоже, Элистер, запинаясь, пытается говорить по-французски. Мне становится стыдно сидеть рядом с такими замечательными людьми, по качающемуся полу я пробираюсь вперед, к Ричарду.

Там я замираю, вцепившись в металл двери.

Передо мной — разделенная металлическими конструкциями стеклянная полусфера, впереди нее просто ничего нет, пустота, какие-то белые клочья мгновенно проносятся за стеклом. А в самом низу стекла… как будто мы выехали на верхушку холма и замерли там — косая земля, тонкая светлая нитка дороги, бело-сизая вата туманов, зеленые подушки, а выше везде висят небольшие облака.

Потрясенная, я молчала.

Ричард сидел в одном из двух кресел и делал вид, что управляет авто, но никакого авто не было. Он был в обычном легком сером костюме и даже почему-то в панаме: я не дала ему переодеться после вечера, виновато подумала я.

Стеклянный фонарь, внутри которого мы находились, качнулся и пошел вниз, горизонт прыгнул вверх, Ричарда это никак не впечатлило.

— Доброе утро, подружка, — приветствовал он меня. — Не заставляй меня быть невежливым, я не могу встать, так что сядь вон в то кресло — но учти: как только ты касаешься подлокотников, мы начинаем падать. Ха-ха.

— Что… это… такое? — выговорила я, глядя через стекло, позорные слова.

— О, это — это «Юнкере W-ЗЗ». На языке дилетантов — «Бремен». Потрясающая почтовая машина, какое-то чудо, обожаю немцев. Не ломается никогда. Ты не представляешь — я из-за тебя впервые в жизни взлетел ночью! И все было нормально. Понятно, что садиться в черноту я бы не смог, но — все в итоге вышло нормально.

Я села на кончик кресла, аккуратно положив руки на колени. Мне хотелось плакать.

— Ричард, — сказала я безобразно дрожащим голосом, — спасибо тебе.

— О, что за пустяки — если я с удовольствием лично вожу почту, то почему не могу покатать собственного повара Чунга? Я так и знал, что с ним все плохо кончится, уж слишком хорош был его болонский соус к спагетти там, на Мадрас-лейн, в ночь, когда я сманил его к себе из ресторана.

— Он не повар, — сказала я, пытаясь смеяться. — И не Чунг. Его зовут Дай Фэй. Приносящий полет.

— Ну, вот еще, ты начала учить мандаринский диалект? А, кстати, Амалия — ты выполнила свое слово, насчет того, что взлетишь со мной в небеса, а я, помнится, заманивал тебя покататься над крышами нашего с тобой Кембриджа. Так вот, туда мы еще как-нибудь поедем — а пока что как тебе крыши Куала-Лумпура? Смотри, вон там.

Внизу, под крылом «Юнкерса», был игрушечный городок на ладони. Обширное красноватое пятно крыш китайских кварталов. Расщелина двух сливающихся рек. Маленькая башенка и зеленый платочек паданга перед ней, крошечная цепочка коробочек — крыши Селангорского клуба — по ту сторону этого платочка. Вокруг какие-то еще редкие пятна белого и кирпичного цветов, вроде деревушек, но дальше — только бесконечные зеленые холмы под редкими облаками.

Мне в голову пришла мысль: а ведь этот странный и нежный город все-таки можно, наверное, полюбить.

Когда великий детектив завершает очередное дело, ему полагается собрать всех его участников, обязательно включая убийцу, в одной гостиной и начать хвастаться тем, как здорово он раскрыл это самое дело.

Ничего подобного в деле исчезнувших агентов не было — прежде всего потому, что меня никто ни о чем не спрашивал и ничем не интересовался. Ведь это нормально — Амалия де Соза, как всегда, все отлично сделала. Господин Эшенден уехал из Сингапура, показываться в приемной его превосходительства было бы верхом глупости, а с Элистером мы и так все время были вместе, не надо было тащить его в какую-то гостиную.

Собственно, это не он меня, а я спросила его об одной странной детали:

— Элистер, мой дорогой, а вот те странные свечки, которые ты бросал навстречу погоне…

— Обыкновенный гелигнит, Амалия…

— О, значит, обыкновенный? Как хорошо. Но я о другом. Мне показалось… может быть, я просто схожу с ума от своей безудержной сексуальности… но… хотя ты бросал эти штуки так быстро… ведь на них сверху были…

— С твоим умом и сексуальностью все в порядке, ты и вправду это видела. Хороший способ изоляции, чтобы взрывчатка не отсырела. Первый, впрочем, в истории случай использования противозачаточных средств в боевых действиях. Но не надо на меня так смотреть — это вообще не моя работа, это Дебби натянула на них эти штуки. Опыт.

— Дебби?

— Ну, ты же не думаешь, Амалия, что это я запасался гелигнитом на всякий случай еще в Коломбо? Дома у этой парочки были много интересного, кроме денег на революцию, я просто подумал, что хорошо бы кое-что позаимствовать просто на всякий случай, пока полиция не устроила там настоящего обыска. Большую часть взрывчатки они найдут и конфискуют, и тот городок сможет жить спокойно. Кстати, и револьвер был позаимствованным, я его давно заприметил — ты же не думаешь, что Дебби позволила бы мне разгуливать вооруженным? Думаю, она всегда допускала мысль, что все-таки я — полицейская ищейка, как и ты…

— Я? О, да, и не простая, а в шелковых чулках… Так ты просто стащил на всякий случай часть коминтерновского арсенала, укрыв от полиции? Но где же ты его хранил?

— Э… ну, под кроватью, вообще-то…

— Под моей… под нашей кроватью, Элистер?

— Элистер, дорогой, у меня все не выходит из головы — вот эти гелигнитовые штуки, похожие на…

— Ты хочешь, чтобы я покраснел? Сейчас попробую. Но, может быть, лучше покраснеешь ты?

— Да не о том речь. Я сейчас начинаю вспоминать… ты бросаешь эту штуку назад, но почему-то еще и вбок, в джунгли, и возле аэроплана тоже — как-то вбок. Просто из любопытства — скольких людей ты убил во время погони?

— Надеюсь, что ни одного, Амалия. Зачем убивать, если можно только ранить? И зачем ранить, если можно просто убежать? Как я понимаю, нашей задачей было убегать, и очень быстро. Или требовалось в процессе уничтожить как можно больше подданных короны? Я, значит, что-то не учел?

— О Sol da minha vida, как же мы похожи.

Впрочем, еще был разговор с Магдой и Тони.

Представьте, они не ждали меня в Сингапуре, как им было приказано. Они прибыли туда после меня, к ночи, выехав — вопреки боевому приказу, или, точнее, моей настоятельной просьбе — позже на сутки.

— Мадам Амалия, нас задержали непредвиденные обстоятельства, — с удовольствием выговорил Тони, демонстрируя мне свою почти ровную походку. — Китайский мятеж, видите ли.

— Но я же и хотела, чтобы вы… Хватит уже крови…

— Надеюсь, что не слишком расстроили вас. Но там каждый человек, владеющий оружием, был на счету. Как же вы хотели, чтобы мы покинули город в такой момент? Мой милый бурундучок, ты, конечно, не могла оставить своих слушателей в беде, ведь так? С твоим умением нажимать курок?

Госпожа Амалия, вы не поверите, но она всерьез собралась изобразить одну сцену с известной конфетной коробки — «Свобода на баррикадах».

— Тони, дорогой, хватит прикидываться неграмотным, какая еще конфетная коробка? Его зовут Делакруа. И ты это знаешь.

— Я люблю конфеты… Там, над баррикадой, возвышается, изображая отличную мишень, дама во фригийском колпаке, с лягушиным знаменем в руке и с обнаженным бюстом сомнительной свежести. Вы знаете, госпожа Амалия, вместо знамени эта золотоволосая фурия собиралась воздеть саксофон, и уже расстегнула на блузке несколько пуговок… Но войны не случилось, поэтому она триумфально прошествовала до вашего предприятия, где хозяйничает тот португальский подросток, вдохновенно рассказала там всему городу о стойкости полиции и волонтеров ФМС, а потом долго играла в эфире на саксофоне вместе с каким-то индийским скрипачом из «Колизеума». Это было незабываемо! Но скажите мне, а когда вы догадались, что этот ваш повар и был сам великий Дай Фэй?

— Омлет, — сказала я мрачно.

— Омлет — что?

— Помните, Тони, я спросила вас — если человек велик, то он велик во всем? Вы мне начали рассказывать все эти как всегда интересные сведения о китайских генералах, но я думала о другом. Если человек пишет гениальные стихи — может ли он быть еще и гениальным поваром? Это был не просто хороший омлет…

— А, конечно, Тони, ты еще тогда начал рыдать на французском насчет женского белья, а Амалия подхватила — «ом-ме-летт»… Я-то думала, у нее опять, как всегда…

— Видишь ли, в чем дело, — повернулась я к ней. — Китайские повара делают множество омлетов, с луком, с кукурузной мукой, с устрицами. Но максимум, что от них дождешься — это что они разбавляют яйца водой. И никогда — молоком. Да в какой это китайской кухне ты вообще увидишь молоко? Ну, а я, после полутора лет в Сорбонне, как-нибудь уж умею отличать настоящий французский омлет от любого другого. Это не итальянский повар, подумала я. А французский. И тут все стало абсолютно ясно — надо было только понять, как же он оказался незарегистрированным. Это я узнала на вечере клуба «Ротари» только позавчера вечером… Тони, а вы тоже собрались воевать?

— Я отвечу, но сначала — пока не перебили — моя настоятельная просьба: час или два разговора с этим поэтом. Я готов отказаться ради этого от гонорара.

— К Элистеру, полковник. Я даже не знаю, где он этого поэта сейчас прячет. Но я попрошу за вас, и он согласится.

— Благодарю. А что касается войны, мадам Амалия, то я родился военным советником — в интеллектуальном смысле, конечно — и сдохну военным советником. Пока эта замечательная женщина изображала богиню победы, и мужчины готовились носить ее вдоль боевых позиций на руках, я сидел с одним капитаном в арсенале и пытался навязать ему великолепную идею, которая меня осенила на ходу. Берется грузовик, откидывается задний борт, туда укладываются мешков пятнадцать песка, и ставится не один «льюис», а сразу два. Там, помнится, стратегически все дело было в мосте, соединявшем две половинки города. Представьте: подаем грузовик задним ходом на мост, огнем двух пулеметов разносим в пыль все живое на рыночной площади и трех прилегающих улицах на той стороне, волонтеры бегут через мост и занимают все ключевые высокие здания, а пара-тройка профессиональных охотников на тигров прикрывает пулеметчиков от огня с крыш — победа наша! И ведь я уговорил этого капитана, несмотря на саботаж майора, который постоянно врывался и сообщал нам, что во время боевых действий джин строго рационируется… Но боя не случилось.

— Вдруг оказалось, что в китайских кварталах нет никакого бунта и погрома, лавки открыты и никто не может ответить, что тут вообще было? — почти утвердительно сказала я.

— Так, моя дорогая, ты, кажется, знаешь про эту историю больше, чем мы…

— И вот, мадам Амалия, мы трясемся в поезде сюда, в Сингапур, я пессимистично размышляю, что опять никто не воспользовался моими советами о том, как поубивать сотни человек — просто фатальное невезение! А этот зябличек спит у меня на плече всю дорогу без перерыва. Лет десять назад играла бы на саксофоне целую ночь, под грохот канонады, а поутру… Ах, что делает время…

— Что делает время? — сказала Магда, глядя в окно, где сизые тучи поливали темно-серым дождем металлическую морскую воду. — Оно делает бриллианты из графита, если надавить на него посильнее. Или ржавчину из железа.

— Что с тобой, Магда?

— Да так, ничего. Почитала «Стрейтс тайме». Люди замерзали этой зимой, если не доходили до костров. «Армия спасения» стала больше просто армии как таковой. Бывшие банкиры, строители и актеры переселились в ночлежки.

— Где, Магда?

— В Америке, где же еще. Но там живут крепкие ребята, они улыбаются вот такой улыбкой и встречают новый день, и еще один. Сейчас там весна, уже тепло. И, знаешь, я вспоминала… в старом, добром Нью-Йорке есть такое место, где этот косой Бродвей пересекает, кажется, тридцать четвертую улицу — уже забыла. Маленький скверик, трамвайные пути, и там стоит «Мэйси». А это тебе не здешний «Робинсон», «Мэйси» в Нью-Йорке — это целый громадный квартал, а высотой он этажей в восемь.

— И что ты там хотела купить, мой обезьянёнок?

— Ничего. Там над входом нависает на железных канатах — здоровенных, толщиной в мою талию — этакая платформа. И на ней можно посадить бэнд человек в шесть. Так вот, я и думала, что если бы можно было усесться там с саксофоном и нашими ребятами — некто Джек с банджо, черный Вуди с барабанами, и еще, наверное, две скрипки и труба. Тони, я играла бы там для этих замечательных, этих непобедимых ребят что-то зверски веселое, типа Old Man’s Blues, с утра до ночи, бесплатно, за миску супа. Просто чтобы они знали — Магда здесь, с ними, и все будет нормально.

Дождь над сингапурской гаванью скрыл горизонт с его кораблями и чайками.

— А ведь это можно сделать, Магда, — сказала я. — Я это могу. Ты же знаешь.

— А ты знаешь, что я могу не вернуться?

— Что ж… Но иногда мечты должны сбываться. А иначе зачем мне моя жизнь, если я не могу сделать хоть что-то для людей вокруг меня? Другое дело, что когда мечты сбываются, то не очень понятно, что делать дальше.

— А Тони ты тоже отправишь домой? Тони, что ты будешь делать, если вернешься?

— Я, мой вороненочек? Ну, может быть, Уэст-пойнт, не профессор, так хоть… Кто у них есть, с военным опытом на Дальнем Востоке? Если, конечно, там сейчас хоть кого-то интересует Дальний Восток… Хотя в частой армии мадам Амалии я бы стал через год-другой генералиссимусом, без сомнения…

Магда все так же стояла у окна, глядя на залив.

— А у них здесь дождь идет, — сказала она.

Эпилог

Много лет назад, когда я была еще ребенком, а Сингапур — уже гордой столицей, мне казалось, что в названиях его улиц таится волшебство. Произнеси их, одно за другим, на звенящей британской и лениво-чувственной малайской речи — и произойдет чудо.

Улицы Вердена и Соммы, так же как и улица Ватерлоо. Пагода-стрит и Эмпресс плейс, Брас Базах — улица медного базара, Танджон Пагар — который знаменит своим множеством борделей, и Серангун роуд. Последняя — это куда пригоняют скот и заводят в стойла. Здесь пахнет. Никакой романтики. И чуда не происходит.

А на краю китайских кварталов, рядом с Маркет-стрит — Де Соза стрит. От этого названия — странное чувство холода в голове.

Большой, загадочный и всегда чужой город.

Нас было четверо, стоявших в этот вечер на горбатом мостике над Сингапур-ривер. Магда была в высокой шляпке. Элистер выглядел как настоящий плантатор, с пробковым шлемом на затылке. Тони, с его тростью, был похож на профессора. В целом же — бинокли, панамы, похоронные очки на лбу — мы были группой туристов. Вместе с нами на том же мосту болтали еще две такие же компании. Мы ничем не выделялись, здесь было одно из самых знаменитых мест для щелканья фотокамерами во всем Сингапуре.

Мы стояли, чтобы в последний раз увидеть Дай Фэя, величайшего из поэтов несчастной и далекой страны.

Река изгибалась перед нами, неся в близкое море кофейные воды. Слева был британский берег — сюда, на набережную, выходила задняя часть Муниципального здания, замыкавшего Эспланаду: серые колонны, купола, краешек Мемориального зала и театра Виктории. А дальше виднелись стены «Отеля д’Юроп», где — в отличие от «Раффлза» — белый человек и евразийка могли часами не выбираться из мягчайшей постели. И они не выбирались. Вдобавок ко всему прочему, я получила простую женскую радость Магды — чесание пяток и подошв любимым человеком, сколько угодно, хоть по пять раз в день. Элистеру даже не потребовалось брать для этого уроки у Тони.

Тони и Магда обитали в том же коридоре, но обходились по большей части без нас.

— Ни за что не догадаетесь, как китайцы называют эту набережную. «Восемнадцать домов». Я подсчитал только что — конечно же, их девятнадцать, — со вкусом сказал Тони, смотревший с моста вправо, на противоположную, китайскую сторону реки. Двухэтажные домики плавным изгибом выстроились по ней в ряд, слепленные вместе без каких-либо интервалов.

Мостик, на котором мы стояли, также назывался без затей — Южный мост. Справа от нас уходила в китайскую часть города, с его бананово-лимонными стенами, соответственно, Саут-бридж роуд.

Магда рассеянно молчала, глядя туда же, куда и я — на бег речных вод к близкой, рукой подать, морской гавани.

— А вот теперь, теперь, — сказал Элистер, который все это время, обнимая меня, смотрел совсем в другую сторону — туда, где Сингапур-ривер втекала под выгиб нашего моста, на изломанные ветви джакаранд на холмах по ее берегам. — А, точно. Теперь смотрите, но большая просьба — не подавать никакого вида. Стоим, любуемся закатом, никто не перевешивается через перила, никакого повышенного внимания к проплывающим под мостом лодкам… Чуть скашиваем глаза — вот как раз сюда. Вот она.

Из-под кромки Южного моста под нашими ногами торжественно выплыл сампан, на носу которого сидела не страдающая худобой китайская тетушка, прочно поместившаяся между двумя чемоданами. Самфу в голубенький цветочек, несуразная европейская шляпка, на которой болтались целлулоидные фрукты, плотно сжатые губы. Не было никаких сомнений, что когда тетушка сойдет на берег — или взойдет на корабль — то ходить она будет, переваливаясь, шариком на кривых ножках, в память, наверное, о поколениях забинтованных ног ее предков.

Китайская тетушка торжественно плыла по направлению к порту и пристани. Туда, где готовились отправиться к горизонту корабли.

— Отличная работа, мой молодой друг, — сказал Тони. — Сделать из мужчины женщину — это высокий класс. Грим, подкладные подушки… Теперь я знаю, где вы исчезали эти два дня.

— Да не она, — чуть посмеялся Элистер. — А лодочник. Кто обращает внимание на лодочника? Всем интересно лишь, кого он везет.

Магда захохотала басом.

Сампан медленно ускользал от нас по сизой воде, среди зыбкой дрожи пятен оранжевого вечернего света. Лодочник на корме — лицо его было скрыто соломенной шляпой — не очень умело пошевеливал шестом. Но сампан и без того шел по течению, туда, где река изгибалась сначала чуть вправо, потом влево, потом исчезала под пролетом другого моста. А сразу за ним, знала я, была уже обширная пристань Джонстона под крутой крышей рифленого железа, за ней… за ней начинался другой город, на воде — еще сампаны, рыбацкие лодки, дальше белые океанские лайнеры, а потом просто вода, сколько хватало глаз.

Сампан уже затерялся среди десятков ему подобных, там, где начинали загораться волшебные огни. Воздух еще был светлым, лишь чуть лиловым, но огни — белые и желтые, неподвижные и покачивающиеся — уже начали возникать по всей реке и ее берегам, и там, куда уплывал одинокий лодочник.

Там, где среди слоистых мазков облаков начинал разгораться закатный пожар — от рубинового пламени углей до почти желтого сияния апельсина, а между ними еще и немыслимые оттенки лазоревого с зеленым, и все это — косыми полосами над горизонтом, от металлического моря до темно-синего зенита, с его первыми бледными звездами.

Пожар этот миллиметр за миллиметром тихо опускался за горизонт. Справа, от китайской стороны реки, донесся вкусный рыбный запах.

— Шоу закончено, — сказал Элистер. — Амалия, а что, здесь ведь можно и поесть?

— Нет, позвольте, — сказал Тони, и помахал предостерегающе рукояткой трости. — Теперь мое шоу. Я тоже кое-что тут подготовил. Ручаюсь, вы не забудете его никогда.

Тут он с поклоном предложил руку Магде (она оперлась на нее с голливудским «ах-х») и, почти не прихрамывая, повел ее вправо, вниз с горбатого мостика, в двухэтажные кварталы китайского города.

Я посмотрела на Элистера снизу вверх, он пожал плечами — «а почему и нет» — и мы тронулись за ними вслед.

По Саут-бриджроуд, а потом налево, по зернистому асфальту узких улочек, на который падали косые пятна света из дверных проемов — оказывается, за эти несколько мгновений на Сингапур упала настоящая ночь.

Дальше и дальше в китайские кварталы, до поворота, за которым пахло милым сладким дымом храмовых палочек из сандаловых опилок.

До круглого входа в каменной оштукатуренной стене, в храмовый дворик, где Тони вдруг стал очень серьезным, осмотрелся и широким жестом пригласил нас переступить через храмовый порог, туда, где горели красные глаза масляных ламп, откуда истекали струйки дыма.

Сутулый высокий китаец в серых с черным одеждах повернулся к нам, кивнул Тони и снова заунывно забормотал какие-то строки.

Они сидели перед накрытым красной тканью столом — две фигуры, две большие куклы, до тошноты напоминавшие живых людей. Но нет же, из-под саржевого костюма мужчины выпирала бамбуковая дранка, на дранке чуть криво сидело и красное платье другой фигуры, женской, с коронообразным убором на фальшивых волосах.

Их размалеванные краской китайские лица из папье-маше были неподвижны и странно торжественны. На шее мужской фигуры, пониже бумажного белого воротничка, красовался настоящий черный галстук-бабочка.

Китаец в сером помахал перед раскрашенными носами этой пары пучком дымящихся палочек, потом, шаркая тапочками, пошел окуривать дымом фигуры богов на алтаре, в полумраке.

— Храм Городского Бога, — прошептал нам Тони. — Даосский, конечно. Только здесь можно такое увидеть.

— Боже ты мой, а ведь я знаю, что это такое, — зашептала в ответ Магда. — Но ты же говорил — духи. Что хотя бы один из этой пары должен быть покойником. А это?..

— А это редчайший случай, когда и жених, и невеста на самом деле живы, — прошептал Тони. — Но, мой зайчонок, кто мы такие, чтобы противиться странным желаниям великого поэта? Он строго-настрого взял с меня слово, что эта свадьба произойдет, как только корабль покинет порт. Не пожалел двухсот долларов нашей дорогой Амалии, которая об этом еще не знает.

Тут Тони покосился на меня и отвесил полупоклон.

— Даосский мастер тоже не возражает, против долларов или свадьбы, — продолжил после паузы Тони, показывая большим пальцем на китайца у алтаря. — И даже говорит, что ничего страшного с этими, настоящими, не будет, наоборот, как я уже говорил, по крайней мере невеста теперь будет жить долго, очень долго и счастливо. Так что — небесный владыка им судья. Это их души соединяются сегодня, вот пусть они там, наверху…

Китаец, возвращаясь к красному столу, с неудовольствием посмотрел на Тони, и тот замолчал. Я рассматривала стол — глиняные блюда с фруктами, два фарфоровых наперстка с рисовым вином, в одном дрожала блестка света и вяло шевелилась полупьяная муха, гоня крошечные волны. Элистер задумчиво смотрел на две недвижные фигуры и рассеянно шарил рукой по нагрудному карману.

Отдаленные гудки клаксона авто, смех и китайская речь донеслись с улицы. Потом стихли. Я смотрела на пачку жертвенных денег, торчавшую из нагрудного кармана пиджака призрачного жениха. Потом перевела взгляд на невесту: в ее лежавших на столе растопыренных пальцах была зажата настоящая бензиновая зажигалка.

Высокий китаец в сером озабоченно похлопал ладонями. Вошли двое служек в таких же одеждах, взяли фигуру жениха под локти, потащили ее, негромко шуршащую бумагой, к выходу Тони, сдавленно шепча что-то, крутил рукой, приглашая нас всех во двор.

А там, у дальней стены, в конусе тусклого желтого света, стоял на неровных колесах большой картонный автомобиль, куда в этот момент усаживали бумажного жениха. Еще рядом был картонный дом в два этажа, какие-то другие предметы. Вот и невесту — платье ее мело асфальт двора — тоже усадили в авто. Сутулый китаец в сером начал раздраженно озираться, что-то бормотать, потом вытащил зажигалку из безвольных пальцев невесты. Чиркнул ею дважды, наклонился над автомобилем, сделал два шага назад, бросил зажигалку на колени двух сидящих фигур.

Веселый огонь побежал по бумаге, ткани и картону, дым плавно вознесся в ночной мрак над головами. Фигуры женщины и поэта начали скручиваться и клониться набок.

Тони и Магда стояли, касаясь друг друга плечами, ее бледные волосы почти доставали торчавшую вперед бородку Тони. Я со вздохом подвинулась назад, прижалась всем телом к изгибу бедра Элистера, ощутив его тепло — а тут он еще и обнял меня двумя руками, скрестив их у меня под грудью. И больше в этот момент мне ничего не было нужно.

Огонь начал слабеть, уступая ночному полумраку, черный пепел беззвучно шевелился на асфальте. Китаец устало повернулся к нам.

— Спасибо вам, Мастер Чэнь, — сказал ему Тони.

Книга III Амалия и Золотой век

Двух шпионов засылают в Манилу, столицу будущих независимых Филиппин, и не дают задания: прерывается связь.

Единственная информация, которой оба владеют: какая-то новая политика Токио в отношении этой американской колонии, которая вот-вот должна получить независимость. Агенты британской разведки не знают, что этой «новой политикой» буквально через несколько лет будет большая война, а сейчас они только прощаются с 1935-м и вступают в 1936-й и думают, что от них многое зависит.

«Амалия и Золотой век» — третья книга о британской шпионке, родившейся в колониальный век в Малайе. Это роман, который позволяет заново понять два предыдущих — «Амалия и Белое видение» и «Амалия и Генералиссимус»: это книги о том, насколько другим был мир и другими люди, населявшие его, о рождении и гибели империй, это плач кларнетов по прекрасному веку между двумя мировыми войнами.

Глава 1

ПУТАНГИНА

— Hoy, putangina mong duling!.. — сипло прошептал человек из темноты, из дверного проема. И сделал шаг вперед, спиной к грязно-желтоватому свету далекого фонаря.

До сих пор помню каждое сказанное им слово на этом странном языке. Это притом, что я даже не успела увидеть его лицо. Я смотрела на то, что было в его руке, покачивалось из стороны в сторону.

Этой штукой рубят сахарный тростник в местных гасиендах, она называется — боло, или — сан бартоломео, орудие бунта и убийства. Не нож. Ближе к топору, судя по весу. Эта штука здесь — на всех рынках, во всех ресторанах, домах, ее носят на поясе крестьяне. За городской чертой без нее, наверное, вообще жизни нет.

Что же он сказал, успела подумать я, кто такая «путангина», узнаю ли я это когда-нибудь. Видимо, уже нет.

Боло описал в воздухе дугу перед моим горлом.

Он орудовал этой штукой так, будто она была невесома.

Это уже со мной было, или что-то похожее. Почему мне опять хотят отрезать голову, мелькнула мысль.

— Деньги, — пробормотала я, успокоительно кивая чуть подпрыгивающему на месте человеку; а лицо у него есть? Темные, отсвечивающие маслянистым блеском волосы топорщатся щеткой… больше ничего не видно, переулок глухой и пустой. — Ну конечно же, деньги. Да, сейчас.

Совсем рядом, на выходе из переулка, — купол из тысяч светящихся нитей, сияющий навес через Эскольту. Из-за них эту улицу называют «сьюдад де оро», «золотой город». Но она далеко, я не успею. Я вообще не успею ничего. Он не даст мне добежать до золотых огней.

— Деньги, — убеждала я этого хилого коротышку на тонких жилистых ногах в сандалиях из кусков шины от авто. — Вот они. Вот.

Он что-то гнусаво рявкнул, поднеся лезвие боло к самому моему лицу.

— Да, да, — продолжала я, роясь в сумочке. Запасной платок. Пудра и помада «Мишель».

А сзади к нам — что хуже всего — приближались шаги: размеренное постукивание кожаных подметок о старый, выщербленный асфальт. Уверенная и неторопливая походка. Значит, один сзади, другой спереди. Вот это уже точно конец.

— Я сейчас все отдам, — уговаривала я коротышку. Да где же… вот флакон талька… Не то…

Дальше — постукивающие шаги остановились, слева от моего плеча возникла высокая белая тень, вперед — как в кошмаре — да и есть кошмар — выдвинулось лицо с длинным, как клюв грустной птицы, носом.

Боже мой, опять этот человек. Я не зря его боялась все эти дни.

Но тут у моего плеча прозвучали совершенно абсурдные слова:

— Вы здесь торгуете ножами, молодой человек?

Нет, сами слова — они были бы страшно смешны, если бы я могла смеяться… и если бы они не прозвучали… не может быть… на французском. И даже с парижским акцентом.

Бродяга в штанах до колен и резиновых тапках, благодаря которым он, наверное, перемещался абсолютно беззвучно, вряд ли знал больше полусотни слов на английском. И никак не мог знать французского. Да во всем городе его, наверное, знаю только я и еще пятнадцать — двадцать обитателей лучших отелей.

Человек с острым носом продолжал делать дикие вещи — наклонился так, что мог бы поцеловать это жуткое лезвие, чуть не коснулся его лицом, расставив руки как при сценическом поклоне. И издал комический звук:

— О-ля, о-ля! Два песо? Ну хорошо, три? Да не будьте же таким жадным!

Бродяга с боло в руке неуверенно хихикнул. Происходило что-то для него немыслимое. Нормальные люди не ведут себя так при виде боло, они, наоборот, отскакивают и выставляют руки вперед, как будто ладонь и пальцы помогут, а не полетят в красных брызгах в грязь.

Он хихикнул еще раз. Смешной иностранец. Не понимает.

Сумочка тряслась у меня в руках. Сейчас, сейчас. Да ведь это не пудреница. Это то, что надо.

— Наконец, пять песо? — с азартом воскликнул парижанин в белом костюме, клоунски крутя кистями рук и подставляя горло ножу.

Вот тебе пудреница, чуть не сказала я, вытаскивая из сумочки браунинг, уверенно направляя его ствол вниз и нажимая на курок.

Звук был еле слышен среди долетавшего до нас шума Эскольты. Но удар пули в асфальт у самых ног в резиновых тапках был сильным аргументом. Не тратя времени на ругань, человек с боло повернулся в прыжке и беззвучно побежал от нас зигзагом.

— Мы упустили шанс купить у этого апаша хороший мачете. Или как это здесь называется, — меланхолично констатировал выпрямившийся незнакомец, провожая бегущего взглядом.

— Вы хотели заодно дать ему урок французского? — после долгой паузы выговорила я на том же языке.

— А что делать, если я так и не могу заставить себя говорить на английском? — возразил он. — Одна замечательная женщина сказала мне по этому поводу… Но позвольте проводить вас к вашему… э-э-э, ландо, госпожа де Соза. Я миновал его, когда бежал сюда. Это вон там.

Вот как. А впрочем, не зря же он бледной тенью мелькал все эти дни где-то на краю моего зрения. Госпожа де Соза. Конечно, он знает меня. Он шел за мной.

Чего хотел от меня этот… апаш? Убить? Убивают не так. Убивают быстро, из-за угла, сзади, не размахивая впустую лезвием. Все-таки деньги? Просто уличный грабитель? Случайность?

Я поверила бы в случайность. Но не после дела пятилетней давности в Куала-Лумпуре — дела исчезнувшего агента генералиссимуса Чан Кайши. Не после жутковатой истории с бирманскими рубинами. Не после еще одной истории, которую не хочется даже вспоминать, в ней фигурировала коллекция змей человека с абсурдным именем сэр Ланселот Эльфинстоун, игрока на бегах.

Никаких случайностей.

Душный ночной воздух пахнул пережженным маслом, в котором жарились орешки с чесноком. Моя рука, чуть подрагивая, лежала на «акульей кожи» рукаве пиджака странного парижанина. Мои ноги, плохо сгибаясь, несли меня вперед. Над ухом звучал голос — высокий, мягкий, почти поющий, негромко и неторопливо выговаривавший слова:

— Так вот, насчет английского языка — одна замечательная женщина… ее зовут Марлен… как-то раз посоветовала мне: преодолеть отвращение любого нормального человека и взять себя в руки. И говорить. Но все-таки я не смог, хотя почти весь этот год провел в Америке. А она смогла. И наказывает сейчас американцев чудовищным немецким акцентом, особенно заметным, когда она поет свои песенки. А они терпят!

— Ее зовут Марлен, говорите вы, — прервала я его. — Мое имя вы очевидно знаете. Осталось узнать ваше.

— Верт, — чуть поклонился он.

— Верт? То есть «зеленый»? Не слишком ли просто? — упрекнула его я.

— А зачем нам сложности… Знаете, однажды, когда мне на короткое время пришлось стать греком, я был Вертидисом. Главной сложностью оказалось убедительно прикидываться немым греком… И надо ведь еще было понимать, что мне говорили… Прошу вас. Боже мой, как же он очарователен, ваш… экипаж.

Мягкие рессоры успокаивающе качнули нас — да, нас, он уселся на пассажирское сиденье рядом со мной, закинув ногу на ногу и качнув острым носком туфли.

Он ужасен, пришла мне в голову мысль, когда белая шляпа оказалась у него на коленях. Эти уши вампира, еще более пугающие оттого, что мягкие, тонкие светлые волосы гладко зачесаны назад. Эти глаза странного цвета — почти прозрачные — они очень близко посажены, и взгляд получается внимательным и пронзительным. И нос, который в фас кажется почти клювом.

Но когда он говорит, хочется наклониться вперед и слушать, забыв обо всем.

— Да, так вот — имя, — раздумчиво пробовал он на вкус слова. Замечательные слова, они начинают играть новыми красками, стоит их только правильно произнести: «и-и-мм-мя». — Знаете, госпожа де Соза, там же, в Америке, я познакомился с одним удивительным человеком, которого пока почти никто не знает. Но в его судьбе правильно выбранное имя оказалось… всем!

Господин Верт издал вздох, поменяв положение длинных ног.

— Его угораздило прийти в Голливуд и попросить там работы, — драматическим голосом произнес он. — И его выгнали бы с порога, если бы всех не поразила его наглость: чего хочет человек, столь очевидно страшный на физиономию?

Тут господин Верт сделал нечто странное: его руки с длинными белыми пальцами взметнулись, как бы образуя рамку для лица, — а лицо изобразило что-то и вправду страшненькое, человека-обезьяну. Я судорожно засмеялась.

— Ну наконец-то, — заметил господин Верт. — Вот теперь с вами все будет в порядке. Мы тогда даже сможем посидеть и помолчать.

— Нет, нет, продолжайте! — воскликнула я. Пусть он говорит — он это делает великолепно!

— Так вот, у него спросили: а что вы умеете делать? Играть? Оказалось — нет. Петь? Дрянной высокий голосишка, как у многих. Но тут выяснилось, что он умеет…

Тут человек в белом сделал драматическую паузу.

— Он умеет танцевать. Боже мой, госпожа де Соза, как же он танцует! Для него в этот миг нет никакой земли или паркета, и нет собственного веса. Его ноги выкручиваются под самыми странными углами. Он летает над полом на цыпочках! Вот так.

Господин Верт сделал несколько движений ногами так, будто они были невесомы. Я снова засмеялась.

— И его взяли в Голливуд на какие-то заурядные роли! — повысил голос мой собеседник и продолжил шепотом: — Но тут ему задали вопрос — а что, вы говорите, у вас за имя? Оказалось, Фридрих, поскольку наш герой — австриец. Уже плохо. Но ведь у него есть, или была, еще и фамилия. И вот это… Госпожа де Соза, насколько я знаю, вы любите историю. Ответьте на мой вопрос: где произошла знаменитая битва, в которой Наполеон победил сразу двух императоров, австрийского и русского? Ну и вы уже поняли, что если наш герой — австриец…

Он повернул голову в профиль, устремив взгляд на огни Эскольты. Боже мой, он же поразительно красив, подумала я.

— Наполеон? Австрия… А… Аустерлиц?

— Естественно. И что делать в Голливуде человеку по имени Фридрих Аустерлиц? Это даже на клоуна не подойдет. Американцы, видите ли, народ очень… незамысловатый. Про Наполеона они слышали. Но не более того. Короче говоря, нашему герою сказали: да, ты будешь танцевать, но имя твое теперь будет — Фредди Астор.

Мы засмеялись уже вместе. Боже, как удивителен этот мир.

— Сеньора, — напомнил о себе, повернувшись к нам, Хуан.

— А действительно, куда ехать? — кивнул ему господин Верт. — Вы уже способны смеяться. Отлично. Вы, конечно, могли бы сейчас отправиться в отель, высадив меня на полпути у входа в Интрамурос. Но, знаете ли, чтобы спать лучше — я бы посоветовал пойти и самую чуточку потанцевать. И не танго — это слишком трагично и в данном случае неуместно. Одна румба и два свинга — вот что было бы в вашем состоянии просто великолепно.

— Да, но…

— Уверяю вас, что, кроме слишком узкой юбки… которая так вам идет… все остальное просто великолепно. Я же… но ведь мы недалеко от Санта-Круса, а там есть прекрасные и очень снисходительные к одежде кабаре, где потерпят сумасшедшего француза в обычном дневном пиджаке. Три танца и две капли местного джинчика с этим восхитительным чертом на этикетке — не правда ли, хорошо?

— Ах, — сказала я. — Хуан, кабаре «Санта Ана».

— А, так вы знаете все лучше меня!

Покачиваясь на рессорах, мы двинулись под нескончаемыми рядами золотых нитей над головой, между светящимися витринами, бутылкообразными стволами пальм, сотнями черноволосых голов.

— Вам никогда не казалось, госпожа де Соза, — продолжал щедро лечить меня словами господин Верт, — что нам несказанно повезло, что мы попали в эту страну? И возвращаясь к Голливуду. Мне думается, что это они, люди оттуда, приехали сюда десантом, поставили декорации какого-то дешевого мюзикла, сняли его. Уехали. А декорации и статисты остались. И живут в этой ненастоящей стране, где все страсти смешны и выспренни, даже когда тут льется настоящая кровь. Если это, конечно, страна. После инаугурации здешнего выдающегося президента нас пытаются убедить в том, что страна тут все-таки будет, но сами в это слабо верят. Да?

Он был абсолютно прав, но мне следовало хоть на время выйти из сказки.

— Какими словами благодарят тех, кто спас вам жизнь, господин Верт? У меня всегда с этим были трудности.

И тут я наткнулась на острый взгляд этих светлых глаз:

— Я заметил это «всегда», но оно лишь подтверждает вашу репутацию, госпожа де Соза. Вам в данном случае трудно потому, что мне еще надо доказать, что это не я нанял того апаша за пять песо, чтобы он помахал перед вашим носом своим лезвием, а я бы появился как раз в нужный момент и спас вас.

Я кивнула:

— Но тогда вы запаслись бы оружием, господин Верт. А так вы начали делать что-то несусветное.

— Заставить вашего противника засмеяться — тоже оружие, а местные жители очень подвержены такому соблазну. На самом деле я же видел, что вы ищете что-то в сумочке. Требовалась лишь чуточка терпения.

Тут он сделал небольшую вкусную паузу.

— И должен вас поздравить, это было быстро, мне не пришлось долго клоунствовать. Ведь обычная женщина долго бы искала свой пистолет среди всех этих пудр и помад, я же знаю, что это и вправду нелегко.

— Обычная, — повторила я, откидываясь на сиденье.

— Да-да. Вы необычны и склонны к неосторожности, сказал мне один наш общий знакомый. Люди считают, что он просто-напросто хороший писатель и драматург. А мы с вами знаем, что не только это.

— Так, господин Верт. Все убедительно, но не очень доказательно.

— А давайте пока не будем ничего друг другу доказывать. Давайте танцевать. Ведь еще совсем недавно, кроме того что меня просили присматривать за вами… что я в данный момент и исполняю… каждый из нас занимался своим делом. Вы — своей коммерцией, а я…

— Да, чем занимаетесь здесь вы?

Он вздохнул и чуть нахмурился.

— С этим небольшие проблемы. Вообще-то я здесь профессор. Смешно было произносить это слово еще пару месяцев назад, но вот — это случилось, я профессор старой Сорбонны в новом Университете Филиппин.

— Боже мой, я же там училась, как это приятно! В Сорбонне, я хочу сказать.

— Я знаю, что вы там учились. А я в Париже прожил много лет, и не так трудно было телефонировать, уговорить кое-кого сделать мне пару нужных бумаг. Местные жители все равно не знают, как такие бумаги должны выглядеть. А если они захотят проверить, кто такой господин Верт, то в Париже все предусмотрено. Найдется даже пара как бы помнящих меня студентов.

— И что вы здесь делаете?

— Приехал на деньги Сорбонны изучать новый политический феномен. Колония, которая уже не совсем колония. А «содружество». Что за чертовщина? Да, вдобавок учу местных умниц французскому.

— Ну, если мы так откровенны, то намекните — чем вы заняты на самом деле.

— Намекну: до Манилы я провел две недели в Токио. В том же качестве.

— С вашим французским?

— Ни малейших проблем. Им почти все равно, английский это или французский. А еще там тучи немцев, и я с моим немецким вполне обходился. И дальше я должен был ехать сюда и, как видите, приехал. Но!

Он сделал паузу.

Японцы. Вот как. И если этому человеку можно верить…

— Договаривайте, господин Верт. Что же не так?

— Я должен был в определенный момент получить от нашего с вами общего знакомого телеграмму, письмо, — чуть раздраженно сказал он. — Или хоть что-то. Намек на то, что мне делать дальше. Вместо этого я сижу здесь в некотором недоумении. Мне кажется, что-то не сработало. Писем нет. Ничего нет.

Огни Эскольты летели мимо нас и над нами, впереди вырисовалась площадь Санта-Крус с конусом собора, украшенного странной, похожей на китайскую пагоду колокольней.

— Я начинаю вам верить, господин Верт, — сказала я, наконец. — Потому что у меня, в общем… Примерно то же. Что-то случилось. У него что-то произошло, важное. Иначе бы… Это что же — нас здесь забыли? Как тех самых статистов, оставшихся от уехавших голливудцев?

— Ну и прекрасно, — сказал он. — А раз так… мы будем танцевать!

Глава 2

ОТЕЦ МОЙ, Я СОГРЕШИЛА

Начиналась эта история несколько недель назад более чем мирно. Забытая на краю света голливудская декорация вместе с продолжающими что-то играть статистами? Хорошо, очень хорошо, господин Верт, но в те первые минуты на твердой земле после лайнера из Гонконга я воспринимала все очень всерьез. Никакой декорации. Просто сказка наяву.

Сначала было разочарование — не должен легендарный отель даже не то чтобы стоять так близко к порту, но быть, фактически, частью порта. Всего несколько минут по раскаленной светло-серой полосе пристани, среди толпы, на замечательной повозке (у лошади на голове подрагивают выкрашенные в красное перья) — и тебя по кругу подвозят обратно, к зданию, или нескольким слепленным вместе зданиям, которые чуть ли не на самой пристани и стоят. Если бы не чемоданы, то это напрямую пять минут пешком.

Но внутри… ах, внутри.

Двойной ряд белых колонн, мощные арки. Огромные люстры тяжелого металла. Зыбкое, безграничное пространство — это даже не зал, это… мир? Ну да, в его центре все как всегда — твердый мрамор пола, плетеные кресла с подушками, диваны, погашенные сейчас электролампы на столах и пальмы в горшках рядами, везде, везде. Но по краям — что за разбегающиеся в стороны колоннады и проходы? Сюда войдет полгорода, подумала я. Войдет — и растворится в этом нереальном мире, потому что по всем стенам тут зеркала за деревянными решетками от пола до потолка, зеркала, уничтожающие пространство и затягивающие в бесконечность движущиеся фигуры в белом и шляпки дам.

«Эти американцы, хозяева здешних мест, они что, сделали отель, который внутри больше, чем снаружи?» — подумала я.

Но чудо длилось недолго. Дальше началась борьба.

— Добро пожаловать в «Манила-отель», — сладко улыбнулся мне человек за стойкой слева от входа (золотое шитье на шапочке, золотые пуговицы и все прочее). — Что мы можем сделать для вас?

Тут он перевел взгляд на коллекцию моих чемоданов, обитых латунью по уголкам, и в глазах его появился… да неужели страх?

— Амалия де Соза, — сказала я. — Колония Стрейтс-Сеттлментс, Пенанг, Малайя.

У меня возникло ощущение, что сейчас этот человек сбежит из-за своей стойки и появится там, только когда я исчезну. Как я в последующие недели выяснила, именно так здешние жители и поступают, когда возникают подобные ситуации.

Но он справился с собой.

— Госпожа де Соза, — произнес он с состраданием. — Мы переживаем исторические дни. В любое другое время двери нашего отеля широко открыты для вас. Но пятнадцатого ноября вон там, за дверями, на поле Уоллеса состоится великое событие. Инаугурация Филиппинского Содружества. Отель, по приказу нашего президента, стал официальной резиденцией церемонии. И он закуплен полностью и заранее. Восьмого ноября приезжает делегация американского конгресса, члены администрации, и все — к нам. Госпожа де Соза, это семнадцать сенаторов и двадцать шесть конгрессменов! Военный министр Дерн, вице-президент Гарнер, спикер палаты… Вся Америка, кроме президента, будет в эти дни здесь, власть в Штатах временно прекратит свое существование. А еще Канхэм, глава «Крисчен сайенс монитор», во главе команды из двадцати лучших обозревателей страны. Они уже здесь. Сенаторы некоторые — тоже. Госпожа де Соза, нет ни одной комнаты не только в нашем отеле, но уже и в «Лунета-отеле» по ту сторону поля Уоллеса. Там будет размещена их свита и секретари.

Я думала о том, что в этом мире есть силы, которым трудно противиться, смотрела на него и улыбалась, а ему от этой улыбки становилось еще хуже.

Он бросал панические взгляды в сторону мраморного возвышения эстрады с белым роялем. У которого теснилась группа очевидно американских — с потными шеями и большими челюстями — личностей. Только что прибывших — вот чемоданы, и дико озиравшихся. Их, видимо, надо было тоже как-то размещать.

— Наш генерал и вся его делегация уже здесь! Хуже того, американский губернатор выселяется из Малаканьянского дворца, туда въезжает наш президент, — продолжался поток слов. — Губернатору, а он тогда станет просто высоким комиссионером, строят комплекс зданий вон там, на бульваре Дьюи. Но пока идет стройка, жить и работать он тоже будет в «Манила-отеле»! И что нам делать?

Пауза, во время которой мне, очевидно, положено было прийти в ужас и все-таки исчезнуть. Или, точнее, кто-то из нас должен был исчезнуть — или он, или я.

— Я знаю, что могу сделать для вас, — сообщил он полушепотом. — Мой дядя работает в отеле «Дельмонико» рядом с «Пальма-де-Майорка» в Интрамуросе, совсем близко отсюда. «Пальма» тоже заполнена целиком. И я мог бы… Очень тихое место, этот «Дельмонико»…

Я решила, что пора прекратить его мучения.

— Пару комнат мне забронировали из офиса его преосвященства архиепископа, — негромко подсказала я.

— Монсеньора О’Доэрти? — пролепетал он.

— Не думаю, чтобы он сам звонил в отель, — заметила я.

— Нет, нет, конечно же — нет…

И человек, украшенный золотом, действительно исчез из-за стойки. А дальше там их появилось целых трое, они начали шуршать перфорированной бумагой, изучать мой паспорт и улыбаться мне без перерыва. Особенно когда я сказала, что понятия не имею, надолго ли я здесь — несколько недель как минимум.

— Рождество в Интрамуросе — это великолепно! — заверили меня. — А после инаугурации у нас тут будет тихо и хорошо. Только вот балы начнутся, очень много балов, но это на первом этаже…

Да, в этом мире есть силы выше всяких президентов. У монсеньора в «Манила-отеле» всегда есть резерв комнат, которые не тронет никакой американский сенатор. Это такая страна.

Сначала была маленькая церемония с сейфом. Я положила в бронированную ячейку в отдельной и запираемой на множество ключей комнате бумажник, коробку и пакет коричневой бумаги. Уложила в сумочку выданный мне ключ. Вот теперь главное сделано, можно не волноваться.

А потом меня повели вправо к широкой лестнице белого мрамора. У ее подножия опять пальмы в горшках, а за сплошным, от пола до потолка, окном — успокаивающе знакомые деревья, густой тропический лес. Элеватор белого дерева, отделанный золотом, прохладный пустой коридор и такая же прохлада двух моих комнат, хранимая тяжелыми бархатными занавесями на окнах.

Я выпроводила трепетных мальчиков, внесших чемоданы, пообещала вызвать как можно скорее положенную мне, точнее, прилагавшуюся к моему сьюту служанку и, оставшись одна, отдернула занавески на окне.

Это не та сторона отеля, которая выходит на море и порт. А как раз противоположная. Порт — это что-то привычное, я родилась и живу в портовом городе. А это…

Перед моими окнами, за широкой полосой пустующего шоссе, лежал городок в табакерке, которого в реальной жизни не может быть.

Он тесно сдавлен крепостными стенами, украшенными зеленоватыми потеками мха. Не старинными, с зубцами, а толстыми, приземистыми, с башенками и бастионами, стенами века бронзовых пушек.

А на стенах (они, видимо, широкие) — сады, подлесок и лес, свисающие к зеленым лужайкам внизу (бывший ров?) гирлянды из листьев и цветов.

А за ними — верхушки джакаранд и пальм, широкие скаты черепичных крыш. Выше — башни с куполами и кресты, множество крестов, теснящие друг друга церкви. Еще выше — небо, вы думаете? Нет, стаи снежно-белых голубей. А уже потом — небо.

Я стояла у окна долго, я знала, что прямо сейчас отправлюсь в этот городок — где там купол Сан-Августина? Но, может быть, если я подойду близко к этому чуду, то оно исчезнет. Поэтому сначала помыться в этой громадной ванне, потом достать строгое платье до пят… Позвать ту самую служанку, пусть займется чемоданами и погладит то, что помялось… Зачем спешить?

Спустившись вниз, я в очередной раз создала проблемы для милых людей, работающих в этом отеле. «Не может быть», — шипел один из них на другого, когда я, подойдя к выходу, всего-то попросила найти мне авто. Оказалось — может, все до единого авто заняты теми же американцами, невероятный случай. «Но ведь вам всего-то в Сан-Августин?» — восхитился человек в золоте и уважительно покачал головой: тут все уже знали, кто зарезервировал мне комнаты. «Это же совсем рядом. А тогда, может быть, вы согласитесь на другой, очень популярный здесь вид транспорта? Да? Эй, быстро найди Хуана…»

И мы вышли под козырек, нависавший над входом и державшийся на толстых цепях, и тут произошло нечто необычное. Меня взяли за локоть и отбуксировали подальше от входа со сдавленным шепотом: «Посмотрите, вот он!» Как-то не предполагалось, что мне это может не понравится.

И они оказались правы. Сцена того стоила.

У самого входа, под козырьком, выстраивалась для фотографирования внушительная группа мужчин — веселых, очевидно полных сил и бодрости. Так, вон они все встали неподвижно. Те, что в мундирах, бросили руки к козырькам и застыли в этой позе. Прочие прижали к сердцу белые шляпы — я заметила стоявшего чуть сзади плотного, крепкого человека с толстой шеей, лысо-бритого, в полосатом галстуке, шляпу он держал робко, кончиками пальцев. Но тот, кто был впереди, кто возвышался над прочими…

А ведь и вправду замечательно. В своем роде загадка. Да, он выше всех, он стоит прямо и развернув плечи, но не только в этом дело. Отличный двубортный костюм в серую клетку со светлым галстуком, высокий лоб под зачесанными назад темными волосами, нос орла, ну и что? Почему от него не оторвать взгляда, а от прочих…

А, вот. Шляпа. Всего-навсего шляпа. Уверенным движением он бросил ее к сердцу, как и все остальные люди в гражданском, но на два дюйма выше, чем остальные, то есть к сердцу — и плечу. Два дюйма, но в этом вся разница. Более того, получилось просто незабываемо. Кто его этому научил?

Этот человек почти успел стереть с губ ядовитую улыбку — вся компания, видимо, только что обменивалась довольно ехидными фразами. Тут как раз и защелкали объективы.

«Как сделать, чтобы он на меня взглянул?» — мелькнула мысль. Он смотрит куда-то ввысь, поверх наших голов, как будто видя там, над верхушками пальм, что-то важное. И почти привстает на цыпочках, вытягиваясь, стремясь туда, в высоту.

— Вот это он и есть, наш генерал, — прошептал мне служащий отеля, мягко ведя меня к воротам.

Да, подумала я. Видимо, то, ради чего я сюда приехала, получится у меня быстро и без труда, раз я увидела его вот так сразу после приезда. Дуглас Макартур, только что закончивший свою работу в качестве начальника генштаба американской армии, а сейчас возглавивший военную миссию на Филиппинах. Вот он какой. Здравствуйте, генерал, я приехала как раз для того, чтобы увидеть вас и поговорить с вами, просто вы об этом пока не знаете. Но я рада нашей столь быстрой встрече.

— Посмотрите, госпожа де Соза, какая прелесть. Эй, Хуан, Хуан! — замахал рукой мой провожатый.

Раздалось цоканье копыт. Два больших колеса, между ними повозка под козырьком (Хуан в большой соломенной шляпе прятался под ним от солнца) и серо-белая лошадка между двух оглоблей, неприязненно отворачивающаяся от меня.

Служащий отеля напряженно следил за моим лицом.

— И правда прелесть! — восхитилась я. — Как это называется?

— Есть калесы, есть каретелы. Это как раз калеса, госпожа де Соза, — не без гордости сообщил он. — Вам отсюда всего десять минут до Сан-Августина. Дайте ему двадцать сентаво, больше не надо.

Десять минут? Да на этой прелести я с удовольствием каталась бы хоть час.

Налево из ворот, еще раз налево на полупустое шоссе, вдоль бастионов и бывшего крепостного рва — да, да, это то самое, что видно мне из окна, — и через широкий въезд в крепость направо, к крышам, куполам и крестам. И снова направо, совсем немного по булыжнику улицы… дайте же мне посмотреть на этот игрушечный город изнутри! — нет, калеса уже останавливается на мощеном старыми камнями дворе.

Нет у Сан-Августина никакого купола. Это прямой угол из двух неровных стен, старых-старых, из больших камней. Над одной еле наметился угол фронтона, как бы встроенный, впечатанный в стену, над ним крест. Справа — вход в громадную арку, в душную пустоту. Да, я все еще в сказке, но эта — какая-то другая, совсем старая сказка. Как и с моим отелем, тут что-то не то с пространством. Ты входишь — и оказываешься в другом мире, и как это он помещается в тесноте Интрамуроса, там вдаль уходит двор, стволы пальм, бесконечные монастырские арки, как будто города вокруг и нет. А тут, слева от входа, — люстра из тяжелого серебра, ряды скамеек, сверкающий тем же тусклым серебром алтарь.

И орган, который вдруг разражается громоподобным ревом, это пугает. Но органист всего-навсего пробует клавиатуру, вот рев замолкает; сверху и сзади, где видны органные трубы, слышатся голоса. Церковь почти пуста.

— Мне нужен отец Артуро, — останавливаю я первого попавшегося. Тот кивает и указывает в полутьму приделов. И вот он идет мне навстречу — сквозь тонкий белый сатин рясы с треугольником капюшона на спине просвечивают черные брюки.

— Наша сестра из британского Пенанга! — радуется он. — «Манила-отель» не сопротивлялся?

— Недолго, — говорю я, целуя его руку с тяжелым перстнем. — И теперь я знаю, кто в этой стране на самом деле главная сила.

— Не преувеличивайте нашу силу… Отец Теофилио в порядке? Отлично, мы так давно не виделись. Если бы он смог приехать сюда из вашего британского заповедника, он из Августина бы и не вышел. Тут столько всего… Вы в самом старом сооружении в стране, между прочим.

— Это чувствуется!

— Да-да, Манильский кафедральный все как-то рушится от землетрясений, строится заново, а эта глыба так и стоит, просто удивительно. И она ваша. В любое время. Все мессы. Просто поговорить — я буду рад. Исповедаться. Не хотите?

Он протянул руку к потемневшему сооружению из старого дерева.

— О, собственно… Как ни странно, да.

Отец Артуро кивнул и исчез в темноте за плетеной бамбуковой решеткой. Совсем не похож на уличную публику, подумала я, наверное, испанец, да еще и со светлыми волосами. Ненамного старше меня, и очаровательное лицо, попросту веселое, изящно изогнутый нос; губы — как будто подрагивают перед тем, как заплакать, а на самом деле это он вот-вот засмеется.

В темноте передо мной опять мелькнул этот перстень — что там такое, какие-то буквы, крест и что-то еще? Это он смахнул рукой улыбку с губ.

— Отец мой, я согрешила, — начала я. — Не знаю, что это за грех, но меня он пугает. Это гордыня, самонадеянность? Я сейчас ехала по улицам, до того лежала в ванне отеля… и ко мне пришла мысль: вот он, мой мир, он будет со мной всегда. И как же он прекрасен! Люди вокруг, витрины с платьями, булыжник, музыка из открытого окна. Я думала: я заслужила этот мир потому, что почти не делала зла, он такой — и будет таким всю мою жизнь и после меня останется детям. Но ведь ничего не бывает неизменным, правда, отец мой? Китай опять вот-вот загорится войной, а ведь там люди тоже, наверное, в какой-то момент думали: наш нормальный мир возвращается, мы это заслужили. И что мне с этим делать, отец мой?

— Что вам делать с этим миром, чтобы он оставался наполнен добром? — раздался тихий смех из полумрака исповедальни. — Давайте посмотрим, что тут за грех. Неверие в милость Господню? Или, как вы говорите, гордыня и самонадеянность? Вы думаете, что если будете делать все правильно, то мир избежит зла? И Всевышний в этом случае будет обязан сохранить вам все, что вы любите в вашем мире? Сложная задача, дочь моя. И этот грех, как бы он ни назывался, я вам, конечно, отпускаю. Грех слепой веры в добро — как вам? А что, других пока нет? Удивительно. Ну, в Маниле это ненадолго. Обжорство хотя бы. Тщеславие. И многое другое.

Отец Артуро со вздохом выбрался из исповедальни и посмотрел на меня с укоризной.

— Мне задают задачи и потруднее, — заметил он. — Вот вчера пришел тао… так тут называют крестьянина, вообще простого человека. Здоровенный такой, как буйвол. И он сказал мне: отец мой, я согрешил. Выпил рома, подрался с соседом, сломал ему ногу, он теперь, возможно, будет хромать всю жизнь и не сможет работать. Как мне быть, отец мой? Если я пойду в тюрьму и попрошу меня туда посадить, от этого соседу и его семье будет легче?

Отец Артуро поднял голову к алтарю, что-то рассматривая там.

— Мир здесь был другим, — медленно сказал он. — Лучше? Возможно. И снова изменится, потому что людей в нем, кроме нас с вами, много. Не таких умных, как вы. Но, с другой стороны, без вашей самонадеянности — что бы было с этим миром? Или грех уныния вам больше нравится? А я не знаю, который лучше. Вы надолго к нам? — неожиданно завершил он.

А это был очень хороший вопрос. Вообще-то я ждала, что с ключом от моего «архиепископского» сьюта меня будет ждать кое-что еще. Телеграмма. Письмо, переданное через какого-то особого человека, давно живущего здесь и занятого весьма серьезными делами. Приглашение зайти к такому человеку. И тогда будет яснее — надолго или не очень.

Иначе моя задача выглядит слишком простой. А именно — позвонить в номер генералу. Встретиться с ним. Отдать ему пакет документов, которые явно не стоит пересылать почтой. И расстаться с ним навсегда. А потом что — домой?

Да, есть сложные ситуации, есть документы, которые не следует передавать просто так и вообще выпускать из рук. Но я не курьер. Я что-то совсем другое.

В прошлые несколько раз, когда человек из далекой Англии… которого многие считают просто хорошим писателем и драматургом… когда он обращался ко мне с просьбой сделать что-то, ситуации складывались абсолютно невозможные. Неразрешимые. Ситуации, когда никак нельзя было даже представить, чтобы ведущие актеры мира сего признали свое бессилие и свой провал и протягивали руку в мир теней. К людям, которые — подобно мне — могут что-то сделать прежде всего потому, что не имеют вроде бы никакого отношения к тому миру, где носят мундиры и ставят подписи с государственными печатями.

В тех, прежних, ситуациях самое трудное для меня было понять, что вообще происходит и почему то, что я должна сделать, так важно. Вот и сейчас я не понимала ничего. Кто-то должен был прийти и начать мне это объяснять.

Ну что ж, я ведь приехала только сегодня. Это произойдет. Может быть, даже вечером.

— Надолго ли? А я не знаю, отец Артуро, — проговорила, наконец, я. — По прежнему опыту таких поездок — ну, пару недель. Месяц. И мне, конечно…

И мне надо было здесь делать что-то такое, чтобы всем было ясно, кто я и чем занимаюсь, и лишних вопросов не возникало. Так что уже на корабле из Шанхая я знала, кем в этот раз стать.

— Просто хотела посмотреть, что это будет за страна, — сказала я. — Что здесь можно сделать интересного, во что вложить деньги. Конечно, потребуется какое-то время.

— А, — обрадовался отец Артуро. — Вы тоже хотите понять, что за странный зверь — Филиппинское Содружество? Которого еще ждать полторы недели, до пятнадцатого ноября? Ну, мы этого тоже не знаем, конечно. Но если очень коротко, то вы — а Теофилио намекнул мне, чем вы обычно заняты и вообще кто вы — вы приехали сюда как инвестор?

Вот здорово — объяснить, кто я такая, одним коротким словом. Отличное слово — инвестор. И конечно, отец Теофилио понятия не имел, какие дела иногда падали мне буквально на голову. Для него я именно инвестор, и только.

— Если хотите, для начала я — ученик. Инвестор ведь должен хоть как-то понимать, что он делает, не правда ли? И кстати, отец Артуро, вы ведь в городе все знаете. Мне понадобится собственная контора. Небольшая. Кабинет и приемная. Насколько я слышала, в этой стране не стоит думать, что получишь что-то хорошее без личных знакомств. Да и в других странах тоже.

— Да чего же проще? — пожал белыми плечами он. — Мы такое, вы удивитесь, тоже делаем. Да мы все делаем. Вам, конечно, нужна контора в даунтауне? На Эскольте или рядом?

Я об этом еще не думала. Ну да, то, что они называли сомнительным американским словом «даунтаун», здесь есть — по ту сторону бастионов, за рекой. Но…

— А почему не здесь, отец Артуро? — неожиданно сказала я. — Почему не может быть конторы вот здесь, на соседней улице или подальше? Конечно, тут, похоже, только церкви, жилые дома и университеты, но…

— Да ничего подобного! — замахал он на меня белым рукавом. — Как раз здесь еще проще. Много пустых помещений. Интрамурос тихо засыпает, люди отсюда уходят. Но он вам просто нравится, ведь так?

— Да! — честно призналась я.

— Ну, если вы полюбили именно этот мир, почему не работать в самой его сердцевине — особенно если вспомнить вашу попытку исповеди, не правда ли? Я пришлю вам письмо в отель, причем довольно быстро. И кажется, я даже знаю, что вам подберу. Вы не против соседства с американской армией? Впрочем, она в Интрамуросе никогда не бывает слишком далеко, к сожалению.

Вот здорово, подумала я. Как раз не против. То самое соседство.

— Останьтесь на Рождество, — улыбнулся он мне на прощание. — Это у нас здесь незабываемо.

Они все сговорились, чтобы растянуть мою поездку на два месяца? Никаких шансов, друзья.

— Хуан, — сказала я с радостью, выходя на предвечернюю жару перед Сан-Августином. — Вы что здесь делаете? Лошадке опять чего-то недостает?

Тут речь о двадцати сентаво. Которые я вручила ему, высаживаясь у церкви. И Хуан всем своим видом выразил — очень мягко и вежливо, впрочем, — недовольство. А что же было не так, если его таксу мне сообщили в отеле?

— Понимаете, — застенчиво отозвался он из-под тени шляпы, — двадцать сентаво — это мне. А ведь есть еще моя лошадка.

Я засмеялась в голос, лошадка встревоженно дернула головой. Сейчас я знаю, что это любимая шутка всех кучеров калес, в общем, уже традиция. Я знаю также, что за поездку в Интрамурос от отеля нормальные люди берут десять сентаво, но этого и следовало ожидать.

Что ж, еще двадцать сентаво… И вот Хуан ждет меня, сидя на своем насесте и изучая газету. Старую — подобрал где-то. Но неплохую английскую газету.

— Я подумал — зачем уезжать? — объяснил он. — Вы же отсюда когда-нибудь выйдете. Увидите много калес. Похожих на мою. Но меня вы уже знаете. Хотя можете выбрать и их, — Хуан широко повел рукой в сторону конкурентов. — Они не хуже. Мы все здесь братья. Мы филиппинцы.

Это было просто великолепно. На мягкое сиденье калесы вдобавок приятно залезать, особенно благодаря тому, что Хуан торжественно бросает на колесо белое когда-то, а сейчас посеревшее полотенце, чтобы я за него хваталась и забиралась на свое место.

— Отель, — сказала я со вздохом.

Какой восхитительный, наполненный массой всего нового день. Но в этой стране, похоже, никогда не бывает мало событий и интересных людей. И когда в малиновом свете приближающегося заката я вошла внутрь, к колоннам, пальмам и креслам, я увидела, что тут что-то происходит.

Наверное, вся американская пресс-группа, та самая, которая приехала задолго до инаугурации, расположилась полукольцом в креслах и на диванах вокруг какой-то на редкость привлекательной личности.

С местными жителями непросто, они — разного цвета кожи. Хуан совсем темный, отец Артуро совсем светлый, а этот нечеловечески энергичный и стройный молодой человек — он примерно такой, как я. Но если я в своей колонии его величества навеки зачислена в официальную категорию «евразийцев», со всеми вытекающими последствиями — типа невозможности вступить в клубы, куда пускают только англичан, то как этот оттенок кожи и эта категория людей называется здесь?

Кажется, есть какое-то слово. Что-то такое читала.

На кого этот человек похож? На профессионального танцора, на Руди Валентино? Нет, тот был слишком прохладен и безупречен. А этот, совсем юноша — то есть заметно моложе меня, чуть мрачно сказала я себе, — в намеренно небрежном, чуть мятом костюме… да из него получился бы, пожалуй, отличный дьявол. Горящие темные глаза, нос крючком, высокий лоб… Что еще? Рука в свежем бинте. И отличный английский. Хуан тоже говорит именно на этом языке, но я уже — даже после первой короткой прогулки по городу — начала подозревать, что не надо этого ожидать от каждого жителя столицы. Испанский акцент отца Артуро, например, очень даже заметен.

Боже мой, но о чем же он рассказывает, разведя руки, склонившись в своем кресле к слушателям так, будто сейчас прыгнет на них?

— Когда в ноябре они трогались в путь по океану, то сначала в день отплытия на лодке, в окружении целой россыпи суденышек, медленно двигалась икона — Нуэстра сеньора Порта Вага из Кавите, — яростным шепотом вещал юноша. — И в это же время по верхушке стен Интрамуроса монахи, под колокольный звон, несли модель корабля. Архиепископ Манилы поднимал руки в благословении. И били семь пушек — счастливая цифра.

Как же они его слушают. И как записывают.

— Когда был последний из галеонов? — быстро прозвучал вопрос от толстого репортера слева.

— Тысяча восемьсот пятнадцатый год, последний рейс, мексиканская революция уже завершалась. Испания потеряла колонию. Конец великому торговому маршруту, — отчеканил юноша.

Кто-то буркнул нечто неразборчивое справа. Но юношу было трудно удивить вопросом.

— Сначала королевские декреты предписывали им не превышать трехсот тонн, — без запинки отвечал он. — Потом пятьсот, тысяча — Колумб умер бы от восторга, увидев такие корабли! А когда англичане захватили в 1762 году «Сантиссима Тринидад», то оказалось — галеоны доросли до двух тысяч тонн! Проклятые пираты не могли поверить своему счастью.

Но тут он запнулся и устремил свой пламенный взгляд на меня.

— Да присоединяйтесь к нам, сеньора. А сесть вы можете…

— Но я вовсе не… — начала я.

— Какая разница, а сесть вы можете вот сюда!

И он вскочил, поместил меня на свое кресло и, стоя сзади и держась за его спинку, продолжил.

Вот когда я поняла, в каком районе только что побывала. Интрамурос, — оказывается, до американцев то был почти полностью испанский город, в лучшие времена живший только и исключительно галеонной торговлей.

Юноша рассказывал о том, как в ожидании прихода галеона сюда, в Манилу, свозился купленный за предыдущую партию серебра китайский шелк. Дальше он шел в Мексику, через Акапулько, а оттуда — в Испанию и в Европу, то есть через два океана. Потом оказалось, что еще Европа любит китайский фарфор. И китайцы его начали делать по европейским заказам, с христианской символикой в том числе. Галеоны получили название «китайские корабли». Серебряные слитки из Мексики китайцы переплавляли в свои — знаменитые, в виде туфельки с круглой нашлепкой, зайдите в любую китайскую сувенирную лавку, они там есть, — и этим жила уже их империя. Так был устроен тот мир, сердцевиной его служила испанская империя, охватывающая моря всего мира, Манила купалась в мексиканском серебре, здесь не было бедных.

Он со скоростью змеи отреагировал на вопрос о бедности, голоде и ресурсах для странного проекта (а какого?): верните филиппинцам гордость, дайте им разогнуться, взлететь над землей — они станут и богаты, и счастливы. Содружество — это та самая точка, когда пора начинать делать подобные вещи.

И тут возник какой-то технический вопрос, высящийся за моим плечом (левым, конечно, если дьявол!) юноша начал говорить что-то, обращаясь к одному из американцев (видимо, местному): вы же не поленились поехать со мной, вы сделали свои две зарубки на киле, вы уже вошли в историю моей страны. И затем начал рассказывать про дерево якал, упругое, похожее на рессору, и о том, что еще для галеона нужно дерево дунгон и апитонг. Которые растут и ждут нас там, на юге, в Себу, где, собственно, верфи раньше и были и где кто-то что-то, возможно, еще помнит — перешло от прадедов… Вот тут я не удержалась, забыв, что ни на какую газету не работаю:

— Сеньор, вы хотите сказать, что вы на самом деле начали строить галеон?

— И не очень удачно, — отреагировал он, взглядывая на забинтованную руку. — Не удержался, помахал топором. Не сеньор, а Эдуардо, да просто Эдди. Эдди Урданета.

Урданета? Это все меняло. Еще в своем Пенанге мне не раз приходилось читать, что страной, как при испанцах, так и при сменивших их американцах правят то ли сто семей, то ли четыреста — притом что посчитать семьи сложно, они все переплетены браками детей. Сориано, конечно, и братья Элизальде, целых четверо, и Акино… И Урданета.

Но галеон сегодня? Это и правда происходит? Зачем он это делает? Сколько это стоит?

А американцы, распространяя всяческие, не обязательно приятные, запахи, уже вставали, собирали блокноты, благодарили юношу, задавали какие-то вопросы нос к носу — вдруг узнают что-то такое, что конкуренты не услышали. И мы с ним остались в итоге вдвоем.

— А это тяжело! — со смехом признался Эдди и сел напротив меня. — Как теннис с несколькими мячами одновременно. А вы, как я понимаю, та самая дама, которая вселилась в архиепископские комнаты. Да-да, этот отель — маленькая деревня, тут все знают всё обо всех.

— Амалия, — сказала я. — Амалия де Соза.

— Португалка! Португалка в бывшем испанском владении. Ну, я понимаю, что вы чувствуете. Наши с вами предки могли находиться в сложных отношениях. Чем вы тут заняты?

Что ж, я уже заготовила несколько ответов на этот вопрос.

— Для начала открываю небольшую контору, которая будет заниматься человеческими ресурсами, — выдала секрет я.

— Работорговлей! — откинулся он на плетеную спинку. — Великолепно. Наследие предков. И моих, и ваших.

— Я полагаю, что когда открываются новые перспективы, приходят иностранные инвесторы, то им потребуются подготовленные люди. С хорошим образованием, — пояснила я.

— А этого здесь сколько угодно, больше, чем работы для них. Есть у меня для вас один человеческий ресурс, вы не пожалеете и даже удивитесь, — пообещал мне Эдди. — И вас в этом плане ждут большие неожиданности. Так, а вон тот человек — шпион, он на вас дважды посмотрел издалека. А может, на меня…

Что ж, шпионы существуют, мысленно улыбнулась я себе — и бросила мгновенный взгляд на высокого мужчину с необычным профилем… будто нос птицы, но не хищной… Стоит у бара, что-то пьет… Ну, этот не может быть шпионом — шпионы незаметны, а в его сторону поворачиваются все головы, особенно женские. Он почти так же эффектен, как мой генерал, но это другой эффект, более мягкий и тонкий, почти женственный.

Нет, я сегодня не буду и пытаться сделать самую простую вещь — подняться к себе и попросить соединить меня с генералом Макартуром. Это лучше делать несколько изящнее, раз уж мы с ним обитаем в одних стенах. А сейчас — хватит впечатлений для одного дня.

— Успеха вам, Эдди, — сказала я, прикоснувшись к его бинту. — Это было незабываемо. Настолько, что мне лучше посидеть в полной тишине.

Я лишь сделала полукруг к стойке портье. Мало ли… Но писем или телеграмм мне не приходило.

Глава 3

ЛОЛА И ПРОЧИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ РЕСУРСЫ

Музыки нет. А раз так, то нет меня, я не понимаю, зачем и что я здесь делаю.

Кто мне скажет, что вообще такое музыка? Почему она должна быть у каждого места и времени, у каждого этапа человеческой жизни?

Вот звуки Интрамуроса: ритмичный звук копыт по брусчатке, звон, фырканье, скрип; а по пути, в двух кварталах отсюда, я слышала настоящую харану — это когда местный парень, всерьез или для разминки, поет серенаду: Ya no estas mas a mi lado, Corazon…

Но это только отрывки, хаос.

Вот музыка пока мертвая, в виде сероватой журнальной страницы. Хит недели, новая песня Исайи Берлина. Пока только ноты. И текст.

Я только что получил приглашение по почте,

Просим вашего присутствия, это формальный случай,

Цилиндр, белый галстук и фалды —

Ничто не может остановить ветер в мои паруса.

Потому что я приглашен этим вечером

В цилиндре, белом галстуке и фалдах.

Она, наверное, скоро оживет для меня, эта песня. Но часть моего мира, моей музыки уже никогда не будет прежней, она не оживет. Она ушла. Кто бы мог подумать, что «пленник любви», человек, чей голос я слышала в лучшие минуты моей жизни, он, совсем еще молодой, вдруг умрет такой странной смертью?

В прошлом, тридцать четвертом, году Росс Коломбо, сладкий голос Америки, лучший, несравненный, зашел к своему другу, фотографу Лэнсингу Брауну. Они начали рассматривать коллекцию оружия. Один старый дуэльный пистолет выстрелил. Пуля ударилась в стол у дальней стены и рикошетом попала Коломбо в лоб повыше левого глаза. Провели расследование, изучили стол, Брауна оправдали. Все.

Я смотрю на газетный анонс кабаре «Санта-Ана» — там какой-то Майями Сальвадор с гавайскими номерами, и вот еще Байяни Касимито танцует с сестрами Диас. Музыка: Cheek to Cheek, Got a feeling you are fooling, Love me Forever, You are my Lucky Star.

Я сижу и жду, когда из этих слов и строк родится мелодия. Но возникающие в голове робкие звуки заглушает отдаленный, хотя от этого не менее противный, шипящий свисток, по которому тут сверяют часы. Это у моста Санта-Крус. Красный кирпичный ужас, завод «Инсулар Айс», всем в городе нужен производимый им лед, свисток звучит в семь утра, в полдень и в четыре дня целую минуту. После того свистка, который в четыре, народ начинает тянуться домой. А вот сейчас — время ланча, полдень.

Да, но здесь, наверное, надо бы сказать, из какого места я слушаю этот свисток. У меня офис в Интрамуросе! Через два квартала от Августина! На второй день после приезда в город!

История эта по-своему странная, и в ней надо немножко разобраться, просто на всякий случай, подумала я, бросая пачку газет и журналов на широкий стол у окна. Мой вид из окна: глухая стена из побеленного когда-то камня, за ней верхушки пальм и манговых деревьев, какая-то крыша, потом выясню, что еще там, за стеной, есть. На деревья эти, впрочем, смотреть можно бесконечно, их листва чуть движется на нервном ветерке, они успокаивают.

Итак, мой стол, он на возвышении — контора устроена по местным обычаям, когда посетитель входит по старым ступенькам с улицы, попадает в приемную, довольно большую, там может сидеть один человек (как у меня), а может и несколько. Он называет свое дело, и его ведут как бы вверх. На одну ступеньку (как минимум) или несколько, на этакий балкончик, насест. В любом случае главный человек в офисе сидит выше прочих и за остальными наблюдает.

В моем случае это две ступеньки вверх по довольно вытертым доскам твердого дерева. Можно закрыть ширмы и превратить мое пространство в изолированный кабинет. Лучше этого не делать. Потому что мне иногда надо перекликаться с Лолой.

Боже мой, эта Лола. Самое невероятное из всего, что со мной пока случилось. Эдди Урданета, конечно, местный житель, а вся Азия знает, что обещание для них — это форма вежливости. Но Эдди другой, он пылает бешеной энергией. И вот результат.

«Манила-отель» телефонизирован полностью. На коммутаторе сидит загадочная, никем не виданная во плоти Элли и соединяет всех со всеми. Видимо, она не одна, но почему-то все обращаются к этой «хелло-герл» именно как к Элли, и она (или они?) не спорит.

Утро, и довольно раннее, началось со звонка Элли, которая соединила меня с портье.

— Госпожа де Соза, к вам посетитель. У нее записка от…

Пауза, какие-то слова вполголоса.

— От господина Эдуардо Урданеты. Я должен вам передать слова «человеческий ресурс».

Боже мой. Хорошо, что не макет галеона. Но, с другой стороны, я уже проснулась и даже позавтракала, а раз так…

— Хорошо, я сейчас спущусь.

— Ваш посетитель просит позволения подняться к вам, — прозвучал заготовленный, похоже, заранее ответ. — Я попрошу Джима сопроводить ее.

А почему? Почему ей надо подниматься наверх?

Далее я увидела в дверном проеме абсолютно круглые глаза Джима — это что, ужас или восторг? — а потом и ту, что стояла за ним.

Влюбиться в женщину, да еще прямо с утра, было бы с моей стороны очень странно. Но первые мысли были именно такие. Ладно уж, если влюбился бы Джим. Ему — в самый раз.

Я была в этой стране пока только в одной церкви, правда, в самой старой, но еще успела проехать по паре улиц, увидеть алтари и изображения — они здесь везде. И везде похожи.

Их Богоматерь — совсем девочка, почти ребенок. Чистая, тонкая, хрупкая красота, кожа из фарфора, склоненная голова с тонким носом, полудетская улыбка над святым младенцем.

Вот сейчас нечто подобное сидело передо мной и не предпринимало попыток о чем-то заговорить. Конечно, это очень местная богоматерь, с нежно-шоколадным оттенком кожи, нос мог быть еще тоньше, но испанская кровь здесь явно победила все прочие.

Она сидит и ожидает от меня каких-то слов — по поводу ее внешности? Или по поводу скромной блузки и темной юбки? Она еще сообщила, что ее зовут Лола. Просто Лола. И отдала записку.

«Дорогая Амалия, — писал Эдди, — могу во всех смыслах рекомендовать эту молодую леди на роль помощника, секретаря, стенографистки — что угодно. Ее образование — для женщины — вполне позволяет ей играть эту роль. Могу поручиться за ее надежность. Чувствуйте, впрочем, себя свободной делать какой угодно выбор и на какое угодно время».

Интересно, откуда такая скорость. Она что, поджидала где-то в углу отеля, пока Эдди беседовал с американцами и со мной? Тогда вокруг нее собралась бы небольшая толпа. Или она настолько богата, что у нее в доме есть телефон? Или он беседовал с ней глухой ночью? Ситуация, скажем так, понятная. И что здесь, собственно, удивительного? И плохого?

— Меня вы можете называть Амалией, — разрешила ей я. — Эдди пишет что-то насчет вашего образования? Расскажите.

В конце концов, если я и правда собираюсь заниматься здесь человеческими ресурсами — а у меня уже сформировались кое-какие мысли на этот счет, — то образование как раз то, с чего мне надо начинать.

— Мадам Амалия, — вежливо начала девочка, — я была интерном в Коллегио де Санта Роса на Калле Солана, возле церкви Санто-Доминго.

— Монастырская школа? — вмешалась я. — С этого и я начинала у себя дома. Галереи с колоннами, сад, в котором стояла статуя Богородицы — так?

— Да, — осторожно кивнула Лола. — Классы по утрам, днем испанский, обязательно. Потом фортепьяно, вокал. Вышивка, живопись, изготовление цветов. Стенография. И еще я была в Институто де Мухерес полтора года.

И, кроме цветов и живописи, ее научили относительно хорошему английскому, отметила я мысленно. Скажем так, достаточному.

А еще она боится, боится сказать лишнее слово. А еще она знает, что красива, но как этим пользоваться в разговоре с женщиной, старше ее более чем на десять лет — неясно. Или знает, что лучше не пользоваться, а что тогда делать? Понимает, что если ей просто повернуть голову… и молча посидеть вот так, изображая девушку с серебристого экрана Голливуда… то перехватывает дыхание, хочется замолчать и смотреть на это чудо, смотреть, смотреть. А вот потом, если ты женщина и посмотрела на чудо достаточно долго, начинает хотеться совсем другого. Сделать так, чтобы эта фарфоровая статуя делась отсюда куда угодно, в церковь, картинную галерею. И сидела там без движения.

Но, с другой стороны, могу я предположить, что если сейчас дам ей небольшой задаток жалованья и назначу испытательный срок, то она с задатком растворится в воздухе? Ну, скорее нет. Эдди все-таки Урданета, и… А Урданета ли? Но вряд ли кто угодно будет устраивать пресс-конференции в «Манила-отеле». И если задаток будет совсем маленьким, для меня по крайней мере, в качестве урока по части человеческих ресурсов, это в случае чего не такая и потеря…

— Очень хорошо, Лола, — осторожно начала я. — Но здесь есть проблема. Я всего лишь второй день в Маниле и еще не нашла себе контору. Мне нужен будет в ней помощник, да, но придется подождать несколько дней. И если вы будете мне звонить по утрам, я буду оставлять сообщения.

— Никаких проблем, я буду приходить в отель каждое утро, — мгновенно среагировала Лола.

Так, у девочки дела совсем плохи. А телефона нет. И она не догадалась, что это лучше скрывать.

— Хорошо, тогда на сегодня достаточно, — сказала я. — И мне было очень приятно познакомиться.

Лола продолжала молча сидеть. Ну, чуть пошевелилась и снова замерзла в неподвижности.

— Да, Лола?

— Мадам Амалия, проблема. Правила отеля. Надо телефонировать вниз, придет мальчик. Проводит меня.

К черту мальчика, сидеть, ждать его, о чем-то с ней говорить.

Я повела Лолу вниз сама. Хороший отель, все правильно делает. Если эту красоту увидят в коридорах постояльцы мужского пола, реакция может быть какой угодно.

А внизу были новости.

— Вам записка, госпожа де Соза, — сообщил мне портье. — Только что принесли.

Я открыла ее и удивилась во второй раз за это утро. «Дорогая госпожа де Соза, — писал мне отец Артуро, — как я и говорил, мне не надо было долго трудиться, чтобы найти для вас офис. Адрес — Виктория, дом 11. Расценки не просто разумные, а очень хорошие. Хозяин по моему настоянию вымыл и вычистил все этим утром, есть и мебель. Вас ждут там сегодня, а если будете недовольны, найдем еще десяток и еще дешевле. Если подойдет, сможете заходить ко мне хоть каждый день, пешком, буду рад».

Виктория, дом 11? Но это же потрясающе. Потому что по той же улице, но в доме один… Адрес, известный уже всей, наверное, стране — там будет теперь работать некий генерал Дуглас Макартур.

Мой человеческий ресурс все это время стоял совсем рядом, странно склонив голову, чуть ли не вжав подбородок в ключицу, и было видно, что ей очень хочется уйти. Не нравится «Манила-отель»?

— Лола, ситуация изменилась, — повернулась к ней я. — Адрес появился. Вот он. Я думаю, что у вас возникла работа. Я попрошу вас поехать туда, поговорить с хозяином. Он должен, кстати, знать, почувствовать, что вы знаете расценки на офисы в этом районе города.

Я подумала, представила, как Лола договаривается с хозяином сделать надбавку и поделить ее.

— Цену мне уже назвали, — соврала я. — Но на всякий случай… Если ее снизить…

— Нет проблем, — мгновенно среагировала Лола и улыбнулась совсем не небесной улыбкой. И это мне понравилось.

— Посмотрите на контракт, — продолжила я. — Оставьте его на моем столе. И дальше будет вопрос с вывеской. Скромной, но четкой.

— Нет проблем, — сказала Лола, и даже — впервые за наш разговор — чуть посмеялась. — Художник Висенте Манансала живет на Калле Легаспи, у Святого Франциска, рядом, делает вывески.

— Так. Еще мне нужно будет дать объявление в газетах. Которые читает американский и местный серьезный бизнес. Вот только на каком языке? И какие газеты?

Лола морщила свой идеальный лоб недолго.

— Нет проблем. Все английские. «Трибьюн» официальная. И «Санди трибьюн». И еще «Манила дейли буллетин». Все рядом. В Интрамуросе.

— Мне потребуются расценки — и скидки. Да-да, скидки. Это может занять у вас целый день или два.

— Нет проблем, — сказала Лола. И замерла снова. А есть ли у нее деньги хотя бы на калесу?

— Задаток, — кивнула я. — О деньгах в целом поговорим позже, я подъеду на Викторию через час, ждите меня. А пока что — вот, для начала.

Сколько платят здесь глупые иностранцы своим секретаршам, если они так красивы? Сейчас узнаю у кого-нибудь в отеле и разделю цифру на два, потом спрошу у кого-то еще.

Лола сделала боком несколько шагов к выходу, глядя при этом мне на руки. Что такое? Она не хочет, чтобы кто-то в отеле видел, как я даю ей деньги? Любопытно. Или местные особенности, или нечто другое.

Но это было утром. А сейчас у меня абсолютно точно появился свой офис. И секретарша, которая знает, что мне лучше обедать в ресторанчике на углу Магальянеса и Виктории, а дальше по Магальянесу не ходить, потому что приличная когда-то улица быстро становится притоном бандитов, но по большей части в вечернее время.

Настоящим испытанием для Лолы станет следующий этап — когда придется разобраться, создавать ли компанию, какую и насколько быстро. Если она лично знает — а здесь все всех знают — хорошего юриста, то дальше все просто.

И остается пустяк. Что мне с этой компанией делать? Ну а поскольку инвестиции действительно серьезное занятие, то пока и будем себя вести как нормальный инвестор. То есть посмотрим на людей, разберемся, что это за… Страна? Или еще не совсем страна?

У нее есть уже президент. Собственно, он этим словом называется с начала двадцатых, поскольку был президентом сената. А так как при умном губернаторе Харрисоне американцы потихоньку передали управление филиппинцам (кроме ключевых вопросов, конечно), то сейчас всем понятно: Мануэль Кесон-второй здесь давно и останется надолго. Надолго потому, что в этом, тридцать пятом, году, семнадцатого сентября, он — после громокипящей кампании под лозунгом «Кесон или хаос» — избран уже на пост президента Содружества. Причем с тотальным перевесом голосов. Осталось только вступить в должность, что предстоит через несколько дней.

Ситуация ясна. Но есть другие.

Это что за история была здесь второго и третьего мая? Вот этого, тысяча девятьсот тридцать пятого, года?

«Сакдал» — значит «ударить». Сакдалисты — это совсем дикие люди, сельские батраки, тао. Верят в чудодейственные антинг-антинги, заколдованные деревья, святые колодцы, появление Христа на Филиппинах. Лидер — Бенигно Рамос, который пять лет назад был выгнан из служащих сената за несубординацию и за подстрекательство учеников манильских школ к забастовке. Идеи? Ганди, минимум налогов с бедных, раздел собственности, раздел гасиенд. Ну, и повышение зарплаты.

И вот второго мая, в Кабуяо — Нуэва Эчиха — Кавите… хорошие названия… всего в одиннадцати городках, и одновременно… начался мятеж. Через несколько часов констебулярия навела порядок, война длилась по сути несколько минут, убиты пятьдесят девять красных, четверо констеблей. Сколько бунтовщиков всего было? Вооруженных «не больше» семи тысяч. Ого.

И еще. Оказалось, что лидеры восстания получали телеграфные приказы от Бенигно Рамоса из Токио. Тонны печатной пропаганды сделаны в Японии. По большей части все подробности дела остаются секретными. Но лидеры убедили всех участников, что Япония придет на помощь. Выгонит американцев. Высадятся солдаты с судов, и прилетит много самолетов, целые тучи. Так вот повстанцы и смотрели в небо, ждали самолетов.

Расследование вели американцы из Малаканьянского дворца, в том числе лично генерал-губернатор Мэрфи.

И это не всё. Когда Мануэль Кесон восьмого июня, после мятежа, возвращался из Америки в Манилу, на седьмую пристань не пустили публику, туда вышел 31-й американский полк, как бы в виде почетного караула своему губернатору, встречавшему Кесона. А констебулярия выстроилась вдоль улиц до самого дома Кесона в Пасае, к югу от столицы.

И что мне до всего этого? Да почти ничего, если не считать вот этого слова — «японцы».

Были и совсем ни к чему не причастные, но очень любопытные новости, совсем свежие. И снимки.

Вот он, «Китайский клипер», первый гигантский аэролайнер, который пересечет Тихий океан и окажется в Маниле, фото сделано в Балтиморе в этом месяце. Отправится от Аламейды в Калифорнии 22 ноября и прилетит сюда 29-го.

И пока наш, британский «Империал Эйруэйз» строит 18-тонные аэропланы, каждый из которых может нести тридцать пассажиров, со спальными местами, но радиус лишь 1600 миль… Эти американцы…

Пересечь Тихий океан, пусть и в несколько прыжков?

Я смотрела на фото с надписью «China Clipper PAA», это, собственно, скорее корабль с гофрированным черным низом. Запас топлива на три тысячи миль. «Пан-Америкен» затратила на эту штуку четыре миллиона долларов и четыре года. Комитет возглавлял полковник Чарльз Линдберг.

И я это увижу? Совсем скоро?

Я посмотрела на трепещущие гребенки запыленных пальм за окном.

А если выйти из моих дверей и пройти по Виктории направо, то сразу будет очень хорошая пекарня «Ла Суиза» на Калле Реаль. Это здесь главная магазинная улица: базары, торговцы антиквариатом, портные, парикмахеры… А еще — японские шпионы в громадных количествах.

Что касается шпионов, то тут дело было все в том же Хуане. Я абсолютно не удивилась, увидев его на выходе из «Манила-отеля». Я вообще уже ничему не удивлялась. Он знал, когда я выйду?

Цок-цок по камням, Хуан считает своим долгом меня просвещать, в том числе насчет той улицы, по которой едем, той самой Калле Реаль, «Королевской».

— А вот хало-хало, освежительная гостиная, мадам, и здесь у нас центр японского шпионажа. Тут знаменитое монго кон хиело. Им торгуют везде, но здесь лучшее. Везде эти японцы, у них в руках лучшее мороженое. Вкуснее всего японское маис кон хиело.

— Хуан, а откуда вообще?..

— Мадам, я образованный человек. Читаю газеты. Закончил колледж Ла Салль, хотел учиться в Лицео де Манила. Не Атенео, я не аристократ. Бросил. Надо что-то есть. Вот лошадь, ее надо кормить. Но я читаю газеты. Вон они, японские базарчики по Калле Реаль, жестянщики и прочие. Все шпионы. Это всем известно. А про Давао вы знаете? То-то же.

Про Давао я знала. Это был новый город на дальнем юге, на острове Минданао, тысяч на шестнадцать человек — и полностью населенный японцами. Они там выращивали абаку, а это очень нужная штука для изготовления мешков. Если я, конечно, ничего не путаю.

— Хуан, а почему бы филиппинцам не выращивать эту абаку?

— Никогда не выращивали, — махнул он кнутом. — Не знаем, что это. Там, в Давао, и люди никогда не жили. Только японцы. Тянут руки к нашей земле.

— А китайцы тянут?

— Китайцы скупили весь бизнес. Филиппинцам нет места. Ненавидят японцев, потому что они ведут в Китае войну. А японцы шпионят, потому что хотят завоевать нас. Правительство ничего не делает.

— Какое правительство, Хуан? Американское?

— Кто же его теперь разберет. Может, генерал все сделает правильно. Он привез нам план обороны.

Японец — настоящий — с улыбкой посмотрел на нашу калесу, громыхавшую мимо его чистенького магазина. Хуан бросил в его сторону мрачный взгляд.

Это что, так просто? Можно не продолжать работать?

Дело в том, что именно японцы должны были — почти неизбежно — стать центром всей этой истории, которая началась для меня совсем недавно.

Желтый туман Шанхая, британский генерал, не без замешательства рассматривающий меня и без сомнения оценивающий состав моей крови. Это был человек, встретиться с которым меня просил как можно быстрее — то есть мгновенно — тот, от чьих просьб я никогда еще не отказывалась. И никогда об этом потом не жалела. Господин Эшенден, а почему в этот раз все происходит так странно?

— Итак, — кашлянул в руку генерал, — прежде всего вы вручаете нашему американскому коллеге этот пакет. Вы можете посмотреть на содержимое, конечно.

Спасибо, а то бы я сама не догадалась это сделать, без всяких разрешений.

— Особенно вот на эти пометки на японском. Ну, а дальше, как я понимаю, вы сами знаете, как поступать.

Я мрачно кивнула ему.

Но штука в том, что до сего момента — мой второй день в Маниле — я так и не знала, что делать дальше. Раньше было по-другому, кто-то писал, приезжал, чтобы объяснить мне хоть что-то. Сейчас — я уже здесь, и… ничего. Что, установить слежку за всеми японскими торговцами в столице?

Остается гадать и читать газеты.

Что происходит? Вот итальянские атаки с воздуха рассеивают отступающие эфиопские войска. Хотя фашисты также отбивают абиссинские контратаки. Генерала Мариотти осадили в узком горном проходе возле Ажи, но с помощью пулеметного огня он пробился, потеряв пятьдесят человек. И где-то под Аддис-Абебой захватили колонну мулов, снабжавших итальянскую армию.

Но это все было и когда я спешно уезжала из Пенанга.

А вот наша империя, наш Египет — в Каире королевским декретом фактически отменена свобода печати из-за выступлений студентов. Если ближе к нашим краям, то «источники из Токио» предсказывают народные волнения за независимость китайского севера, включая Бэйпин, Тяньцзинь. Им мало сожранной Маньчжурии? И конечно, правительство в Нанкине ничего не знает ни о какой «автономии» севера и опасается очередной агрессивной акции Японии там. Она может произойти через несколько дней.

Конечно, может. Особенно если вспомнить японский налет, уничтоживший всю авиацию Чан Кайши — да, сегодня уже генералиссимуса — под Нанкином. Не то чтобы его авиация была хоть как-то заметна числом. Важнее другое — никто ничего по этому поводу не сделал. Ни одна империя.

И вот я сижу здесь, на краю мира, который в очередной раз идет к чертям.

Тут в офисе появился Эдди, в хлопковой рубашке и мятых брюках, он сейчас совсем не такой, как в отеле, хотя по-прежнему бесконечно обаятельный. Лола, увидев его, заулыбалась неуверенной улыбкой, но он лишь весело помахал ей забинтованной ладошкой.

— Добрый день, Амалия, мой человеческий ресурс, как я вижу, уже на месте? Вы построже с ней, но в целом, я не сомневаюсь, этот ресурс вам принесет какую-то пользу. А если нет — гоните вон без пощады.

Он сурово улыбнулся.

Как он меня нашел? Адрес… Адрес он спросил у Лолы, конечно. А она сама его узнала только сегодня утром. Ну, проверила телефон — работает ли, а позвонила, соответственно, вот ему. Версия подтверждается. Два красивых человека. Очень подходят друг другу.

— Посидите и отдохните, Эдди, — с удовольствием оторвалась я от газет (а даже если без удовольствия — куда же денешься). — Вы проходили мимо или специально решили посмотреть, как у нас дела?

— Если честно, то мимо, — чуть боком изогнулся в кресле Эдди и скрестил ноги. — Я постоянно захожу по соседству, в Августин, когда оказываюсь в Маниле, там есть любопытные документы насчет галеонов. Да ведь и картинки, и какие! Ну а еще тут рядом, между Кабильдо и улицей генерала Луны, есть Национальная библиотека. А между Кабильдо и двором Августина — Импрентат и либрерия Хосе Мартинеса, причем угадайте, как называется короткий переулок, на котором они находятся. А? Аллея Урдането. Я там почти как дома.

— А где ваш дом, Эдди?

— Смотря что считать моим домом. Семейная гасиенда — в Илокосе, а вот в Маниле… Есть два места, но… Что, Лола?

Лола, как мне показалось, ничего ему говорить не пыталась, но теперь она молча подошла и остановилась в дверях, как бы присоединяясь к нам, на всякий случай бросив на меня взгляд.

— Кстати, Эдди, — посмотрела я на него с интересом, — а не могли бы вы коротко мне объяснить, как выглядит ваш галеонный проект с точки зрения…

— Практической? — поменял он положение в кресле и засмеялся, приглаживая двумя руками волосы. — Понятно: то, что было в отеле, — для романтиков, а сейчас вы — в офисе, и это склоняет…

Он глубоко задумался и потом щелкнул пальцами:

— А почему бы и нет! Почему нет! Но я поступлю с вами жестоко. Я вам дам несколько ответов, и попробуйте выбрать правильный. Итак: я не знаю, и никто не знает, во сколько обойдется постройка самого корабля. Вот я сейчас нанял двести рабочих в Себу, но не знаю, сколько из них смогут успешно работать, сколько времени это займет. Опыт утрачен… Первая стадия, стадия открытий, — как вся наша страна, для которой начался какой-то новый век!

Он уперся в меня пристальным взглядом:

— А теперь посмотрим не на то, как этот проект может окупиться, — второй корабль будет дешевле, но за сколько мы их сможем сдавать в аренду и для каких путешествий, мы тоже не знаем… Давайте оценим смысл предприятия. Торговлю китайским шелком за мексиканское серебро я возрождать, конечно, не собираюсь. Не тот век. А вот какой? Кто-то это знает? Кто-то думает о том, что теперь с нашей страной — которая через десять лет получит уже полную независимость — будет происходить?

А это, кстати, был хороший вопрос.

— Испания, — щелкнул он пальцами. — Сонный великан. Американцы вышвырнули отсюда испанцев тридцать шесть лет назад. Сейчас они могут вернуться! А это деньги. Но нужен толчок, эффектный жест, что-то, способное разбудить сердца. Далее, Китай. Да, его дела плохи. Но это не вечно будет так. Китай — это тоже деньги. И дело тут совсем не в одном или двух уникальных кораблях, а в том, что служит сердцевиной проекта. Не манильские галеоны, а корпорация «Манильский галеон».

Он сделал паузу — видимо, тут было самое главное.

— Которая может начинать самые разные сопутствующие проекты. Сколько угодно проектов. Вот например. Знаете, сколько манильских галеонов не дошли до порта и лежат на дне? Документы в Августине и прочие говорят — почти сто. Раньше, да и сейчас, это никого не интересовало. Вся штука в том, что мы живем в век водолазных костюмов… И они совершенствуются.

Он снова сложился в кресле, головой вперед, как змея.

— А кто владелец этих сокровищ? Уверяю вас, что трюма одного галеона, по сегодняшним ценам, хватит…

Эдди щелкнул пальцами.

— Так кто? Испания? Мексика? В этом списке до недавних пор не могло быть Филиппин. Потому что такой страны не было, только территория. Под американским флагом. А что будет дальше?

Эдди вздохнул и почти лег в кресле.

— А самое главное все же, — сказал он мечтательным голосом, — что они были чертовски красивы. А красота…

Он опять щелкнул пальцами — другой, забинтованной руки, поморщился, и тут я услышала голос Лолы, еле слышный, она произнесла два слова на языке, который, как я знала, тут не учат в школах, перейдешь на него с английского или испанского — получишь линейкой по пальцам. Но этот язык существует, и он их.

Эдди, не глядя, царственным жестом вытянул руку в сторону и назад. Лола начала осторожными пальцами разматывать бинт. Что, у нее есть запасной в сумочке?..

И я вспомнила, что здесь, в их стране, совсем одна.

Есть вещи, которые постепенно учишься делать без особого труда. Они получаются почти сами собой. Что я и собиралась продемонстрировать сама себе в этот, второй, день в городе.

Точнее, было это ранним вечером… говорят, закат над Манильской бухтой знаменит на весь мир, это национальное достояние? Жаль, сегодня не удастся его посмотреть. Потому что сейчас я, выйдя из отеля, задумчиво прогуливаюсь по его саду среди магнолий. И после магнолий как бы случайно приближаюсь к усыпанным золотыми цветами кустам, у которых под руку идут две женщины.

Шляпка, воротник хорошего старого кружева, кружевной платочек, лицо в морщинах, и очень красивые глаза — ими она улыбается всем и каждому, и мне, приближающейся к ней.

Мама нашего генерала. Друзья зовут ее «Пинки». Хотя нет — кажется, это ее официальное имя. Мэри Пинки Макартур. Ничего удивительного, что она здесь. Говорят, единственное место, куда она сына не сопровождала, — это фронты Великой войны.

А это кто с ней, обнимает ее за плечо, ведет по дорожке за талию? Та самая Джин, о которой здесь пишут все газеты, — генерал познакомился с ней только что, по пути сюда, на борту «Президента Хардинга»… то есть познакомилась она сначала со всей американской военной делегацией, много-много офицеров, но как-то постепенно делегация сделала несколько шагов назад. Потому что генерал, который до того не мог выдержать более получаса на вечеринках с танцами (обходил несколько человек и исчезал), вдруг начал проводить там часа по полтора. И как-то стало ясно, из-за кого.

Она получила наследство, отправилась увидеть загадочный Восток, думала о том, чтобы начать новую жизнь. В итоге генерал уговорил Джин вместо Шанхая поехать и посмотреть Филиппины, и вот она здесь.

Да мы же похожи как родные сестры, мелькнула у меня мысль, — обе небольшие, обе примерно одного возраста, у нее такая же выдающаяся челюсть и очень много хороших зубов, белых, делающих улыбку на редкость веселой. Правда, эти великолепные серо-зеленые глаза — это совсем не я. К сожалению.

А вот и прочие члены военной делегации, на отдалении, как бы занятые разговором между собой. И совершенно естественно, что я не хочу натыкаться на двух медленно идущих женщин, поскольку — как и все в отеле — знаю, кто такая матушка Пинки… и почтительно делаю пару шагов назад, при этом спиной вперед, чтобы дать им пройти… так, где у нас там корень или неровная плита дорожки под ногами? А вот она. Ах!..

— О, благодарю вас… Нет, я не упаду, и голова у меня не кружится…

Кто меня вовремя поймал? Отлично, его-то мне и нужно. Это он неправильно держал шляпу во время фотосессии. Тот самый плотный, состоящий будто из одних тяжелых мышц человек лет сорока, напрочь лишенный затылка, — шея у него примерно той же толщины, что и голова. Очевидно, военный, совсем военный. И со странно большими и умными глазами.

— Вы — человек с фотографии, я вас уже видела… Майор… э-э-э…

— Просто Дуайт, леди. Даже просто Айк. А что касается майора, то как-то я привык это слышать, даже уже не хочется. Я майор с восемнадцатого года, с войны, а дальше в американской армии особо не продвинешься. Поскольку она имеет тенденцию уменьшаться, а не наоборот.

— Значит, просто Айк?

— Ну, с нами, американцами, только так и надо, привычка. Вдобавок фамилия у меня такая, что не надо ею никого обременять. Добром не кончится. Предки мои были немцами, а с этим в Америке сложно, наиболее точное, чего я однажды удостоился, — это когда меня обозвали однажды «Айзеншпитцем». Спасибо и за это…

— Отлично, Айк. А я в таком случае — просто Амалия, хотя у нас, в британской половине мира, на такие вольности до сих пор хмурят брови. Ваша соседка по отелю.

— Приехали посмотреть на рождение новой страны?

— Вообще-то не только, у меня здесь могут появиться деловые интересы…

Маленькая пауза. Интересы могут появиться, и это без сомнения.

Дорогой Айк, а еще я успела запомнить из того, что прочитала в тех же местных газетах, что вы работали помощником генерала с тридцать второго года, в генштабе, а сейчас и здесь — его первый заместитель и еще офицер связи с президентом Кесоном. И сейчас вежливую беседу ни о чем пора с вами заканчивать…

Пинки и Джин прошли мимо нас по дорожке, мы обменялись улыбками. Так, все.

— Кстати, Айк. Мои интересы также включают, если вы не против, встречу с вашим генералом.

— Он жутко занят, — с тяжелым вздохом сказал вечный майор. — Вы не поверите, как.

— Это мне известно. Настолько занят, что, когда его во время остановки по пути из Америки пригласил на встречу один британский генерал в Шанхае, он почему-то не смог приехать, хотя собирался. Британец огорчился, потому что он хотел передать вашему генералу такие документы, которые не стоит доверять почте. И в итоге сделать это попросили меня. По ряду причин. Включая мою прежнюю биографию.

Пауза. Этого он не ждал, конечно.

На вид Айк улыбался мне еще сердечнее. Но глаза у него стали очень внимательными, я бы даже сказала — сочувственными.

— И конечно, если я попрошу вас, Амалия, их вручить мне… Вижу, вижу. Хорошо — что за документы?

— О, очень интересные документы. Среди них, например, некий «план Орандж».

Айк молчал.

— Шестая версия, — добавила я. — И на ней очень необычные пометки.

А вот это на него подействовало очень сильно. Не пометки, о которых я ничего не сказала, а именно шестая версия…

— Итак, вы получили их в Шанхае от наших британских собратьев… — не очень уверенно начал он после долгой мрачной паузы.

— Да, но гораздо интереснее — как они в руках собратьев оказались. Строго говоря, это не совсем ясно. Подозреваю, что мне придется поучаствовать в изучении этой проблемы. Но сначала я хотела бы переговорить с генералом.

Айк продолжал улыбаться — слегка сочувственно.

И тут неподвижная сцена в саду пришла в движение. Из дверей отеля выбежал на редкость привлекательный баскетбольного вида американский юноша, рысью подбежал к Айку и что-то шепнул. Но не настолько тихо, чтобы я не услышала:

— Сара спускается.

Айк перестал улыбаться, но я не дала ему шанса сказать мне «вольно, разойдись». Я это сделала сама:

— Ну, я буду ждать от вас известий, а сейчас…

И неторопливо двинулась вдаль по дорожке.

А потом все же повернулась.

Никакой Сары, однако, не было. Был генерал, как всегда в отглаженном костюме, серой плоской шляпе с красной ленточкой, уверенно двигавшийся по дорожке. Были обитатели отеля, как бы случайно вышедшие на него посмотреть, и неясные лица за дверями, по ту сторону сплошного стекла, — они чуть не прижимались к этому стеклу носами.

Он подошел к двум женщинам на дорожке, обменялся с ними несколькими словами, клюнул маму в щеку этим великолепным носом. Она разрешающе махнула ему рукой.

— Готова, Джин? — донеслось до меня. И в ответ:

— Да, генерал.

Вдвоем они пошли по дорожке к выходу. Она еле доставала ему до плеча.

Сад начал пустеть, потому что Айк и прочие, выдержав дистанцию, двигались к дверям отеля вместе с Пинки.

Вдруг и сразу зажглись желтые шары садовых ламп. Темнота в наших краях подкрадывается незаметно.

Вздохнув, я пошла в прохладу этой грандиозной залы, с ее креслами, светящимися настольными лампами, шагами, разговорами и смехом. Здесь хорошо кормят, и что бы такое выбрать…

И тут по одну и другую сторону зала с креслами поплыли цепочки невесомых теней — девушки в одинаковых белых платьях до пола, у каждой была прижата к щеке скрипка, и скрипки эти пели. Справа, слева, их голоса окружали меня и утешали.

Медленно, не переставая играть, девушки поднялись на эстраду с белым роялем, сделали эффектную паузу — раз, два! — и скрипки зазвучали снова, мощно и уверенно.

А вот и музыка, подумала я. Она начинается.

Глава 4

Я НАЗВАЛА ЕЕ МАТИЛЬДОЙ

Прошло несколько дней, в течение которых ничего не происходило — мертвая тишина.

Впрочем, что значит — ничего. Это генерал, Айк и все прочие окружили меня стеной молчания, лишь улыбаясь при встрече и обходя в отеле стороной. А так, вообще-то, случилось множество великолепных событий.

Например, у меня теперь есть не только офис, с вывеской, кучей бумаг и картотекой человеческих ресурсов. Есть нечто лучшее, и я на это лучшее была просто обречена.

Это, конечно, сделал Хуан, полное имя — Хуан де ла Крус. Он, как нетрудно было предвидеть, вообще перестал интересоваться другими клиентами в «Манила-отеле» или где-либо еще. И вот однажды он, в очередной раз встречая меня на выходе из офиса и рассматривая мою новую вывеску — «Человеческие ресурсы» и все прочее, — вежливо поинтересовался:

— Мадам, а не нужен ли вам курьер?

К этому моменту у меня не было уже никаких сомнений, что нужен. Собственно, Хуан наверняка поговорил с Лолой и знал все не хуже меня. Но он продолжал:

— Вы занимаетесь человеческими ресурсами. А лошадиные ресурсы вам не нужны?

Тут я сразу вспомнила все средства передвижения, которые мне пришлось испытать в похожих ситуациях. Велосипед. И мое грандиозное «Белое видение», которое отлично себя чувствует до сих пор в гараже в моем новом доме. И звероподобный «роуял энфилд», который умел вставать на дыбы и крутить передним колесом перед носом противника. А потом — потом появились некие иные средства передвижения, до сих пор сама в это не верю, но это отдельная история.

И вот сейчас мне предлагают… купить лошадь?

— Но, Хуан, я не знаю, надолго ли я в этой стране.

— Мадам, если вам надо будет уехать, лошади придется остаться, — справедливо заметил Хуан. — А до того она будет ваша. Совсем ваша.

Я внимательно посмотрела на него, возвышавшегося надо мной: темная кожа, нечто вроде усиков над верхней губой, лет — непонятно сколько, но немало. Очень серьезные глаза.

— Конечно, без меня лошадка не может, — как что-то очевидное заметил он. — А еще я буду брать у вас ненужные газеты. Вы же их выбрасываете, — добавил он с почти неслышным упреком.

Ну, понятно — газета за пятнадцать сентаво не для тао.

— И как будет выглядеть… контракт? — выговорила я, все еще мысленно оставаясь в своем офисе.

— Моя лошадка контрактов не подписывает, — сообщил Хуан.

Черт с ним, подумала я. Я уже знаю, что годовая зарплата низшего чиновника, шофера, рабочего — 720 песо в год. Что на два песо в день в этом городе жить невозможно, но они живут. Что зарплаты в ближайших к столице провинциях — шестьдесят сентаво в день, а в нищем Илокосе — даже сорок сентаво. А цена хорошего костюма, как следует из рекламы «Манила новелти», — до восемнадцати песо. Общая картина ясна. Договоримся с лошадкой.

Я осторожно подошла к ней и прикоснулась ладонью к теплой светло-серой щеке.

— Хуан, — сказала я мечтательным голосом, — а можно сделать так, чтобы она была всегда чистой?

— Конечно, мадам.

— А если украсить ее ленточками… и…

— Очень просто, мадам, и недорого.

— А самое главное. Самое, самое. Можно мне называть ее Матильдой?

— Она же ваша, мадам.

— Ты моя радость, — сказала я ей. И перешла на тот язык, на котором говорю с очень, очень немногими: — Tu es meu Matilda.

Матильда медленно прикрыла длинные ресницы.

Вот он, мой лучший на сегодняшний день живой ресурс, впряженный в ресурс технический. Вихляющиеся колеса, пересчитывающие каждую яму, между колес болтается незримое в данный момент ведро, перед глазами — щетка гривы и два подрагивающих уха. Ну, и есть все прочее, чего не видно с сиденья.

Офис работает, реклама в трех газетах — вот она, «если вы открываете или расширяете в этом городе свое дело и вам требуется умный помощник с образованием и опытом»… Лола ведет картотеку (у нее лучше получается на испанском), тщательно и без ошибок записывая туда мистическим образом набежавших в офис девушек — сколько же их, но уже есть и три молодых человека. С каждой и каждым я успела поговорить хоть немного, неважно о чем, в принципе меня интересовало знание языков. Трое увлеченно рассказали мне все, что можно, о китайских торговцах и японских шпионах, причем я даже не пыталась их на эту тему наводить.

Я раздраженно бросила карандаш на очередную пачку бумаг. С этим надо что-то делать: вызовет меня генерал или нет, буду я выявлять здесь японских шпионов или нет?

Но раз пока, видимо, все-таки нет… То я могу начать писать об этом книгу. Конечно, на широкую публикацию тут надеяться не стоит. Это не для всех. Но — у меня есть дети, которые остались дома и увидят меня еще не скоро. Их зовут Джеймс и Александрина, им по четыре года, мне очень плохо без них. Я напишу им книгу.

Какую?

Вот сейчас все кому не лень читают и цитируют великого Сунь-цзы — «Искусство войны». Название коротко, но эффектно. А если я назову мою книгу «Искусство поимки японских шпионов. Для не знающих японского языка и никогда не бывавших в Японии»?

А это, наоборот, длинно. Давайте пока так, скромно и просто: «Руководство по поимке японских шпионов в полевых условиях». Первая запись там может быть примерно такой: «Чтобы поймать японского шпиона, его следует сначала найти. Для этого вы выходите из офиса, поворачиваете за угол, заходите в «хало-хало» на Калле Реаль и заказываете маис кон хиело. Его принесет вам японский шпион. Но поймать его не так просто, как обнаружить».

Генерала я вижу почти каждый день. Если на улице, за открытым окном, все как-то оживляется, раздаются голоса и шуршание ног, то это значит, что по булыжнику Калле Реаль едет громадный черный бегемот на четырех колесах, доставляющий генерала на нашу Виктория-стрит. Только мой офис по одну сторону Калле Реаль, восточную, а его — по западную.

И тогда возникает множество желающих как бы случайно выйти из магазинов, подойти сюда, на перекресток. Вытянуть шею и посмотреть. Похоже, учителя водят сюда на экскурсии свои классы — вон шелестит подметками стайка девочек в школьных формах с лиловыми платками на шеях (завязываются навсегда и пришиваются к платью под большими матросскими воротниками). Время всем известно. Одиннадцать часов. Едет генерал. Через час засвистит ледяной завод.

Я, конечно, не бросаюсь наперерез его авто, зато уже прогулялась на Матильде в те самые улицы, где ходит Эдди, на которых библиотека и либрерия. Проблема не в том, чтобы найти там материалы о генерале. Проблема, скорее, чтобы их не утащили у тебя из-под рук. Либрерия, по-моему, не только продает этакие тетрадки в клеенке, настриженные из каких угодно изданий, а еще дает на время за деньги. Очень большой спрос.

И вот она, эта переплетенная пачка бумаг, кем-то уже явно пользованная.

Родился 26 января 1880 года: не может быть, он же так молод на вид. Отец, Артур, был среди тех американцев, кто брал Манилу в 1898 году у испанцев, командовал волонтерским авангардом в 4800 человек. И стал военным губернатором Манилы. А потом военным губернатором всей завоеванной страны.

Постепенно выясняется любопытная особенность биографии Макартура-младшего. Она выглядит как «туда-обратно». На Филиппины — в Америку — обратно на Филиппины. Да он же, получается, провел здесь чуть не половину сознательной жизни.

Вот 1903 год, Дуглас прибывает к отцу на «Шермане» на 38 дней, лейтенантом 3-го инженерного батальона. Боевое крещение: застрелил двух партизан, когда ходил в джунгли за бревнами. Тогда же познакомился с Мануэлем Кесоном, нынешним президентом, и подружился с ним навсегда — вот это здорово.

Вернулся в Америку, в 1905 отправился к отцу в Манилу адъютантом, прокатился с ним по маршруту Йокогама — Шанхай — Гонконг — Ява — Сингапур — Бирма, потом Калькутта и вся Индия, Таиланд, Китай, Япония. Тут же, на полях, вклеена бумажка с его высказыванием о том, что будущее Америки — на Тихом океане.

Но потом была война, и тут началось самое интересное.

На германском фронте его звали «д’Артаньяном» и хихикали. Ходил в атаку в свитере с буквой «А», кавалерийских бриджах, начищенных сапогах и с мундштуком, торчащим изо рта. Прославился также его полутораметровый шарф, связанный мамой. То есть Мэри Пинки. И знаменитая фуражка, заломленная самым замысловатым образом.

Хихикать перестали, когда он привел, подталкивая стеком, плененного им германского офицера. И когда в целом выяснилось, что молодой полковник Макартур и вправду абсолютно бесстрашен.

Он оказался в глазах публики самым популярным офицером всей армии благодаря редкому умению дать нужное интервью и позировать для гениального снимка (шляпа, вспомнила я, — те самые два дюйма, которые сделали весь кадр). Писали, похоже, только о нем, командире 84-й бригады, ставшем самым молодым генерал-майором армии.

Конец войны: на борту «Левиафана» в Бресте ему досталась — бесплатно — каюта из четырех помещений. А вот и еще одно грандиозное фото, в распахнутой енотовой шубе, на палубе. Но, сойдя с корабля, генерал обнаружил, что медный бэнд его не встречает, встречи вообще никакой нет, и в Штатах — из широкой публики — никто, похоже, не слышал о войне.

А дальше — с 1919 года он стал начальником академии Уэст-Пойнт. И опять заработала система «туда-обратно». В 1922-м приехал командовать военным округом Манилы, потом местной скаутской бригадой. Обратно в Америку — что-то непонятное, олимпийский комитет? — и 1928 год, снова на Филиппины, командующим всеми американскими силами на архипелаге. Но вскоре туда пришло известие, что генерал Макартур назначен главой штаба армии, и 30 сентября 1929 года состоялся отъездной гранд-банкет — где? В «Манила-отеле», конечно.

Начальник штаба — высшее должностное лицо в армии США, фактически главнокомандующий. То есть выше профессиональный военный подняться не может. Но что нам эти скучные материи, тут есть страницы, захватанные пальцами всерьез. Он успел развестись со своей женой-миллионершей, Луизой, которая не выносила Филиппины и филиппинцев. И — ах, вот оно, ее, оказывается, звали Исабель. Мисс Исабель Росарио Купер наш генерал встретил в Шанхае. На Филиппинах ее называли «Элизабет» и «Димплз», танцевала в манильском театре «Савой», а жила — не в моем ли «архиепископском» номере? По крайней мере — точно в «Манила-отеле». Номер оплачивал генерал Макартур. Была звездой здешнего синема — а что таковое очень даже есть, я уже знаю по афишам.

А как вам вот это: она по крови почти как я, то есть полуфилиппинка-полушотландка. Ведь похоже, не правда ли, на мою смесь — португалка с малайской и сиамской кровью?

История, похоже, была весьма серьезной: генерал выписал Исабель в Вашингтон, но дальше следы ее деликатно исчезли. Причем буквально в прошлом году. Бывает. По крайней мере мы теперь знаем, что для филиппинцев он очень даже свой.

Ага, а он хорошо пишет, причем как раз о Филиппинах. Хотя не слишком ли хорошо? «Роскошная нега, которая придавала блеск самым рутинным событиям жизни; мужчины, любящие забавы; деликатность очаровательных женщин, напоминающая лунные лучи, приковали меня к этой стране и не отпускают».

Женская деликатность в виде лунного луча — это еще надо себе представить.

Лучшая из его цитат: «тебя делают знаменитым те приказы, которым ты не подчиняешься». Слушайте, да мне просто нравится этот человек.

Читает в основном биографии американских генералов Гражданской войны. И многое другое. Может освоить три книги в день и все помнить, цитировать абзацами, и еще — в тот же день — просмотреть кучу журналов и газет.

Наконец, вот подробности его переговоров со своим другом президентом Кесоном насчет жалованья и места проживания. Итог — «самый высокооплачиваемый профессиональный военный в мире». А, еще и «самый хорошо одетый». Что касается жилья, то над тем крылом отеля, где он сейчас проживает, надстраивают целый этаж — мы все слышим стук и скрип — и это будет его дом.

В общем, личность. И какого же черта этот странный человек не хочет, чтобы я принесла ему пакет из Шанхая?

Естественно, проще всего взять и позвонить ему. Но тут вступает в действие невидимая Элли, которая сообщает, что в отеле она соединяет генерала только с четырьмя лицами в стране, начиная с президента Кесона. В дневное время — звоните в офис на нашей с ним Виктории-стрит. Там трубку снимут адъютанты.

Что мне не следовало спешить с такими звонками, стало ясно в отеле вечером. Когда я попросила пустить меня к моей ячейке в сейфе. В первый раз за все время.

И украшенный золотом портье опять, как в первый день, попытался сгинуть с моих глаз.

С сейфом проблемы, мадам. Боюсь, что сейчас к нему временно нет доступа. Такое впервые в истории отеля. Умоляю вас проявить терпение, наши специалисты сейчас с ним разбираются. Видимо, попытка кражи, но неудачная.

Отлично, терпения у меня сколько угодно. Я мысленно представила себе содержимое ячейки: бумажник с моим паспортом, коробочка с драгоценностями, большой коричневый пакет. Только представим себе, что меня позовут завтра к генералу. А с сейфом как раз что-то произошло.

Интересно, а в моих комнатах тоже кто-то порылся?

Я поднялась к себе, раздвинула шторы, взглянула на Интрамурос за окном и взялась за журнал мод, лежавший у зеркала в середине пачки из нескольких других.

Шляпки и прическа подчеркивают друг друга. Смягченные тона грима усиливают этот эффект. Предстоящий 1936 год — сезон, когда каждая женщина может выявить свою индивидуальность. В моде — классическая женственность! А именно, юношески тонкие, изломанные фигуры. Юбка все длиннее, она как минимум ниже колен, но чаще и вовсе метет пол.

Но это не самое интересное. Вот статья о местных королевах красоты, которые вышли, все как одна, замуж за местных политиков. Роль последних теперь, в эпоху Содружества, без сомнения возрастет. Трининг 1-я вышла замуж за Мануэля Рохаса, Вирджиния 2-я вышла за Карлоса Ромуло.

Что значит — первая и вторая? А вот что. Вообще-то это американцы, с азартом начавшие реформировать здешний испанский «монастырь», принесли сюда идею конкурсов красоты. И всего девять лет назад. Зато с каким удовольствием местные жители ее подхватили!

Но без проблем не обошлось. Например — а что такое красота, какого она цвета? Однажды даже избрали сразу двух королев — филиппинку (Пура Виллануэва) и «грингу» (Марджори Коултон). А еще была проблема с тем, что часто в конкурсах участвовали девушки из семей еще с «монастырскими» традициями. И тогда родилась идея — фамилий не будет. Будет просто «Пас» или «Вирджиния». А если надо, то появится и «Вирджиния 2-я».

Хотя сейчас, конечно, все знают эти фамилии и многое другое. Например, сегодняшняя королева, «мисс Содружество», это — Кончинг, Кончита Сумико, а что касается ее замужества… пока ничего…

И совершенно отдельно существуют первые красавицы здешнего высшего света — в конкурсах они не участвуют. И богаты, и красивы… так, сегодня это Дейзи Хонтиверо, и они с Кончинг стараются лишний раз не встречаться.

Я аккуратно положила журнал сверху пачки.

А как было бы интересно, если бы в сейф влезли совсем не те люди, что я предполагаю. Может, им тоже хочется посмотреть на «план Орандж», о котором я сказала майору Айку, — а это совсем не пустяк. Это план обороны Филиппин американскими вооруженными силами на сегодняшний момент, пока не утвержден и не исполнен план генерала Макартура, план создания уже местной армии. Причем шестая версия «Оранджа» утверждена только в этом году. И если есть секретные документы, то этот — сверхсекретный.

Под дверью зашуршало: записка. Генерал ждет меня завтра утром в одиннадцать тридцать в своем офисе на Виктории.

Так-так, сказала я. Как все логично и понятно.

Тут раздался еще и звонок, Элли соединила меня с Айком.

— Вы получили записку, Амалия? Отлично. Пара чисто дружеских советов. Генерал ходит. Ходит по кабинету. И не надо по этому поводу выказывать недовольства. Он вообще почти никогда не сидит, собственно. Ходит и слушает, ходит и говорит. А когда говорит — то совсем дружеский совет: диалогов он не допускает. В смысле возражений. И во всех иных смыслах. Вы меня поняли?

Я его поняла.

Стоит ли говорить, что и на следующее утро проблемы с ячейкой продолжались. Причем прочие постояльцы отеля не демонстрировали никаких признаков тревоги — видимо, с их ячейками было все в порядке.

Глава 5

ВИКТОРИЯ-СТРИТ

Виктория-стрит, дом один. Это вон там, в десяти минутах ходьбы от моей конторы, ведь мы с генералом работаем на одной улице. Каблуки стучат по булыжнику, желтоватому с крапинками. Здесь чисто, улицы метут какие-то личности в красных штанах — кажется, из тюрьмы. А потом еще приходят водяные вагоны, поливают булыжник от пыли. Вода быстро исчезает, в Интрамуросе вообще всегда сухо, потому что Интрамурос — один большой холм.

К этому человеку опаздывать, похоже, не стоит. Мне назначено на одиннадцать тридцать, значит, он у себя уже полчаса. Сейчас произойдет то, ради чего я сорвалась, практически мгновенно, из дома, — и, может быть, хоть сегодня я пойму наконец, что происходит, во что меня в очередной раз втянули. И что мне делать. И сколько времени это займет.

А когда пойму… а когда вся история закончится, я просто буду гулять по камням. Ну хоть пару дней. Мой путь по Виктории пересекает главную здесь улицу, Калле Реаль, вон «Пальма-де-Майорка», оттуда пахнет хлебом: отель, пекарня, ресторан. Сам отель — уже только для «провинсианос», но и они мне тоже интересны. Рядом «Дельмонико», куда меня чуть не вселили, и не так уж он плох. А еще есть щели между домами, и там, внутри, скрытые от улицы, виднеются монастыри, школы, сады — хочется остановиться и посмотреть хоть одним глазом.

Но сегодня я оставляю Калле Реаль за плечами и оказываюсь в узком тупике. Смотрю и вижу: офис генерала расположен на хорошо защищенной позиции. Зайти в улицу можно только пешком, авто или калеса протиснется, но не развернется. Слева — глухая, трехэтажная, белая стена школы, говорят когда-то лучшей в стране. А справа тоже стена, из-за нее несется военный марш, запинается, звучит снова — репетируют.

Называется эта штука справа Куартель де Эспанья, но испанцев здесь давно уже нет, а есть 31-й американский полк, он же «Манильский». За забором вьется американский флаг, и не надо думать, что его спустят послезавтра, когда тут будет провозглашено Содружество. Вытягиваю шею, пытаясь заглянуть за эту каменную стену: надпись USAFFE, что бы это ни значило, удручающе длинный ряд окон под парадом фронтонов (казармы, очевидно испанские). Из-за казарм, вдалеке, высовывается зеленоватый, вытянутый вверх купол Манильского собора — в Интрамуросе все рядом. Это что, и Сан-Августин тоже рядом, прямо за американскими бараками?

Марш звучит все веселее.

А дом номер один не на улице. Он над улицей, на стене, под громадным раскидистым деревом.

Теперь я понимаю, почему стены Интрамуроса превратились в кольцо садов. Это очень, очень широкие стены. Поверх них можно взгромоздить что угодно, сады — как минимум, а вот вам целый двухэтажный дом.

Да он ведь и вправду неприступен, если без артиллерии. Тупик улицы переходит в идущие на стену широкие древние мшистые ступени. Со стороны улицы дом защищен надежнее некуда — целый полк. А с другой стороны, где стена кончается, — обрыв, ярдов десять вниз, до зеленого газона, который был когда-то рвом. Генералу из окон виден как на ладони наш с ним «Манила-отель» в полной красе… да вот же мои два окна, крайние слева… а за ним — портовые краны, рубки и мачты, трубы кораблей.

Неуверенно пройдя по скользкому мху на вершине стены, я подошла к американскому часовому в плоской шляпе. Вот будет здорово, если мне сообщат, что генерал внезапно уехал.

Но никуда он не уехал; никто не заставляет меня ждать в приемной, где работает десяток офицеров, частично уже знакомых по отелю (Айка среди них нет), еще тут стоит ядовито-красное кресло-качалка и сбоку новенькое радио «Филипс», оно молчит. Меня ведут прямо в кабинет, он, как в моей конторе, — на ступеньку выше приемной, подводят к столу красного дерева, сзади стола множество каких-то флагов.

Генерала за столом нет, он вытянулся у окна черным силуэтом и смотрит на голубей над крышами Интрамуроса. Вот он поворачивается ко мне — и я сразу понимаю, что с этим человеком будет трудно.

Я вижу, наконец, его глаза — которые говорят о том, что он ни в чьей помощи не нуждается, он знает, что делать, и полон спокойной уверенной энергии, которая мгновенно передается мне. Это мне здесь требуется помощь, и сейчас она придет, все будет хорошо.

— Генерал Макартур, — начала я, — я здесь в качестве курьера, но опыт подсказывает, что этой ролью мое дело не ограничится. И что оно может оказаться довольно сложным.

Я выложила на его стол тот самый, вчерашний журнал мод из моей комнаты, на который он посмотрел быстро, без любопытства — и никаких шуток отпускать не стал. Это разочаровывало.

— Сначала предисловие, — сказала я, устраиваясь в кресле напротив него (он все-таки занял свое место под флагами, отойдя от окна). — Когда ваш «Президент Хардинг» бросил якорь в Шанхае некоторое время назад, к вам пришло внезапное приглашение от некоего британского генерала. По фамилии Стептоу. Но вы в последний момент от этой встречи отказались и затем отплыли сюда, в Манилу.

Без всяких объяснений он двинул головой вниз. Это что же — я так и не узнаю, почему он тогда так поступил?

— И тогда они обратились ко мне, — завершила я.

— Британские власти? — быстро среагировал генерал, поставив подбородок на сложенные руки.

— Если коротко — то да, — признала я. — Но здесь важно то, когда ко мне вообще обращаются. Это случается чрезвычайно редко, и всегда в особых ситуациях, когда происходит что-то неприятное и нормальным путем не очень разрешимое. Все признаки такой ситуации сейчас налицо. Например, мне кажется, что британцы из Шанхая могли по крайней мере известить вас о моем приезде. Вы ведь остаетесь на военной службе в США. Но даже этого не произошло. Значит, о моем визите к вам нельзя было никому говорить.

— В Маниле есть кому принять шифротелеграмму и передать ее мне, — заметил он.

Он не верит ни одному моему слову, поняла я.

— Вместо этого появляется Амалия де Соза, — сказала я, — лицо более чем неофициальное. Работающее совершенно автономно от… обычных каналов передачи и получения информации. В чем дело? В том, что ваш статус непонятен — вы уже не официальное лицо, вы советник президента страны, которая послезавтра станет… из вашей колонии… Содружеством? В том, что британцы не знали, что им в этой временно неясной ситуации делать? Хотя у Америки есть консул в Шанхае… Но тут даже не Шанхай, меня попросили отправиться в путь люди из Лондона, получив, видимо, какую-то информацию из Шанхая. Ситуация странная.

— Этой ситуации может быть несколько объяснений, — неутешительно кратко прокомментировал он, бросая взгляд на мой журнал мод на его столе.

Я вздохнула.

— К сожалению, да. Итак, я курьер. Посмотрите. Человек из Шанхая хотел, собственно, всего лишь вручить вам вот эти документы. Притом что он сам плохо понимает, что происходит.

Я потянулась к журналу мод и вытащила целую неделю лежавшую между страниц пачку жестких листов.

— Это называется — фотостат, — сказала я.

— Мне приходилось видеть фотостаты, — безжалостно отозвался генерал.

Поднялся легким движением (так двигаются мужчины лет сорока, подумала я), сделал несколько шагов и поднес мои фотостаты к свету окна.

Айк, конечно, сказал ему, какие именно документы я хотела передать. Но Айк не знал, что на титульном листе будут надписи на языке, которым пользуется только одна нация в мире. Японцы.

Причем надписи были сделаны уже после фотографирования, лиловыми чернилами.

— Так, — сказал генерал, возвращаясь за стол и бросая на него фотостаты. — Я знаю, что такое «план Орандж». Потому что это я его утверждал на посту начальника штаба. Менее года назад. Да, это последняя версия. Правда, у меня в штабе ее не украшали пометками японцы. И?

— И история была такая. Через день после вашего прибытия в Шанхай там по каким-то причинам сгорел дом, в котором — как стало незадолго до того известно — часто бывали по своим делам люди из японской разведки. Вот эти документы были найдены там, в сейфе. В точно таком виде, в виде фотостатов. С пометками. Давайте предположим самое очевидное: эти документы были на «Хардинге». Они и сейчас у вас остались, я имею в виду оригинал, он без сомнения понадобится вам в вашей работе здесь, вы везли его в своей каюте. Все-таки это американский план обороны Филиппин на данный момент, пока ваша миссия не завершит через десять лет свою работу. И уже одно это делает ситуацию и вправду деликатной. Я не вижу, как после Шанхая можно было передать вам такие бумаги по обычным каналам без скандала, и это хоть что-то объясняет.

Для человека, которого только что обвинили в потере секретных военных документов, генерал держался очень хорошо. Он даже не стал говорить мне, что были возможны и иные источники пропажи — план ведь не в одном экземпляре, он мог быть вытащен из сейфов в Вашингтоне или здесь, в Маниле.

И правильно сделал, что не стал. Потому что я снова потянулась к своему журналу и достала новую пачку плотной бумаги.

— А вот это уже не «план Орандж», которому все-таки несколько месяцев, — сказала я. — Давайте посмотрим: британские «Торникрофты», корпус 65 футов длиной, ширина 13 футов и 3 дюйма, 12-цилиндровые бензиновые морские двигатели 3600BHP должны развивать скорость в 41,1 узла, или 47 миль в час. Две торпеды в трубах, по каждую сторону катера у кормовой части, глубинные бомбы и легкие противоавиационные орудия, на носу и корме. Вот.

Я положила фотостаты на его стол.

— Это, генерал, было составлено совсем недавно и могло находиться только в одном месте. У вас. Вряд ли в Вашингтоне такие документы кому-то нужны. Если верить тому, что уже несколько дней как пишут манильские газеты о вашем плане — плане будущей обороны уже почти независимого Содружества — то это те самые «кью-боутс», которые должны защищать побережье страны от японского десанта. План будущей обороны Филиппин в целом был передан в газеты вашей миссией, он никоим образом не секретный. Но если вот эта спецификация заказа британцам оказалась в Шанхае за неделю с лишним до вашего приезда сюда, то версия фотографов, работавших на «Хардинге», выглядит более убедительной. Если не единственной.

Тут я сделала паузу — не смогла лишить себя удовольствия (но генерал смотрел не на меня, а на урчавший в углу вентилятор на тяжелой штанге) и все-таки завершила:

— Генерал Макартур, я не шантажистка и не международная авантюристка. Хотя бы потому, что нет никакой проблемы вашим адъютантам телефонировать в Шанхай и спросить у Стептоу, встречался ли он столько-то дней назад с Амалией де Соза из Пенанга. Не вдаваясь при этом в подробности. Они это могут сделать вот сейчас и отсюда.

Аргумент хороший, и наконец-то я ее увидела — его улыбку, пусть очень быструю. И его глаза, в которых наконец-то появилось что-то почти человеческое: он мне улыбается! В благодарность за один такой взгляд мне захотелось вытянуться и отдать честь. Амалия де Соза — не подозреваемая, а друг, и задание она выполнила. Какое счастье. И это ощущаю я, которая не впервые видит лицом к лицу одного из вершителей судеб нашего мира.

Но у меня было все больше подозрений, что задание вообще-то только начинается, пусть даже мне все никак не могут сообщить, в чем оно состоит. Или это от меня ждут, что я что-то сообщу? Но почему тогда до сих пор нет никаких известий от кого бы то ни было?

Вот сейчас я, переведя дыхание, услышала из соседней комнаты стук машинки и очень тихие голоса. А интересно, сколько мне отведено времени для этой встречи? Потому что у меня есть вопросы, а дальше могут появиться новые.

А генерал молчал, с легким любопытством посматривая на меня из-за стола, куда снова, в очередной раз, уселся. Интересно, а считает ли он меня хотя бы интересной женщиной? Или мои тридцать пять лет для него — это много? Мог бы сказать, что я хорошо выгляжу.

— Я не сомневаюсь, что меня попросят в этой ситуации разобраться и дальше, раз уж я здесь, — смело предположила я. — И дело не в том, кто именно устроил на вашем лайнере сеанс фотографирования. Важнее — кому и, главное, зачем это нужно. И я подозреваю, что, во-первых, мне потребуется помощь кого-то из ваших людей. Я познакомилась с майором Айком…

— Айк — мой заместитель, — адресовал мне почти незаметный упрек генерал. — И конечно, я дам ему распоряжение помочь вам.

— А еще есть вещи, которые можете сделать только вы, — продолжала я. — Серьезные вещи. И если вам нравится говорить с женщинами о стратегии…

Что — не смешная шутка или он вообще не воспринимает юмор?

— Сформулируйте ваш вопрос, — энергично кивнул генерал из своего кресла.

— Интерес японской разведки к вашим бумагам понятен, — сказала я. — В конце концов, бывает так: какой-то агент сначала ворует попавшуюся ему под руку бумагу, а уже потом кто-то другой решает, насколько она важна…

Он кратко кивнул.

— А вопрос я бы сформулировала так: почему японцы должны интересоваться вашими бумагами, если их военные возможности намного превышают те меры, которые вы здесь намечаете? Что им надо? В чем смысл их интереса, на что они направляют свои усилия, где их, эти усилия, можно будет выявить? Например. Насколько я знаю по здешним газетам, вот этих торпедных катеров у будущего Содружества (я кивнула в сторону фотостатов) должно быть пятьдесят. Но у японцев сегодня вдвое больше эсминцев, чем у вас будет катеров. По этим фотостатам видно, что никакого сверхоружия они собой не представляют. А если так…

Я выдохлась и замолчала.

Генерал снова плавно взлетел из кресла (да он и вправду не может сидеть больше пяти минут, подумала я). Сказал «вы позволите?» и потянулся к коробке тонких черных сигар. «И еще как позволю», — ответила я, вынимая свою сигарету. Генерал в очередной раз не улыбнулся, чуть церемонно щелкнув перед моим носом своей пахнущей газолином зажигалкой.

— Вместо сверхоружия я бы упомянул уважение к техническим новинкам, без которого достижение поставленных целей бывает затруднено. Но вовсе не исключено, — размеренно произнес он. — Лорд Хейг считал пулемет «сильно переоцененным оружием», Китченер назвал танк «игрушкой». Маршал Жофр отказался от установки телефона в его штабе. Но эти люди неоднократно одерживали победы. Итак, смысл. Оставим в стороне британские интересы в этой части света, они сводятся к защите своих позиций в Китае и далее не простираются. Сосредоточимся на американских интересах и намерениях — а также на трех факторах. Это расстояние. Время. И коммерческий расчет.

Черт его возьми, у него отличный баритон. Но что он делает? Читает мне лекцию по военному искусству? Я хотела не совсем этого… Но вот он ходит, засунув руки в карманы, время от времени подвигает дымящуюся сигару глубже в мраморной пепельнице, лишь иногда поднося ее к губам. Ходит, выставив подбородок вперед, и на меня почти не смотрит.

— Расстояние, — задумчиво сказал генерал, проходя мимо зашторенного южного окна и поворачивая обратно. — Может показаться, что Япония не коснется Филиппин, потому что не осмелится вступить в войну с США с их превосходящей силой флота. Девяносто четыре американских корабля в Перл-Харборе, включая восемь линкоров, — не шутка. Превентивный же удар туда для японцев считается предельно рискованным, потому что оторваться от своих баз на пять тысяч миль — это опасно. Оставим в стороне вопрос о том, зачем им это вообще надо, угроза — это в данном случае всего лишь предположительная возможность. Но если мы посмотрим на географическое положение будущих, завтрашних Филиппин, то тут обратная картина.

Он снова прошел на фоне зашторенного окна, где в слепящих лучах кружились пылинки.

— Филиппины, которые готовятся через десять лет стать полностью независимым государством. Восемь тысяч миль до Сан-Франциско. И одна тысяча миль до Нагасаки. Сорок миль от ближайшей японской базы на их острове Формоза. Взгляд через это окно, в сторону моря, покажет вам, что в данный момент архипелаг защищают два легких американских крейсера, дюжина эсминцев, столько же небольших подлодок. Несколько самолетов флота. И легкие суденышки. Далее, после получения страной полной независимости, не будет и этого. Японская же мощь, в том числе морская… Вы следите за мыслью?

Я обреченно кивнула.

— Теперь фактор времени. Нет, давайте переместим его на третье место.

Генерал подошел к столу, выложил на него три идеально заточенных карандаша и подровнял их в безупречный ряд.

— Коммерческий расчет. Вот в этой сфере лежит часть смысла усилий военной и политической разведки.

Он ободряюще кивнул мне.

— Суть моего плана обороны Филиппин в сопоставлении затрат и выгоды. Войну можно рассматривать как коммерческое предприятие.

Он еще раз кивнул, признавая во мне то самое, что обозначил отец Артуро, — инвестора.

— Позитивный расчет для любого агрессора означает, что цена подчинения страны не превышает его потенциальных прибылей от ее завоевания. Взять то, что не защищено никак, просто. Но если он будет знать, что для успеха его акции потребуются жизни полумиллиона солдат, три года и пять миллиардов долларов, то возникает вопрос — какие цели оправдываются подобными затратами. От разведки мы обычно ожидаем точной оценки возможных целей, чтобы сопоставить с необходимыми для их достижения затратами свои превентивные меры.

Он поощрительно посмотрел на меня, мне пришлось благодарно кивнуть ему за обозначение смысла моих усилий.

— И здесь мы возвращаемся к расстояниям и вообще к географии.

— География? Но береговая линия Филиппин с их семью тысячами островов больше, чем у Америки! — вмешалась я. — Как ее можно защитить?

Стоп, мне же было сказано, что диалога тут не должно быть — и что сейчас со мной сделают?

Генерал, как бы не замечая моей неделикатной реплики, чуть прикоснулся губами к сигаре.

— Нет такого места, которое было бы неприступным при концентрации превосходящих сил или беззащитным само по себе. На всем острове Лусон, где мы сейчас находимся, всего двести пятьдесят миль пляжей, пригодных для десантирования. Это упрощает задачу обороняющихся. Для отражения амфибийной атаки с моря им требуются прожекторы, береговые орудия. Живая сила, наконец. Торпедные же катера нужны не для борьбы с эсминцами в открытом море, они служат ключевой цели — заставить десантирующегося противника приближаться к берегу небольшими группами и с осторожностью. По сути, речь о выигрыше нашего с вами третьего фактора — времени. Мы получаем возможность организовать оборону на суше. И тут вновь сыграет роль география, лучше знакомая обороняющейся стороне. Как вы, видимо, знаете, мой отец сыграл известную роль в ведении боевых действий здесь. И не раз говорил мне, что на рубеже веков филиппинцы с их повстанческой армией в двадцать тысяч человек заставили американцев выставить для их подавления армию в сто тысяч. А теперь представим себе, что было бы, если бы армия повстанцев была правильно вооружена и организована. Представим ресурсы, которые пришлось бы тогда затратить американскому правительству.

Какие интересные цифры, подумала я. А если сопоставить их с тем, что в той войне филиппинцев погибло, как говорят, более ста тысяч человек, — то кто погибал, военные или не очень, или же — кто делал подсчеты?

Генерал, совершивший тем временем очередную прогулку по кабинету, вернулся к столу и аккуратно перевернул каждый карандаш, выстроив новую идеальную линию, но остриями в другую сторону.

— Примерно с таким пониманием ситуации мы создаем здесь национальную армию, — сказал он. — А теперь — снова фактор времени. История военных провалов может быть суммирована в двух словах: слишком поздно.

Так, подумала я. Он же был начальником академии в Уэст-Пойнте. Которую закончил когда-то один замечательный человек по имени Тони, он мог бы стать генералиссимусом моей личной армии, но армии мне больше не надо, а человека этого уже нет в Малайе. Он отправился домой, как раз в Америку. А теперь это я — слушатель Уэст-Пойнта. Где мои ботинки на шнурках и жесткий воротничок?

— Как вам известно, госпожа де Соза, наш план создания филиппинской армии рассчитан на десять лет. То есть до сорок шестого года, когда страна станет уже полностью независимой. Фактор времени — важнейший. Возьмите время на выполнение Британией заказа на торпедные катера. Добавьте к этому время на подготовку матросов, с учетом того, что единственные, кто ходит в здешних водах с мотором, — это как раз японцы, филиппинские рыбаки этого не делают. Те же вопросы — со скоростью подготовки пилотов, офицеров, рядового состава. Нам нужны именно десять лет. От разведки тем временем мы ожидаем оценок того, существуют ли у Японии или любой другой державы хоть какие-то цели, способные подтолкнуть их к нападению до завершения этого срока. На данный момент…

Раздался звонок телефона — там, далеко, в приемной. Голова генерала резко дернулась в сторону двери, он замер, замолчал, потом продолжил:

— На данный момент внимания достойны были бы вот какие очевидные признаки надвигающейся войны: если японский катер будет производить эхолотом разведку морского дна возле пригодных для высадки пляжей. Но ведь этого нет. Субмарины у берегов? Этого тоже нет.

В дверь постучали. Адъютант произнес фамилию — я отчетливо расслышала «Каттер». Или не фамилия? Нож-резак? Катер береговой охраны? И тут я увидела на лице генерала… нет, не страх, мы же знаем по фронтам Великой войны, что страх ему неведом. Но…

— Спасибо, Сидни… Да, майор, — зазвучал его чуть дрогнувший голос от стола, где он взял трубку. — Да? Это не опасно? Подробности, пожалуйста. Вот как. Ну что ж — я бы сказал, что дела идут хорошо. Так? Спасибо, майор.

И положив трубку, он повернулся ко мне. Да, и в этот момент он тоже улыбался или почти улыбался.

После чего с благодарностями, рукопожатиями и всем прочим я — фактически — пошла вон, вниз по ступеням со стены Интрамуроса на булыжник мостовой.

Это что — всё? Я прослушала очевидно замечательную лекцию, которая без сомнения пригодится мне, если я, скажем, буду когда-нибудь командовать армией. Мне сообщили, в чем состоит задача разведки: отслеживать стратегические намерения противника (если я правильно формулирую — а как еще формулировать после такого учителя?). Отлично.

И никакого понятия, что, собственно, произошло в Шанхае, почему генерал Дуглас Макартур отказался от встречи с британским союзником, что ему в этой встрече не понравилось. Почему британцам потребовалось вызывать меня. Деликатность — чтобы не уличать официально полуотставного генерала союзной державы в неосторожности? А чем вызвана эта странная британская деликатность? Не говоря обо всем прочем. В чем важность этих документов, или же искали не их?

И что мне делать, если миссия исполнена, дальнейших разъяснений — никаких… ехать домой?

А почему и нет. Здесь опасная страна. Она затягивает. Здесь можно стать местным жителем.

Я посидела какое-то время за столом на Виктории, Лола боялась приближаться ко мне и копошилась в своем углу, как мышонок. Я мрачно смотрела на первую полосу газеты.

А там было две темы. Ноябрьский тайфун: в Маниле предупреждение понижено до второго уровня, сообщения о разрушениях начинают поступать из Пангасинана и с Самара. Тайфун идет на север, к Японии, «Нито Мару», «Ахомо Мару» и другие суда, как сообщают, в зоне опасности. На восточном побережье Лусона ветер сносит хижины и уничтожает повозки, подготовленные для церемонии инаугурации. Люди, направлявшиеся из Пангасинана в Манилу паромом, застряли в Дагупане.

И вторая — так, это уже вообще абсурд. Мануэль Кесон приказал взять главного бандита будущего Содружества живым или мертвым. Поэтому в горах между Лагуной и Тайябасом констебулярия проводит самую масштабную операцию в истории (мировой, не иначе?).

А вот и портрет разыскиваемого, то есть «капитана Куласа», или Николаса Энкалладо, и какой! В соломенной шляпе, с сурово насупленными бровями, жестким подбородком, он держит под уздцы верную лошадь правой рукой, а в левой у него… ананас, и неправдоподобно громадный.

И вот такого рода новостями мне тут предстоит жить в ожидании неизвестно чего?

А в отеле, как ни удивительно, нашлось содержимое моего сейфа. То есть никуда оно, собственно, и не исчезало. Просто кто-то что-то перепутал. Столько народа сейчас, как никогда, госпожа де Соза. Хотите посмотреть, кто во всем виноват? Вон тот ученик, видите, стоит. Его зовут Джим.

Я посмотрела: тот самый, который вел ко мне Лолу, темная кожа с юношеским пушком, почти мальчик, невинно смотрит на огни люстр и явно ими восхищается, понятно же, что на таких жаловаться никто не будет.

Да, а мне есть телеграмма. Но это из дома, вовсе не то, чего я сейчас жду. А вот кстати — исходя из того, что генералу, когда его при мне с кем-то соединили, назвали все-таки фамилию звонившего, а дальше он называл его просто «майором». И если так…

— Скажите, а кто такой Каттер, майор Каттер? Кажется, со всеми уже знакома, а вот этот…

— Не совсем так, мадам. Хаттер. Майор Хауард Хаттер.

— Ах, этот? Да-да, о чем-то говорили. А кто он, собственно?

— Доктор, мадам. Он личный врач нашего генерала. Хотя вообще-то… — тут портье похлопал ладонью по журналу на стойке, — здесь говорится, что наш генерал не болеет никогда. Вообще. И доктор Хаттер на самом деле будет создавать медицинскую службу нашей будущей армии. А пока что он в основном лечит маму нашего генерала. Не отходит от нее.

— Что? Вот эту приятную леди в кружевах?

— Ну да, Мэри Пинки Макартур. Мы ее все любим, такая вежливая и улыбается. Но она была совсем больна, когда приехала. А на корабле… говорят, что в Шанхае генерал отменил все свои встречи и не сходил на берег, так ей было плохо.

Сжимая в пальцах телеграмму, я шла к элеватору. В этой стране, похоже, секреты раскрываются просто. Ну, одной загадкой меньше. Никаких сложных сюжетов, он ведь и не знал, зачем его зовет к себе британский союзник. Заболела мама, не смог прийти.

А вот прочее пока непонятно.

Телеграмма была действительно из дома, Элистер сообщал, что все хорошо.

Значит — уехать? Или еще подождать неизвестно чего?

Глава 6

НО ЕСЛИ ТАК, ТО ВЫ ИДИОТ

Приключения в отеле, как ни странно, продолжались и дальше. На следующее же утро после разговора с генералом портье очень деликатно коснулся такого вопроса, как деньги. Сколько вы уже дней здесь, мадам? Видите ли, правила отеля таковы, что… Нет-нет, это совсем не проблема, более того, потом мы даже сможем сделать вам небольшую скидку, ведь уже послезавтра, после церемонии, вице-президент Дерн и многие другие уезжают, так что тут останутся только свои. Но тем не менее деньги — это все-таки серьезно, мадам де Соза.

Лучшему отелю в стране, где сьют в сутки стоит больше, чем здешний мелкий чиновник зарабатывает за месяц, хочется, конечно, чтобы иногда ему эти деньги платили.

Ну и, понятно, кому-то другому хочется самым безболезненным для себя образом — с помощью банкиров — проверить, а действительно ли некие счета принадлежат именно мадам де Соза.

Так что все ожидаемо, никаких проблем, как сказала бы Лола, а заодно пора посмотреть на содержимое моей ячейки.

А ячейка, как и было сказано, никуда вообще не девалась, и более того, я бы очень удивилась, если бы она никого не заинтересовала после моей дерзкой просьбы устроить встречу с генералом. Особенно после того, как был упомянут «план Орандж».

Конечно, когда эта железная коробка трясется при изъятии, не разберешь, рылся ли в ней кто-то. Но так или иначе, вот паспорт (посмотрели, довольны?), коробочка с драгоценностями, вот одна нужная в сегодняшней ситуации бумага (для вас же ее здесь оставляла!), берем ее и паспорт с собой. Коричневый пакет остается заклеенным — хотя чайники с паром и свежий клей не дефицитны. А дайте-ка я заберу и его, это ведь журналы, самые обычные журналы. Хотя отнюдь не мод.

— Я отправлюсь в банк прямо сейчас, — сказала я портье на ходу.

Поездка туда имела для меня самые неожиданные последствия, но в тот момент я этого не знала и с удовольствием смотрела по сторонам. В конце концов, я ведь ехала через реку, в тот самый даунтаун, на Эскольту.

Манила, оказывается, очень большой город. Слева — Бинондо, где живут китайцы и гремят мастерские, а вот Кьяпо — какое же очаровательное место, улицы сонные, состоят из двухэтажных домиков с оконными решетками на вторых этажах, манговые деревья во дворах, а еще тут везде пыльные либрерии, приятнейшие джентльмены за их прилавками. Здесь живут старые-старые, но не очень богатые семьи, то есть самые лучшие из всех возможных.

Где-то там дальше воровской рынок в Сибаконге, «Кухня дикси» на Карьедо, а потом уже как бы не совсем Манила, но еще не деревня. И ключевые точки этих пригородов — заправочные станции. Такая станция — центр всех местных событий, примерно как церковь. Там волнующе пахнет газолином, иногда появляются авто, которые можно осмотреть и обсудить, там можно демонстративно выпить бутылочку страшно дорогого и модного напитка — кока-колы.

Ну, а я — уже на Эскольте: театр «Кэпитол» — в целых три этажа, белые барельефы по стенам, как же он огромен. «Кальво билдинг» — четыре этажа, «Мэньюлайф» — скромный тортик из гипсовой лепки. Фонари на Эскольте — толстые, с целой вазой на верхушке столба. И тут же главное отделение Филиппинского национального банка. А в нем, после недолгих разговоров с молодым человеком на первом этаже, я иду в уютный кабинет банкира по имени Теофисто Морено.

— Сингапурское отделение «Гонконг-Шанхайского»? — поморщился он. — Да, но… У нас завтра ведь инаугурация, а потом целых два выходных. Мы вообще-то по большей части корреспондируем с американскими банками, и представьте, если каблограмма пойдет в Сингапур через них. Это долго.

Что ж, я к этому моменту уже примерно себе представляла, как устроена здешняя экономика, — у Британии свой мир, здесь совсем другой, что угодно идет через Америку и очень немногое через соседнюю вроде бы Азию.

— Американские банки? — сказала я. — Ну, и это тоже можно. Давайте посмотрим, с кем вы тут работаете. Выбирайте.

Я достала вынутый из ячейки список, ту самую бумажку, Теофисто посмотрел — и брови его поднялись над очками.

— О каких мы говорим суммах? — без эмоций поинтересовался он.

— Сейчас речь идет об оплате счетов «Манила-отеля», скажем, за полторы накопившиеся недели и далее, возможно, до Рождества. Но есть прочие расходы, на офис, и еще возможны инвестиции…

Морено снова поднял брови.

— …скажем, тысяч на сто — двести американских долларов, если мне что-то покажется интересным.

Двести тысяч. Сумма, способная на всю жизнь сделать какую-нибудь американку вполне респектабельной молодой дамой.

Морено молчал секунд пятнадцать, рассматривая меня. Потом кивнул, ткнул пальцем в пару названий банков из довольно длинного списка, изучил мой паспорт, сделал пару записей. И пообещал:

— Думаю, ответ будет уже сегодня, и я немедленно телефонирую в отель, они меня знают, кредит мы откроем сами, вам надо будет только проверять счета.

И задумчиво посмотрел мне вслед.

Матильда с Хуаном дожидались меня у похожей на шляпную коробку остановки местного трамвайчика на Плаза Санта-Крус. О том, что меня после этого разговора ждало, и очень скоро, я, повторим, еще не подозревала и мирно подпрыгивала на калесе, въезжая с моста Джоунса на поле Уоллеса с его рядами молоденьких деревьев и зелеными лужайками. У Матильды на голове подрагивали только что купленные розовые султаны из крашеных петушиных перьев, Хуан в новой соломенной шляпе развлекал меня веселыми историями.

— Наш пресиденте Мануэль Кесон, мадам. Много рассказов. Вот один: к нему пришел судья с Негроса, судью хотели уволить за соблазнение крестьянской девушки. А тот хотел оправдаться. Пресиденте говорит: судья, расскажите мне все как было. Ну, говорит тот, на закате мы пошли с девушкой под манговые деревья за рисовым полем…

Мальчишки-нищие, торгующие на улице сигаретами, радостно замахали руками Матильде. Она гордо кивнула им невесомыми султанами.

— Но она пошла туда с вами добровольно, судья? — строго спрашивает пресиденте. О, конечно, очень добровольно, отвечает судья. Хорошо, говорит Мануэль Кесон, а теперь вспомните, что я ваш пресиденте, я филиппинец, не какой-то там американец, поэтому мне надо говорить правду. Вот и скажите мне: вы там, под манговыми деревьями, получили от девушки то, чего хотели?

Хуан сделал драматическую паузу и притормозил Матильду перед въездом в Интрамурос с его булыжником.

— И тут, мадам, судья покраснел, побледнел, засуетился и наконец выпалил: нет, господин пресиденте, это клевета врагов, ничего я не получил! Но если так, то вы идиот, закричал на него рассердившийся пресиденте. А нам в Содружестве не нужны судьи-идиоты!

Вот и офис, множество бумаг, картотека растет, на столе у прекрасной и странно задумчивой Лолы какая-то газета с большой, во всю первую полосу, фотографией — кого бы вы думали? Да как раз замечательного Мануэля Кесона: высокий лоб с залысинами, стоячий воротничок и галстук в крапинку, три ордена, полосатые штаны. Любимые им танго-туфли: черный низ, белый верх. И довольно гневная улыбка.

Час шуршания бумагами, надо передохнуть, смотрю на непонятную страницу в «Санди Трибьюн». Женские фотографии в овале, подписи: Росарио Борромео, Сесилия Хавьер, Хулиа Кристобаль (на вид чистая испанка), Фе дель Мундо, прочие. Двадцать пять финалисток конкурса, победители получат поездку в Китай и Японию.

— Лола, — говорю я, подходя к ней с журналом, — не понимаю: это и есть знаменитые филиппинские красавицы? Я бы сказала, что в подобных соревнованиях должны побеждать девушки вроде вас, а вот этой, смотрите, лет сорок, и у вон той не вижу особой красоты…

Лола берет журнал, как змею. Шевелит губами. Отвечает странным голосом: это не конкурс красоты. Это конкурс популярности. Это женщины, которые в жизни что-то сделали, важное. Учительницы, врачи…

— Спасибо, — отвечаю я. — А тогда они мне могут пригодиться, это надо вырезать и подшить в папку «значительные персоналии». Прошу вас.

Возвращаюсь к себе на возвышение, через пару минут бросаю взгляд вниз — почему так тихо и не видно никакого движения? Лола, оказывается, плачет. Настоящими и злобными слезами.

Что, дьявол возьми, происходит в моем офисе?

Опять этот человек, и мне страшно. Сначала я видела его в «Манила-отеле», потом… где-то еще, ведь и вправду видела — и вот он, сдвинув шляпу на затылок и не глядя на мои окна, проходит по Виктории, мимо стайки приветствующих его уличных мальчишек (они везде, с лотками для сигарет и конфеток). Проходит так, будто и мальчишки, и вся улица принадлежат ему. Этот странный острый профиль, это умное лицо… Кто он? Почему я боюсь его?

Мрачно смотрю в газету. Итальянская война в Эфиопии приближается к концу, она идет уже на юге страны. Тем временем с понедельника, восемнадцатого ноября, начинаются французские санкции против Италии, и фашистский совет соберется завтра на Плаза Венециа, Муссолини воспользуется возможностью сделать важное заявление. Народное возмущение против Франции чувствуется еще сильнее, чем против Великобритании. Яростные выступления начались еще в пятницу, во время демонстрации французского фильма в синематографе Комма зрители требовали прекратить показ.

Реорганизация повседневной итальянской жизни потребует возвращения кэбов и лошадей, поскольку теперь цены на газолин сделают мотокэбы неприбыльными.

Тем временем в Париже палата производителей текстиля подала энергичный протест премьеру Лавалю, поскольку экспорт в Италию составляет до одной десятой всей французской торговли в этой сфере. Франция колеблется, французский премьер отказал в помощи британскому флоту, если англичан атакуют.

Кризис произошел из-за продолжавшейся отправки итальянских войск в Ливию, которая граничит с британским Египтом. Наращивания британского флота между Гибралтаром и Суэцем не ожидается. Франция предлагает: англичанам уменьшить флот, итальянцам прекратить переброску войск.

А не поэтому ли господин Эшенден забыл меня здесь? Видимо, у него есть дела поважнее?

Так, а вот это что такое. Да ведь оно происходит сегодня, сейчас. Вы хотите, чтобы я занялась японскими шпионами? Ну хотя бы дайте мне посмотреть на всю здешнюю японскую общину в сборе. Где моя шляпка? Где Хуан, не уехал на обед?

— Хуан, в Грэйс-парк, — воскликнула я, проносясь мимо окончательно обосновавшихся у моего офиса уличных мальчишек.

— Так далеко, мадам, — удивился он.

И вот он, замер в дальнем конце зеленой лужайки парка. Длинные крылья, низкая посадка — почти прижимается к земле, довольно мощный на вид мотор, но в целом — небольшой аэроплан, способный на неплохую скорость, зато мест в кабине всего, похоже, три-четыре. Почтовик или что-то в этом духе? Первую посадку, как написано в газете, сделал в Осаке, потом где-то на Формозе. Неплохо, но… Не грандиозно.

На лужайке, под деревьями, — длинный стол, где расставляются бокалы и тарелки. Ряды аккуратных японцев, в темных костюмах и по большей части в золотых очках, с ними почти нет женщин. А вот — местные девушки в платьях-балинтаваках, с цветами в руках, дети, размахивающие японскими, американскими и филиппинскими флагами. Медный бэнд покончил с маршем, и зазвучало это — нежное, порывистое, грустное:

Si supieras,

Que aun dentro de mi alma…

Его голос больше не зазвучит, говорила мне медь оркестра. Они уходят — сначала Росс Коломбо, а потом Карлос Гардель погиб, всего-то в июне этого года, его аэроплан упал на горные склоны — и кем надо быть, чтобы придумать играть сегодня его «Кумпарситу» на глазах у нас, как нарочно видящих сейчас эти крылья и мотор? Они не подумали. Им непонятно, что с нашим веком что-то не так, если его золотые голоса уходят один за другим.

Лица японцев, слушающих эти звуки, не выражают ничего.

Речи, конечно. И вот к микрофону на железной штанге выходит человек из японского аэроплана. Ну да, их там было всего трое, пилот, механик и вот этот — Фукуичи Накамура. Где переводчик?

Как интересно. А ведь он говорит на отличном английском. Не нужен переводчик.

Оказывается, это аэроплан группы газет: «Майничи», «Ничи-ничи» и еще каких-то. Газеты в моей стране становятся институцией, старательно выговаривает человек в белом хлопковом комбинезоне, и микрофон разносит его голос эхом. Газеты у нас мотивируют общественную жизнь, идеалы, экономику, политическую структуру. У тех изданий, что я здесь представляю, общий тираж три миллиона. Используют для передачи информации самые современные средства, включая аэропланы и голубей. Их, аэропланов, оказывается, у этого газетного концерна уже девять.

Совсем молодой человек, еще без неизбежных для этой нации золотых очков. Неуклюжий и скованный, как все японцы, — или они такие только за границей? Лицо… будто вырезанное из светлого дерева. Без выражения.

Мы давно перестали думать о себе просто как о японцах, размеренно произносит он. Мы — люди Азии в целом, и мир в Азии означает мир для Японии. Надеемся, что с этого перелета начнется давно необходимое коммерческое воздушное сообщение между странами. А пока что я буду слать телеграфом в свою газету сообщения с церемонии инаугурации Содружества.

Аплодисменты, цветы, снова речи.

И почему бы не подойти и не познакомиться с ним? Хотя бы для того, чтобы сделать в своей книге такую запись: если вы ловите японских шпионов и начали с того, что познакомились с человеком по имени Накамура, то вы на верном пути.

Пробираюсь сквозь толпу, вижу, что какой-то явно местный (судя по одежде) японец подводит к Накамуре… Кого? Боже ты мой, а ведь это Эдди. Гордый, при этом скромный, милый, снисходительный, угощает Накамуру сигаретой… Другой японец что-то рассказывает прилетевшему, показывает какую-то аккуратную вырезку из газеты… Все понятно. Через неделю или около того в хорошей японской газете появится большой материал про галеон. Кто же против такого устоит? Встретятся, поговорят, японец получит хорошо подготовленные материалы, вырезки из местных газет, после которых и выяснять-то много не надо. Вот так следует работать.

Пробираюсь ближе, и это уже Эдди знакомит меня с покорителем воздушных пространств, я пожимаю его мягкую руку, вижу, что он совсем мальчик и что он очень плохо понимает, кто и что ему говорит. Ну а речь он, конечно, много раз репетировал. Это они умеют.

Щелкают камеры, нашу компанию снимают все. Что ж, если это шпион, то он умеет возникать эффектно, так, что появление его заметит вся страна. С фотографиями и прочим.

Оглядываю остальных, Эдди снисходительно поясняет: вон Киоси Учияма, консул. А там — Сейтаро Канегаэ, первый и старший из японских бизнесменов, владелец «Ниппон Базара» на углу Эскольты и Плаза Морага. Только что создал Национальную каучуковую компанию. Прочие — а кто их знает, дорогая Амалия. Их ведь более четырех тысяч. Где, в стране? Нет, только в Маниле, в стране уже тысяч тридцать, в японском городе Давао, еще в горном Багио — кто, спрашивается, строил туда дорогу по американскому контракту?

Ну что ж, спасибо, Эдди, — а он уже весело машет мне рукой, его ведут еще с кем-то знакомить. Он ведь знаменит.

Ищу глазами Матильду на краю поля. Хуан, наверное, размышляет насчет того, как японцы тянут руки к его стране, вот уже и аэроплан прилетел.

Меня никто не звал на церемонию инаугурации, но что же делать, если горны и рожки с поля Уоллеса под твоим окном будят тебя еще до шести утра?

Я подхожу к окну, распахиваю его — какой бледный свет, какой холодный ветер, как он треплет флаги повсюду, сколько же десятков тысяч людей собралось на этом поле, оно — как разноцветный газон, который шевелится, гудит и содрогается.

Я иду вниз завтракать, на меня странно смотрят — я что, одна в этом отеле, не считая заметно поредевшего персонала? Что они скажут, если я сейчас вернусь к себе?

Как обреченная, выхожу наружу, пробираюсь вдоль стены Интрамуроса — какое же ясное и чистое утро! — подальше, на край толпы, пытаюсь увидеть ступени здания сената.

Никакого сената больше не будет, теперь — Национальная Ассамблея, она уже избрана.

Снова трубы, крики — длинный «кадиллак» мелькает там, вдалеке, среди конного эскорта, едет слева, от реки, его скрывает толпа. Движение крошечных фигурок на ступенях под колоннами сената, там, где сюртуки и цилиндры, и еще, кажется, пара котелков и обычных шляп.

И одновременно такое же длинное авто с кавалерией проносится справа, с бульвара Дьюи, тоже делает поворот к зданию с колоннами.

По полю прокатываются волны рева и эхо от микрофонов. Они там говорят что-то, эти люди на ступенях. Говорят долго.

Я ведь так и не видела его близко, подумала я, этого загадочного человека, который судил судью с Негроса, у которого, как я понимаю, власть теперь такая, что не снилась и американскому президенту, этого Мануэля Кесона, коего чиновники в Нидерландской Индии считают более опасным, чем Маркс, Ленин, Троцкий и Сталин вместе взятые. И, кажется, сегодня не только не увижу, но и не услышу — над полем летят только обрывки слов с американским акцентом.

Звенят оркестры, большие барабаны звучат, как кажется, невпопад и заглушают всё.

Слева, где река, какие-то войска выстраиваются для парада, скоро он начнется. И вот тут от далеких ступеней звучит совсем другой голос — чуть задыхающийся, резкий, со странным акцентом. Толпа затихает. До меня долетают слова: Господь, дай мне свет, силу и храбрость.

И гремят пушки.

Глава 7

ПРОСТО ЕМУ НРАВИТСЯ РЕЗАТЬ ГОЛОВЫ

Мир сегодня утром стал другим. А я даже не смогла догадаться об этом вовремя.

Я сидела в дальнем углу громадной залы «Манила-отеля», вдали, у входа, звенели голоса — дамы в платьях до пола со шлейфами, мужчины во фраках, мельтешащая и сверкающая толпа, но я не знала здесь никого. Официанты с сожалением смотрели на меня.

У них сегодня бал.

А я сижу и пытаюсь справиться с огромностью смысла того, что видела утром.

Толпа. Салют. Голоса, раскатывавшиеся над полем. Флаг, тихо ползший вверх.

Это — всерьез? Это и правда произошло?

Эти американцы, как им и свойственно, сошли с ума?

Сколько в нашем мире стран? Кажется, полсотни, если судить по Лиге Наций. Но зачем разбираться, где вообще находятся Сальвадор или загадочная Литуания, если — вот она, карта, больше трети ее закрашена розовым. Это Британская империя, моя империя. И пара империй поменьше, других цветов.

И никогда, никогда, никогда ни одна страна не становилась независимой от своей империи. Переходила из рук в руки — да, было. Вот эта. И еще Куба вместе с ней. И, возможно, где-то в Африке…

А что же тогда это значит — Филиппинское Содружество? Пока — без внешних сношений, пока — под военной защитой Америки… В общем, доминион, как Австралия. Но далее — всего через десять лет — совсем, вправду настоящая страна? Вот эта? С президентом и отставным американским генералом, который создаст ей армию из ничего?

Но тогда…

Ну да, есть человек, которого все боятся, — Ганди. Однако, что бы он ни говорил, где независимая Индия? Может быть, ее и не будет никогда?

Но если такая страна будет — а эта уже почти что есть, — то как насчет меня?

Значит, и то, что я сейчас называю моей страной — Британская Малайя, — там тоже когда-нибудь произойдет похожее? Да не может быть, что это за страна, если она сегодня разделена на несколько частей с разными законами, если города там принадлежат китайцам и индийцам, а деревни — местным жителям?

А главное — кто тогда буду я? Просто португалка?

А кто меня знает на родине отца, в Португалии? У меня же дом в совсем другом месте, в малайском Пенанге, где у мокрой теплой земли летает мошкара, где по стенам беззвучно перемещаются серенькие и всеми любимые чичаки, поедая комаров… где я лет тридцать назад должна была съедать весь свой рис с тарелки, помня о голодающих в Китае детях… Это моя земля и мои чичаки.

Кстати, такие же охотятся за мошками и здесь. И растут такие же манговые деревья.

Но люди здесь с сегодняшнего дня — граждане Содружества. Вроде бы каждый, кто здесь родился. Или чья мать гражданка Филиппин. А если ты, допустим, здешний китаец или японец — то можешь стать гражданином через год после достижения совершеннолетия. Или не так?

Какой странный и какой новый мир.

— Что такое? — раздался веселый голос у меня над ухом. — Вы грустите? В такой день?

Я медленно подняла голову. Хоть один человек нашелся…

— Есть такая штука, как чужой праздник, Эдди. Но и вы, я вижу, не во фраке?

Этот юноша, кажется, не просто бывает небрежен в одежде. Он всегда слегка небрежен. Это уже стиль.

Эдди медленно повернул голову с орлиным носом в сторону счастливой толпы у дверей. И постоял так с секунду.

— Я не умею танцевать королевский ригодон, — произнес он, наконец, сдержанно. — А именно это сейчас будет происходить в «Фиеста-павильоне». Я умею делать многие другие вещи. И неплохо. А знаете что!..

Его глаза бешено засверкали.

— А знаете что, Амалия! Это не чужой праздник. Он и мой тоже. И ваш! Если захотите. Пойдемте — полчаса или час, среди людей. Я не говорю, что я — из простого народа. Это не так. Но это мой народ. И у него сегодня праздник. На Эскольту и пару улиц вокруг. Там огни, там люди. Совсем другие, чем здесь. Это незабываемо. Согласны?

— Да, но… — возразила я.

— Какие там «но». Ну да, я отпустил авто. Да вообще им почти не пользуюсь, в самой Маниле это не очень и нужно. Но вы подвезете меня на вашей Матильде. Оттуда я пойду домой пешком, это рядом, а вас Хуан доставит обратно.

— А он еще здесь?

— Еще как здесь. Я его видел, входя. Да и вообще, вы думаете, у него в Маниле есть дом? Не уверен. Он спит в калесе. Моется у кого-то во дворе. Ест где придется. Если это вас не огорчает. Он тут, у входа, хочет посмотреть на великих людей. Они сегодня все будут здесь. Ригодон, как я сказал. Но будет рад и празднику на Эскольте. Ничуть не хуже.

И Хуан действительно дежурил на своем обычном месте, слева от металлических ворот в сад, мы с Эдди пробрались туда через парфюмерные ароматы счастливой толпы у входа.

Калесу Хуан украсил флагом Содружества — бандера де либертад, по цветам напоминающий американский флаг, но с большим золотым солнцем у древка.

А каким будет флаг моей страны, если она когда-нибудь состоится? Наверное, я этого никогда не узнаю.

— С праздником, Хуан, — сказала я ему. — И тебя, дорогая Матильда.

Хуан, вежливо поклонившийся, посмотрел на меня довольно странно. Он как-то по другому относится к празднику? Матильда выглядела немного нервной.

И вот — этот купол огней, эти тысячи лампочек, сотни сияющих цепочек, переброшенные через улицу: «Сьюдад де оро», «Золотой город». И толпы, толпы людей без всяких фраков, беспрерывно болтают друг с другом совершенно не на английском языке. Никаких испанских красавиц, все, наоборот, черноволосые, носы кнопкой, но страшно оживленные и оптимистичные.

— Миллионеры покупают хорошие вещи здесь, — кричит мне Эдди сквозь щебетание толпы, — вот она, «Пуэрта дель Соль», а это «Эстрелла дель Норте»… «Хикокс» — он стал моден! Сегодня — только витрины. Все закрыто. Дураки!

Он хватает меня под руку и тащит дальше, и хорошо, что тащит, — сметут, уволокут вдоль по золотой улице, будут носить по ней, как щепку.

— «Оушеэник», Амалия! Столовое серебро, отличный китайский фарфор, но это же самое — вдвое дешевле на Онгпине, в Чайна-тауне, совсем рядом. «Эстрелла» — там свадебные подарки и драгоценности, еда. «Пелисер» — лучшие ткани. А дальше, а дальше! Но сейчас вам оттопчут ноги…

То, что Эдди не совсем трезв, я уловила еще в калесе, но что плохого в мужчине, который чуть-чуть пахнет чем-то выпитым в такой день, тем более вечером?

— Отдых! — шепчет он, заводя меня в громадные церковные двери на площади Санта-Крус. — Можно присесть. И принюхайтесь!

Да я и сама это улавливаю: китайский запах камфорного масла для суставов, ветер развевает белую сутану священника, принося новые волны запаха этого масла. И колокол над головой звучит как жестянка на пагоде. И хор нежных голосов сверху пытается перекрыть гудение внизу — они болтают друг с другом даже здесь.

— Такие тут католики — самая китайская из всех церквей… А теперь, теперь!

Выходим в ночную черноту, опять толпа, дерево увешано перламутровыми полумесяцами, оно сверкает и переливается.

— Вам нужно стать филиппинкой, Амалия! А филиппинцы начинаются с ног.

И мы идем в Гандару, один из переулков у Эскольты. И вот здесь ничего не закрыто, здесь все торгуют, прямо на тротуаре, какой угодно обувью. Конечно, кожаными тапочками на ремешках, но не только.

— А это мы зовем «корчо», с блестками. А вот тут — чинелы, это уже туфли!

Я меряю чинелы, они мягкие, Эдди вытаскивает кошелек и после короткой перебранки с торговцем дарит мне туфли, ногам сразу становится легче.

Тут уж и совсем бедные улицы, толпа все такая же — не утихает, из двери какого-то питейного заведения вываливается человек попросту в майке, драной, за его спиной ревет граммофон, высокий голос чеканит короткие строки — а, вот она и ожила, та самая песня Берлина:

Я надеваю цилиндр,

Завязываю свой белый галстук,

Стряхиваю пыль с фалд,

Застегиваю рубашку,

Вставляю запонки,

Полирую ногти,

Я иду, моя дорогая,

Чтобы вдохнуть эту атмосферу…

— Ой, — говорю я и опираюсь на руку Эдди. — Это хорошо.

Ответ мне — треск и грохот из поднебесья, между крыш. Десятки огней, свист, кривые белые траектории.

— Вот ваш праздник! — кричит мне Эдди и поднимает голову к небу.

И огненные колеса, и снова свист, и россыпь выстрелов и взрывов. Как маленькая война, только на этой не убивают.

А потом я понимаю, как хорошо, когда есть вот такие переулки, где тихо.

— Офисные крысы пошли по домам еще вчера, — ехидно говорит Эдди. — Так, если пойти обратно, на Санта-Крус, то там есть «Ла Перла», а в ней едят точино дель сьело и бразо де мерседес, хорошие. Но сегодня — не пробьемся. Хотя — попробовать?

Я вижу, что лоб его блестит, и все-таки выпил он много.

— Эдди, праздник хорошо покидать, пока он не кончен. Это всегда надо делать, когда вам еще не очень хочется уходить, слышите? — громко говорю я, не сразу понимая, что в этом переулке орать не надо, тут тихо и никого нет. — Где там ваш дом и где моя лошадь? Если она, бедненькая, не умерла от этого грохота.

— Мой дом там, два квартала, — машет он рукой в одну сторону. — А лошадь — Хуан же сказал, что будет ждать здесь, в конце переулка, потому что здесь тихо. Так, мы высадились под вывеской Sabatero optical upstairs, вот. Значит — там, там, за углом, пятьдесят ярдов, — показывает он в другую сторону. — Кажется, вон задняя часть калесы, и Хуан никуда не уйдет. А о чем мы вообще говорим, давайте я вас провожу туда…

— Да нет же, Эдди, я действительно ее вижу. Спасибо вам. Вы подарили мне праздник.

Я пожимаю ему руку, делаю несколько шагов по улице, к шуму и голосам, вижу калесу — но не мою. И обнаруживаю вдобавок, что забыла где-то мои старые туфли — а что вы хотели, праздник! Зато чинелы на ногах. А если вывеска здесь, и Хуан сказал, что будет ждать в конце этого переулка… Концов всего два. Вон он, другой конец, там горит золото огней Эскольты, мелькают ноги и головы, совсем близко.

Я делаю несколько шагов по неровному асфальту, смотрю под ноги — тут может быть что угодно. В лучшем случае банановая шкурка.

— Hoy, putangina mong duling!.. — почти прошептал человек из темноты, из дверного проема. И сделал шаг вперед, спиной к грязно-желтоватому свету далекого фонаря.

И я увидела это лезвие, большое, как топор.

Дальнейшее известно и кончилось, к счастью, хорошо. Потому что из ниоткуда возникла белая тень человека, чья фамилия почему-то означала «зеленый». Если это была его настоящая фамилия.

— Итак, господин Верт. Вчера был хороший вечер. Вы спасли мне жизнь, а я…

— А вы не хотели уходить с танцев. А что касается вашей прелестной узкой юбки, то к ней недоставало еще одной важной в этих краях детали туалета. Вы знаете, что такое воскресная мантилья? Она нужна здешним дамам, чтобы прикрыть драгоценности, потому что к мессе на рассвете они идут напрямую из клуба после бурной субботней ночи. А потом уже — спать.

— Но вы мне простили отсутствие мантильи.

— Бесспорно.

Утро после праздника — особенно такого, как получился у меня, — вот оно: город грустит, людей почти нет, везде обрывки бумаги на сером асфальте. И строчки газеты примерно с таким текстом: мэр Манилы Хуан Посадас без белого солнечного шлема — это уже не мэр Хуан Посадас. Но на инаугурации он был признан самым элегантным из всех, носивших цилиндр и державших трость. В наклоне его цилиндра и изяществе сюртука было что-то дьяволское. Он потряс публику и бросил вызов самому наследнику британского престола Эдварду. Никто не узнал бы в этом человеке в цилиндре бывшего лукового фермера из Мунтилупы.

В общем, вчера всем было весело. А сейчас — уже сегодня.

— Я в чем-то сильно ошиблась в эти первые дни здесь, господин Верт, — признала я. — Хотя ведь замечала, что слишком все легко получалось, буквально в один день. Но не волновалась. Не думала, что возможно такое, по крайней мере так быстро… Зато стало интересно. Итак, у нас две версии того, что там случилось, в переулке.

— Этот молодой человек, который привел вас в ловушку и вдруг исчез. Он — первая версия. А вторая — это ведь я?

— Конечно, господин Верт.

Он строго посмотрел на меня этими странными — все-таки, оказывается, серыми глазами. Ему очень, очень нравилось быть подозреваемым.

— Но вы не могли заранее знать, что я окажусь в этом переулке, — сказала я.

— А зачем мне было об этом знать? — с удовольствием опроверг меня он. — Допустим, так. Мы с апашем шли за вами, беседуя о погоде и войне в Эфиопии, потом он увидел, что случай удобный, занял место в темном углу, я временно отступил, потом вовремя появился — и вот вам! Приятное знакомство состоялось. Ваше доверие завоевано навсегда.

— Шли за мной с апашем от самого отеля? И вы не взяли револьвера, чтобы не застрелить случайно вашего сообщника?

— А, допустим, у меня нет револьвера! — с азартом отозвался он.

— И как же вы собирались меня спасать? А вдруг я забыла бы свой пистолет у зеркала, рядом с большой пудреницей?

Пауза, господин Верт в раздражении откидывается на подушки кованого металлического стула. Белый альпаковый костюм сидит на нем так, будто это фрак.

— Подозреваемый из меня пока — полный провал, — признает он. — Но не надо мне полностью доверять. Кто знает. Может, я все очень сложно, очень тонко придумал.

— Не буду доверять! — успокаиваю его я. — А вот тот молодой человек — тут все интереснее. И ведь до конца никак не скажешь точно… И это все-таки могла быть случайность, просто появился бандит… А главное, зачем и почему… Но подождите, Верт, с вами еще не все ясно. Каким образом вы вообще там оказались, с апашем или без? Вы сказали, что присматривали за мной. И каким образом? Вот мы с этим юношей выходим из отеля, садимся в калесу. А вы сидите в кустах у входа?

— Нет. Сижу вовсе не я. Вообще-то вечером я вполне мог быть не у себя в отеле, и тогда все могло выйти куда хуже, чем вы думаете. Но я там был. И конечно, я взволновался — вы ведь впервые оказались в такое время в подобном месте. Ну а от отеля до Эскольты совсем близко. Пять минут хорошей лошадью. У отеля всегда кто-то дежурит с калесой.

— Звонок откуда?

— С Эскольты, конечно. Они ехали за вами от отеля на второй калесе. Потом один звонил, второй и третий шли за вами. Один из двух работал челноком, докладывал тому, что у телефона, бежал обратно. А своей базой самый главный из них сделал одно вкусное место. Кажется, «Ла Перла».

— Я чуть туда не зашла!

— Недалеко от «Санта-Аны», между прочим. Оттуда и звонил, за пять сентаво. Хотя когда я приехал и увидел эту уличную толпу, то понял, что если бы вы с вашим провожатым шли побыстрее и по менее очевидным маршрутам, то дело было бы плохо. Они бы потеряли вас или друг друга. Так что вам еще раз повезло. Они очень быстро бегают, конечно, отлично проскакивают сквозь толпу, а вы не могли через нее пробиться, и это помогло. Вдобавок вы сначала пошли как раз в направлении телефонной засады, на Санта-Крус, и они делали все более короткие броски. А тут и я подъехал и взял дело на себя.

— Кто — они? У вас тут что — целая армия?

— Мадам Амалия, вы что, не читали «Шерлока Холмса»? Это же так просто.

— Так, так… уличные мальчики. Вот эти, которые поселились у моего офиса?

— Конечно. Израсходовали вчера много сентаво. Меня, увы, ждет счет. Зато они знают настоящие цены. На калесу, например. И им проще, чем мне, было сидеть в кустах у отеля. Или еще где-нибудь. Они и сейчас вас подстерегают за углом, не сомневайтесь. Но вы же не будете показывать вида?

Э, нет, не так все просто, сказала я себе. Про сентаво мы еще поговорим. А пока что…

— Верт, всего этого не могло быть.

— Почему же?

— Мы с вами говорим сейчас на французском. И вы сами сказали, что английский…

— А вы думаете — мальчики говорят на английском? Уличные мальчики?

А ведь он прав. А тогда…

— Я начал с ними разговор вот с чего, — сказал он. И приложил руки к сердцу, мучительно сморщив лицо. — Это означает, что я страдаю от любви. Потом я показал им на ваше окно. А дальше — вот так… (он изобразил двумя руками что-то вроде бинокля у глаз). И если вы слышали детский смех на углу, так будьте уверены — им мой язык был понятен. И даже симпатичен.

— Но, Верт, у меня в офисе две женщины!

— Две? — поднял он брови, сморщив лоб. — Какие еще две, о чем вы?

Более милого человека на свете быть не может, подумала я. Чтобы он не заметил Лолу? Чтобы вообще кто-то ее не заметил? Только очень умный мужчина может так изящно сообщить вам, что вы — единственная.

— Главный мальчик, правда, тоже показал мне два пальца, — признал он, наконец. — А я сделал вот так…

Он продемонстрировал жест ладонью вниз, ближе к каменным плитам пола.

— И ваша длинная секретарша их больше не интересовала, — завершил он. — Да и вообще, даже мальчики понимают, что миниатюрная женщина интереснее. Ее так хочется защитить.

Мы обменялись улыбками.

— А почему вы не спрашиваете, как мне этот мальчуган докладывал по телефону? — неожиданно сказал Верт.

— И правда, как?

— А вот так: «Мадам, мадам! Плохо! Эскольта, Санта-Крус! Сейчас! «Ла Перла!»» Ключевое слово тут было «плохо». Он ведь мой мальчик, ему должен был быть страшно неприятен ваш местный провожатый.

— Впечатляет. Ну что ж, тогда давайте о самом интересном, — предложила я, оглядывая дворик.

Это же тот квартал, где и мой офис. Это, собственно, почти сзади офиса. Надо только пройти в эти громадные ворота на железных засовах, внутрь, в глубину. И вот вам — пористый булыжник, серый цемент в его щелях, двор, скульптуры, галереи, пальмы и олеандры. Лабиринт, где мох и вьюнок, тихо и прохладно. И ни одного человека.

— Вообще-то мы во дворике моего отеля, и сейчас нам принесут настоящий чоколато, — мечтательно сказал Верт, и я удивилась: простое слово — чоколато — но что он с ним делает, как он вкусно его произносит! Вот я же это теперь вижу: оно в толстой чашке, бесспорно шоколадное, сначала обжигает язык, потом чуть не режется ложкой, и еще тут обязателен стакан горячей воды.

— Ваш отель? Вот почему вы постоянно проходили мимо моего окна, — заметила я. — Хорошо, давайте разберемся, что же с нами тут произошло. Ну, для начала: опишите, пожалуйста, как выглядит господин Эшенден.

— Немножко как крокодил, — мгновенно отозвался Верт. И превратился на миг в другого человека: приподнял острый подбородок и уперся в меня немигающим взглядом. Да у него даже глаза в этот момент стали темными!

«Он актер?» — подумала я.

— Отлично, Верт. Или, скажем так, пока достаточно. Нет, не совсем. Где вы с ним познакомились?

— А вот это… — негромко сказал он, — наверное, не надо вспоминать. По крайней мере в этом раю. Последняя же встреча — на его «Вилле Мореско» на Лазурном Берегу.

— Хорошо… Итак, вы приехали сюда по его просьбе. И с тех пор никаких вестей?

— Ну почему же. Сначала была телеграмма в ответ на мою. Через вашего, кстати, консула. И там было сказано насчет вас. Так сказано, что я понял, о чем речь. Но и всё. В конце октября. А потом, видимо, что-то случилось.

— Я приехала в самом конце октября, и мне никто вообще не слал телеграмм. И вам тоже, именно с этого момента. Совпадает. Позвольте мне быть нескромной, Верт. И спросить вас — а что вы должны были здесь делать? Итак, вы профессор университета…

— В отличие от вас, дорогая Амалия, которая будет меня подозревать всегда, я все-таки точно знаю, кто вы. Поэтому не вижу оснований, чтобы не сказать. Некоторое время назад появились сообщения, что японская империя поменяет политику в отношении этой милой страны. А политика, как вы знаете, меняется не просто так. Сначала составляются доклады, потом заседают министры… Кто же делает доклады? В этом как минимум участвуют какие-то новые люди, они приезжают, с кем-то встречаются, что-то обсуждают. Это не может быть рыбак или мелкий торговец. Но сюда в последнее время из заслуживающих внимания японцев прибыл только один человек. В мой университет. Его зовут Масанори Фукумото. Поехал на деньги Общества международных культурных отношений.

— Он существует, этот ваш Фукумото?

— Ну а почему нет. Я же провел, как уже сказал, две недели в Токио, в Университете Риккё. Фукумото существует. Профессор экономики Токийского императорского университета. Приехал в Университет Филиппин. Точно как я — денег не просит, работает по программе, оплачиваемой из Токио. А здешний университет интересуется японской конституцией и политической системой, некоторые хотели создать Филиппинское общество в Японии и здесь такое же общество, только наоборот, в общем, обычное дело.

— И вы смотрите за ним, не зная японского?

— Уже знаю одно слово. Хирипин.

— Что это?

— Филиппины. У них там проблемы с некоторыми буквами. А потом, Фукумото очень хорошо знает французский. Что же касается меня, то вы не представляете преимуществ человека, который не знает какого-то языка. Он очень многое замечает. Ну как слепой, у которого обостряется слух… И никто от такого человека не ждет, что он что-то поймет.

— И что же вы поняли?

— С кем он общается. Как к нему относятся другие японцы — с большим уважением. Их местная коммерческая община дает ему переводчиков по первому сигналу, например. В общем, это фигура. Ну а что мешает настоящему профессору слать сообщения на холмы Ичигая? Там мозговой центр японской армии. Или по другому адресу в том же Токио. Но все-таки хорошо бы прочитать их, эти сообщения. Или черновики. И вот тут у меня возникла проблема. Во-первых, я не знаю, кому писать о том, что я обнаружил. А кроме того…

Господин Верт нетерпеливо пошевелил плечом.

— У Фукумото есть какие-то бумаги, он что-то пишет, — заметил он. — Не особо скрываясь. Потом, правда, куда-то относит. Но в целом нет особых проблем с этими бумагами разобраться. Переводчики есть не только у их торговой палаты. Фотостаты сделать можно. Но для этого требуется некоторое количество…

Он замолчал.

Ну конечно, поняла я. Это мне свойственна некоторая экстравагантность в отношении финансов. Но он…

— Верт, вам никто не дал денег?

— Я провел год в Америке, и какие-то деньги у меня были и еще есть. А потом мне, конечно, должны были как-то их передать, — снисходительно признался он. — Но поскольку этого не произошло, то я сижу тут и размышляю: а может быть, ничего уже не надо? Может быть, я все прекращу и поеду, как и собирался, в Шанхай?

— В Шанхай?

— Ну, — посмотрел он поверх моей головы странно неподвижными глазами, — это сложная история, не хотел бы вас ею беспокоить. Но я планировал после Америки пожить в Шанхае некоторое время. Мальчикам я, конечно, заплачу, на это у меня денег хватит, — неожиданно весело завершил он.

Итак, все-таки японцы. Бесспорно японцы.

— Но вы хотя бы можете зайти к нашему британскому консулу, а я…

— Зайти? И что я ему скажу? Или — что скажете ему вы?

Верно.

Так, давайте посмотрим, как все развивалось. Меня сначала никто не предполагал беспокоить, зато поездка Верта готовилась заранее. Он провел долгое время в Америке, а потом… В любом случае — заранее подготовленная миссия, связанная с новой политикой Японии. А дальше — с места сорвали меня, поскольку произошла странная история с перефотографированными документами генерала Макартура, на которых появились японские пометки. Это одна история или две? В любом случае они связаны с Японией, новыми Филиппинами. И в любом случае здесь нечто и вправду происходит, что-то дрянное, кто-то допустил ошибку, и очень чувствительную, иначе зачем бы вспомнили обо мне?

Далее же… мы с Вертом вдруг оба оказались в пустоте. Что-то пошло уже совсем не так. Допустим, разрушено какое-то звено в цепочке, через которое должна была передаваться нам информация. Такое случается.

— Видите ли, Верт, почему я так хотела побеседовать с вами серьезно, — проговорила я. — Потому что услышала от вас вчера, что вы здесь — профессор, изучающий что-то японское. Но ведь и причина моего появления в Маниле тоже имеет отношение к Японии. А еще вас просили присматривать за мной, что оказалось очень кстати. Я, может быть, не должна была даже знать о вашем существовании, не говоря о том, чтобы вот так сидеть и с вами общаться. Но раз они нас тут забыли, то кто же нам может помешать…

Он, конечно, не стал задавать мне вопросов о том, какими именно японцами я должна была интересоваться. И правильно сделал.

— А знаете ли что, — сказала я ему. — Мне кажется, что прервавшаяся связь для нас — не повод, чтобы паковать чемоданы. В конце концов, если дело только в деньгах, то вы заплатите мальчикам… А я… за все остальное. Где живет ваш японский профессор?

— За тем углом, — показал Верт. — Вот мои окна, это «Дельмонико». А он живет там, в «Пальма-де-Майорка». И я его выбор не одобряю. Это даже не заурядный отель. Это развалина.

— Итак, допустим, можно попросить ваших мальчиков пробраться в номер к этому… Фукумото, так? Стащить у него бумаги. Потом вернуть на место, через час.

— Но вам придется тогда искать этот громоздкий аппарат, который делает фотостаты? А не опасно ли это?

— Я сделаю лучше. Я куплю фотомастерскую. Где-нибудь за углом. Я же собиралась тут во что-то инвестировать?

Вот когда я поняла про Верта одну интересную вещь: не то чтобы его совсем не интересовали деньги, не то чтобы он совсем уж одинаково относился к бедным и богатым людям. А просто… Ну покупает женщина на свои деньги фотомастерскую. Но ему интереснее другие вещи. Он размышлял о них и барабанил пальцами по столу (на котором, добавлю, стояли уже пустые чашки от этого самого «чоколато», да еще и явно сделанного со вкусным буйволиным молоком).

— Все-таки не надо этого делать в моем университете, — задумчиво сказал он. — Я пойду в Атенео.

— Вы о чем? А, понимаю, там тоже есть переводчики с японского?

— Как ни странно. Там вообще-то всё есть. Амалия, вы приняли великолепное решение! Я, признаюсь, уже успел загрустить.

— Я знаю, знаю, вы не хотели отсюда уезжать!

— Конечно, нет! — с вызовом сказал он. — А вы хотели? Вот если пройти туда, среди этих загадочных стен, знаете, что там будет? Нет? Вам никогда не приходило в голову посмотреть, как выглядят эти дома изнутри?

Мне это приходило, и неоднократно, дело в том, что мы с Лолой получили право пользоваться теми же туалетами, что и обитатели дома, во внешней, уличной стороне которого помещается офис. И я уже была знакома с этой мистерией здешних туалетов, с их длинными рядами кабинок и легким запахом хлора, с большими каменными блоками пола. Но говорить об этом не слишком хотелось.

— Там же целый мир! Я сначала, когда попал сюда, думал, что это какая-то Севилья: белые стены, кружево черных металлических решеток на втором этаже. Но в университете говорят, что Севилья не такая. Это, представьте, карибская архитектура, и как это ее занесло в Азию. Нет, вы и вправду не заходили в эти дворы? Вот представьте: на втором этаже, у балюстрады, сидят хозяева — старая испанская пара, настоящие испанцы, они владеют всем домом, и все знают, что у них потрясающая квартира, со старой мебелью, там птицы в клетках и бонсай с апельсинчиками. Сидят и рассматривают своих жильцов внизу, во дворе, полностью закрытом от улицы. А в этом дворе в одном углу говорят о мировой политике, в другом поют и танцуют. Это же потрясающе!

— Я попробую зайти.

— Они еще угостят вас чем-то вроде кофе, будьте уверены!

— Но мне пока хватает вот этой главной улицы за углом.

— А вы когда-нибудь ходили по ней совсем вечером, когда загораются огни? Попробуйте. Она вся светится, витрины китайских магазинов — вы их видели? Вышитые органзовые платья, шелк и дамаск, разноцветные гобелены, шкафчики черного дерева, испанское кружево, веера, жемчуг, камни. Слушайте, это же какая-то пещера Али-Бабы! А рядом — еще одна! И еще!

Как же с ним легко. Как хочется все время смеяться. Почему я его боялась?

— И все было бы хорошо, — сказал он после паузы, — если бы не эта история в темном переулке. И какое, интересно, отношение имеют к ней наши с вами японцы?

— Знаете, Верт, — наклонилась я к нему, — одна… Один мой знакомый как-то раз взялся составлять книгу, руководство к отлову японских шпионов. И мне кажется, что сегодня к ней родилось очередное добавление. Примерно такое: если ты ловишь японских шпионов, а голову тебе пытается отрезать филиппинский бандит, то это еще не обязательно значит, что он любит японских шпионов. Может быть, он просто очень любит резать женщинам головы.

Глава 8

ЕСЛИ БЫ ТЫ ЗНАЛА

Музыка звучит, она торжествует, она жива. Si supieras — «если бы ты знала», поет Гардель. Вырываясь из окон, музыка плывет вдоль мощенных булыжником улиц по этому городу в городе. А значит, он теперь — мой город.

Происходящее почти необъяснимо. Мало кто представляет, как воспринимает португалка испанскую речь. Как мерзкую шутку: каждое из знакомых мне с детства мягких и добрых, будто пришептывающих слов — как бы обгрызено, изуродовано, произнесено с неприятным деревянным акцентом. А если вспомнить, что делали с нами в прошлые века наши испанские соседи… И неважно, что я в Португалии была всего однажды. Чувство презрительной ярости приходит просто от звука испанской речи.

Но оно исчезает, когда поет погибший над Андами аргентинец Гардель:

Los amigos ya no vienen

Ni siquiera a visitarme…

«Друзья ко мне уже не ходят, никто меня не навещает» — бедненький. На самом деле у Гарделя друзей был целый мир. Был и остается. И даже здесь, на краю совсем другого океана, его «Кумпарсита» — что-то вроде местного неофициального гимна.

И я готова петь ее на испанском, которого не то чтобы не знаю — это наш язык, только испоганенный до невозможности… просто я не хочу его знать… а петь все же хочу.

И не только «Кумпарситу» — вот весело подпрыгивают звуки совсем другой гарделевской песни, про четырех американок, влюбившихся в кого-то в Буэнос-Айресе. «Делисьоса креатура перфумада» — да это же я, изумительное надушенное создание. Я сегодня-завтра поеду на эту их Эскольту, в переулках которой режут головы, у меня уже целый список дезидератов — посмотреть, есть ли тут мои любимые духи, «Гималайский секрет»… Конечно же их нет, они продаются в британском мире, а здесь — американский, несмотря на Содружество, которое вообще непонятно что значит. Но мне еще нужна масса вещей, просто потрогать их на прилавке, потому что я — изумительное создание, это всего лишь правда. И вы, все остальные, — вы тоже изумительны.

Тут в офисе появилась с пачкой бумаг Лола, великолепная Лола, мы пообщались с ней на тему нескончаемой облавы на капитана Куласа. Лола, а его когда-нибудь поймают? Никогда. Потому что констебулярия ищет человека с лошадью и большим ананасом в руке, а без лошади и ананаса?.. Лола смотрит на меня так, будто я не в своем уме. Но на всякий случай замечает: Куласа каждый полицейский знает в лицо, и пьет с ним джин, и считает это за честь, а ловить не будет.

Я продолжаю свою работу, смысла которой пока не вижу, но он вполне может быть — «Сакдал», японский след в сакдалистском бунте… Расследование по мятежу, оказывается, вел сам генерал-губернатор Мэрфи (тогда верховная власть в стране), он и его команда пришли к выводу: никаких внешних влияний, тут все влияния местные. И это не шутка, потому что на днях Мэрфи своим последним актом выпустил из тюрьмы почти всех сакдалистов!

Еще раз, и медленно: сакдалисты, как считает здесь всезнающая пресса, никак не связаны с моими старыми, по одному интересному делу в Куала-Лумпуре, знакомыми — коммунистами, или Коминтерном. И с японцами тоже никак. Но ведь кто-то такую мысль до прессы донес? Кто-то все знает про бунт «Сакдала»?

«Сакдал» теперь — легальная партия, у нее есть депутаты, особенно в местных собраниях, выступают за немедленную и полную независимость от Америки.

Но ведь Рамос, вождь этой странной партии, так и сидит в Токио…

Хорошо, а теперь — капитан Кулас. Ну и история. Это, выходит, никакой не «Сакдал», а отдельная песня, то есть другая банда бунтовщиков. Кулас не один, еще есть Теодоро Аседильо. Не так уж далеко от Манилы, в провинциях Лагуна и Тайябас, эта парочка организовала коммунистическую — якобы — группировку «Анак павис».

Итак, городки…

Я уже знаю, что такое эти «побласьон»: это где есть пресиденсия — мэрия, церковь, кафе; две хорошие улицы (побеленные дома с черными кружевными металлическими решетками на втором этаже), прочее — хижины, крытые соломой.

Итак, городки Лонгос, Пакиль, Балианг, Пангил, Мабитак у подножия — чего? Низких сьерр, хм. Там и орудовал Теодоро Аседильо, он же Додо, местный царь и бог. Примерно как его друг капитан Кулас. В общество «Анак павис» в этих городках записывают даже новорожденных. Кулас — этот царствует скорее в Маниле, хотя вообще-то неизвестно где. А Аседильо — так-так, был лучшим в классе, а ведь не все в этой стране учатся, бывший бегун-спринтер, сначала остался работать в своей школе, учил детей, потом стал шефом полиции городка Лонгоса…

Он был учителем? И шефом полиции??

…и изгнан оттуда за неподчинение начальству. Значит — народный герой. Пять лет назад создал «Анак павис», а потом перебрался в Манилу, где организовывал забастовки. Всегда успешно избегает ареста, недавно его видели в кабаре с двумя сыновьями капитана Куласа. Выступал на митингах по поводу выборов в ассамблею.

Как он с Куласом работал: вызвали к себе школьного учителя (ну понятно — бывший коллега), того привели на место встречи с повязкой на глазах. Сказали ему: теперь ты будешь платить нам один песо в месяц за защиту. И так обработали несколько школ, а обычные семьи платят им 30 сентаво… А, плюс еда.

Далее: банда (или бандиты?) в этой стране называются бандолеро. Храбрый офицер констебулярии, капитан Анхелес, отмечает, что уж лучше воевать с мусульманами-моро на южном острове Минданао. Моро выходят на бой все сразу, сражаются лицом к лицу и до конца. А эти «бандолерос» не сражаются никогда. Неуловимы.

Да, так вот — бывший полицейский Аседильо, он же Додо. Сейчас его ищут по поводу четырех убийств и шести похищений, и в целом как угрозу миру и обществу. Маленького роста. Тонкие ноги. Особенность почерка: отрубает головы большим боло. Иногда одним ударом.

Я положила досье на стол и долго сидела без движения.

Какая честь — лично столкнуться с «Додо» Аседильо. И как же я эту честь заслужила?

Ну да, он еще и бывший бегун-спринтер. Что я лично и наблюдала. Бегун зигзагом.

И никаких японцев даже близко. Откуда бандиту из Лагуны знать японцев? Или это они знают его?

Да все я выясню. Потому что я изумительное создание, и в чем-то даже успешное. Коммерчески успешное в частности.

Моя компания заработала первые деньги. Ко мне в отеле подобрался страшно улыбчивый местный молодой человек, как оказалось — один из секретарей господина Хауссермана, или «судьи» Хауссермана. Этот американец в отеле живет уже несколько лет, не знаю, богаче ли он местных магнатов — братьев Элизальде, друзей президента, но все-таки — «золотой король» Бенгета, чуть не первый, кто понял, что скрывает земля далеко на севере от Манилы, там, где горы и город Багио.

Молодой человек сказал мне, что «судье» срочно нужны три человека, с таким-то образованием, которые смогут работать над его новым проектом, половину времени проводить в горах Бенгета. Но если у меня таких нет, то у него, молодого человека, есть пара родных…

К этому моменту я уже хорошо знала, что родные обоего пола — проклятие этой страны, и Хауссерман не зря обратился к моим «человеческим ресурсам», он уже знал, что лучше умереть, только не позволять своим людям тащить в его компании всю родню.

Наступил звездный час Лолы. Никакой печали мадонны, а тотальное «никаких проблем» — Лола начинала телефонировать на английском (две фразы, чтобы знали, что имеют дело с образованным человеком), потом в ее речи возникали испанские слова, а в конце целые пулеметные очереди того самого языка — как же он называется? — их, кажется, тут несколько, на одном только этом острове в ходу минимум два, тагальский и илоканский).

Проблема была в том, что персонажи из нашей с Лолой картотеки, оказывается, записаться-то записались, но не очень верили, что это мы всерьез. И вот моя несравненная помощница орала в трубку на операторов газолиновой станции, по соседству с которой жили наши кандидаты, или звонила в какую-то кариндерию, где местные жители покупали что-то сладенькое, еще одно проклятие страны. Требовала найти Хосе такого-то или Лурдес такую-то с соседней улицы.

Я представила себе, как Лола устраивается на другую работу — на должность «хелло-герл». Телефонная станция: ряд женщин между перегородок, втыкают и вынимают какие-то провода с жесткими наконечниками, звучат голоса «линия занята», «номер, пожалуйста». Переключаются рычаги, блестит латунь. И все косятся на Лолу, не веря, что она и вправду тут работает.

Пока, впрочем, это она, наоборот, с разговора с этими «хелло-герл» начинает свою миссию. А потом, поправив ангельские локоны, прыгает в мою калесу и выдает Хуану какой-то совершенно загадочный для меня адрес. И несется туда, чтобы лично, за шиворот, тащить мои «человеческие ресурсы» в Интрамурос.

А они еще сопротивляются, потому что ведь ноябрь, только что была инаугурация Содружества, фейерверки не все отгремели, а совсем скоро — через месяц — Рождество. Какая может быть сейчас работа? Родные прокормят.

В итоге, впрочем, «судья» Хауссерман не только получил команду для нового проекта, но на мой счет у банкира Теофисто Морено легли деньги. Настоящие деньги. Лола посмотрела на меня и завизжала от радости. Она что, тоже не верила, что мы тут работаем всерьез?

Ну отлично. А теперь — о чем там мы договаривались с Вертом?

— Лола, — сказала я, — есть еще заказ. Особый. Какой угодно человек, разбирающийся в фотографическом деле. Должен знать, что такое фотостат. Мастерскую будем для него открывать от имени клиента где-то неподалеку, это нам тоже оплатят. Да-да, возьмем его сейчас. Хоть сегодня.

И Лола зарылась в картотеку заново. Что самое смешное, человека такого нашла, никаких проблем. Я уже его видела — местный китаец с христианским именем, Джефри, что ли, и какой-то там фамилией.

Скоро у меня будет своя фотомастерская с этим громоздким прибором для… как? Фотостатирования? Японские шпионы, берегитесь, настал ваш час.

Впрочем, в жизни есть и другие радости.

— Дорогой майор, то есть — Айк, хватит от меня прятаться. Я на вашем месте была бы так же осторожна, но ведь сказал же мне генерал, что я могу к вам иногда обращаться?

Айк, как я заметила, еле сдерживал смех, по крайней мере его большие марсианские глаза странно блестели.

— Спрашивайте, Амалия. Спрашивать — можно.

— А отвечать — это уже другое дело, понимаю… Но тут никаких военных секретов. Америки или Содружества. Два забытых эпизода весны — начала лета. Бунт сакдалистов и вот эта странная история с покушением на президента Кесона, когда ваша пехота заслонила его телами на пристани после поездки в Америку. Расследование вели люди Мэрфи из Малаканьянского дворца. Куда вселился теперь Кесон. А нельзя ли мне посмотреть на детали этой истории? Как вы помните, там слово «японцы» ведь упоминалось. Надеюсь, эти документы не сожгли за ненадобностью.

— Сакдалисты? Ваши деловые интересы здесь расширяются, Амалия?

— А так всегда сначала бывает. Тыкаешь пальцем наугад. Интересуешься попросту ерундой. А все вокруг считают, что ты занята чем-то страшно серьезным и опасным…

— Да? Правда считают?

— Конечно. Но и вы в том же положении. Я представляю себе, что бы вы подумали, если бы я рассказала о своих представлениях насчет того, чем занимается ваша военная миссия.

— Она пишет бумаги, — мгновенно отозвался Айк. — Несекретные. А потом их будут обсуждать в местном парламенте.

— Ой, — сказала я уважительно. И Айк опять подозрительно блеснул глазами.

Тут по отполированным квадратам пола подошла очень приятная дама — из тех, кто дополняет костюм, даже в тропиках, белой шляпкой, длинной ниткой крупного жемчуга на шее и белыми матерчатыми перчатками до локтя.

— А это Мэйми, — сообщил мне Айк. — Не хватает только нашего с ней сына, но мы сдали его в военный пансионат в Багио. Впрочем, это, наверное, секрет.

— Амалия де Соза, международная авантюристка, — представилась я Мэйми. Тут Айк все же фыркнул, оперся на стойку бара и сдавленно сказал «ха-ха».

Мэйми, кажется, я понравилась.

И попутно каждый день под цоканье копыт и фырканье Матильды слушаю все новые истории про президента Кесона. На этот раз — про зубы.

Значит, так: подходит к нашему пресиденте его друг Томас «Томми» Оппус, просит у него тысячу песо. Карамба, говорит пресиденте, я дал тебе пятьсот на прошлой неделе. Мне нужны новые зубы, говорит Томми, открывает рот и показывает: и правда нужны. Пуньета, что с зубами, ты подхватил какую-то болезнь от девушки? Ну а что мне остается, сеньор пресиденте, когда вам достаются лучшие, а мне — вот такие?

Что такое «карамба», я знаю, а вот «пуньета»… В итоге — как же не выучить ненавистный испанский, перемещаясь по Интрамуросу?

Со мной что-то происходит, трудно усидеть на месте. Лола занята делом — я подсмотрела на ее столе, когда та выходила: она, оказывается, в свободное время занимается одной очень интересной папкой с переводами, один такой перевод — с японского, как ни странно! — перепечатывает в четырех копиях с синей копировальной бумагой. Из «Майнити». Грандиозный проект постройки манильского галеона, пробуждается сознание и историческая память народа, почти сорок лет находившегося под управлением американцев. Что за самосознание воцарится в итоге — испанское, как до Америки, или филиппинцы вспомнят, что принадлежат, как и Япония, к азиатской семье народов?

А вот тут, в папочке, публикация «Лос-Анджелес таймс» на ту же тему и еще что-то о галеоне.

Об Эдди скоро будет писать весь мир. Молодец.

И черт с ней, с Лолой, если у нее есть свободное время — то пусть себе… А у меня это свободное время уж точно есть, и мне оно не нравится, что мне с ним делать…

Тут вдали раздается неизбежный свист ледяного завода.

Так, Матильда мне не нужна, до Августина десять минут, направо пешком по сказочной Калле Реаль, мимо китайских пещер с сокровищами и японских шпионов с их мороженым.

— Отец мой, я согрешила!

— Поскольку вы говорите это за десять ярдов до исповедальни, дочь моя, то грех, видимо, ужасен! А ваши блестящие глаза говорят о том, какой это грех. Признаки знакомые.

О чем он? Что за знакомые признаки?

— Я согрешила, две недели не видя вас.

— И только? Странно. Но отпустим. В исповедальне или вне ее. Я ужасно рад вас видеть, Амалия.

Отец Артуро и правда рад, он стоит у деревянной исповедальной кабинки номер двенадцать, под нефом, где Иисус умирает на кресте и где памятная плита неизвестного мне Хосе Фортиса.

— Отец Артуро, у меня благодаря мгновенно найденному вами офису столько дел… И я каждый день проезжаю мимо… Но сейчас одно из этих дел явно по вашей части. Отец Артуро, кто такие Урданета?

Если я ждала, что при этом имени он содрогнется и побледнеет, скажет «не произносите это так громко», то ждала напрасно. Он всего лишь пожал плечами:

— Ну старая семья местисо. Возможно, одна из самых старых в стране.

— Я столько раз слышала это слово — местисо…

— Хорошо. Я испанец из Барселоны. У меня нет примесей местной крови. А вот если бы я не был священником, женился бы здесь на филиппинке, а дети от этого брака вышли бы замуж за другую такую же семью, но с явными примесями китайской крови — внуки были бы стопроцентными местисо. Три крови. Классический рецепт. Нет никого в высшем классе здешнего общества, кто не был бы местисо и не знал бы всех остальных местисо.

— Так. Значит, Урданета…

— Да пойдемте, я все вам покажу. Может, и кого-то из них во плоти. Что-то Урданета в последнее время сюда зачастили.

— Что — их много?

— Семья, по местным понятиям, это человек пятьсот. Но сюда ходит один молодой человек, выпускник Атенео, между прочим, и еще две дамы. Ну по праздникам, не сомневаюсь, их тут десятки, и все Урданета. Вот сюда… И сразу направо и вверх…

«Какие еще две дамы из рода Урданета?» — думаю я.

— Отец Артуро, а этот молодой человек — он точно Урданета?

— Да, да, это известно, в Атенео не берут непонятно кого…

Мы идем по чуть покосившимся, протоптанным за века плитам на громадную лестницу вверх, в совсем другой Сан-Августин. Сначала — на хоры над церковью, к органу, отец Артуро показывает свою гордость, ноты в древнем фолианте, каждая размером с кошку: органист был почти слеп. Потом — нескончаемый ряд стрельчатых арок, внизу сад, дорожки, пальмы, тонкая струйка фонтана, почерневшие контрфорсы стен. Белые рясы монахов вдалеке.

И темные картины в залах, где даже днем светят люстры — старый хрусталь и серебро.

— Ну вот он, — говорит отец Артуро.

Брат Андрес де Урданета, читаю я металлическую табличку, вглядываюсь в это молодое лицо — длинный острый нос, очень высокий лоб. Это не воин, это нечто совсем другое.

— Так кем же он был? — тихо спрашиваю я.

— Урданета — его звали «тот, кто сумел вернуться»… Он был испанцем из Ордизии, штурманом и навигатором, Амалия. Одним из наиболее образованных людей своего времени. И — августинцем. Это самый старый здесь орден, который первым прибыл сюда, в шестнадцатом веке, сначала с Магелланом, а потом — с Легаспи, когда после Себу дело дошло до Манилы. Августинцы принесли сюда гуаву и кофе, апельсины, камоте и калабасу. Да и капусту с редиской тоже. И конечно, все документы о великих августинцах — здесь, у нас.

Я задумчиво глажу рукой раму в позолоченных деревянных завитушках. О, какое у него лицо — и почти ничего общего с Эдди, разве что кроме сверкающих глаз.

— И он вернулся… Откуда?

— Из Мексики. Архипелаг завоевывали из Мексики. Легаспи был военным командиром экспедиции, но ведь надо было, вслед за Магелланом, переплыть океан. Военных талантов тут недостаточно. А еще надо было понять, зачем переплыли. Галеонную торговлю начал Андрес де Урданета, дорогая Амалия. Китайский шелк и фарфор в обмен на американское серебро. Он создал первую карту отсюда через океан до Акапулько. И ведь как ни странно…

Отец Артуро тоже погладил раму рукой:

— Галеонов давно нет. Но — мексиканские доллары из тамошнего серебра веками были лучшей монетой восточного берега в Китае. И сейчас так! Они в обращении!

Мы тронулись обратно по пустым галереям.

— Ах, какие здесь карты, Амалия! — улыбался отец Артуро (улыбка его старит), меряя шагами камень коридоров. — На по-настоящему старых картах нет слова «Филиппины», поскольку так Легаспи переименовал страну позже, в честь инфанта Филиппа. А сначала — Архипелаг святого Лазаря, поскольку день этого святого — день открытия страны Магелланом, 16 марта 1521 года. Именовали как угодно: Лусонией, «островами без страха» — хотя там, где жили злые племена, там был «остров воров». Южный остров, Минданао, назвали сначала «Цесарея Кароли» в честь короля, отца Филиппа. А этот город — никакой Манилы, сначала его окрестили «Эль Нуэво Рейно де Кастилия». Хотите потрогать эти карты?

— Хочу, попозже… Но, отец Артуро, каким образом могла появиться семья Урданета, если брат Андрес был… монахом?

Отец Артуро даже не замедлил шага:

— Не будем скрывать, дорогая Амалия, что у многих священников из Испании здесь не только была незаконная семья — это и сейчас так. Семья потом могла испросить у губернатора милости присвоить ей имя истинного предка, тем более такого великого. Или тут у нас просто однофамильцы. Хотя у штурмана Урданеты могли быть и братья, кто это сейчас выяснит. Таких документов у нас нет. Есть совсем другие. Да вот хотя бы — этот архипелаг после Магеллана был известен в Испании как Западные острова, поскольку Магеллан плыл на запад, но в Португалии они назывались Восточными, поскольку португальцы плыли на восток…

Я только усмехнулась:

— А получили его американцы. Это — справедливость.

— Справедливость с португальской точки зрения? Лишь бы все не доставалось испанцам? Конечно. В Сан-Игнасио не были? Там служат сплошные американцы, в церкви множество блондинок. И не мантильи, а шляпки. А у нас — да это же случайность, что я знаю английский. Я преподавал, дело только в этом. А так — у нас тут все еще чистая Испания. А за стенами Интрамуроса — справедливость, м-да.

— Нет, в Игнасио не заходила никогда, я была в кафедральном, и там на мессе просто пришла в восторг…

— А, прекрасно! Это епископ Цезарь Гуэреро. Очень красивый и сильный голос, да. А у нас скоро будут мессы под оркестр и проповеди на чистом испанском. Кстати, вы хотя бы понимаете, что с этим народом произошло? Два с лишним века литературы, тонны книг — все было на испанском. И вдруг эта культура оказалась как бы отрезанной. Ничто. Нулевая точка.

— Что же здесь, из этого народа, в итоге получится, отец Артуро?

— А вы бывали за речкой, в Бинондо, где живут китайцы? Они ведь тоже католики, вот только… Есть особый китайский католический праздник в Гвадалупе, китайцы туда плывут на лодках с пагодами на корме, размахивают шелком и изображают пекинскую оперу.

— Да обязательно посмотрю!

— Что здесь получится? Отгадайте загадку, Амалия: у кого голова льва, тело козла и хвост рыбы?

Я недоуменно замолчала у входа в церковь Сан-Августина.

— У химеры, Амалия. У химеры. А, вот и господин Ли, он недавно приехал и ждет меня…

Я посмотрела на старого, очень старого, но прямого человека на скамье, голова его была одного цвета с алтарем — отливала серебром.

— Благодарю вас, отец Артуро. Я еще не раз сюда приду, даже несмотря на голос епископа в кафедральном…

— Все сюда приходят… Жду вас.

И отец Артуро быстро подошел к господину Ли, положил ему руку на плечо.

Я всмотрелась: перстня на его пальце в этот раз не было.

И вот это случилось.

Уверенный стук подметок по нашим ступеням. Господин Верт, в белом льняном костюме, появляется в дверях и останавливается у стола Лолы, дым его сигаретки неторопливо поднимается к потолку.

Профиль римского патриция? Нет, эту линию носа и подбородка вообще не описать. Большой рот. Брови, резко вскинутые вверх, правая выше левой.

А Лола, Лола… Она за долю мгновения становится как бы чуть грустной, опускает свою фарфоровую головку, поворачивает ее так, что линия шеи, этой хрупкой шеи, вдруг превращается в произведение искусства…

Верт, без тени улыбки, чуть надменно склоняется над ней и произносит пару слов. На каком языке? Неужели на французском? Неважно, ведь это же так эффектно звучит.

Лола робко улыбается краем губ.

Какая была бы красивая пара, приходит в мою голову мысль — и сразу же хочется эту голову, да-да, свою собственную, открутить и отдать беспощадному Додо. Чтобы впредь не смела допускать таких мыслей.

И вот я сижу на своем возвышении, боясь дышать.

Они же это делают совершенно автоматически, утешаю я себя. Просто привычка.

Боже мой, мне тридцать пять лет. Будет тридцать шесть. Не может быть. У меня лучший муж во всем мире. У меня двое детей.

А Верт, постукивая белыми туфлями, уже поднимается ко мне.

Самое смешное, что я абсолютно не могла потом вспомнить, о чем мы тогда с ним говорили. О фотостатах, без сомнения. Кажется, я была мила и разумна.

И он ушел, чуть поклонившись Лоле на ходу. Она грустно и нежно ему улыбнулась.

Какой ужас. Какое счастье. Остается только петь.

И я начинаю тихонько петь — вот это самое, «если бы ты знала»:

Si supieras,

Que aun dentro de mi alma,

Conservo aquel carino

Que tuve para ti…

Кто-то с улицы, из-за моего открытого окна, отзывается, подпевает на ходу. Это здесь нормально. Это такая страна. Я перевожу взгляд туда, ко входу: да что же это, Лола опять плачет. Злобно и безнадежно. Что творится в этом потрясающем мире? Он весь сошел с ума, а не только я одна.

Глава 9

БАСТУЗА

— Мадам! Мадам!

Врывается мальчик, Лола пытается его не пустить, но он очень здорово уворачивается и быстро бегает, тот самый мальчик из летучей бригады господина Верта. Стоит, пытается что-то изобразить одной рукой, в другой — знакомый мне лоток. Я машу рукой на Лолу, кладу сигарету в пепельницу и пытаюсь жестами заставить его начать сначала. Мальчик танцует на месте, что-то не просто происходит, а требует немедленного вмешательства. «Мальчик, сначала!» — молча требую я.

— Сеньор! — восклицает мальчик и показывает рукой кого-то очень высокого. Хорошо, пока все понятно — Верт ведь выше даже генерала Макартура. Или это мне только кажется? Они одного роста?

Тут мальчик изображает рукой кого-то другого, роста совсем маленького, понимает, что это полный бред, перебирает ногами на месте — а затем попросту тащит меня за руку, кричит: «Пальма-де-Майорка! Плохо!»

Плохо? Нет уж, хватит с меня всяких сложных ситуаций. Я не только беру сумочку, я вышвыриваю из нее на стол пудреницу и вообще все, что можно перепутать с браунингом. Мальчик издает стон, но я уже несусь мимо Лолы на улицу.

Потому что я представила себе два слова — «плохо» и «сеньор», и теперь плохо уже мне. Главное, чтобы не было поздно.

Но поздно не было. Верт, страшно раздраженный, но невредимый, стоит у стойки портье «Пальма-де-Майорка», а на приличном удалении от него…

Еще один мальчик, без лотка — и видно, что по-настоящему «плохо» именно ему. Поскольку его крепко держат за локти, сразу с двух сторон.

— Я не могу говорить на этом проклятом языке! — почти кричит мне Верт. И в десять секунд объясняет: он послал мальчика вытащить бумаги из комнаты японца, мальчика немедленно повязали — не надо было лазать по балкону второго этажа. Страховавший его второй мальчик позвал Верта из соседнего отеля, но тут же понесся ко мне, потому что… Сейчас будет полиция, а он, Верт…

Да, а что — он? Наверное, хотел заплатить за освобождение мальчика деньги? Ну так это ведь правильно?

— Они принимают меня за растлителя младенчества! — гневно чеканит Верт высоким голосом.

Ах, вот как — он молча предложил портье деньги и попытался обнять мальчишку за плечо, думая видимо, что это означает — «я его знаю, я за него ручаюсь».

Стараясь сдержать злоехидную улыбку, я объясняю Верту: сейчас они перестанут считать вас растлителем, они увидят, что у вас другие вкусы.

Я беру его под руку, ах, как это чудесно — лучше любого танца, да сейчас я умерла бы от ужаса при одной мысли, что можно снова пойти с ним танцевать. Но поскольку ситуация требует определенных действий, то я прижимаюсь к этому человеку боком, сейчас он чувствует мою грудь, я поднимаю к нему лицо — а нравится ли ему запах моей кожи? Какой сладкий кошмар. Только не смотреть ему в глаза.

Портье начинает чуть улыбаться. А я беру на себя переговоры, выясняю, что английский у портье тоже не очень, перехожу на португальский (что-то ему почти понятное), трачу целое состояние — десять песо. То есть пять долларов. Забираю мальчика, и мы вчетвером выходим на раскаленную улицу.

— Плохой отель, — замечаю я Верту. — В столице считается, что «вонь провинсианос» идет отсюда на всю улицу. Наверное, это правильное определение.

Верт молча поворачивается к освобожденному мальчишке, они смотрят друг на друга. Обоим стыдно.

И я успокаиваю обоих, все еще прижимаясь к Верту — ведь теперь от него так трудно оторваться. Но отрываюсь, смотрю, как он в отчаянии пытается вытащить из кармана все деньги, какие есть, отбираю их, мальчик получает свое, но не сверх меры. Снова беру Верта под руку. Мальчики рассматривают нас с явным удовольствием: считают, что эта счастливая пара — их рук дело?

— Вы знаете, где нас найти, — выговаривает один из них неожиданно сложную и длинную фразу, да еще басом — что-то из Голливуда, конечно.

И оба растворяются в зыбкой жаре.

— Вы не понимаете, Амалия? Я и на самом деле растлитель младенчества, — наконец мучительно выдавливает из себя Верт. — В том смысле, что я послал этого парня на кражу. Как я мог? И еще: вам пришлось меня спасать! В Париже я никогда не попадал в такое положение, там это нельзя. Что угодно, только не быть смешным.

— Вы спасли мне жизнь, помнится, — мягко напоминаю я. — Вы пошли на убийцу с голыми руками. Вы не были смешны. Так? Кстати, его зовут Додо, фамилия Аседильо, и он разыскивается за убийство четырех человек. А насчет того чтобы слать детей на воровство — я должна была сама догадаться, что это не лучшее решение.

— А, — с непередаваемым выражением стонет он и машет свободной рукой. Но ему, кажется, легче.

— Я освобождаю вас, — медленно оставляю его локоть я, — и, конечно, вы правы. Так японских шпионов не грабят. Понятно, что никаких больше мальчиков. Подождите пару дней, мы что-то придумаем.

И медленно иду по горячему асфальту обратно к себе. Надо уметь уходить, если нельзя ничего больше сказать.

Смотрит ли он мне вслед? Конечно же, да.

Как я вела себя в этой истории? Кажется, очень хорошо.

А дальше — ну, например… я ведь чуть не забросила свою книгу! — например, так. Только умудренный годами мужчина может добраться до бумаг японского шпиона. Хорошо? Не очень, но сойдет.

Как же не хочется обратно в офис — у меня ведь там сумасшедший дом, сцены, слезы, крики. И меня обозвали странным словом на местном языке. Я уже знаю, как называется этот язык — «тагалог», и только что выучила еще одно слово на нем… Имеющее явное отношение ко мне… Очень неприятно звучащее слово.

Еще утром все было хорошо. Наконец, я нашла здесь коммерческую идею, которая нравится мне самой. Пришла записываться в нашу картотеку женщина неясного возраста, длинная, худая, как я поняла — из Илокоса, с севера. И оказалось, что она владеет редкой профессией. Она у себя в Илокосе была специалистом по закупке табачного листа для сигар. И еще поработала в другой провинции — Исабела, тоже по части сигар. Сигарами у нее занималась вся семья, дед, прадед… Потом зачем-то перебралась в Манилу, тут все идет плохо. Так-так, интересно!

А еще я продала двух человек немцам, раз немцы — значит, инженерные работы, а с этим человеческим ресурсом на Филиппинах плохо. Тут если учатся, то на юриста или конторского служащего. Но мы с Лолой нашли в итоге кого надо, и опять пришли деньги.

Наконец, моя личная фотомастерская на Калле Солана уже работает, более того, этот замечательный китаец Джефри, как его там, мгновенно обзавелся клиентами. И не знает, что скоро ему должны принести японские бумаги, — вот только как бы их мне сначала украсть.

И среди всего этого тотального коммерческого успеха Лола… Не нашла ничего лучше, как просвещать меня по части местных обычаев. Перед Рождеством тут платят бонус. И кстати, вся страна перестает работать уже с первых дней декабря, а ведь ноябрь кончается, почти кончился. Она, начиная искать каких-то людей для каких-то заказчиков, попадет в глупое положение!

Это что — нам пора закрыть офис?

Она начинает трясти расставленными пальцами и вообще теряет человеческий облик. Путается в английских словах, например.

Хорошо, хорошо, Лола, говорю я, давайте подумаем, что можно сделать. Дайте мне время.

Ухожу на свое возвышение, мурлыкая неотвязное — «о, если бы ты знала». И слышу за спиной сдавленное шипение и странное слово — «бастуза». И стук двух кулаков по столу, несколько раз подряд.

Тут, на мое счастье, появляется Эдди, сначала он, как и положено с истеричками, сдержан, но строг. Говорит что-то на том самом языке, но в нем мелькают фразы — «а байлариной за десять сентаво в кабаре не хочешь» или слова типа «Островной психопатический госпиталь», «клиника имени губернатора Вуда». Вроде бы лечение действует — Лола затихает. Потом Эдди с легким торжеством кивает мне, не заходя, и быстро куда-то убегает. За мороженым?

И ведь никакой загадки. Психопатка? Да не совсем, ну немножко. Боже ты мой, девочка просто глупа, иначе в жизни бы не говорила мне этих постоянных… как их назвать. Ладно еще слезы — тут есть какая-то тайна, но во всем прочем — красива и глупа.

И что теперь делать? Я так привыкла к умным людям вокруг себя, что не знаю, как быть в этой ситуации.

Вот тут как раз вбежал мальчишка с криком «Мадам!».

А сейчас я возвращаюсь в этот свой… островной психопатический госпиталь, и как же туда не хочется. Вон скверик на углу улицы, за каменными стенами, в Интрамуросе таких много, ничей, просто чтобы посидеть. Два сантоловых дерева, одно манговое (уже без плодов, старое), кустики сампагиты. Посижу и подумаю о том, что такое «бастуза». «Путангиной» я уже была, и уже знаю, что правильно поняла по крайней мере первые два слога, а вот теперь — что-то новое.

Стена скверика старая, из местного адобового кирпича, в ней выемки и щели, бросаю взгляд внутрь — и…

Они стоят ко мне боком, и пламенный Эдди ведет рукой по заднице Лолы, поднимает невесомую ткань юбки, морща ее складками. Тонкие штанишки телесного цвета, резинки для чулок… Боже, он на этом не останавливается, залезает уже и под…

Как и всякая нормальная женщина, я потрясла головой и отшатнулась.

Поставит ей стрелку на чулки.

А мороженое она уже, значит, съела?

Сейчас в скверик зайдут какие-нибудь «религиосы» в темных платьях. От этой мысли я невольно снова подвигаю свой длинный нос к выемке между кирпичей — но там сцена меняется.

Лола капризным движением (вся содрогнувшись) стряхивает со своих мягких частей его руку, прижимается к нему грудью и бессильно стучит кулачком в его плечо. И это меня не волнует, а вот его лицо…

Он зарывается своим крючковатым носом в ее волосы, он шепчет что-то, он прижимает ее к себе двумя руками, и глаза его в этот момент совсем не те, которые я привыкла видеть.

В этом мире есть мужчины, которые и вправду любят своих женщин.

И я, счастливая, согнувшись, проскакиваю под каменной стеной и спешу в офис — хорошо еще, если Лола забыла его запереть. А ведь наверняка забыла.

— Амалия, вы не против, если мы сделаем это так: сидим вот здесь, я передаю вам эту папку, вы ее просматриваете и возвращаете тут же?

— То есть не несу в фотомастерскую…

— …которую вы только что открыли? Именно. Таковы были поставленные мне условия, — бесстрастным голосом говорит он.

Айк сидит, как положено майору, прямо и — похоже — схватит меня за руку железными пальцами, если я захочу встать и потащить секретные документы через весь отель к элеватору.

Но я не захочу, потому что смотрю на листовку «Свободные филиппинцы», которая была отпечатана в Японии, шестеро в полосатых арестантских робах (зачем? Потому что они — жертвы властей?), оказалось — это лидеры сакдалистов. Лица мне не говорят ни о чем, а вот подписи… имена… одно имя, этот человек, значит, убит при штурме пресиденсии Кабуяо… Прочие живы, отдыхают в Японии.

Я оторвалась от снимка и погрузилась в машинописные отчеты Айка.

Итак, кто они такие, эти сакдалисты?

Вот один: пять песо — месячный доход, еду дает хозяйство, у него жена и дети.

Семья не могла платить земельный налог пять лет, муж попал в тюрьму. Сын его пошел на бунт.

Запись показаний другого человека из Кабуяо, сорока лет, закончил два класса, поэтому, как ему кажется, может читать и писать:

«Мы пришли потому, что понимали: если мы захватим город, то получим независимость. Мы не ожидали, что там кто-то будет сопротивляться. Закон Джоунса обещал независимость, вот мы и пришли взять ее. Я не хочу никакой конституции Содружества, потому что это одни обещания. Я против этого правительства Соединенных Штатов. Мы хотим свободы».

Еще один — четыре класса, ого!

«Я ничего не знаю про конституцию. Наши лидеры против нее, значит, и я тоже. Наши лидеры говорят нам, что иностранный бизнес убивает бизнес на Филиппинских островах. Я думаю, что лучше иметь свое правительство… Рамос ездил в Японию, чтобы договориться о помощи людьми и оружием, взять власть и получить независимость. Он должен был прийти со ста аэропланами, людьми и амуницией утром третьего мая. Я — сакдалист. Я дал нашим лидерам два песо. При независимости я не буду платить налогов, бизнес будет в руках филиппинцев».

Третий:

«Констебулярия пришла и начала в нас стрелять. Она говорит, что сакдалы начали стрелять первыми. Я не знаю, я лежал лицом в землю. Если каждый день независимости будет таким, то я уйду в холмы прятаться».

А дальше выводы, еще какие-то документы.

— Айк, тут чего-то недостает. Мой главный вопрос был насчет японцев и Японии.

— Мне поручено передать вам на словах: эта часть истории тщательно проверялась. В деле есть документы, пришедшие из Токио. Они из оперативных источников, поэтому дать вам в руки эти бумаги мы не можем. Рамос не получил поддержки ни у каких структур в японской столице. Никто не нашел для него денег. Разведка армии или флота им, по имеющимся данным, не заинтересовалась. Пара министерств — коммерции, кажется, и иностранных дел: вручила премьеру свои соображения насчет того, что поддерживать бунт на Филиппинах — не в интересах Японии. Хотя решение о предоставлении Рамосу и прочим вида на жительство было позитивным.

Айк подумал и добавил:

— Американское представительство в Токио согласилось с идеей, что лучше Рамосу там и оставаться. Да что там, то была наша просьба, по сути.

Он громко заскрипел плетеным креслом.

Я с уважением посмотрела на него: бритая голова, мускулы прямо от ушей, общее впечатление — может убить если не быка, то…

— Айк, вы случайно не поднимаете гири?

— Уже нет. Играю в теннис и гольф, но здесь клуб…

Он чуть смутился, но я знала эту историю. Гольф-клуб тут оставался последним местом, где, как у меня дома, людей с темным цветом кожи не приветствовали. И кажется, это у них на Филиппинах ненадолго.

— Довольны, Амалия? — Он протянул руку за папкой… о, эта фотография человека в арестантской одежде, лица его не видно, но вот подпись под ней — лишь одно имя из перечисленных…

— Довольна? Ну я просила еще кое о чем, если вы помните. Та история с покушением на президента.

Айк секунду молчал, потом махнул рукой:

— Чуть не забыл. Этим занимались другие люди. Местные. Причем какие — вообще неясно. Ну как вам сказать… Неофициально и только для вас: то была не констебулярия, а это значит, что «Сакдал» тут вряд ли причастен. Данных о покушении при допросах сакдалистов не возникло. В общем, губернатору позвонили прямо из офиса Мануэля Кесона. И кстати, Мэрфи отнесся к этому вполне всерьез. Хотя констебулярия, где полно американских офицеров, потом подтвердила: у них не было о покушении ничего.

— Айк, в этом президентском офисе что, есть детективы?

Айк медленно усмехнулся:

— Нет там детективов, зато есть много чего другого… Ну, Амалия, мы с вами здесь уже не первую неделю. Местные особенности, коротко говоря. Хотя то, что Мэрфи отнесся к делу всерьез, о чем-то говорит. Но тут поработали явно не японцы, это я вам гарантирую.

— О, боже, местные особенности…

И тут повторилась прежняя история — подбежал офицер, прошептал «Сара спускается», Айк, прижимая к боку секретную папку, вежливо отвел меня как можно дальше.

И генерал, прямой, движущийся длинными шагами, вежливо и быстро склоняющий голову на хор приветствий, — не останавливаясь, пересек пространство от левого (не моего) элеватора к выходу и скрылся за дверьми отеля, там, где колыхались в предвечернем бризе пальмы.

— Он, как вы уже знаете, всегда в это время прогуливается по набережной, бульвару Дьюи, — строго сообщил мне Айк. — До самого Пасая и обратно. И ни один человек еще ни разу не побеспокоил его на этих прогулках. Мы очень ценим здешних жителей за их деликатность.

— Я понимаю намек, Айк… И знаю, что потом он поднимется к себе, дальше спустится в сад, где его мама прогуливается с Джин, а потом… Но есть один вопрос. Я несколько минут назад видела, как он проносится к себе наверх после офиса на Виктории.

— О, вы видели?

— И ничего страшного с ним не сделала. Так вот, Айк, как это ему удается — проскакивать мимо нас к себе в комнаты с такой скоростью после долгого и жаркого рабочего дня и выходить через десять минут в том же костюме, который на вид сухой и как будто только что выглажен?

— Это конфиденциальная информация, — сурово сказал Айк, но я уже знала, когда он на самом деле еле сдерживает смех.

Отлично, одним секретом больше.

Я сделала несколько шагов из того угла, куда завел меня Айк, и оказалась в ином мире, шелестящем, пахнущем духами, звенящем возбужденно-счастливыми голосами.

Да, собственно, бесконечная каверна «Манила-отеля» звенела и пела практически уже каждый вечер: бал дебютанток, прием «Ротари-клуба», просто субботние танцы… сначала вся разноцветная толпа приглашенных превращает в весенний сад все пространство между портье и баром, потом длинные платья и фраки втягиваются в увитую цветами арку «Фиеста-павильона». Но меж полом, зеркалами и люстрами еще долго летают и прыгают хрустальные шарики смеха.

Пройти сквозь этот нескончаемый праздник всегда трудно, а сегодня…

— Это же она! Теофисто, это она! Госпожа де Соза?

Остановила меня незнакомая и относительно зрелая дама в местном варианте фрака для женщины, терно: бледно-кремовая юбка колоколом до пола, рукава — как вертикально вздыбленные крылья или, скажем, как два веера, чуть не до уровня уха. И еще на шее… ого…

— Ведь это вы — наша сестра из далеких британских краев? Теофисто, иди же сюда, не дай ей уйти!

Если вы встречали когда-нибудь смуглую принцессу, называющую вас сестрой, то это примерно то же самое.

— Я же вас видела раньше в отеле — и что это вы всегда проскакиваете мимо праздника, ведь ваше место здесь, с нами, дорогая Амалия, если я могу вас так называть! Или ваши британцы приучили вас к «мадам» и «мисс»? Боже, как вы живете среди них. Ведь вы!..

Тут она перешла на театральный шепот:

— Это правда, что вы самая богатая женщина всей Британской Малайи?

— Но это не совсем так! — возмутилась я. — Есть еще три-четыре китайца, которые вообще непонятно сколько имеют денег.

— И у нас тоже есть такие! — захохотала принцесса. — Я Виктория де Морено, да просто Вики — для вас. А британцы, о них я не говорю даже, понятно, что они уже… Ммм… И при этом (Вики округлила глаза) — при этом там, на своей земле, вы не можете войти в некоторые отели?

— Войти — могу. А все прочее — проще купить себе отель.

— Ну, вы не поверите, но еще года два назад так было вот здесь, здесь (она потопала атласной туфелькой по полу «Манила-отеля»). — Но наш президент пришел как-то сюда вместе с губернатором Мэрфи, а это его друг, — и вы поверите, что Мэрфи может победить Кесона в танго? Вошел, занял лучшие места, пригласил на прочие кресла компанию таких же, как мы… Как вы, наша дорогая сестра.

— Сестра?

— Но вы же — местиса! Испанская кровь…

— Португальская…

— Ммм, ну да, плюс малайская и прочая. Вы местиса!

Я и есть местиса? Это было для меня открытием. А тут еще мою руку принялся целовать красавец во фраке.

— Господин банкир, вы так храните секреты ваших клиентов?

— Да как вы могли подумать на скромного банкира такую жуткую вещь! Я же не назвал точную сумму всего вашего состояния, которая мне вообще-то и неизвестна. Но когда по ту сторону океана, услышав ваше имя, расширяют глаза так, что видно по эту сторону! И вообще, я сказал лишь Вики, я ей все же родной брат. Изложил общую ситуацию, без деталей.

— А она — только своей подруге… Хорошо, господин Морено.

— Теофисто. Тедди.

— Ну да, я же ваша сестра. Ситуация понятная.

— Понятная, — вмешалась Вики. — Надо загладить твою профессиональную ошибку, Тедди. Знаете что, Амалия, для начала вы получите завтра приглашение на заседания нашего женского клуба. У нас будет выступать женщина-авиатор Рут Лоу, потом какой-то гений пера объяснит нам, что это такое — зарабатывать себе на жизнь писанием в газеты и журналы. Должно быть завлекательно. Так, еще вы получите приглашение ко мне домой через пару дней, на садовую вечеринку. Неформальная одежда. А вот такие штуки, как бал Кахирап, — это придется постараться. Главное событие года. Но — мы постараемся!

— Кахирап?

— Его дают висайцы, сахарные бароны с Негроса. Сла-адкие люди! Абсолютно феодальные. Вот на этом балу будут просто все. Хотя — Дейзи Хонтиверос и сегодня здесь, вон стоит. Сестры Мадригал…

К этому моменту нас, впрочем, окружал целый букет терно, бальных платьев и фраков. Вики одновременно объясняла, кто я такая, и тараторила мне эти великие имена: Франсиска Тирона де Бенитес, Пилар Идальго Лим…

Пилар — ученая дама — расспрашивает меня, начала ли я учить тагальский язык, а если нет, то почему. Отвечаю, что уже знаю «бахала на», то есть «как-нибудь само обойдется», очень филиппинское выражение. И вот еще сегодня при мне кое-кого назвали интересным словом — «бастуза».

Пилар Идальго Лим в ужасе поднимает пальцы к вискам.

— Это что, из тех слов, которые не говорят в «Манила-отеле»?

— Тут говорят что угодно, но это очень, очень сильное слово. Означает «жестокая», но раз в двадцать сильнее. Ой-ой. Этой вашей знакомой пришлось, наверное, очень постараться, чтобы ее назвали «бастузой».

Тут ко мне подводят молодого красавца Франсиско Дельгадо… А вот — София Урданета.

— О! — воскликнула я, оказавшись лицом к лицу со строгой седоволосой дамой — тоже в терно до пола. — Да я же знакома с одним из ваших родственников, Эдди. Мы познакомились прямо здесь.

Дама посмотрела на меня с грустью и проделала классический маневр — пожала мне руку, но одновременно начала отодвигаться, тонуть в толпе.

Что ж, будем совершать ошибки.

— Я не ошиблась? Такой есть, и он Урданета?

— Есть такой мальчик, — устало сказала сеньора София. — Он Урданета.

Тут Вики с ее очевидным чутьем просто растащила нас в стороны, представила кому-то еще, начался разговор о счастливых британских дамах, которые могут видеть «нашего генерала» хоть каждый день…

Зарыдали скрипки, понеслись по залу мальчики в белых мундирах, а я прорвалась, наконец, в свое тихое крыло, на верхний этаж, в пустые комнаты с тяжелыми занавесками.

Подошла к шкафу, прикоснулась к платьям.

Его не будет на этих балах.

Или — сделать так, что будет?

А после бала — это же так просто. Музыка качает и поднимает над паркетом. На нас смотрят дамы в терно, банкиры во фраках и мальчики в белом, музыка гремит. Потом — взять за руку, привести сюда, сбросить бальное платье… Остаться в тяжелом гриме и драгоценностях…

Боже, мне тридцать пять, он увидит размазанные губы, следы резинок на моей коже, никогда, никогда! Но если никогда — то когда же?

Ну, вот что, говорю я себе. И иду к телефону.

— Элли, вы можете соединить меня с Пенангом? Стрейтс-Сеттлментс, Британская Малайя, это где Сингапур, только далеко на севере. Элистера Макларена или… или Мартину… кого угодно. Да хоть через Лондон соединяйте! Извините, Элли. Это моя семья. Срочный случай. Да, я в комнате, я жду.

И я жду. И я смотрю на пачку телеграмм, под каждой из которых стоит «Элистер». Смотрю на даты. Отправляются оттуда ровно раз в три дня. Так не бывает. В каждой одна строчка, одного размера. «Все великолепно, дожди стеной». «Дети счастливы, пытаются читать». «Не увлекись симпатичными манильцами». Да, это писал он, но — неужели все сразу, заранее? И потом кто-то раз в три дня…

Опрокидываю телефон, голос Мартины — как эхо комариного писка. Нет, Элистер в отъезде, с детьми все отлично. Каком отъезде? Что значит — неизвестно? С каких пор?

— Мартина, слушай меня, — и я окончательно перехожу на португальский. — Он случайно не удвоил охрану детей, не поставил новых сикхов у ворот, как тогда?

К счастью, нет. Хоть это хорошо — им ничто не угрожает. Мартина, как ты могла? «Но он заставил меня поклясться Мадонной»!

Он уехал через несколько дней после меня? И неизвестно, где он и когда вернется? «Но с детьми все отлично, разбудить их?» Еще не хватало.

Элистер, ты же в отставке. Твои войны закончены. Ты совершил все свои подвиги, тебе равных нет. Тебе же хорошо выходить со мной каждый вечер к почти невидимому теплому морю и стоять там долго, долго. У тебя есть все для счастья. Элистер, спаси меня. Я не хочу, чтобы серые глаза господина Верта… Я не знаю, чего хочу. Моя жизнь рушится.

Происходит что-то большое.

Я бьюсь о невидимую стену. Обо мне забыли. Я не знаю, что мне делать.

А почти неслышимая музыка снизу рвет мне душу.

Глава 10

ОН НЕ ПОЛУЧИЛСЯ

— История про нашего пресиденте, — со вкусом предупредил меня Хуан, направляя Матильду под низкий свод Пуэрта-Реаль.

— Да! — сказала я с восторгом. — Обязательно!

Боже ты мой, а ведь эта глава в моей жизни тоже когда-нибудь кончится, подумала я. И я уже не услышу стука копыт по булыжнику, вдруг становящегося металлически-звонким в арке, прорубленной под толстыми крепостными стенами, не увижу этих деревьев на поле Уоллеса, справа от которых сейчас вырастут белые стены под кирпичного цвета крышей моего отеля. Не услышу очередного рассказа про замечательного Манэуля Кесона, олицетворения Джефферсона, Вашингтона (и еще Симона Боливара) в глазах местных обитателей.

— Игнасио Тиханки, — провозгласил Хуан. — Он китаец.

И мой кучер сделал паузу, чтобы я не забывала о его отношении к здешним китайцам, как и к японцам и любым «тянущим руки» иностранцам вообще. Матильда махнула головой, требуя, чтобы он продолжал.

— Он делает обувь в Марикине, — пояснил Хуан. — Туфли «Анг Тибай». Большой бизнесмен.

— Ой, — с недобрым чувством сказала я. — «Анг Тибай». Плаза Гойти и везде.

— Везде, везде, — неодобрительно подтвердил Хуан, твердо глядя вперед и обращаясь скорее к Матильде, чем ко мне — все-таки он вел калесу. — Он учился с нашим пресиденте в Сан-Томасе. И вот пресиденте звонит ему однажды и говорит: Игнасио, я еду в Америку, дай мне денег. Сколько у тебя на счету? Тридцать пять тысяч песо, говорит Игнасио. Ну дай мне хоть тридцать, говорит пресиденте…

У входа в «Манила-отель» я увидела издалека толпу репортеров. Что-то происходит? Скорее плохое, хотя что плохого может здесь случиться?

— Пресиденте возвращается домой из Америки и через три-четыре месяца встречает на балу Игнасио Тиханки. Спрашивает: как твои дела? Тот говорит: как-то плохо. Пресиденте вызывает секретаря Хорхе Варгаса и говорит: Игнасио жалуется, ну-ка пойди и выясни, как у него дела на самом деле, ты же его знаешь. Хорхе Варгас на другой день докладывает: нет, Игнасио на этот раз не врет, продажи у него плохие, долги появились. Ну хорошо, Хорхе, говорит ему пресиденте, ты тогда позвони Игнасио и скажи, что он только что получил контракт на поставки обуви всей филиппинской армии.

Тут калеса как раз и остановилась: Хуан, как настоящий артист, точно подогнал свой рассказ под скорость бега Матильды.

Продолжая ухмыляться, я прошла под козырек отеля среди странно печальной журналистской толпы.

Что не так? Почему в зале тихо, все шушукаются о чем-то в креслах?

— Сегодня не будет музыки, мадам де Соза, — сообщил мне портье, вручая ключ. — Мама нашего генерала умерла. Вчера увезли в больницу, сегодня умерла. А ведь мы все так к ней привыкли.

Вот как. Вот как, повторяла я, расставшись с улыбкой и устало маршируя к элеватору. Моя задача, которую мне так целиком и не объяснили, становится и совсем уже невыполнимой: я с ним теперь долго еще ни о чем не поговорю всерьез. Но черт бы с ней, с задачей. Сколько ему лет? Получается, кажется, пятьдесят пять. И как бы он ни выглядел, это пятьдесят пять. И мало, и много. Карьера в Америке позади, просто потому, что выше было уже некуда, и ведь не пожалуешься, как Айк, что ты был вечным майором. Получил все, что мог получить, о чем другие не могли и мечтать. А сейчас оказался в ненастоящей стране, чтобы создать армию, которую оденут в тапочки «Анг Тибай».

И ведь он, если задуматься, теперь один. Совсем один. Как же это печально — когда жизнь вот так кончается, так рано, даже если… даже если ты самый прославленный из генералов Америки.

А что у нас сегодня… Прием в саду. У Вики. Пойти? Я подошла к гардеробу: да вот хоть это, муаровая синяя блуза, рукава с раструбами, длинный подол юбки, бархатные цветы на корсаже. И демократичные чинелы, все равно же придется их сбрасывать, если зайдешь в дом, чтобы не повредить неизбежный пол из дерева нара, поскольку вечеринка обещает быть домашней и неформальной.

Дом. Я так давно не была дома. И так хочется оказаться хотя бы в чужом доме, настоящем, большом.

— Хуан, в Эрмиту, — проговорила я, выходя в душный воздух раннего вечера.

Это совсем рядом, как многое прочее в городе. Сначала вдоль моря по бульвару Дьюи, потом поворот влево где-то у церкви в Малате, приземистой, из потемневшего песчаника. На эти тихие улицы, где я так давно хотела побывать.

Сейчас на бульваре будет знаменитый манильский закат, но я его опять не увижу — с каждым днем все больше дел, непонятно зачем нужных, все куда-то несусь. Вот уже справа над головой — недвижно замершие в горячем безветрии верхушки пальм, вот начинают появляться новые оттенки синего и лилового среди облаков… Цок-цок, звучат копыта.

Что это?

— Хуан, — сказала я. — Остановись, пожалуйста.

— Да, сеньора, да, я тоже его вижу, — почти прошептал он.

Матильда опустила голову и ударила копытом.

Он шел по набережной обратно, к отелю.

Длинный, на неутомимых ногах, в безупречно отглаженном, тонком до невесомости костюме. Он двигался так, будто разрезал грудью волну, казалось, его нельзя остановить. Это была не ежевечерняя прогулка (неизменная даже сегодня!), это был парад одного человека, неуязвимого, непобедимого, вечно молодого.

Генерал Макартур почти летел над асфальтом набережной, с упрямо выставленным вперед острым подбородком. Треугольные очки делали его лицо застывшей жесткой маской.

Все знали, что в предзакатный час можно увидеть его здесь ежедневно, однако за все эти недели на пути следования генерала по бульвару Дьюи день за днем возникала трепетная пустота, он будто раздвигал толпу невидимым бронированным килем линкора. Ему лишь оборачивались вслед.

Но в этот раз от мохнатого бурого ствола пальмы отделился мальчишка, один из группы таких же, как он, — уличных торговцев. Не из летучей бригады Верта, другой — обычный манильский уличный мальчишка на тощих неутомимых ногах, с небольшим деревянным лотком на сгибе локтя: сигареты поштучно, конфетки, жевательная резинка. В общем — нищий, но все же занятый делом.

Мальчишка решительно сделал несколько шагов вперед, вытянув вперед руку. Он что-то держал в пальцах.

Генерал замедлил шаг.

Мальчик подошел к нему совсем близко, закинул голову и поднял руку повыше.

Жевательная резинка, поняла я. Самый американский товар из всех возможных.

Генерал замер в неподвижности. Потом медленно опустил руку в карман, достал бумажник.

Мальчишка яростно затряс головой. Что это — он не возьмет деньги? Один сентаво, который для него все-таки что-то значил? Уличному нищему не надо денег?

Кажется, мы одновременно с генералом поняли, что происходит. Тот медленно наклонил к парню лицо с этим замечательным носом американского орла, развернул серебристую бумажку и сунул резинку в рот. А дальше — опустил мальчику руку на плечо и подержал ее там секунды три, глядя ему в лицо через непроницаемые очки. Тепло и мгновенную тяжесть этой руки я, кажется, ощутила на расстоянии.

Потом генерал повернулся и продолжил свой одинокий марш. Мальчик остался.

Он стоял на тротуаре со своим лотком и плакал о Мэри Пинки Макартур.

Я знала, что здесь хорошо, здесь другая Манила — кварталы школ и университетов, здесь строят все новые дома среди садов — и везде невысокие бамбуковые леса, запах бетона; здесь живут совсем другие люди, чем за рекой, здесь тоже могут пригодиться мои юноши, девушки и прочие человеческие ресурсы.

Это очень молодой город, поскольку побег богатых из Интрамуроса и прочих старых районов начался только на заре века. Так они и перебирались поодиночке, через поле Уоллеса, сюда, в Эрмиту, квартал местисо. А совсем серьезные «сахарные деньги» строились чуть дальше от моря, вдоль Тафт-авеню, обсаженной огненными деревьями так, что они образовали над ней полупрозрачный бледно-зеленый купол.

— Забыл адрес, мадам, — растерянно улыбнулся Хуан, останавливая калесу за длинной цепочкой авто на Падре Фаура, перед воротами, куда входили мужчины во фраках (белые галстуки, трости, лакированные ботинки) и женщины в вечерних платьях.

— Кажется, не здесь, — сказала я, вынимая из сумочки золоченую карточку. — Подальше. А, вот…

Перебивающие друг друга женские голоса доносились из-за живой изгороди из сантана и гамамелы. И еще оттуда тянулся лучший запах в мире — дымок, пахнувший мясом, нежным мясом… видимо, это вон там, в углу сада, на вертеле.

— И-и-и, — раздался веселый голос Вики, приветствовавший меня, — у нее в этот раз было тяжело напудренное лицо и большие серьги. — Британская сестра. Наконец-то! Вот здесь мы живем! А это Лилинг, а вот Урсула, которую зовут просто «Айз» — глазки, а мужчины говорят о своих делах в доме, а вас, дорогая Амалия, ждет кое-что в саду. Вон там синиганг — вы знаете, что это такое? В общем, это суп из рыбки в бульоне с овощами, обязательно кисленьком из-за зеленого манго или папайи, и с рисом. Любимая еда нашего президента. А в том углу… Видите?

И я это увидела. Вот откуда шел вкусный дым, от целого — и не такого уж маленького — поросенка на вертеле, то есть лечона, украшения любой фиесты. На угли капал жир, издавая звук «ш-ш» (ввысь поднимались облачка ароматного пара), один бок поросенка уже был ободран гостями до костей, но был еще другой бок, с хрусткой шкуркой цвета красного дерева. Она — самое вкусное.

— Возьмите кусок от шеи, вокруг ушей, — драматическим шепотом подстрекала меня Вики. — Там шкурка легко отходит. Едят руками, и вообще мы с девочками устраиваем иногда вечера камаян, еды руками, как в деревне, чтобы не забывать наши корни. Вы умеете есть руками? Ах, что я спрашиваю, вы же из Пенанга. А это — малайцы, а малайцы — это наши сородичи. Да, и не промедлите со вторым куском. Потому что…

Тут она совсем понизила голос:

— Потому что дым через перекресток долетает вон туда, а по ту сторону уже не Эрмита, а Малате, и там живет Кирино. Видите, дом с большим чердаком. Элпидио Кирино. Это тот человек, который уже многие годы занимается у дона Мануэля финансами. И попробуй к нему подступись. Сельский джентльмен из Вигана, неподкупен. Правда-правда, неподкупен. Мы тут, знаете ли, все соседи — если кто-то собрал корзинку сантолов или бананов из сада, соседи точно получат свое. Так вот, когда Кирино слышит через улицу запах лечона — будьте уверены, ждать его недолго… Да, а обмакивать надо в этот соус…

Со мной кто-то заговаривал, отпускал комплименты блузке, со всех сторон сада слышалось непрерывное тарахтение радостных голосов. У меня счастливая судьба. Да, господин Эшенден, наверное, ошибся — впервые за все время нашего с ним общения, или заболел. Мне нечего здесь делать. Зато я попала в такое место, куда нормальный человек не приезжает. Ну, и что же не порадоваться? Меня кормят отличным поросенком просто потому, что я есть, и потому, что им скучно, а тут — новые люди.

Вики маршировала по саду под руку с внушительным джентльменом без признаков талии, вела его прямым ходом к поросенку: видимо, это и есть неподкупный Элпидио Кирино, главный финансист президента. Ну да, вот она мне драматично показывает на него глазами.

Некто Помона Гомес — дико оживленная светская дама неопределенных лет — завела со мной разговор о том, что отсюда и до первых чисел января никто в этой стране уже не работает, праздники следуют непрерывно. А февраль — это месяц карнавалов. Ну, а март… Да, в общем, я и без нее все это уже поняла.

— Сладости! — поставила меня перед неизбежным фактом возникшая откуда-то из глубин сада Вики. — У нас вчера приехал целый докар из гасиенды… докар — это вроде вашей калесы с лошадью… привез рис свежего урожая. А, подождите!

Вики всплеснула руками.

— А куда же они девались? Я хотела вас с ними познакомить. Вот так было и в школе, а мы все из Ассумпсьона — отвернешься, а эти две сестры со своим завтраком, пан де саль с маслом и сахаром и персик из сада, куда-то забились в угол, и не найдешь. Так, в саду их не видно. А давайте обойдем весь дом! Заодно покажу нашу коллекцию испанской мебели. И если эти две негодницы не заперлись вдруг в тайфунной комнате под полом, то…

И мы идем в дом.

Мы маршируем по лестнице из сада, проходим в распахнутые двери цветного стекла — с витражами в виде ананасов и пальмовых листьев; я снимаю чинелы, в одних чулках чувствую себя беззащитной, двигаюсь неслышно по идеальному полу твердого дерева, мужские голоса из большой залы… Какая-то дверь. Комната с испанской мебелью. И они, двое, молча и неподвижно стоят, оперевшись на барокковый буфет.

Дверь захлопывается за моей спиной. Вики здесь больше нет. Я в ловушке. Сейчас кто-то опять захочет отрезать мне голову.

Конечно, я их знала. Достаточно почитать два-три местных издания в течение пары недель, и вы не можете их не знать. Эти два лица будут смотреть на вас со страниц светской хроники, и не только ее.

Итак, двое. Одна — ну конечно моя Лола невероятно красивая девушка, а тут совсем другая красота, даже без испанского плоеного воротника, обрамляющего голову. Но воротник этот как бы незримо присутствует, на его фоне — удлиненное умное лицо, разлетевшиеся приподнятые брови и странное отсутствие выражения, почти маска. А воротник мне грезится потому, что я уже видела это лицо, и вовсе не в светской хронике, а у отца Артуро в гулких коридорах Сан-Аугустина. Только это было мужское лицо на старинной картине.

Урданета. Фели, то есть Фелисиссима Урданета. А, да она же замужем, ее теперь зовут Урданета-Сармьенто. Одна из самых знаменитых красавиц Манилы, из тех самых, кому и в голову не придет участвовать в каких-то конкурсах.

И вот эта, вторая. Маленькая, почти карлица. И не только не красивая, а по-своему даже пугающая. Тоже знакомое лицо — загнутый крючком нос, горящие ехидным огнем глаза, высокий лоб. Это же Эдди! Эдди в женском облике. Ну да, у звезды здешнего света Фели есть сестра, Кончита. Вот и она.

— Вики в восторге от того, что там, у британцев, оказывается, тоже есть местисы, такие как мы, — легко сказала Фели. — А ведь и правда, интересно. И мы действительно рады вас видеть.

— Брось, дорогая, мы тут числимся чистыми испанками, — немедленно заспорила с ней Кончита.

— А разница только в том, что здешние чистые испанки и испанцы — это те, у кого пока еще есть дома в Испании, а прочие — те, у кого недавно появились дома в Америке, — чуть склонила к ней голову Фели (как же она странно говорит — будто не до конца проснулась).

Кончита насмешливо улыбнулась.

— Но если вы и правда почти член нашей семьи… — продолжила старшая сестра.

— Большой, большой семьи, — уточнила Кончита.

— То пора рассказать вам некоторые ее тайны, — завершила Фели.

— Тетушка после встречи с вами мучила нас целый вечер, очень огорчалась, — пояснила сестра.

Ах, вот как. Я уже все понимаю. Тетушка София Урданета. Эдди. Конечно, Эдди.

— Остановите нас, если это тяжелая для вас тема, — вдруг чуть посмеялась Фели. — Хотя на самом деле что уж тут тяжелого. Всего-навсего мужчины. Девушки все время о них друг с другом говорят, вот и мы…

— Лелаки, — с непередаваемым выражением произнесла Кончита. — Говорят, у вас, в Малайе, коренные жители их тоже так называют? Ну вот. Что вы хотите. Лелаки и есть.

— Понимаете, в каждой семье есть свои… Эдди хороший мальчик. Но он, как бы это сказать, не получился. Мы просто хотели сказать вам насчет денег.

— Что?! — поразилась я. — Да нет, вы все неправильно поняли. У меня прекрасный муж.

— У нас тоже, — заметила малышка. — Но тем не менее… Приехать в далекую страну и делать тут то, что хочется, — и разумно платить за это, если знаешь, что делаешь, — да что же в этом необычного?

— Но Эдди тут ни при чем, потому что совсем, совсем другое, другой, и я не знаю… — неожиданно сказала я, сразу же пожалев об этом: да что со мной творится? — и замолчала.

— Найти вам хорошего исповедника? Вы ведь католичка, как и мы, не правда ли. И тогда все просто.

— Я с этого начала, — призналась я. — Отличный исповедник.

— Очень разумно, — сказали сестры в один голос, и обе засмеялись.

— Но я не поверю, чтобы Эдди — и брал деньги, — прервала я паузу. — Да еще вот так…

— А пока и не брал, — прошелестела Фели. — Просто мы боялись, вдруг уже и до этого дошло.

Я молчала, и мне было очень грустно.

— Галеона не будет? — сказала я наконец. — И не было. А вот это очень, очень жаль.

— Это отдельная история, — задумчиво проговорила Фели. — Никто из серьезных людей не доверит ему ни сентаво, конечно. Были причины. Поработал в банке, и… ну неважно. Это, наверное, не конец его истории или истории галеона, а пока — ну не давайте ему слишком много денег, вкладывайте их, допустим, в рудники Бенгета — мы все так делаем. Это просто. Акции растут каждый месяц. «Бенгет майнинг», «Бенгет консолидейтед» — там наши люди.

Я поняла, что получила очень серьезную информацию. И поблагодарила обеих Урданета взглядом. А они поняли, что я поняла.

— Надо признать, — сказала я после паузы, оживая и начиная рассматривать мебель — а она и вправду была великолепна, — что Эдди ни разу ничего не попросил.

— Так он и не будет просить! — вдруг засияла Кончита. — Он умный. Он сделает так, что вам просто захочется ему что-то дать. Вы ведь уже хотите, чтобы галеон отправился в путь, не правда ли?

— Но он не отправится, — прикоснулась я к витой деревянной колонне на шкафу.

Тут на лице Фели наконец появилось отчетливое выражение — что-то между досадой и уважением.

— О галеоне написала «Лос-Анджелес таймс», — заметила она. — «Крисчен сайенс монитор». А еще японцы — чтобы американцы не дремали. Этот проект уже нельзя так просто утопить. Он своего добился.

— Поймите, он ведь все-таки Урданета, — сказала сестра. — Это и наше имя. Наша семья.

— Умный мальчик, — прошептала Фели, медленно покачивая головой. — Ах, какой умный. Нет, теперь уже нам придется сделать совсем по-другому…

— И когда все сделаем, сообщить об этом мужчинам, — сверкнула выпуклыми дьявольскими глазами Кончита. — А сейчас — Вики убьет нас, если мы не пойдем наслаждаться ее сладостями. Нет, правда. Она чуть не сама их готовила. Мы обречены.

Я улыбнулась и направилась к двери, сестры — как и я, в чулках — эскортировали меня с двух сторон до самого порога, где служанка, как я заметила, выстроила в аккуратный ряд все туфли людей, пришедших из сада.

— Чинелы, какая прелесть! — восхитилась Фели, глядя на мои манипуляции. — И абсолютно разумно. Вы действительно уже одна из нас.

Десертом оказался клейкий рис, тот самый, из гасиенды, в коричневом сахаре и кокосовом молоке. А также — да, все-таки они гордые дети малайской расы… потому что это…

— Это же бубур чача! — провозгласила я, указывая Вики на ряд выстроенных горшочков.

— Это вовсе даже гуинатан! — возмущенно вскинула она руки. — Традиционное блюдо на Тодос лос Сантос. Когда все святые входят маршем. Это куски камоте, габи и саба-банана…

— Я не знаю, что такое камоте, хотя подозреваю, что это наш сладкий картофель! — не давала ей спуску я. — И все сварено в кокосовом молоке и с кокосовыми сливками. В керамическом горшочке должны быть банановые листья для вкуса. Так?

— Не может быть! То есть — да. Нет, я должна когда-нибудь приехать в вашу Малайю. Лилинг, ты это слышала? Амалия, а сколько у вас, собственно, малайской крови?

— Около четверти, но это еще и с сиамской…

— Да у меня куда больше местной. Но у настоящей местисы еще должно быть немного китайской примеси, это вместо вашей сиамской, наверное… Мм-да, так расскажите, что вы тут надумали насчет инвестиций? Знаете, наступает новый век. Просто золотой. Про Бенгет вы все уже знаете? Здесь надо осторожно, конечно…

— У меня есть одна странная идея, — призналась я. — Я ищу хороший, настоящий табак из Кагаяна. Или Исабелы. И мне не очень нравится Илокос. Просто однажды мой друг занимался импортом манильских сигар, страшно погорел на этом, а ведь интересно же — как это сделать правильно?

— Хороший покровный лист из Кагаяна? — удивилась Вики. — Ну, это сейчас сложно. И это ведь совсем маленькие деньги!

— Я не спешу, — заметила я. — Зато много узнаю.

— Когда отменили табачную монополию, — раздумчиво сказала Вики, — а это сделали еще испанцы, то в Кагаян набежали китайцы и начали сеять и скупать все подряд, про качество все забыли, цены обрушились… Ну, если вы хотите делать хорошие сигары, возродить славу Кагаяна, то вас на руках будет носить президент! Потому что там кризис уже минимум полвека, голод. А знаете, Амалия, — ведь это умно. Хорошее начало. Я так и знала, что с вами будет интересно. Ой, Лурдес уходит. Извините меня…

Праздник кончался.

Какая глупость, думала я, гладя Матильду между серых ушей. Раскрываю семейные секреты. Провожаю призраки галеонов. Чем я занимаюсь? Для этого, что ли, я сюда приехала и осталась совершенно одна?

— Ты меня понимаешь? — спросила я у нее.

Матильда оскалила зубы, деликатно согнула задние ноги и сделала на асфальте лужу.

— Извините ее, мадам, — на всякий случай сказал из полумрака возвышавшийся надо мной Хуан с кнутом.

Нищий у краешка тротуара радостно засмеялся. Я обогнула Матильду на приличном расстоянии и пошла к сиденью.

Так, подумала я. Но хотя бы моя книга для детей продвигается. Вот и новая запись, примерно такая: если тебя не воспринимает всерьез собственная лошадь — японского шпиона тебе не поймать.

А ведь когда-нибудь точно буду вспоминать этот вечер, сад в цветах… Или не ехать в отель, сделать круг по здешним улицам, лучше даже пешком? Перебраться через перекресток туда, в Малате, это почти такой же квартал, но там по большей части живут американцы. Пенсильвания-стрит, Колорадо-стрит, Теннесси, Канзас — все штаты. Да неважно, как это называется, — дело в цветах. Вот здесь во тьме угадываются кусты сампагиты, там — росаля, а рядом кадена де амор — бело-розовые и очень хрупкие цветы. И сан-франциско, с листьями трех цветов, зелеными, красными и желтыми. А вот непристойно громадная дама де ноче — кружащий голову аромат, который попросту пугает.

— Отель, Хуан, — сказала я со вздохом. — И до завтра.

Вот он, отель.

У меня ведь есть здесь почти свой сад, на небольшом пятачке земли между стеной отеля и невидимым морем. Оно там, за деревьями, а подальше и левее — длинная пристань и рыбный ресторан.

А здесь среди кустов бродила до вчерашнего дня мама генерала, улыбаясь всем встречным. Постою и я, думая о том, как хорошо дома, когда перед сном я выхожу, одна или с Элистером, к морю, посмотреть на огни кораблей, идущих слева направо во мраке, из Сингапура в Рангун.

Я подняла глаза к третьему этажу отеля. На балконе высилась неподвижная фигура, прямая, несгибаемая, с вздернутым подбородком. Генерал неподвижно смотрел в невидимое мне отсюда море, на разноцветную светящуюся россыпь на горизонте.

Но вот он повернулся к желтому квадрату балконной двери и что-то сказал, протянул руку. В освещенном прямоугольнике мелькнула тень.

И их стало двое. Он и Джин, касающиеся друг друга плечами.

Две неподвижные фигурки на недосягаемой высоте.

Глава 11

ЭТО И ЕСТЬ МАККИНЛИ

Итак, у нас есть несколько загадок — и никакой идеи, связаны ли они хоть как-то между собой. А еще — ни малейшей уверенности, что я вообще должна эти загадки как-то решать.

Собрать чемоданы, да у меня же есть для этого прилагающаяся к архиепископскому сьюту служанка, ее зовут Мерседес. Заплатить всем героям этого романа с Манилой прощальный бонус. Закрыть «Человеческие ресурсы» без объяснений. Сесть на один из лайнеров — вон за этими зданиями, если пройти подальше, виднеются их трубы. Доплыть по прямой до Гонконга, ну и так далее. В худшем случае — Рождество в Гонконге, да хоть в Сайгоне или на корабле. Ни один человек на свете меня всерьез не осудит. Меня просили вручить генералу украденные у него копии секретных бумаг — я вручила. Дальнейших просьб не поступало.

«Не-ет!» — почти вслух говорю я, еще громче — и распугала бы филиппинских детей, играющих почти у моих ног цветными резиновыми шариками, слегка облупившимися.

Нет, потому что у меня сбежал из дома муж, а это значит — где-то в мире происходит что-то совсем серьезное. Иначе зачем бы понадобился этот человек-легенда, которого в узких, очень узких кругах называют «шпион из Калькутты». И вот я вернусь, буду сидеть на газоне у моря, смотреть на своих детей и думать о тех людях, которые сейчас, неизвестно где, вместе с моим мужем приводят наш сумасшедший мир в порядок — для того, чтобы мои дети могли жить в нем без страха. Да ведь я сейчас примерно так и делаю, только дети тут несколько другие.

А еще — я сижу здесь под старыми деревьями балите, я, делисьоса креатура перфумада, прекрасное надушенное создание, я безнадежно влюблена, и если просто убегу, то… Свои глупости надо доводить до какого-то логического конца.

Итак, что мы имеем: моя миссия в Маниле началась мгновенно и как-то слишком легко (да ведь я это почувствовала!) и в какой-то момент могла бы плохо кончиться.

Не считая Матильды, в чью верность и надежность я и в данный момент продолжала верить, прочие окружающие меня персонажи казались мне поначалу слишком театральными, чтобы их в чем-то заподозрить. А ведь я могла бы — если говорить только об Эдди — мысленно отметить, например, все его небрежные одеяния. Слишком небрежные. И примерно одни и те же. Это что — он живет на те деньги, которые благодаря ему я плачу Лоле?

Могла бы также заметить, что, хотя в зале «Манила-отеля» он чувствует себя как дома, на балы в «Фиеста-павильоне» его никто не зовет, даже пусть он и правда Урданета. Это японскому репортеру-авиатору Накамуре он может казаться местной знаменитостью, а опытные манильцы — другое дело.

А это его авто с шофером, что он якобы отпускал за ненадобностью, но которое я так никогда и не видела. А его дом, якобы в двух кварталах от плазы Санта-Крус. Что у нас там, в том направлении, куда он, помнится, махнул рукой? Кьяпо, не худший, но далеко не богатый район. А дальше и совсем плохо — Тондо, всемирно известный трущобный ужас.

В общем, нечего было удивляться, что как-то случайно он бросил меня у входа в аллею, в которой уже к тому времени затаился «Додо» Аседильо. Любопытно, а если бы я не отпустила Эдди, а попросила его проводить меня, как он и предлагал, — как бы пошли события? Ну, допустим, его бы связали или якобы ударили по голове, вот и всё. И он же сам потом героически нашел бы меня, помог заплатить выкуп. Конечно, выкуп. А что же еще. И наша дружба только окрепла бы.

А теперь — Лола.

Вроде бы, чего тут особенного ожидать. Невероятно красива и немыслимо глупа: ну и что?

Но давайте внимательно присмотримся к Лоле. Красивая женщина в этой стране — уже профессия. Вон же тот список из газеты, список первых красавиц, которые все рядами вышли замуж за политиков. Были ли они как-то особо умны — никто не упоминает. А Лола? Непонятно. Пока.

Ну а впрочем… Если бы дело дошло до выкупа, кто пошел бы в банк за деньгами? Лола, конечно. Теофисто, возможно, ее знает в лицо, она в банке уже пару раз бывала. С моей запиской. Причем она могла и вообще не представлять, что на самом деле происходит. Зачем ей, такой, слишком много знать, в самом-то деле?

И эти ее странные истерики. Она ведь очень даже полноценна, когда надо — орет на человеческие ресурсы, сдает их в рабство нанимателям, все нормально. Но стоит мне сказать что-то… а о чем я таком в те моменты говорила? Непонятно. О чем угодно. Пела песенки.

Как бы вспомнить — от каких слов она мгновенно теряет разум?

Да, а что с ней творилось при нашей первой встрече в «Манила-отеле», почему она не стояла там, развернув плечи и изображая, как положено, невинную загадочность, а наоборот — фактически прятала лицо? Она что, известна каждому воину констебулярии как второй Додо в женском обличье? Но тогда ей уж точно было бы нечего бояться, пусть даже ее фото были во всех газетах. С ананасом и без.

Собственно, я вообще бы никак не связывала ее с известным эпизодом в переулках у Эскольты, если бы…

Если бы не вспомнила, наконец, о чем говорил мне Верт, поднявшись на две ступеньки после краткой сцены с прекрасной Лолой. Это было так:

— Но ведь вы взяли ее сюда напрямую из оперы, эту вашу помощницу?

«Какой оперы, господин Верт?» — наверняка спросила я, борясь со слабостью и отчаянием: боже мой, это лицо так близко от моего!

— «Кавалерия рустикана», конечно, Масканьи. Ее первые же такты.

И Верт, с оглядкой и еле слышным шепотом, поет (он умеет петь!):

— «О Лола, знойной ночи созданье…» А как ее зовут на самом деле, дорогая Амалия? Какая-нибудь Еулалия?

И только совсем недавно, когда я справилась с простительным и объяснимым повреждением разума (две сумасшедших женщины в офисе!), я вспомнила его слова: как ее зовут на самом деле?

Я же не проверяла ее документы, адрес и все прочее — это она сейчас проверяет их у прочих «ресурсов» — потому что… Потому что ее рекомендовал Эдди, конечно. Она сама оформила на себя все документы и отнесла их во все соответствующие конторы, в Айюнтамьенто или что-то в этом духе.

Лола, созданье знойной ночи, как тебя зовут?

Нет-нет, в опере я один раз уже была, у Пуччини в «Тоске», в той самой куала-лумпурской истории, когда мне опять же попытались отрезать голову (тонкой проволокой), и — нет, нет, нельзя два раза войти в одну и ту же оперу, или в две разных, или…

Как хорошо сидеть под этими деревьями. Соборная площадь засажена ими лет сто назад, по старому балите легко карабкаться, у него множество узлов и стволов, среди них можно даже прятаться. Вот они там и прячутся, эти дети Интрамуроса, в немалых количествах. А мимо меня идет очень-очень местная почти черная женщина, на голове у нее эмалированный таз с товаром, а ноги в резиновых сандалиях издают сухой шорох. Потому что плаза посыпана песком из растертых в пыль морских ракушек, это вообще не плаза, а тенистый сквер, прорезанный белыми хрустящими дорожками. Дети растаскивают на моих глазах песок домой ведерками, городские власти терпеливо везут новый — море рядом.

Итак, шорох шагов, детские голоса — и бархатный баритон священника, ведущего мессу, нежный хор женских голосов. Я на Плаза Маккинли, над ней нависает кафедральный собор с полуоткрытыми дверями, у входа всегда голуби, и четыре каменных евангелиста замерли, глядя на море. Внутри собора — сидячая статуя святого Петра, с ногами, отполированными поцелуями.

Сейчас загремят колокола собора, поднимая в воздух снежные голубиные облака. Колоколам отзовутся звонки трамвайчика, идущего по широкой Калле Адуана в порт.

А сзади меня, за моей спиной — журчащий фонтан с золотыми рыбками и лотосовыми листьями, в чаше которого стоит бронзовый человек в кафтане с большими пуговицами. Он — самый центр Плазы Маккинли. Отец Артуро как-то жаловался мне, что, если спросить любого прохожего, он скажет вам, что этот, в фонтане, и есть Маккинли, тот президент США, при котором страна и перешла в американские руки, после войны с множеством погибших. На самом же деле это дон Карлос Четвертый, из дома испанских Бурбонов. При нем, году, кажется, в 1806-м, в Маниле было создано бюро по вакцинации от оспы, за что Карлос этой статуи и удостоился.

За все три столетия испанской эры ни один король оттуда не посетил свою страну. Как, впрочем, и ни один американский президент. Даже Тафт, который вообще-то провел здесь несколько лет губернатором, сюда возвращаться не стал, хотя это отдельная история.

Хорошо, сказала я, а теперь — еще раз — все, что касается японцев. Для начала: видна ли хоть малейшая связь между делом с украденными документами и историей с Додо, который любит резать головы? Если честно, то на данный момент нет.

Что, в конце концов, за событие — приехала глупая иностранка, поселилась в лучшем отеле, как же ей не попасться в лапы всяким там… Ну связь с японцами возможна, чисто теоретическая. Если предположить, что местные бандиты связаны с местными сакдалистами, а сакдалисты ждали аэропланов из Японии… а следователи из офиса тогдашнего хозяина страны — губернатора Мэрфи — ничего не понимают в своем деле… И каким это образом я буду за них все заново расследовать?

Итак, скорее это не связанные между собой истории. Отдельно Эдди с бандитами, отдельно японцы. Так?

Я вспомнила все свои прежние дела. Первое из них: сначала я — и не я одна — думала, что это политика, да еще какая, а оказалось — нечто совсем иное. Второе дело — там все было без сюрпризов хотя бы в одном смысле, оно было чисто шпионским, с агента Чан Кайши все началось, им все и закончилось. Но еще одно дело, о бирманских рубинах, было опять почти как самое первое, в один клубок сплелись самые разные истории, и только одна из них — главная — касалась войн, оружия, властителей.

А в этой стране чем дальше, тем яснее, что немыслимое — война — как туча ходит по кромке горизонта. О ней никто из серьезных людей не хочет даже говорить. А если говорят, то сами себе не верят. Какая еще война, что вы, с ума сошли — ну тянут к нам лапы японцы, так это же еще не повод, чтобы не пойти в синема.

Документы у генерала Макартура своровали, пометили их на полях японскими закорюками, которые я даже никогда не прочитаю. Это факт. Зачем воровали? Наугад, показать их главным японским шпионам, с вопросом: это кому-то интересно? Вот и все, что я знаю после полутора месяцев здесь. А, нет, еще есть японский профессор, который якобы будет формулировать новую политику Токио на Филиппинах — а какую? Да я даже не начинала пока заниматься им всерьез.

Да это вообще что — три не связанные между собой истории?

В этой части света тихо. Японцы продолжают сидеть в отнятой у Китая Маньчжурии, но никаких обещанных походов на юг пока нет, даже как-то странно. В других частях света? Тишина. А ведь, помнится, 24 ноября здешние газеты украсились громадным словом — ВОЙНА.

Но это всего лишь слово, которое произнес посол Италии в Париже, — он сказал Лавалю, что если санкции и эмбарго войдут в силу, то будут означать войну. Санкции — за итальянскую войну в Эфиопии — вообще-то введены Лигой Наций. Но бойкот итальянских товаров — англо-французский.

В результате в самой Италии люди меняют гардероб на итальянский, выбрасывая иностранную одежду на улицу. Америка как всегда нейтральна, а на двух американок в Падуе толпа напала потому, что они ехали на автомобиле британского производства. Вреда женщинам не причинили. Но сорвали по ошибке с их авто американский флаг.

И больше — ничего. Не случилось никакой войны, воевать никому не хочется. Черт с ней, Эфиопией. И Маньчжурией тоже.

А здесь, здесь, в этом благословенном раю, — какие войны, тут — что бы вы думали — возник новый проект, и пусть плачет Эдди с его галеонами. У него появились конкуренты — по части денег, а не кораблей, они хотят сделать из острова Маридук (да где же это, который из семи тысяч местных островов?) мировой развлекательный центр. Джаз, танцовщицы со всего света, ипподром, собачьи бега, теннис и бейсбол, бокс, гольф и все прочее. Плачьте, жители города всех радостей Шанхая, не пройдет и трех лет, как вы окажетесь вторыми после Маридука.

Эдди, впрочем, не унывает, и хотя он явно теперь меня сторонится — но нельзя же исчезать совсем, вот он и заглянул пару дней назад (к Лоле, конечно, за своими бумажками из-под ее пальчиков), бледный, яростный, вдохновленный, сообщил, что у проекта появилось самое главное. Имя корабля. Он будет называться «Инфанта Филиппина», потому что Эдди так решил, потому что смысл, сердцевина всего-всего — это прекрасная женщина. Моя страна и есть такая женщина, Амалия, вы это поймете, если проведете здесь еще год-другой.

Спасибо, Эдди, я постараюсь, мне здесь очень нравится.

Ну хорошо, но раз мы с Вертом больше не пытаемся использовать детский труд, то как вытащить бумаги японца? Нужен, попросту, вор. Воры у нас где? На Магальянесе (приходят туда развлечься по вечерам), это слева, если выйти из моего офиса. Японские шпионы — это справа, на Реале, утром, вечером и все время. Специально прибывший из Токио японский шпион ровно посредине, в «Пальме». Такая вот диспозиция. Посмотреть картотеку человеческих ресурсов, найти вора, желательно с рекомендательными письмами от прежних нанимателей? Только и остается. Но завтра можно не успеть — будет лишь половина рабочего дня, потому что в эту пятницу ожидается очередное великое событие, а пока что можно…

Пойти к японскому шпиону и съесть у него то, что здесь часто заменяет мороженое, то есть, допустим, монго кон хиело. Это как раз на пути от Маккинли к Виктории, где наши с генералом офисы, справа и слева от главной улицы.

Японцы — это прежде всего потрясающая чистота. Собственно, китайцы — это то же самое, с поправкой: местный народ считает, что в китайских ресторанчиках всегда грязь. Реальность убедить их в обратном не может.

Здесь, на Калле Реаль, в японском «Мундо Карриедо», — чистота, несмотря на странно многочисленную толпу. Что сегодня творится? Я еле нахожу себе место в углу, меня режут и колют пронзительные лучи, пробивающиеся сквозь плетеную бамбуковую штору на окне, лучи качаются, как праздничные прожекторы на облаках, — потому что у японца работают на полную мощность вентиляторы, они шевелят шторы.

А вот и монго кон хиело — красные десертные бобы со сливками и мелко колотым льдом. Все тут едят примерно это же и… чего-то ждут.

Главный японец — видимо, в их разведке по званию не меньше майора — посматривает на часы и крутит ручку новенького приемника. И я снова слышу этот голос, который звучал на Лунете под занавес инаугурации, задыхающийся высокий баритон с металлическим испанским акцентом:

— Господин спикер, джентльмены Национальной ассамблеи. Так как я впервые появляюсь перед вами в этом качестве…

Звон ложечек утихает. Когда дон Мануэль Кесон произносит речь, его слушают.

— Усталый от войны мир стонет под бременем вооружений. Облака, черные, зловещие облака висят над всеми частями мира. Все говорят о мире, но все готовятся к войне. И мы были бы недостойными сынами наших отцов, если бы из-за неясной международной ситуации колебались бы хоть мгновение…

Ах, вот что. План национальной обороны Филиппин — тот, что привез сюда генерал Макартур, — оказался первым документом, который попал на рассмотрение нового парламента. И конечно, в зале Ассамблеи включена прямая трансляция.

— Наша программа национальной обороны посылает сообщение миру, что граждане этих островов не подлежат покорению, что завоевание этой нации не может осуществиться, кроме как при полном ее уничтожении, и что такое уничтожение обойдется агрессору в такую чудовищную цену кровью и золотом, что даже самые дерзкие и сильные безошибочно распознают безумие такого предприятия…

Что такое? Помнится, пару недель назад я уже слышала нечто почти дословно похожее. Я что — думала, генерал поверяет мне сокровенные тайны? Да он просто, получается, оттачивал на мне свое красноречие, которое затем перешло в папку, лежащую сейчас перед невидимым мне президентом Кесоном.

Ну-ка, ну-ка… Мины, семь двенадцатидюймовых орудий, двадцать пять 155-мм орудий, амуниция для орудий береговой обороны, 32 мобильных прожектора. Да я же это тоже слышала. Те самые двести пятьдесят миль филиппинских пляжей, пригодных для высадки, и то, чем их будут оборонять — да тут, в Ассамблее, все обозначается даже точнее и конкретнее. Вслух.

Японский шпион высится за стойкой в двух ярдах от меня, лицо его бесстрастно.

А вот и она, суть плана Макартура. Кстати, тут кто-то поработал ножницами — главный финансист дона Мануэля, тот самый Элпидио Кирино, который пришел на запах поросенка? Сначала ведь речь шла о полумиллионной армии. Но теперь цифра другая: дайте им десять лет, и в 1946 году, к моменту получения полной независимости, армия граждан составит тридцать дивизий, или триста тысяч человек. А, понятно — еще через десять лет это будет один миллион. Самолеты… торпедные катера… Никаких ведь секретов.

Дошло дело и до нашего генерала, причем тут дон Мануэль начинает говорить о себе в третьем лице:

— План отражает уроки истории, заключения признанных мастеров военного дела и государственного управления…

Шуршание в репродукторе.

— …единственного солдата, чье мнение по каждому вопросу военной организации будет вызывать уважение нашего народа. Ответ президента был немедленным, сочувственным и определенным…

Боже ты мой, как здесь тихо, слышно, как урчат вентиляторы, люди боятся звякнуть ложечкой — да и я боюсь.

— Америка и весь мир смотрят на нас, как мы покажем и докажем себя… Нация тренированных мужчин, готовых защищать свою страну, получает непреходящее уважение самой себя и мира. Нация беспомощных граждан не должна ожидать ничего, кроме как рабство дома и презрение за рубежом… Отказ Америки предоставить нам немедленную и полную независимость был вызван, в немалой степени, нашей нынешней неспособностью справиться как с общим восстанием любого рода, так и оказать сопротивление силам вторжения…

Дело не в численности армии, поняла я. Они сейчас заняты чем-то другим, что важнее техники или дальнобойности артиллерии.

А голос все звучал. До нас, на Калле Реаль, доносился даже еле слышный кашель кого-то в гулком зале Ассамблеи.

— Какой, спрошу я, будет смысл увидеть однажды нашу страну свободной, с ее собственным знаменем, летящем на фоне неба, лишь для того, чтобы увидеть нас на следующий день подданными другого государства, чей флаг будет суверенным в нашей стране? Какой будет смысл воспитывать наших молодых людей по части их прав и привилегий как свободных граждан, если завтра они станут подданными иностранного врага?.. Зачем тогда искать нового хозяина, если Звезды и Полосы не только оказали нам хорошее обращение, но принесли процветание, а также и все возраставшие политические свободы, включая независимость? Национальная свобода стоит сейчас перед нами как сияющий свет — та свобода, что много лет мигала лишь как свеча в отдаленной тьме. Мы должны быть готовы взять факел так, чтобы никакая хищная сила не смогла выбить его из наших рук!

Аплодисменты, как прибой. Японец крутит ручку приемника. Толпа в его заведении начинает требовать еще мороженого, все говорят одновременно.

Остаться здесь навсегда, думала я, мягко ступая в чинелах по брусчатке. Стать кем-то еще. Поселиться вот за этой побеленной стеной. По вечерам из-за нее будут доноситься голоса продавцов бибинки и балута. Балут — это яйцо и утиный бульон одновременно, потому что варят яйцо с уже довольно оформившимся утенком, проколупываешь дырочку, выпиваешь бульон, заедаешь утенком. Это такая же национальная еда, как та самая бибинка. А она — это вам совсем не утенок, это толстый блин из рисовой муки, моя борьба с ним безнадежна, он всегда побеждает; печется в толстой сковороде с закрытой крышкой, забросанной углями, посыпается тертой кокосовой стружкой…

Буду питаться вот этим. Слушать, как по ночам американские лошади топают по брусчатке, тащат телеги припасов к складам, вот они, звуки ночи, — копыта, колеса, пьяные голоса американских моряков. Буду смотреть со стены Муралии баскетбольный матч Атенео де Манила. По воскресеньям на Лунете играет оркестр и летит морской бриз, девочки едят попкорн, ланцоне, жареные каштаны и яблоки. Потом буду читать рассказы о том, как капитана Куласа ловят всей страной, а с ним его друга Аседильо и всех прочих.

И буду пополнять, под стук колес и фырканье Матильды, свои запасы историй о том самом человеке, чей голос я только что слышала.

Студент университета подрабатывал тем, что писал в «Филиппин Геральд» заметки по истории. И написал однажды, что есть сведения, что адмирал Джордж Дьюи в дни морского боя за Манилу в мае 1898-го был со своим флагманом еще в Китайском море. Написал, напечатал, и тут его вызывают лично к Кесону, сидящему поздним вечером среди государственных бумаг за своим столом. «Пуньета! — говорит пресиденте. — Вы хотите изменить историю? Я сам участвовал в битве за Манильскую бухту и знаю, что Дьюи там был! Идите в класс и учитесь!» И, шепотом, еще раз: «Пуньета!»

— Хуан, а что это такое — пуньета?

— Ругательство, мадам. Как карамба, только плохое. Наш пресиденте — совсем испанец.

Так, итого ругательств у меня в запасе будет уже три. А еще надо повесить над столом это знаменитое высказывание нашего… да что это со мной — их президента: «По мне, пусть лучше Филиппины превратят в ад филиппинцы, чем в рай — американцы».

А под дверью у меня была записка. И еще — до того, как я успела расцепить на записке скрепки, — раздался звонок.

— Амалия, я звонил вам в офис раза три. Вы можете спуститься на пять минут?

— Да, Айк…

А внизу, под звуки скрипок с эстрады, в самом тихом углу под зажженной лампой, я увидела какого-то странного и очень нового Айка. Что произошло? Да он как бы всем своим видом извиняется, если такое можно себе представить с человеком его мощной комплекции. И улыбается по-другому. Он какой-то подозрительно дружелюбный и добрый.

— Айк, что такое? Генерал хочет со мной поговорить?

Тут он покрутил головой:

— Вы его лучше не трогайте сейчас, дорогая Амалия. Он молодец, но не надо. Как ваше расследование?

— Если очень-очень честно, то та самая стадия, когда миллион фактов, ничего не понятно и хуже некуда. И надо набрать еще фактов.

— При малейшей необходимости зовите меня, все получите.

Да что творится? Отчего это по волшебству все изменилось? Кто еще вчера чуть не шарахался при одном моем виде и смотрел на меня строго и загадочно? Да он же сейчас говорит со мной абсолютно нормально.

— Амалия, нам сообщили кое-что из Токио. И это точно по вашей части. Вы слышали, что такое генро?

— Э…

— Сам только что услышал это слово впервые. Прошлая эпоха, двадцатые годы. Маршалы и адмиралы, герои прежних войн. С русскими, с корейцами. Ветераны, советники императора. Были самыми уважаемыми людьми в Японии. Пока, правда, не вымерли. Их сейчас уже осталось десятка полтора. Так вот, Амалия, есть такой Чусуке Идэ. И про него пришла шифрограмма. Я показал бы ее вам, но там все очень коротко, я так скажу.

— И?

— Нам сообщают, что адмирал Идэ уже несколько дней как в Маниле. Официально такого человека здесь нет, иммиграции о нем ничего не известно. Но он здесь. И он генро.

Глава 12

ВЕДЬ ИНОГДА ОНА ДОЛЖНА ГОВОРИТЬ

Сегодня я иду на бал.

Перед балом надо поспать или полежать с закрытыми шторами, но со мной происходит все то же, я не нахожу себе места, я мечусь по городу и боюсь остановиться.

Да я и не могу усидеть в отеле, потому что сегодня — великий день. И я еду на набережную увидеть их.

Когда они только что смотрели на нас с воздуха, делая разворот и почти срезая крышу «Манила-отеля», то, наверное, думали, что мы — громадная стая белых муравьев на газоне поля Уоллеса.

А здесь, внизу, гул, цветы, море белых панам и черных ленточек, узкие и широкие поля женских шляпок, плоские брезентовые шлемы констебулярии в оцеплении, Адмиральская пристань и под музыку приближающийся к ней катер.

Два белых пенных уса катера расходятся клином и качают эту штуку, от которой он только что отошел, — на боку надпись «China Clipper PAA». Это какой-то горбатый белый кит, горб держит мощное крыло с моторами — четырьмя! Кит покачивается, пришвартованный к какой-то барже. Нет, куда уж там японцам с их Накамурой в кабине маленького тупорылого разносчика газетных новостей, здесь — редкой красоты белая машина, все-таки больше яхта, чем аэроплан.

В городе праздник, президент провозгласил пятницу полувыходным, и тысячи пришли к пристани. От которой американская команда из шести человек отправилась прямо в Малаканьянский дворец.

Меня туда не звали, меня звали вечером в другое место, не хуже, и я оставалась в толпе, рассматривая это покачивающееся на волнах чудо.

Сюда входит четырнадцать пассажиров, они топают через крышу вниз по лесенке, но пока их нет, тут у нас еще испытательные полеты. Зато — целая тонна почты! Семь тысяч миль, Гонолулу, Уэйк, Мидуэй, Гуам. Шестьдесят чистых часов полета, то есть два с половиной дня, а рекорд быстрым кораблем — семнадцать дней, а Магеллану на это потребовалось девяносто дней. Но тут — невероятные прыжки через океан, по островам, каждый из которых должен иметь моредром, горючее, радио, погодную станцию, людей для обслуживания всего этого и отель для пассажиров.

Но они считают, что деньги потрачены не зря. Они — это еще и местные жители. Потому что скоро «филиппинские товары могут оказаться в витринах Пятой авеню в тот же день, как они оказываются в витринах на Эскольте. И не дойдет до следующих «с Новым годом», как всего за две тысячи песо можно будет увидеть землю Звезд и Полос».

Какие филиппинские товары, кстати, где они? Это что — сахар, на экспорте которого в Америку пока что базируется местная экономика? Но сахару спешить не надо.

А особый объект моих интересов, японцы, совсем не радуются. Японская пресса заявляет (сообщает нам не без злорадства «Манила Трибьюн»), что «этот проект может рассматриваться в качестве военных приготовлений под маской гражданского предприятия. В коммерческом и промышленном плане нет оснований для продления американских воздушных путей до тихоокеанских островов. А так как маршрут близок к островам, подмандатным Японии, то мы должны серьезным образом задуматься над ним. При этом то, что разрешения на оборудование островов для перелетов были выданы военно-морскими силами, говорит, что обдумывается будущее этих аэропортов для военных целей. И особенно сейчас, когда вопросы разоружения флотов не решены…».

Но никому не интересно мнение японцев, и вот команда клипера во главе с капитаном Мьюзиком…

Капитан Мьюзик? Это что, американский ответ капитану Куласу? Все сошли с ума, и особенно я, потому что я иду на бал, одно из трех главных событий года. Первое — это бал Филиппинского клуба, второе — тот самый загадочный бал Кахирап (добыть мне туда приглашение оказалось непосильным делом даже для моих покровительниц во главе с Вики), а я иду на третий, он называется — Манкоммунидад. Уровнем не меньше.

И чувствую себя настоящей Золушкой.

Кстати: это же кем нужно быть, чтобы воображать себе Золушку бедной, угнетенной девушкой из народа? Даму, отца которой (и всех его домочадцев) зовут на бал к королю? Не маркиза, допустим, но уж как минимум… Тут у нас вовсе не вопрос социального неравенства, а всего-навсего сложные внутрисемейные отношения. Как это люди умеют стоять лицом к лицу с очевидным и не видеть его?

Вот и я сейчас оказалась уже совсем рядом с очевидным, чувствую это — и пока не понимаю. Потому что я безумна, стою у зеркала в чулках и поясе для таковых и пою:

«Dance with me, I want my arm around you, the charm about you…»

А прилагающаяся к моему сьюту Мерседес подпевает, поймав мелодию мгновенно. И говорит мне, что я красива.

Я красива? Но мой принц не будет на балу, его там даже никто не знает. Прийти к нему ночью в отель, так что тело будет пахнуть танцами, стать на колени у его кровати, попросить его расстегнуть застежку?

А, так ведь у него там будет местная девушка на час, и я даже ее не замечу, это ведь в сущности такие пустяки. Она поможет ему снять с меня платье и все остальное, потом уйдет.

А если не так, то выпить шампанского, привести с бала незнакомого красавца во фраке, взять его, усевшись сверху, потом с облегчением выгнать вон и пойти наутро к отцу Артуро: отец мой, я согрешила, я без этого могла умереть. «Наконец-то, дочь моя, — смиренно ответит он. — Долго же вы держались, я так боялся за вас».

А потом я, путангина и бастуза, успокоюсь и приду к моему сероглазому принцу и уже не буду бояться смотреть на него. Признаюсь в том, что пока никак не получается найти вора, который стащил бы и вернул на место бумаги его японского профессора. Ну, а может, совсем ни о чем не говорить, просто пить с ним горячий шоколад и загадочно улыбаться.

Мерседес закончила гладить мое бальное платье, мы примеряем его, она одобряет, а потом медленно приподнимает мой черный локон и цокает языком.

И ведь она права.

Отлично, ведь если бы я осталась одна и без дела — я умерла бы! И вот, заехав в офис, чтобы подбодрить Лолу, я уже на Эскольте, Хуан сам знает, куда меня везти. Пахнет сладкой пудрой, а тут шуршащая глянцевая новость — прически Ренессанса вернулись! Локоны толщиной в палец разбросаны свободно по затылку, впереди прямой пробор, волосы жестко зачесаны назад со лба. Есть упрощенная версия — косой пробор, локоны потолще и помягче. Новую прическу представляет Оливия де Хавиланд, звезда «Сна в летнюю ночь».

Но вот я и с прической, и что дальше? Купить «Витабы» доктора Никсона из США, абсолютно безопасный метод омоложения, напрямую воздействует на ваши железы, нервы, очищает кровь? Или же — отправиться на Рисаль-авеню, на рынки с имитациями американских товаров, там целых два базара, Бомбейский и Японский?

— Элистер, — неслышимо говорю я. — Так дальше нельзя, помоги мне. Прошу тебя. И я знаю, как именно тебя надо просить. Ну-ка, потерпи немного… Я уже почти на месте…

Эскольта звенит копытами и урчит моторами. Куда? Вот «Эстрелла» — свадебные подарки и драгоценности. У входа — «бумбей» в тюрбане, зовет меня. Да нет же, какая там «Эстрелла». Вот куда я пойду: «Хикокс» — лучшее место, чтобы швырять деньги.

Бритвенный крем в баночке с золотой крышкой, кисточка, отсвечивающая бриллиантовой пылью, Элистер, ты достоин гораздо лучшего. А, вот, вот. Тяжелый портсигар белого золота, с лаконичным рисунком из сапфиров. Да, да. Когда-то ты вставал на дыбы от одной мысли, что я буду покупать тебе сигареты. Ну и не буду, а вот портсигар…

— Выучили новые ругательные слова на нашем языке, дорогая Амалия?

Боже мой, откуда она взялась, эта Пилар Идальго Лим? А впрочем, где же ей еще быть. Самое место.

— Очень даже выучила, дорогая Пилар, но вот как я произнесу их вслух?

— А так и произнесите, продавцам здесь платят достаточно, чтобы выдержать такое поношение. Вы идете сегодня на наш бал?

— Не танцевала уже недели две, вот только…

— Даже не сомневайтесь, вас будет кому пригласить, на что, по-вашему, друзья? Друзья это вам обеспечат. Да если он попадется под руку — то хоть Мануэля Ириарте. Знаете такого? Тот, к которому ходят во дворец репетировать королевский ригодон для торжественных случаев. Хотя на самом деле он директор Национальной библиотеки. И там изучает книги по испанским танцам. Вам гарантирован отличный пасодобль, и даже эта новомодная самба. Да, так что там за ругательство?

— Пуньета, — говорю я и вижу, что пожилой продавец, скажем так, немножко удивлен.

— О-о-о, вы наслушались историй про нашего президента, — посмеивается Пилар (я виновато киваю). — И вы думаете, что если он испанец, то с этим словом надо поосторожнее в Мадриде. Но его поймут только в Мексике. Пуньета — это, вообще-то, кулак…

Продавец высится за прилавком неподвижно.

— Но имеется в виду нечто иное — это когда мужчине предлагают пойти и использовать кулак для определенных целей. Мужчины это делают, вы же знаете? Ну, до встречи на балу.

Драгоценный портсигар у меня в руке — явный сувенир для мужчины — Пилар между делом рассмотреть успела, и ровно на одну десятую долю секунды на ее лице промелькнула змеиная улыбка.

Спасать здесь мою репутацию уже поздно. Они тут все давно и твердо знают, зачем я на самом деле приехала в их страну, кроме как для инвестиций.

Сегодня я иду на бал, я уже спускаюсь по полукруглой лестнице, через перила которой когда-то перепрыгивал Дуглас Фэрбенкс на радость публике. Да-да, этот бал, как всегда, в нашем отеле, и я просто иду вниз, в ту самую толпу — стаю райских птиц, но теперь это моя толпа, мы целуемся, даем руки для поцелуев мужчинам и медленно движемся к «Фиеста-павильону».

А там вокруг меня собирается небольшой кружок, который одним голосом говорит «ах».

— Амалия, а вот это у вас откуда?.. Нет, я такого еще не видела.

— Вот это? — говорю я, проводя рукой по античным складкам своего бального платья нежнейшего телесного цвета. — Это Париж, есть такой дом, называется «Ирфе». Не очень известный, но хороший.

— Мы все видим, что хороший, — коротко смеется моя дорогая подруга Вики, — а вы хорошо видите, что мы не о платье. Что такое — вот ЭТО??

И они едят глазами то, что сжимает мое горло.

— А, — скромно киваю я, — это сувенир. Об одной довольно жуткой истории, которая, к счастью, хорошо кончилась. Им можно разбить вон те оконные стекла, правда?

— Бирманские рубины здесь есть у многих, — чуть злобно замечает Лилинг. — Он ведь бирманский? Но такого размера… И такой чистоты… Нет, мне просто надо приехать в эту вашу Малайю и прочие британские заповедники. После такого зрелища и в себя сразу не придешь, знаете ли.

Дорогая Лилинг, хотела бы я посмотреть на вас в той истории, которая наградила меня этим камнем кровавого цвета. Хотя, кстати, не сомневаюсь, что вы вполне могли бы проявить там себя неплохо. Я давно уже поняла, что с такими женщинами, как в этой стране, никаких мужчин не надо, да мужчины не очень и пытаются с этим спорить.

Мы пьем шампанское, мы говорим о платьях, которые для здешних балов шьет великий Рамон Валера. К нему едут из провинций за месяцы до сезона. Его жизнь тяжела — платье должно быть секретом, и Рамон не может и не должен проговориться. И не может сделать одинаковые. А теперь вообразите, Амалия, — иногда это шестьдесят штук разных платьев! А, кстати, вон он — Рамон, Рамон, ты будешь танцевать со мной в твоем платье?

А теперь самое интересное для вас, дорогая Амалия, — однажды жена судьи и сенатора Кларо Ректо попросила платье для бриллиантов. И Валера сделал ей черное бархатное терно, отороченное белыми оборками и со стеклярусом ручной работы. Интересно, а как насчет платья под рубины? Надо с ним поговорить.

А перед балом здесь — показ мод, на эстраду восходят модели, спускаются в зал, пьют с нами шампанское, болтают, над всем этим цветником царит еще один великий человек — Тирсо Крус, первый музыкант страны, он и его оркестр. Танцев пока нет, но музыка щекочет нервы, от нее уплывает куда-то голова. Голову потом можно будет остудить на тропинке к морю, за полупрозрачными дверьми «Фиеста-павильона», там, на дорожке, стоят глыбы льда с того самого завода и ряды вентиляторов.

Я впервые в «Фиеста-павильоне», он открыт воздуху, в нем веет бриз с гавани. Он огромный, этот павильон, здесь столики сзади колонн, за одними скромно сидят дебютантки, за другими кто-то уже образовал болтливые кружочки. А над головой, как будто большая жемчужина, овал мягкого света.

Музыка качает, постукивают танго-туфли мужчин — черные с белым. Они тут у всех, президент заставляет учиться танго всех своих помощников и министров, потому что женская компания освежает и оживляет после тяжелого дня среди бумаг и речей.

— Ха-ха-ха, — доносится, басом, со стороны эстрады.

И тут запнулась, смолкла музыка — Тирсо Крус обернулся, чтобы понять, что же такого увидели его оркестранты.

И так же — на мгновение — смолкли все в зале.

Они стояли в дверях, два человека, один толстенький и сияющий, другой — вот я, наконец, вижу его. Боже мой, он же совсем маленький, этот Мануэль Кесон, ростом с меня. Он хрупок как кузнечик, затянутый в простой черный фрак, у него совсем слабые и узкие плечи, его глаза под высоким лбом и треугольником черных волос сверкают весело и гордо одновременно, он машет рукой всем сразу и музыкантам в особенности.

А они отзываются очень по-своему.

«Если бы ты знала…» — пропел первые такты кларнетист, слегка извиваясь и клонясь вперед.

Хрупкий человечек у входа засмеялся и помахал ему рукой отдельно.

И тогда уже весь оркестр (а Тирсо Крусу оставалось своему оркестру только подчиниться) разом, даже не очень стройно, грянул «Кумпарситу»:

Quien sabe si supieras

Que nunca te he olvidado,

Volviendo a tu pasado

Te acordaras de mi…

Президент под эти звуки двинулся по кругу, любезно склоняя голову перед дамами, похлопывая кого-то по плечу. Я покосилась на Вики, смотревшую на него с материнской улыбкой. Сейчас он подойдет, скажет что-то и мне — но он не подошел, а только полуобернулся и с пары ярдов весело крикнул Вики и стоявшему рядом банкиру Теофисто:

— Hoy, Moreno, Moreno! Me gusta mucho el chocolate que hacen en este pueblo. No lo tienes en casa?

И, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

— Шоколад? — спросила я у счастливой Вики. — А что — шоколад?

— Шоколад, — печально вздохнула она. — В Анхелесе. С буйволиным молоком. Была такая история. Но мы же все — и он тоже — понимаем, что он еще не скоро попробует его в нашей гасиенде.

Музыка играла, президент шел по кругу, я с любопытством смотрела на него теперь уже в профиль. Как интересно, это ведь два разных человека. Фас настоящего испанца, гордого, да попросту красивого. А вот профиль — тут сразу становится понятно, что все-таки филиппинская кровь очень даже присутствует: нос кнопкой, делающий его весьма человечным и смешным.

Конечно, вот теперь будут танцы — и как раз толстенький человек, с которым Кесон вошел в залу, заскользил по паркету к столику в дальнем углу, за которым сидели две дамы, одна из них… хрупкая, юная, отчаянно смуглая…

— Да? — молча спросила я у Лилинг.

— Ампаро Карагдаг из Замбоанги, собственной персоной, — с удовлетворением подтвердила она. — Вообще-то иногда Кесон выбирает партнершу совершенно неожиданную, да ему даже и незнакомую, но сегодня, значит, он настроен консервативно. А это, если вы о таком слышали, Мануэль Ньето. Вечерний секретарь. Вот он возвращается, так-так…

Толпа скрыла от меня пустующий овал паркета, снова раздвинулась, и — они уже замерли в самом центре, прижавшись друг к другу, а оркестр начинает заново и всерьез:

Si supieras, Que aun dentro de mi alma…

«Если бы ты знала». Вот, значит, как.

То, что происходит в такие мгновения, очень трудно описывать. Летят и несутся звезды. В голове звучат колокола. Откуда-то с неба пронзают мрак серебристые лучи. Все становится пронзительно ясным. Ты стоишь перед очевидным, но наконец видишь его — правда, Золушка?

— Лилинг, дорогая, а что — «Кумпарсита» у вас не просто второй гимн, а — как бы сказать — личный гимн президента Кесона?

— Ум-ум. И еще как!

— Простой вопрос: давно? С какого года?

Лилинг отодвинулась от меня примерно на дюйм.

— Примерно с тридцать четвертого, — очень осторожно отозвалась она, и я поняла, что не ошиблась. Да вот она уже подбирает шуршащие и хрустящие полы платья — нет, нет!

— Лилинг, нас никто не слышит, поэтому не убегайте — давайте уж посплетничаем. Итак, тридцать четвертый. Нынешняя королева красоты — Кончита Сумико, правильно?

— Да, вон она, у стены, — без особой теплоты подтвердила Лилинг.

— В тридцать третьем то была Кларита Тан Кианг. Лилинг, а что же произошло с королевой тридцать четвертого года? Где она?

— О, о… Амалия, ну нет!

— Да что за страшная тайна такая? Потом, все королевы отлично устроились, а эта, того самого тридцать четвертого года, — почему она исчезла, почему она не вышла замуж за какого-нибудь политика… Почему хотя бы не стала моделью у Рамона Валера? Почему даже вы не произносите ее имя без оглядки и вообще, похоже, не произносите? Она что, совсем не умела танцевать танго?

Лилинг вздохнула и покачала головой в тиаре:

— Да никаких секретов, моя дорогая Амалия. Тут, в зале, каждый знает эту страшную тайну, а с ними вся страна. Моделью? Но ведь модель иногда должна и говорить. А в данном случае — ой-ой. Ну, девушкам надо ведь хоть изредка употреблять голову по прямому назначению, а не устраивать публичные сцены с истериками и — нет, нет, достаточно, к вам идет Бонгбонг, и я уже вижу, что он пригласит вас, а танцует он отлично.

Танго звенело горем и гордостью, толпа шепталась.

Я успела, перед Бонгбонгом, бросить взгляд туда, где под гром музыки летали над полом, в почтительной пустоте, он и она, два маленьких хрупких человека, неотрывно глядящие в глаза друг другу.

И было утро, контора, Лола, вот эта самая Лола из оперы в не очень новой — но чистой — блузке за своим столом у входа.

Бедная девочка, они ей наверняка дали на прощание денег, она отказывалась… а потом… ну, взяла все же.

И что ей, в самом деле, теперь делать?

Лола замерла, понимая: что-то происходит. Ее сейчас, возможно, уволят. Ну, допустим, я просто уезжаю домой.

Я подошла к столу и, чтобы собраться с силами, привычно пошуршала газетой.

Вот хотя бы: «Х. Т. Парас объявляет об открытии ее собственной школы по изготовлению платьев с 15 января 1936 года. Только ограниченный набор студентов, потому что классы будет вести лично она. Запись с понедельника, 15 декабря 1935-го. За деталями — на 859, Рисаль-авеню, телефон 2-65-39».

И что, Лола после этого будет делать моим подругам Вики или Лилинг платья под бриллианты? А если ей потребуется подойти к ним поближе, из своего угла, и поработать с булавками, они тогда в ужасе убегут?

Я повернулась от стола.

— Лола, — сказала я, — Лола, дорогая. Я все знаю. Я видела его вчера. И я никогда больше не буду петь эту песню при вас.

Бедная глупая девочка. Все, что она в ответ сказала и сделала, — это мелко затрясла кулаками:

— Вы видели его! Как он?

— Он очень хорош, — ответила я не вполне искренне (ясно было, что речь вовсе не об Эдди, в такие минуты все всё понимают). — И вы не Лола. Вы королева, вас зовут Долорес — или Лора де ла Роса. Лора Вторая. Вы пожертвовали только одной буквой. И красивее вас никого нет. Это ведь правда.

— Я была сначала королевой цветов, — высоким голосом просипела она. — И вышла в финал. Я была королевой цветов, он танцевал со мной, он сказал, что я теперь буду первой. Всегда.

Котенок, который подпрыгивает на месте от счастья и попискивает, — вот что такое эта Лола, подумала я. Но она, к несчастью, продолжала, не могла остановиться:

— Я бы ухаживала за ним, он не такой, как вы думаете, — у него туберкулез, вся страна это знает и за него боится. Я отдала бы ему всю свою красоту. Я бы…

— Лола, дорогая, ведь у него есть жена, донна Аврора, и трое детей!

— Но она же… старая!!! — возмутилась моя секретарша, потрясая пальцами.

О, боже ты мой.

Нет, говорить тут бесполезно. Это не тот случай.

— Так ведь это не все, дорогая Лола, — сказала я, обнимая ее. — Теперь стала понятна еще одна история. Он что, этот Эдди, действительно хотел убить президента Кесона на пристани после его возвращения из Америки?

Пауза в полсекунды.

Нет, тут уже никакой истерики не было.

Лола не моргнула и глазом — я в этот момент разомкнула объятия и посмотрела ей в лицо.

— Да! — сказала она с восторгом, сверкая темными глазами. — Ради меня! Меня! Ну конечно же, вы же понимаете, что такого допустить было нельзя. Еще только этого не хватало. Я бы жизнь отдала… Эдди и не догадывается, что я вообще что-то знала. Я подслушала.

— И вы позвонили Хорхе Варгасу?

— Не-ет, — грустно протянула Лола. — Хорхе — дневной «маленький президент», он занят делами государства. А когда… когда дон Мануэль идет поиграть вечером, то у него другой секретарь, для вечерних дел. Да вообще не секретарь, а друг, Ньето, полковник Мануэль Ньето. У него нет никакой должности. С ним я… часто говорила. Звонила. Раньше. Тогда.

А, вспомнила я. Этот веселый человек, который в качестве впередсмотрящего проскользнул к столику хрупкой мадемуазель Карагдаг.

— Я только сказала ему — его хотят убить, Мануэль, и не спрашивайте меня, откуда я это узнала, я вам не скажу! Говорила быстро, очень боялась, что он бросит трубку, услышав мой голос. Но он ответил — спасибо. И только тогда бросил.

— Нет-нет-нет, Лола, — вы же успели еще ему сообщить, что покушаться будет капитан Кулас? На пристани, и так далее?

— А, ну это — конечно. Но это все равно было так быстро. И потом — снова ничего. Совсем ничего.

Вот так. Все очень логично. Это не японцы (им-то зачем?) или сакдалисты, это что-то другое, о чем знали только в офисе президента, но мгновенно поверили — то есть понимали, что звонок был всерьез, не от городской сумасшедшей. И потом устроили общенациональную охоту именно на Куласа. До сих пор ловят. Все сходится. Все красиво.

Хотя — что значит красиво?

Понятно, что Эдди не пойдет сам с револьвером на пристань. Он же умный, как сказала его сестра. Он кого-то наймет. И окажется, правда, потом в долгах, особенно потому, что облава — не пустяк, это убыток. Все равно умно. И… ах, как грустно.

Но — галеон, который он все-таки назвал уже в честь прекрасной женщины, дочери Филиппин… Корабль он не построит и знает об этом, но лицо Лолы, как ангела в лазури над парусами, — пусть это только мечта — а ведь хорошо!

Но — эта сцена в переулке, когда перед моими глазами качалось лезвие боло, как голова кобры… Отрабатывал долг Куласу и Аседильо, поставлял кредитору товар?

Я подошла к окну, посмотрела на глухую стену и пальмы. В целом-то — как же все здорово. То, что требовалось.

— Ну-ка, вот что, Лола, — сказала я негромко. — Немедленно сюда Эдди. Мне нужна встреча с капитаном Куласом. Хоть сегодня. В крайнем случае завтра.

Глава 13

БОРЬБА ЗА НАРОД ТРЕБУЕТ ДЕНЕГ

Эдди — в приближенных к народу ношеных хлопковых одеяниях с карманами и пуговицами — сидел прямо, выставив вперед крючковатый нос. Кажется, у него что-то дергалось — то ли веко, то ли угол рта, то ли и то и другое вместе, а ведь совсем еще молодой человек, мстительно подумала я.

— Амалия, это может быть опасно! — наконец разжал он стиснутые губы.

— Ах, — согласилась я.

Соломенная шляпа Хуана де ла Круса покачивалась перед глазами, уши Матильды подрагивали, калеса скакала по буграм. С асфальтом тут было сложно, мы оказались по ту сторону Лунеты, она же — поле Уоллеса, где-то за Кабильдо, где живут бедные. День мягко клонился к вечеру. Другая страна, другой мир, подумала я — у нас в Пенанге сейчас, в декабре, жемчужная стена теплого и душного дождя смывает все на своем пути каждый день, начиная с четырех и до ночи. И как же мне хочется этих родных дождей.

Сейчас мы посмотрим, насколько это опасно. Не так же они глупы — думать, что я соглашусь исчезнуть в этом Кабильдо, не оставив никаких записок насчет того, куда поехала, к кому и с кем.

Я была настолько в себе уверена, что записок оставлять и не пыталась. Хотя Эдди, похоже, размышлял о том, что это он находится в опасном положении.

Все произошло до смешного прозаично. Хуан остановил калесу; вот типичный для бедных кварталов ресторанчик, весь из бамбука, не считая досок пола: бамбуковые столбы держат все сооружение, на полу — к которому ведут четыре ступеньки — стоят корявые стулья, сиденье и спинка которых из бамбуковой плетенки, и так далее. Везде запах пережаренного масла. Посетителей — никого, кроме человека в такой же, как у Хуана, плетеной шляпе, закинутой за плечи.

Да это же просто смешно: вот они, сдвинутые брови, плохо выбритый мощный подбородок с ямочкой. Ананаса нет, хотя если пойти на кухню, то никаких проблем — будет. Но и без него понятно, по той самой фотографии: конечно, это Кулас. Видимо, весь квартал знает, что Кулас тут часто отдыхает, да еще и наверняка бесплатно.

Дама, как известно, первой протягивает руку джентльмену. У него очень тяжелая и шершавая рука, все как положено.

— Амалия из Малайи, — представляюсь я, а он просто кивает.

Эдди молча придвигает себе стул. Хотя, похоже, ожидает, что Кулас предложит ему или пойти погулять, или… как это там? Пуньета? Но Кулас его как бы не замечает.

— Выпить? — предлагает народный герой, и я понимаю, что говорить придется на привычной здесь смеси английских и испанских слов, в моем случае — даже португальских.

А почему бы и не выпить. Народный напиток здесь или ром, поскольку сахарного тростника по всему Лусону и еще на десятке островов растет сколько угодно, или вот это. Джинчик. Пиво же — это американская радость, хотя и проникает медленно во все и всяческие слои общества. Тут его почти наверняка нет.

— Билог, — говорю я. — И сок каламанси.

Кулас чуть добреет. Билог — это такая маленькая бутылочка, как бы «один раз чуть-чуть выпить», помещается в ладони, даже моей. Знаменитый джин «Гинебра де Сан-Мигель» марки «Демонико». На этикетке и правда потрясающий демон, мне уже на третий день в этом городе сообщили, что создал демона давно, в нищей молодости, ныне великий художник Аморсоло, а сегодня его — художника, не демона — отбивают друг у друга все мои новые подруги из Эрмиты, выставляя потом мужьям счет.

Вот наши два билога и приносят, и еще сок маленьких лимончиков — каламанси… Эдди очень хочет выпить, он это вообще-то часто делает, но сейчас ограничивается соком.

Смотрю на этикетку: Сан-Мигель изгоняет дьявола не копьем, как положено, а кривым малайским крисом, а сам дьявол — какая же прелесть, черный, корявый, этакий фантасмагорический жук в хитиновый броне… Может, он такой и есть?

Капитан Кулас гостеприимно кивает на тарелку с чем-то золотистым и закрученным. Да это же испытание для меня: чичарон — свиная шкурка, которую зажаривают до хрусткости и… хрустят. Что я и делаю. Если масло не используется десять раз, то вполне милая и воздушная штука.

Кулас доброжелательно молчит.

— Капитан, — начинаю я. — Ну, дело прошлое — но вы, кажется, хотели на мне заработать. Ведь борьба за народ требует денег, правда?

— А вы как думали, — гнусаво подтверждает он. Ему, кажется, нравится начало разговора, в котором прозвучало это слово — деньги.

— Да-да. Но почему бы вам и правда на мне не заработать. У меня здесь есть одно серьезное дело, и мне не справиться с ним без помощи серьезных людей.

Он морщит лоб, свою мысль мне приходится высказать ему по второму разу, попроще. Дело. Деньги. Я заплачу.

Тут следует, подумала я, сделать паузу, чтобы мысль о деньгах хорошо покрутилась в его голове. И пусть Эдди поможет с переводом.

— Но сначала, капитан, я бы хотела понять некоторые тонкости. Ваше общество «Анак павис» — к кому оно относится? Говорят разное. Ребельдас, коммунистас, сакдалистас… Еще говорят — тулисанес.

Конечно, я не сказала такого слова, как «бандолеро». Тогда я причинила бы ему боль.

— Тулисанес — это прошлый век, — вдруг высказался Эдди. — Почитайте романы Рисаля — у него тулисанес романтические личности.

Мы с Куласом, будучи вежливыми людьми зрелых лет, терпеливо выслушали Эдди и вернулись к нашим серьезным делам. Действительно серьезным — видно было, что нам и следовало начать с выяснения тонкостей политических концепций. Без этого Кулас меня бы не понял.

— Мы не коммунистас, — начал загибать пальцы Кулас. — Коммунистас — это иностранная политика. Сакдалистас — наши друзья, но не мы. Ребельдас — да. Но коммунистас и сакдалистас тоже ребельдас.

— А-а, — сказала я с уважением. — То есть в целом против правительства.

— Гобьерно, — произнес Кулас с непередаваемым выражением. Он, кажется, даже хотел плюнуть на пол. Но передумал.

— Мы против гобьерно. Мы против независимости через десять лет. Хотим независимость сейчас. Против богатых и высоких зарплат, за реформу против бедности. Сакдал тоже этого хочет.

— Так, — подтвердила я.

— В Тондо каждый третий ребенок умирает до школы, — на неожиданно хорошем английском продолжил он (как японский журналист Накамура, выучивший свою речь заранее). — Знаете Тондо? Это вон там, у моря, в Маниле. Пешком всего час. Богатые это знают. Все знают. На Восточном Негросе десять процентов богатых владеют всей землей. У людей нет земли, нет домов в собственности. Да? А, и еще мы против Америки.

Тут Кулас немного устал и повернул голову в сторону Эдди.

— Если после сорок шестого года, когда будет окончательная независимость, нас отрежут от преференций рынка США, страна рухнет, — желчно пояснил мне Эдди, придвигаясь поближе. — Восемьдесят процентов нашего экспорта идет в Америку. Сахар, табак, кокосовая стружка и перламутровые пуговицы. Разорвем соглашение с Америкой о свободной торговле — будет катастрофа.

— Долг, — напомнил ему Кулас.

— Семьдесят два миллиона песо, — сказал Эдди. — Отдаем из тех налогов, которые собираются на американской территории с наших товаров. Сами отдать не смогли бы. Это не независимость.

— Да, — подвел итог капитан Кулас. Видно было, что он относится к этой ситуации серьезно. Эдди снова откинулся на спинку стула, удовлетворенный, поблескивая бриллиантином прически.

— Я понимаю, — произнесла я после паузы. — Моей страной владеют британцы, так что с американцами я не ссорюсь… У меня совсем другая проблема. Сюда приехал один японец. Он пишет какие-то документы. Я хочу на них посмотреть. Хочу понять, что это за японец и что он здесь делает. И что это за документы, и какое отношение они имеют, например, к войне.

Кулас медленно поставил стакан с джином и соком на стол. Он сейчас явно не думал о том, что японцы «тянут руки» к его земле. Он задумчиво смотрел (секунды две) на Эдди и как бы спрашивал его: ты кого предложил мне похитить за выкуп, а? Я же, наоборот, заставила себя на Эдди не смотреть. Могла бы сказать ему: приятно наконец-то познакомиться. Но у нас в Азии люди с детства умеют никогда чересчур не радоваться и не торжествовать, потому что только так ты учишься и не огорчаться.

Капитан Кулас провел ладонью по горлу:

— Этот японец?..

— Да нет же, капитан, наоборот, — он должен жить и вернуться в Токио, надо у него эти документы брать так, чтобы он даже не догадывался. Я просто хочу знать, тот ли это японец, что мне нужен, или есть еще кто-то. Вообще-то их тут минимум два — тех, что меня могут заинтересовать. И это не те, кто продает хало-хало. А люди посерьезнее.

Кулас смотрел на меня вопросительным взглядом.

— Англичане или американцы — это еще ладно, я не хочу, чтобы эти японцы через несколько лет покончили с несчастным Китаем, и… У меня тоже есть моя страна. Моя земля. Она не так уж далеко.

Кулас продолжал молчать.

— Он живет в «Пальме», и бумаги у него в комнате. Наверное, думает, что, поскольку они на японском… Хотя пока не знаю, как эти бумаги путешествуют. Может быть, окончательный документ он куда-то относит, но наброски… Мне нужно все, что есть.

— В «Пальме»? — оживился Кулас. — Ну, их будут у него забирать. Уборщики отеля.

— Так просто?

— Мы им скажем. Так просто. Любой отель. И потом нести их к вам?

— Нет-нет, меня там и близко быть не должно. Вы несете их в одну фотомастерскую, буквально за углом. Там их фотостатируют, вы передаете их обратно, как раз к концу уборки. Это моя мастерская, чтобы вам было понятно.

Кулас шлепнул ладонью по бедру в знак одобрения.

— Ну, а дальше… — продолжила я. — Всякое может случиться. Понадобится помощь. Защита. Но я пока не знаю, что будет дальше. Просто хочется быть уверенной, что всегда есть к кому обратиться.

— Вы можете к нам обращаться, — медленно сказал он. — Нам тут не нужно японцев.

В общем, наша беседа ему на данный момент понравилась. Мы поняли, что оба — за народ.

— А если мне надо будет съездить в провинцию? — заинтересовалась я. — У меня, возможно, будет одно дело с табаком. На севере.

— Ближе к Багио? Где тоже японцы? Конечно. Поможем и там. Когда нужны бумаги?

— Да хоть завтра. И вынимать их следует несколько раз. Он все время что-то пишет.

— Завтра — тоже можно. Лучше послезавтра. Сначала сказать уборщикам.

Как всегда незаметно пришла ночь, глубокие линии на лице главного бандита страны стали черными, они будто двигались в качающемся огне масляных плошек. Эти плошки здесь везде, стоит только отойти от тех кварталов, где сияет электричество; а масло в плошках кокосовое, сладковатое на запах. От него не спрятаться, им пахнет мыло, кремы, тела здешних жителей. Сладкий огонь, подумала я, прищуриваясь на фитилек.

— Спасибо, — сказала я, наконец. — Теперь деньги. Видимо, мне придется платить вам сдельно, этап за этапом… Да! — Я хрустнула чичароновой шкуркой. — Как мы уже говорили, дело прошлое, но все же интересно: сколько вы рассчитывали за меня получить?

Кулас чуть смущенно хрюкнул, но отрицать ничего не стал:

— Ну, много нельзя. Банк. Много снимать — заподозрят.

Он помолчал, потом пояснил:

— Мы вам — никакого вреда. С уважением. А вот если бы эти, из гобьерно, начали бы освобождать — во-от эти на все способны. Да-а-а. Они такие. Стреляют сначала, думают потом.

И, со вздохом, завершил:

— Ну, тысяча песо.

Бедная Лола, а если бы ее и с тысячей заподозрили и решили мне позвонить? Даже притом, что она точно бы ничего не знала про Эдди, а то бы в банке у нее тряслись руки.

— Тысяча песо? — с презрением переспросила я. — Пятьсот долларов? Что ж, за мою японскую историю вы получите больше, наверное. Хорошо бы, чтобы ненамного… Но… Много работы.

Убивать Эдди на моих глазах Кулас не стал. Возможно, потому, что как раз в этот момент на бамбуковую веранду, тяжело топая, из темноты поднялись два констебля в полном великолепии — каждый с двумя револьверами за поясом, в ремнях и портупеях. Гобьерно, одним словом. На Куласа они никакого внимания, конечно же, демонстративно не обратили (он на них тоже), а вот меня осмотрели с некоторым подозрением: что такая дама делает в таком месте?

— Связь можно держать через… — начал Кулас.

— …через вашего Хуана де ла Круса, конечно, — завершила я.

Кулас снова начал еле заметно улыбаться.

— Я читала хроники сакдалистского восстания, — пояснила я. — Видела фото лидеров в тюремных одеждах. И в подписи к ним наткнулась на это имя. Прочитала, что некий Хуан де ла Крус убит при штурме пресиденсии Кабуяо. Видимо, не убит. Да и вообще, знаем мы эти шутки — когда человек говорит, что будет ждать меня с калесой в конце улицы, но оказывается совсем не в том конце, в котором следовало бы.

Что такое? Они оба, то есть и Эдди тоже, тихо смеялись. Я сказала нечто смешное?

— Хуан де ла Крус — это… — попытался объяснить Кулас.

— Как Джон Смит, — помог ему Эдди. — Испанцы так называли тех крестьян, которым не могли придумать другую фамилию, когда шла кампания смены имен на христианские. Хуан, принадлежащий кресту. Их сейчас в стране, может, миллион с этим именем.

— Но ваш Хуан, — медленно сказал Кулас, — он, конечно, не Хуан. Все правда. Когда того убили, он взял его имя. Потому что тот Хуан никогда не умрет. Я тоже Хуан де ла Крус. Убьют меня — все скажут, что Кулас жив, потому что… Да, связь будем держать через Хуана.

Дальше мы с большим уважением друг к другу начали долгий разговор о деньгах, задатке и деталях операции. Который принес неожиданный результат: Кулас клялся, что японский профессор теперь просто-напросто будет под круглосуточным наблюдением (а то вдруг войдет во время уборки?), записывать результаты будет все тот же Хуан, поскольку он очень грамотный.

А что, полезная идея.

И еще я попросила — если, конечно, это не нарушает чьих-то планов — чтобы Кулас простил Эдди долг, если таковой образовался за ним по итогам одной истории, которую лучше серьезным людям вслух не упоминать. Потому что — какой смысл? Откуда у него деньги, хоть он и Урданета?

Кулас в очередной раз хрюкнул носом и мрачно кивнул.

Конец беседе. Эдди, поколебавшись, предложил мне руку на ступенях террасы, а я приняла ее.

— Она ничего не знала! Клянусь вам чем угодно! — прошептал он.

— Эдди, — повернулась я, всматриваясь в его лицо в темноте, — а почему, как вы думаете, я вообще с вами имею дело? Да только потому, что вы во всей этой чертовой стране оказались единственным человеком, который не вышвырнул, как грязную тряпку, Долорес де ла Роса. Я знаю, что она ничего не знала. Конечно, вы ей ничего не сказали бы. И за нее вам многое простится. Ладно, где там наш экипаж… Да-да, Хуан подвезет и вас тоже. И вы и дальше можете заходить в мой… наш с Лолой офис. Если хотите — с чертежами галеона. Один я у вас даже куплю. На память. Потом, когда придет пора ехать домой.

Жемчужная Матильда возникла из темноты, я погладила ее теплый нос. Бессмертный Хуан, возвышавшийся над нами загадочной тенью, бросил, как всегда, бывшее и почти чистое полотенце на колесо, чтобы я оперлась на него рукой.

Найти ногой ступеньку мне помог колыхающийся свет плошек из дверей магазинчика сари-сари, которым управлял, как и по всей стране, местный китаец. Я знала, что тут можно на двух кубических ярдах найти любой нужный окрестным домам товар. А утром получить миску горячей рисовой каши — чжоу, жидкой, почти как суп, в нее будет брошена щепотка жареного и щепотка резаного зеленого лука. За кашей можно даже не приходить к китайцу — он сам понесет эту чжоу по улице на коромысле, с каждого конца которого будет покачиваться бамбуковая кастрюля-фьямбрера.

Эдди молча взгромоздился рядом на сиденье. От него пахло пережитым страхом.

Глава 14

VAMOS, PASTORES

Я не заметила, как кончилось время. То есть — кончился год.

Могла бы заметить, когда господа бандолерос выразили недоумение: действительно сейчас? Вы хотите, чтобы мы стащили эти японские бумаги сейчас?

В итоге они взялись за дело, мой китаец Джефри переснял бумаги из комнаты профессора Масанори Фукумото фактически мгновенно. Потому что у меня нашелся для бандолерос (собственно, для представляющего их Хуана, которого я продолжала считать как бы своим) сильный аргумент: вы хотите получить деньги завтра или в том году?

Мой аргумент был принят, слежку за японцем также поставили мгновенно.

Дальше начинались проблемы Верта.

— Но я же давно продумал, как это сделать, — задумчиво протянул он, постукивая по каменной столешнице хрусткими фотостатами в длинных пальцах. — Занятий у нас в университете фактически уже нет, но студенты — есть.

Ну конечно, подумала я — деньги они тоже хотят получить к Рождеству, а не в новом году.

— А это по сути одна небольшая команда тех, кто знает японский, — продолжал Верт. — И еще у меня есть один бывший студент, хорошо устроившийся — у японцев, конечно. Он бывших соучеников всех знает, будет раздавать им эти листы, по одному и в перепутанном виде. Будет собирать переводы. Боюсь, что возьмет себе часть денег в виде процента.

— А вас — как бы и нет?

— Ну, так не бывает — чтобы совсем нет. Он будет отдавать переводы мне, неоднократно, и таиться во мраке мне долго не удастся. Кому-то расскажет, лучшему другу. Студенты тоже будут болтать между собой. Просто до меня, если что, доберутся не сразу. Ладно, посмотрим. Тут проблема — как отличить в этих переведенных профессорских бумагах то, что нам надо, от его планов лекций и семинаров. Я ведь не сумею этого сделать.

— Почему?

— Вы опять забыли, что я не знаю этого вашего английского, — с грустной иронией сказал Верт. — Они же не смогут все это перевести на французский.

— А ваш бывший японский студент с вами как говорит?

Верт лишь вздохнул. Видимо, искусство пантомимы он довел здесь до совершенства.

Мне не очень нравилась вся эта ситуация, Верту, видимо, тоже. Я уже знала, что нам обоим в худшем случае придется, как у меня уже не раз бывало, очень быстро убегать.

— А что вы делаете в эти дни? — вдруг безучастно спросил он. — Быть на чужом празднике, да еще таком неистовом — такое мне знакомо, и, знаете ли, это сложно.

Мир изменил цвет, зазвучал по-другому. Только что передо мной сидел человек, с которым недавно что-то произошло — он как будто перестал меня замечать, и мне было с ним снова легко. И вот так, одной фразой, он вернул все в те дни, когда я боялась поднять на него взгляд. Он думает обо мне, он знает, что я чувствую. Как это страшно.

А в самом-то деле — что я здесь делаю, в пустом офисе? Лола приходит сюда в эти дни как хочет, не спрашивая, в полной уверенности, что уволить ее за это — по местным, конечно, обычаям — нельзя. Приходит, сидит под плакатом, которым Эдди украсил стену над ее головой:

«Работайте прилежно восемь часов и не беспокойтесь ни о чем — так вы сможете когда-нибудь стать боссом, работать по восемнадцать часов в день и беспокоиться обо всем».

Лола — стать боссом? А ведь… Да, придет день, и Лола тоже это сможет. Она глупа? Так это не обязательно помешает ей руководить умными. Какое-то время по крайней мере.

И она достаточно умна, чтобы понять, что дел и вправду никаких, ну кто придет к нам сейчас искать служащих для найма или предлагать себя в качестве таковых?

Манила полностью перестала работать. Правда, накануне Рождества констебулярия и полиция довела до состояния истерики операцию по отлову капитана Куласа и бывшего шефа полиции Теодора Аседильо, искать их начали, думаете, где? В соседних провинциях — Лагуне и Тайябасе.

Уснула даже политика. Это произошло двадцать первого декабря, когда парламент полностью и окончательно принял то, с чем приехал сюда генерал Макартур. Закон о национальной обороне. И ушел на каникулы, конечно.

Как я понимаю, это еще было легко — менее чем за три недели покончить с неизбежным идиотизмом. Вот говорит член Национального собрания, герой, отец неудавшейся с первого раза независимости генерал Агинальдо — это под его командой великий ныне Мануэль Кесон убивал похитивших эту независимость американцев: «Страна не должна тратить деньги на бесполезные претензии. Надо полагаться на международную справедливость. Для внутреннего же мира на Филиппинах главное — остановить голод».

Член собрания Самилло Осиас: «Законопроект — сатурналия экстравагантности. У нас нет риса кормить людей, но есть пули для солдат. А сколько мы им платим, нашим солдатам? Пять сентаво в день не хватит даже на пачку сигарет. Наконец, служба в армии — это против духа христианства. Готовиться к миру, готовясь к войне, — уже немодно, давайте просто готовиться к миру».

Браво, браво.

И если вы думаете, что американцы в этой стране уже не имеют значения — посмотрите, кто пишет для здешних газет. Вот Фредерик Маркварт, во «Фри пресс»: «Они достаточно мудры, чтобы видеть, что солдаты стране нужны больше, чем учителя, и бункеры больше, чем школы». Красиво.

Но были возражения и посерьезнее. В меморандуме президенту Кесону местные политики указали на четыре слабых места плана. Отсутствие в нем концепции создания флота — из-за этого войска нельзя будет перемещать с одного острова на другой. Еще в плане нет идей, как использовать армию в мирное время (после тайфунов и прочих бедствий). Далее, непонятна роль губернаторов — они что, никак не будут касаться армейских проблем? То есть это армия, среди прочего, против губернаторов? А ведь так и получается.

И главное — деньги, деньги. Ну ведь нет денег. И все это знают.

Я слушала и читала всю эту дискуссию, вспоминала наш разговор с генералом на Виктория-стрит — и как это получилось, что от него я вышла окрыленная и полная уверенности в неуязвимости плана, а теперь все больше понимаю, что правы скорее его оппоненты. Как он это делает? Чертов гипнотизм.

И тем не менее пришел день — это было вчера, — когда закон об обороне президент Кесон подписал в присутствии вытянувшегося в струнку Макартура с его медальным непроницаемым лицом, под урчание синема-камер. У Филиппинского Содружества появился первый в его истории закон.

И делалось все открыто, каждый — включая японцев — мог познакомиться с любой цифрой и строчкой в этом плане. А тогда что это за бред с крадеными документами и старыми японскими адмиралами?

— Что я здесь делаю, — задумчиво посмотрела я на Верта. — Появилась еще одна история. Вот представьте себе…

Верт, когда слушает что-то серьезное, чуть придвигается к собеседнику и склоняет голову вбок. Я его и сейчас таким вижу, эти серые — нет, даже серо-голубые глаза.

— Значит, адмирал Идэ, — сказал он медленно. — Человек, которого нет. Нет ни в одной гостинице — это понятно, иначе бы его так долго не искали. Ну, простые вещи я могу сделать. Вы знаете, сколько здесь японцев?

— Здесь? В Давао, как я знаю, все японцы.

— Нет-нет. Здесь — это в Маниле. Всего-то четыре тысячи сто пятьдесят девять человек, включая немногочисленных женщин и детей. И местная полиция, конечно, и эта маскарадная констебулярия без малейшего труда их всех способна держать в поле зрения. А раз она вашего адмирала не видит…

— Знаете, Верт, у меня однажды было дело, когда все местные китайцы тоже вроде как числились пересчитанными, поскольку без регистрации им находиться в городе не позволялось. А потом оказалось, что в законе есть исключение. Домашнюю прислугу можно не регистрировать.

— Да-да… Ну, Амалия, — японцы очень своеобразный народ, и приезд адмирала, который сражался даже при Цусиме, для них не пустяк. Я наведу справки. В отличие от китайцев, которые нанимают только своих, японцы этого не могут — их мало. Они нанимают местных. А те все знают друг друга. И их всех знает этот мой юный агент. Но если он скажет, что в верхушке японской общины такого человека — старого и безмерно уважаемого — не возникало, в своем доме его никто не поселял, то придется сделать вывод: или он вообще не приезжал, или он не японец.

— Интересный вывод. Слушайте, вы там не слишком рискуете с этим вашим юным другом?

— Да вовсе нет. Я сказал ему, что теперь он работает на французскую разведку.

— Верт! Вы точно растлитель младенчества.

— И поэтому, добавил я, в случае чего японцы меня просто убьют. И его тоже. Так что недели на две относительной секретности его хватит. А потом, есть еще мой профессор.

— Какой? Вот этот? Чьи документы мы…

— Да, Масанори Фукумото. Мы ведь с ним постоянно вместе идем пешком в университет или обратно. Он рад поболтать на французском, к изумлению прохожих.

— Как бы на него посмотреть…

— Чего же проще, вон его окна. А кстати, вот (Верт показал на соседнее здание) — мои. Я уже несколько раз подстерегал его таким образом, как бы случайно выходил на прогулку. Мы с ним обо всем говорим, можно навести его на разговор об адмиралах или о том, как в их общине относятся к советникам самого императора. Знаете, японцы — люди строгих правил. Но подчеркнуто безукоризненными манерами, даже в Японии, отличаются обычно светские шулеры и авантюристы. Фукумото же очаровательный человек, настоящий профессор, у него даже — это так нехарактерно для японцев — есть чувство юмора. Вообразите!

— Что — никакого самурайского меча, волчьего оскала и военной выправки?

— Ничего военного, уверяю вас. А гражданской разведки у японцев нет.

Вот тут я удивилась.

— Есть отдельно — у армии, но там занимаются Маньчжурией и в целом Китаем. Есть у флота. И они ссорятся. Флот очень хорош в перехвате радиосигналов, как говорят. Но профессор Фукумото если шпион, то какой-то странный. Нет, все-таки надо поискать среди продавцов хало-хало, филиппинцы не могут ошибаться. Может, и ваш адмирал там же?

Мы засмеялись, оба чуть грустно.

— Я попытаюсь поговорить со здешними китайцами, — неуверенно сказала я. — Они же ненавидят японцев. И следят за ними.

Мы помолчали, я обнаружила, что снова без замирания могу смотреть в это лицо: смелость приходит, как малярия, припадком.

— Вы грустны, Верт, не правда ли? О чем вы думаете?

Он смотрел на меня молча.

— О своей собаке, — наконец разжал он губы. — В Париже. Больше этого пса нет. Парижа тоже, по крайней мере для меня: не знаю, когда там снова буду. И еще о том, что по ту сторону Китая есть другие города… Ваш Пенанг, например. Или Син-га-пур. Какое красивое слово. А я никогда не был в Сингапуре. Какой он?

Боже мой, он никогда не был в Сингапуре. А ведь это так просто и так близко.

— Какой он? Вот странный вопрос. Там есть паданг… то есть большая зеленая лужайка для парадов, а вокруг — вся эта Британия, церкви, колоннады, ротонды, ступени, повелители мира в белом. Есть множество особнячков под пальмами — особенно в районе от Танглина до Кайрнхилла, на холмах. Среди холмов красиво и очень тихо, пока не начинают петь цикады после дождя. Запах? Город пахнет мокрой травой и магнолиями. Цвет? Был — бирюзовый, аквамариновый, потому что так красили стены раньше, а сейчас… в моде бледная краска, между бананом и лимоном. И море, везде очень близко море. Как здесь, но… там оно другое…

Верт продолжал смотреть на меня. Я знала, что танцевать мы больше не пойдем, особенно танго («потому что это слишком трагично»), что мы оба слишком взрослые и умные люди. И мы два путешественника в городе, куда пришло Рождество. Что он делает по вечерам — один? А что я хочу, чтобы он делал? Нет, если я решила… А он тоже решил? Боже мой, он же сейчас читает все мои мысли.

— Когда все это кончится, нам будет смешно, — проговорила я.

— А я не хочу, чтобы оно кончалось, — с еле заметной яростью сказал он. — И знаете ли что. Нельзя так грустить. У меня есть предложение!

Я, кажется, побледнела, но он постарался этого не заметить.

— Давайте не будем отказываться от простых удовольствий. Вы хотите посмотреть на этакого шармера, с крестом на средневековом колете? А девушка в ночной рубашке замахивается на него мечом, причем если бы меч был настоящий, она его и не подняла бы — ручки у нее тоненькие, на лице ангельская улыбка, прическа явно сделана только что.

— Этот ваш шармер — Сесил де Миллз! А девушка в ночной рубашке — Лоретта Янг!

— Ну да, «Крестоносцы» в «Кэпитоле» на Эскольте, много-много обнаженных мечей и крестов. Да?

— А если и правда — да?

И я закрыла загрустивший офис, мы поехали на Матильде — она хорошо относилась к нам, когда мы вдвоем, — на Эскольту. В синема была старая, добрая, знакомая сегрегация — местные помещались внизу, американцы вверху, хотя это сейчас было уже скорее привычкой.

И справа от нас, в первой ложе…

— Верт, смотрите. Вот куда он ходит по вечерам, оказывается.

— Вы хотели меня удивить? Он здесь каждый вечер в восемь пятьдесят. Каждый! Ну, или в «Лирике». И его прелестная дама, так похожая на вас.

— О, благодарю вас…

После первой же крестоносной битвы я снова взглянула вправо и вверх.

Орлиный профиль Дугласа Макартура был опущен, подбородок прижат к груди, генерал спал. А Джин, подперев голову руками, весело сверкала глазами, явно потешаясь над происходившим на экране.

И он проводил меня до отеля, и уехал на любезно согласившейся доставить его Матильде в свой «Дельмонико», а я подумала, что опять пропустила закат над Манильской бухтой.

Утро, Лолы снова нет, зато напротив меня сидит та самая женщина редкой профессии, которая записалась в нашу картотеку сколько-то недель или дней назад.

Она потомственный мастер по закупке табачного листа для сигар. Из Илокоса, где вообще-то каждый — мастер этого дела.

Мона Барсана, довольно зловещей внешности — темнокожая, с длинной шеей, выше меня весьма намного, с высокими торчащими скулами, не голова, а череп, при этом обладательница этого черепа человек очевидной жилистой силы, здоровья и живучести. Сорок лет ей точно есть. Или больше. А еще похоже, что она долгое время может обходиться без еды и уже не раз пробовала. Причем не по своей воле.

— Счастливого Рождества, мадам, — говорит она и разворачивает кожаный сверток, в таких носят инструменты. — Я сделала то, что вы хотели. Но только здесь, в Маниле.

— Но вы же собирались, Мона, поехать на Рождество домой? На север?

Она горько вздыхает, лицо ее совершенно спокойно, глаза смотрят мимо моего уха, куда-то вдаль.

Я снова вглядываюсь в это странное лицо и, наконец, понимаю: она не только совсем не испанка, она даже не вполне чистая филиппинка. Там, за Илокосом, горы, там живут племена. И эта смесь крови словом «местисо» не называется, названий для нее вообще никаких нет.

Я беру первую с левого края сигару, вглядываюсь в бугры на разноцветной коричневатой поверхности, аккуратно нажимаю здесь и там, нюхаю: перец и еле заметная плесень. Откладываю в сторону. Еще одна сигара, покороче и потолще, формата «торо». Запах лучше, но на ощупь…

— Можно, Мона? — спрашиваю я.

— Все ваши, — подтверждает она.

Я разворачиваю… в общем, уничтожаю сигару и с неудовольствием смотрю, как неизвестный мне мастер распорядился связывающим листом, да это просто труха.

Мона смотрит бесстрастно, но я знаю: я прошла важное испытание.

— Сигарная фабрика на улице Аскаррага, — поясняет она без выражения.

— Так, а вот это что у нас? — беру я небольшую «корону».

— С фабрики «Компания хенераль де табакос де Филиппинас», — монотонно говорит она. — Лист с фабрики. Крутил мой друг. Дома.

— И это лист из Илокоса? — удивляюсь я.

— Начинка из Илокоса, — звучит ответ. — Покровный — из Кагаяна.

Так это же интересно. Совсем не легкая сигара, судя по запаху, тут сено и полевые травы, но еще и тот самый «скотный двор», по которому ты отличаешь «гаваны»…

— А следующую я даже зажгу, — бормочу я.

— И вот эту тоже, — подсказывает Мона. — Весь табак из Исабелы. Редкость.

Первый, чуть ласкающий язык осторожный глоток дыма. И я выясняю, что Илокос все-таки может давать хорошие сигары, но с неизбежной кислотой, а вот Исабела… Нежная, воздушная, классическая дамская сигара, но до странности лишенная аромата. А еще Исабела дает отличную тягу, этот человек умеет работать.

— Он живет на улице, — поясняет Мона. — На фабрике — на полставки. Ворует листы, крутит, продает друзьям. Он очень хорош.

Так, пора выяснять, сколько это ей стоило. Песо или два? Но Мона бесстрастно молчит. Ну, понятно.

— Мона, — говорю я, вытаскивая из стола конвертик с деньгами. — С Рождеством. Это задаток и мое предложение работы. Вы можете с этими деньгами исчезнуть, и намного беднее я не стану. Но лучше бы вам съездить к родным в Илокос. И вернуться ко мне с редкими, настоящими листами. Отдать их потом вашему другу, который знает, что дальше делать.

— Раньше лучшие сигары содержали добавки из Бенгета, — говорит она. — С гор. С редких, особых, грядок.

— Там, где золотые шахты?

— Да. Растили племена. Сейчас забыли, потеряли. В долине Кагаяна закупщики пытались табак третьего класса определять как пятый. В Исабеле то же самое. Китайцы скупают все на вес. Табак с Висаев в сигары тоже раньше добавляли. Сейчас все плохо. Нам нечего есть.

Ну, последнее я знала и без нее. Они запутались. И прежде всего потому, что после отмены табачной монополии некому стало бороться за зарубежные рынки. В результате изготовители сигар, как говорит Мона, «живут на улице», а нет качества — нет и рынков для высокоценных сигар. И так далее. Плохо. Но интересно.

— Так, Мона, — сказала я. — Одна сигара мне нужна мужская, но небольшая. «Корона». Ароматная, но не очень тяжелая. Ни на какую другую не похожая. С листом из Бенгета, от племен. А вторая — длинная, как панателла, но не слишком тонкая, вроде вот этой из Исабелы — и не совсем никакая, а как бы…

Я покрутила пальцами.

— Возвращайтесь, Мона, — вздохнула я. — Тогда и ваш друг, кто знает, больше не будет жить на улице. Веселого вам Рождества.

Так, подумала я. А потом мне нужен будет человек, какой-то абсолютно и всемирно известный человек, который попробует ту сигару, которую я в итоге сделаю, и скажет… что скажет? Да пусть даже ничего.

На коробке — рука в белой перчатке, моя сигара. Надпись: он продегустировал ее такого-то числа, такого-то года. И всё. Кто этот «он»? Генерал Макартур, который никак не может прийти в себя после смерти мамы, — и вся страна, эта страна, а не Америка, сочувствует ему? Но почему сразу не замечтаться о вершине всех вершин. Кто у нас главный денди и главный герой-любовник эпохи? Принц, прекрасный принц, которого почему-то считают безумно красивым. Эдвард, вечный наследник британского престола, с его цилиндрами, плащами, потрясающей улыбкой, множеством подруг и этой его разведенной американкой. И огромными грустными глазами.

Кстати, он ведь был здесь, в Маниле. В 1922 году. И получил во время игры в поло знаменитый шрам над бровью.

И вот он приезжает сюда еще раз, за новым шрамом, и я… Что — не смогу сделать так, чтобы он, пусть из вежливости, поднес к губам мою сигару? Я — и чего-то не смогу?

А с другой стороны, вот же я сижу тут и не только ничего не могу сделать (пока) по части японских шпионов, но так до сих пор и не знаю, надо ли это вообще кому-либо.

А пока я сидела и занималась непонятно чем, приблизилось Рождество и застало меня врасплох. И Новый год, вечный праздник.

Я могла бы заметить, что уже больше недели как школьники не ходят стайками по Интрамуросу по утрам, зато везде проснулись школьные медные оркестры.

Наверное, стартом было шестнадцатое декабря — начало грандиозных месс Агинальдо, а с ними пришел праздник Симбанг Габи, рождественские две недели. Оркестры в тот день начали маршировать по всем улицам и дворам — а я их не заметила.

После шестнадцатого декабря манильцы идут в китайские ресторанчики, где на рассвете едят бичо-бичо прямо со сковородки, и еще буче. Бичо-бичо — это хрустящий стебель непонятно чего, обвалянный в сахаре, он сочетается с чаем или шоколадом, а буче — знакомая с детства китайская штука, жареные шарики из теста, внутри красное монго, то есть десертная фасоль.

И они все это поедают сладким утром, болтают друг с другом, по всем селам и бедным кварталам расцветают на ветках пятиконечные вифлеемские звезды из бумаги. А где же я была, когда эта утренняя сладость пришла в город, как эпидемия?

Да ведь и раньше могла бы понять, что вот-вот кончится время — тринадцатого декабря толпа крестьян захватила Реколлетос, которая всегда была церковью аристократов, и на булыжном дворике перед ней устроила здоровенный сельский рынок. Отсюда уносят особенно нежную курицу детям. И свежие яйца, дикий мед. Это значит — скоро Рождество.

Я этого не заметила, но мир изменился необратимо. В церквях — дамы в черных вуалях и белых терно, их темнолицые кабальерос — в белых полупрозрачных серрада, с панамами в руке. У каждого где-то в кармане льняной платочек, особо чистый — его в нужный момент развернут, чтобы стать на колени.

А иногда они сотнями бело-черным веером выходят на булыжник Интрамуроса, радуются прохладному солнышку, смотрят на меня ленивыми благостными взглядами, даже удивляться не хотят — наверное, американка, у нее свой бог.

Здесь вдруг стало очень много людей. Вся Манила обходит семь великих церквей Интрамуроса, из каждой выливаются процессии, их забрасывают розами с балконов вторых этажей, с подоконников свешиваются флаги, на ярком солнце горят почти невидимые огоньки свечей.

У Августина на кривых плитах площади эта толпа расступается, ее медленно разрезают плывущие над головами статуи Марии и Иосифа на каррозе. Хор молит дать им приют в теплом доме, но не дают, придется рожать в хлеву.

Из громадных ворот, там, где отец Артуро, доносятся звенящие голоса: придите, пастухи — Vamos, pastores, vamos a Belen… И вот я стою на краю толпы, мимо плывет серебряная, заваленная цветами карроза, ко мне чуть склоняется статуя в платье жестким конусом, с бесстрастным девическим лицом Лолы, по бокам два живых ангела с длинными трубами, торчащими в стороны, каррозу тащат манильцы в белых рубашках, статуя покачивается и уплывает, уплывает к Калле Реаль.

Потом будет двадцать четвертое декабря, Ночебуэна, в полночь миса де Галло, воскресенье после Рождества — праздник Святого семейства, для мужей и жен, особенно для беременных; последнее воскресенье декабря — праздник покровителя Эрмиты, Нуэстра сеньоры де Гуйя, и еще День поэта Хосе Рисаля — весь город соберется на Лунете, на параде королев Рисаля, но это будет только бледная тень великих карнавалов февраля.

И — Сан-Сильвестр, Новый год, ночное бдение перед причастием, «Те Деум», полуночная месса. Точка. Утром едят поспас — скучный куриный суп с рисом, вздыхают и ждут тех самых февральских карнавалов.

Переживу праздники и я. У меня исчез муж, я боюсь даже подумать о красавце с серыми глазами, да и он с грустью избегает меня.

— Отец Артуро, я согрешила. Я грущу в праздник, я думаю о том, мой ли это бог выплывает из ваших ворот, о том, кто я вообще — португалка или что-то другое, и где мои другие боги.

Его смех доносится из-за бамбука исповедальни. Он рассказывает о том, что мне не уйти от праздника, потому что праздник был сначала, а имя бога — уже потом. Когда вы зажигаете рождественские огни, говорит мне отец Артуро, помните, что пришел праздник света — день, когда рождается солнце, противоположность солнцестоянию 24 июня. В Риме 24 декабря было праздником Митры, бога солнца. Рождественское дерево исходит от неопалимой купины, его смысл в огне и огнях. Амалия, вы ведь не поскупились с подарками? Сезон их раздачи кончается только шестого января — это Двенадцатая ночь, а когда-то этот день был Рождеством. Но вы же не перестаете верить только оттого, что знаете — другие люди верили в другие огни задолго до вас?

Знаете что, Амалия, говорит он, забудьте о ваших грехах, вы же знаете, что они смешны. Когда-то на Новый год нагружали всеми прошлыми грехами и ошибками козла и отпускали его под грохот барабанов и вой дудок. Вся Манила будет грохотать в этот день, вы не услышите своего голоса, хотя китайцы скажут вам, что это они такое придумали, чтобы отгонять своих демонов. А еще Новый год — это день Януса, который смотрит вперед и назад, в старый год и новый. Наконец, мы считаем, что Новый год — это мальчик, и в этот день все двери и ворота должны быть открыты. Не закрывайте ваши двери, выбирайте себе имя бога, но приходите в нашу церковь, дочь моя, она всегда открыта для вас.

Я целую его руку (без того самого перстня), медленно иду среди цветов сампагиты и огней, горящих среди рядов скамей. Отца Артуро ждет… опять этот старый китаец с седым ежиком волос и несгибаемой головой, подпертой стоячим воротничком. Его зовут… да, кажется, Ли. Живет он здесь, что ли? Там, на галереях, где ходят монахи, сколько угодно места.

— Вы были правы, Лола, — мужественно говорю я ей. — В этой стране в это время года и правда никакой работы быть не может.

Да, я учусь. Когда-нибудь из меня получится настоящая филиппинка, и даже местиса. И учеба продолжается: Лола скромно дарит мне какую-то коробочку с бантиком, произнося «счастливого Рождества». А я достаю из ящика стола ее заветный конверт. Зарплата и бонус.

Но конверт — это я была обязана по закону. Или обычаю. А вот что-то в обмен на коробочку надо было предусмотреть, стащить чей-то подарок с моего подзеркальника в отеле, обменялись же мы сувенирами со всей компанией Вики, включая семейство Урданета, бедная Матильда так и колесила по всему городу, развозя это хозяйство. Хотя что значит — обменялись. Сначала подарки начали поступать ко мне угрожающим темпом, я удивилась. Потом поняла, что придется делать то же самое, тщательно избегая соблазна переупаковать некоторые коробочки и послать слегка в другие адреса: эти штуки здесь наверняка знают и будут болтать друг с другом и смеяться надо мной.

Так или иначе, Лола никак не показывает, что считает мой недосмотр большой обидой. А тут как раз появляется Эдди и тоже произносит это самое «счастливого Рождества». Вручает мне толстую бумажную трубку, завязанную красно-зелеными рождественскими лентами.

И я даже знаю, что это такое, медленно кладу на стол и понимаю, что, если развяжу — уйду туда, к палубам, реям и снастям, с головой.

Помнится, я сказала раньше, что куплю у него такой чертеж. Он молодец, догадался. Быстро вскидываю голову, пытаюсь понять, кто он сейчас: тот, кто хочет, чтобы прошлого как бы не было, или ему просто нельзя показать Лоле, что у нас с ним проблемы. И не вижу ничего — темные глаза смотрят прямо, высокий лоб, приглаженные волосы на прямой пробор.

А для него подарка у меня тоже нет. И Лола от своего стола смотрит и все замечает.

Эдди в этот декабрьский день — и мы с Лолой тоже — еще не знает, что произойдет сразу после новогодних праздников. Произойдет следующее: ко мне придет запрос на целую команду людей, особенно хорошеньких девушек, участниц конкурсов красоты, любых. Но и хорошеньких мальчиков тоже. И когда мы с Лолой его исполним, окажется, что моя компания — впервые и всего через два месяца после начала работы — выйдет в прибыль. Если у тебя, вопреки разуму и реальности, бизнес поначалу пойдет хорошо, постарайся скрыть свое изумление.

Но произойдет все это потому, что люди понадобятся для только что зарегистрированного фонда «Инфанта Филиппина». Они будут создавать красочные буклеты и плакаты, заново обрабатывать журналистов. Показывать им списки людей, которые вошли в попечительский совет фонда: знакомые имена. Один из братьев Элизальде, и кто-то из знакомых мне Морено (не банкир), и еще политики — Рохасы, Акино, Гингона… В конце, маленькими буквами — «исполнительный директор Эдуардо Урданета».

Эдди умный, скажет в моей голове голос маленькой ведьмы Кончиты Урданета. Он и правда умный, он заставил семью и всю эту компанию платить ему какую-то зарплату — ну, пусть ненадолго.

А потом появится лицо — на всех буклетах и плакатах. Лицо прекрасной женщины, инфанты Филиппин.

Но это будет лицо Фели Урданеты, легендарной красавицы, которая в конкурсах не участвовала никогда.

А потом, совсем потом проект купит, кажется, золотопромышленник Хауссманн. Или кто-то еще. Но меня уже здесь не будет.

А пока что… Я сижу на столе, точнее, прислонилась к нему. Я все придумала.

— Эдди, Лола, — давайте поговорим о еде. Что вы очень любите? Что едят в эти дни?

— Ленгуа эстофада, — мгновенно и по привычке не думая отзывается Лола. — Это язык в оливково-винном соусе. И еще все, что делают с лонганизой, — такая красная колбаска, в ней много майорана и чеснока, немножко пахнет вином.

— Лола, — осторожно останавливает ее Эдди, — Амалия спрашивает о чем-то другом.

Он сам не очень понимает, о чем, поэтому осторожно пробует:

— Ну, илоканцы — народ не очень богатый, а вот как едят в такие дни в Пампанге… там есть знаменитые вещи. Думан, молодой зеленый рис, почти клейкий. Поливается горячим шоколадом. Когда начинают его есть — значит, скоро Рождество.

— Путо бумбонг, — перебивает его Лола с лихорадочным блеском в глазах. — Вот это и правда рождественское блюдо, из редкого красного риса, рис засыпают в бамбуковые стволы, молотым, варят, потом ствол раскалывают, стукают — и выпадает такая сигара красноватого клейкого риса. Посыпают тертым кокосом, поливают теплым, понимаете — теплым! — растопленным маслом, немного сахара.

— Разноцветный булаканский рисовый пирог!!! — со страстью отвечает ей Эдди. — Вот настоящий шедевр!

А мы давно, все трое, уже в калесе, а Матильда уже везет нас через реку, к Эскольте.

— Так, — говорю я, чувствуя себя доброй, но не совсем молодой и поэтому мудрой феей. — Но все, что вы описали, вряд ли продается в магазинах. Вот хотя бы в том — в «Эстрелла дель Норте».

— «Эстрелла»? — дрогнув голосом, отзывается Эдди.

А Лолу уже не остановить:

— Вы говорите о городском рождественском столе, я поняла! Рыбка бангус, конечно, и ветчина в сладком желе, и обязательно рыба апахап, поскольку дороже ее не бывает. В центре стола поросенок — лечон, а на отдельном столике десерт. Кроме того риса, что я уже назвала, есть тибук-тибук. Как бы желе из пальмового сахара и буйволиного молока, сверху сладкое кокосовое молоко. Ну и лече флан, точино дель сьело, туррон де касуи…

Глаза ее горят нездоровым огнем.

— А то, что несут из здешних магазинов в хорошие семьи, — перебивает ее начавший все понимать, но боящийся разочароваться Эдди, — это — обязательно, обязательно! — хамон де фонда из Австралии, завернут во что-то вроде наволочки.

— Вот этот, Эдди?

— Вообще-то лучше тот, э-э-э, потому что… Он более правильно вареный и подсахаренный.

Эдди все еще боится, что потом я заберу пакеты и, с благодарностью, повезу их в отель. И ведь правильно боится — заслужил и видит, что я это понимаю. Но не верит, что я окажусь такой дрянью.

Нож аккуратно нарезает невесомые ломти. «Достаточно, сеньора?»

— И его всегда едят с кусочками кесо де бола, — сглатывает слюну Эдди, — это всего лишь зрелый эдамский сыр с красной корочкой, с ананасом на упаковке, то есть «Марка пинья».

— Этот? Правильно?

Эдди молча кивает, нож продавца с трудом режет карминную корочку, являя серединку упругой, как каучук, сырной головы цвета хорошего масла. Сеньора, вы возьмете всю половинку? Тут продавец замечает Лолу и опускает руки, на лице его блаженство.

— Значит, кесо де бола, — удовлетворенно говорю я. — Но ведь этого мало. Эдди, Лола, — у Плаза Миранда я видела хороший испанский магазин. И конечно, все эти точино дель сьело или бразо де мерседес из «Ла Перлы» — хорошая штука, но ведь у нас Рождество…

Оскаленная Матильда с прижатыми ушами продирается сквозь тысячеголосую толпу, нас обдувает «леденящий ветер декабря» — по крайней мере мужчины могут смело ходить в своих пиджаках. Ах, вот этот магазин, в нем пахнет ванилью и сыром, а сыр у нас уже есть… Но ведь Испания — это еще оливки и сардины в золотистых баночках с закругленными краями и настоящий херес. А, вот что я еще искала. Туррон, он же фруктовый кекс, собственно — туррон де фрутас, ведь это обязательно для праздничного стола, правда, Лола?

Лола, он это должен донести, он ведь сильный, но херес в бумажном пакете вам лучше держать самой и идти впереди, они ведь расступаются перед вами, правда? Нет, я доеду сама, Матильда стоит у того конца улицы, где вывеска аптеки. Извините меня, Эдди, я не должна была говорить это в такой день, это было случайно. Счастливого вам обоим Рождества.

Глава 15

ТАЛАНТА К МУЗЫКЕ НЕ ДОСТАТОЧНО, ЧТОБЫ НАСТРОИТЬ НАЦИЮ

Дикий смех — не совсем то, что вы ожидаете услышать от дамы, уже полчаса как разбирающей бумаги матерого японского шпиона.

Впрочем, передо мной были не совсем японские бумаги. Верт, конечно, поступил правильно, разделив уворованные у профессора Фукумото записи на отдельные листки и отдав их переводить разным студентам — хотя и подозревал, что те могут рассказать друг другу о происходящем и сличить тот материал, что каждому достался. И в итоге Верту в руки попал плод трудов нескольких юных переводчиков — пачка листов, исписанных разными почерками. Мозаика. Хаос. Который я мучительно пыталась сейчас объединить в систему.

И система получалась, да еще какая.

— Верт, вы только послушайте. Это же японская поэзия. «За тысячу иен вы можете построить себе двухэтажный дом с верандой, где будете читать вечерами книгу. Через год заработаете еще тысячу иен — и можете создать свой сад, такой, что дома будет не видно, и небо вы увидите через кокосовые листья. Еще тысяча иен — и у вас будет небольшой зоопарк с попугаями, обезьянами, свиньями и коровами. К этому времени у вас родится много детей, вы будете жить как американцы, немцы, испанцы, британцы».

— А, ну этот фрагмент я изучил. И даже понял, о чем это.

— Давао.

— Точнее, Давао-го, дорогая Амалия. Это такая японская шутка, которая не совсем шутка. Интересный городок на самом юге этой страны. Японцев там всего восемнадцать тысяч, все выращивают эту самую абаку на никому не нужных землях, местных филиппинцев вокруг — двести тысяч, но японцы платят половину собираемого в городе налога. Построили там большую часть дорог, тогда как филиппинские власти — лишь сотню километров. Фукумото мне об этом постоянно рассказывает, жалуется, что местные к японцам относятся плохо, потому что не понимают, что это за бурьян такой, который чужеземцы тут растят и еще на этом столько зарабатывают.

— Что за бурьян? А вот насчет него тут есть фрагмент. «Абака не зависит от сезона. Ее не едят жучки. Она не выгорает при засухе и не заливается водой в сезон дождей». И еще бумажка: «В Давао, если у вас есть начальный капитал в четыреста иен и вы выращиваете абаку, вы можете заработать шесть тысяч иен за десять лет. Если у вас есть жена и дети, которые тоже работают, то можно заработать в три-четыре раза больше. И все это — в двадцати днях морем от Кобе, когда вам потребуется навестить родителей». Так, Верт. С Давао-го мы покончили. А вот здесь отдельная пачка бумаг на другую тему, они отлично складываются в систему. Посмотрите.

Тут, как ни раскладывай бумажки, они все равно были целым веером разрозненных отрывков. Но общая тема у этой второй пачки действительно была, и называлась она — «борьба». Борьба японцев с китайцами за филиппинский рынок, и не только за него.

Вот — известная мне занятная история о том, кто и чем в этой стране торгует. Сегодня, оказывается, в Маниле уже двадцать больших японских магазинов, отнюдь не для бедного покупателя, продают американские (конечно же) и японские товары. Их успех был вызван бойкотом местных китайских торговцев — те отказывались продавать товары из страны-агрессора, захватившей их Маньчжурию. Результат: знакомые покупателю японские товары оказались по большей части в японских магазинах, рядом с американскими, продаваться стали дороже, престиж их вырос, народ потянулся к японцам. Китайцам же остались товары похуже и подешевле, и они еще больше возненавидели японцев.

А вот тут — вроде бы о другом… В двадцатые годы по всей Маниле поползли дикие слухи насчет американо-японской войны. Японцы считают, гласил перевод, что это американская пропаганда. Поскольку газеты на Филиппинах как тогда, так, кстати, и сегодня принадлежат американцам. И вот доказательство: однажды некий профессор Мацунами приехал в Манилу и отвечал здесь на вопрос насчет японской военной мощи. Он сказал, что Япония — страна, окруженная морями, поэтому у нее всегда будет большой флот. Через абзац он напомнил, что это небольшая страна, всего 75 миллионов жителей, не очень богатых, и, чтобы развивать экономику, ей необходимо расширять рынки для своих продуктов. На следующий день американская газета в Маниле вышла с заголовком: Япония скоро вторгнется на Филиппины, это следует из выступления профессора Мацунами. И сам факт того, что он находится здесь, означает, что японцы ускорили подготовку.

— Да мне об этом Фукумото рассказывал, — пожал плечами Верт. — Он говорит, что японцы вообще привыкли, что их никто не понимает, как бы они ни пытались указать на очевидные факты.

Далее, гласила очередная запись, году примерно к 1934-му, ситуация несколько изменилась. Все в Токио решили, что надо терпеливо дождаться независимости Филиппин, потому что американцы мешают японским инвестициям и будут мешать им дальше. Хотя у «определенных сил» в Японии есть подозрения, что независимость эта страна получит во всем, кроме экономики. А поскольку Япония на Филиппинах интересуется только экономикой, то ситуация «создает затруднения и ставит вопросы».

— Посмотрите, Верт, здесь похоже на вывод из всей вот этой пачки отрывков: «Филиппинцы, будучи людьми тропиков, не понимают экономику, это их природная слабость, осложненная американской и китайской пропагандой, которая изображает японцев как агрессоров и захватчиков территорий. Этой пропаганде надо противопоставить настоящую Японию, которую надо показывать филиппинцам». А также — слушайте: «Истинный смысл маньчжурской независимости надо объяснять, устраивая поездки филиппинцев туда».

— А они туда и ездят, наши студенты.

— В Маньчжурию, она же — Маньчжоу-го?

— И в Токио. За японский счет. Обожают это дело. Оно щекочет нервы.

— То есть?

— Ну, это вроде фильма про Дракулу, страшно, но зато какое удовольствие. Они же все уверены, что японцы на них нападут. Поэтому те, кто едет в эту ужасную страну, с ее множеством фабричных труб…

— Ну да, трубы и индустрия — это очень не по-филиппински…

— …То они герои в глазах прочих студентов. Так, и осталась последняя пачка, я вижу?

— Зато какая! Вот пометка: выводы миссии японского МИД в тридцать третьем году. Выводы такие: «Филиппинцы очень горды и эмоциональны, и как результат, не мыслят логически. Они хотят независимости невзирая на то, есть у них для нее предпосылки или нет». А, еще они «слишком любят игры и развлечения».

Официант выглянул в наш дворик, без сомнения тоже желая посмеяться, как эти двое.

— А дальше — Верт, кто такой Чусуке Имамура?

— Пан-азианист. Известный.

— Это еще что?

— Всего-то человек, считающий, что Япония — часть Азии, а поскольку она самая развитая ее часть, то должна играть ведущую роль. Но когда пан-азианизм вторгается в мышление военных…

— То получается захват Маньчжурии, понятно. Когда вы успели все это узнать, вы же говорили, что были в Токио всего две недели?

— Как приятно, что вы меня все еще подозреваете, Амалия. Мне рассказал об этом один — ну, немецкий журналист. Сидит там уже два года. Нет, три, ведь мы, как это ни печально, уже вступили в тридцать шестой.

— Печально? Тогда послушайте вот это. Этот самый Имамура тоже грустит. «Я испытывал печаль, увидев, как мало осталось от изначальной малайской культуры филиппинской нации», которой была после испанской навязана американская культура. А дальше: «чрезмерные количества китайской крови» привели не к тому, что филиппинцы усвоили лучшие качества китайцев — напротив, лишь их слабости: «любовь к азартным играм и склонность подкупать власти».

Официант высунул голову на наш смех снова.

— А вот как вам это: «Приверженность к иностранной демократической идеологии можно назвать интеллектуальным недоеданием. Журналисты и ученые в этой стране готовы отвергнуть любую идеологию, кроме демократической, так что они страдают не только от физического, но и от умственного недостатка питания».

— А там же еще был роскошный абзац насчет джаза. И чертовски точный.

— Да вот он. «Американская демократия олицетворяется здесь индивидуализмом, джазом, предметами роскоши — такими как сигареты или автомобили. Филиппины богаты этими предметами роскоши, но бедны необходимым, таким как рис или промышленность. Поскольку люди здесь экстравагантны, у них недостает денег на необходимое. А раз так, они заменяют необходимое роскошью». А вот еще — вы послушайте только: «Потрясающее умение филиппинских юношей соблазнять девушек как проявление их умения вести диалог, чего, к сожалению, лишены японцы».

— О да, с диалогом тут все великолепно.

— Еще: филиппинцы «демократичны лишь в смысле любви к разговорам, а система землевладения сохраняется феодальная». И самое грандиозное, да это уже просто афоризм какой-то: «Таланта к музыке недостаточно, чтобы построить нацию».

Дальше, кажется, мы устали смеяться и заказали кофе.

— Хорошо, Верт, что все это такое? Что же мы украли у бедного профессора Фукумото? Может, лучше было сразу начать грабить банки? Все равно мы как были никому не нужны, так и остаемся.

— Что это такое? Это досье, Амалия. Всего-навсего досье. Вопрос лишь, для чего. В сущности, что мы знаем о Фукумото? Что он приехал сюда исследовать перемены на Филиппинах после получения статуса Содружества. А вот это… вот это все… лишь его выписки многого из того, что было на все эти темы сказано в Токио раньше. Возможно, он привез их с собой. Кстати, хороший вопрос — а откуда у него доступ к документам японского МИДа? Так, а еще бы посмотреть — все выписки сделаны одним почерком, то есть почерком, предположительно, Фукумото? Или разными?

— Я знаю, у кого об этом спросить.

— У вашего китайского фотографа, понятно.

— Верт, что он делает у вас в университете, этот Фукумото?

— Да то же, что и я. Я ведь приехал вести исследование на ту же тему. Якобы. Мы живем на свои деньги, можем пользоваться библиотекой, встречаться с кем угодно… Свободные люди. Очень удобно. А дальше нас обоих заметило университетское начальство и предложило немножко подработать. Фукумото, среди прочего, шлифует у студентов японский язык. Я — французский.

— А вы, наверное, делаете это великолепно.

— Ну еще бы. Сейчас ставлю им правильную парижскую букву «р». Помните, Амалия, — вас ведь так же учили? «Что это там за шум — а, это же мой брат в соседней комнате ест сыр». Тут студенты начинают дико смеяться, дрыгая ногами, и в результате запоминают эту фразу — и букву «р» — на всю жизнь.

— Помню, как ни странно. Тоже дрыгала ногами. А в классе вашего японца брат ест, наверное, рыбу. Но вы правы. Пусть это и не заметки для лекций, которых он тут не читает, но для книги или доклада — вполне. А теперь напомните, зачем вы сюда приехали на самом деле.

— Выяснять все насчет новой политики Японии в отношении этой музыкальной страны. И пока что мы видим только заметки о прежней политике, не более того. Но тут нам поможет новая пачка бумаг Фукумото. Тех, которые он пишет каждый день.

— А, есть и новая?

— Ее воруют прямо сейчас, если я не ошибаюсь. Пока мы тут сидим. Дело осложнялось тем, что эту пачку бумаг он все время носит с собой. Но наши с вами бандиты придумали…

— Ах, с собой? Поторопите ваших студентов, Верт. И правильно ли я понимаю, что бумаги Фукумото переводят его же студенты?

— К сожалению. Не беспокойтесь, я же говорил, что принял некоторые меры предосторожности. Сверх того, что нашел себе посредника для раздачи переводов.

— А вот Фукумото мер предосторожности не принял. Держал записи в комнате. Вы представляете, что было бы, если бы эти откровения насчет любви к джазу и умения вести диалог с девушками попали бы в местные газеты? Он какой-то очень неумелый шпион.

— Если бы попало в газеты? Хуже бы не стало. И правда, бедные японцы. Они проигрывают тут вчистую.

— Верт, а что-то мне говорит — кое-кто в итоге доиграется… Как поступают упорные японцы, когда видят, что стену лбом не пробить?

— Совершают сеппуку кривым ножом. Если они самураи. А если профессора?

— Будем надеяться, что вы правы и не случится чего-то похуже. Да, а что у нас там с адмиралом и генро по имени…

— Да ведь это оказалось очень известное здесь, в местной японской общине, имя. Я все узнал, что можно было узнать. Адмирал Идэ — очень коротко и запоминается, правда? — он был здесь год назад. В открытую. А сейчас никто о нем и не слышал. Вообще ни одного человека в солидном возрасте в последнее время не появлялось, максимум — один рыбак под пятьдесят лет, ловит тут большую рыбу, приезжал поговорить с японскими банкирами. И его знают, он не Идэ.

— А что Идэ тут делал год назад?

— Этот удачливый филиппинский юноша, работающий на японцев, даже вспомнил, как он об этом спросил, но ему тогда сказали — приезжал по личным делам. И дальше, как вы понимаете, спрашивать было неудобно. Советник императора все же.

— Итак, Верт, если посмотреть на профессора Фукумото и адмирала, да он еще и генро, по имени Идэ, то кто из них скорее окажется причастным к какой-то новой политике императора на Филиппинах?

— Может быть, и оба. Но лишь один из них исчез. То ли в самой Маниле, то ли по пути в Манилу.

— Вот именно.

Я оставила Верта сидеть — длинная задумчивая фигура, скрещенные ноги, подбородок, поставленный на ладонь, на меня не смотрит — за столиком во дворе его отеля и прошла полквартала до своего офиса.

Надо было что-то делать с секретными бумагами — вот этими, насчет музыкальных талантов филиппинцев, и другими. Другие — то был постоянно пополнявшийся Хуаном ежедневный отчет о том, чем занимается профессор Фукумото с утра до вечера. Так, куда их девать? Самый очевидный вариант — бросать, лист за листом, в мусорную корзинку из плетеной соломы под моим столом и запрещать уборщице ее трогать. После чего меня примут за ненормальную. А что еще? Сейфы — первое, куда полезет любой вменяемый человек. Хорошо, сейф в «Манила-отеле» — это скорее в сфере влияния американцев, так что, если ничего другого не остается… Ну а пока посмотрим, что тут написано.

М-да, профессор Фукумото и вправду серьезно относится к своему весьма научному исследованию. «Японец вышел из отеля в 8 утра, поехал на калесе в два их банка в Маниле, Йокогамский и Тайваньский».

Хуан, по мнению бандолерос, человек грамотный, и тут я могу только согласиться. «Их банка». Это хорошо. Чувствует оттенки смысла.

Так, и после этого японец продолжает встречаться с другими японцами. Тут ведь целая японская община, со своими больницами, обществами помощи бедным. Вот он посетил «Окинава-групп» и еще какое-то Филиппино-японское общество. Это что такое? Узнаем. Еще встречался с «большим японцем, у которого магазин на углу Эскольты и плаза Морага, очень дорогой». Спасибо, Хуан, это же главный здесь японский бизнесмен — Сейтаро Канегаэ, который только что создал Национальную каучуковую компанию. И имел дикий скандал, потому что пытался построить фабрику в Пасай-сити, рядом с жилыми кварталами и домом президента. Но вошел в партнерство с Леопольдо Агинальдо, конгрессменом Педро Бела, местным китайцем У Суньлаем и другими, и дело наладилось. А сам каучук получает с плантаций «маленького пресиденте» Хорхе Варгаса. И с американской плантации в Замбоанге. Здорово. И понятно, что Канегаэ для профессора Фукумото — бесценный источник информации.

А дальше — что? Встречался с членом Национальной ассамблеи Эмилио Агинальдо, генералом, неудавшимся отцом здешней независимости? Вроде бы что тут особенного…

Я что-то упустила, интересное. Оно было здесь.

Вот, вот! Что такое — он снова поехал на Эскольту, в Филиппинский национальный банк, куда? К моему дорогому другу Тедди Морено?

Я подскочила на месте, спеша на улицу к Хуану, но тут, наконец, поняла, что в этих кратких строчках и в самом деле важно.

На каком языке говорил профессор Фукумото с собратьями-японцами? Понятно, на каком. А с Агинальдо — ведь это мог быть довольно интересный разговор — на каком? А с Тедди?

Ну так вот же все разъясняется: «Заехал на Тафт-авеню, посадил в калесу филиппинского студента…» Переводчик? Видимо, да.

Шпион, который ездит на встречи с местным переводчиком? Это, видимо, новый блестящий метод японской разведки?

Я в последнее время — с Рождеством и прочими чрезмерными нагрузками — запустила свою книгу. Что бы туда добавить? «Не так страшен японский шпион, как его переводчик»? Или так — «Если японскому шпиону нужен переводчик его секретных шпионских разговоров, то это неправильный японский шпион, не надо его больше ловить».

— Верт! — хотела крикнуть я, но поняла, что некому.

Хорошо, зачем мне встречаться с этим переводчиком, ведь я могу и сама узнать если не о беседе с Агинальдо, то…

— На Эскольту, Хуан. В банк. А, нет, сначала — к фотографу Джефри.

— К китайцу, — мрачно уточнил Хуан.

И значительно пожевал губами.

Ну да, если профессора Фукумото лишали очередной порции его бумаг, пока мы с Вертом обсуждали порцию предыдущую, то Джефри, как там его фамилия, в данный момент занят важным делом, а профессорские бумаги тихонько возвращены на место. Чем, интересно, отвлекли его бандолерос так, что тот забыл на время о своем портфеле, — баней, девочками? Ну неважно.

Моя мастерская на Калле Солана. В ней, у прилавка, никого. Ну конечно. Он же как раз…

— Осторожно, мадам, — звучит голос из другой комнаты. — Нельзя. Вот сейчас — можно.

И я проникаю за толстую занавеску в душную, кисло пахнущую комнату, где в зловещем красном свете чернеет длинная фигура моего китайца, лишенная лица.

— Джефри, — говорю я. — Один вопрос. Эти японские бумаги — вы ведь читаете их иероглифы?

— Японских иероглифов нет. Это китайские иероглифы, — звучит ответ. — Они ими пишут. Буквы — нет, не читаю. Это японское.

И я за две минуты получаю искомое: все бумаги Фукумото написаны от руки, одним почерком, это наверняка почерк самого Фукумото. Да вот же и они, новые бумаги.

И я смотрю в красные глубины ванночек, где плавают такие же листы. Да, подтверждает Джефри, тот же почерк. И в прошлой порции бумаг был он же.

Вообще-то мне не надо было здесь показываться, Джефри, в теории, и знать был не должен, что это мой заказ. Я хотела остаться для него просто инвестором и работодателем. Ладно. Что, интересно, он еще знает?

Тут я замечаю в этом багровом химическом мире удивительно интересную штуку, фиксирую ее в памяти. Тем временем получаю от Джефри новость: за краткий срок его — то есть моя — фотомастерская стала прибыльной. Да-да, я заработала на ней деньги — две свадьбы, один снимок целого класса колледжа Летран, и вот — успех. Отчет с точными цифрами будет позже.

Все, чего я здесь касаюсь, превращается в звонкие песо. Кроме бумаг матерого японского шпиона, конечно.

Благодарю Джефри, несусь на Эскольту, обдумывая по дороге то, что я увидела в темной фотокомнате. Потом, это потом. Хотя что значит — потом, да сегодня же вечером.

— Дорогой Тедди, как жаль, что балы приутихли! Вы — мастер свинга, а сидите здесь… И я опять ворошу бумаги…

— Ничего, впереди маскарады февраля. Недолго ждать. Чем обязан? Интересуетесь, что стало с вашими акциями горнорудных компаний Бенгета?

Что такое — мои акции? И я получаю новость, которой совсем не ждала. Просто купив пачку этих акций — в точном соответствии с советом Фели и Кончиты Урданета, — я за два месяца… ничего не делая… стала заметно богаче.

— Хотите продать? Не советую, они растут и растут. Хотите купить еще? Можем поговорить.

Нет, я всего-то хочу узнать, что у моего друга Тедди делал японский профессор.

— А! — восклицает он. — Амалия, я же раскрываю тайны клиентов только своей сестре, как вы знаете!

— А она — всем своим подругам. Но разве Фукумото — ваш клиент?

— Вы правы, — радуется Тедди. — Он просто пришел поговорить.

— О чем же в таком случае?

— Я чувствую, что в вашем здешнем бизнесе вы начали чувствовать локоть японцев. И это вы еще не ощутили другие суставы людей посерьезнее — здешних китайцев. Но этот (Тедди перебирает визитные карточки на столе)… Этот Фукумото…

И я выясняю занятную вещь. Японец интересовался теми самыми акциями горнорудных компаний Бенгета. И не моими. А всеми и в целом. Причем очень грамотно и профессионально.

— Он мог бы быть отличным инвестиционным консультантом, Амалия. Знает дело до мелочей. Итак, что касается следующего бала…

Еду в задумчивости среди клаксонов, звонков транвии, переклички сладких дрожащих голосов из патефонов. Я узнала за один день массу интересного, и процесс продолжается. Хорошо бы, чтобы Айк был в отеле. Ах, какую интересную штуку я увидела в собственной фотомастерской… Айк, скорее…

Вот он и здесь, идет ко мне звенящими по мрамору шагами среди странной пустоты — куда после Рождества девались эти роскошные толпы? Наверное, и обитателей в отеле хорошо если половина от прежнего.

Айк стал другим — более подтянутым, напряженным, от него пахнет… как пахнет военный, даже в гражданском костюме? Интересный вопрос. В общем, видно, что рождественские праздники кончились и для него.

— Итак, адмирал Идэ, Айк. Начнем вот с чего. В японской общине или ничего не знают о его приезде, или уж очень здорово таковой скрывают. За последние несколько недель вообще никаких новых японцев уважаемого возраста тут не было. А приехать он был должен, как я понимаю… вскоре после нас с вами?

— Ого! А ведь я вам таких подробностей не сообщал. Похоже, что вы не только праздновали Рождество. И как это вы узнали?

Как я это узнала — или, точнее, начала догадываться — я сообщать Айку не собиралась. Зато собиралась загрузить его работой.

— Дедукция, Айк. Пока только она. А еще я знаю, что когда он был здесь что-то около года назад, то не только не скрывался, но жил не иначе как в этом отеле. Верно?

— А что вы хотите — был бы я адмиралом… Правда, я и сейчас здесь живу.

— Можно спросить: Идэ вам очень нужен?

— Да абсолютно нет. Просто есть такой интересный факт. Человек сел в Йокогаме на «Чичиба-мару», но в Маниле с таковой не сошел. И японский капитан никакого волнения по этому поводу не испытал. Вроде как ошибка пассажирского манифеста. Нам-то все равно, но в этот момент я вспомнил о вас. Ну, вы же знаете, Амалия, я человек военный. Люблю порядок. А тут…

— Да-да, я тоже люблю порядок. И поэтому не могли бы вы попросить ваших ребят добыть для меня, причем телеграфом, быстро, пассажирский манифест совсем другого лайнера. Он называется «Президент Хардинг».

— На котором наша миссия прибыла в Манилу? А, так вас все еще интересует эта история с некоторыми документами, о которых мы умолчим…

— Конечно, интересует. Когда на одном лайнере копируются документы, а на другом исчезают адмиралы, то невольно в голову приходят мысли. И мне нужен не один манифест, а несколько. Список людей — и команды, обязательно всей команды — в момент выхода из Сан-Франциско. Другой список — в момент выхода лайнера из Шанхая, где ваш генерал…

— Знаю-знаю и помню, где оказались те самые документы.

— А теперь самое интересное. Еще нужен тот же список людей, но после ухода «Хардинга» из Манилы. Сделаете?

— Телеграф сломается. А телеграмма протянется отсюда и до выхода, когда ее сгрузят с ослика и прикатят нам с вами.

— У меня нет ослика, но есть лошадь, а вас, как я знаю, возит авто. И у вас появился свой кабинет в президентском дворце, поздравляю. Итак, как можно быстрее. А что касается вашего адмирала, то, если все будет хорошо, вы получите его живьем — ну, в обозримый период. Не обижайте тогда ветерана.

Ухожу, обдумывая уже второй раз эту странную перемену — мы с Айком как-то вдруг стали лучшими друзьями. А почему?

Верт, мой дорогой и прекрасный друг, вы ведь уже забыли эти слова, которые мы сегодня сказали друг другу, не правда ли? «Бедные японцы. Они проигрывают тут вчистую». «А что-то мне говорит, что кое-кто в итоге доиграется… Что делают упорные японцы, когда видят, что стену лбом не пробить?» «Совершают сеппуку кривым ножом». «Будем надеяться, что вы правы, и что не случится чего-то похуже».

Похуже — это что?

Я помню, как это было со мной всего-то семь лет назад, когда я и представить не могла, что буду отныне прикасаться к самым неприятным тайнам этого мира. Я говорила тогда с человеком, который искренне думал, что Британскую империю не только не победить, но даже и не ранить — неуязвима, громадна, всесильна. А мне, пока он говорил, снились наяву хищные птицы с бешено крутящимися моторами, которые падали из облаков на британские корабли, и те среди серых столбов взрывов уходили под воду.

Это только сон, ничего подобного еще не произошло, да и кораблей таких — я с тех пор внимательно вглядывалась в журнальные страницы — никто еще не построил.

Но я помню свой ужас.

И сейчас я в таком же ужасе стояла на набережной, на бульваре Дьюи, куда опять не успела, чтобы увидеть закат. Облака на горизонте уже успели потерять цвет, они состояли из одних лишь оттенков серого. И среди них росли, нависая над набережной, городом и мной, такие же серо-стальные тени.

Исполинские, нечеловеческие, они, как громадная волна, закручивались вверх и грозили обрушиться на маленькие, трепещущие под ветром пальмы, на черепицу особняков по ту сторону Дьюи, на меня, стоявшую в веселой толпе у спокойной глади моря. Тени кренились вперед от многоэтажных надстроек, над угловатыми стальными носами топорщились чудовищные орудия, и весь этот кошмар быстро терял цвет — а вот уже наступил мрак, облака и призраки скрылись в нем, где-то рядом, в клубе американского флота и армии, зазвучал медный оркестр.

Глава 16

НЕ УЕЗЖАЙТЕ В ПРЕКРАСНЫЙ ШАНХАЙ

А дальше — когда жизнь в Маниле потихоньку стала возвращаться к посленовогодней нормальности — было вот что. Восемь утра, я на Матильде приезжаю в офис, вижу в конце улицы толпу, слышу гул возбужденных голосов (всяческие «ах» и перекличку — «Диндинг, Кончинг!»). А среди этой толпы — брезентовые шляпы, перекрещенные ремни, револьверы и прочие украшения констебулярии.

Да это же у отелей, понимаю я и чувствую, как немеют губы. «Пальма-де-Майорка». И рядом «Дельмонико».

Что… с ним?

Это нормально, что португалка, работающая по соседству, бежит, спотыкаясь, по булыжнику под жестяной лязг колокола от кафедрального собора и цоканье многих копыт. Это совсем нормально. У этого отеля в данный момент многие бегают туда-сюда, и особенно люди, которым здесь и делать-то нечего.

Врываюсь в «Дельмонико», вижу его, чуть бледного и озабоченного, тихо сидящего в уголочке (чтобы не возвышаться над толпой, конечно). Успокаиваюсь.

— Ради бога, дорогая Амалия, не волнуйтесь, — говорит он. — Никого не убили. Только пытались. И вообще, это было ночью, а то, что они до сих пор щебечут и не могут успокоиться, — это местные особенности. Сейчас уйдет полиция, и все утихнут.

— Ну-ка, пойдемте ко мне, — вздыхаю я. И сразу понимаю, что мне всего-то надо пройтись с ним под руку, касаясь плечом, ведь если все кончилось, то могли бы посидеть у него во дворике за отелем, не первый раз.

Лола, если бы умела, насторожила бы уши, вытянула их вперед, как Матильда, но я закрываю бамбуковую ширму, хотя могла этого и не делать, французский для Лолы загадочен.

В целом же с точки зрения Лолы я веду себя сейчас как всякая нормальная филиппинка: если по соседству бандитизм и стрельба, то какая же здесь работа, надо обсудить ситуацию со всеми соседями, друзьями и больше чем друзьями. Вот мадам Амалия это и делает. А то, что Лоле ради Верта не надо больше грустно склонять головку к плечу, она уже поняла.

Да-да, бандитизм и стрельба. Именно это.

Дикий грохот, треск дерева потряс часов этак в пять утра второй этаж, то есть галерею «Пальмы». А потом… в сущности, ничего. Револьвер не слишком громкая штука — два хлопка можно и не услышать, если к этому времени обитатели коридора начинают высовываться из дверей, переглядываться друг с другом и набираться смелости сделать в этот коридор шаг, другой. Ну а дальше — примерно то, что сейчас, оно так с тех пор и продолжается: «Диндинг!», «Кончинг!» И полиция, которая никого не пускает в комнату, а ведь так хочется посмотреть на пустую постель с двумя дырками от пуль, одну в подушке, другую в одеяле за противомоскитной сеткой.

Постель профессора Фукумото. Который чудом остался жив.

Секунды две сижу в изумлении. При чем здесь Фукумото? Я не за него волновалась. Не Фукумото воровал сам у себя секретные бумаги и отдавал их в перевод так, что рано или поздно об этом стало бы известно и другим японцам.

Хорошо, а как насчет убийцы, пусть неудавшегося?

— А вот это самое интересное, — тонко улыбается Верт. — Убийца двумя ударами из коридора выбил довольно прочную дверь, оказался в комнате, выпустил две пули в постель — и обратно больше не показывался.

— Это что — прыжок со второго этажа, очень высокого?

— Не думаю. Портье моего отеля слышал, как какой-то спавший во дворике пролетарий рассказывает полиции про человека, сползшего с балкона второго этажа буквально по стене и скрывшегося во двориках Интрамуроса. Еще он сказал, что тот человек был без лица и бегал как дьявол.

— Верт, что за сказки! А почему бы этому дьяволу не смешаться с толпой тех, кто выскочил после долгой паузы в коридор? Это довольно просто. Никто ни за кем особо не наблюдает в такой момент.

— Я наблюдал, — скромно заметил Верт. — Никто из дверей в коридор не выскакивал.

Молчу, пытаюсь понять, что я только что услышала.

— Верт, вы пролетели полсотни ярдов по воздуху из вашего «Дельмонико», услышав треск дерева из соседнего отеля?

Он делает гримасу.

Верт не зря довольно спокойно реагировал на мои страхи по поводу того, что рано или поздно его переводческая деятельность будет обнаружена. Он действительно принял меры предосторожности. Он, оставаясь в «Дельмонико», снял себе комнату также и в «Пальме». Днем старался быть как можно более заметным в «Дельмонико», а ночью…

— Здешние обитатели имеют на все подобные загадки одну разгадку — женщина, — пояснил он. — И очень деликатны в таких случаях.

— И надолго бы этой вашей выдумки хватило, пока она не стала бы известной и тому, кому не надо?

— Я дал себе неделю. А дальше — отелей много. Можно их снимать по два и по три одновременно.

— Простите меня, Верт, если я коснусь деликатной темы…

— Деньги? Относительно спокойный сон стоит даже своих денег. В данном случае ваших, я пока работаю на остатки того, что вы мне выдали. Но ведь когда-то же Эшенден возникнет из небытия, а он никогда не подводил меня насчет денег.

Итак, произошло следующее. Верт не спал, точнее, только начал засыпать в пять утра («я выспался днем, а ночью мне потребовалось записать всякие посторонние, не имеющие отношения к нашим делам мысли» — о чем, хотела бы я знать?). К нормальным, пусть и легким по ночному времени шагам по скрипучим доскам пола привыкаешь. Но тут было что-то совсем необычное, и Верт мгновенно вскочил: кто-то не топал, а наоборот, шел неслышно, стелился по полу к его двери. Миновал ее и продолжил скольжение к дверям Фукумото.

— Минуту, вы что — сняли вторую комнату прямо напротив вашего японского друга? Зачем?

— Да вынужденно, Амалия, не хотелось первого этажа, а на втором была свободна лишь одна. Не совсем напротив, а наискосок. Фукумото — человек-хронометр, уже в десять вечера вы не увидите его среди людей, прочие его привычки мне тоже известны, в том числе по докладам ваших верных помощников. Ну я решил, что одну случайную встречу с ним в коридоре я могу себе позволить, что-то придумать на ходу, а дальше съезжаем и продолжаем изучать манильские отели сомнительных достоинств. Итак…

Итак, у Верта не было возможности не только спасти Фукумото, но даже задуматься, куда идет человек на мягких ногах: длилось все секунду-две. Тот очевидно знал, куда идет, не тратил времени на копание в замке — один мощный удар в дверь, второй, дальше два хлопка, а потом… Первые сонные голоса в комнатах. И только.

— Тут я позволил себе мужественно высунуть нос из двери, — сказал Верт, — и мгновенно его отдернул, потому что увидел моего друга Фукумото, в этом его японском халате, он, очевидно, шел от некоего помещения в конце коридора.

Ну да, это только у меня в «Манила-отеле» в номере ванна и вода в кранах, да еще горячая, а прочие места в этом городе, к сожалению… То есть Фукумото просто невероятно повезло.

А дальше Верт хорошо рассмотрел в щель всех, кто рискнул покинуть свои обиталища. Все выходили из своих дверей, и все не слишком одетые. «Без лица» и с улицы тут никого не было, все свои.

Человек без лица — это как? Мне, конечно, первым делом в голову пришел китаец Джефри в этой его сатанински-красной темной комнате, но тут у нас человек, вышибающий дверь одним ударом, да еще и — если верить тому самому «пролетарию», упомянутому Вертом, — умеющий сползать вниз по стене. Джефри просто не настолько молод.

— Это не местный вор. Это японец. В Токио я видел дешевые комиксы о таких людях, — подтвердил мои мысли Верт. — Лицо в маске поднимается по кладке стен средневековых замков. Прыгает и скачет, летает. Правда, никогда не слышал, чтобы они пользовались револьверами. Обычно это что-то более древнее. Даже историческое. Если верить комиксам.

— Маска — или сажа, — проговорила я. — Смывается в любой уличной колонке, да хоть на площади Маккинли в фонтане. Но стена — это надо просто проверить. Что-то мне говорит, что пролетарий во дворике — тот, что нами же туда и поставлен. Или, в данном случае, положен.

— А я пойду развращать местное юношество, — подошел к бамбуковой ширме Верт. — Дам один маленький урок. Я бы не ходил, все равно ведь явно эта история приближается к концу, вместе с моим профессорством, и пора будет перебираться в Шанхай, но переводы…

— Что — переводы?

— Да я же могу их получить сегодня! То есть уже наверняка! Те самые бумаги, что Фукумото писал и не выпускал из рук! Интересно, помогут ли они нам разобраться, кто его хотел убить? Я вернусь в отель уже через три часа и сразу же отправлюсь с переводами к вам.

— Да, а полиция?

— Глупый иностранец, говорящий на французском, когда сами полицейские и английского-то не знают? Ну, они доберутся до моих подозрительных двух комнат в двух соседних отелях. И что дальше, где доказательства того, что я вселился туда для того, чтобы застрелить японца? Мы поссорились с ним в университете? Амалия, вы поймите — оба отеля в точности как здешние жилые дома. Две широкие лестницы к галереям наверху. Кто угодно может сюда зайти, его и не заметят, особенно в пять утра. Так что полиция пока не страшна.

— Какой ужас, — сочувственно сказала мне Лола, закрывая за Вертом дверь. — Но ведь теперь все хорошо.

Да неужели, Лола? Вот теперь все не очень хорошо. Хотя это лучше, чем предыдущее — никакое и тянувшееся бесконечно.

Говорить с Хуаном при Лоле я уже не рискнула, ей необязательно знать, что он уже далеко не только мой кучер и курьер. Так что сейчас Хуан сидел на своем сиденье, повернувшись ко мне, и был довольно мрачен. Матильда щипала пыльные листья кустарника из-за забора.

— Сложно, — сообщил он мне. Я согласилась.

— Убийца правда сползал по стене?

— Видели. Очень странно.

— Видел тот человек, который спал во дворе…

— Да, мадам. Он наш. Теперь исчезнет. Все будут его искать, и только его. Это удобно. Будет следить другой человек. Не сводим глаз с японца.

И что толку? Вообще-то в происходящем нет никакой логики. Да, мы с Вертом боялись, что наша переводческая деятельность опасна для всех — студентов, Верта, в итоге и меня. Но стрелять в того, у кого эти документы воруют?

Кстати, после моего разговора с Айком я позвонила ему и запросила вдогон на всякий случай еще кое-что: кто из японцев приехал, кто уехал с прошлого октября. Просила особо посмотреть на их возраст. Айк вздохнул и согласился. Ну и что это мне даст?

Знала и уже пару дней обдумывала я и еще кое-что. Это было то, что я увидела в химическом хозяйстве Джефри.

Все думают, что иностранцу выучить все эти ужасные иероглифы никак невозможно. Я, правда, знаю множество людей, которые это делают лучше многих китайцев, и самым гениальным из них был замечательный персонаж по имени Тони, сейчас он в Америке вместе с моей дорогой подругой Магдой, они уехали и почти не пишут. Но в любом случае вы же можете увидеть, что две плавающие в ванночке страницы начинаются с одинаковых закорюк. Потом перевести взгляд на соседние ванночки и увидеть, что и там все по две штуки. А дальше отвести взгляд и сделать вид, что ничего не заметили.

Джефри делает копии японских бумаг. На всякий случай или для кого-то? И как это связано с тем, что автора бумаг попытались — да попросту поспешили — убить сразу после того, как эти копии оказались в руках у меня, а к вечеру, допустим, у кого-то еще?

Скорее бы пришел перевод.

— Отчет, мадам, — сказал Хуан, вручая мне очередной листок, исписанный крупными карандашными буквами.

А, ну конечно, отчет. О каждом шаге профессора Фукумото. И что он даст? Человек-хронометр, как сказал Верт. Каждый день одно и то же.

Я вернулась в офис, переворошила множество бумаг — опять кому-то нужны мои человеческие ресурсы, это же надо! А еще Мона зайдет завтра, она вернулась, не убежала с моими деньгами, значит — привезла интересные табачные листья?

О, так ведь отчет же, вот он. Хуан на высоте своего литературного стиля.

Обедал в «церковном ресторане» — это где? Тут таких много. Неважно, он был там один. Потом сидел в своей комнате взаперти. Полчаса стоял у фонтана, смотрел на золотых рыбок — очень по-японски. Вернулся из университета, зашел в соседний «Дельмонико» за знаменитыми булочками, десять минут говорил с китайским стариком, потом с длинным светловолосым иностранцем.

Стоп.

Боже мой, где этот длинный светловолосый иностранец — то есть Верт? Где он? Бегом. А, нет, он же должен еще полчаса быть в университете, и только ему кажется, что все в этой стране происходит вовремя. Его диспетчер переводов опоздает на полчаса, потом с ним надо поговорить… И вытереться губкой после прогулки — Верт чаще всего идет из университета пешком, вместе со своим другом Фукумото. И одеться в свежее, пахнущее лавандой, такой знакомый мне запах.

Как тигр мечется по клетке? Тигры в моей Малайе небольшие и деликатного сложения, не то что в Индии. Вот так они и мечутся, как я сейчас. Лола, эта Мона что-то сказала про сигары? Нет, мадам, она просто зайдет завтра. Да-да, хорошо… Лола, вы не звонили в банк — должны были прийти деньги? Лола, телефонируйте, пожалуйста, в «Дельмонико», узнайте, вернулся ли господин Верт. Верт — в-е-р-т, вот этот, что сегодня у меня был.

Несусь в очередной раз по нашей улице, Верт, в чистой рубашке, обмахивается пачкой рукописных листов и выглядит удовлетворенным, да попросту счастливым.

— Кажется, для кого-то работа завершена, пусть даже никто не пытается ее принять и одобрить, Амалия. Отличные документы. И мне даже было нетрудно их разложить по порядку. Французский и ваш английский чем-то неуловимо похожи.

— А для кого-то работа по-настоящему далека от завершения. Китаец, Верт. Что это был за китайский старик, как мне тут написали?

Он смотрит на меня в ироничном удивлении.

— Верт, вы позавчера сидели в «Дельмонико», туда зачем-то зашел ваш японец…

— За рисовыми булочками, он их ест каждый день в одно и то же время.

— Так, настоящий японец. И что было дальше? Зашел, купил…

— А, да, действительно возник китаец. В толпе каких-то церковных людей, во главе чуть не с епископом. И правда старик.

Я замолчала. И наконец робко попросила:

— Верт… покажите… то есть изобразите мне его.

Когда этот человек улыбается, весь мир поет на тысячи голосов. А потом он встает, обходит металлический кованый стул по кругу… И я вижу старика с жесткой шеей, чьи руки движутся так, будто прижаты локтями к бокам.

— Да это же Ли! Его зовут Ли, из Сан-Августина! А дальше, Верт! Что было дальше?

— Ну, тут его увидел Фукумото…

Верт изменился — он превратился в никогда не виденного мной человека с академической сутулостью. И этот человек вдруг оскалился в улыбке, радостно зашипел сквозь зубы и сложился в поклоне, от пояса.

— Отлично! А что сделал Ли?

Верт изобразил еще один поклон — но не такой глубокий, а как бы случайный и быстрый надлом тела вперед.

— Потрясающе! И потом?

— Ну, они поговорили минут пять — десять, причем Фукумото не уставал демонстрировать свои японские зубы.

— Верт, вы понимаете, что сейчас сказали? Каким же образом они говорили?

— Самым почтительным.

— На каком языке? Ведь ваш Фукумото болтает по-французски, и только?

Верт удивился, начал чуть улыбаться.

— Ну, я никогда еще не был в ваших краях, Амалия, но ведь есть еще корейцы. А они, насколько я знаю, все или Кимы, или Паки, или Ли. А корейцы — конечно, они говорят на японском. Куда же им деваться, если японцы их хозяева. И тайваньцы тоже говорят. А дальше и маньчжурам придется. Так?

Да-да-да. Давно я не пополняла свою тайную книгу. Вот: «неважно, какого шпиона ты поймала — японского или корейского. Важно, что все-таки поймала».

Но то — литература. А в реальной жизни — здравствуйте, адмирал Идэ. Есть типичные японцы, есть типичные китайцы. Для того, кто родился в Азии, ошибки тут быть не может, отличают одних от других со спины, на ходу. Но бывают и нетипичные. Тут надо разобраться, но в целом, кажется, все вполне ясно.

— Кажется, моя работа тоже скоро завершится, Верт. Ну хорошо, а что было дальше? Куда ушел ваш корейский китаец Ли?

— Да ничего не было. Они с Фукумото с поклонами распрощались, вся церковная команда пошла на выход… И мы с Фукумото заговорили о… Не помню.

— А много еще было людей в тот момент в вашем «Дельмонико»?

— Толпа. Было не протолкнуться.

— Я так и думала. И кто-то из этой толпы наблюдал за… Фукумото? Или — все же не за ним?

— Сколько угодно. Хорошо, Амалия, и почему теперь нам не приступить вот к этому замечательному документу?

Мы передавали друг другу листы, читали вслух самые эффектные из абзацев. И действительно, документ получился замечательный. Не отдельные заметки, а один документ.

Итак, «наша страна» — то есть Япония — традиционно отделяет политику от экономики, а США традиционно убеждены, что их нельзя разделить, и что японская экономическая экспансия — всего лишь прикрытие для военной. Это представляет ключевую проблему. Правительство безуспешно пытается убедить американцев в своих чисто экономических намерениях. Эти попытки наталкиваются на враждебность.

Какую? Этот Фукумото довольно убедителен. «Японский экспорт на Филиппины состоит из хлопка, стекла, трикотажа, велосипедов и продуктов, а у США это — автомобили, хлопок высшего качества, машины, табак, консервы, кожа и бумага. То есть прямых экономических противоречий между нашими странами нет. Вывод: США, мешая нашему экспорту сюда, руководствуются военно-политическими мотивами, желанием подорвать Японию, вместо того чтобы озаботиться своими прибылями. А это уже не экономическая, а совсем иная политика».

— Попробуй объясни моему японскому другу, что он неправ, если он прав, согласны, Амалия? А дальше у нас, кажется, идет список реальных японских экономических интересов.

Еще как идет. Главным богатством страны будет золото, железо и магний (те самые неудержимо растущие акции Бенгета, сказала себе я). Нынешние пенька, кокос и перламутр с жемчугом обречены на то, чтобы уйти в торговле с Японией на вторые роли. Выгодными выглядят будущие инвестиции в бумагу, керамику, стекло, раттан, мукомольную и рыбную отрасли, производство консервов. Эти отрасли станут актуальными на втором этапе развития отношений, потому что для них нужно много энергии, которой нет, поскольку на Филиппинах нет хорошего угля. А сейчас можно рассматривать проекты вроде размещенной здесь японской велосипедной фабрики, возможно — нескольких.

И — вывод из этого раздела. Для развития многих из перечисленных отраслей требуются большие капиталы. Американцы в эти отрасли не инвестируют, считая филиппинцев несерьезными людьми. Когда они уйдут и страна получит независимость, ей будет еще хуже, чем сейчас. Тогда могут начать инвестировать японцы.

— А если не уйдут? — пробормотала я, вспомнив непроницаемое лицо генерала Макартура.

А вот еще — и опять жестко и точно. «Если Япония не поможет Филиппинам, они превратятся во второй Сиам, которым манипулируют европейские и американские власти».

— Вы дошли до японской поэзии? — поинтересовался Верт. — Одну фразу отсюда студенты вряд ли смогут долго держать в секрете.

— А как же. «Японцы должны быть на Филиппинах строгими, как отец, и добрыми, как мать». Замечательно. Но пока все рекомендации ближе к материнским, да?

Да, дальше были рекомендации. Пункт за пунктом, обозначенные цифрами. Например, дипломатам пора перестать ограничиваться стандартными уже много лет заявлениями «у Японии нет намерений вторгаться на Филиппины», эти заявления не достигают цели. Далее, все инвестиции в страну должны всегда делаться вместе с филиппинцами, чтобы они их защищали. Достойна изучения инициатива тайваньского колониального правительства, которое рекомендовало обратиться к японцам, получившим в США американское гражданство, чтобы они инвестировали на Филиппины: тогда это будут американские инвестиции. И одновременно японцы, живущие на Филиппинах, должны чаще обращаться за местным гражданством.

— Верт, давайте сюда остальные листы… Я начинаю проникаться сочувствием к японцам.

Пора покончить с ситуацией, писал Фукумото, когда токийское правительство игнорирует справедливые мнения и предложения лидеров японской общины в Маниле и Давао, считая Филиппины второстепенной страной, не достойной внимания. Так, нужна помощь в создании на Филиппинах японских школ, чтобы они учили детей самих японцев, хотя и местных тоже. Необходима постройка бесплатных больниц с японскими врачами и сестрами, где лечились бы и местные жители. Еще следует поощрять японских женщин ехать сюда и выходить замуж за японцев. Для этого пригодится движение Женских моральных реформ, которое почти искоренило здесь японскую проституцию.

Наконец, пора решительно сказать филиппинцам, что им дается шанс вернуться, наконец, в Азию, укрепив расовое и культурное единство всех азиатов. Прояпонские силы в стране могли бы продвигать мысль, что на смену США, которые бросают своих, идут японцы.

Для этого, завершал Фукумото, пора прекратить практику игнорирования предложений консулов, работающих в Маниле, по части культурной экспансии. В 1934 году, когда появлялось все больше студентов, желавших учиться в Японии, прежний консул — Кимура — просил МИД выбить из министерства образования детальный ответ на эти предложения. Ответа не было год. В 1935 году к министру иностранных дел Коки Хироте поступили идеи нынешнего консула, Киоси Учиямы: мы могли бы печатать в Маниле прояпонскую газету, работать с членами конгресса, объединиться с оппозицией, раздувать антиамериканские чувства и проводить прочие закулисные акции. Ответа нет, хотя без культурной экспансии Японии не удастся продвигать здесь свои экономические интересы.

Всё.

Я сложила листы в аккуратную пачку и сказала:

— Поздравляю вас, Верт. Вы получили то, что хотели.

— Благодарю вас. Хотя сейчас мне этот успех кажется чуть ли не случайным. Но это она самая.

— Новая политика Японии на Филиппинах. Это только ее проект, конечно, но от этого документ не менее ценный. И понятно, что секретный. Ваш Фукумото, конечно, не тот, за кого он себя выдает, или — не только профессор. Но он точно не шпион, иначе такие бумаги не выпускал бы из рук. Раздувать антиамериканские настроения, даже если американцы только и делают, что раздувают антияпонские…

— Но, Амалия, еще неизвестно, утвердят ли это в Токио.

— Как всегда — поправки будут, но политику очень часто делают вот такие люди. Не те, что утверждают документы с поправками, а те, что пишут первоначальный вариант. Вопрос лишь в том… нет, все-таки это безнадежная нация. И бесконечно упрямая. Они что, не понимают, что провалятся? Филиппинец настолько уверен, что он европеец, что питает подозрения к нам, своим восточным собратьям. А теперь он из европейца превращается в американца, страшно увлечен процессом. И на что надеяться бедным японцам?

— Да, Амалия, проблема не в том, что американцы хотят создать свой дубликат по эту сторону океана. Проблема в том, что некоторые филиппинцы этого тоже хотят. В итоге у них получается что-то несуразное. Они американизировались, не став американцами.

— Пусть эти смешные люди живут как им нравится, Верт. Я многому научилась у моего здешнего исповедника… но неважно. Важно то, чего в этом документе нет. Совсем нет.

— Войны.

— Вот именно. Это не то, что они делают в Маньчжурии. Прежняя политика основывалась, как мы видим, на том, что Филиппины никому в Японии не были интересны, и американские подозрения им были смешны и противны. Смысл новой — что тут все же есть экономические интересы. Но или ты обсуждаешь, какие ресурсы будешь тратить на эту вот культурную экспансию для экспансии экономической, или ты, как сказал мне один знакомый генерал, снимаешь карту морского дна для амфибийной атаки на здешнее побережье. Сегодня мы видим первый подход, а не второй. Еще раз поздравляю, Верт.

— Как и я вас.

Уходя из «Дельмонико», я думала о том, что сделают японцы, когда поймут, наконец, что у них с новой политикой здесь тоже ничего не выходит.

А еще Верт сказал мне, что Фукумото, похоже, искренне не понимает, кому надо было его убивать, но рисковать не намерен. И переселяется в чей-то дом в японском квартале Дилао. Там у японцев есть своя охрана.

Вот-вот, сказала я себе. Этот-то квартал мне и нужен, и я завтра же предложу своим бандолерос заработать еще денег, расставив вокруг всего — да-да, всего — квартала своих людей, чтобы они отслеживали появление там одного очень интересного человека. Который ведь не зря же в этот свой приезд в Манилу не остановился в лучшем отеле, а скрылся, и очень надежно скрылся… где? У меня на этот счет были самые определенные мысли.

Но их еще предстояло проверять. А пока что — да, адмирал Идэ знал, что его хотят убить. Но, во-первых, при чем здесь Фукумото, а во-вторых, зачем адмирал вообще сюда приехал, и довольно давно?

Ну и такой пустяк, как тот, ради которого сюда вообще-то приехала я. Кто и зачем фотостатировал бумаги генерала Макартура, если, как мы сейчас убедились, японцам новый план обороны этой страны не только не нужен, но он от них не очень-то и скрывается?

И наконец, куда исчез мой собственный муж? Куда девался господин Эшенден? И еще — ну и что, что они исчезли, но почему мне от них нет, допустим, телеграммы, в том числе, в крайнем случае через британского консула? Хоть какого-то известия?

Немножко терпения, и все станет ясным. Да уже, в общем, почти все ясно. Остались пустяки.

А когда разберемся с пустяками, то…

Тогда я поеду домой, а господин Верт поедет в Шанхай. Мы об этом с ним говорили уже, я знаю, что он готов сняться с места в любой момент, хоть с улицы. Из того, что у него есть в комнате, ему будет чуточку жаль лишь пластинок и портативной виктролы, он к ней привык, а прочее — на портовом складе, упаковано, ждет новых стран и новых приключений.

И это значит — не будет ничего.

Да, я звоню детям в Пенанг постоянно, невидимая Элли считает, что борьба с заморскими Элли по моим требованиям — наказание за ее грехи. Но звонки не помогают. Нет, помогают, удерживают от глупостей, только…

А так ли уж многого я хочу? Ну хоть пустяк, безумная идея, на которую меня навел отъезд (и приезд) Моны Барсаны с загадочных северных гор и табачных плантаций.

Одна неделя в наемном авто, провинциальные отели, где мы будем снимать — да, да! — разные комнаты. Просто ехать с ним по дороге. Не касаться его даже плечом. Верить, что это никогда не кончится.

На север, в страну Моны Барсаны (и Эдди Урданеты, если он не врет хотя бы в этом). Я столько слышала об этой дороге на север.

Илокос — полоса земли между затуманенными горами и сияющим морем, мощные косые стены церквей, будто вросших в неустойчивую, склонную трястись землю. Скрипучие повозки на быках. Дома из бамбуковой щепки.

Туда выезжают из Манилы почти ночью. И видят россыпь огней в сером рассвете под громадными манговыми деревьями по обе стороны шоссе. Это разгораются маленькие печки у домиков на сваях, оттуда доносится запах утреннего риса.

«Не уезжай в прекрасный Замбоанга», — донесся до меня чуть металлический голос с улицы, пение скрипки и кларнета. О да, эту пластинку здесь крутят все. И все думают о своем замечательном президенте и Ампаро Карагдаг, смуглой девушке из Замбоанги, танцующей с ним танго.

Шанхай, сказала я себе. Что с ним там будет? Шанхай далеко от Маньчжурии, где у японцев чуть не полмиллиона солдат. Шанхай и вообще южный Китай — это безопасно.

Я попыталась представить себе это страшное видение тогда, на набережной, — невесомые, но чудовищно тяжелые линкоры среди облаков, грозящие обрушиться на город. И другие видения, мои прошлые страшные сны. Шанхай, сказала я себе. Тот Китай, который не Маньчжурия. И зажмурилась.

И оно пришло, на какой-то краткий, но жуткий миг. Серые черепичные крыши с приподнятыми краешками, которые бывают только в Китае. Багровое небо с дрожащими по облакам оранжевыми сполохами. Вымершие улицы и пронзительный рев моторов откуда-то неподалеку. И запах — гарь, газолин и что-то похуже, мертвое, мясное.

Не надо в Шанхай, прозвучал в пустоте офиса мой голос. Не уезжайте в прекрасный Шанхай, человек с серыми глазами.

Глава 17

ТЕРПЕНИЕ И ВРЕМЯ

Терпение и время, еще самую чуточку времени — и все кончится. И это страшно. Потому что тогда начнется что-то другое, о чем не хочется думать.

Всего несколько дел, которые остается сделать, причем довольно быстро. В то время… в тот век, когда я была девочкой, они, эти дела, заняли бы месяц. А сейчас — боже ты мой, совсем другой век, три дня, чтобы пересечь Тихий океан! Всего три дня!

А потом все кончится? Невозможно поверить. И ведь сколько у меня тут дел, иногда совершенно идиотских. Вот же я — видный член нашей манильской женской ассамблеи, недавно сидела во втором ряду на жестком стуле и слушала лекцию американки Рут Лоу. Женщина-авиатор. Звезда. Она только что сделала несколько фигур над Лунетой и крышей нашего отеля, а потом пришла вот сюда, к нам.

И я сидела, смотрела из своего второго ряда на нее очень внимательно, а манильские дамы вокруг вздыхали: женщина, поднимающаяся в небо. Женщина, управляющая самолетом. Ах.

А еще я не успеваю ничего в этом проклятом офисе, дел стало чудовищно много, а Лола, прелестная Лола…

Опять рыдает.

Нет, вообще-то все-таки не рыдает. Тихо роняет скупую слезу. Этак задумчиво.

Что с ней будет, когда я окажусь на длинной, уходящей в лазурь улице пристани, под белой стеной лайнера? А ведь это скоро произойдет.

Да, Лола, говорю я, рассматривая на ее столе выброшенный было мной журнал — она вытащила его из мусорной корзины, чтобы отдать Хуану, а потом забрала себе. Да, Лола, теперь есть и всемирная королева красоты. Ее избрали в Брюсселе, правильно? Не бойтесь, Лола, давайте посмотрим на нее еще раз и вместе. Ну и что — какая-то Шарлотта Вассеф из Египта с длинным носом и чуть нависающими над улыбкой щеками.

А прочие… Лола, они просто не умеют фотографировать, в этом странном журнале. Да это же монстры какие-то — Тоска Джусти из Италии, Эва Кардена из Мексики, Марианна Горбатовская из Советской России и Надин Фоменко из Сибири.

Хорошо: Лола чуть приподнимает ангельскую головку с волосами, сожженными в плохом перм-салоне.

Я бы, Лола, выбрала демоническую, хотя бесспорно великолепную ведьму Нелли Ульрих из Швейцарии. Или Вин Чу из Китая, или Герду Лоули из Норвегии, но в целом… Лола, дорогая, вы работаете в иностранной компании, вы самостоятельная молодая женщина, это вам не то что просто выйти замуж за только что избранного члена Ассамблеи. А еще есть Эдди… кстати, что там с Эдди?

— Эдди — исполнительный директор галеонного фонда, — злобно напоминает мне Лола. — Получает хорошую зарплату. Отдает долги. Большие долги.

А, ну понятно. А «Инфанта Филиппина» на всех его документах — это другая красавица.

Так, так, так, Лола, дорогая, скажите мне: у вас есть драгоценный камень, который вам нужно носить?

И она, как во сне, лепечет: для родившихся в апреле, месяце рассвета и весны, начинающегося со дня смеха, — это бриллиант, камень невинности.

Нет, нет, Лола, раз так, то это очень грустный камень — и, кстати, как это маму угораздило назвать вас Долорес, скорбящая? Свадьба, Лола, — давайте поговорим о главном бале для каждой молодой женщины.

И она бормочет: нельзя выходить замуж во вторник, на темной луне, в один год с сестрой. Никогда не примерять заранее уже готовое подвенечное платье. Никогда не надевать жемчуг, он к слезам.

Лола, вы же были когда-то маленькой девочкой, вспомните, что вы делали тогда — неужели плакали каждый день?

Нет, мадам, мы в темноте смотрели на светлячков, можно было привязать одного на нитку и крутить, в ночи расцветал зеленоватый круг. А можно было сделать лампочку, если посадить светлячка в платок.

Да, Лола, я это тоже помню — платок со светлячком пульсирует, как вифлеемская звезда. И везде гремят цикады. Еще, Лола, еще!

А еще у нее и братьев были схватки боевых пауков — не все они умеют драться, надо найти правильных пауков в кустах на улице. Мой всегда выигрывал, говорит она. А еще у нас было много деревьев. И — высокое, черное создание, курящее сигару, которое называется «капре», они живут на старых деревьях, типа каимито. Когда на такое влезаешь, надо попросить его посторониться.

— А это, случайно, не фруктовые летучие мыши?

— Ха, — с презрением говорит Лола. — Подумаешь, мыши. Роняешь такую на землю, если это днем, она пищит и ползет обратно к дереву. А ночью ее там нет, она летает.

Я молчу и смотрю на нее. Лола улыбается.

— Да-да, моя дорогая, — мягко подсказываю я. — И все это — вы, и никто у вас не отнимет ни этих пауков, ни черного человека, которого вы не боитесь.

— И я была красивее всех в стране, — заторможенно, но твердо произносит она.

Я беру журнал, скатываю в трубочку и со словами «а они были самые красивые в мире» бросаю его в корзину.

— Дорогая Лола, а быть умнее всех, или многих, — это не так интересно? Или, в худшем случае — счастливее всех?

Она хлопает глазами. Но задумывается.

— Эту историю пора заканчивать, Лола, — сообщаю ей я. — У вас будет еще бал. Один грандиозный бал. Вас увидят все. О вас напишут. Но когда он кончится — вы начнете, наконец, жить настоящей жизнью? А? Если еще один бал — то да? Тогда отправьте эту телеграмму. В Америку. Да-да, отдайте Хуану, Матильда застоялась.

Лола берет заранее написанную мной бумагу. Я киваю, она читает — там, в этой бумаге, значится волшебное имя «Магда», но Лола знать не знает, кто это такая, она видит совсем другое имя.

И делает громадные круглые глаза, и говорит «этого не может быть!!!». И еще говорит: «И-и-и!!!»

Тут я, наконец, понимаю, что мой план — для этого города и его специфических обитателей — абсолютно уместен.

— Да, — вспоминаю я. — Еще вот что. Мне надо посидеть в одной библиотеке. Узнайте, Лола, как можно быстрее — как бы попасть в такое место в Манильском диоцезе, где хранятся каталогусы.

— Что???

— Это очень важное слово, Лола, запомните его, узнайте у любого священника: каталогусы. И еще — как мне в такое место попасть, кто меня туда пустит.

— Мм, Эдди! — вдруг озаряет Лолу. — Эдди может! Он в таких местах постоянно пасется. Сейчас — особенно. Он же директор фонда. Никаких проблем.

— Вот и отлично. Стоп, мне надо еще сказать кое-что Хуану, а потом… ладно, давайте сюда эту телеграмму.

Чуть не забыла еще одно и очень тонкое дело.

— Хуан, мне нужны китайцы. Самые главные здесь китайцы. Из Бинондо.

— Мы их грабим, мадам де Соза, — задумался Хуан. — Но…

Понятно. Так, тогда — Джефри. Можно прогуляться к нему пешком, а Хуан поедет на телеграф, а Лола займется каталогусами…

Джефри бесстрастно и с тихим удовлетворением сообщает мне, что ему уже нужен помощник. Свадьбы, портреты — заказов стало слишком много. Мастерская приносит прибыль уверенно и постоянно.

И Джефри, с его неподвижным китайским лицом, показывает мне очередной портрет местисы с пробором, локонами на склоненной головке и небесной задумчивой улыбкой.

Он хорошо видит людей, приходит мне в голову мысль. Они ему нравятся. Или просто чем-то интересны. И поэтому у него отличные фотографии.

— Джефри, — говорю я (как же его фамилия, почему я не могу ее запомнить? Очень простая и как бы никакая, китаец и китаец). — Джефри, нужен человек, который в вашей китайской общине знает все и всех. Серьезный человек. Опасный человек — для кого угодно, кроме как для меня.

Джефри, несмотря на мятую рубашку и подтяжки, выглядит абсолютно по-китайски — непроницаемо; вежливо смотрит на меня и молчит.

— Скажите ему, что я из Пенанга и иногда финансирую там некое китайское общество морального усовершенствования. Назовите фамилию — Леонг. Он поймет. Мне нужна его помощь, чтобы найти здесь одного китайца.

Джефри молчит.

— Никому не будет нанесен ущерб, — тихо обещаю я ему. — Никто не узнает то, чего не надо знать. И еще — этот здешний китаец мне нужен быстро. Завтра, например.

Только тогда мой фотограф неохотно кивает.

Ну конечно, он знает такого китайца. Еще бы ему не знать. Ах, только бы скорее Айк принес заказанные мною бумаги…

«Манила-отель» — настоящий большой дом, любимых процедур у его обитателей две: смотреть, в день большого лайнера, кто приехал и как одет — новые моды, новые девочки… А вторая — особенно для мужчин — это в моем правом крыле, там джентльменский клуб, мужская парикмахерская, включая маникюры и массажиста, владеет ею Джимми Чамберс, который вдобавок дает денег собратьям-американцам в беде.

Айк выходит от Джимми не просто побритый (весь, с головой), а какой-то странно подтянутый, серьезный, собранный.

— Айк, что я вижу — да вы потеряли фунтов десять за последнее время!

— Именно десять. Вы очень наблюдательны.

— А еще я вижу, что у вас какие-то бумаги в руках…

— Да-да, и как это вы догадались.

Я получаю свои распечатки корабельных манифестов и еще пару бумаг.

— Готов выполнить любое другое задание наших британских собратьев!

— А оно есть. Пустяк: насчет происхождения Идэ. Все про его семью. Особенности. Хочу кое-что проверить. Одну интересную мысль.

— Да чего же проще, Мэрфи уже не губернатор, но он и его ребята пока здесь. У них, кажется, это есть. Другое дело — да черт бы с ним, с этим Идэ. Ну пропал, ну и что?

— А это вам виднее. Получите своего генро и делайте с ним что хотите. И шпионов своих получите. Скоро.

— Вы очень добры.

— А вы все-таки как-то изменились.

Айк вздыхает и неожиданно предлагает:

— А давайте выпьем чего-то легкого, дорогая Амалия! Я ощущаю явную потерю жидкости. Те самые десять фунтов.

Мы растворяемся в болтливой толпе на креслах, Айк вытирает ладонью бритую голову на все такой же мощной шее, говорит «жуть».

А жуть — она вот какая. Айк ездил по пыльной дороге от Никольс-филд на окраине Манилы — не совсем аэродром, но что-то военное — к Кларк-филд, миль семьдесят к северу. И разбирался. Оттуда можно летать к японцам и жечь их бумажные города, если, конечно, очень хочется.

— И у нас в итоге будут и самолеты! — грозно предупредил меня он. — Запишите — «Стинсон релаент». Три штуки. Это секретная информация.

— Мы об этом знаем, — уверенно сказала я.

— Да? А знаете ли вы о том, чем здесь занимается эта жердина — Джеймс Орд, обожающий все, что летает? Он решает вопрос о том, кто будет учить здешних авиаторов управлять машиной. Пока авиаторов не будет, зачем авиация? И мы с Ордом даже нашли выход. Есть авиационное подразделение констебулярии, в основном опрыскивает поля от вредителей. Вот так.

А еще, сказал мне Айк, жадно присасываясь к пиву, у здешней армии появился начальник генштаба и вообще первые генералы. Трое. Главный из них — тот самый начальник генштаба — Хосе де лос Рейес. Уже пять лет как в отставке. Но работал главой секретной службы бюро таможен, а это — у!

И Айк снова приник к пиву.

— Де лос Рейес по крайней мере, — заметил он, — хочет сосредоточить все секретные службы в одних руках — разведку таможни, где он работал, и полицейского департамента Манилы, сделать их армейскими. Тогда таким, как вы, уважаемая Амалия, не надо будет о нас беспокоиться. Ну а пока что — представляете — страна без разведки.

Я молча наклонила голову.

— Но это не всё, — со зловещей серьезностью продолжил Айк. — У нас появилась дивизия. В нее, правда, поначалу войдет только один полк. А теперь угадайте, сколько в ней сегодня рядовых.

Я, конечно, угадала, показав большим и указательным пальцем: ноль.

— А вот тут уже в дело вступаю я, — с удовольствием признался Айк. — Это по моей части. Сделать армию из ничего. Офицеров ведь тоже нет. Которые должны знать про такие вещи, как газовая маска, чтение карты, рекогносцировка, стрельба и штык. И учить солдат.

— А ваш генерал? Который настоящий?

— Генерал? Мощной тенью он стоит за своим другом Мануэлем Кесоном, борясь с волнами здешней политики. Генерал, дорогая Амалия, пишет для президента доклад. Надо закончить к апрелю. Не будет доклада — не будет денег, так что давайте относиться к этому всерьез. То есть пишет-то Орд, но генерал сделает из текста то, что надо. Это он умеет как никто. Я даже знаю одну секретную фразу оттуда. Сказать?

— Конечно.

— «Безопасность Филиппин будет безопасностью западной цивилизации».

Мы скорбно помолчали.

— Хорошо, Айк, так где же вы оставили десять фунтов живого веса? Только у авиаторов?

Нет, Айк, оказывается, пока страна отдыхала, успел по ней неплохо попутешествовать. Начавшийся год должен стать первым опытом призыва рекрутов, но ведь для таковых нужны военные лагеря. А самое интересное, что в лагерях нужны хоть какие-то — за неимением офицеров — инструкторы. Для новобранцев, которые, как выяснилось, говорят на восьми разных диалектах. И неграмотных среди них двадцать процентов, причем это еще оптимистическая оценка.

Всего, перечислял Айк, надо сто бараков. А еще есть земля, на которой предстоит бараки строить, — ее просто так не получишь. Кровати. Ремни. Форма.

— Возникла идея, дорогая Амалия, максимизировать — хорошее слово — использование местных материалов. Знаете ли вы, что такое гуинит? Нет? Гуинита не знаете? Кошмар. А ведь это материал, который тут будет использоваться вместо стали для касок. Вообще-то это кокосовое волокно. Шляпа такая будет, с полями, как бы из папье-маше. Абака вместо кожи для ремней, это вроде как веревка. Да, и конечно, обувь от «Анг тибай», мы уже об этом говорили. Что еще? Ага, кокосовые пуговицы. И только что пожалованный в генералы господин Сантос заявляет местной прессе, что в итоге мы имеем концепцию уникальной формы и снаряжения, которые — это цитата — будут отличать филиппинского солдата от воинов всех армий мира.

Но была и хорошая новость. На побережье обнаружились забытые и почти как новые восьмидюймовки из прошлого века. На подставках, уточнил Айк.

И тут вдобавок выяснилось — Айк думал, что я об этом уже знала, — что целый месяц лично генерал Дуглас Макартур вел настоящую войну с Вашингтоном, которую, в общем-то, проиграл и серьезно утратил престиж в местных политических кругах. Дело было в винтовках — из чего-то же надо стрелять армии в кокосовых шлемах, а для начала — учиться стрелять.

— Раз уж у нас день секретов, напомню вам, что в американской армии, с ее вечным нейтралитетом, сто тридцать две тысячи солдат. Двенадцать танков, и так далее. Меньше, чем у вашей Португалии. А при Рузвельте военный бюджет упал с трех с половиной до двух с половиной сотен миллионов. Конгресс пытается его еще урезать. И кто нам тут даст оружие, если у самой армии США его нет? Я говорю про нормальную, современную винтовку. Про «Гаранд». Но у нас она с Великой войны не производилась! «Спрингфилды» — тоже, самим не хватает. Зато, вспомнил вдруг наш генерал, с той же войны осталось невероятное количество «Энфилдов» одна тысяча девятьсот третьего года! Ваши, между прочим. Британские. По лицензии. От «Ремингтона».

Далее же, как я поняла, история развивалась так. Генерал запросил для будущей филиппинской армии сначала девяносто тысяч винтовок в год, а потом предложил нарастить цифру до четырехсот тысяч. По символической цене в восемь песо штука (за бесполезно валяющуюся на складах рухлядь).

— И тут началось! — развел руками Айк. — Военное министерство заявило, что дать столько оружия филиппинцам — значит создать ситуацию, когда мы, Америка, не сможем в случае чего «вмешаться против» нового Содружества. Но в итоге одобрили, для начала, сто тысяч «Энфилдов». И вот приходит бумага — а там стоит окончательная цена. Восемнадцать песо. И где их взять? На генерала теперь смотрят, как…

Айк откинулся на плетеную спинку кресла и небрежным голосом заметил:

— А на фоне этих больших неприятностей кого волнуют мелкие? Типа того, что это очень большая винтовка для филиппинского солдата. Ну, и там — слабый экстрактор, пружинка ломается, патрон остается в магазине, приходится доставать его руками. Если успеваешь. Зато их сколько угодно.

— Айк, а скажите мне — откуда вообще пошла идея, что японцы заглядываются на здешний архипелаг? Мой кучер в этом убежден, но ведь у всяких идей есть исходная точка, правда?

Айк с удовлетворением ставит пустой пивной бокал и вздыхает.

— Это совсем секретно, Амалия. Не говорите японцам, если их выявите и обезвредите. Но история такая. Когда мы с вами были совсем юны, году этак в девятом или десятом, какой-то мой соотечественник-идиот выдвинул гениальную идею: если японцев на их островах семьдесят миллионов, а здесь — пустующие джунгли с комарами и обезьянами, то японцы обязательно рано или поздно захотят взять эти острова себе. Он озаглавил эту идею «концепцией демографического давления». И куча яйцеголовых ученых, особенно из сумасшедшей Ассоциации по международным делам, на полном серьезе обсуждали и единогласно громили эту безумную мысль, пока она не запала в голову каждому третьесортному журналисту, которому как раз в данный момент нечего сказать. И…

Айк очевидно задумался насчет второго пива, но — как подсказал мне мой дар дедукции — вспомнил про Мэйми и передумал.

— И все это было смешно, пока здешние огненные националисты во главе все с тем же господином Кесоном не решили всерьез взяться за независимость. А президентом тогда был еще Хувер…

«Ху-увер», — прозвучал у меня в голове ленивый бас Магды.

— И что бы вы думали, Амалия, Хувер, будучи человеком простым, особо не утруждал себя сложными аргументами. Он спокойно заветировал тот, первый акт о независимости, потому что иначе, без Америки, местные жители не смогут защитить себя от чего? От «демографического давления» соседних азиатских народов. Все, кто хоть что-то понимал в восточных делах, поморщились — но что вы хотите, это же Хувер. Вот так.

Я мрачно оглянулась на оживлявшуюся после дневного оцепенения залу.

— Айк, как вы знаете, у меня была некоторая возможность ознакомиться с этим самым сверхсекретным планом «Орандж»…

— Куда же от вас скроешься.

— И там, конечно, нет никаких японцев.

— А только воображаемый противник. Если серьезно, то таковым могли бы быть и китайцы, вот только на них напали японцы, отхватили Маньчжурию и непонятно что будет дальше…

— Да-да. И, не вдаваясь в детали, при неудаче попытки отразить на пляжах вторжение того самого противника ваша американская армия здесь отступает на укрепленные позиции на полуострове Батаан, к северу от Манилы?

— Если вам интересно, то наш генерал, когда служил здесь не помню в первый или второй раз, прошел весь Батаан пешком, с его горами и лесами, уточняя карту местности. Он знает, как там обороняться.

— А если противник…

— Зверообразные и несчетные полчища такового…

— Выбивает вас с Батаана, то обороняющиеся перемещаются на остров Коррехидор, который виден отсюда, и в его высеченных в скале еще испанцами туннелях сидят и ждут, когда из Перл-Харбора подойдут линкоры.

— Да, в общем, так. Не считая того, что при испанцах артиллерия была другой, она тогда не могла добить с берега до Коррехидора. А сейчас может. Но о чем вы говорите, Амалия. У нас же есть план. Создания полумиллионной армии.

— Не оставляйте усилий, Айк.

— Вам телеграмма, госпожа де Соза, международная.

Вот оно, и как же это я чувствую — вижу — слова через сероватую бумагу, скрывающую текст от посторонних глаз?

Телеграмма из Лондона, без подписи. Конечно, без подписи. Но это оно, чего я ждала: история закончена, жди, мы скоро приедем.

Почему из Лондона? Хотя для отвода глаз все пригодится. «Мы»? У них — то есть Элистера и… конечно, Эшендена… была какая-то общая история?

— Мы хотели с вами посоветоваться, — траурным голосом сказал мне портье, возвышаясь надо мной на целую голову. — Ведь из постояльцев отеля вы единственная подданная империи. Как насчет музыки?

Смотрю на него в недоумении. Я должна сочинять музыку?

И тут Джим, вечный Джим, прошел мимо меня на пару с другим белым и шитым золотом мальчиком, в ногу, с трудом таща куда-то портрет в золотой раме. И — со сползающей с этой рамы черной лентой.

Мощный… да ладно уж, просто толстый и грозный старик с бородкой клинышком, с саблей на боку и множеством внушительных орденов. Джордж. Джордж Пятый. У меня умер король?

Ну да, это же мой король. Я была еще девочкой — а он уже стоял где-то там, на недосягаемых вершинах, иногда выезжал в зеленые парки Лондона в экипаже, запряженном лошадьми. Потом, в последние годы, болел и выздоравливал, болел и выздоравливал. Но он был всегда.

— Знаете что, может быть, не надо слишком веселой музыки, — сказала я портье задумчиво. — Свинг, допустим, не подойдет. Но не хочется превращать наш… Да, наш отель в кладбище. Пусть девочки играют на своих скрипках.

Боже ты мой, умер король. Уходит мой мир.

Глава 18

О ПОЛЬЗЕ ПУДРЕНИЦ

Никаких больше неожиданностей? Дело раскрыто? Да ничего подобного. Просто перечислим все вопросы, ответ на которые вроде бы ясен, но исключительно в виде предположения.

Кто подверг фотостатированию секретные бумаги генерала Макартура? Уже ясно. Да-да, ясно. А вот зачем… Ну да, сейчас я буду часа два просматривать все документы, любезно предоставленные замученным Айком. И ни секунды не сомневаюсь, чье имя там увижу. Вопрос лишь, а какому конечному заказчику было нужно так уж внимательно изучать план обороны Филиппин (известный всем здешним газетам), спецификации на довольно, в общем, обычные торпедные катера? Да даже и знаменитый «план Орандж», который все равно спишут в архив в момент, когда эта страна получит через десять лет свою армию, — кого он интересует, если в его последнем варианте, как я теперь понимаю, изменились только частности?

Это первый вопрос. А вот второй: адмирал Идэ. С которым тоже почти все ясно, осталось только прочитать некоторые бумаги из предоставленных Айком. Но неясно, кого и почему он боится, от кого скрывается. И не совсем ясно, какое отношение история с престарелым советником императора имеет к японским пометкам на бумагах генерала Макартура.

Да, а тут еще Фукумото. Чьи бумаги неопровержимо доказывают: если в Японии и возникают какие-то новые идеи насчет ценности будущей страны по имени Филиппины, то идеи исключительно коммерческого характера. И еще эти бумаги говорят, что какая-то группа политиков или чиновников устала от того, что эти самые Филиппины на самом деле никого в Токио не интересуют. А болтовня насчет «демографического давления» — это для дураков или политиканов.

Ну и как с этим согласуются мои пункт первый и пункт второй?

А еще не забудем ту самую встречу двух моих героев в плохом отеле «Пальма-де-Майорка». Поклоны (со стороны Фукумото — очень даже низкие), короткий и дружественный разговор. Да, они знают друг друга. И если советник императора знает якобы профессора Фукумото… Да, но после этого разговора в профессора полетели револьверные пули человека, которого — честно говоря — я себе очень плохо представляла. Хотя надеялась вскоре увидеть. Лучше — мысленно. Потому что это очень, очень неприятный человек.

А что за преступление — увидеть адмирала Идэ? Вывод может быть такой: оба, Идэ и Фукумото, делают что-то такое, что другие люди хотят срочно остановить. И если учесть, что прячется — до сих пор ведь прячется! — адмирал, да и профессор явно не ожидал подобного хода событий и тоже спрятался, кстати, съехав из отеля… То что мы тогда получаем? Непонятно.

И уж совсем вроде бы посторонняя история — наша с Вертом. История двух забытых шпионов, совершенно очевидно отправленных заниматься какими-то японскими делами в этот странный город, и не то чтобы брошенных тут — но в любом случае оставленных без связи на целых три месяца. До вчерашней телеграммы. А это что означает? Как минимум — что отправлять нам какие-либо сообщения и получать ответные для кого-то казалось опасным. В том числе, видимо, опасным для нас двоих. А может, и нет.

Совпадения и случайности — интересная штука. Они не только бывают, они бывают всегда, но когда начинаешь к ним присматриваться, что-то интересное всегда находишь.

Подхожу к окну своей комнаты, смотрю на облака над колокольнями и куполами Интрамуроса. Из окна дует горячий ветер, скоро здесь будет жарко, как дома, в Пенанге, а до этого будет карнавал. Да-да, карнавал. Люди в масках. Люди, называющиеся не теми именами, что на самом деле. Музыка и танцы.

Итак, списки пассажиров от Айка. Просто из принципа смотрю их все. И вижу самое простое и очевидное. Во-первых, ни одного японца как среди пассажиров, так и среди команды. Что, конечно, ни о чем еще не говорит, но все же… А, вот оно, это имя. А как насчет того списка, который — уже после выхода корабля из Шанхая? А теперь — после Манилы? Ну конечно же. Так просто.

Отлично, эта часть расследования закончена.

Теперь — досье на адмирала Идэ. Да-да-да, вот и все, я, собственно, и не сомневалась. Когда же Лола и чертов Эдди пустят меня в архивы Манильского диоцеза? А, да я же распорядилась об этом только вчера. Хорошо, подожду.

И вот еще списки приехавших и уехавших за полгода японцев. Вроде уже и не нужны, ну ладно. Всего-то сто с лишним человек, и среди них…

А это что такое? Эдди, хочу заорать я, Эдди, а где же?.. Но Эдди у меня в комнате нет, да и все равно на мой вопрос он ответить никак бы не мог.

Нет, это никакое не доказательство. Это только предположение, хотя если посмотреть на возраст всех этих прибывших и убывших японцев, то предположение довольно неплохое.

И что теперь остается?

Это невыносимо.

Терпение — самая невыносимая из всех пыток.

Еле втискиваю документы Айка в ячейку сейфа внизу. Японцы здесь точно рыться не будут, а все прочие — сколько угодно. В Интрамурос. Делать вид, что я развиваю свои довольно многочисленные предприятия.

Лола, как с каталогусами? Завтра? Наконец-то! Вы с Эдди готовитесь к карнавалу? Лола, нужно заказать прожекторы. Да-да, прожекторы — ну вот же они подсвечивали облака в ночь после инаугурации. И не делайте такое лицо, пойдите в Айюнтамьенто в трех кварталах отсюда, за собором, узнайте, кто организовывал ту церемонию. И сможет ли он нам помочь организовать наш карнавал. С прожекторами.

Да, да, потом, в самом конце, будет карнавал на Лунете, она же — поле Уоллеса, под стенами Интрамуроса и под окнами моего отеля.

Две недели безумных ночей с оркестрами, перекрикивающими друг друга, с королевами красоты из столицы и провинций, а еще маски, цветы, перья. Там всегда, каждый год, бывает этот человек, в домино и маске, известным всем, он танцует как никто и приглашает лучшую из претенденток на титул новой королевы красоты. И оркестр играет «Если бы ты знала».

А еще — скоро — из-за грозового горизонта придет корабль, он горой нависнет над пристанью, отель станет маленьким, по косой лестнице спустится Элистер. И Баттерфляй не выдержит такого счастья.

А пока что Баттерфляй сидит за столом на возвышении, Лола все узнала про прожекторы и вообще фактически наняла человека, который будет делать все, что нужно для того самого, нашего карнавала. И возьмет за это недешево.

Все получается. Даже у Моны Барсаны все вышло отлично, у меня на столе коробка из-под сигар «Дон Мануэль» (хорошо, что президент об этом не знает, или, по крайней мере, не пробовал то, что было в коробке). А сейчас в ней — совсем другие сигары, да-да, вот такие мне и нужны. Ну, может быть, в небольшой «короне» надо добавить шоколадного оттенка, если такой лист для начинки можно вырастить.

Тем временем я нервно перелистываю то, что просматриваю всегда и везде, вожу с собой, в этот раз шутки ради положила в сейф отеля. Помогает отвлечься от японцев и прочих загадочных персонажей. Что там придумали нового — как всегда, именно американцы, а вовсе не хозяева половины мира, мои дорогие британцы? Вот: авто в форме «слезы» появилось на улицах Чикаго, развивает до 100 миль в час. Ртутная лампочка — в 200 раз сильнее домашней лампы. Новый магнитный сплав. Улучшенный, вдвое дольше служащий полировочный блок для мебели — а вот это уже хорошо, потому что просто. Ребята из «Дженерал электрик» изобрели новые фонари для шоссе, 400 свечей, нет, не то. Что за бред — какая-то крыса из нержавеющей стали, на колесиках, путем проб и ошибок находит путь в лабиринте и запоминает его. Изобрел доктор Стивенсон Смит из Вашингтонского университета. Нет-нет.

А это просто скучно: «Студебекер», самая умная машина 1935 года для думающих покупателей в 1936-м. В пятницу ее покажут в «Манила Моторс». Авто стали страшные: горбатые, со скошенным задом, этакие гиппопотамчики. Хотя некий NASH-400 1936 года — первый в мире автомобиль, где не надо открывать капот, чтобы заправить его газолином, — это еще ничего.

А вот это — ну-ка, ну-ка… Создается система охлаждения воздуха для автобусов и авто. Какая же безумно простая идея или просто безумная. У меня дома целых два рефрижератора, и я хорошо знаю, что эта штука — для весьма преуспевающих. И не испугаться совместить недешевое авто с дико дорогим рефрижератором — это уже почти гениально. Да, машина похожа черт знает на что, с этой громадной штукой на крыше — конденсером, холодной змеей в решетке. Да, она будет пачкаться, ее будет заливать дождь, сверху падать кокосовые орехи. Ну и что, найдут как сделать красивой и защищенной эту странную нашлепку. Придумал Ральф Пео из Буффало, называет свое изобретение «погодой по заказу». Еще не начато промышленное применение. Браво!

Лола, телеграмма в Пенанг, да-да, такая длинная. Да, у меня там тоже есть офис. Вообще-то это здесь он «тоже», а там…

А там Фред Лим, мой генеральный менеджер, сейчас получит телеграфную инструкцию: найти, связаться, сделать первый в Малайе, если не в Азии, заказ на эти странные штуки. Безумие — верный признак того, что это будет продаваться. Или, как говорят мои японские подопечные, у некоторых людей нет необходимого, поэтому они приобретают роскошное.

— Мадам! — сообщает тихонько Лола. — Хуан здесь.

Но Хуан здесь не затем, чтобы отправить телеграмму, — наоборот, телеграмма отложится, потому что «мадам, ваш китаец говорит, что вас ждут в Бинондо. Те китайцы, что вы приказывали».

Это еще неизвестно, Хуан, кто в данном случае будет кому приказывать. Это очень серьезные китайцы.

Джефри, вытянувшись в струнку, сидит как можно дальше от меня, лицо у него такое, будто он в похоронных очках. Хуан, поворачиваясь иногда в мою сторону, что бы вы думали? — рассказывает: пресиденте просыпается после веселой ночи, снимает трубку (отвечает ему обычно неизбежный герой этих историй, его секретарь, «маленький пресиденте» Хорхе Варгас):

— Хорхе, я ведь подписал вчера этот закон насчет введения летом энергосберегающего времени?

— Да, пресиденте, вы сделали это вечером, как раз перед тем, как отправиться слегка отдохнуть.

— Хорхе, немедленно найди этот закон и порви на сто кусков!

Джефри замолкает, я, улыбаясь, думаю о том, что корабль придет, потом уйдет, увозя нас с Элистером, а этот мир останется — мир, где правит человек, меняющий настроение по пять раз в час, и всегда искренне; человек, для которого политика — между капризом и комедией; человек, который завоевывает без счета женщин, но и мужчин — искренними извинениями и просьбами о помощи. А еще он завоевывает города речами, в которых голос его переходит от шепота уговоров до крика страсти. Иногда он говорит по-английски, в провинции его никто не понимает, но все равно часами слушают.

А я даже не всегда смогу узнавать, у себя в Малайе, как у него тут дела.

Бинондо, левее Эскольты… только сейчас я понимаю, что китайцы здесь — это очень серьезно. Множество кварталов, знакомые запахи, газеты с иероглифами на улицах, такие же вывески.

— Нас примут в китайской торговой палате, мадам, — сообщает мне Джефри. — В ней несколько сотен членов.

Что ж, в палате — тоже неплохо. Не будет никаких мрачных штаб-квартир на задворках старых кварталов. Скучное филиппинское коммерческое здание в три этажа, с неизбежными испанскими решетками на окнах. Маленькая обшарпанная комната, вентилятор, веселый человечек в круглых очках. Джефри ждет у дверей, человечек указывает ему на стул рядом с нами, и я хорошо понимаю, что теперь это другой Джефри — это, на короткое время, не мой менеджер.

— Джефри передал вам, я надеюсь, насчет моих друзей в Пенанге, — начинаю я после приветствий.

— Да! — радостно говорит человечек — Онгпин, так его зовут? Бывшее китайское имя, постепенно становящееся филиппинским. — Да. Как там Джимми Леонг?

— Он умер, — бесстрастно отвечаю я, вспоминая это странное, почти женское лицо и неуклюжие движения, и еще — страх, свой страх перед человеком по имени Джимми Леонг. — В октябре. Очень долго болел. И когда я уезжала, ситуация в Пенанге была сложной. Пока что делами управляет некто Чинь. Семья Леонгов, возможно, еще не решила, что же будет дальше.

— Решит, — предполагает мой собеседник и детски жмурится. — Пол Леонг, например?

— Нет, он уезжает в Англию, — чуть улыбаюсь я.

Проверка закончена. Два китайца еле заметно переглядываются и — если такое можно сказать о китайцах — расслабляются. То, что я им сказала, знают очень немногие. Не всякому известно, кто на самом деле возглавляет пенангскую ветвь партии Гоминьдан, кто стоит за его спиной, кто готовится, по различным причинам, оставить страну.

— Господин Онгпин, — нарушаю я молчание после приличной паузы. — Я вижу, вы уже поняли — я никогда не буду делать что-либо, способное нанести ущерб Китаю. Или людям, связанным с ним.

Я чуть скашиваю глаза в сторону Джефри, хотя могла бы этого не делать.

— Китай страдает, госпожа де Соза, — грустно замечает Онгпин. — Над ним нависла новая опасность.

— Я знаю, — тихо говорю я. — И здесь, в этой стране, меня интересуют совсем другие люди. Японцы. Хотя, чтобы разобраться в некоей истории, мне нужно узнать про одного китайца по фамилии Ли. Где его найти, например.

И я быстро перечисляю приметы адмирала Идэ, упоминаю, что он приехал в страну недавно. Так же как и то, что я два раза видела его на скамьях Сан-Августина.

— В Маниле более ста тысяч китайцев, и большинство — католики, — вскользь замечает Онгпин. — Но из недавно приехавших — это уже проще.

Я ожидала, что он расстанется со мной, но вместо этого я получаю в руки бюллетень той самой торговой палаты (чтобы избежать пустых разговоров с Джефри), а Онгпин выходит из комнаты, небольшим животом вперед.

Отсутствует он довольно долго, Джефри это никак не беспокоит. А потом Онгпин возвращается.

— Такого китайца не существует, — спокойно сообщает он мне.

Это умеют только китайцы с их нелюбовью к откровенности — найти наиболее экономный способ высказать мне все, что требовалось. Он ведь не сказал: «Мы не можем такого найти». Нет, они его очень даже нашли, причем со внушающей уважение скоростью. И, между прочим, не стали от меня скрывать как эту скорость, так и тот факт, что торговая палата — то самое место, где сидят люди, способные найти любого китайца Манилы минут за пятнадцать. И не только его.

А то, что я услышала, — строго говоря, я уже не сомневалась, что никакого дедушки Ли не существует. Беседа эта мне была нужна для несколько других целей. И я их достигла.

Я никогда раньше не видела Верта в вечернем костюме. И когда увидела — в этот раз, поздним вечером в «Манила-отеле», — я застыла без движения. Он же создан для фрака, вот его настоящий облик — вскинутая голова в скрепе жесткого сияюще-белого воротничка, идеальный пробор, профиль, на который в данный момент засматриваются из всех кресел. Один, в толпе, которая не поглощает его, — напротив, он в ней как грустный принц Эдвард, ныне ставший королем. Я бы подошла сзади и спела ему эти строки:

Я надеваю цилиндр,

Завязываю свой белый галстук,

Стряхиваю пыль с фалд,

Застегиваю рубашку,

Вставляю запонки,

Полирую ногти,

Я иду, моя дорогая,

Чтобы вдохнуть эту атмосферу…

Но я не могу подойти, потому что у меня в отеле концерт, концерт Манильского симфонического сообщества и студентов-солистов, здесь должны были прозвучать отрывки из Масканьи, из «Кавалерии рустиканы» — оперы про Лолу, и еще из «Джоконды». И уже отзвучали, а сейчас со сцены с белым роялем звенят четыре юных голоса.

Что они делают — ведь нет на свете грустнее этого Addio из «Богемы», когда одна пара влюбленных ругается, а другая прощается — как ей кажется, навсегда. А эти дети с невинно сияющими глазами просто не знают, что такое настоящая грусть, они и Addio превратят в песенку для карнавала.

И Верт, наверное, тихо смеется сейчас в своем кресле, над ними, мной или собой.

Хороший отель — это когда мальчик в белом трогает тебя за рукав только в ту секунду, когда отзвучит музыка. И по его лицу видно, что происходит что-то срочное.

— Ваш… водитель, мадам де Соза, — выговаривает мальчик и старается не смеяться.

Я оборачиваюсь — Хуана пытаются вывести из высоких, состоящих из стеклянных ячеек дверей, водителям и особенно кучерам сюда нельзя, а он… я никогда его таким не видела, он ловит мой взгляд и делает руками какие-то судорожные движения. И я понимаю, что это, наконец, происходит.

Я делаю четыре шага вперед и без боязни кладу руку на плечо Верта. Он поднимает голову, его строгое лицо меняется — наверное, я неудачно скрываю свой страх и неуверенность, плохо выгляжу.

— Мне может понадобиться помощь, — тихо говорю я.

И мы несемся в калесе — ночные мальчики с сигаретами свистят от восторга, увидев на сиденье человека во фраке, — мимо поля Уоллеса туда, где Тафт-авеню и здание почты, и чуть правее.

В Дилао, японский квартал.

Он вообще-то вполне филиппинский, такие же домики среди деревьев, и если не принюхиваться к выветрившимся к ночи японским запахам из кухонь…

— Вон там, — показывает мне кнутом Хуан. — Все как вы сказали. Вышел из того самого места. Взял калесу. Не первую подъехавшую, а вторую. Осторожный. А вторая как раз была наша. Кучер отвез его сюда. Вернулся, сказал мне. Домик во втором ряду. Тот.

Ведь ничего отсюда не увижу, поняла я. Он выйдет когда-нибудь из того домика, хотя мне придется ждать здесь, возможно, долго. Но не до утра, он ведь уже приезжал сюда однажды (а может, чаще) и ушел до полуночи — Хуан мне об этом рассказывал.

Итак, он выйдет, окажется на улице, где дежурят, неподалеку от нас, три калесы, на тротуаре горбятся какие-то тени — люди здесь спят. И тогда я просто ничего не успею сделать.

Верт, кажется, думал о том же и медленно поворачивал голову то вправо, то влево.

— Это же музыкальный колледж, — тихо сказал он, наконец. — Нам нужен второй этаж. Да?

У входа в колледж за столом дремал охранник. Дать ему пять… да хоть десять песо, подумала я. Дама в блузке с бантом и красавец во фраке — понятно, для чего они хотят пробраться ночью в пустующее помещение: за острыми ощущениями, скажем так. Таких могут и пустить. Зато охранник легко опознает нас потом, и это плохо.

— Нет-нет, — услышала я шепот у себя над ухом.

Белая грудь Верта исчезла — я никогда еще не видела фрака с поднятым воротником и застегнутого на все пуговицы. Темным силуэтом он вел меня куда-то в переулки, туда, где не было фонарей, где под ногами наверняка валяются банановые шкурки, и это еще самое приятное, что можно вообразить. Да он же знает этот колледж, поняла я — а откуда? Но Верт уже подходил к его заднему входу, к одному окну первого этажа, другому — и в итоге нашел что требовалось.

Толкала оконную раму внутрь я, с удовольствием стоя на его подставленных руках. Потом, в позе, лишенной всякого достоинства, забралась на подоконник. И даже сделала вид, что подтягиваю Верта наверх.

— Второй этаж, — прошептал он, снимая туфли и показывая острым подбородком на мои.

Среди уснувших призраков музыки мы проскользнули по лестнице и оказались в очень хорошем месте — у открытого настежь окна второго этажа. Вон там, довольно далеко, угадываются калесы, как домики над расчерченными спицами кругами, вот лошадка переступает по асфальту… издалека доносится звук — никакого не сямисэна, а еле слышный граммофонный голос Руди Вэлли, но не Deep Night, а вовсе даже Vieni, vieni… Жестяной голос замолкает на полуслове: поздно, соседи будут недовольны?

— Мы проведем ночь в музыкальном колледже, — не без ехидства предупреждаю я Верта. — Хотя в прошлый раз он ушел отсюда рано, до утра не оставался. Но не надо быть уверенными.

— Я знаю все места, где тут есть вода, — деликатно намекает он.

В домиках под черепичной крышей светятся окна, перед ними мелькают снежинки насекомых. Где-то скрипит дверь. Боже мой, а это что за жуткий звук? Далеко отсюда, может быть — на Тафте, скорбно воет амбуланс.

— Он боится умереть, — шепчет Верт.

Мы не боимся умереть, но я дрожу, потому что увидела что-то. Какое-то движение на далекой улице, там, за калесами, где на тротуаре виднеются неподвижные фигуры. Но фигуры особо ни от кого не скрываются, и они лежат, а вот эта быстрая черная тень…

Перевожу взгляд на крышу того дома, которую указал мне Хуан. Мы в отличном месте — сверху видно сад, ветви, серебрящиеся в оконном свете. Дорожки сада, потом от меня все скрывает стена с воротами — они обращены лицом к нам, отлично. То есть если он выйдет, то окажется у нас почти прямо под окнами, потом пойдет направо, к лошадям… Это хорошо или не очень? А черная тень там, как раз у лошадей, — это мне показалось? Или она двигалась в темноте — куда? Сейчас, по крайней мере, не видно ничего.

Звук! Тихий скрип сзади, да ведь мы сами пробрались в колледж именно оттуда.

— Охранник сидит на свету, — еле шевелит губами Верт. — Он побоится его тронуть. А значит…

А значит, я сейчас услышу шелест где-то… а вот и он, не звук, а намек на звук…

На лестнице, на которой и мы были часа полтора назад. А дальше — это что, он идет сюда?

— Его оружие — револьвер, — пытаюсь одними губами сказать я Верту, тот делает резкое движение рукой — больше нельзя даже шептать. Моя рука пробирается к сумочке, и вдруг я понимаю, что если оттуда раздастся малейший звук, а он не может не раздаться… Флаконы… И еще…

Чернота закрывает меня — но это Верт, с его поднятым воротником фрака, не просто меня заслоняет, а задвигает спиной в угол. Волосы, хочу крикнуть я, твоя светлая голова почти сияет в темноте — и, замирая, обвиваю ее рукой.

Доска скрипит у самой двери нашего класса с мрачно отсвечивающим пианино.

И еще одна доска — дальше, дальше, там, где соседний класс. Еле слышное шуршание за стеной.

Умно, понимаю я. В том конце здания и вообще темно, плюс деревья достают до крыши, скребясь ветками в окна.

Почти неслышный стук стекла. И уже довольно отчетливый звук — вне здания, как будто кто-то штукатурит стену. Мы проносимся к окну (теплую голову Верта приходится освободить от моих рук), я вижу его длинный нос у кромки оконной рамы. Сама выглядываю и успеваю заметить странно вздрогнувшие ветви деревьев справа.

— Он и правда умеет сползать вниз по стене, — беззвучно говорит Верт.

Угроза уменьшилась, но вообще-то ситуация очень плохая: черный человек оказывается там, внизу, в полной темноте, может потом убежать в сторону, противоположную той, где фонарь и лошади. А выход из улочки, на которой — тот самый дом, оказывается от него ярдах в двадцати. Прямо в прицеле. И ничего нельзя сделать.

То есть как это ничего, пытаюсь возмущаться я — можно заорать… А еще у меня та самая сумочка, и теперь-то я могу…

Стук, голоса в том самом доме. Голоса людей, которые ни от кого не скрываются, просто они говорят тихо, потому что все спят.

И мы с Вертом, прижавшись плечами, их видим. Серебряная голова адмирала, черные волосы японки — да, она моложе его, заметно моложе, но это женщина средних лет, она в самом настоящем кимоно и стучащих башмаках, и в воздухе, полном мошкары и далеких звуков, нет этой разлитой острой и фальшивой сладости, нет намека на более молодые женские головки в квадратах окон. Да и дом здесь — один, а вовсе не то множество павильонов, как бывает в известных случаях.

Просто два человека, старик и женщина, которые спокойно говорят о чем-то в свете открытой двери — и да, это японская речь, а вот они смеются. А вот — кланяются друг другу, кланяются еще раз, и затянутый в свой китайский костюм человек марширует к воротам, женщина на полшага сзади него.

Движение справа от нас и внизу, под деревьями. Чернота переместилась.

— Вот он, — шепчу я то ли Верту, то ли сама себе. — Вот, вот…

Моя рука роется в сумочке. Флакон, расческа, пудреница — неужели опять как тогда? Но не ехать же мне было с пистолетом в руке, не карабкаться с ним в окно?

Тонкая прямая фигура адмирала Идэ показывается в открытых воротах. Сейчас он окажется на асфальте, а дальше станет уже движущейся мишенью, и значит… Записная книжка, вечная ручка…

— Скотина! — шиплю я сквозь зубы вниз, где чернеет человек под деревом, — и изо всех сил швыряю туда пудреницу.

С сухим и далеко слышным стуком она распадается на асфальте на поблескивающие в свете далекого фонаря осколки.

Адмирал делает шаг, почти прыжок назад, я успеваю еще раз увидеть лицо женщины за его плечом. Ворота захлопываются.

Быстрое движение внизу, тень броском перемещается вправо, где нет фонарей и освещенных окон. Мягкий стук ног, он удаляется.

В нашем музыкальном классе тихо. Боящийся смерти амбуланс снова завывает где-то далеко.

— Вы ходите на концерты без револьвера, Верт? — интересуюсь я.

— Я, как и вы, шпион, — меланхолично сообщает мне он. — Шпион же не убийца, а всего лишь вор — если он, конечно, чего-то стоит. А потом, ничто так не ухудшает силуэт фрака, как револьвер.

Верт делает легкое движение бедрами, и я успеваю заметить в его руке нечто короткоствольное, с круглым барабаном — мгновенно исчезнувшее у него где-то сзади, под длинной черной фалдой.

— Пудреницы куда более скорострельны, как я вижу, — заметил он. — А эта моя штука гораздо лучше на совсем короткой дистанции.

— Боюсь, что ваш фрак испорчен. Пыль, гвозди…

— Ни в коем случае, я очень аккуратен. А вот ваша пудреница — мне ее так жаль.

— Но мы увлеклись беседой, Верт. Надо еще выбраться отсюда.

— А тогда мы уже точно лишимся чулок и носков. Ну, эту потерю мы переживем. Жаль, что нельзя поиграть на этом пианино — японцы спят… Хоть бы несколько аккордов. Пока вы не заснули. Вы ведь заснете еще в калесе, не правда ли?

— Айк, дорогой, вы мне нужны для важного дела. Оно называется — карнавал.

— Вы тут теперь устраиваете карнавалы? Я чуть было не сказал, что моя работа — это цирк, так что мы в этой жизни заняты почти одним и тем же.

— Для начала — вы знакомы с японским консулом?

— С Кимурой? Ну, немножко.

— Насколько я знаю, он постоянно убеждает столпов своего японского сообщества участвовать в февральском карнавале, чтобы поощрять чувство единения с филиппинцами. И как бы его самого поощрить в этом направлении? Чтобы он в этот раз действовал уж совсем настойчиво?

— Так, Амалия, давайте подробности. Причем с начала, а не с конца.

Подробности у меня много времени не заняли. Мой лучший друг сначала сделал свои и без того большие глаза уж совсем круглыми, но потом внезапно усмехнулся:

— Поздравляю. Вы это сделали. А знаете, Амалия, по части карнавалов я бы сказал, что вы — хорошая ученица одного, скажем так, близкого мне человека. Который мной командует. Эта идея в его духе.

— Вот-вот. Итак, первое — мне надо, чтобы никто из японских героев этой истории не покинул до карнавала страну, или чтобы я хотя бы знала о таких намерениях. Правда, они скорее всего будут сейчас сидеть тихо и делать вид, что все нормально. Будут пытаться бежать — их надо как-то задержать, мне или вам. А что касается того самого близкого вам человека, то мне нужно его участие в этом деле. И поэтому требуется вторая встреча с ним. Короткая.

— Что?

— Айк, вы же поняли, что. Мне нужно поговорить о карнавале с генералом Макартуром.

Айк замолчал, в глазах его, устремленных куда-то поверх моего плеча, появилось странное выражение.

— Чего же проще, дорогая Амалия, — сказал он. — Вам повезло.

И его туфли зазвенели по мраморным квадратам пола отеля.

Я повернулась и увидела, куда он смотрел: генерал возвышался у самой эстрады, вокруг была зона вежливой пустоты, но он пребывал в ней не один. Голова генерала была любезно склонена к какому-то филиппинцу, который явно, ну вот явно не мог остановить поток собственной восторженной речи. А под правую руку генерала — ну и зрелище, такого я никогда не видела! — стоял один из этих бело-золотых юношей и держал пепельницу так, чтобы генералу было удобно прикасаться к ней иногда кончиком своей сигары. Да-да, он просто стоял там, навытяжку с пепельницей, пожирая генерала глазами. А десятки людей вокруг смотрели на эту сцену с завистливым восхищением.

Айк приблизился к этой троице почти строевым шагом, чуть привстал и сказал что-то на ухо генералу.

Я следила за этим значительным, резким, великолепным лицом: Макартур чуть нахмурился, потом улыбнулся… боже ты мой, как ему хочется отделаться от этого, который так и не отходит, и я не о человеке-пепельнице! Вот генерал повернулся… болтливый филиппинец все еще никак не понимал, что от него требуется, но получил уже другой, очень энергичный кивок генерала: вы правы, я на вашей стороне — и еще получил точно отмеренную улыбку и рукопожатие. И чтобы все было наверняка, Айк полуобнял несчастного и повел его прочь, доверительно что-то шепча.

Генерал устремил взгляд на меня, я пошла по гулкому полу вперед, размышляя: а как этот замечательный человек поступит сейчас — он же знает, что разговоры со мной, наверное, не для местных гостиничных служащих? Даже вот таких, с пепельницей?

Волноваться мне было не о чем. Генерал что-то сказал юноше, потом медленно — так, чтобы успели увидеть все эти вечно наблюдающие за ним десятки пар восторженных глаз, — чуть улыбнулся и приложил палец к губам: разговор с дамой! Далее таким же замедленным жестом избавил филиппинца от его добровольной нагрузки, с благодарностью наклонил голову — да, да, он этого не забыл! — и точно рассчитал неторопливое движение, успев повернуться ко мне.

Я поняла, что хорошо спланировала свою акцию. Этот человек попросту гениален именно в том плане, который мне требуется, он сделает все как надо, только бы согласился.

— Мое расследование закончено, генерал, — начала я. — И остался финальный акт справедливости. В котором, конечно же, требуется ваше участие.

Я понимала, как это было ему неприятно — он бы лучше стоял или ходил взад-вперед, — но когда два таких вот бело-золотых несут два кресла, чтобы генерал мог предложить одно из них даме, то вариантов не остается.

И я, заняв свое место, осталась все в том же круге пустоты, под прицелом этих непроницаемых темных глаз над орлиным носом и выдвинутым вперед подбородком.

— Пожалуйста, подробности, госпожа де Соза, — сказал он.

Подробности он получил — коротко, и не надо думать, что я собиралась рассказывать этому человеку все, что успела узнать. В конце концов, не он посылал меня сюда.

И еще я так же экономно сообщила, какую роль написала для него в своем карнавале.

Он молчал, обдумывая.

— Генерал, если можно — в порядке поощрения за исполненную работу — откройте мне один секрет, — заполнила я образовавшуюся паузу. — И я понимаю, что прошу почти невозможного. Но посмотрите, какая получается ситуация. Пока что угрозы нападения нет, и проделанная мной работа подтверждает это.

— Внимательный взгляд на японскую экономику, которая не мобилизована для тотальной войны, совпадает с вашими выводами, — сухо заметил он.

— Тем более, — сказала я чуть более агрессивно, чем хотела. — Но это сейчас так. А дальше? В сорок шестом году ваш план будет — надеюсь — успешно выполнен, и вот эти размещенные здесь четыре тысячи американских солдат уйдут. Уйдет, что хуже, и ваша Манильская флотилия, и республика останется с только что созданной сухопутной армией и без какого-либо флота. И это притом, что она расположена на семи тысячах островов. Во что к этому времени превратится японская, как и китайская, военная мощь — можно только гадать, но даже если она останется на нынешнем уровне… Ну, а пока замысел не исполнен — ваш «план Орандж» рассчитан, как я могла убедиться, на то, что нынешние обороняющие эту страну продержатся максимум шесть месяцев, в общем — до подхода американских линкоров. Я помню нашу прежнюю беседу и внимательно читала все ваши речи с тех пор. Но, может быть, генерал, я заслужила, ну скажем так, дополнительного объяснения — на что вы рассчитываете? В случае чисто теоретического нападения противника через десять лет? Ведь тогда никакие линкоры уже не придут. Или, может быть, я заслуживаю объяснений как инвестор? Я слышала, что вы тоже купили акции из Бенгета, которые есть и у меня?

Он чуть склонил голову, внимательно всматриваясь в мое лицо. Посмотрел на сигару, погасшую к этому моменту (а как иначе вести разговор с дамой, которая в данный момент не курит!). И решился:

— Госпожа де Соза, в нашем случае важна не оснащенность или численность армии, а непобедимая решимость нации. В девятьсот пятом году я был назначен, после опыта боевых действий здесь, адъютантом моего отца, военного губернатора Манилы. Это был год, когда Япония объявила своим протекторатом Корею.

Генерал с неудовольствием посмотрел на сигару, но я помогать ему не стала — мне не надо было, чтобы у него появился повод прервать монолог.

— А президентом тогда был Тедди Рузвельт, — проговорил он своим вкусным баритоном. — И я помню, я на всю жизнь запомнил, как тот, первый, Рузвельт ответил на призывы помочь корейцам. А ведь мы, в Маниле, на самом передовом из всех возможных в случае такой войны участке, очень внимательно следили за словами президента. Что же он сказал? Цитирую: мы не будем вмешиваться на стороне корейцев против Японии. Они же не смогли нанести и одного удара в свою защиту. Я это запомнил, госпожа де Соза. Я это запомнил на всю жизнь.

Генерал прищурился и оглядел залу, встречая множество взглядов.

— Флот уйдет, вы говорите? Линкоры не придут? Я знаю лишь, что это сегодня в Вашингтоне настроены именно так. Но вы правы в своих опасениях.

Я удивилась собственной правоте.

— Да, вы правы. Мы можем представить, среди прочих, теоретическую ситуацию, когда созданная нами здесь сухопутная армия отразит первую агрессию, но не спасет страну от морской блокады. Но если она покажет ту решимость, о которой я вам сказал, то это поможет приобрести…

Он задумался, подбирая слова.

— …могучих союзников до того, как придет финальное удушение голодом.

Я начала улыбаться: наконец-то все становится на свои места. Дело совсем не в плане обороны, план сам по себе не имеет смысла. Этот удивительный человек играет не только со своим другом, филиппинским президентом. Он играет еще и с человеком по фамилии Рузвельт — с нынешним Рузвельтом. И ведь он умеет играть. Линкоры придут.

— Ваши находки в этой истории, о которых мне раньше рассказывал Айк, а сейчас и вы подвели итоги, достойны уважения, — очень серьезно сказал генерал. — Мы благодарны нашим британским союзникам. Иметь очередное подтверждение того, что угроза достаточно отдаленна, — это не лишнее.

Я так же серьезно склонила голову — за себя и союзников.

— Но вы правы и в том, что люди важнее вооружений. И если говорить о воспитании решимости, — неожиданно добавил генерал, — то ваша идея грандиозного финала этой истории — такого, чтобы запомнился всем, — очень хороша. Вы быстро поняли эту страну. Мне в свое время для этого потребовался более долгий срок.

Он выпрямился в кресле, кивнул дежурившему неподалеку Айку, наградил меня улыбкой, от которой захотелось петь, и завершил:

— Я с благодарностью принимаю вашу идею.

Глава 19

КОРОЛЬ И Я

— Зачем вы это сделали со мной, Верт? — задумчиво спросила я, глядя на волну, бежево-серую с лиловым оттенком.

Нет, он не унизил меня фальшивым непониманием моих слов. Мы не для этого пришли сюда, в наш последний вечер вдвоем, — на длинный пирс, откуда виден морской фасад «Манила-отеля», там, где окна генерала Макартура над выходом из «Фиеста-павильона».

Здесь, в конце пирса, — «славный морской ресторанчик», сказал мне Верт, здесь есть испанское вино и вкусная рыба, сюда долетает музыка из отеля, а корабль — тот самый корабль — пройдет чуть не рядом с нами и станет у своей пристани, параллельно нашему пирсу.

— Зачем я это сделал. С вами и собой, — тихо сказал он, сидя на плетеном кресле как на троне, положив свои удивительные руки на подлокотники. — И затем, что боялся причинить вам горе, заставить испытать мгновенное отвращение и стыд. Даже если шанс на это выглядел ничтожным. И затем, что я не знал, какую еще жертву принести за это счастье — счастье встречи с вами. Отдать за вас жизнь? Это так банально. Но в первый раз мою жертву не приняли, во второй помешала ваша пудреница. Что мне оставалось? Сделать так, чтобы мы никогда не смогли забыть то, что было. Уверяю вас, что в противном случае…

— О да, вы правы, — подтвердила с легким смехом я. — В противном случае могла бы возникнуть ситуация, когда кому-то из нас захотелось бы забыть весь эпизод как можно быстрее. И я содрогаюсь от мысли, что это оказались бы вы.

— Не дайте согреться этому вину, — тихо подсказал он. — И…

Верт поднял бокал:

— И — за новые страны и города, где мы можем встретиться, хотя скорее — нет. И просто за то, что никогда, никогда…

Но его прервали. Подошел филиппинский повар со словами: «Какую лапу-лапу, сэр? Красную или зеленую?»

— Зеленую, конечно, — уверенно сказал он (кажется, его английский улучшился). — Вы ведь знаете, Амалия…

— Национальную гордость — рыбу лапу-лапу, цветок сампагиты, которая на самом деле жасмин, и еще… В общем, знаю.

— И всемирно знаменитый закат над Манильской бухтой? Вот он, перед вами. Он начался.

— Наконец-то. Вы не поверите, Верт, но все эти недели ни одного разу… Я не успевала оглянуться, как оказывалось, что уже ночь. И это — живя в начале набережной. Не дайте мне пропустить закат и на этот раз.

— Нет, он ваш.

Сотни облаков над кораблями, перья и пух, подушки, горные цепи, белые полоски, клочья ваты: весь огромный небесный купол в облаках. И вот начало игры — среди этой серости и белизны возникают оттенки синего и лилового. Сплющившееся оранжевое солнце тяжело ложится на слои сизых туч. Две лапы бухты, справа и слева, и тяжелая глыба острова Коррехидор в середине вдруг становятся отчетливыми темно-синими линиями.

— Наверное, на всей набережной я единственный человек, который смотрит сейчас в противоположную сторону, — сказал Верт. — На вас. И на город. И вижу то, что не видит никто другой.

Я повернулась — а там была невероятная стеклянная голубизна неба над Манилой, синие с розовым горы на горизонте, верхушки деревьев и крыши. Замерший в ожидании город, которого не может быть.

— Нам зажигают лампы, — проговорила я. — Вон в том их домике, у кухни. Принесут сюда вместе с рыбой.

— О чем я мечтаю, — сказал Верт, поворачивая тонко очерченный профиль вправо и рассматривая первые бледные огни Кавите в конце бухты, — что, когда эта рыба все же появится, вы отгоните официанта, возьмете эти их ложки и лопатки, сами разделите рыбу на кусочки и один положите мне. Не я вам, а наоборот. Это не какая-то несбыточная мечта? Хотя бы один кусочек. Ведь вы умеете разделывать рыбу?

— Естественно. И я возьму себе голову. Я — знаете кто? Местиса. А если уж вы так решились переселиться в Азию, то должны твердо усвоить, что каждый истинно местный житель считает голову самым вкусным. Боже мой, как вы нашли это вино?

— Просто пришел и попробовал. И не раз.

Рыба была к нам милосердна. Она появилась уже после того, как по нижней кромке горизонта отыграли все эти цвета — персик, апельсин; потом краски уходят, но люди на набережной, затаив дыхание, ждут — невероятного последнего проблеска изумруда среди аквамарина над россыпью кораблей.

Верт превратился в неясный силуэт, но тут у стола возникли лампы и большое блюдо, над которым поднимался еле видимый пар.

И я взяла в руки ложку и лопатку, вызвав заодно немалое уважение официанта.

— Если вы, Верт, не уничтожите после этого свою долю… Да-да, я потом положу вам еще. И еще. А представляете, если мы закажем вторую бутылку вина — какими мы их встретим…

Четкая цепочка кораблей по горизонту превратилась в светящиеся далекие гроздья. А здесь, у самого пирса, — ничего, только дорожки огней на почти черной, лакированной, невидимой воде. И еще какой-то катер неподалеку — золотой качающийся пунктир елочного украшения.

— Что с этой музыкой, — легко говорю я, расправляясь с рыбой. — Она боится умереть, как тот амбуланс?

— Нет… она… она…

— Ее крадет у нас ветер. Уносит из дверей «Фиеста-павильона», от девушек в белом со скрипками, и влечет на север. Это очень теплый ветер.

И еще — плоская бледная луна, как инфанта филиппина, готовится озарить бухту… но что это там?

Огни на горизонте — целая гора огней — отделились от замершей цепочки, медленно и неизбежно приближаются.

— Он подождет, этот корабль, — почти отчаянно, с вызовом говорит Верт. — Он будет долго и осторожно приближаться к пристани. У нас есть еще вино. И мы совсем близко — видите, вон они, двери и козырек отеля.

Но мы оба знаем, что все это не так.

И вот, наконец, униформы с золотым шитьем отодвинулись в стороны, выстроились в два ряда, заиграли огни на сплошных, от пола до высокого потолка, окнах. Они вошли, вдвоем, вместе, а за ними ехала пирамида чемоданов.

Я бросилась вперед.

Элистер прекрасен, вновь поняла я. Он движется на этих длинных ногах так, будто отель и мир принадлежат ему. Перед ним расступаются. Он лучший в мире, его седые виски и чуть морщащие лоб поднятые брови — как боевые награды.

— Где ты был так долго! — отчаянно крикнула я, прижимаясь к нему. — Ты представляешь, каким я здесь подвергалась опасностям?

И его лицо, возвышавшееся надо мной, дернулось. С запозданием я ощутила что-то неуклюжее и мягкое под его льняной курткой, у левого плеча, и это было никак не похоже на пистолет. Рука же — она странно неподвижна.

— Это что, — прошептала я, вглядываясь снизу в его лицо, — ты немножко позабавился с оружием? Элистер, ты же в отставке! Я сделала тебе больно?

Он мягко прижал меня к другому плечу. А потом я почувствовала, что его взгляд перемещается в глубину бесконечной залы.

— Верт, — чуть удивленно сказал Элистер, и я почувствовала, что он рад. — Что, Амалия, это и есть та опасность, о которой ты говорила? Ну тогда я тебя понимаю.

— Макларен, — сказал Верт, делая несколько шагов вперед.

Они раскрыли объятия, два длинных и по движениям чем-то похожих человека — темный и светлый, но Элистер в последний момент чуть отодвинулся:

— Осторожнее, Верт, у меня здесь небольшая дырка, и я подозреваю, что Амалия исчерпала мой запас терпимости к боли.

Их руки соединились и оставались в таком положении секунд пять, в течение которых я чувствовала себя в лучшем случае маленькой и глупой девочкой.

— Что это значит? — повернулась я к Эшендену. — Он сделал в этой жизни столько, что хватило бы… А вы выдернули его из дома, подставили под пули? Куда? Где это место на Земле, которое важнее, чем… чем…

— Это место — Англия, — сказал Эшенден. — Мы все это время были в Англии.

Всего лишь секунду назад я смотрела на него, показавшегося из-за спины Элистера, с зарождавшимся и неожиданным ужасом. Было время, когда я не могла оторваться от его пронзительных глаз, он для меня был главной надеждой этого мира. А сейчас… Боже мой, он ведь одного со мной роста, то есть почти маленький, он совсем не молод, он устал, ему еще надо привыкнуть к твердой земле после лайнера… И этот-то человек… Всего лишь человек…

Но сейчас, после его слов, тошнотворным рывком мир вернулся в привычное состояние. Опять был прежний Эшенден — и я. И даже тихо говоривший что-то Верту Элистер стал — да, абсолютно необходимой частью меня, но не более того.

— Мы все успели поужинать, так что давайте посидим, — прозаично предложил Эшенден. — Пока еще они доставят по комнатам наши чемоданы…

Он вынул паспорт и протянул его шитому золотом мальчику, все это время стоявшему рядом. То же сделал Элистер, который теперь, просыпаясь, будет видеть игрушечный Интрамурос из моего окна.

Невидимый мне Верт, оказывается, исчез, и я даже не заметила, как это произошло.

Мы с Элистером сели рядом, прижались друг к другу боками, и я ощутила, что на лайнере они с Эшенденом успели что-то выпить. Впрочем, если вспомнить ту бутылку вина, которая теперь навсегда осталась в моей прежней жизни…

Но дело, конечно, было не только в напитках. Элистер стал другим, спокойным, уверенным, расслабленным.

И ведь я это знала — в те вечера у Малаккского пролива, когда он смотрел в черноту и ждал чего-то, — я знала, что последняя точка в его прежней жизни не поставлена. Знала и смертельно боялась — а что если… И вот теперь все произошло, все хорошо, все позади.

Рядом со мной сидел человек, которому некуда и незачем спешить. Как же я ждала этого момента, что мог ведь никогда и не наступить!

— В столице нашей с вами империи по улицам летают пули? — спросила я Эшендена.

Он не улыбался.

— Что вы там такое сделали, опасное, великое и необходимое, в вашем Лондоне, чтобы это стоило хотя бы капли его крови? — Я прикоснулась к колену Элистера.

— Как ни странно, Амалия, вы почти все знаете. По газетам. Мы дали Англии короля. Настоящего короля. Страшно представить, что было бы, если бы… некоторым людям… удалось то, что они задумали.

— Вы? Элистер, ты привел на трон короля? Эдварда? Это, значит, вот так происходило? Со стрельбой?

— А зачем еще рыцари, если не для того, чтобы дать стране короля? — вдруг улыбнулся Эшенден, хотя весь смысл его слов дошел до меня несколько позже. — А насчет того, как все на самом деле происходило, — я не смогу запретить вам говорить с Элистером, но верю, что какие-то вещи вы даже от него не узнаете никогда. И никто не узнает.

Элистер, человек с самым родным для меня запахом в мире, отстраненно рассматривал то, что нас окружало, — люстры, огни, людей во фраках и дам в длинных платьях. У них здесь опять бал?

— Вам не приходило в голову, дорогая Амалия, что наша с вами империя, величайшая держава мира, могла рухнуть в любой момент? — как бы между прочим заметил Эшенден. — И какими были бы последствия, каким бы этот мир тогда оказался? В том числе — для вас? А ведь это, до событий января, было абсолютно неизбежно.

Что значит — неизбежно?

Вот он, этот неподвижный взгляд, приковывающий к себе.

— Великой империей правили три старика с окаменевшими мозгами, — сухо сказал Эшенден. — Премьер Болдуин. Лорд Бивербрук, владелец «Таймс». И архиепископ Кентерберийский Космо Лэнг.

— Но они и сейчас правят, — попыталась возразить я.

— Пока да. И был король, который несколько лет только и делал, что раз в три месяца показывался народу в знак того, что он снова выздоровел. А тем временем все в этой империи, что — как мы все знали — надо было давно сделать… Как вам укрепления вашего Сингапура, Амалия? Как вам неприступная база флота в Сингапуре?

— Но ее нет, — удивилась я.

— Вот именно, — сухо завершил мысль Эшенден. — И не только ее. Вся империя замерла в неподвижности. Как вам история с губернатором вашей Малайи, сэром Сесилом?

— Они сожрали его! — с горечью сказала я. — Они сожрали этого поразительного человека, желая, чтобы моя страна оставалась такой же, как десять или пятьдесят лет назад!

— Остается заметить, что в прочих колониях происходило ровно то же самое, — медленно кивнул он. — Все попросту остановилось. На неопределенный срок. И на Британских островах. А вы можете себе представить, что большая война может начаться не здесь, а там, в Европе?

— С кем? — поразилась я. — С этим Муссолини, что ли?

— Есть и другие персонажи, из более новых, хотя пока в это трудно поверить. Ну ладно, теперь — теперь у нас есть шанс. В стране появился король, который более популярен, чем вся эта троица стариков вместе взятая. Если он скажет слово, то за ним пойдут миллионы. Его обожает толпа в бриллиантах и шахтеры из Уэльса, последнее куда важнее. Этого просто никогда не было — страна с сильным королем, который легко может изменить в ней все. Собственно, понятия не имею, как это произойдет. Пока что — лишь шанс. Но он есть.

— Так что вы там делали, чтобы этот шанс появился? Стреляли из засады?

— Они хотели обойти законного наследника, посадить на трон брата Эдварда, этого ни на что не годного заику, — пожал плечами Эшенден. — Пусть будет снова Джордж, на одну цифру больше. Лишь бы все оставалось без перемен. Они несли что угодно. Говорили, что наследник влюблен в Муссолини и прочих. Ну, и, конечно — эта история с его Уоллис. Замечательная женщина, кстати.

— На которой он не сможет теперь жениться?

— Женится, будьте уверены. Этот — женится. Ну и троице стариков, конечно, придется в конце концов уйти. Есть другие люди, многие из них — мои друзья, и если вы знаете, кто такой Черчилль… Впрочем, я сообщил вам достаточно.

— Элистер, — сказала я после долгой паузы, — мне кажется, что мой отчет вообще не имеет значения после всей этой истории.

— Что-то мне подсказывает, что имеет, моя дорогая, — зазвучал над моим левым ухом его голос.

Отчет мой был краток. Очень краток, если сравнить его с тем, что здесь происходило все эти долгие недели.

— Итак, у нас тут разворачивались целых три сюжета, — начала я. — И пришлось долго разбираться, в чем они связаны, а в чем — нет…

Как же быстро, оказывается, можно рассказать об истории, которая длилась почти пять месяцев.

И — я не сразу заметила, что никто даже не извинился передо мной за то, что мне пришлось все это время самой определять, что я тут вообще делаю.

— Хорошие новости вас перестали радовать, Эшенден? — упрекнул его Элистер.

— Привычка, всего лишь привычка… Правда ли они так хороши? А потом, как видите, остается еще немало загадок. Карнавал послезавтра? Ну, мы еще побеседуем. И с Вертом, естественно.

— Кто он, этот ваш Верт? — тихо спросила я, поднимая голову, чтобы увидеть лицо Элистера. — Откуда? Почему он не хотел мне об этом говорить? И так и не сказал?

— Да-да, Элистер вам расскажет все, что знает, — согласился Эшенден. — Итак. Ваш план грандиозного финала для японской истории мне кажется чрезмерным, дорогая Амалия. Но поскольку я в этой стране впервые, то склонен вам доверять. Ваши решения — они, как всегда, ваши. Так, не сомневаюсь, что здесь есть горячая вода… Да, Амалия — еще только одна вещь.

И мое сердце замерло. Я знаю эти его как бы несущественные добавки к беседам.

— Мои биографы напишут, что весь этот год мы с известным вам моим секретарем Джеральдом провели на краю света — во Французской Гвиане, где я посещал тюрьму, общался с преступниками и готовил очередную книгу. И где, конечно, меня никто не видел, это очень далеко. Потом я отправился в Нью-Йорк и так далее. В Лондоне меня, скажем так, не было заметно. Что касается биографии — я заговорил о ней потому, что издатель попросил меня подвести некоторые итоги. То есть написать автобиографию. И на корабле, кстати, я этим и занимался. Так вот, дорогая Амалия, вы — именно вы — один из тех самых итогов. Вы об этом не думали?

Я не только думала. Я знала, что он приедет и все это скажет. И вот оно так и происходит.

— Мы познакомились, когда вам было сколько? Менее тридцати. И это было хорошее знакомство.

— Мгм, — уверенно пробормотал Элистер у меня под боком.

— Сейчас, значит, тридцать шесть. И все мы знаем, что если сегодня я всего лишь подвожу итоги — пусть только для своего издателя — то дальше я и мое поколение уйдет… отдыхать.

Тут он впервые, кажется, за весь разговор улыбнулся.

— И как, по-вашему, кому мы оставим этот мир? Вам, Амалия. И таким, как вы. С вашими двумя университетами. И с тем, что вы — по счастливому случаю — успели здесь за эти годы понять и сделать. Не смотрите на меня так — а кому еще? Кто лучше вас?

— Я что, по-вашему, должна стать президентом своей страны, какой бы она ни была, и танцевать танго? — попыталась улыбнуться я.

— Ну, кто будет танцевать — вы найдете. А сейчас — простите меня, действительно пора отдохнуть. Пока что в прямом смысле.

Он с почти не заметным усилием поднялся с кресла.

Глава 20

КАПИТАН МЬЮЗИК

— Элистер, Элистер! Ты пропустишь потрясающее зрелище. И не встретишь старых друзей.

— Что, нельзя провести весь день с тобой в постели? Дьявол, ведь надо идти к британскому консулу и слать от него, по твоему подстрекательству, кучу срочных запросов в Токио. Может, вообще не надо их ловить, твоих японских шпионов?

— Мне постоянно здесь приходила в голову такая мысль. Тут и без них здорово. Да и карнавал не совсем для того, чтобы их ловить. Он важнее.

— Хорошо, но так или иначе — к консулу. Я просто должен, даже без твоих бумаг. Акт вежливости.

— Нет-нет, сначала на крышу. Бритым, позавтракавшим…

— Мои старые друзья, которых ты мне обещаешь, живут здесь на крыше?

— В данный момент они даже выше. И приближаются.

— Тогда они оттуда, сверху, не увидят, бритый я или нет.

Как кит в воздухе, толстое белое создание почти срезало крышу отеля с ее садом для прогулок, урча, сделало круг над заливом, ниже, ниже. Отсюда, сверху, были хорошо видны фонтаны воды — он что, утонул? Нет, вот качается на волне, вижу буквы — о, это уже не «Чайна клипер», это его брат, «Манила клипер», катер медленно буксирует его в сторону Кавите. Через двадцать минут вся компания вылезет через крышу, погрузится на катер и будет здесь — как раз дойдем, сохраняя достоинство.

— Моя дорогая! Не говори мне, что ты купила это чудовище и теперь испытываешь с его помощью людей. На предмет «кого чаще будет рвать в воздухе». Последний перелет — пятнадцать часов без перерыва, представляешь?

Я стараюсь не плакать. Магда — в широких снежно-белых брюках, лицом, напудренным, как у Пьеро, какая же страшная маска… и с громадными кровавыми губами, глаза, к счастью, не видны за очками, но я же вижу все остальное, как это грустно, а еще… трость.

— Не смотри на эту клюку. Это не моя. Вон заказанные тобой ребята ведут под руки известного тебе старого пса, а он всего-то дважды выпил немножко виски. Эта клюка — его любимая подпорка, он доверил ее мне. А в целом я выгляжу потрясающе. Как мартини после шейкера.

И я вижу старого пса Тони, с полностью седой бородкой, с отчасти сознательными глазами — он вяло машет нам с Элистером рукой, блаженно улыбается и марширует в отель под эскортом с пристани (той самой пристани, где была зеленая лапу-лапу). Разговаривать он, видимо, начнет позже, возможно — завтра.

А те самые заказанные мною ребята, числом чуть не в дюжину, подают руки тому, который постарше, выдергивая его со ступеней на пристань… я думала, такая встреча в моей жизни никогда не произойдет.

Может быть, я ее наконец заслужила?

— Пока ты пожираешь нашу звезду глазами, дай-ка я потрогаю твоего замечательного мужа: боже, как он у тебя хорош! Элистер, зачем ты красишь виски пероксидом? Это модно?

Я бы лягнула ее по лодыжке за эти чересчур тесные объятия, и за совсем другие их объятия, которые были давно-давно, когда мы с Элистером еще не общались с зелеными гадюками в пенангском храме и не катались по городу на весьма специфических рикшах. Но я вообще не смотрю на них, двух голубков. Я жду, когда ко мне подойдет этот человек.

А за моей спиной — тысячи манильцев. Они машут цветами, вот сейчас будут бросать ему букеты, констебулярия мужественно расправляет плечи, готовясь сдерживать толпу. Они там, за кордоном из канатов, не сводят глаз с человека, который закрыл от меня солнце, — но я все равно вижу, что это и правда он, рыжие волнистые волосы, темные веснушки, нахальные глаза. И я слышу его очень-очень вежливый голос. Тот самый голос, звучавший все эти годы из тысяч окон и дверей, плывший над моим миром и делавший его прекрасным. Лучший из сладких голосов Америки.

Руди Вэлли смотрит мне в глаза, я подаю ему руку. Он знает, кто платит за его приезд сюда, и очень сдержанно это показывает, а я знаю, что отдала бы за эти мгновения хоть половину своих денег — пусть купит себе небоскреб и яхту, банк и железную дорогу, что угодно и все сразу, как иначе отблагодарить его за то, что он сделал для моей жизни?

— «Жизнь — это всего лишь миска черешни!» — начинают хором петь манильцы, лицо Руди передергивается: как же он ненавидит эту свою песню.

— Хелло, Руди, я тебя предупреждала, — бросает ему через плечо Магда, уводящая моего мужа к отелю. — Я устрою тебе как-нибудь поездку в Африку, к людоедам, может, они этой песни не знают. А в остальном мире — терпи. Амалия, детка, а признайся, как тебе вообще пришла в голову такая мысль — выдернуть нас сюда не как приличных людей, а вот так, по небу?

— Ваш пилот, — говорю я, продолжая поглядывать на Руди, настоящего, живого.

— Он проклятый садист.

— Его имя. Я прочитала в газете его имя, когда он прилетал сюда осенью. И тогда ко мне пришла вся идея в целом.

— И что?

— Его зовут Мьюзик. Капитан Мьюзик.

— Это, чтоб он сдох, не оправдание!..

Через несколько часов — когда Элистера и Эшендена увезло к британскому консулу тяжелое горбатое авто — мы сидим с Магдой в каком-то из неведомых мне ранее обшарпанных залов на задворках отеля, Руди и его бэнд раскладывают инструменты (репетиция!), Тони отдыхает наверху, а я начинаю понимать, что такое сегодня Магда. И готовлюсь заплакать уже по другим причинам.

— Все начиналось, когда я сговорилась с Ланой Росс за чайником виски, и мы пошли с ней к Мэри. А это сейчас главная мегера Голливуда, — объясняет мне Магда. — Если она скажет слово, к нему прислушиваются. Такая у нее сегодня роль. Сниматься перестала. Почему — черт же ее, карлицу, знает.

Я хочу зажать руками уши, но ведь все уже сказано. Так нельзя говорить: Мэри Пикфорд — мегера? А Магда, благодаря ей, оказывается партнером в пустяковом, копеечном музыкальном фильме, который по каким-то странным причинам… Дальше все понятно.

Боже мой, Магда общается с Мэри Пикфорд.

Магда — продюсер.

И ведь если бы я не отпустила ее в Америку пять лет назад и не дала бы денег на дорогу…

А Тони вправду, как и мечтал, дважды в год выезжает в Уэст-Пойнт преподавать, он отзывается на кличку «профессор» и пьет только в особых случаях. Вот как сейчас.

А слушать сегодня надо, кроме оркестра братьев Дорси, еще вот кого…

Но зачем мне братья Дорси с их гениальным аранжировщиком, Гленом как его там — я слушаю нечто совсем другое.

— Ребята, цирк приехал в город. И это мы. С цирка и начнем. Который в Лондоне.

— Вот прямо так сразу — с «Life Begins at Oxford Circle»? И все поем?

— А где пиво? Улучшает голос. Руди, что там с громкоговорителями? Или снова будешь петь в мегафон, как в доброе старое?..

— Поехали, парни, — марш для разогрева.

И так, в гремящем раю, прошло полчаса, Магда оставила меня на стуле, я пропустила ланч, молотки плотников от Пуэрта Исабель, где пройдет мой карнавал, были слышны даже сюда и сбивали ударника…

Как вдруг я заметила, что происходит какая-то ерунда.

Женщина весьма средних лет, вульгарная — ну не совсем, но что такое англичанка, если она родом из какого-то Ист-энда или хуже, говорит на кокни и пытается изображать из себя настоящую леди, раз уж попала в колонии, неважно чьи? И еще испытывает трепет, зайдя в «Манила-отель» после той дыры, где разместилась.

Вот такая, в общем, тетка проникла на репетицию, вычислила того, кто здесь главный, или главная. И накрепко зацапала Магду за белый широкий рукав, Магда сейчас ее разорвет на части. Руди… Руди с иронией наблюдает за происходящим. А рядом с Руди стоит девочка, страшненькая, тощая, носатая, голубоглазая, лет восемнадцати, ей смешно и неудобно, а Руди чувствует себя королем — да нет, он просто сегодня добрый.

Что происходит?

— Госпожа Ван Хален, — британская тетка не дает Магде вставить слово, — Вера, вот эта моя девочка, поет в рабочих клубах, перед сеансами синема, очень, очень хороша, поет с детства, и…

Она что, эта сумасшедшая, — хочет уговорить Магду — Магду! — дать кому угодно спеть, пусть и на репетиции, с самим Руди Вэлли и его бэндом, чтобы потом хвастаться перед подругами и вставлять соответствующую строчку в программки? Она с ума сошла, она не понимает, с кем сейчас имеет дело и что с ней будет?

Магда набирает воздуха в легкие, а я смотрю на девочку, и в моей голове что-то происходит.

То же, что было, когда я видела наяву этих страшных птиц, атакующих линкоры. То же, что виделось мне совсем недавно — багровые всполохи над серыми крышами какого-то китайского города, «не ездите в Шанхай, Верт, не ездите». И так — еще несколько раз в моей жизни.

Я, оказывается, уже стою рядом с ними всеми, смотрю в лицо Руди Вэлли — он готов, раз репетиция, дать спеть со своим бэндом кому угодно — и беру Магду за свободную руку.

— Да пусть споет, — говорю ей я. — Ну пару песенок. Ребята разомнутся, они сегодня добрые.

Тут мой голос начинает странно звенеть, и я повторяю:

— Магда. Магда, пусть она поет.

— Ну, — мрачно говорит Магда и шествует к стульям.

А девочка Вера остается одна с Руди Вэлли — и ведь, кажется, не боится его, это же надо — не боится Руди Вэлли! — и о чем-то договаривается.

— Ребята, «Faraway Places», — командует он и подмигивает Вере.

Я сижу рядом с Магдой, я думаю о том, что будет завтра. А вдруг тот человек, что мне нужен, не придет в последний момент — хотя консул Кимура, как мне уже сказали, заявил, что прийти на карнавал — дело чести для каждого из видных японцев. А вдруг он вытащит свой револьвер — тут надо поговорить… наверное, с Тони. Это по его части. И не дать этому человеку уйти, сесть в какую-нибудь лодку…

А веселые ребята с трубами, тромбонами и всем прочим откровенно веселятся, наигрывая «Faraway Places», а хрупкая Вера поет — как бы вполголоса, ну, понятно, надо распеться, и поет то самое, что должна ощущать каждая на ее месте, оказавшаяся в странах, где над головой качаются пальмы:

Пойдем в Китай

Или, может быть, в Сиам.

Я хочу сама увидеть эти далекие страны,

О которых читала в книге с моей полки.

Да, это хороший голосок, хотя немного странный. Но что не так?

Голос звучит все увереннее, и вдруг я чувствую, что со мной рядом происходит непонятное.

Магда, как старая охотничья собака, делает стойку — сидит абсолютно прямо, поля ее шляпы застыли неподвижно.

Эти далекие места со странными именами,

Они зовут, зовут меня.

Магда встает. И кладет мне руку на плечо. Она сейчас оставит у меня там синяки своими когтями.

Что это — да ведь девочка поет без громкоговорителя? И без всякого труда? И еще как бы дирижирует бэндом?

Ребята, чьи инструменты смолкли, начинают болтать с ней, она робко… хотя совсем не так робко улыбается. И показывает что-то ладошкой на уровне своего пояса.

Руди высоко поднимает брови и тоже вытягивает руку ладонью вниз: что, вот так?

Вера поворачивается к нему, захлебываясь от счастливого смеха… боже ты мой, да в профиль ее вообще все равно что нет, один лишь нос совершенно несуразных размеров; тетушка, или мама, или бабушка — вот эта — плохо ее кормит? А Вера тем временем приседает и показывает что-то ладошкой у самого пола.

Руди с наигранным страхом качает головой, его парни издают несколько квакающих звуков, Руди щелкает пальцами. Что они играют?

Магда так и стоит. И мы с ней вместе слышим то, что происходит дальше. Без всякого громкоговорителя эта тростинка перекрывает медный бэнд, ее голос уверенно ведет очень медленный вальс:

Так поцелуй меня, любовь моя,

Ведь мы расстаемся,

И когда я стану слишком стара, чтобы мечтать,

Этот поцелуй останется в моем сердце.

Боже ты мой. Девочка, которая поет басом. Да еще каким.

И я опять вижу небо — синее, грозовое, и поблескивающие крыльями аэропланы, рядами, не страшные, бесконечно прекрасные. Над ними — кажется, из облаков — звучит вот этот голос.

Музыка прекращается. Руди и все прочие трясут Вере руку, кажется, они обмениваются адресами, к ним подходит гордо улыбающаяся мама или тетушка.

— Ты знала? — с подозрением бормочет мне Магда. Я яростно трясу головой.

— А, опять эти твои видения, — мрачно говорит она. — Чутье. Ну знаешь что. А эти англичашки на что-то еще годятся. Не надо их списывать, в них что-то есть. Извини, конечно, ты замужем за одним из них. Если бы они все были, как он… Но вот этот зяблик, знаешь ли…

Вера уже выпорхнула из дверей, помахав нам с Магдой рукой, а тетка в очередной раз пожимает руки Руди и прочим, они кричат ей вслед:

— Телеграфируйте нам, если соберетесь в Америку, госпожа Линн.

Глава 21

БОГ ВОЙНЫ

Аромат любви, запах разгоряченных тел в этой стране — кокосовое масло, кокосовое мыло и так далее. Вот этот-то запах и долетал до меня за несколько ярдов от выстроившейся полукругом толпы. Да нет же, толпы, выстроенной мной, — поработали церемониймейстеры под командой совершенно замечательного персонажа, полковника Тедди Оливареса.

Все на месте, и прежде всего японская делегация во главе с консулом Кимурой. Да-да-да, все, кто надо, — здесь. А где же наш господин Ли? А, вон его седая, стриженная ежиком голова виднеется в полутьме, среди множества фигур. И что это? Конечно же, его окружает группа их трех или четырех японцев, как бы незаметно закрывших его со всех сторон. Здорово они там живут, в своей японской колонии в Дилао, где несколько человек отлично понимает, что происходит.

Над нами веет теплый ветерок, ночь пронизана огнями — и самые яркие там, где над толпой высится состоящая из электрических ламп арка компании «Мералко», она тут монополист, дает стране свет. И дальше — сельские бамбуковые арки, увитые лентами и цветами, под такими на фиестах движутся королевы красоты. И дикие маски и костюмы, перья, колпаки, длинные платья и юбки колоколом, драгоценности фальшивые и изредка настоящие. И звуки каких-то оркестров с дальнего конца поля, они перекрикивают один другого.

Вот он, знаменитый февральский маскарад, его второй день, а всего праздник будет длиться неделю. Ну а потом — пост, дальше — грандиозная Пасха, невыносимая жара и урожай манго (в жестяных ведрах вдоль дорог), потом дожди, но меня и большинства прочих героев этой истории тут уже не будет. Потому что кончится она, история, вот сейчас.

Толпа становится гуще, но гомон голосов перекрывают громкоговорители — это гремит, для разминки, бэнд великого Руди Вэлли, полтора десятка веселых парней в одинаковых белых костюмах. Такого тут не слышали никогда — целых два барабана, щедрая мощь басов, эффектная слаженность медных аккордов и все эти замечательные ребята, азартным хором чеканящие слова:

Life begins at Oxford Circle

When the busy day is done…

Полукруг толпы начинает пританцовывать.

Руди не поет, он дирижирует кларнетом, посверкивая никелированными клапанами, его час еще впереди.

А сейчас мой час, но меня не видно, я стою рядом с Элистером за правым плечом полковника Оливареса и четко ощущаю своим длинным носом, что к фляжке с ромом он уже приложился.

Дьявол их знает, каких войск тут полковники в немыслимых количествах при полном отсутствии армии, но Тедди Оливарес — полковник полицейский, ветеран констебулярии, и он с большим удовольствием согласился принять от меня не вполне скромную сумму за дело, которое и сам бы оплатил с великим удовольствием: за охоту на крупного зверя.

Полковник Оливарес — с выпирающим из белого фрака животом, расчесанными на прямой пробор жесткими черными волосами — не в маскарадном костюме, он сегодня играет сам себя.

Над газоном Пуэрта Исабель на краю поля Уоллеса несется хрип — это Оливарес прокашливается прямо в микрофон, а ребята Руди смолкают.

— Маскарад! — провозглашает Оливарес, водружает на нос пенсне и сверяется с подготовленной мной бумагой. — Маскарад! И какая же удивительная у нас сегодня тут компания. Вот я вижу справа от себя странно знакомую маску и это черно-оранжевое домино… Здравствуйте, загадочная маска!

По толпе прокатывается счастливый смех. Вокруг стоящего в первом ряду худенького, но держащего голову очень высоко человека в маске — свита в самых диких костюмах, сам он машет Оливаресу рукой, и народ приветствует своего президента.

— Каждый здесь сегодня не тот, кем кажется, у нас тут масса сказочных персонажей, а есть такие, которых в наших краях и быть не может! — старательно кричит в микрофон Оливарес. — Вот этот человек без всякой маски — но вы же не поверите, что это сам Руди Вэлли прилетел по небу из Америки со своими ребятами, ведь правда?

Толпа беснуется минуты три, ее успокаивает только дружный квак тубы и саксофона. Я ищу глазами: Верт, где вы, в какой вы маске? Вас нет в моем сценарии. Вас вообще нигде уже нет.

— С неба к нам спустятся персонажи из прошлого! — выкрикивает Оливарес. — Из тех времен, когда Интрамурос был Манилой, Манила была Интрамуросом! Из времен галеонов и пиратов! Встречайте — прекрасная инфанта Филиппина и дон Эдуардо, наследник тех, кто открыл миру наши острова!

«Прожекторы», — говорю я себе сквозь зубы, и немедленно эти белые лучи высвечивают верхушку стены Интрамуроса над нашими головами, и еще — тщательно построенную вчера за один день лестницу на бамбуковых лесах. Со ступеньками, достаточно широкими, чтобы они вот так и шли, парой, бок о бок.

Эдди в ботфортах, со шпагой и в треуголке, в маске, закрывающей все лицо. И Лола, в широкой хрустящей юбке, в пене манильских кружев вокруг темной головы, маска на которой — крошечная, чуть отсвечивает фальшивыми бриллиантами.

Я поворачиваюсь назад — но Руди знает свое дело, его оркестр негромко чеканит гордый ритм, его кларнет поет грустно и уверенно. Нет, это никакое не «Если бы ты знала». Толпа ахает: она и представить не могла, что великая Deep Night — нежная, плавная, тихая — может быть еще и маршем… да нет, какой там марш, это же танго!

Вот тут, наконец, над газонами у Пуэрто Исабель возносится над толпой негромкий голос величайшего из великих, усиленный дюжиной громкоговорителей, и из-под масок текут слезы. И ему подпевают почти не слышным хором.

А с высоты спускается, спускается Лола — да нет же, ее узнают теперь все, это шествует Долорес де ла Роса, на ее голове маленькая королевская диадема, Эдди, держащий ее руку, озирается со сдержанной угрозой, и это уже не роль. Он знает, что сейчас она пройдет мимо черно-оранжевого домино, и тогда…

А голос Руди Вэлли дышит грустью — он поет: приди в мои объятия, моя дорогая, моя сладкая, моя единственная, скажи мне, что любишь только меня…

И Лолу с ее кавалером скрывает толпа тех, кто хочет прикоснуться к ее платью, кружевам, а человек в домино так и застыл, развернув узкие плечи и не сдвигаясь с места.

Она ведь может стать актрисой местного синема, подумала я. И еще она сможет — да теперь, фактически, сможет все. Это ее второй шанс. И дальше — сами, ребята, без меня.

— А еще, а еще! — надрывается Оливарес. — У нас такие гости из дальних стран! Такие гости! Леди Макларен и настоящий рыцарь Британской империи сэр Элистер Макларен!

Мы с Элистером, в масках, делаем шаг вперед из-за плеча полковника, машем ладошками. Как должен выглядеть рыцарь империи и его леди? Элистер в мундире сверкает орденами, у меня на голове покачивается фазанье перо, руки в перчатках держат шелковую сумочку… в общем, мы абсолютно британские, и страшно веселим этим публику. Сэр и леди — маски, сказочные персонажи. Почти как настоящие.

Японская команда старательно улыбается и всячески показывает, что она в восторге от местных забав, обычаев и особенностей. А-а, вот теперь я вижу Накамуру в… это что, маскарадный костюм? Перья на голове, плащ непонятно из чего — что он вообще изображает?

Все забыли, кто такой Накамура, как он спустился с неба на маленьком японском аэроплане? Сейчас вспомнят.

А вот, на приличном отдалении от него, исчезнувший надолго после покушения профессор Фукумото в виде Пьеро, с большими круглыми белыми пуговицами на животе… Все отлично. Еще одна маленькая деталь — и займемся ими.

А музыка Лолы смолкает. Но она еще будет звучать сегодня.

— Нас почтил сегодня своим присутствием бог войны! — выкрикивает полковник Оливарес, и я чувствую, что рома он не просто выпил, а выпил немало — для твердости руки, держащей бумажку.

Гремит большой барабан — раз, раз, раз, он не смолкает — и зажигается новый пучок прожекторов, лучи устремляются на ту же крепостную стену над нами.

Генерал Дуглас Макартур не надел маску — да и зачем она ему, его лицо и есть маска бога войны. Он просто стоит, заложив руки за спину, в них виднеется белеющий в лучах прожектора стек, наверное, тот самый, с которым он ходил в атаку на полях Великой войны. Он стоит, выставив вперед подбородок, возвышаясь над толпой, толпа приветственно ревет, но генерал не собирается спускаться — он лишь чуть приподнимает ладонь.

Полковник Оливарес снова прокашливается в микрофон. Большой барабан за его спиной продолжает ритмично звучать — но сейчас его утробный гул еле слышен.

— Маскарад! — снова восклицает Оливарес. — Маскарад — это когда не все так, как оно кажется! Посмотрите на этого уважаемого старого китайца, которого, как мы думали, зовут Ли. Но это же маска! Добро пожаловать, господин адмирал Идэ! Добро пожаловать! Это было неправильно — представиться чиновникам иммиграции Содружества чужим именем. Но, наверное, у вас были к тому причины, и, чтобы исправить эту ошибку, достаточно обратиться вот к этому домино в маске — и тогда все будет хорошо!

Филиппинская толпа опять начинает смеяться, японцы неуверенно переглядываются.

— Профессор Фукумото! — выговаривает Оливарес и дает легкого петуха. — А вы маска или нет?

Переводчик что-то шепчет белому Пьеро, тот начинает на всякий случай улыбаться.

— Да, вы и правда профессор, и правда Фукумото! — читает Оливарес по бумажке. — Но оказывается, пока вы вели здесь свои исследования, вас сразу после Рождества назначили вице-министром коммерции! Добро пожаловать, профессор и вице-министр, мы всецело за торговлю, если она честная!

Кто-то в толпе начинает понимать: творится что-то почти серьезное, вот и генерал в недоступной высоте все так же грозно возвышается над нами и не шевелится.

Я нервно бросаю взгляд на Руди, он показывает рукой: все помню.

— Господин репортер Накамура! — угрожающе говорит полковник Оливарес. — Ваша маска великолепна, но кто вы на самом деле? Ведь настоящий репортер Фукуичи Накамура еще вчера сидел в своей «Майничи»!

К гулу большого барабана присоединяется еле слышная дробь маленького.

— А еще, господин Накамура, у вас есть револьвер, из которого вылетают пули, точно такие, как нашли в подушке одной комнаты в отеле «Пальма-де-Майорка»! — веселым голосом продолжает Оливарес. — И я говорю вам, господин Накамура: таких масок на наших карнавалах нам не надо!!!

Он же не очень-то понимает английский, в очередной раз вспоминаю я. Вот сейчас, сейчас, нельзя, чтобы на карнавале пролилась кровь…

— Ребята в масках констеблей — делайте свое дело! — командует полковник.

Какие там маски — констебли в полном облачении маршируют к японской группе.

А Накамура с его глупыми перьями на голове, как и два молодых японца рядом с ним, выхватывают револьверы.

И тут сзади нас с Элистером, стоящих рядом с полковником, раздаются характерные металлические щелчки.

Оливарес переглядывается со мной, я киваю — все по сценарию.

— Вы на прицеле, Накамура! — провозглашает Оливарес. — Я же говорил, что на маскараде многие — на самом деле не те, чем кажутся! Позвольте вам представить новый бэнд несравненного Руди Вэлли: оркестр береговой охраны вооруженных сил Американских Штатов! Да, эти парни разбираются не только в музыке!

Я бросаю взгляд назад: все веселые ребята в белых костюмах довольно уверенно держат направленные на Накамуру и его спутников револьверы. Кроме двоих, потому что барабаны продолжают звучать.

И констебли уже совсем близко.

И Накамура, как я и ожидала, медленно направляет ствол револьвера на себя.

Да где же этот чертов?..

Но он здесь.

— Накамура-сан, котэй га кендзиру!

Этот дикий визг в микрофон издает тощий, опирающийся на трость человек в белом костюме, с белыми волосами и белой бородкой, без маски.

Накамура замирает, глядя на это создание расширенными глазами.

И констебли успевают сделать свое дело, вырвав револьвер из его руки и обезоружив двух его соратников.

Вот и всё.

— Раз, два! — звучит у меня за спиной голос Руди. И, без вступления, медленное и нежное: «Rain! Let us cuddle in the rain!»

— Констебли — молодцы! А теперь будет румба, самба и какие угодно танцы! — выкрикивает напоследок Оливарес, заглушая музыку. — И боги спускаются на землю!

Лучи прожектора, так и не покидавшие верхушку стены, дрогнули, провожая генерала, уверенной походкой спускающегося, наконец, по тем же ступеням: зло наказано, можно повеселиться.

Вот он внизу, толпа начинает придвигаться к нему, полукруг размывается — но генерал пробивается ко мне, вежливо избавляясь на ходу от поклонников.

— Вы хорошо поработали сегодня, ведь так? — строго, но ласково говорит он мне. Я скромно киваю и кладу руку на плечо Элистера.

Что сейчас, интересно, будет?

— Макартур, — почти обвиняюще говорит мой муж. — Тартан — зеленый, черный и золотистый? Боевой клич — «Прислушайся! О, слушай!» Ведь так?

Генерал высоко поднимает брови.

— Макларен, — поясняет Элистер, строго глядя ему в глаза. — Элистер Макларен.

— Те Макларены, которые от Глазго — на юго-восток? — тихо произносит генерал, начиная улыбаться. И они обсуждают эту замечательную тему еще минут пять, и десять…

А меня твердо уводит от них Магда.

— Тони орал эту фразу для тренировки раз двадцать, как ворона, пугая горничных, — с неудовольствием выговаривает она мне. — Он что теперь, заговорит у меня еще и по-японски? Я так и не поняла, что это значит. Котэя могу себе представить, конечно.

— Это значит — «император запрещает», — просвещаю ее я. — Все, что может остановить на какое-то время японца. И еще вид человека с белыми волосами и в белых одеждах — образ смерти. Сработало. Тони доволен?

— Старый пес говорит, что никогда еще не пугал японцев дикими криками, ему понравилось, и надо бы повторить этот милый опыт. Ты хоть понимаешь, что было бы, если бы эти косоглазые мартышки начали с перепугу лупить из своих стволов по толпе?

— Я уверена, по прежнему опыту нашего с тобой общения, что у ребят Руди не было в таком случае ни единого шанса успеть выстрелить раньше тебя.

— И ты права. Слушай, моя дорогая…

Магда оглядела всю сцену вокруг — огни, голоса, траектории летучих мышей в лучах прожекторов, музыка, смех.

— Слушай, ты потратила на этот чертов балаган кучу денег. Тебе дешевле было приплыть к нам на Западное побережье первым классом и просто пойти послушать Руди. И даже притом, что этих денег у тебя девать некуда, — зачем? Чтобы с музыкой поймать япошонка в перьях на голове? А почему бы местным копам не пристукнуть его в первой попавшейся канаве, если уж он, как я понимаю, шпион? И не маленький, если ты взялась за это дело? Да-да, не смотри на меня, с тобой давно все ясно. И все же — зачем весь этот мюзикл?

Я смотрю на счастливую толпу, на Тони, который говорит о чем-то с генералом, обнимая Элистера за плечи, — ну конечно, Тони же теперь профессор в том самом Уэст-Пойнте, где бог войны был начальником не так уж давно… Есть о чем поговорить.

— Магда, — говорю я. — Шпионы еще будут. И будут револьверы, аэропланы и корабли. Но есть вещи поважнее. Скажи, если здесь что-то начнется, начнется по-настоящему, — на чьей стороне окажутся все эти люди? А если, хуже того, начнется у меня дома — на чьей стороне будут подданные моей империи, о которой здесь без смеха никто уже не говорит? Я тут почитала некоторые документы, насчет возвращения всяких народов обратно в Азию. А если это сработает? Где тогда будем мы с тобой?

— Это так серьезно? — Магда внедряет сигарету в длинный мундштук и отставляет его в сторону. — Это близорукие япошата в своих очках куда-то полезут? Мало им Маньчжурии? Ты что-то знаешь?

— Не знаю. Но что-то будет.

— И это значит, и наши идиоты будут воевать? Слушай, мы только-только, ну всего два года как отошли от ужасов сухого закона. Посмешище всего мира. Хуже войны. Ты можешь представить Мэри Пикфорд, пьющую лягушачий шампунь, не менее чем «Дом Периньон», из чайника и чайной чашки? А ведь было. А тут еще и война. Ведь ты об этом говоришь?

— Об этом, Магда. Об этом. Но не о твоей Америке. О моем мире. Понимаешь, должно быть что-то, за что люди будут драться. За то, чтобы любой ценой вернуть золотой век, золотой для богатых и бедных. И что это такое? Вот этот праздник они не забудут. Я сделала что могла. А дальше — пусть думают и помнят.

— Да уж… — цедит Магда, прислушиваясь к чистым аккордам меди.

А на нас накатывается толпа масок, чуть не затоптав.

— Вики! — восклицаю я. — Вас нельзя не узнать. Эти три бриллианта на шее — все равно что личная подпись!

— Спасибо, дорогая Амалия! — смеется она из-под маски. — Послушайте, а как у вас это здорово получилось — леди Амалия, сэр… как его зовут? А ведь из вас вышла бы настоящая леди. А эти ордена у вашего кавалера — блеск! Настоящий рыцарь.

— Вики, — скромно опускаю я взгляд на свою шелковую сумочку и руки в длинных перчатках. — Вы удивитесь. Но пока я изучала здесь, с вашей помощью, коммерческие возможности вашей новой страны, Элистер ездил в Лондон получать последний из этих орденов. Они все настоящие, Вики. Он теперь и правда рыцарь. Одним из первых указов нового короля. И, соответственно, я… Но я благодаря вам никогда не забуду, кто я такая на самом деле. Местиса. Я правильно выговариваю?

На ее лице маска, но мне почему-то кажется, что Вики эта новость несколько ошарашивает. И необязательно приятным образом.

— Очень идет ему это «сэр», твоему рыцарю, — замечает басом Магда, выпуская струйку дыма. — Красивый мальчик. Слушай, получается что — он встречался с вашим новым красавцем-королем? Вот как ты со мной? Вау.

Глава 22

ПОСЛЕДНИЕ ТАЙНЫ

— Элистер.

Он полусидит в постели, его глаза смотрят на меня — неподвижные, странно темные.

— Элистер, это настолько страшно?

Он пожимает плечами, машинально дергая себя за волоски на груди — среди них, как и на висках, есть несколько седых.

— Элистер, — говорю я с тяжелым вздохом. — Сейчас я тебя кое о чем попрошу. Но сначала… Вспомни самый жуткий день в твоей жизни. Тогда, на лайнере, подходившем к Лондону. Когда жена сказала тебе, что уходит. А она была последним, что у тебя оставалось после всей той истории. Когда было хуже — тогда или сейчас?

Он снова пожимает плечами.

— И теперь вспомни, о чем ты мечтал, когда Уильям Эшенден нашел тебя, в виде молодой развалины, и подарил тебе новую жизнь. Ты мечтал стать живой легендой. Ты мечтал, чтобы они все еще раз увидели тебя — в орденах за храбрость и ум, а может, и с титулом. Потому что ты лучший из всех.

— Это было позже, — отрешенно замечает он. — Когда Эшенден меня нашел, я мечтал найти деньги, чтобы еще выпить.

— Понятно. И ты стал легендой. И ты стал рыцарем. Черт возьми, ты сделал это все и больше, ты сделал невозможное — женился на мне, евразийке, и даже перешел в мой католицизм. И оказалось, что тебе — можно. Хочешь зайти выпить в тот клуб, где тебе перед отправкой в Лондон подарили большую пудреницу за трусость? Это ведь было в Сингапуре, так? Когда ты туда войдешь, они все встанут, чтобы чокнуться с тобой. Мы там окажемся через неделю, мне кажется.

— Тех людей там больше нет, наверное, — равнодушно говорит он. — Но ты меня хотела о чем-то попросить?

— А, ну да. Я хочу тебя попросить, чтобы ты — если когда-нибудь со мной случится самое страшное, если исполнятся все мои мечты и новых не будет, — чтобы в этот жуткий день ты обнял меня и долго гладил по голой спине. Ты ведь будешь тогда со мной?

— Я сейчас с тобой. И я могу это сделать прямо сейчас, — произносит он уже другим голосом, после паузы.

— По крайней мере то, что я тебе еще очень нравлюсь, моя голая спина и другие голые части тела поняли после твоего приезда очень даже хорошо, — бормочу я, забираясь обратно в постель. — Не так уж ты распался на части, чтобы… А спешить нам и правда сегодня некуда. И как же это здорово. Это не конец твоей жизни, Элистер. Даже не вершина ее. Они тебя еще позовут. Куда же они денутся.

— Так что же, моя дорогая, ты так и не сообщишь моему клановому собрату и соседу по вересковым холмам — если его можно так назвать — кто копировал его документы на корабле?

— Видишь ли, Элистер, или — сэр Элистер…

— О дорогая леди Амалия, давай обойдемся без формальностей, особенно когда мы просто валяемся в постели. И вообще без них обойдемся. Ну, может — иногда, чуть-чуть.

— Так вот, никоим образом нельзя сообщать такие вещи американцам. И кстати, я уверена, что на самом деле нашего генерала это не сильно волнует. А зря. Ну и пусть думает, что во всем виноват Накамура, ползающий по стенам.

— А ты нашла того человека, который развлекался на корабле с фотостатами?

— Не слишком долго пришлось искать. Он на меня работает. И это никакой не японец. А как раз наоборот, китаец. Джефри. Для начала я посмотрела, как он делает копии тех документов, что мы с Вертом воровали у профессора Фукумото. Он думал, я не замечу. А для кого он их копировал? На память? Ну и дальше все было просто. Кто умеет делать фотостаты? Я — нет. На «Хардинге», который доставил генерала сначала в Шанхай, а потом в Манилу, работал, как и положено, корабельный фотограф. Если бы ты видел, Элистер, как он отлично делает сейчас в моей мастерской портреты! Ну, вот. А из Манилы лайнер вышел уже с другим фотографом. А этот попал ко мне в картотеку сразу после того, как мы начали ее составлять, поскольку мы с ним в городе появились почти одновременно. И оказался у меня на работе.

— Бывают же случайности.

— А как бы не так. Не думаю, чтобы его собратья-китайцы оставили его без работы после успешно выполненного задания. Он, возможно, решил поинтересоваться — а кто это дает такие объявления в газетах, не его ли ищут. И не знаю, что со мной бы было, если бы Джефри и его здешние собратья не выяснили, что я работаю на пару с главным бандитом Содружества. Это, как минимум, отговорило их от поспешности.

— Итак, не японцы, а китайцы. Китайская операция.

— Ты слышал о «синих рубашках», Элистер?

— Ах, вот что. Вторая спецслужба генералиссимуса Чан Кайши. Неофициальная. Для особых акций.

— Конечно. И наши с тобой большие друзья. Или друзья наших друзей из всяких просветительских обществ в Малайе. Понимаешь, с самого начала история выглядела странной. Зачем копировали? Я думала, что дело в самих документах, — но они никак не тянули на что-то секретное. А дело-то было исключительно в том, чтобы передать через англичан…

— Через генерала Стептоу, я его знаю. У парня незабываемая походка. И фамилия, точно соответствующая походке.

— Да-да. Чтобы не китайцы, а кто угодно другой передал эти фотостаты в Шанхае в руки Макартуру. Который относится к угрозе со стороны Японии так, как и положено нормальному информированному человеку: ясно же, что японцев Филиппины никак не волнуют. А тут на его переснятых документах — еще и пометки японской азбукой, что в Шанхае было кому сделать, без сомнения. Вот и еще один американец, который запомнит, что японцы интересуются обороной его любимых Филиппин. И кто бы мог подумать, что у него была больна мама, из-за которой ему было не до чего-либо. И операция почти сорвалась. Если бы англичане не призвали меня. Как всегда это делают, когда проваливаются.

— И мы никак не можем винить китайцев в этой их маленькой диверсии. Японцы вот-вот бедняг проглотят совсем, а при американском нейтралитете и еще британском бессилии… Что им еще остается, как не звать кого угодно на помощь и не придумывать для этого такие вот истории?

— А ведь тот китаец, к которому Джефри меня привел, видимо — главный здешний синерубашечник, в общем-то все объяснил яснее ясного. Он сказал тогда — Китай страдает. Над ним нависла новая опасность. И трудно с ним спорить, знаешь ли. Так что мы с Джефри в итоге поняли друг друга. И я не буду рисковать, отдавая эту информацию просто так американцам, от которых она немедленно утечет, и к нам в дом в Пенанге придут наши китайские соседи и с укором на нас посмотрят, мягко говоря. Эшенден это тоже знает. Кстати, я даже выучила фамилию этого Джефри. Она настолько проста, что как-то не задерживалась у меня в голове.

— И что у него за фамилия?

— Чэнь. Джефри Чэнь. Если, конечно, это и вправду его фамилия.

Элистер, поправив подушку, задумчиво вертит в пальцах мой подарок — футляр для очков. Очки входят в него отлично. И они очень Элистеру идут, с его благородным удлиненным лицом и выпяченным подбородком.

— Это крокодил, — гордо говорю я. — Или был крокодил. Лучший футляр во всем городе.

— Жаль крокодильчика. Но я, знаешь ли, смущен портсигаром, — замечает он. — Слишком хорош. И что-то мне подсказывает, что за ним есть какая-то история.

— Ты знаешь эту историю! И никогда не оставляй меня одну так долго и с такими, как этот Верт! Я чуть не умерла, держа себя в руках.

— А почему не поддалась соблазну?

— О, ну это было просто невозможно. Не те чулки. Страх сказать глупость. С тобой, заметь, ничего подобного в похожей ситуации не было, вообще ни одной мысли… Да, так ты расскажешь мне, кто он такой, этот Верт?

— Обязательно… стоп, но давай доведем разговор до конца. То есть это что — ползучий Накамура вообще не имел никакого отношения к фотостатам? А зачем он тут охотился по ночам за соотечественниками?

— Я не знаю!

— Что — такое с тобой бывает? Даже сейчас не знаешь?

— Ну хорошо. Может, он что-то расскажет на допросе. Но и правда ведь не знаю! Вообще-то, Элистер, выяснила я много, хотя по большей части это сделал Верт. Фукумото действительно готовил здесь, перед вступлением в ожидавшуюся должность, доклад насчет новой политики Японии на Филиппинах. Относительно, как мы видим, мирной. А вот адмирал Идэ, он же генро — советник императора…

— А что он тут делал на самом деле?

— Сказать тебе, кто была та не очень молодая женщина, к которой он постоянно ходил по вечерам? Его дочь. Она тут знаменитость. Возглавляет уже сколько лет движение женских моральных реформ, которое почти искоренило здесь японскую проституцию. Отец приезжал к ней и раньше, это даже особым секретом не было.

— А как ты вообще положила глаз на Накамуру?

— Как и все прочее — просто. Он прилетел сюда в качестве репортера какой-то там японской газеты, на аэроплане газеты, с шумом и оркестром. И как-то раз я просматривала списки приехавших и уехавших японцев — американские братья меня этим снабдили — и увидела, что самолет с пилотом и механиком улетел, а Накамура остался. Я чуть тогда не заорала: Эдди… А, ты не знаешь, кто это. Эдди меня с Накамурой как раз и познакомил. Ну, неважно. Сразу возник вопрос — а зачем остался? Но дело было не в этом. Я просто его видела, и по возрасту он — то что нужно, по внешним данным — тоже. Ну помнишь, как выглядит и ходит этот гений боевых искусств у нас, в Пенанге, — как его там…

— Как будто у него суставы не так устроены. И что дальше?

— О, пустяки. Немножко слежки, небольшой обыск, выявивший в его комнате в Дилао массу интересного. Включая комплект специфической черной одежды.

— И этот Накамура, получается, просто охотился за адмиралом?

— Получается, что так. Для этого и остался. Потому что больше ничем не занимался.

— За советником императора?

— Вот это и есть самое неприятное… И непонятное. У меня чувство, будто… Ну хорошо, Фукумото, как мы знаем теперь, не только профессор — хотя и никакой не шпион. И за что в него стреляли? За то, что он увидел Идэ? Смешно. Или, допустим, они с Идэ заняты одним делом. И каким? Новой политикой на Филиппинах? В Азии вообще? Вполне мирная политика. Здесь что-то не то. И ведь Идэ хорошо знал, что и кто ему угрожает.

— Но, дорогая моя, оставим японцев японцам. И китайцам. Ты узнала очень важные вещи. Уж нашему с тобой дому в Пенанге точно ничто не угрожает.

Я подняла голову от подушки.

«О нет, нет», — сказала я почти беззвучно, а Элистер очень внимательно на меня посмотрел.

— Элистер, слушай меня. Будет большая война. Страшная война. Здесь. И не только здесь.

Долгая пауза.

— Знаешь ли, моя дорогая, последний раз, когда я не обратил внимания на твои озарения, был тогда в Бирме, и с тех пор я отношусь к ним очень серьезно. Откуда возьмется эта большая война, позволь спросить?

Я молчала. Как это можно объяснить?

— Они дразнят их, этих бедных японцев, — сказала я, наконец. — А японцы — ты их видел. Никакого чувства юмора. Они терпят, терпят все эти глупости насчет демографического давления… А тут еще война в Китае, эта жуткая ненависть китайцев, и если японцы поймут, что американцы их загоняют в угол… Нет, я не могу это объяснить. Американцы сами притянут эту войну… Своей болтовней… Мне просто страшно, Элистер.

— Съешь кусочек манго.

— А знаешь, какие потом остаются пятна на простынях, если уронить?

— Знаю. Вот одно, с моей стороны. И черт с ним. Перестань бояться войны. Теперь все будет хорошо.

— Потому что у нас появился настоящий король? Нет, Элистер. Я не знаю как — но все будет очень страшно. И вот что… А помнишь, ты когда-то говорил, что хотел бы жить в белом домике с колоннами в Дели?

— Я помню, — сказал Элистер. И медленно раздвинул губы в улыбке.

— Вот до Дели, пожалуй, им не добраться. Сейчас самое время такой домик купить. Я серьезно, Элистер. Когда там сезон дождей?

— Э-э, может затянуться до августа. А к маю будет нарастать страшная жара. Все убегут к холмам, в Симлу.

— Вот в сентябре и поедем.

— Домики в Новом Дели не то чтобы совсем покупают, их чаще дают. Но сейчас-то… сейчас…

— Сэру Элистеру это будет проще?

— Естественно. Там как раз построили отличный отель, назвали без затей — «Империал», будет куда зайти. Но детям будет угрожать масса опасностей. Помню, сидим мы в садике у такого дома, на траве, с одной дамой, я даже помню, где — на Хэйли-роуд, и поедаем фрукты…

— Не смущайся, я знаю, что это было до меня.

— Естественно! И вдобавок — по делам службы. И что-то меня будто ударило в голову или тень какая-то мелькнула, я оттолкнул девицу, и на то самое место, где она сидела, приземлился с дерева здоровенный обезьян, сгреб бананы и медленно удалился, подняв хвост.

— Но у нас есть Джеймс! Он будет на них охотиться и защищать Александрину.

— А в Дели как раз есть несколько хороших школ, не то что в Пенанге.

— Только не надо делать из Джеймса шпиона.

— А представляешь, как у него это здорово бы вышло? Да сама его кровь — сын шотландца и португалки…

— С моей смесью крови это все равно что француженка.

— Тем более! С такой кровью он будет дома везде. Хорошо, у нас еще остались нераскрытые загадки? Что это, например, за история с японцем, который выдавал себя за китайца, — это же бред.

Ну да, подумала я. У нас и ребенок отличит китайца от японца. Другая форма носа, складка глаз, оттенок кожи, да и походка, посадка головы — все другое. Но всегда есть исключения.

— Ах-х-х, — сказала я, выбираясь из постели. — Я знала, что тут что-то не то. Поэтому запросила Айка… это один из американцев… всякие данные из Токио на этого Идэ. И оказалось, что у него всегда была кличка — Китаец. Дело в том, что он и правда по крови почти как я, китаец по матери. А в Японии это примерно то же самое, что у нас в Малайе быть евразийцем. Но после того, что он совершил в этой грандиозной битве с русским флотом в каком-то там проливе, все время забываю название, его китайская кровь уже никого не волновала. Он стал адмиралом…

Я начала перебирать флакончики у зеркала.

— А еще, как я и ожидала, у него христианская семья. И вот это… это… Да, а вообще, Элистер, — ну бывает же, что миссия не выполнена. Это я про то, кто такой Накамура. Зато выполнены другие миссии. Вот эта, например. Это — надолго и всерьез. А прочее — волны на песке.

Я поднесла к постели довольно изящную, хотя пока не доведенную до совершенства фанерную коробочку.

В ней лежали две сигары, уже с готовыми бантами, то есть бумажными полосочками — золотистыми, но скромными. Надпись на банте большой сигары гласила: «Шоколадная Амалия», на той, что поменьше и потемнее, — «Кофейная Амалия».

Моего портрета там не было. Хотя Мона и предлагала.

Элистер кончиком пальца провел по «шоколадной» двойной короне, еще раз, еще.

— Никогда не думал, что светлый покровный лист может быть таким шелковистым — как твоя бледно-шоколадная кожа. И, продолжая разговор на эту тему, мне кажется, что мы уже успели отдохнуть, и…

Его рука коснулась моего бедра.

— Элистер, Элистер — еще успеем, я тут как раз собираюсь кое-куда.

— А куда собираешься? Это потому, что ты съела все фрукты?

— Пустяк, Элистер, пустяк. Мы заговорили про Идэ, с его христианством, и я как раз вспомнила, что надо зайти в Сан-Августин и попрощаться с моим исповедником. И только. Это вон там, видишь — за крепостной стеной, между двумя верхушками деревьев. Даже пешком можно дойти. Я скоро вернусь.

— Отец мой, я согрешила.

— И по вашему лицу, Амалия, я вижу, что на этот раз — всерьез. Что ж, исповедальня перед вами, и я уже слушаю вас.

— Мой грех в том, что я не свернула вам шею, черт бы вас взял. Этот человек доверился вам. Он попросил у вас защиты. И что вы с ним сделали? Или чуть не сделали? А?

Отец Артуро, с застывшим лицом, выбрался из бамбукового домика, чуть склонился ко мне:

— Я бы очень попросил не упоминать черта на исповеди, моя дорогая… дочь. Есть, знаете ли, вещи, которые выше всего.

Он крутанулся так, что белые полы рясы взлетели, и властным жестом позвал меня за собой — в монастырский двор, к прохладе, тонкой струйке фонтанчика.

Я села на чуть влажный мрамор, прижимая к животу сумочку. И начала всматриваться в это лицо. Боже, какой красивый был бы человек — этот гордый нос, эти светлые волосы, эти глаза — они горькие и счастливые одновременно.

— Ваш перстень, отец Артуро. Который был у вас на пальце в день нашей первой встречи, а потом куда-то делся. С него все начиналось. Зачем вы его сняли? А, знаю. Вам что-то телеграфировал, ну — намекнул отец Теофилио? М-да, я становлюсь знаменита. Плохо. Ну и зачем вроде бы стесняться перстня, на котором — что там было? Буквы JHS, крест, трезубец. В общем, печать иезуитов. Что, лишние подробности вашей биографии?

— Половина диоцеза знает, что я был иезуитом, а потом стал августинцем, — со сдержанной ненавистью сказал он. — И что дальше?

— А дальше есть такие каталогусы, в которых записаны все члены всех орденов. И неделя работы показала мне…

— То, что здесь все знают, не так ли?

— Что вы были иезуитом? А иезуиты — лучшие в мире учителя, и вы преподавали здесь в Атенео, и не только там, боже мой, сколько же всего вы знаете! И вдруг — редкий случай — попросили о переводе в другой орден. Почему? Возможно, потому, что барселонские иезуиты после прихода американцев все уехали, вместо них приехали иезуиты из Нью-Йорка. Вам не друзья. Да и вообще, если американцы кого-то здесь обидели, так это церковь. Отобрали все земли, вышвырнули испанских священников, таких как вы. За что же вам их любить?

Он стоял и смотрел на меня, сверху вниз, возле углов рта обозначились резкие складки — он ведь совсем не так молод, как кажется, подумала я.

— Ну и дальше уже было просто. Вы стали августинцем, чтобы остаться здесь. А его… его, этого августинца, все равно перевели отсюда, а вам пришлось остаться. Так? Вас называли Кастором и Поллуксом. И всё про вас знали.

— А мой матрас вы не переворачивали? — еле слышно сказал отец Артуро. — Адрес вам наверняка известен.

— Нет, мой дорогой исповедник, не переворачивала. Зато узнала много интересного. И не только про вас. Про отца Сильвестро Санчо, ректора Сан-Томаса. И про его любовь к любым сильным личностям, только бы они были против британцев или американцев. К японскому императору, например. А ваша — бывшая ваша радиостанция Атенео? Ну хорошо, и какое мне до всего этого дело, не нравятся вам американцы, нравятся японцы. Они и правда уважают другие религии. Но, дорогой мой отец Артуро…

Размытый луч солнца упал на его белую фигуру, превращая русые волосы в нимб. Я посмотрела на его руки — они были вытянуты вдоль тела, казалось, он сейчас упадет вперед, на меня, ударив этим великолепным носом.

— Отец Артуро, я могу понять что угодно. Вы общаетесь с какими-то там японцами, думая, что при них церкви будет веселее. Но вот они перессорились друг с другом, неважно почему, и один из них пришел к вам за защитой и укрытием. Ведь это же вы мне сообщили, что он китаец и его зовут Ли? Скажите, кто вообще в Маниле первое время знал, кто такой Ли и где он живет? Эти его убийцы наверняка обошли все отели города, все дома в Дилао, потом вспомнили — да он же христианин. Вот тут он у вас и укрывался, правда, отец Артуро? В какой-нибудь келье. Тут же целый город, и сюда просто так не пройдешь. И что вы сделали, когда ваши японские друзья, искавшие его, пришли к вам?

Руки отца Артуро поднялись до уровня пояса, сжались в кулаки и упали. Мои оставались там же, где были.

— А теперь что же — будете арестовывать меня? — с бесконечной иронией поинтересовался он.

— Я? Арестовывать своего исповедника? Это смешно. Нет, отец Артуро. И потом, куда бы я вас сдала? В этом Содружестве даже нет своей разведки. В чем бы я вас обвинила? Нет, нет. Это ваша страна. Сами с ней и разбирайтесь. Если у вас вообще есть своя страна.

Мы помолчали, фонтан журчал, замирая.

— Но у вас есть свой исповедник, отец Артуро, вот и пойдите к нему и скажите, что вы отдали на смерть старика, который приехал повидаться с дочерью и попросил вас о приюте. У ворот этого приюта, о котором не знал никто, кроме вас, с какого-то момента его поджидали, потом следили за ним — чтобы все произошло подальше отсюда.

Отец Артуро молчал и не шевелился.

— Пусть он вас утешит. Пусть задаст вам загадку — у кого голова льва, тело козла и хвост рыбы? У химеры. Вы и есть химера, отец Артуро. И арестовывать вас за это бессмысленно.

Молчание, долгое молчание.

— А зачем тогда вы взяли с собой этого красавца с благородной сединой, который смотрит на нас все это время от входа в церковь? — наконец бесстрастно поинтересовался он.

Я не совершила этой ошибки. Не повернула голову влево и назад. Я продолжала сидеть на краю фонтана, держа руки на полуоткрытой сумочке.

И тут я услышала шуршание гравия по дорожке, шаги, приближающиеся к нам.

Только у одного человека в мире шаги звучат именно так — размеренное, уверенное, неуклонное движение легких длинных ног.

— Элистер, — проговорила я, продолжая смотреть на отца Артуро, — а что ты здесь вообще делаешь? Не говори мне больше, что перешел в католицизм только для того, чтобы жениться на мне. Ты явно испытываешь особый интерес к учению.

— Э, просто прогулка, не более того, — сказал родной голос у меня над ухом.

Я медленно повернула голову. Правая рука Элистера помещалась в кармане шелковой куртки, карман был неизящно приподнят.

— Вы знаете, где здесь выход, — почти шепотом сказал нам обоим отец Артуро. Повернулся и пошел под длинным рядом пальмовых стволов.

Я раскрыла сумочку и начала в ней копаться.

— Мой портсигар, твой подарок, при мне, — подсказал Элистер, глядя ему вслед прищуренным взглядом. — Но не в этих стенах, как мне кажется. Э, видишь ли, моя птичка, мне хорошо знаком этот твой особый взгляд, когда ты пикируешь на кого-то с благородной целью заклевать. Вот так ты собиралась к этому твоему исповеднику. Ну а поскольку ты сказала, что отсюда несколько минут пешком, то я уже решил последовать твоему примеру и пойти именно пешком, но в итоге ты не поверишь — я ехал сюда на…

Он остановился на древних плитах у входа в Сан-Августин, извлек мой подарок и вдруг нахмурился:

— Скажи, пожалуйста, ты ведь не потащишь в трюме до самого Пенанга некую грязно-белую лошадь с цирковыми султанами на голове?

— Ах, — сказала я. — А она только-только начала понимать португальский. Ее зовут Матильда, если ты не запомнил.

— Элистер, а теперь твоя очередь. И я не случайно спрашиваю об этом здесь, на свежем — то есть довольно горячем — воздухе. Ты ведь не ответил бы мне в комнате. Что это была за история, когда вы с Эшенденом даже не пытались мне писать, передавать через кого-то сообщения? И я чуть ли не полгода сама решала, чем я тут занимаюсь?

— А, — машет он рукой, поднимая голову к севильским балкончикам на Калле Реаль. — Ты все правильно поняла. Очень дрянная история. Есть один англичанин… Ну, ты знаешь, что у твоих японских подопечных две разведки, которые цапаются друг с другом. Армейская — она в Китае, и разведка флота. Эта вторая очень любит технологии военных кораблей, включая наши. Просто на всякий случай. И как-то эти флотские японцы подружились с одним нашим героем Великой войны, полковником, между прочим…

— Британцем? Ты серьезно, Элистер?

— А ты как думала — стал бы я отрывать свой, э-э-э, хвост от пенангского дивана, если бы дело не дошло уже вот до такого? Ну и этот герой, специалист по авиации флота между прочим, в общем — получилось так, что из-за него японцы расшифровали британские коды, британцы в ответ стащили японские. Это было как раз в прошлом году.

— И что — вы с японцами увлеченно обменивались информацией?

— До сих пор развлекаемся. Но вот уже реальная информация, типа того, что сразу два ценных человека посланы в Манилу разбираться, что за чертовщина тут происходит, — вот это извините. Тут полная телеграфная блокада. Для твоей же, птичка, безопасности. Тебя это не очень обеспокоило?

— Что ты, что ты, так было куда интереснее…

Стены Интрамуроса остаются справа от нас, эти маленькие бастионы по углам, как каменные скворечники; эти дети, запускающие змеев с зеленых лужаек, где был наш карнавал; эти служанки в фартучках, наблюдающие за детьми из тени акаций…

— Жалко, Амалия.

— Ты прав. Думаю об этом с первого дня здесь. Жалко.

— А потом? Совсем потом — все и дальше будет плохо? Все так и будут ненавидеть всех? Китайцы — японцев, японцы — американцев?

О, нет, думаю я. И вспоминаю то видение, которое я до сих пор не могу понять, но оно ведь ко мне приходило.

Озеро, громадное озеро масляно светится дрожащими дорожками в ночной черноте, кольцо странных белых огней по извилистому берегу, бегущие двойные красные точки — авто? Их так много?

Громадные выгнутые крыши какого-то императорского дворца, под ними — эстрада, много людей в черных фраках, и они китайцы, без всякого сомнения китайцы. А рядом с дирижерским пультом сидит человек с длинными седыми волосами, его пальцы на клавишах, и он — без всякого сомнения — японец.

Но это очень странная клавиатура, рядом с ней блестят кнопки и переключатели. Седоволосый старик еле заметно движет пальцами, над озером громко — невозможно громко — плывут звуки… это флейта? Или орган? На чем он играет? Такого инструмента нет на свете.

Китайский дирижер приподнимает блеснувшую в белых лучах палочку, виолончели хрипят, как французские бульдоги, скрипки заполняют пением воздух. И озеро вспыхивает огнем, по воде бегут лучи прожекторов, на берегах расцветают сотни клубов света, а это — что это такое?

Экраны синема? Десятки одновременно? Но этого же не может быть, я вижу сказку. И в этой сказке люди по всему громадному озеру видят на этих экранах одно и то же — японца с полузакрытыми глазами, он ласково трогает клавиши, а китайская девушка держит руку на его плече, сейчас она будет петь.

— А потом, дорогой мой Элистер, все будет хорошо. Очень хорошо.

— И секретов больше нет? Кроме того, что мы так и не знаем, какая муха укусила Накамуру так, что он начал ползать по стенам и стрелять в других японцев?

— Да ничего подобного. Есть еще минимум три секрета. Или странности. Надо задать несколько вопросов некоему Айку. Вон я вижу стены нашего отеля — сейчас я Айка выловлю и поспрашиваю.

— Постоять за колонной?

— Он майор американской армии. Или бывший майор. И вопросы у меня к нему совсем не те, что к моему исповеднику. Хотя они довольно острые. Не бойся, мой дорогой, лучше узнай, как там с билетами домой. Нам пора туда отправляться. Ну вот мы и в отеле. Найдешь хорошую каюту, достойную рыцаря Британской империи, да?

Я знаю, что почти наверняка их всех больше не увижу. Доживу ли я до того, чтобы просто так — без всяких дел — вернуться в эту ненастоящую страну через несколько лет и спросить у портье: а вот майор Айк с его немецкой фамилией (не Айзеншпитц) — он еще здесь? А ваш генерал — еще готовит филиппинскую армию к неведомым боям? А помните ли вы меня, я ведь жила здесь, окнами на Интрамурос? Я танцевала вон в том павильоне, помните меня?

И портье извинится, сбежит из-за стойки, будет скрываться в углу, среди зыбких зеркальных отражений, ждать, когда сумасшедшая женщина растворится среди мельтешения фигур в белом.

А пока что мы все здесь, и мы, кажется, любим друг друга — потому что знаем, что расстаемся. Айк, Орд, доктор Хаттер — они машут мне руками и идут на перехват. И Джин, с ее ямочками на щеках, Джин с ними, болтает с Мэйми, а вот подходит и обнимает меня:

— Мэйми, я делаю что-то не то, научишь меня настоящим реверансам? Я ведь сейчас должна присесть и сказать — леди Макларен, не правда ли?

Мэйми, кажется, сейчас объяснит все, что думает о британской аристократии. Но она косится на Айка и молчит.

— Поскольку я сама еще не привыкла к титулу, дорогая Джин, то пусть уж будет просто Амалия… Айк, у меня к вам давно уже был вопрос, не то чтобы важный. Помните первые несколько недель жизни здесь, когда какие-то нехорошие люди интересовались моей ячейкой в сейфе и тем временем держали меня на льду?

— Стандартная операционная процедура, леди Макларен.

— Знаю, что стандартная, майор Айз… Айс… нет, не буду даже пытаться. Так что и с вами мне придется остаться просто Амалией. Но допустим, что она была стандартной. А что за глупость началась потом? Почти месяц как вы уже выяснили все: как выглядит мой паспорт, что у меня за банковские счета, наверняка написали вашему человеку в Сингапур, а тому ничего не стоило телефонировать в Пенанг… Но тем не менее возникла вот эта дурацкая пауза, которой не должно было быть. И — как-то резко закончилась, когда вы вдруг рассказали мне про генро. И вообще мы с того момента внезапно стали лучшими друзьями. Так как насчет этого, майор?

Айк смеется, переглядывается с Ордом.

— Вы колдунья, леди Амалия, — говорит басом Орд. — Потому что мы не просто об этом только что говорили…

— Они вас подстерегали, — поясняет Джин. — Вот с этой папочкой. Потому и звонили насчет того, когда вы спуститесь. Мэйми, скажите Айку, чтобы перестал ухмыляться и показал наконец, что у него там, в его папочке.

— Понимаете, Амалия, — объяснил мне Айк, — я человек очень подозрительный. Да, еще до вашего визита на Виктория-стрит мы получили про вас каблограмму, длиной отсюда до того рояля. Ну, вы знаете, кто вы есть, не буду повторять. Содержимое вашей ячейки лишь подтверждало… Мэйми, я что-то не так сказал? Да я вообще ничего не говорил, это всем показалось. Офицер и джентльмен не интересуется содержимым чужих ячеек, ты это имеешь в виду?

— А леди не швыряются пудреницами в матерых японских шпионов и заговорщиков, конечно…

Я обвела их взглядом: вот теперь уже я сказала что-то не то, они же не понимают, какие тут, к черту, пудреницы.

— Так вот, Амалия, мы тогда с ребятами сказали друг другу: все понятно, кроме одного. Фактор времени. Наши люди из Сингапура подтвердили нам, что в момент, когда наш генерал не пришел на свидание к вашему генералу в Шанхае, вы были еще дома и выступали в Ротари-клубе. А тогда каким же образом вы оказались в Маниле чуть не в тот же день, что и мы сами, прибывшие из Шанхая, здесь высадились? Кто-то еще сказал, помнится — «на метле»?

Мои губы начали расплываться. Помнится, в Кембридже моя специфическая улыбка вызывала весьма нездоровые чувства. Главное — не поворачиваться в профиль, потому что хотя у Джин, например, зубы тоже очень заметны, но если сравнить с моими…

— И Айк тогда сказал: ребята, это не она, — сообщил мне Орд с высоты своего роста. — И отправил новый запрос в Сингапур. Попросил объяснений, особых примет и фото. А фото — это уже не телеграф, это почта. Вот мы этой почты и ждали недели три. И дождались.

На свет явилась обещанная Джин папка — не то чтобы я уже не успела десять раз понять, что в ней было.

Борясь со своей улыбкой-не-для-слабонервных, я рассматривала — что бы вы думали, фотостат. Фотостат газетной страницы.

Два отдыхающих винта, справа и слева от моей головы. Вздымающийся над этой же головой третий винт. И кто эта дама, в шлеме, в поднятых на лоб специфических очках на каучуковой ленте? А вот кто. «Первая в Малайе женщина-авиатор Амалия де Соза, королева беспроводной связи, владелица шестнадцати радиостанций, также прославленная своей благотворительной деятельностью, у собственного «Юнкерса» после успешного перелета из Рангуна».

Я подняла на них, всех-всех, взгляд. Они улыбались, не без оттенка извинения во взглядах.

— Ну, это очень смешная история, — начала я. — У меня есть друг, его зовут Ричард. Да я близко боялась подходить к этим его летающим монстрам, а потом проиграла спор и была обязана… Но все равно к ним не подходила, и у меня были существенные оправдания для этого. Пока не возникла ситуация, когда надо было уезжать из одного городка очень-очень быстро, а по земле это было сделать уже невозможно. На земле ситуация тогда… ну как бы…

Айк молчал, но я видела, что он хорошо понял, какого рода то была ситуация.

— И Ричард вывез меня и Элистера на своем летающем чудовище. А потом, — вздохнула я, — потом этот ваш кризис затопил нас всех, даже таких, как Ричард. Он к этому времени уже владел четырьмя аэропланами, возил почту и многое другое, подбирался к прибыльности. Но не подобрался. И я дала ему кредит, что-то вроде полумиллиона.

Мэйми чуть дернулась.

— В наших долларах, — не очень успешно успокоила я ее. — И дала не зря. А когда Ричард потом начал его мне возвращать, он вдруг заговорил о процентах. Я очень удивилась, а он сказал: это не то, что ты думаешь. Вот тебе твой процент, он летает, а вот к нему мой механик и мое взлетное поле. Это «тетушка Ю», модель прошлого, простите — уже позапрошлого года. Так оно начиналось…

Вся компания скорбно — я бы даже сказала, траурно — молчала.

— А что сказал на это сэр Элистер? — не без яда поинтересовалась Мэйми.

Я улыбнулась:

— Элистер, тогда еще совсем не сэр, хотя уже с украшениями в виде ленточек на мундире, и раньше перемещался на всяких штуках, которые летают, а то и на чем-то пострашнее аэропланов. Но, если между нами, когда за штурвалом впервые оказалась я сама… Элистер испытывал примерно то же, что и я. Непобедимый ужас. Но не подняв и брови, втискивался на второе место пилота и в воздухе что-то даже напевал. Бояться — разумно. Но у него с этим самым страхом очень давние отношения. Я бы сказала, ненавистнические.

— А все же — ваш метод прибытия в Манилу и до сих пор загадочен, — заметил Айк. — Ведь то был лайнер.

— Ничего загадочного. Я летела с механиком, он иногда менял меня за штурвалом, — покачала головой я. — Из Пенанга — в Бангкок, это просто и не в первый раз. Потом вдоль моря до Сайгона, это похуже, трясет. В Гонконг вдоль берега. Оттуда в Шанхай, за документами — это уже серьезный перелет. А потом обратно в Гонконг, и в общем-то от него до Манилы напрямую недалеко — кажется, «Юнкерс» как раз бы дотянул, с запасом на женский географический кретинизм.

— Ну и?

— Айк, вспомните, что было здесь накануне инаугурации. А?

— Слишком многое.

— Тайфун, Айк. Он же чуть не смыл всю церемонию в Манильскую бухту, но ушел на восток и затем на север к Формозе. Сгинуть в Южно-Китайском море, на горизонте которого бродит тайфун, — это уже лишнее. А у меня даже не гидроплан, да и тот недолго бы боролся с волной. Вот и все.

«Ах», вслух и молча, атмосфера стала легче.

— Учись, Орд, — сказал доктор Хаттер длинному авиатору. — Не борись тут с тайфунами. Понял меня? И вообще полегче с этими твоими аэропланами. Не доведут до добра.

Компания задвигалась, у всех здесь, в этом городе, были дела… кроме меня.

— Еще немножко секретной информации, — пытаясь не улыбаться той самой улыбкой, подобралась я к Джин. И потащила ее за локоть в сторону (вся компания старалась не вытягивать в нашу сторону шеи): — Сначала нечто легкое: генерал, после целого дня на Виктории, поднимается к себе, проводит там десять — пятнадцать минут, спускается в том же костюме, но с костюмом что-то странное. Сухой и заново отглаженный, безупречный. Что за загадка?

Джин своей зубастой улыбкой попыталась меня затмить:

— Это военный секрет, Амалия. Но я его раскрою. У генерала двадцать три костюма. Чаще всего одинаковые, шьет по полдюжины. Вы же читали, что это самый хорошо одетый профессиональный военный в мире? Адрес китайского портного в Кьяпо могу назвать. Для сэра Элистера. Что, есть и еще вопрос? Нелегкий?

— Еще как есть. Генерал спускается вниз, бежит адъютант, шепчет Айку: «Сара спускается». Так вот, кто такая Сара?

От хохота Джин зазвенели хрустальные подвески ближайшей люстры.

— Я не должна знать такие вещи, — прошептала она. — Коды, сигналы… Но все равно знаю. И генерал, что хуже всего, тоже знает.

— Так какая Сара имеется в виду? Тени прошлого?

— Нет… — чуть не подавилась Джин. И наконец выговорила:

— Это Сара Бернар.

Эпилог

— Эта история завершается не так, как вы думали, — сказал мне господин Эшенден.

Мы встретились вчетвером, в самом центре громадного зала «Манила-отеля», и — как это здесь уже не раз на моей памяти случалось — оказались окружены почтительным кольцом пустоты, футов в пять: никто не подходил к нам, в нашу сторону даже не смотрели. Так мы в этой пустоте и сидели, двое напротив двоих. На одном ротановом диванчике, среди подушек — Верт и Эшенден, на другом — мы с Элистером. Между нами был низкий столик, на нем — «Манила Трибьюн», повернутая первой полосой ко мне лицом.

Половину этой полосы занимала фотография.

Остатки снега, скучное административное здание с большими окнами и перед ним, среди луж — вялый, неровный строй солдат с примкнутыми широкими штыками, опущенными параллельно мокрому асфальту. А рядом, уже стройной шеренгой — черные скелеты деревьев без листьев. Другой мир. Холодный, страшный, чужой.

— Вы ведь проходили мимо этого дома, когда работали в Токио? — вполголоса спросил Эшенден.

Ответа Верта я не слышала, кроме слова «генштаб», — я вчитывалась в тесные газетные строки.

Это было вчера, 26 февраля.

Солдат из казарм вывела группа «Кодо-ха», или «Путь империи», молодые офицеры, в основном из первой, столичной дивизии, по званию все — не старше капитана. Этот капитан, по имени Нонака, и был главой заговора.

Дивизию решили почему-то отправить в Маньчжурию, сообщала мне газета, чего не случалось чуть не со времен русской войны, — она уже превратилась было во что-то вроде токийской гвардии. Но вместо того, чтобы подчиниться, тысяча четыреста солдат этой дивизии захватили большую часть правительственного квартала, у самых стен императорского дворца, и начали охоту на высших чиновников государства.

Но не только на них.

Напали на квартиру бывшего премьер-министра и бывшего министра-хранителя императорской печати адмирала Сайто. Он вышел к восставшим, но у порога был взят в пулеметный прицел — разговаривать с ним никто не собирался.

Они вошли в квартиру старика — министра финансов Такахаси, и застрелили его в постели.

Они устроили перестрелку в доме генерального инспектора военного обучения в армии генерала Ватанабэ: он сопротивлялся, но недолго.

Они пришли за камергером, адмиралом Судзуки, тот был ранен, но спасся.

Они искали также князя Сайондзи, престарелого советника императора, и бывшего министра-хранителя императорской печати Макино. Оба были предупреждены и успели покинуть дома в пригородах.

— Генро, — сказала я, ни к кому не обращаясь. — Они охотились за генро. Убивали одного за другим.

— Именно так, — подтвердил господин Эшенден. — Они им здорово мешали, эти умные старики, которые знают цену войне.

— А Фукумото, который уже не профессор? Он-то…

— Ну, эти молодые военные волки не просто охотились на людей, их мишень была — политика. Та самая, которую тут формулировал Фукумото, в том числе. Вы ведь говорите, они с адмиралом встречались и беседовали? Конечно, они знают друг друга и заняты одним делом. Которое очень неприятно этим… лейтенантам. Торговая, культурная экспансия… Это не их. Это долго. Быстрее — силой. Да, а те из генро, кто уцелел, должны благодарить за это вас, дорогая Амалия. Особенно наш с вами друг и подопечный, приверженец христианства. С некоторыми, правда, наши уважаемые японские друзья просто немного не успели — мало было времени, чтобы всех предупредить и защитить.

Я подняла на него глаза.

— Да-да, лейтенант Накамура на допросе все рассказал, — сказал Эшенден. — Думал, наверное, что заговор уже не остановишь, и что мы через день, когда придут вот эти сообщения из Токио, осознаем, что имеем теперь дело не с каким-то там младшим офицером разведки флота, а с одним из новых хозяев страны. Частично он был прав, наши телеграммы отсюда пришли в Токио совсем накануне попытки мятежа, японцы, наверное, долго размышляли — что с ними делать, верить или не очень. Но на всякий случай приняли какие-то меры и кое-что успели. Премьер Кэйсуке Окада уцелел. Сегодня, как сообщили мне из Токио, в город войдут новые военные части. А завтра… Ну, наверное, император издаст приказ, и эти вояки, — он кивнул в сторону фотографии, — побросают оружие. Офицеров перевешают. Солдаты поедут в Маньчжурию. Это у них так делается.

Мы молчали.

— Да, дорогая Амалия, ваша работа дала не тот результат, которого вы ожидали, — наконец признал он. — Ваша оценка была абсолютно точной, но она имела значение для одного века, а вчера наступил другой. Теперь все будет куда хуже.

— Это те, кто хотел большой войны в Китае, и не только там, — сказали мои губы. — Но ведь, вы говорите, теперь они все будут?..

Я почувствовала боком, как усмехнулся Элистер.

— Эти — будут, — подтвердил Эшенден. — Но, похоже, оставшиеся, те, у кого хватило ума не поднимать бунт, получат свою войну. Теперь двор и все прочие хорошо поняли, чего хотят даже те военные, которые не убивают умных стариков в постели. Утешимся тем, что им потребуется какое-то время на подготовку этой самой войны. И тем, что эти волшебные острова — как мы благодаря вам теперь знаем — очень, очень мало волнуют кого бы то ни было в Токио. Пока что. Это значит, что какое-то время на создание армии у вашего генерала и местных обитателей есть. А дальше… Ну, мы посмотрим.

Он пожал плечами.

Я аккуратно положила газету обратно на столик. Здесь был еще мой мир, мой добрый мир, рядом с серым фото стоял желтый цилиндрик — стакан с манговым соком, слабо пахнувшим сладкими духами и чуть-чуть — хвоей; капля неспешно прочерчивала дорожку вниз по его холодной стенке.

Звуки вернулись — стук твердых кожаных подметок по мрамору пола, не очень трезвый смех от пустующей эстрады. И негромкие голоса этих двоих, кто помещался напротив нас с Элистером.

Они сидели на противоположных концах дивана, смотрели друг на друга — чем-то очень похожие, оба остроносые, оба — со сплетенными на коленях длинными тонкими пальцами, и говорили о своем.

— В Шанхай, — пробовал это название на вкус мой бывший, мой недосягаемый, мой не случившийся возлюбленный. — Что ж. Но там же наверняка будет очень, очень много необычайных людей и невероятных историй. Лица, судьбы…

— Ну, для этого-то никакого Шанхая не нужно, — возражал ему господин Эшенден. — По крайней мере нам с вами. Истории мы умеем создавать из чего угодно, надо просто иметь хороший глаз.

«Боже мой, о чем они говорят?» — подумала я.

— Вы правы. А например? — поднял изломанную бровь господин Верт. — Вот сейчас и здесь. Что подсказывает вам сейчас ваш хороший глаз?

— Сейчас… — расслабленно окинул взглядом зал Эшенден. — Да вот хоть этот. Ну-ка, что скажете?

— Этот? — с веселым удивлением охотника сказал после паузы господин Верт. — А ведь вы правы. Он великолепен. А его история — ну допустим…

Филиппинский юноша с кожей шоколадного оттенка замер, чуть вытянувшись, слева от нас — там, где был бар. Собственно, я знала его, поскольку знала уже в лицо и по имени всех служащих отеля, кроме загадочной невидимой Элли. Джим — конечно, это Джим. Тот самый, который всегда во всем виноват. Который увидел Лолу и растаял.

Он скрестил руки на груди, посверкивая золотыми пуговицами на обшлагах форменной курточки. Он смотрел невидящими глазами через стекла входной двери отеля туда, где за листьями пальм, знал он, дрожало море — зыбким белым золотом под невыносимым, беспощадным солнцем полудня. Его лицо со вздернутым подбородком застыло, я видела в нем бешенство Эдди, грусть отца Артуро, гневную гордость дона Мануэля, и все сразу одновременно.

— Ну, это же так просто, — вполголоса пропел господин Верт. — Он хотел бы быть пиратом, этот ваш задумчивый юноша. И не просто пиратом. Капитаном.

— Но не в наше же время, — с легким раздражением напомнил ему Эшенден. — Давайте все-таки проявим немного реализма.

— Я сказал — он хотел бы, — упрекнул его Верт. — Хотеть и стать — не одно и то же, не правда ли? В этом-то и есть драма. В этом и есть та самая история, о которой вы…

От бара прозвенел звонок. Джим дернулся, взгляд его с трудом оторвался от незримого моря. Привычно растянув губы в улыбке и от этого сразу став другим, он бросился на звук, чуть не споткнувшись по дороге.

Мы все засмеялись одновременно. Джим успел оглянуться на наш смех и улыбнуться нам отдельно — на всякий случай.

— А знаете, дорогой мой друг, — сказал господин Эшенден, — сейчас мне кажется, что леди Амалия с ее безумным концертом была куда более права, чем можно было подумать. И если мы хоть что-то хорошее в этом мире делаем, если после нас хоть что-то останется, так это не то, что мы сейчас думаем, а вот такие — пусть абсолютно несущественные… как их назвать?.. Истории? Или…

Боже ты мой, подумала я. Как они сидят, склонив головы друг к другу, — да они же о нас полностью забыли, они говорят о чем-то настолько для них двоих важном, что все остальное…

И мне показалось, что остальное — темное дерево потолка, белокаменные арки и колонны, длинные гребешки листьев пальм, белые фигуры движущихся людей — вдруг подернулись золотистым туманом, стали ненастоящими, начали превращаться в полупрозрачную тень. Реальными оставались только вот эти двое, поглощенные разговором о чем-то не понятном мне, но очень важном для них.

Но, впрочем, еще ведь была я, и я была настоящей. Я ощущала бедром уверенное тепло ноги молчаливого Элистера, и важнее этого в мире не было ничего.

НАНИДАТ МАНИАХ (цикл)

Книга I Любимая мартышка дома Тан

Этот шпионско-детективный роман, написанный с великолепным знанием истории древнего Китая, можно назвать и романом о любви, и историческим фэнтези. Это роман не только о шпионаже, войнах и заговорах, но и о любви к прекраснейшей из женщин, память о которой не угасает уже второе тысячелетие; о далекой стране, где стихи писали все — воины, чиновники и бродяги, а открытие тайны бессмертия было совсем близко…

Поднебесная империя — громадный оазис спокойствия и процветания в мире, охваченном войнами. Столица империи — город, где Нанидат Маниах (кстати, происходящий из семьи Роксаны — жены Александра Великого), шелкоторговец, воин и шпион из Самарканда, чувствует себя как дома. А, впрочем, дом для него — весь мир. И покушение на его жизнь тихим весенним вечером не кажется ему самым страшным эпизодом в собственной биографии, полной опасностей и побед. Но шаг за шагом ему приходится распутывать клубки заговоров, которые в конце концов обрушивают великую империю в пыль. Все, что остается — это спасти себя и самую прекрасную в мире женщину и найти остров тишины среди бушующего мира.

Часть I Книга некромантов

Герой в тумане, между страшной и прекрасной сказкой,

путь свой он прокладывает на ощупь. Загадки окружают его

на каждом шагу, и нет сил понять, откуда летят смертельные стрелы.

Но вот он слышит тяжелое и жестокое слово

«война» — и, как ледяной ветер,

оно начинает рассеивать туман.

Глава 1

ВЕДЬМА НА КРЫШЕ

Карлик передвигался по ровному белому песку дорожки моего сада поразительно быстрыми прыжками, напоминая большую рыжую обезьяну из императорского зоопарка. Его подсвечиваемое ночными садовыми лампами искореженное тело, туго замотанное в темные тряпки, как бы стелилось по земле, из тряпок торчали неестественно широко расставленные, перевитые мускулами, как веревками, голые ноги, которыми он выбрасывал назад небольшие облачка песка. Левая рука карлика была выставлена вперед, а в правой было зажато очень странное орудие-то ли длинный нож, то ли короткое, около локтя длиной, копье.

Тысячи смертей и пылающие города, тяжелый грохот кавалерии по притихшим улицам, горькая и прекрасная любовь, невиданные реки и города, лица полководцев, царедворцев и властителей-все, все эти события, самые бурные в моей и без того не слишком спокойной жизни, начались с этой жуткой фигуры на песке.

Сзади карлика по дорожке постепенно выступали из мрака два темных силуэта — приближались два имперских солдата. Самые обыкновенные солдаты — не конные гвардейцы с павлиньими перьями на чешуйчатых шлемах, а пехотинцы в плотных темных халатах до щиколотки (ночью было не разобрать, есть под ними броня или нет), в черных, чуть изогнутых вперед матерчатых шапках, подбитых железом, и с короткими копьями в руках. Они уверенно топали ногами в толстых войлочных сапогах, и, если бы не карлик, я бы наверняка потерял несколько драгоценных мгновений, не догадался бы вовремя, что в сад среди ночи вошли убийцы.

Это было фактически невероятно. Мой дом в тихом зеленом квартале имперской столицы охранялся куда лучше, чем многие, многие другие дома. Два охранника всегда стояли на выходивших на улицу воротах, а за вторым садом располагалась караульная комната, где всегда кто-то был и внимательно прислушивался к звукам ночи. Охрана была выставлена также по заднему периметру дома, у конюшен, и просматривала все внешние стены.

Но вот сейчас, как ни странно, я, сидящий среди подушек на шелковом ковре в переднем саду, окруженный горящими масляными лампами и дымящимися курениями от насекомых, оказался полностью беззащитным. В левой руке у меня была зажата ароматная, шуршащая, плотная бумага — свиток с вертикальными рядами отчетливых черных знаков, которые складывались в нечто, весьма подходящее для весенней ночи, с песнями цикад и ароматами свежей листвы.

На размышления о том, что делать, у меня оставалось время, достаточное для того, чтобы в лучшем случае дважды щелкнуть пальцами.

Громкие вопли не дали бы ничего, поскольку если вторгнувшихся никто не остановил, то, значит, это уже некому было делать. Прочим же, обычным слугам, потребовалось бы очень-очень много щелчков пальцев, чтобы добраться до переднего сада, — и к тому времени тут все было бы уже кончено. Да даже и сам вопль также занял бы драгоценные мгновения, которых у меня не было.

Встать, повернуться и бежать от нападавших назад, к глухой стене сада, было глупо не только потому, что дальше было бы деваться некуда, но и по той причине, что карлик, как большой паук, уже разгонялся для удара.

Все, что мне оставалось, — это использовать смертоносную скорость движения моего противника против него самого. То есть подогнуть под себя ногу в мягком кожаном сапожке и прыгнуть с места, из круга дрожащего желтого света, в спасительный полумрак. Не назад, а почти навстречу убийцам, но чуть вправо, уходя от правой руки карлика с зажатой в ней железкой; я проскочил у его левого плеча и оказался под левой рукой одного из солдат. Второй солдат, даже и с копьем, и подавно остался на пару мгновений не у дел.

В три прыжка я оставил своих противников слева, почти за спиной. Неплохо для начала. Свиток к этому моменту уже валялся на ковре, а в правой руке у меня оказалась все еще горевшая масляная плошка. Ее я и швырнул в ближайшего ко мне солдата, особо не надеясь, что масло загорится. Но он, залитый маслом, все же инстинктивно отшатнулся, и тут я проделал старый, как сама базарная или уличная драка, прием — чуть погрузил на бегу ногу в песок и швырнул его ногой в лицо все тому же солдату.

Еще мгновение — и вот уже все трое моих врагов у меня за спиной, а я, успев ощутить запах их немытых тел, несусь примерно туда, откуда они пришли, — в направлении выхода из сада во двор, за которым — ворота на улицу.

А точнее — к каменной стене, отделяющей внешний двор от сада. К старой раскидистой груше, растущей у этой стены и подпирающей ветвями ее кладку.

Что ждет меня во дворе — еще солдаты и карлики? — я не знал, а что касается улицы, то сейчас, после второй стражи, при давно закрытых воротах всех кварталов, там просто никого не могло быть. Полагаться же на пустой улице на скорость своих ног мне, в моем довольно уважаемом возрасте, было бы опрометчиво. Поэтому все, что мне оставалось, — это попросту оказаться выше преследователей, а там уже действовать по ситуации.

Я схватился рукой за нижнюю ветку груши и позволил себе оглянуться и потерять таким образом еще мгновение-другое.

Плохо: солдаты уже успели обратить нехорошо улыбающиеся в лунном свете лица ко мне, а карлик, оставивший в песке садовой дорожки полукруглую борозду своего разворота, обогнал их и несся, пригнувшись, вперед.

Мастера боевых искусств взлетают по деревьям вверх, как белки. Я же карабкался по низко растущим ветвям, среди колючек, соскальзывая, шипя сквозь зубы и заставляя свои стонущие от неожиданной нагрузки ноги сгибаться под невероятными углами. Правая рука, испачканная в масле, чуть не подвела меня, соскользнув, — но вот уже я коснулся ногой благословенно шершавой черепицы на стене, подтянулся и развернулся назад.

Карлик, скрючившийся прямо подо мной, у подножия стены, раздвинул в широкой ухмылке рот среди свалявшихся веревочек бороды. Он не дал мне времени примериться, как бы ударить его по голове ногой: между оскаленных в улыбке зубов он вставил горизонтально свою длинную острую железку (тут я увидел, что у нее очень удобная рукоятка) и прыгнул на то же дерево.

Он взлетал по ветвям, как бесформенная черная тень, раскачиваясь на них и по инерции захватывая ветки одну за другой. За мгновение он лишил меня преимущества высокой позиции, заодно перелетев на дальнюю сторону дерева, так, что оно оказалось между нами.

Я не сомневался, что и на черепице он будет в выгодном положении. У меня оставался последний шанс — успеть встретить его, пока он не вскарабкался сюда и не ухватил свою железку рукой, и попытаться столкнуть его на землю, к солдатам, которые, даже с копьями, не представляли большой опасности для меня, пока я оставался наверху.

Соскальзывая, я начал огибать дерево сзади, по черепице, понимая, что уже не успеваю. Карлик оказался на ветвях даже слегка выше меня, мне пришлось чуть задрать голову, чтобы посмотреть в его тщательно затемненное сажей сморщенное лицо. И тут он странно дернулся вперед, ко мне, а потом, досадливо крутя головой, заскользил по ветвям вниз и упал бесформенной кучей прямо к ногам подбежавших к дереву солдат.

Из тряпок на его спине торчала короткая стрела с темным оперением. Солдаты тупо смотрели на нее, не шевелясь.

У меня появилось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию и принять решение, — может быть, целых три щелчка пальцев.

Я стоял на наклонной черепице, которой здесь крыли не только сами дома, но и стены, разделяющие город, как игральную доску, на прямоугольники: стены между дворами и домами, а также кварталами.

Пока я находился здесь, можно было целых несколько мгновений не опасаться солдат, в чьих руках были только копья, но не луки. Но я не имел понятия, сколько еще врагов разбежалось по всему дому, чем они вооружены и что стало с моей охраной. Я знал только, что у меня вдруг появился неизвестный враг, которого свалил стрелой неизвестный друг. Последний, однако, тоже находился в моем доме-или где-то поблизости — без моего приглашения.

Я попытался мгновенно окинуть взглядом темноту, с выступающими из нее круглыми очертаниями деревьев и изогнутыми, ребристыми поверхностями черепицы между ними. И увидел в свете луны невероятное зрелище.

На скате высокой крыши напротив замер странный силуэт — высокий, гибкий, в каких-то темных тряпках. Под луной отчетливо сверкали абсолютно седые, ничем не покрытые, растрепанные волосы. Фигура, замерев под моим взглядом, стояла, по-кошачьи изогнувшись, высоко подняв зад. Потом сделала странный, грациозный прыжок вбок по крыше, приземлившись без единого звука за ее углом, и исчезла из вида.

Сплю ли я, или наяву вижу героиню столичных страшилок — седоволосую ведьму Чжао, спрыгивающую по ночам с крыш и пьющую кровь людей и лошадей?

И тут до меня дошло, что в руке исчезнувшей с моих глаз ведьмы было оружие, по размеру не больше, чем заточенная железка карлика. Что-то вроде палки, более чем в локоть длиной, конец которой украшал прикрепленный поперечно небольшой лук. В общем, арбалет, по виду — охотничий: оружие, из которого можно стрелять одной рукой, хоть и на очень небольшое расстояние.

Этого зрелища, которое я наблюдал не более мгновения, мне хватило. Находиться в доме с исчезнувшей охраной, где по двору топчутся солдаты с копьями, а на крышах засели седые, но шустро скачущие арбалетчики, было попросту нельзя. В конце концов, не было никакой гарантии, что стрела, свалившая карлика, не была предназначена все-таки мне, но пролетела чуть правее.

Надо было бежать.

На перезарядку арбалета уходит мгновений пять. Я использовал часть их для того, чтобы подняться на локоть вверх по наклонной черепице и бросить быстрый взгляд в передний двор и на ворота. Что ж, как и следовало ожидать, на песке двора чернело неподвижное тело, а у самых ворот, где еще горела масляная лампа, можно было разглядеть второе. Моя охрана была уничтожена без единого звука, пока я сидел совсем неподалеку, в круге света — и буквально у ног засевшего на крыше седого арбалетчика, который при желании мог бы прочитать поверх моей головы крупные черные знаки рукописи.

Я повернулся и быстро пошел — а затем побежал — по черепице. Побежал, падая, сбивая коленки, делая неуклюжие прыжки, — утешало то, что, являя собой столь жалкое зрелище, я хотя бы собью прицел неизвестному арбалетчику, если он, конечно, имел такие намерения.

С топотом пронесся я по черепице стены, разделявшей внешний двор и передний сад, выскочил на боковую стену, отделявшую мой дом от стоявшего без хозяина соседнего владения. И двинулся по верхушке стены дальше, на восток, в сторону Восточного рынка имперской столицы. Бежать по черепице — особенно старой, выщербленной, заросшей травой и даже деревцами — было не так уж и трудно, если бы не одна проблема: при беге по скату одна нога все время оказывается как бы поджатой, а тело клонится в сторону и шмякается животом на черепицу.

Я не толст, как большинство имперских жителей, гордящихся своими горообразными животами. Но я прожил в нашем прекрасном мире на удивление долго — более четырех десятков лет. Множество моих сверстников уже простились с этим миром или смирились с потерей зубов, волос, гибкости конечностей или самих конечностей как таковых. Бог Голубого Неба был добр ко мне много лет, но он явно не готовил меня к бешеным прыжкам по косой черепице на подгибающихся ногах.

И все же я продвигался на восток. У моих ног меж ветвей дрожали оранжевые огоньки. Оттуда, снизу, слышался нежный звон струн, плыли пряные мясные ароматы из расположенных в глубине садов кухонь.

Вот девушка, на коленях склонившаяся перед сидящим у столика молодым человеком и наливающая ему вино из чайника среди мелькающих в свете ламп ночных насекомых.

А вот ее молодой человек поднимает глаза и с изумлением видит балансирующего в полутьме между ветвей несуразного человека со вздыбленной бородкой, в запачканном домашнем халате, штанах западного покроя и разодранных сапожках.

Густой запах сандалового дыма от молчаливого храма Учителя Куна. Шелковые флаги вокруг странно изгибающихся боков ступы храма Учителя Фо. Колонны храма Огня. Служители шаркают сандалиями и тревожно вглядываются туда, где я, как ночная птица, шуршу ветвями деревьев.

Ветви и огоньки, розоватые траектории летучих мышей, тихое фырканье лошадей во тьме.

Звенящая голосами цикад трогательная красота весенней ночи в городе, которого больше нет.

Прыжок со стены на белый песок пустынного проспекта, шириной в сто тридцать шагов. А не сдаться ли мне попросту в руки стражи с жалобой на вторжение в дом грабителей? Но, кроме карлика-убийцы, в мой дом вломились два имперских солдата. Это заставляло допустить вероятность приказа об аресте — и, соответственно, необходимости побега из столицы. А раз так, мне нужно сначала оказаться на нашем подворье, которое находится не так уж далеко — в четырех больших кварталах — от дома. Значит — вперед.

Крики городской стражи, взявшей, кажется, мой след, пока доносятся издалека. И можно даже подумать о том, что произошло.

А произошло почти то же, что с моим предшественником Мелеком, руководившим закупочными операциями нашего торгового дома в славной империи. Там, правда, охрана осталась жива. Но охрана эта не имела понятия, каким образом бедняга, отдыхавший, как и я, в охраняемом саду, был найден утром с головой, насквозь пронзенной через глаз каким-то странным тонким лезвием.

Теперь я хотя бы знал, что произошло. Но тогда никаких мыслей о том, что случилось и кому и зачем это понадобилось, у нас с братом не было. Мелек писал нам с братом письма — но никаких указаний на угрозу его жизни в них не имелось, если не считать загадочных строк о том, что «пришли странные и тревожные известия, которыми я займусь в ближайшее время, бросив на это все силы».

Письмо это, скрученное в трубочку, залитое воском и утопленное в сосуде с кунжутным маслом, еще качалось на боку верблюда, мерно шагавшего по Великому пути в штаб-квартиру торгового дома, а автор его уже лежал недвижимо, скрючившись на боку, среди пробуждавшегося сада, который теперь пришлось таким странным образом покинуть мне.

— Ну, и кого нам слать Мелеку на замену? — негромко спросил меня вскоре после этого брат, сидевший рядом со мной под зревшими на ветвях золотыми персиками. — Может быть… согласишься ты сам? Ты же любишь их столицу, ты говоришь на языке империи, и даже читаешь и пишешь. Здесь тебе, я знаю, стало скучно. А когда из империи такого размера приходят слова о «странных и тревожных известиях», после чего написавшего их убивают… В общем, тут как раз то, что тебя немножко подбодрит.

С того разговора прошло уже полтора года, но и сегодня я знал ненамного больше, чем тогда.

Последняя неприятность постигла меня, когда я уже сползал со стены, окружающей громадный квартал Восточного рынка, средоточения самых дорогих удовольствий имперской столицы. Стражи тут было немного. Квартал этот (да что там — город в городе) охранялся самими его обитателями так, что столичной страже и не снилось. А поскольку сам я был не последним из этих обитателей, то хорошо знал темный, не очень известный охране участок стены, где кладка была старой и расшатанной, черепица заросла травой и не скользила и вдобавок к стене прислонилось старое дерево гинкго с его веерообразными листиками с серебристой подкладкой и корой, похожей на застывшую грязь. По дереву-вниз, и…

Я рассчитывал сползти с внутренней стороны стены на безлюдную глухую улицу, где были мои же склады простого белого шелка для отправки в громадный и ненасытный Бизант. Но именно там, под стеной, почему-то разместился на ночлег известный всему Восточному рынку персонаж, носивший откровенно фальшивое имя Удай-Баба, с ударением на последнем слоге. Профессиональный святой, то есть проповедник лично изобретенной им религии, был перманентно грязен, бородат и космат. Правда, в отличие от прочих пророков Инда и Бактрии, он был вполне нормален и разумен — стоило только присмотреться к его ехидным глазам навыкате между вывороченных красных век. Кстати, после двух-трех бесед с Удай-Бабой на темы вечности, воздаяния и плотской любви как религиозного ритуала у меня возникло неопределенное подозрение, что, кроме проповедей, он занят такой же, скажем так, торговлей шелком, что и я. Уж очень удобно быть человеком, которого никто не спрашивает, куда он идет, почему появляется и исчезает и с кем разговаривает.

Вот эта личность и подпирала теперь стенку, которую я переползал уже буквально на животе, выглядя при этом куда более святым человеком, чем сам Удай-Баба, то есть до невозможности грязным, с лоснящимся и исцарапанным лицом, с непокрытой головой и застрявшим в волосах сором.

Удай-Баба широко открытыми глазами следил за моим падением на мягкую землю и последующими попытками встать на ноги, которые уже буквально подламывались.

Теперь все стало значительно проще. Можно было не оглядываться назад и вверх — не гонится ли за мной седой арбалетчик. У меня не было сомнений, что своими летящими прыжками он легко догнал бы меня. А раз он этого делать не стал, то действительно был не врагом мне, а спасителем.

Здесь, на рынке, пахло погасшими углями, закапанными застывшим мясным соком, и перемещались, как тени, уборщики мусора. Ковыляющий на одеревеневших ногах, изодранный и вывалянный в грязи согдиец тут никого удивить не мог — подумаешь, караванщик, выпивший еще днем лишний чайник вина и только что проснувшийся в канаве.

Так, без сил, добрался я до нашего подворья, где, как обычно, еще горели масляные плошки и полулежали на коврах редкие посетители, решившие провести здесь всю ночь. У ворот меня перехватили сильные парни с обычно лишенными выражения, а сейчас встревоженными лицами. Похоже, здесь знали о случившемся всё в подробностях еще до моего прихода. Парни буквально внесли меня под старое раскоряченное дерево, украшенное фонариками со свечами внутри. Мне навстречу спешил мой дорогой Сангак, сияя щербатой улыбкой, от которой людям, незнакомым с ним, часто становилось не по себе. Он проследил, как меня укладывают на приготовленные ковры и подушки, затем пощелкал пальцами единственной руки над головой.

Перед моим носом возникло пахнущее хлебом прохладное пиво в кувшинчике. Как только я прикончил его одним длинным глотком, кувшинчик буквально растаял в воздухе, и мягкие женские руки — не меньше двух пар — начали ласкать мою шею, лицо и даже макушку полотнищами нежнейшего муслина, пропитанными теплой имбирной водой. Капли стекали мне за ворот, это было щекотно и чертовски приятно.

— Скоро согреется достаточно воды для бочки, хозяин, — без выражения проговорил Сангак, чья недвижная туша заслоняла от меня луну. Он сейчас был похож на чудовище из императорского зоопарка, изловленное в низовьях Великой реки, — толстые лапы-колонны, лысая макушка между двух подвижных ушек, маленькие глазки. Для полного сходства не хватало только рога на носу, которого Сангак был, конечно, лишен. Тонкость ситуации была в том, что это Сангак нес перед торговым домом ответственность за то, чтобы ко мне не приходили по ночам карлики с заточенными железками в сопровождении двух солдат из неизвестной воинской части. Все происшедшее должно было стать страшным ударом по его профессиональной гордости. Не говоря о том, что от моего слова теперь зависели такие возможные неприятности, как назначение Сангака простым караванщиком, — и это в самом лучшем случае. Но мой массивный друг хорошо знал, что я не принимаю таких решений без долгого размышления, поэтому держался с достоинством, хотя и не без застенчивости.

— Извини, что разбудил тебя, дорогой друг, — смиренно сказал я. — У тебя был, наверное, тяжелый день.

— Я не спал, хозяин, — негромко и сдержанно отвечал Сангак. — Я размышлял.

— О несовершенстве этого мира? — поинтересовался я, поудобнее прислоняясь к еще теплому стволу.

— Я думал о баранине, — вздохнул Сангак, продолжавший стоять в ожидании моего жеста, который разрешил бы ему сесть. Дождавшись его, он поместился на краешке моего ковра так, чтобы я видел его лицо, нежно обнял обрубок своей левой руки правой кистью и продолжил: — Я думал о том, почему из всех скотов нашего мира именно баран так прекрасен, почему именно его мясо стоит выше всех прочих. Оно не расплывается на зубах в кашу, как у какой-нибудь мелкой птицы, и не делится на толстые жилы, как у быка. Оно как раз правильное для зубов и языка. А аромат! Вот как мне добиться аромата настоящего барана, к которому мы с вами привыкли дома, который мне и сегодня постоянно снится? Что не так с баранами здесь, в этом проклятом городе? Почему лучшее, что в этой империи можно сделать с бараном, — это поступить с ним так, как это делают люди Инда?

— Обвалять в имбире с чесноком, смешанными с кислым молоком, и оставить на ночь? А потом долго запекать в глине?

— Именно так, хозяин, — с той же осторожной сдержанностью проговорил Сангак. — И, кстати, хотя я знаю ваши привычки — не есть много по ночам, но если вы захотите чего угодно, вообще чего угодно, включая и плов, то вся кухня на ногах и давно ждет вашего приказа… Но я подозреваю, я даже уверен, что вы закажете…

— Фрукты, — подтвердил я. Сангак в этот же миг снова защелкал пальцами у себя над головой, как танцовщик из Дамаска, и через мгновение у меня под носом слабо повеяло ароматом настоящей согдийской дыни, благополучно пережившей зиму. Она бы буквально плавала в тягучем соке, если бы не была переложена кусочками льда. Сангак в очередной раз оправдал свою репутацию.

— Можешь ли ты представить, друг мой Сангак, что меня этой ночью посещают совсем другие мысли, не о баранине, — дал я ему сигнал к началу серьезного разговора. — Но я вижу, что ты был предупрежден о моем приходе, если успел распорядиться даже нарезать дыню… — Букар поднял тревогу, увидев убитых охранников — двух на воротах, одного в караульном помещении у кухни, — бесстрастно начал докладывать Сангак. — И не обнаружил вас нигде в доме. Послал всадника ко мне сюда. Я немедленно отправил к вам «умниц». Они уже, думаю, прибыли в ваш дом и работают. Тем временем я тут немножко подумал и решил, что если вам пришлось по каким-то причинам скрыться из дома, то вы либо затаитесь где-нибудь до утра, либо сразу появитесь здесь. Ну, а если случилось что-то похуже, то утром надо будет идти к городской страже. Но я отдал все распоряжения, исходя из лучшего варианта. И усилил здесь охрану по внешнему и внутреннему периметрам. Охранники мне вскоре и доложили, что вы идете сюда пешком через площадь для представлений… Букар тоже здесь.

— Что ж, поговорим пока с Букаром.

Сангак снова сделал танцевальные движения единственной рукой над головой, и к нашему дереву из тени под стеной двинулась фигура моего провалившегося охранника. Голова его металлически отблескивала сединой.

Как и Сангак, хорошо меня зная, он не тратил времени на извинения, а молча ждал вопросов.

— Извини, что доставил тебе столько хлопот этой ночью, — сказал я, и от такого издевательства сероватое в свете луны лицо Букара стало попросту белым. — Начнем вот с чего: что именно ты услышал? Что заставило тебя подняться и посмотреть?..

— Шуршание, господин. Откуда-то сверху, — отвечал воин после небольшой паузы. — Похоже, кто-то был на крыше вокруг переднего сада. А потом громче, шаги и топот — тоже сверху. Я выбежал сначала в караульную и увидел, что Аспанак лежит лицом вниз, и из-под него течет кровь. Потом я побежал в вашу спальню, где вас не было, по дороге поднял людей, побежал к воротам…

— Через передний сад? — перебил его я.

— Да, господин.

— И что было в том саду?

— Ничего, — отвечал Букар после короткой паузы. — Хотя видно было, что вы именно там только что были. Ваша рукопись лежит, лампы горят, курения еще дымятся… И были следы на дорожке. Много. Я их обошел стороной.

— Дальше.

— Дальше я подошел к воротам и увидел двух убитых. Вгашфарна и Девгона.

— Как они были убиты?

— Вгашфарн — длинным тонким острием в глаз, — еле заметно содрогнувшись, сказал Букар. — Как и Аспанак в караульной. А Девгон — у него была сломана шея. И все.

— Как это — все? Больше убитых не видел? И вообще кого-либо?

— Нет. Никого.

— Совсем никого? Как интересно… Значит, это все?

— Почти, господин… Мы начали искать вас по всему дому. И когда не нашли, я вскочил на коня и понесся сюда, через город, во весь дух. Стража и не пыталась меня догнать. У них нет таких коней.

Но в глазах Букара, как я видел, было какое-то сомнение.

— Что ты еще видел, дружочек? — поощрил я его.

— Вы не поверите мне, господин… Но это шуршание на крыше… Я, естественно, после этого стал особенно внимателен к крышам — и увидел… Оно мелькнуло над черепицей у края дома, того, который выходит на восток…

— Оно — это что?

— Это был не человек, — тихо сказал Букар.

— А что же это было? Из императорского зоопарка разбежались тигры?

Букар тяжело вздохнул и, помня, что я люблю факты и не люблю преждевременных выводов, ответил:

— Фигура. Не мужчина, не женщина. Прыгала по крыше. Седые длинные волосы. Черное лицо. Двигалась не так, как движутся люди. Я видел ее буквально мгновение. Шла на восток, по черепице.

Сангак шумно выдохнул и замер, ожидая моей реакции. Он хорошо знал, что я думаю, когда моим людям мерещатся демоны, духи и дэвы. Или известная всей столице ведьма Чжао.

— Как же она двигалась?

Букар, после раздумья, опустился на четвереньки и попытался сделать странный прыжок боком. Не было сомнений — он видел то же самое, что и я.

— Спасибо, дорогой мой Букар, — сказал я после паузы. — Ты все сделал правильно. Мы еще поговорим. И — мне очень жаль, что наши с тобой друзья погибли.

Букар подождал мгновение, как бы не веря своему счастью, потом издал что-то вроде глубокого вздоха и проворно убрался из-под дерева.

Сангак, очень даже заметивший, что ему пока никто не сказал «ты все сделал правильно», молчал.

— Что ж, — после долгой паузы подвел я итоги. — Букар услышал, как я бежал по черепице. Все, что было до того, происходило исключительно тихо. И это очень интересно. Без малейшего звука уничтожить трех воинов — это сильно… Сначала, конечно, убили Аспанака в караульной. Это сделал карлик, в одиночку. Пробрался по той же крыше, упал на шею сверху, ударил этой штукой в глаз.

— Карлик? — выпучил глаза Сангак.

— Тебе было бы не очень приятно с ним встретиться, уверяю тебя… Потом он прокрался к воротам, дал сигнал солдатам. Когда в дверь стучат солдаты при оружии, это не вызывает подозрений, но здорово отвлекает. Охранник вступает с ними в беседу, и тут сзади подкрадывается тот самый карлик… Вгашфарна и Девгона убили одновременно, так, что они не успели издать и звука. Одного — карлик — своим длинным орудием, второго — один из солдат; значит, он умеет быстро ломать шею — тоже интересно. Собственно, для этого солдаты и понадобились, карлик бы один не справился, и, кстати, это были все-таки не солдаты. И все это время я спокойно сидел в переднем саду; может, я и слышал какое-то движение у входа, но… На то и ворота, чтобы в них стучали, спрашивали дорогу или просили еды — знакомые, нормальные звуки… Далее, Сангак. Труп карлика исчез. И солдаты исчезли. Значит, они его унесли. Причем очень быстро. И скрылись без следа. После моего бегства им больше нечего было делать в доме, в котором уже поднялись шум и крик.

— Ах, вы убили этого карлика! — с явным облегчением сказал Сангак.

Я не стал его разочаровывать. Не стал я рассказывать и еще об одном странном факте — о том, что седовласое создание на крыше двинулось, судя по словам Букара, на восток. Но ведь и я шел туда же. Тогда возникал вопрос: почему это странное создание не догнало меня? Меня, передвигавшегося по черепице далеко не с юношеской ловкостью?

— Итак, Букар выбежал в сад, когда я уже ушел, а карлика унесли, — продолжал я.

— Но как же, если этот болван, судя по всему, все-таки видел вас и принял не иначе как за саму ведьму Чжао на крыше, — возразил Сангак.

— Искренне надеюсь, что обо мне он не сказал бы «не мужчина, не женщина, вообще не человек», — покачал я головой. — Нет, там, наверху, был еще кое-кто, кого я видел и сам, иначе я бы не убежал из дома, Сангак. И у него был арбалет… Вот что: пусть «умницы» утром, когда рассветет, посмотрят на всех крышах, и, вообще, пусть охрана с этого дня учится смотреть, что происходит там, сверху. И — спасибо, Сангак. Дыня была великолепна.

Мой друг, хорошо понимая, что окончательная оценка его ошибок и достижений — впереди, все же слегка расслабился.

— Ваша комната ждет вас, — басил он, топая рядом со мной. — Бочка с горячей водой уже, должно быть, готова. Лежанка застлана тонким имперским льном, как вы любите. Вам понадобится массаж сейчас и массаж утром, и все равно после такого приключения будет болеть все тело, уж поверьте мне… Жаль, что вы не можете массировать сами себя — мы все, кому приходилось испытать ваши руки на себе, куда счастливее вас…

Дальше меня, чуть не заснувшего в бочке, буквально перенесли в комнату, где я провел немало счастливых ночей во время прежних приездов в столицу, когда еще не руководил здесь всеми нашими торговыми операциями. Я начал вспоминать сказки о страшной старухе Чжао, скачущей в лунные ночи по крышам. А буквально в следующее мгновение сияло уже не утреннее, а чуть ли не полуденное солнце, смирный Сангак лично вручал мне нечто мягкое, теплое и слегка провисающее в руках, закутанное в тонкое хлопковое полотенце, из-под которого пробивался лучший в мире аромат только что выпеченного в тандуре хлеба. У моей постели стояла также мисочка с крупными, одна к одной, полупрозрачными ягодами белого тутовника.

Глава 2

РУКА САНГАКА

Солнце раскаляло полосатые полотнища, переброшенные над нашими головами между вторыми этажами задней части подворья, возле многочисленных кухонь Сангака. Все были на ногах — повара стучали ножами, великая самаркандская танцовщица Меванча на галерее пыталась прижать ко лбу собственную ногу, уверенно стоя на другой. Рынок по ту сторону зданий отдаленно гудел голосами людей и верблюдов, жалобами флейт и тонким звоном колокольчиков.

Одетый в чистую, разглаженную горячими камнями, короткую, до бедер, тюркскую курточку из плотного льна и длинные штаны из простого шелка, заправленные в новые мягкие сапожки взамен уничтоженных накануне, я вместе с Сайгаком и несколько более значительной личностью — старым Юкуком — слушал новости из моего обесчещенного дома.

Юкук был высок, сух, неприятен на лицо, говорить он почти не мог, лишь шептал — отчего возникает такая болезнь, для меня было загадкой: маленькие демоны, живущие в горле, или склонность к слишком горячему супу? Вдобавок взгляд его водянисто-голубых глаз был невежливо упорен. Юкук также отличался спокойствием, немногословием и умением слушать. В чем, собственно, и состояла его главная работа в нашем торговом доме — слушать, просеивать информацию и спокойно, терпеливо отбирать из нее факты, которые несколько выходят за рамки шелкоторговли как таковой. А также делать выводы и обсуждать их со мной и ни с кем больше.

Сангак боялся его как песчаной бури, и так же относились к нему все остальные, даже те, кто не вполне понимал, чем Юкук, собственно, занимается.

Итак, докладывали «умницы», в доме у меня все уже в относительном порядке. Квартальный надзиратель принял к рассмотрению дело о тройном убийстве и вторжении неизвестных грабителей в дом уважаемого торговца с Запада, который в то время находился в доме известной певицы в квартале Пинкан (тут я слегка поморщился). Певица, друг нашего дома, предупреждена, ей заплачено (десять связок монет и штука лазоревого, тонкого до прозрачности шелка из Сучжоу), поспешно доложили мне.

Надзиратель сообщил также моим «умницам», что одного преступника видели — невысокого худого человека не вполне молодых лет с торчащей вперед бородкой, очевидно — иностранца; он убегал по крышам в восточном направлении и поднял на ноги людей из нескольких домовладений и даже храмов. Его ищут и без сомнения схватят (тут я смиренно покивал). Похороны моих погибших охранников были назначены на сегодня, и письма и деньги их родным уже укладывались в верблюжьи сумки каравана, идущего домой.

В остальном доклад «умниц» был удручающе пуст. Почти ничего, кроме того, о чем я уже и сам знал или догадывался, они не рассказали.

Итак, отпечатки бесформенных войлочных армейских полусапог — два комплекта, у ворот и в переднем садике. Еще был третий комплект отпечатков на песке двора, очень странных, маленьких, будто бы детских, но широко расставленных ног. Следы крови у дерева, по которому мы с карликом карабкались вверх. Сорванные мох, трава и потревоженная пыль на черепице именно там, где им и положено было быть. То есть у ворот, над караульной комнатой (следы карлика), на восточной стене (мои). А также — тут я прислушался — на галерее для приема гостей. Я мысленно кивнул: отличное место, туда не проникает свет луны, его не видно снизу из-за разросшихся кустов азалии. Зато оттуда хорошо видны оба сада и многое другое.

Итог: три мгновенно и без сопротивления убитых согдийских воина, каждый из которых в нормальном бою мог бы легко уничтожить трех-четырех противников.

Больше — ровным счетом ничего.

— Что-то немного мы узнали, Сангак, — сказал я, поглаживая бородку. — Если не считать того, что теперь мы понимаем, как был убит мой предшественник Мелек. Это был не нож, Сангак, а тонкое острие, возможно, спрятанное в бамбуковом стволе длиной в локоть. Так что это мы теперь знаем. Но не знаем, почему он все-таки был убит. Ну, из трех загадок, получается, раскрыта одна — что ж, тоже неплохо.

Третьей загадкой Мелека, которой я неустанно мучил всех своих людей, был войлок. Мой предшественник был весьма достойным человеком, и, кроме того, прекрасным торговцем. Тем сильнее поразил нас, разбиравших его дела, целый громадный склад, забитый товаром, никак не относившимся к основному профилю нашего дома: войлоком, толстым и тонким.

Когда мы подняли денежные записи, оказалось, что закупка войлока у тюрков Великой степи, пусть и по хорошей оптовой цене, чуть не разорила в какой-то момент весь наш дом, по крайней мере, ту его часть, что имела дело с Империей. Мы с братом войлока не заказывали. А больше записей не было. Кому собирался продавать этот товар мой покойный друг, оставалось загадкой. Не говоря о том, что речь шла об очень неприятном товаре, имевшем обыкновение впитывать влагу буквально из воздуха и вообще требовавшем внимания.

Но никакого решения загадки войлока ни у кого пока не было.

— Что ж, — продолжил я, — Юкук дает задание: «языки и уши» начинают собирать базарные сплетни насчет карликов, которые убивают. Они ведь должны быть известны кому-то в славном столичном городе, где всегда кто-то нанимает убийц. Так что у нас нормальная ситуация: клиент ищет исполнителя. Вот и пусть ищут. Авось повезет.

«Умницами», как нетрудно догадаться, мы звали тех, кому следовало работать скорее головой, чем руками и ногами. А «языками и ушами» в нашем торговом доме называли «умниц» особого рода — талантливых собутыльников и болтунов, которые умели долго и терпеливо говорить о чем угодно и с кем угодно в винных лавках столицы.

Были также «добрые дядюшки из Янчжоу» — почему именно оттуда, никто уже не помнил. «Дядюшки» работали с просвещенными дамами, заправлявшими кварталами наслаждений, слушали их рассказы о клиентах и таким образом выявляли респектабельных чиновников, сильно потратившихся на прекрасных столичных женщин. Счета наиболее перспективных чиновников оплачивались нами, благодаря чему мы потом узнавали многое из жизни ведомств, в которые счастливые чиновники приходили ежедневно к рассвету, ожидая ударов барабана и открытия ворот. Чиновники эти были полезны прежде всего потому, что закупку шелка наш дом вел именно через имперские ведомства, прямая торговля этим товаром была запрещена. Но они могли рассказать и многое другое.

Стоит ли говорить, что и «дядюшки», и «языки и уши» понятия не имели, на кого они на самом деле работают. Для этого в имперской столице мы открыли якобы совершенно независимые торговые дома.

— И «дядюшек» задействуем тоже, — добавил я. — Ты хочешь что-то сказать, Юкук?

— Спросить, господин, — прошелестел он. — Вы видели карлика, я нет. Вы говорите — он убийца. Хорошо. Но какого племени?

— Хань, — сказал я. — Местный.

— А солдаты?

— Тоже. Обычные на вид солдаты. И тоже ханьцы. Ты пытаешься выяснить, не подослали ли их наши, согдийцы? Да, конкуренты могли бы нанять карлика.

Юкук кивнул. Напряжение, витавшее над нами наряду с ароматом баранины, не проходило. Дело в том, что, пока не было известно практически ничего, мы не могли исключить и вариант предательства, в том числе одного из двух моих ближайших помощников, сидящих в данный момент рядом. Оба знали, что покушение заставляет меня сейчас обдумывать, среди прочего, и смену охраны — замену людей Сангака на «невидимок».

«Невидимки» были моим личным боевым резервом. Они никогда не появлялись на подворье, они жили среди караванщиков на западной окраине города, за внешней городской стеной. Никто не знал, кто из довольно многочисленных караванщиков относится к этой анонимной гвардии главного представителя торгового дома, то есть в данном случае моей. Неизвестно было также, сколько их. Но все знали, что то были не просто воины — а люди, легендарные в Самарканде и за его пределами, способные убивать подручными предметами или голыми руками, быстро и беспощадно. Находились они вдали от Восточного рынка по единственной причине — чтобы Сангак или любой другой на его месте знал, что у него нет монополии на организацию охраны, как моей личной, так и всех торговых операций дома.

Шепотом передавались среди наших людей слухи о том, как лет сорок назад один из предшественников Сангака был подкуплен конкурирующим домом. И тогда безоружные «невидимки» ворвались на подворье среди бела дня, и на глазах у публики начали укладывать на землю охранников несильными, но точными ударами кулаков по голове. Тем временем двое из них, обнаружив предателя на кухне, с пугающей быстротой, за какие-то мгновения отрезали ему голову двумя кухонными ножами на глазах у поваров и выбежали вон, бросив по дороге голову в котел с супом, дымившийся на улице среди остолбеневших посетителей. Ресторан пришлось закрыть на целый год…

— Итак, начнем с карлика, авось узнаем что-то еще, — продолжал я. — Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?

Мой друг фыркнул, сочтя сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочеты их работы, и Сангак это знал не хуже других.

— Ну, посуди сам: что нам остается, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займемся ведьмой Чжао, — приятно удивил я его. — Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам все, что можно и нужно знать про эту седую любимицу чанъаньцев. И пусть «языки и уши» тоже про нее поспрашивают, эта тема не хуже вина развязывает языки. Узнаем много забавного…

После окончания нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, украшенной строгими черными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищенно ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.

Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисающей до колен попоной из серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло, поставив ногу в стремя модного образца-с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.

И — взлет в седло. И — выпрямленная спина. И вот ферганец, торжественно ведомый Сайгаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.

У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд еще внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считают, что поездка в одиночку-принижение их ранга… И вот уже наша троица неспешно выплывает из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.

Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад-чуть подергивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти черная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.

Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось завершить кавалерии «черных халатов» и согдийской пехоте.

Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники — и Сангак упивался своей непобедимостью.

За месяц до того я извлек его, после долгих неприятных разговоров с «черными халатами», из городской тюрьмы. Сангак считался опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «черных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей — но потом сдал, все-таки сдал обреченный город. Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причем склонным к чрезмерному насилию — за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «черных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.

Сангак, надышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был острием клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься сквозь ряды имперцев туда и обратно, и снова туда, и снова обратно.

Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше — пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…

Какая удивительно красивая работа Бога Небесного — человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у нее пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони — для поглаживания прохладных женских бедер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дергается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся-не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуей воинов.

Я подскакал к Сайгаку, ухватил уздечку его коня, дернул.

— Сейчас догоню, хозяин, — успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевел взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.

Я рванул повод снова.

— Надо ее подобрать, — без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. — Простите, я сейчас.

— У тебя времени — половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперед, вперед, — сквозь зубы сказал я, продолжая дергать за повод.

Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперед сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла-река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся — шагах в трехстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.

Я заставил Сангака проехать еще немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.

Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскаленным в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч — и ни костров, ни смолы.

— Совсем не болит, — успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.

В человеке две крови, темная и светлая. Темная течет медленно, и остановить ее нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.

Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с теплым от жары красным мервским вином поднес к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки из мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястье, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок еще торчал.

— Сейчас будет очень больно; постарайся не драться, — сказал я ему, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.

Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, еще раз прошелся тряпкой с вином и скрутил ее в новый жгут.

Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что пока она течет наружу, человеку не так больно, но если остановить ее поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.

Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой — но не сейчас, а после смены жгута и нового промывания вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль еще была впереди, и не на один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было еще доскакать.

Сангак сам взгромоздился на коня и, продолжая качать головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.

Я сбросил раскалившийся шлем на руки двух оказавшихся здесь воинов из моего отряда — и остался в этом страшном месте на две недели.

Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, который лечил своих воинов сам. Началось все с того, что я понял, как важно быстро очистить и перевязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей любая рана, даже царапина, могла означать медленную смерть. И вот оказалось, что раненые из моего отряда умирают куда реже, чем из других.

Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность — а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное — мои руки и голова как будто сами делали что-то, мне самому не совсем понятное. Я медленно вел пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него — и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови, — и голова у него переставала болеть.

В результате ко мне понесли воинов отовсюду, и «черных халатов», и согдийцев. Я спал там, где падал, ел, не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.

Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной и жуткий, мог уже есть даже свое любимое мясо.

— Я больше не воин, — отрешенно сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.

— Что ж, ты можешь стать торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже не обязательно будет убивать или грабить, — развлекал я его разговорами. — А знаешь что, не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так, — показал я.

— Но он же будет соскакивать вперед, — задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.

Уже через полгода мы отправили его в империю, простым охранником каравана, и скоро он осел в имперской столице. А потом получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к нему должность хозяина ресторана.

Последнее изменило его жизнь полностью.

Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на противоположном конце нашего рынка.

Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не то чтобы всерьез — ну, максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть, — все же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но совсем не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но не похож, совсем не похож на тот, который можно было за сущие гроши купить дома.

Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам имперской столицы — по его словам, таким образом он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, он обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.

А дальше произошло — если я правильно понял рассказ Сангака, — следующее.

Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у теплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет

— И как же ты это делаешь, парень? — ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепешку левой рукой (с завернутым рукавом) и отщипывавший от нее кусочки мясистой правой пятерней (корочка тихо похрустывала).

Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, обычно производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет — то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.

— Дело в хворосте, — извиняющимся голосом объяснил он. — Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.

— И что же ты сделал с хворостом? — скорбно продолжил допрос Сангак.

— Я нашел кусты, чей дым очень похож на наш, — поторопился ответить мальчик. — К югу от городской стены.

— А, — почти прошептал Сангак и некоторое время после этого с полуоткрытым ртом кивал своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.

Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопеком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый завораживающий мир.

Глава 3

ЯШМОВЫЙ БРАСЛЕТ

«Дрожь означает, что женщина желает продлить соитие;

Когда дыхание женщины прерывается, это означает, что ее охватила страсть;

Когда женщина кричит, это значит, что она испытывает великое наслаждение;

Когда женщина стонет, это означает, что яшмовый жезл достиг предельной глубины, и она начинает испытывать безграничное удовольствие;

Когда женщина скрипит зубами и дрожит всем телом, это означает, что она хочет продолжать соитие как можно дольше».

Со вздохом откинулся я на подушки и опустил на колени свиток с этим замечательным текстом. Он так и пролежал целые сутки на моем ложе в саду, не тронутый ни побывавшей здесь городской стражей, ни — тем более — особо почтительной, подавленной случившимся охраной.

Сегодня я не без печальной усмешки вспоминаю, что после возвращения в дом, притихший после похорон моих людей, я, сам того не сознавая, попытался повернуть время вспять. Это же так просто: не было никакого карлика-убийцы, никакого побега по шершавой черепице, ночной сад по-прежнему остается самым безмятежным и тихим местом на свете. А сам я так и сижу на шелковых коврах среди круга теплого желтоватого света, исходящего от масляных плошек, и вожу пальцем по ароматной хрустящей рисовой бумаге, крапленой золотом.

Я не мог похвастаться такой же коллекцией, как знаменитый Ни Жошуй, в чей дом не проникал солнечный свет из-за свитков, громоздившихся на подоконниках: говорят, их у него было тысяч тридцать. Я и читаю-то на этом строгом и элегантном языке медленно, постоянно спрашивая у какого-нибудь местного грамотея точное значение того или иного знака: сколько их в этой стране, тысячи или десятки тысяч, не знает никто. И каждый дочитанный до конца текст для меня — маленькая победа.

Этот же свиток был победой особой, изысканным даром любви от женщины, которая вошла недавно в мою жизнь — так, будто ее принес сюда сладостный весенний ветер Чанъани, который распространял среди темных кирпичных стен и серых черепичных крыш ароматы мускуса, сандала, алоэ и камфары в бессчетных изысканных сочетаниях.

Как жаль, что нельзя записать словами запах — его можно только узнать. Но ароматы этого города мне не удастся снова ощутить никогда. Когда самая знаменитая распутница города по прозвищу Благоухание Лотоса выходила из своего дома, шутили злые люди, то за ней следовал рой пчел, принимавших ее за цветок. Чанъань была прекрасна, то был город возвышенного любовного томления — и легкомысленной плотской любви. Ее жители рассказывали друг другу множество веселых историй — например, об оркестре из пятнадцати девушек, которые перед свадьбой одной из них (впрочем, и после таковой) по очереди приходили в постель к жениху, говоря, что обычай «попробовать невесту» — якобы часть «тюркского брака», а чем жених хуже невесты?

Что-то подобное проделала и со мной очаровательная придворная дама по имени Лю.

Если при первых императорах славного дома Тан-ну, хотя бы при невыразительном Гао-цзуне и великом воине Тай-цзуне — нравы двора были суровы, и придворные дамы не так уж часто показывались из-за ярко-алых стен дворца, то сейчас наступил совсем иной век.

Мы познакомились с Лю в одной из моих лавок, куда я зашел с начальственным визитом, и разговорились о тохаристанском и хутталянском шелках, знаменитых своими желтыми и красными полосами на зеленоватом фоне. При второй встрече там же Лю каким-то образом навела меня на разговор о целительстве (узнала обо мне все у продавцов?), и кончилось все ее просьбой избавить от болей в плече. Боли оказались выдумкой, а деликатный сладкий стон, который она издала после первого же прикосновения моих пальцев, был просто восхитителен. И вскоре она привыкла появляться у меня каждый четвертый день недели и уходить уже гораздо позже вечернего удара барабана- придворные дамы могли себе позволить многое.

Я не сомневался, что для придворной дамы ее ранга общение с богатым западным торговцем, да еще и с репутацией целителя, было не только допустимо, но и престижно — все, что исходило с Запада, в империи было предметом всеобщего восторга. Иначе, подозревал я, наше общение там же, в лавке на Восточном рынке, и закончилось бы.

В искусстве любви самыми выразительными были ее руки. Они гладили мою спину сначала медленно и сладостно, потом все быстрее, будто пытаясь ее разорвать, и наконец эти руки судорожно вжимали мое тело между ее жадно раздвинутых ног.

Однажды Лю пришла, как мне показалось, с сестрой-близнецом. Они были удивительно похожи — одного роста, одного телосложения: щедрое, скажем так, тело, но не лишенное гибкости в талии.

Я и сейчас помню, как шел им навстречу по садовой дорожке: они были похожи на две раскрашенные керамические статуэтки, из тех, что кладут здесь в могилы. Одинаково белые лица, одинаковые прически, похожие на чуть закругленные крепостные башни. Обе пытались отвернуться от весеннего ветра: одна чуть наклонилась вправо, другая — влево, их спускавшиеся полукругом к песку золотистые накидки трепетали, как знамена у храма Учителя Фо.

— Я привела к вам подругу, — без особой застенчивости сказала мне Лю, продолжив речь восхитительно двусмысленной фразой: — После ваших рук спина у меня стала подвижнее. Может быть, вы поможете и ей? Я была бы так рада.

— Как зовут вашу подругу? — вежливо поинтересовался я, пытаясь сообразить, правильно ли я понимаю то, чего от меня ожидают.

— Юй Хуань, — ответил мне странный голосок с неповторимым шелковым тембром: тихий, почти шепот, но абсолютно отчетливый. — Что означает «Яшмовый браслет».

И, как бы в подтверждение своих слов, она покрутила на запястье браслет из особого, розового нефрита. Довольно дешевый камень, хотя и редкий; но, как известно, именно его предпочитала прекрасная возлюбленная императора Ян Гуйфэй. А значит, и половина жительниц столицы.

— И кто же вы, уважаемая госпожа Юй? — любезно поддерживал я беседу, ведя обеих к длинному павильону, стоявшему в третьем, дальнем дворе и служившему местом наших с Лю забав (туда меня направила сама Лю несколькими энергичными движениями подбородка).

— Актриса, — отвечала моя новая гостья после краткой паузы и движения бровей. И скромно добавила: — Придворная актриса.

Я почти засмеялся: можно было бы догадаться об этом в первые же минуты. Наблюдать за этой женщиной, слушать ее было острым наслаждением. Она играла. Играл ее голос, брови, губы, то вытягивавшиеся трубочкой, то раздвигавшиеся в странной полуулыбке, как на лице каменного Учителя Фо. Она и двигалась как актриса, то есть танцовщица и музыкантша. Сейчас я вспоминаю, что даже через много месяцев после нашего знакомства я так ни разу и не увидел, чтобы она танцевала в полном смысле этого слова. Но она умела подчеркивать, «показывать» свои слова быстрым поворотом головы или внезапным наклоном плеча, глядя на меня исподлобья озорными глазами.

«Актриса», тем более придворная, означало, что передо мной женщина если не из очень хорошей семьи (и не такого высокого статуса, как Лю), то отлично воспитанная. И, кроме музыки и танцев, она наверняка пишет стихи, причем, скорее всего, прекрасным почерком.

Уже тогда я почувствовал, что когда я вижу эту женщину, то где-то в середине живота у меня зарождается счастливый смех — и рвется наружу, будто при виде веселого щенка или неуклюжего карапуза в маленькой шелковой шапочке с бубенчиком. С ней было невероятно легко.

— Вот это здесь, — тихо сказала своей подруге Лю. — А там, за дверями, будет не просто тепло, а очень жарко. Обещаю.

Они обменялись наигранно строгими взглядами.

— О-о, — сказала актриса по имени Яшмовый браслет, войдя в мое целительское логово.

Там пахло горячим свежим деревом и множеством трав. И там действительно было жарко. Потому что самую дальнюю комнату этого домика занимала большая, мастерски сделанная тюркская баня. Имитировать ее пытаются многие, но что касается моей, то настоящий мастер мог, побрызгав на раскаленные камни отваром трав и помахав льняной тканью над головой, вынести уверенный приговор: эта баня сделана гением, потоки воздуха в ней идут так, как следует.

Меня и Лю уже ждали там глиняные чаши со сладковатыми отварами, к дегустации которого обе мои гостьи и приступили, не дожидаясь особого приглашения. Актриса Юй при этом посматривала на меня через край чаши с веселым доброжелательством, а Лю щурила глаза, наслаждаясь моим замешательством.

— Господин Мань, если не ошибаюсь, — вновь зазвучал шелковый голосок моей новой гостьи (в этой империи истинное имя иностранца никто произносить и не пытается, вместо этого награждая гостя здешним фамильным иероглифом, хочет он того или нет). — Господин Мань, мне так неудобно было беспокоить вас. Но Лю сказала мне, что вы-человек, который может решить одну мою проблему. Она вроде бы и невелика, но ведь девушкам неудобно постоянно стирать мои платья, иногда по две штуки в день. Дело в этом запахе (она смешно пошевелила сморщенным носиком). Не так чтобы я была уж очень толста, но… даже когда я не танцую, иногда даже холодной зимой, этот запах появляется сразу, с самого утра, и никакие ароматические мешочки под мышками не могут его уничтожить. Да вот и прямо сейчас… А ведь я принимаю теплые ванны каждый день. На моем теле нет ни одного волоска. — Тут она развела руками, сделала гримаску и виновато улыбнулась. — А главное — я боюсь: что, если этот запах говорит о какой-то болезни? Мои лекари… то есть лекари во дворце… ничего путного не могут сказать, хотя советов у них предостаточно. — Тут ее голос превратился в уморительный противненький баритон: — «Холодный пот — одно из восьми истечений, но сухой имбирь раскупорит вам внутренние проходы, а алоэ послужит для очищения души»…

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эта женщина просто светится восхитительным здоровьем. При этом мне было абсолютно ясно, о чем она говорит, я понимал, что проблема ее не надуманна, и знал эту проблему по собственным подмышкам. Она знакома воинам, наблюдающим за накатывающим валом вражеских всадников, и чиновникам, ждущим ответа начальства на их доклад, и многим другим.

— Мы сейчас поработаем с вашим телом, госпожа, — отвечал я. — Но я вижу, глядя на вас, что вы ничем серьезным не больны. Кроме одного. Ваше тело протестует против того, что делает с ним ваша душа. Проще говоря, вы чего-то боитесь, госпожа.

Этого не ожидали ни она, ни Лю, которая, подозреваю, не очень всерьез относилась к целительским способностям моих рук, хотя и отдавала должное другим их способностям.

Актриса Юй смотрела на меня неожиданно серьезно, чуть наклонив голову. Я поспешил прервать молчание:

— От этой проблемы избавить можно и моими методами, только не сразу, постепенно… Но могу обещать: это лечение — одно из самых приятных, какие есть на свете.

На лице ее появилась шаловливая полуулыбка, а Лю за ее плечом одобрительно покивала.

— Бочка ждет вас, — сказал я, — а дальше, я надеюсь, Лю нам поможет во всех смыслах.

Обе одинаково усмехнулись.

— Вот эта бочка? А зачем в другой бочке плавают куски льда — ой, какой ужас, правда? — поинтересовалась Юй, сбрасывая накидку на руки Лю. Потом, смущенно улыбнувшись, она взялась за завязки платья из простого, но очень хорошего зеленоватого шелка. Я молча смотрел на то, как из мягко спадающих складок, как белая мякоть плода с загадочного юга, появляется пухлое белое тело с лимонным, как у всех имперских жительниц, оттенком. Актриса была явно польщена моим вниманием.

— Ян Гуйфэй входит в купальню на глазах наблюдающего за ней императора, — объявила она, намекая на известную всем сцену знакомства Светлого императора с его нынешней возлюбленной.

— Это же было лет пятнадцать, если не двадцать назад. Вы так молоды и, конечно, не могли эту сцену видеть? — попытался поддержать разговор я.

Моя гостья томно склонила голову набок, полуприкрыла глаза и издала наигранно усталый стон. Потом, опираясь на руку Лю, грациозно извиваясь, начала опускаться в воду, пока не устроилась на скрытом под водой сиденье и не откинула блаженно голову на край бочки, укутанный намокшим льном.

— Нет, видеть эту сцену я не могла никак, — сказала она, и две подруги одновременно чему-то засмеялись.

Две шаловливо настроенные обнаженные женщины в моей бане — достаточно сильный раздражитель, чтобы в висках моих застучали молоточки. Но тюркская баня, с ее немилосердным жаром и влагой, может успокоить любую возбужденную голову, и не только голову.

— Я справлюсь с вами обеими, — не очень уверенно сказал я Лю, и та с благодарностью улеглась рядом с подругой, головой в другую сторону. И я начал водить по их мокрым телам пучками трав из Великой Степи, Дешт-и-Кипчака.

— Вы ведь тюрк? — раздался приглушенный голос моей новой гостьи. — Какой сильный у вас народ — я, наверное, никогда не смогу танцевать тюркские танцы так, как положено, с этаким бешенством. О-о, а это полынь…

— Тюрк по отцу, а моя мать — чистая согдийка, — отозвался я, берясь, после нежных трав, за пучки тонких ветвей деревьев с Западных гор. Тут уже обе «пациентки» замолчали, и новая гостья первой запросилась в ту самую, наполненную водой со льдом бочку.

— А теперь в твое тело будут втирать сливки из верблюжьего молока, и оно станет мягким и упругим, — попыталась предвосхитить события (а точнее — подсказать мне, что делать) размякшая от травяной экзекуции Лю.

— Нет, — ответил я, глядя на раскинувшуюся на льняных полотнах актрису Юй и сглатывая слюну.

— Она ведь хочет, чтобы я решил ее проблему, а здесь нужны не сливки. На горах к востоку от Самарканда пчелы собирают очень хороший мед… И работать мы с этим медом будем прямо там, в самой бане, там, где горячо.

Так я впервые прикоснулся к телу этой удивительной женщины, начав с того, что размазал по ее спине, щедрым округлостям ниже и по сверкающим белизной ногам желтый зернистый мед.

То, что почувствовали мои руки дальше, было, по меньшей мере, интересно.

Я прокатывал между пальцами, разминал и гладил абсолютно идеальное, упругое тело женщины, которая вне всякого сомнения знала, что такое хороший массаж, и как нужно поддерживать кожу молодой.

— Немножко похоже на баню из Когурё, — проворчала она скептически и тут же сказала «м-м-м», поняв, что на некоторые точки целители из Когурё нажимать никак бы не могли.

Свободные, сильные суставы, чистое дыхание, отличные мышцы — для женщины, которой, как я теперь видел, было уже далеко за тридцать, она была просто чудом. Кожа ее впитывала мед не слишком быстро и очень равномерно; это подтверждало, что никакие болезни ее не беспокоили. Но та просьба, с которой она обратилась ко мне, была бы выполнима лишь в том случае, если бы эта женщина жила в моем доме и не знала никаких страхов и забот.

«Да о чем же это я думаю — она только-только вошла в мои ворота», — одернул я себя.

— Я теперь буду пахнуть медом очень долго, — провокационно сказала она Лю уже после того, как мои руки смыли с нее лишний мед в бочке с теплой водой, куда по ее же настоянию мы погрузились все втроем. — Пчелы слетятся обязательно…

Она уже стояла на теплом полу, и с нее скатывались последние крупные капли. Лю склонила голову к ее плечу, потерлась о него, потом начала, с закрытыми глазами, ласкать лицом тяжелую грудь своей подруги. Потом, обняв ее, медленно опустилась перед ней на колени, прижавшись лицом к низу ее живота.

— Вот так мы, одинокие женщины, помогаем друг другу проводить скучные дни во дворце, — чуть задыхаясь, прошептала мне Юй, двигая плечами в ритме движений головы Лю. А дальше они обе опустились на колени друг перед другом, и Лю, откидываясь на хлопковое полотно, приняла свою подругу на руки, как ребенка.

Потом между двух великолепно круглых ягодиц актрисы появилась ласкающая их рука Лю. Рука эта на мгновение отвлеклась от своего занятия и выразительно поманила меня.

Сопротивляться было не только глупо, но и невозможно.

— Скажите, дорогая Лю, зачем вы это сделали, разве нам с вами было плохо вдвоем? — вежливо, но не очень искренне спросил я ее как-то, улучив момент, когда Юй Хуань была от нас достаточно далеко.

— Она замечательная, и для нее я сделала бы все, что угодно. Возможно, отдала бы жизнь, — очень серьезно отвечала эта дама. Через полтора года мне пришлось вспомнить эти слова.

Мы не обижали Лю, ей доставалась ее доля радостей — мы с Юй вместе с удовольствием доводили ее до сладких судорог, обмениваясь взглядами и улыбками. Но все же Лю явно вела дело к тому, что роль ее в этой пьесе становилась все менее значительной — почти такой же, как у двух-трех служанок, которые всегда сопровождали эту пару в дни их приездов ко мне и терпеливо ожидали в первом дворике.

Я уже тогда мог, конечно, догадаться: в актрисе Юй Хуань все было не так. Слишком красива, слишком хорошо воспитана и образована, слишком деликатна и покорна. Но, видимо, ни о чем догадываться мне не хотелось: потом, потом. Более того, подозреваю, что если бы даже передо мной открыли тогда книгу будущего — Алтын судур, и я обнаружил бы в ней все, что несла в мою жизнь актриса по имени Яшмовый браслет, я захлопнул бы книгу, зажмурился и сделал вид, что видел только сияющие белизной страницы.

Во внешнем саду застучали копыта, зазвучали приглушенные голоса, затем тихий женский смех на два голоса.

— Простите навязчивую женщину, которая — представьте себе — снова пришла мешать вам, — застенчиво сказала она, возникая в воротах и прислоняясь раскрасневшейся щекой к их темному морщинистому дереву. В ответ на ее обезьянью гримаску можно было только расхохотаться.

Лю скромно стояла сзади, потупив глаза.

Глава 4

НЕКРОМАНТЫ, ОТРАВИТЕЛИ И ПРИНЦЫ

Совещание по вопросу о ведьмах проходило в чисто местном духе — под сенью деревьев у меня в доме, во внутреннем саду, в беседке посреди пруда. Главным героем его был похожий на проворного ежика юноша Ван, который занимался в торговом доме счетами, цифрами, бумагами — но лишь теми, что имели какое-то отношение к имперской письменности.

Как человек кисти и туши, Ван был существом, стоящим в иерархии имперского общества куда выше, чем скромные торговцы или воины. Шутка сказать, ведь он мог когда-нибудь сдать императорские экзамены и стать чиновником. Но тогда ему пришлось бы получать куда меньшее жалованье, чем у нас. А так еще совсем чуть-чуть — и ему удастся купить на заработанные здесь деньги домик родителям в городке Ханчжоу на каналах, наверняка размышлял юноша Ван, раздираемый противоречиями.

Маленький Ван: так, по местным обычаям, называл его я. Приставка «маленький» уместное дополнение к имени для любого, кто младше тебя хоть на год. Но если бы Ван стал чиновником, даже низшего ранга, я как вежливый человек должен был бы воздерживаться от такого обращения.

Будучи очевидно умным письмоводителем, Маленький Ван, конечно, задавался вопросом, чем занимается в торговом доме Сангак; интересовал его и старый Юкук. Деньги — нет спора — вещь серьезная; они любят, чтобы их защищали и охраняли, но не до такой же степени… В течение первых месяцев его работы мы искренне надеялись, что Ван не сможет разобраться во всех операциях дома. А потом, когда стало очевидно, что юноша весьма умен, мы придумали другой ход — отправили Вана с караваном на Запад, в штаб-квартиру торгового дома. Он вернулся с пятнами загара на лице и совсем иными, повзрослевшими глазами. И с тех пор, как множество имперских юношей его поколения, мечтал об одном: снова отправиться в земли необъяснимых чудес и странных удовольствий.

Мы сидели вокруг низкого столика, на котором стоял дорогой, новомодный, а для кого-то все еще подозрительный напиток — чай, который Ван уважал как предмет роскоши и необходимый элемент утонченной жизни, Юкук воспринимал как среднего качества лекарство, а Сангак — как хороший способ делать деньги из воздуха. Поскольку чай считался личным проектом обожаемой императорской наложницы Ян Гуйфэй, он был обязателен в лучших домах, и к нему надо было относиться как минимум с уважением.

Юноша Ван, с острым носиком и блестевшим от жары смуглым лицом, осторожно прикасался губами к бледно-янтарной жидкости в крошечной винной чаше, и лицо его становилось все серьезнее: он готовился выступить. Сангак невозмутимо сопел, Юкук смотрел водянистыми глазами в одну точку. Десятки стрекоз пронизывали полуденный воздух, стеклянно поблескивая крыльями в бледно-золотых солнечных лучах.

— Итак, ведьма Чжао, — кивнул я, как глашатай перед выходом танцовщицы.

— Рассказ необходимо начать с правления императрицы У Цзэтянь, — торжественно начал Ван, одергивая свою модную короткую шелковую курточку в обтяжку, из тех, что вызывали ярость консервативной публики.

Мы мысленно возблагодарили его за то, что он не начал с императоров Яо и Шуня, правивших несколько тысяч лет назад.

— Государыня У официально взошла на трон через шестьдесят шесть лет после воцарения дома Тан, то есть семьдесят лет назад, — медленно выговаривал слова юный Ван. — Она была тогда уже немолода. И титул ей носить пришлось недолго, всего пятнадцать лет. А потом, когда почтенный возраст государыни начал мешать ей править, ее уговорили оставить трон, снова передав его принцу Ли Сяню из дома Тан. В том же году императрица скончалась от болезни, — закончил свое вступление Ван.

Быть ханьцем — нелегкая судьба. Маленький Ван хорошо знал, что наша чайная церемония отлично охраняется, что никакие посторонние уши не могут подслушать его. Он мог бы прямо сказать то, что можно услышать в любой винной лавке на любом из рынков, а то и вообще обойтись без вступлений. Но ни один имперский житель сразу к делу не переходит. Он выдает сначала официальный текст, а потом уже переходит к изнурительной забаве — намекам, тонкостям, частностям.

Что касается императрицы У, то и сегодня столичные жители помнили рассказы своих дедов и отцов о жуткой восьмидесятилетней старухе с неподвижным лицом, выкрашенным в белое, с нарумяненными щеками и черными бровями, которая, окутанная складками желтого императорского шелка, медленно проезжала по проспектам Чанъани в повозке с откинутым пологом.

У Цзэтянь правила империей не пятнадцать лет, а полвека. Сначала — из-за ширмы у трона, а потом — невероятно — как полноправная императрица: единственная пока женщина, официально взошедшая на трон. Старуху весьма уважали в империи, потому что при У Цзэтянь не было войн, кроме мелких и победных, и страна жила в общем хорошо. Но в столице и при императорском дворе царила совсем другая атмосфера — постоянного ожидания очередной жуткой, с долгими пытками, казни чиновника или принца. Только что упомянутый Ваном Ли Сянь, племянник и наследник У, очередной принц по фамилии Ли из плодовитого дома Тан, был юной трясущейся развалиной, который шарахался от каждого прибывшего к нему курьера, думая, что тетушка У, наконец, решила разделаться и с ним. Однако у принца Ли была весьма энергичная супруга, императрица Вэй, а у той была дочь, принцесса Аньлэ. И еще у них обеих была подруга — поэтесса и актриса Шангуань Ванэр, юная имперская секретарша госпожи У. Это женское царство, судя по базарным историям, фактически и пришло к власти после смерти императрицы, унаследовав от нее не только державу, но и аппетит к мужчинам. Императрица Вэй, как гласил приговор базара, даже развлекалась в императорской постели нескромными играми с одним из представителей все еще влиятельного клана У — У Янь-сю, притом что находившийся там же император отворачивался, делая вид, что ничего не замечает.

— В третий год правления под девизом Шэньлун наследник престола, принц Вэйский Ли Чунцзюнь, поднял войска, пытаясь уничтожить Шангуань Ванэр и остатки семьи У, — продолжал нараспев Ван. — Но его мятеж провалился. После этого инцидента императрица Вэй и принцесса Аньлэ окончательно потеряли всякий стыд, приближая к себе самых недостойных людей. И — как говорится в хрониках — даже ведьма по имени Чжао была вызвана во дворец и пожалована благородным титулом. Это было в четвертый год правления под девизом Цзинлун, то есть ровно сорок пять лет назад. И это единственное упоминание о ней в официальных дворцовых записках, лишь одна строчка, — добавил Ван, гордясь своей работой.

Тут мы перевели дыхание, а Сангак одним глотком осушил чашечку чая.

— А вскоре после этого императрице Вэй понравились трое придворных: Е Цзин-нэн, канцлер императорской академии, преуспевший в некромантии, то есть искусстве управления миром мертвых, Ма Цинь-кэ, известный лекарь, и еще Ян Цзин, который был вице-министром императорских развлечений и при этом талантливым поваром. Все они пополнили и без того немалое число любовников императрицы…

— Сколько имен, сколько имен, — неодобрительно поморщился Сангак. — Я никогда их не запомню. Но если ты об этом рассказываешь, Маленький Ван, то значит ли это, что все эти повара и некроманты имеют отношение к нашей ведьме?

Далее уже и я сам запутался в творившихся при дворе кошмарах, которые без запинки перечислял неутомимый Ван: забитый дворцовыми гвардейцами до смерти чиновник, осмелившийся подать несчастному императору доклад с обвинениями против императрицы и принцессы; смерть мужа госпожи Аньлэ и ее немедленный брак с любовником, тем же самым У Янь-сю, который осквернял императорскую постель, но не был ни поваром, ни некромантом, ни лекарем.

Я встрепенулся, когда Ван, перейдя на шепот, начал рассказывать, как на второй день какого-то месяца некоего года — в общем, сорок пять лет назад — император скончался, поев ядовитых блинов, поданных ему принцессой Аньлэ и приготовленных упомянутыми друзьями канцлера-некроманта — то есть поваром Ян Цзином и лекарем Ма Цинь-кэ. После чего вдова его, императрица Вэй, посадила на трон еще одного принца из неисчерпаемого рода Ли-Ли Чунмао, а, по сути, окончательно взяла управление империей в свои руки.

Но тут взбунтовались министры, потребовав расследования, население и войска «взволновались», угрожающе промолвил Ван. Так что длилось новое правление меньше трех недель.

— В двадцатый день шестого месяца, — перешел на декламацию утомленный Ван, — Ли Лунцзи, принц Линьцзийский, прибыл в столицу с отрядом воинов и въехал в нее через ворота Сюань-у. Он прикончил родственников императрицы, ее верных сторонников в Армии Плюмажей и двинулся ко дворцу. Императрица Вэй попыталась укрыться в лагере Летучих Кавалеристов, но была убита там взбунтовавшимися солдатами.

После этого император Ли Чунмао отказался от трона в пользу принца Сянского Ли Даня, а тот через два года отдал трон победителю злонамеренных женщин — своему сыну, мужественному Ли Лунцзи. Это, как вы знаете, произошло ровно сорок три года назад. Так началось славное правление нашего нынешнего Светлого императора.

— Какая великолепная история! Какое прекрасное начало правления! — выразил я свой безграничный восторг. — Просто для уточнения: вся наша компания ведьм, некромантов и отравителей была, конечно, вырезана до последнего человека?

— Да, господин. И правление императора действительно, как вы и намекнули, получило после этого девиз Кайюань — то есть Начало, — вытер ладонью лоб полностью истощенный спектаклем Маленький Ван. — Начало славной и спокойной эпохи, в которой мы сегодня и живем.

Стрекозы, зависшие в золотом воздухе, все разом сделали пируэт и снова задумчиво остановились между песком сада и ветвями деревьев.

— Мы должны поблагодарить господина Вана за его прекрасный рассказ, — проговорил я, изо всех сил стараясь быть настоящим имперцем с хорошими манерами. — Но у меня возникают вопросы, имеющие отношение к нашим сегодняшним проблемам. Первый: сколько лет было ведьме Чжао в год прихода на трон нынешнего Сына Неба?

— Немало, — с готовностью отозвался Ван, изображая поклон. — Возможно, целых сорок.

— Таким образом, сегодня ей должно было бы быть почти девяносто лет, — сделал я вывод, вспомнив седоволосую фигуру в зеленоватом свете луны.

— Но она тоже была убита солдатами Светлого императора — тогдашнего принца Ли, — мгновенно отозвался Ван. — То, что бегает по крышам столицы сегодня, — это не ведьма Чжао, это ее призрак, злой дух.

— Хм, — сказал я, вспомнив четкие отпечатки ног, которые этот призрак оставил на крыше, находившейся сейчас от нас шагах в тридцати. — Еще вопрос: владела ли ведьма Чжао оружием? Например, арбалетом?

— Нет, никогда. Ее оружием при жизни было колдовство, а сегодня это оружие — страх, — так же быстро отреагировал Ван, окончательно оставив торжественный стиль своей речи. — Она нагоняет ледяной холод на жестоких и бессердечных людей, бездарных и продажных чиновников, и они застывают, не могут пошевелиться. Тогда у них можно выпить кровь. Также она пьет ее у животных.

Сангак слегка поежился. Я всегда подозревал, что все его разговоры о том, что призраков и дэвов бояться не надо, звучали что-то уж чересчур громко. Толстые и храбрые воины, как я замечал, не боятся людей, зато превращаются в какую-то просяную кашу, когда дело доходит до существ иного рода.

— То есть никто в столице не рассказывает, что ведьма не просто бегает по крыше, а бегает с арбалетом в руке?

— Нет, — уверенно закрутил головой Маленький Ван.

— Еще раз: что стало с академиком Е и другими некромантами? — поинтересовался я.

— Е тоже был убит доблестными солдатами принца Ли. Но он был не единственным, кто пытался повелевать миром мертвых, — ответил Ван после некоторой паузы. — Вот, например, вскоре после прихода к власти нынешнего императора случился один эпизод. Императрица, его супруга, помогавшая ему подготовить восстановление справедливости в империи, пришла в огорчение от своей бездетности и от ослабевшего внимания к ней императора. И тогда ее брат привел к ней монаха-некроманта, который взял кусок дерева, вырезал на нем загадочные знаки, а также «восемь знаков» императора, то есть дату и время его рождения. Кусок дерева этот он отдал императрице, чтобы она привязала его под платьем. Но история раскрылась, и…

— Да, да, могу себе представить, что произошло дальше. Как я знаю, с тех пор императрицы у государя не было и нет.

— Она была разжалована в простое звание, — дипломатично уточнил Ван.

— Что за монах развлекался некромантией? — продолжал я.

— Даос, скорее всего, — без особой уверенности предположил юный исследователь имперской истории. — Чудеса — это по их части. Хотя… прошу простить, это мне неизвестно.

— Теперь опять о ведьмах. Чжао была единственной в столице? Были ли другие ведьмы или колдуньи?

— Конечно, — тут Ван едва заметно усмехнулся. — Ведьмы и колдовство были всегда. Хотя по закону колдовство запрещено. Когда императрица У еще была лишь молоденькой наложницей императора Гао-Цзуна, она, как всем известно, удушила собственного младенца, сына императора, чтобы обвинить в этом преступлении тогдашнюю императрицу, носившую имя Ван. Император не знал, что и думать, но молодая У Цзэтянь выдвинула против императрицы новое обвинение — в ведьмовстве. И ее заключили в темницу. Но и это не все. Юная У Цзэтянь подготовила фальшивый указ о казни императрицы и заключенной с ней вместе госпожи Сяо. Им отрезали руки и ноги и запихнули их в большие глиняные сосуды, где они и умирали несколько дней. Так вот, — заторопился Ван, увидев, что даже Юкук чуть позеленел, — госпожа Сяо тогда сказала: проклятая У Цзэтянь, после смерти я стану кошкой и загрызу тебя до смерти. И, — Ван опять начал скандировать высоким голосом: — придя к власти, императрица У запретила держать кошек в своем чанъаньском дворце и вообще редко бывала в городе, предпочитая восточную столицу Лоян. Разве это не колдовство?

— Итак, колдовством занимались многие, а верит в него еще больше людей. Ну, а где могила ведьмы Чжао? — продолжил я допрос после долгой паузы, в течение которой были наполнены и опустошены несколько чашечек чая.

— Неизвестно. Но вот что важно: тот, кто найдет эту могилу, получит власть над духами подземного мира и сможет использовать эту власть против своих врагов, — раскраснелся от удовольствия Ван. Он действительно неплохо подготовился к нашей беседе.

— И последнее. Все эти истории очень милы и поучительны, но что имеет ведьма Чжао против нас, гостей империи? Известно ли, что ее когда-либо обижали торговцы с Запада?

Вот тут Ван только развел руками. А старик Юкук, быстро улыбнувшись ввалившимся ртом, просипел:

— Господин, есть еще один важный вопрос. Пусть Ван скажет, когда именно о ведьме Чжао заговорили мирные жители Чанъани.

Ван продолжал молчать, а Юкук с мстительным удовольствием ответил сам:

— Не более полутора-двух лет назад. Все правление нынешнего императора никто не помнил о какой-то там Чжао. А сейчас вспомнили.

Мы с Юкуком переглянулись. Два года назад в империи — впервые за годы правления Светлого императора — случился голод, и цены взлетели вверх. И тут на ночных крышах многие увидели злого духа, который — как только что сказал Ван, — пьет кровь у бездарных и продажных чиновников. Или — не увидели, а только заговорили о нем? В любом случае ясно, что покойная госпожа Чжао имеет отношение не к судьбе плохих чиновников вообще, а к фигуре убившего ее нынешнего государя, лета которого более чем преклонные — страшно представить, но он переступил рубеж семидесятилетия. В общем, перед нами была явно связанная с политикой ведьма, тем более что нашедший ее могилу обретет не какие-то там деньги, а «оружие против врагов».

Но с другой стороны, можно было уловить и другую связь — между началом разговоров о ведьме на крышах и гибелью Мелека, которая произошла примерно в то же время.

Опять стало тихо. И тут я обратил внимание на слишком уж отрешенный вид Юкука. У него это обычно означало крайнюю степень довольства собой.

— Заканчивай же, уважаемый друг, — попросил его я.

— Пустяк, господин; просто один человек недавно обмолвился, что несколько вельмож собирались недавно для разговора о вреде древнего искусства общения с мертвыми и о том, что подобные упражнения следует заново запретить императорским указом.

Я вздохнул и откинулся на подушки, кивнув ему два раза. Это означало: все силы отныне бросить именно в этом направлении.

Пусть пока и непонятно, какое все-таки отношение ведьма имеет к нашему торговому дому. Не хотелось думать, что дом оказался замешанным в какой-то сложный придворный заговор, совершенно ему не нужный.

Глава 5

МОГИЛА ИМПЕРАТРИЦЫ

— Часовых нет, — доложил из ночной черноты голос Сангака. — Можно подниматься.

Перед нами темным горбом возвышался холм, прорезанный обращенной строго на восход широкой парадной лестницей в небо. Впрочем, ступени были только внизу, а выше смутно белел гравий широкой аллеи, которая также неуклонно вела вверх. По сторонам ее двумя неподвижными рядами высились неразличимые во мраке тяжелые фигуры.

Судья Сяо, в парадном облачении и высокой черной шляпе, облеченный всеми полномочиями своей власти и сопровождаемый двумя стражниками, с пыхтением начал топать вверх по лестнице, а потом по гравию — по самой середине аллеи. А наш отряд, укутанный в темное, крался среди деревьев сбоку.

Мы с самого начала не ожидали увидеть на вершине этого холма ничего хорошего. Помню, мы лишь подобрались к его подножию, как на сердце почему-то стало очень тяжело, дыхание начало прерываться.

И вот-стоило нам сделать несколько десятков шагов вверх — как произошло нечто уже совсем необъяснимое: земля мягко покачнулась под нашими ногами.

Вся затея была, конечно, совершенным идиотизмом. Но что мне оставалось, если после двух с лишним недель бессмысленного просеивания базарной болтовни (и сведений, полученных от чиновников мелкого и крупного ранга) в наших руках оказалось лишь несколько зерен более-менее ценной информации?

Во-первых, мы узнали, что после инцидента в моем доме ведьма Чжао продолжала мелькать на крышах Чанъани.

Во-вторых, «языки и уши» без особого труда выяснили, что если кому-нибудь нужен хороший убийца, то нет никого лучше трех карликов — известных акробатов братьев Ляо, в дневное время веселивших публику в цирке на Западном рынке.

Одновременно выяснилось, что загадочные смерти от удара острым тонким предметом в глаз или висок уже не первый год происходят в столице и стали буквально эпидемией, и никто не знает имени убийцы.

К сожалению, и о любимой шутке братьев Ляо — отправляться на дело в сопровождении двух других циркачей, переодетых солдатами, — удалось узнать довольно быстро. Но и этот путь вел в никуда. Потому что, как мы далее выяснили — и совершенно этому не удивились, — «карликов в цирке в последние дни осталось почему-то только два, а где третий — неизвестно.

Да и вообще весь цирк с Западного рынка исчез, погрузился в повозки и уехал зарабатывать деньги то ли в Лоян, то ли еще подальше.

В общем, полный тупик.

Зато в наших руках с каждым днем оказывалось все больше информации о странных ритуалах, которые проводились по ночам неизвестными людьми на нескольких императорских могилах. И вот это было уже чрезвычайно интересно.

Чаще всего говорили о том, что какие-то довольно высокопоставленные люди хотят поднять из-под земли армию из десяти тысяч глиняных солдат первого императора, жившего почти тысячу лет назад. Поднять — и двинуть в бой, использовать в своих, никому не понятных целях.

Но эта информация казалась нам бессмысленной, потому что хотя могила первого императора династии Цинь где-то существовала, то место ее не было известно никому. Она просто затерялась в череде войн и явления все новых династий. Ведь и сама столица за прошедшие века несколько раз поменяла местоположение, оставаясь, правда, все в той же долине, где она располагалась и сегодня, и под каким холмом погребены самые древние из императоров, сегодня никто уже не знал. И все же об этой пропавшей могиле рассказывали странные вещи — в основном, шепотом.

Говорили, что найти ее можно по страшному тухлому запаху, идущему из-под земли. Император якобы умер во время инспекции какой-то дальней провинции, и опасавшиеся смуты чиновники втайне повезли его тело обратно, а чтобы ни у кого не вызывал вопросов начинавший просачиваться из экипажа запах, они навалили туда рыбы. Вонь с тех пор не ослабела, надо просто найти правильное место в холмах, окружавших столицу.

Сказка о десяти тысячах глиняных воинов, ждущих под землей приказа повелителя мертвых, была не единственной. Говорили также, что на потерявшемся пути к гробу страшного первого императора, живьем закапывавшего в землю тех, кто слишком внимательно читал труды Учителя Куна, разлиты реки жидкого металла, от которого поднимаются испарения, и испарения эти смертельны.

Говорили, что наглеца, идущего по темным подземным коридорам к этому гробу, может поразить стрела из арбалета, тетива которого в каменных руках подземного воина натянута тысячу лет назад.

Слышал я рассказы и о других курганах, других ритуалах, причем наиболее распространенными и внятными оказались рассказы о вполне реальной могиле-усыпальнице той самой, уже известной нам по докладу Вана, императрицы У, расположенной в двух часах езды от столицы.

Посланные туда Юкуком люди привезли очень странные новости: на могилу, представлявшую собой громадный холм, за последние месяцы несколько раз приходили какие-то люди, читали там заклинания и жгли благовония. Все это было бы вполне нормально, если бы не происходило иной раз по ночам, причем жившие неподалеку служащие во время этих посещений запирались в своих хижинах и боялись показать оттуда нос.

Вроде бы, какое дело нашему самаркандскому торговому дому до некромантских забав местных чиновников и книжных людей?

Но все, что мне оставалось на тот момент, — это действовать методом «палки в муравейник». Ведь если ты не можешь проникнуть в муравейник, то всегда можно просто разворошить его палкой и ждать, пока трудолюбивые муравьи вынесут из него все самое ценное. Ты не теряешь ничего, в убытке только муравьи. Я знал немало владык, которые использовали этот метод против соседних царств, которые их чем-то не устраивали.

— Сангак, что если нам размяться? — предложил я. — Это лучше, чем сидеть и ждать, пока к тебе подошлют очередного убийцу.

— Размяться никогда не мешает, но зачем? — резонно спросил он.

— Собираются и делают что-то явно противозаконное люди, которые, возможно, имеют отношение к нашим делам. Мы нападаем на них, в переполохе берем одного — двух в плен и задаем вопросы, — объяснил я. — Они еще спасибо нам скажут, что мы сохраним их тайны. Если ничего интересного не узнаем — что ж, ничего не приобрели, ничего не потеряли. В любом случае не вредно завести новые интересные знакомства среди людей, которым есть что скрывать.

— Как вам угодно, хозяин, — без особого энтузиазма отозвался он. — Что же, мы просто так нападем на людей, жгущих благовония на могилах? Ответ я продумывал уже дня три:

— Ну, почему же просто так. В империи есть судьи, которые должны защищать честных торговцев, подвергшихся козням колдунов и некромантов. При этом честные торговцы не только могут, но и обязаны помочь властям в их работе. Конечно, попробуй докажи, что колдуны чем-то нам навредили. Но колдовство все же запрещено, так что мы на стороне закона. Нам скажут спасибо.

Естественно, я не собирался идти к судье сам, более того, я был намерен во время всей операции держаться на заднем плане и прикидываться одним из слуг. Жалобщиком выступил якобы независимый от моего торгового дома согдийский купец, некто Чийус, который в любом случае уже готовился отбыть с караваном домой.

И — что меня заинтересовало, — по словам Чийуса, судья Сяо абсолютно не удивился его жалобе, напротив, он вымолвил что-то вроде «они опять за свое!». И без малейших колебаний принял на веру день-точнее, ночь, — очередного странного ритуала на могиле императрицы: запуганные служащие сказали Юкуку, что гости обещали появиться там через два дня, привезя с собой курения и все необходимое. Мне оставалось только надеяться, что информация окажется верной и именно в эту ночь на могиле будет что посмотреть.

Юкуку я приказал остаться дома. Он воспринял это философски, как и все, что было связано с его почтенными годами, но хитро посмотрел на меня своими водянистыми глазами и спросил:

— Что, плохо?

Я отлично понял, о чем он, и пожал плечами:

— Безделье — опасная штука.

Речь, конечно, шла не обо мне, у меня хватало дел — я мог заняться закупкой шелковой пряжи или, на худой конец, того крестьянского шелка, которым здесь платили налоги. Он стоил сущие гроши. Но в ткацких мастерских Бизанта его распускали на нити, а нити использовали для создания новых тканей, в том числе, может быть, и тех, что свешивались до зеленого мраморного пола из-под гигантского, невообразимого купола главного храма на вершине горы над чистым синим морем. Того купола, который будто свисал с неба на невидимых цепях и вызывал восторженные слезы тех, кто видел его впервые.

Итак, у меня-то дела были. Но заставлять простых ребят Сангака, раздосадованных смертью своих товарищей в моем доме, сидеть и ждать неизвестно чего — это была не лучшая идея. Срочно требовались маленькая встряска и победа, неважно над кем.

А вдобавок в ситуации, когда под подозрением оставались практически все мои люди — и они это знали, — мне было полезно лишний раз показать им, что моя жизнь не только в их руках. Вот почему шестеро всадников на скромных осликах поджидали нас на пустой, быстро темнеющей дороге среди длинного ряда тополей, по которой катил возок судьи Сяо, а за ним — наша неторопливая кавалькада во главе с изображавшим из себя главного Чийусом.

Шестеро на осликах обменялись улыбками с людьми Сангака, и у тех глаза полезли на лоб. Потому что все новоприбывшие были невысокими человечками одинакового роста и возраста, не очень молодыми, но никоим образом не старыми. Крепкими, подвижными, с похожими, как у братьев, и одинаково добродушными лицами. А еще в их внешности было что-то вызывающее мгновенное уважение. Если не страх.

У каждого к седлу был приторочен толстый бамбуковый зонтик, очень странно выглядевший летним вечером, совершенно не предвещавшим дождя.

— Давненько я не видел «невидимок», — шепотом сказал мне Сангак.

Я молчал, рассматривая завидневшуюся на горизонте могилу императрицы.

«Невидимки», двигаясь грациозно, как речные коты, мгновенно скрылись из виду в зелени за нашими спинами, как только мы начали подниматься на окутанный тьмой холм.

А дальше произошло нечто очень странное: из сизо-серого, уже по-настоящему ночного сумрака вдруг нам навстречу по земле беззвучно понеслись, как бешеные, такие же сизо-серые тени. Одна чуть не задела мою ногу и исчезла в кустах.

— Крысы, — прошептал кто-то у меня за плечом.

— Нет, — отозвался голос Сангака. — Это… просто кошки. Много кошек. Они чего-то испугались. Что здесь творится, в самом-то деле?

Вот тут-то висевшая среди туманной равнины внизу, у подножия холма, странная душная тишина прервалась глухим гулом, и холм начал уплывать у нас из-под ног. Судья Сяо к этому моменту уже шествовал по центру поднимавшейся к вершине аллеи, между двух смутно темневших по обе ее стороны рядов толстоногих каменных животных: верблюдов, коней, носорогов, страусов…

Дальше виднелись очертания угрюмых каменных воинов с огромными головами в старинных шлемах до плеч.

Вновь вздрогнула земля, и верхняя часть тела одного воина с тупым гулким звуком обрушилась вниз, перегородив судье и его стражникам дорогу.

Судья упал на одно колено, стражники бросились поднимать его.

Земля затряслась мелко, со странным шорохом. Стало совсем темно.

— Кошки, — раздался сдавленный голос Сайгака. — Эта женщина, которую посадили умирать… в большой кувшин… Она обещала стать после смерти кошкой… загрызть императрицу… Демоны! Колдовство!

Я оглянулся: все мои люди лежали, вжимаясь в землю. Лежал, собственно, и я. И не имел ни малейшего желания подниматься на ставшие мягкими ноги.

Но если я что-то и знал об искусстве повелевать людьми, то это «что-то» говорило мне сейчас: я должен подняться первым.

Лидер может ездить на лучшем коне и отдыхать, когда другие работают. Он может посылать своих людей на смерть. Но при этом он должен твердо знать две вещи. Первая-никогда не отдавай приказа, если у тебя есть хоть малейшие сомнения, что его выполнят. И вторая — бывают ситуации, когда ты должен первым встретить опасность лицом к лицу. Иначе следующий твой приказ может оказаться тем самым, который не будет выполнен.

Я оперся на руку, стал на колено. Земля шаталась и сухо скрипела.

— Эр-р-лик, — сказал я громким шепотом. Кто-то рядом со мной всхлипнул и закрыл голову руками, услышав имя повелителя тьмы.

— Эрлик! — продолжил я хрипло. — К тебе обращаюсь, восставший против Бога Небесного. Ты не испугаешься иноземных демонов, ты рассеешь их одним движением своей черной руки и сгинешь вновь в глубинах земли, которую ты сотрясаешь. Алла, тебя прошу — ты защитишь верных тебе от демонов и разверзающейся бездны, именем сына и пророка твоего Гесера заклинаю тебя!

Сзади раздалось что-то между сипением и рычанием: грузный Сангак, упрямо мотая круглой головой, пытался встать на ноги. За ним зашевелились и другие. А во тьме аллеи впереди угадывались очертания судьи Сяо, который без всяких молитв уже был на ногах, и стражники почтительно отряхивали его одежду.

Земля вздохнула еще раз и успокоилась. И в повисшей жуткой тишине с далекой вершины холма явственно послышалось заунывное пение.

(Уже потом, к утру, улучивший момент Сангак пристыжено сказал мне: «Хозяин, если бы я знал заранее, что вы знаете такие молитвы, я бы не испугался».

Я величественно кивнул ему. Я не знал никаких молитв, заговаривающих демонов из глубин земли. Я придумал эту молитву там же и тогда же, на кургане императрицы У — просто потому, что надо было что-то немедленно придумать.)

Судья оглянулся, неодобрительно осмотрел нас, хрюкнул носом, проверил, прямо ли сидит его черная шапка, не выпала ли удерживающая ее шпилька, — и вновь двинулся вперед и вверх, во мрак.

Мы были уже на вершине, аллея кончилась. Справа в темноте завиднелась белая колонна — каменная стела с закругленным верхом, на таких обычно выбивали списки заслуг покойных. А сзади нее, слева и справа, угадывались ровные ряды неподвижных фигур — небольших, мне по плечо. Эти бестрепетные ряды были бы страшны, если бы я не знал, что передо мной — двор императрицы в миниатюре, выстроившиеся согласно рангу каменные чиновники слева от аллеи и такие же каменные ряды иноземных послов и крупнейших торговцев — справа. Может быть, когда-нибудь на чьей-то могиле в Поднебесной появится и истукан, изображающий меня, мелькнула в голове мысль.

Между двумя этими недвижными каре мы снова двинулись вперед — там, уже довольно близко, мигали желтые точки огоньков, угадывалось смутное движение; оттуда и доносилось заунывное пение — сутры Учителя Фо? Молитвы, обращенные к подземным демонам?

Но я не успел ответить себе на эти вопросы, потому что часть каменных истуканов справа и слева ожила и бросилась на нас из темноты — здоровенные парни с толстыми палками в руках.

Судья Сяо не успел грозно окликнуть их — потому что в этот момент из-за деревьев и кустов по правую сторону аллеи навстречу нападавшим рванулись другие темные тени. «Невидимки», если я правильно разглядел в темноте, шли клином, состоявшим из трех пар. Оружие в империи было запрещено, и «невидимки» держали в руках короткие палки, незадолго до этого бывшие зонтиками.

Первый из пары бросался под ноги нападавшему и в падении бил по этим ногам палкой, второй обезвреживал упавшего с удивительной быстротой и легкостью, лупя его по пальцам рук. Слышались только короткие вскрики и глухой хруст ударов. Почти мгновенно шестерка раскидала атаковавшую нас толпу, и тут уже в дело вступили моя охрана и стражники судьи.

Помню, в какой-то момент судья оказался в одиночку впереди всех — и выросший как из-под земли недобитый неизвестный с ревом пошел на него.

Двое «невидимок» появились непонятно откуда в тот же момент. Один мячиком взлетел в воздух и нанес своему противнику совершенно неожиданный удар-сверху, потом, приземлившись тому на плечо, исчез за его спиной. Второй «невидимка», почему-то раскинув руки в стороны, двинулся на противника с фронта — но тут детина покачнулся, будто у него подломились колени, и начал заваливаться назад. После чего двое растворилась в темноте.

Воющее пение во тьме к этому моменту прервалось, среди подсвеченного огоньками удушливого дыма благовоний заметались багровые неуклюжие тени, одна за другой исчезая во тьме. Но некоторые замерли в неподвижности, потому что на стражников судьи запрет на ношение оружия не распространялся, и лезвия маячили перед самым носом нескольких некромантов. Я не сомневался, что тем временем, по крайней мере, одна пара «невидимок», повинуясь моему приказу, уже отлавливает кого-то из убегающих.

Судья, стоя неподвижно среди этого хаоса, высоким голосом отчитывал тех, кто не успел убежать, и требовал, чтобы те встали на колени и признали свои преступления.

Но тут Сангак потянул меня за рукав, показывая влево, где под стеной в окружении кольца дрожащих огоньков что-то лежало на земле.

Это были очертания иссохшего человеческого тела, укутанного в темные тряпки. Из-под одной из них торчала часть черепа и длинные седые волосы.

Тут судья Сяо, оказавшийся рядом, пролаял что-то все тем же высоким голосом. После чего в руке его оказалась дубина — видимо, из тех, с которыми кинулись на нас нападавшие, — и судья неловко, промахиваясь, начал лупить этой дубиной по трупу. Поднявшаяся пыль гасила один огонек за другим.

— Ведьма Чжао, если не ошибаюсь, — шепнул я Сайгаку, не отходившему от меня ни на шаг. — Теперь, по местным верованиям, у нее начнутся большие неприятности в загробном мире, и ей будет не до нас. Здесь считают, что тело, предаваемое земле, должно быть целым…

Слово судьи Сяо, наверное, открывало городские ворота даже ночью, но ведь нам были нужны также и квартальные ворота. Да и в любом случае судья, прочитав Чийусу благодарственную речь насчет того, что благодаря ему обезврежены опасные колдуны, остался сторожить арестованных — их было много, — и ждать подкрепления. А мы остаток ночи провели в среднего качества винной лавке с внешней стороны западных ворот. «Невидимок» с нами уже не было — они ведь жили не в городе, а среди караванщиков, но один из них кивнул мне на прощание, показав два пальца.

Следовательно, два человека уже завтра к полудню, возможно, расскажут нам хоть что-то полезное.

А пока можно было послушать звон цикад, умолкший только когда из серого предутреннего воздуха начали возникать плоские контуры деревьев и горбатых серых крыш.

Глава 6

ЧЕРНОЕ ВИНО ИЗ МЕРВА

Запахи еды, начавшие тем ясным утром выползать струйками из-за длинных серых стен за кривыми стволами старых деревьев, не очень трезвый Сангак комментировал вслух:

— Вот там-давно надоевшие, плавающие в кипящем масле блины с мелко порезанным луком… А вот тут кто-то опять варит кашу в котле, который следовало бы получше вымыть, Вы не представляете, хозяин, как зависит вкус еды от того, чистые котлы и сковородки или не очень. Но в этой стране, какие бы ни были тут сковородки, пища просто тоскливая. Блины, каши, жирная дрянь в котлах, что-то сырое и порезанное… Поэты и художники тут есть. Но где хорошие повара? Где изысканные ароматы и острые приправы?

Копыта наших лошадей вяло цокали по неширокой улице между западными кварталами Юнхэ и Юнпин, недалеко от первого из перерезавших столицу с севера на юг каналов. Было время экзаменов, и кварталы эти, где по большей части сдавались дома, кишели провинциальными юношами, мечтающими написать блестящее сочинение и получить шапку чиновника, а в придачу — и назначение в какой-нибудь уезд. Этих претендентов на иную, высшую жизнь легко было узнать по нестоличному цвету лица, невинно распахнутым глазам, по слишком хорошей для обычной утренней прогулки одежде. И по тому вниманию, которое оказывали им женщины.

В том сезоне стало очень модно запускать по еще свежей листве, по крышам и по растерянным лицам провинциальных юношей проказливо дрожащие солнечные зайчики с помощью маленьких овальных зеркал с ручкой, которые, в дополнение к вееру, украшали грудь или пояс чанъаньских красавиц. Многие якобы невинные уличные знакомства начинались с этих пятнышек ослепительного света. А далее… заполучить в свои сети экзаменующегося и вытянуть из него все выданные отцом деньги — это было чем-то вроде сезонной охоты для множества столичных гетер и для женщин, менее очевидно относящихся к этой почетной профессии.

«Прическа как облако, брови как побеги ивы, рот с ароматом сандала, пальцы нежные, как батист, грудь белая, как сливки, соски — как лиловые виноградины», — пишет о себе великая куртизанка Чжао Луаньхуань; неплохо, но и недешево. Миллион монет — сумма, доступная, может быть, только сыну губернатора целой провинции, — вот сколько стоило завоевать такую женщину надолго и всерьез. Тысяча шестьсот монет за ночь, с поклоном переданные «приемной матери», — цена женщины классом пониже. И тоже не маленькая для столицы, где, впрочем, ничто не было слишком дорого в славный век Светлого императора.

А мне мое счастье досталось бесплатно — упало с неба. Пришло маленькими шажками под руку со скучной и откровенно жадной до удовольствий женщиной по имени Лю.

И кто все-таки она, актриса по имени Юй Хуань, к которой с почтением относится придворная дама Лю? То есть, может быть, она и актриса — даже наверняка актриса, фамилия ее, может быть, и в самом деле Юй, — но с такой красотой и воспитанностью она вполне могла, чего доброго, оказаться даже какой-нибудь третьей или четвертой дочерью одного из множества принцев Ли из правящего дома Тан. Эти принцы так и кишат на столичных проспектах: неизменный ферганский рысак не хуже моего, обязательная свита, неизбежный наследственный живот, лежащий на луке седла… Неужели такая туша могла породить эту удивительную женщину, с этой нежной и плавной линией от уха до подбородка, по которой так и водил бы пальцем?

— Заехать бы в храм, — бурчал рядом голос Сангака. — Давно я не очищался у священного огня. Может, излечусь от трусости. Стыдно, хозяин, но дайте мне лучше сразиться с целой бандой уйгуров или карлуков среди голой пустыни на Пути, чем пережить такое — ночь, трясется земля, колдовство, бешеные кошки несутся прямо по ногам…

Кошки, кошки, думал я, — вот интересная загадка. И что-то непохоже, чтобы то были бесплотные тени. Просто кошки. Много кошек. Что делали они на могиле императрицы — пришли туда всей стаей ловить мышей? Почему они бросились все сразу вниз по склону?

Храм огня, вокруг которого в свое время сотнями лежали вповалку и слонялись без цели несчастные персы, покинувшие родину после все новых и новых вторжений «черных халатов» во главе с потомками пророка, — как же неожиданно обрушилась империя персов! — задержал нас надолго. И на нашем подворье на Восточном рынке, среди веселой толпы, кажется, на целую треть состоявшей из профессиональной рыночной пьяни без особых занятий, мы оказались чуть ли не к полудню.

Я раздраженно выслушал новости. Юкук погрузился еще поутру в повозку и поехал к караванщикам. К вечеру, максимум к завтрашнему утру следовало ожидать от него доклада насчет того, что за людей удалось спасти от праведного гнева судьи Сяо, что они нам рассказали и какая нам от этого будет польза.

Чийус уже был в дорожном халате, так что судье Сяо предстояла некоторая неожиданность — купец, подавший ему жалобу на колдунов, еще до вечера растворится в небесном эфире без следа. Впрочем, с утра Чийус уже успел нанести судье визит — в основном, чтобы убедиться, что подворье суда гудит от родственников арестованных ночью людей, среди которых оказалось немало чиновников высокого класса.

Были и другие новости, обычные, многочисленные. В наших лавках поблизости от ресторана почему-то мгновенно раскупили залежавшуюся бухарскую занданиджи — потрясающий синий шелк, украшенный золотыми медальонами с изображениями сказочных зверей. За новой партией уже послано на склад. Высокородный Чжоу-гун устроил у себя накануне пир, уходящим же с него гостям, которые по известным всей столице причинам были исключительно мужского пола, было подарено по штуке редкого тоха-ристанского шелка, светившегося золотом, как парча. Этот товар он закупил оптом у моего конкурента — торгового дома Ношфарна. Выводы были очевидны и неприятны… Еще: возлюбленная императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить ее на десять лет с помощью волшебных мазей, — и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину близко. Светлому императору посланцем халифа подарены отличные лошади редкой масти — черные от головы до хвоста… И так далее.

«Скорее бы получить новости от Юкука», — тоскливо размышлял я, оглядывая затененное провисающими полотнами пространство.

Меванча, величайшая из танцовщиц, скромно сидела в одиночестве на коврике под стеной лучшего из ресторанов Сангака, деликатно тыкая двузубой вилкой в миску с овощной шурпой, приготовленной по личному рецепту Сангака, время от времени отпивая, впрочем, и бульона. Сангак, мучаясь выпитым под утро дрянным рисовым вином, маячил неподалеку, но ледяные синие глаза Меванчи умело избегали его. Она уже высказала ему недовольство тем, что ее не взяли в нашу странную ночную поездку, где она рассчитывала позабавиться. И Сангак, который никак не мог этого сделать без моего согласия, страдал. Как этот гигант мог с таким трепетом относиться к женщине-тростинке, чья талия была не толще его мясистой руки?

Разгадка была проста: будучи начинающим воришкой на самаркандских рынках, он за недостижимое счастье полагал близость с какой-нибудь танцовщицей. А когда эта близость наконец случилась с ним наяву, Сангак смертельно испугался того дня, когда его счастье кончится так, как кончается все в этом мире.

Великая Меванча, завернутая в огромный кусок полупрозрачного газа поверх платья, впервые вошла в наш дворик полгода назад, уверенно покачивая бедрами. За ней почти бегом поспевало несколько человек с тюками и свертками.

— Она будет выступать перед моими клиентами целую неделю — и как же я бился с ней за цену! — с гордостью сообщил мне Сангак.

Мы отошли, чтобы дать этой компании расстелить на земле свой громадный ковер и настроить инструменты. Великая танцовщица злобно шипела на свою свиту, рыночный народ собирался жадной толпой, и кухня Сангака начала постепенно раскаляться от пара, огня и беготни.

— Гунсунь Ян? — уже не шипела, а рычала звезда на моего друга, сделавшего ей неудачный комплимент. — Да что может эта старая боевая лошадь? Махать над своей мятой меховой шапкой двумя тупыми мечами? Это, по-вашему, танец? Да вы бы, сударь, видели, как она два месяца назад спотыкалась под «Следя за месяцем в стране брахманов»! Гунсунь Ян — живой труп! Она чудовище! Хотя очень неплохо зарабатывающее чудовище, надо признать!

Никто и никогда, наверное, не сможет до конца завоевать эту невероятную страну, где только в столице-до двух миллионов жителей. Но то — воины и армии, а вот лютни и литофоны из Западного Лян, флейты из Бухары, мальчики-танцоры из Чача и целые труппы актеров из моего города — все это светловолосое воинство с синими и зелеными глазами победило империю всерьез и окончательно. В двух столичных кварталах, полностью отданных музыкальным и танцевальным училищам, педагогами служат, кажется, уже одни только согдийцы, в придачу к тюркам из Великой Степи и людям из Кашмира и Магадхи. Так что у великой Меванчи конкурентов было такое же великое множество — даже без учета «живого трупа» Гунсунь Ян, любимицы одних лишь сановных стариков.

И все же то ее выступление на нашем рынке запомнилось мне надолго. Может быть, я слишком давно не был дома и не видел, что сталось с нашими танцами.

Для начала я широко раскрыл глаза, увидев вдобавок к лакированному барабанчику из Кучи длинный литофон, большой барабан на красной станине и еще целую коллекцию гонгов. Три человека только для того, чтобы производить грохот? Кто услышит за ним голос флейты?

Но флейты тут не было вообще. Были рвущие, стонущие голоса скрипок из Ху, игравших с невероятной мощью. И была полураздетая Меванча, с волосами в жемчужной сетке; такая же сетка еле прикрывала ее грудь — «дева с Запада, кружащаяся в вихре».

Вихрь оказался первым же танцем, с места в карьер, и ритм ревущих гонгов с барабанами был быстрее, чем грохот копыт, еле касающихся земли в галопе. Потом был танец в знаменитом малиновом костюме с парчовыми рукавами и зеленых узорчатых панталонах — помню круг потрясенных лиц вокруг, застывших вплоть до того момента, когда Меванча, уже сбросившая одежду и оставшаяся в одних, занавесями свисающих с ее плеч и талии ожерельях, замерла на правой ноге, перекинув левую через ее чуть согнутое колено.

Тут толпа заревела, к ногам звезды полетели уже не монеты, а целые кошельки.

Еще Меванча танцевала на шаре под знакомые всем «Три тюркских плоскогорья», и на лице ее комический испуг чередовался с чувственной улыбкой. А потом скрипки из Ху начали отбивать совсем бешеный ритм, не хуже гонгов и барабанов, и то был совершенно новый, не виданный еще мною танец.

Для этого танца ей понадобился Сангак.

Резким движением протянула она руку моему другу, сидящему у самой кромки ковра, рука эта изогнулась, ладонь сделала всем понятное движение: это была просьба, да нет, команда — «встань».

Сангак не очень уверенно поднялся на ноги, и танцовщица, вытолкнув его на середину своего ковра, закружилась вокруг него, как вокруг каменного истукана, не касаясь его даже мизинцем. Было похоже, что вот сейчас она врежется в эту твердо стоявшую, чуть расставив ноги, скалу и разобьется — но каждый раз бешеная череда поворотов обводила ее вокруг него (а Сангак только моргал, глядя прямо перед собой). Она отталкивалась от него, как волна от берега, и отлетала снова. И, наконец, перекувырнулась через его плечо так, что только ноги мелькнули, приземлилась сзади и, изогнувшись до земли и держа Сангака за пояс, замерла в абсолютной тишине — потому что тут весь громогласный оркестр замолчал сразу, на рвущем уши аккорде.

Сангак стоял очень прямо, он боялся пошевелиться, и лицо его было строгим и серьезным.

Помню, уже во время второго танца мне показалось, что в ее движениях было нечто не совсем обычное для танцовщицы. Феноменальная легкость прыжка. Кошачьи приседания. Ноги, не знающие усталости. Ленивая грация плеч. И этот прыжок через плечо стоящего мужчины — он был так странно похож на мгновенный бой одного из «невидимок» с громилой, атаковавшим судью Сяо.

— Юкук, — сказал я шепотом сидевшему рядом со мной ветерану. — Ты тоже видишь то, что я вижу?

— Как же не увидеть, — покивал он. — Из женщин-воинов. И не бывших. Я и сегодня не посоветовал бы никому встретиться с ее мечом. Да что там меч, такая может убить и пальцем.

Хрупкое создание с застенчивыми голубыми глазами как-то удивительно быстро поселилось после этого в комнатах над рестораном Сангака. Все хихикали над ее именем, означавшим «кошечка» или «тигренок», — дело в том, что «юкук» (а это вообще было не имя, а кличка, имени его никто не знал) означало «сова»; меня часто называли «ястребом»; в общем, набирался целый императорский зоопарк.

Повара, счетоводы, приказчики из лавок — все краешком глаза наблюдали за Меванчей и Сайгаком, вплоть до того вечера, когда все увидели, как они сидят рядышком и спокойно молчат, не испытывая от этого никакой неловкости. Тут всем и все стало ясно, и единственное, что еще обсуждалось — как они «это» делают: стоя, что ли? Тяжесть туши моего друга делала все прочие варианты рискованными.

— Коня, — сказал я, наконец поняв, что интересных новостей сегодня больше не ожидается, а Юкука, беседующего с некромантами, можно будет выслушать только завтра. Был четвертый день недели, я мечтал успеть немножко поспать, и еще — чтобы Лю сегодня вечером оставила нас с моей прекрасной актрисой совсем одних. Пусть она, сославшись на нездоровье, отправится куда-нибудь подальше, в дом, — изучать мои свитки или что угодно еще.

И мечта эта, как ни странно, сбылась.

— А ты, оказывается, еще и воин, — сказала прекрасная актриса, водя пальцем по моей спине. — Лю, конечно, тонкая душа — как это она догадалась, что сегодня мне хотелось хоть немножко тихо полежать рядом с тобой. Но каких-то вещей она, знаешь ли, не понимает. Для нее ты торговец с Запада, и только. Но просто торговцы — они, как бы это сказать, не такие. Ты, может быть, и торговец, но совсем не простой… И твои шрамы… А вот этот шрам — от меча? Да еще в таком опасном месте, прямо под левой лопаткой.

— Кинжал, — сказал я. — Скользнул по ребру, ушел в сторону, порвал кожу. Я, помнится, даже не успел заметить, как это произошло, — не до того было. А если бы не скользнул, то меня бы здесь не было.

— А вот это, — продолжила свои исследования она, нимало не впечатлившись моим кратким рассказом, — вот это, на правом плече: круглая, маленькая такая штука. Это, конечно, стрела. Расскажи, что чувствуешь, когда в тебя попадает стрела? Это очень плохо?

— Ничего хорошего, — вздохнул я. — Сначала тебя как будто ударяют кулаком — в моем случае тут, сзади, в правое плечо. И вроде бы больше ничего не происходит. Скачешь себе дальше… Но потом замечаешь, что не можешь пошевелить правой рукой и плечом — что-то мешает, что-то держит: очень странное чувство. И это понятно: стрела просто скалывает, как заколка для прически, броню и одежду с двух сторон, спереди и сзади. Боли сначала почти никакой — в битве часто бывает, что боль приходит не сразу. Но потом ты смотришь вниз, и видишь, что у тебя из плеча торчит что-то острое и красное. До тебя не доходит сначала, что это: неужели твоя собственная кость? Как она тут оказалась, почему?

Актриса прерывисто вздохнула, подперев голову кулачками и не сводя с меня глаз.

— Но все-таки, — продолжал я, — постепенно начинаешь что-то понимать. И быстро думать: если сразу не вытаскивать стрелу — можно еще немного проскакать, добраться к своим и попросить помощи. Главное же — если она попала не в плечо, а чуть левее и ниже, то скоро твоя кровь зальет всю грудь изнутри, перед глазами у тебя появится серый туман, и ты упадешь с коня, и тогда никакой надежды… И вот ты скачешь и думаешь: не может быть, чтобы это происходило именно с тобой, ведь все шло так хорошо, да и вообще — ты до сих пор жив и в седле, может быть, все не так и страшно?.. Ну, а дальше надо ее все-таки вытаскивать, и вот это очень, очень плохо.

В награду за свой рассказ я получил нежное прикосновение ее щеки к белому шраму и шепот:

— А ведь я о тебе ничего не знаю. А что если ты был великим воином в своей стране?

— А если и был, — поднялся я с шелковых простынь, — если и был — то что в этом хорошего? Много народа уничтожили эти великие воины, а зачем — кто сейчас разберет. Вот, попробуй это вино… Что ты о нем скажешь?

Я осторожно налил из глиняного чайника густое, темно-красное с оранжевым проблеском вино в две чаши из полированного камня.

— Ого, — с уважением произнесла актриса Юй, вдохнув его аромат. — Как будто очень спелые ягоды, и еще… я бы сказала, кожа старого седла… И пряности с Южных островов. Это ведь чистый виноград, тут нет ни шафрана, ни других пряностей? Ой, какая прелесть.

— Перезревшая ежевика, — подтвердил я, глядя на нее с уважением. — И очень зрелая вишня. И кожа — тоже правильно… Даже, может быть, легкий оттенок угля. И, конечно, в такое вино ничего добавлять не надо. Да просто нельзя.

С удовлетворенным вздохом она осторожно перевернулась на спину, краешком глаза проверяя, восхищаюсь ли я ее маленькими торчащими сосками (тут мы обменялись ленивыми и счастливыми улыбками). А потом сделала медленный глоток. Я ждал слов «никогда ничего подобного не пила». Но услышал нечто другое:

— Оно хранилось в сосуде несколько лет, запечатанное воском. Так и скользит по языку, очаровательная кислота, а у корней языка — сладость. О небо, какое тяжелое и густое… Это не похоже на вино из Ляньчжоу, которым угощает наш великий воин Гэшу Хань. Хотя вроде бы куда уж лучше ляньчжоусского. И не Ланлинь, потому что и там, и там вино — золотое, а тут почти черное. И ароматам нет конца, они меняются… Знаешь, это, может быть… Мерв. Я слышала, там есть одна знаменитая винодельня, совсем маленькая, о ней рассказывают сказки. Говорят, один кувшин такого вина стоит больше молодого верблюда… А вдруг это оно и есть? Знаешь, такое вино надо пить из большой стеклянной чаши. Чтобы аромат был сильнее.

Уже по одним этим словам я мог бы догадаться, кто передо мной. Но все же не догадался.

Стеклянная чаша? Да большинство жителей столицы о такой и не мечтали. Ее цена тоже могла оказаться не меньше цены верблюда.

Мгновенно угадать вино из Мерва, да еще и почти назвать знаменитейшую винодельню? Кем надо быть, чтобы знать вкус этого вина монархов и героев?

У меня появилось неприятное чувство: если эта женщина знает вино из Мерва, она может знать и все прочее, что стоит за этим названием и касается лично меня.

Мерв — это там, где армия Кутайбы ибн Муслима долго нависала над границами бухарского Согда. Первым пал Байкенд, город шелкоторговцев, где стоял громадный дом моего деда, знакомый мне до последнего коридора и последнего персикового дерева в саду, — впрочем, тогда, в год первого похода Кутайбы, я только-только научился ездить верхом, а потом и ходить.

Дальше, после похода, железные колонны всадников Кутайбы вернулись в Мерв. Но вскоре снова обрушились на восставший Байкенд. Через три года пришла очередь Бухары.

Все мое детство прошло под отчаянный шепот слуг и родных: неужели сейчас, когда «черные халаты» взяли еще и Хорезм, они осмелятся тронуть Самарканд, грозный, неприступный, с двойной каменной стеной и лучшими в мире кольчугами и изогнутыми мечами, лучшими в мире воинами, для которых смерть — как желанный вечерний отдых?

Но Кутайба решился. И я до сих пор помню шепот и всхлипывания, качание рыжих отсветов внезапно зажженных среди ночи светильников. Сильные руки бросили меня на седло и долго везли в ночь. Жутко стучало в мою спину сердце того, кто погонял коня так, будто бежал от чудовища-аждахора.

Мерв… Эта женщина могла знать и многое другое, связанное с названием этого города. Год за годом тихой и упорной войны, которая ведется не на поле боя, а на улицах и в ночных комнатах, когда из рук в руки передаются деньги, шепотом произносятся имена верных людей. Это уже не из моего детства, эта война закончилась совсем недавно, и вели ее не только несчастные дед и отец, а и я сам.

И вот — именно Мерв начинает неожиданно полыхать восстанием, и тысячи языков вдруг начинают повторять имя дяди пророка — Аббаса, — и ныне живых его потомков; и приходит не знающий поражений Абу Муслим; и, наконец, тот, кто потом стал великим Мансуром.

Все это было в Мерве и соседних городах Хорасана. Тогда-то я и получил удар кинжалом в спину, а потом, как последнюю горькую награду, — наугад прилетевшую из пыльного занавеса битвы стрелу в правое плечо.

Актрисе Юй достаточно было бы поинтересоваться, чья семья сейчас владеет целым десятком виноделен в Мерве и с помощью каких заслуг и после каких подвигов она приобрела их. И тогда оказалось бы, что она знает про меня чуть больше, чем следовало бы. Так же как разбирается в винах чуть лучше, чем обычная придворная актриса.

В общем, рано или поздно мне предстоит начать всерьез выяснять, кто же она на самом деле, актриса Юй Хуань, дочь какого принца и чья супруга — какого министра или полководца.

Вот только хорошо бы, чтобы выяснение это затянулось как можно дольше. А сейчас… так хотелось просто лежать с ней рядом и ни о чем не думать.

— Аромат старой кожи и спелой ежевики, именно так, — повторил я, опускаясь рядом с ней на простыни с чашей в руке и ощущая нежную прохладу ее бедра. — Так вот, мы говорили о воинах и героях. Бактрийская лоза была известна много веков. Но затем в древний Мерв пришел великий воин с Запада. И много тысяч его солдат. Но эта, последняя, война у него не получилась. Армия бьша разбита, голова его была принесена в дар парфянскому царю, а вот солдаты, те, кто остались в живых… Ну, что с ними было делать? Всех убить? Им дали участки земли, те самые, которые рождали такую хорошую лозу и такой отличный хлеб. И говорят, что несколько черенков виноградной лозы они привезли с собой в ранцах с Запада и привили к той, бактрийской лозе. И вот имена их забылись, лица их детей и внуков уже не отличишь от прочих мервцев и хорасанцев, — а тому вину, которое они начали тогда делать, до сих пор нет равных. Оно знаменито. И это все, что осталось.

— А что, даже имя того великого полководца с Запада забылось? — с любопытством спросила Юй Хуань, делая новый маленький глоток.

— О, — вздохнул я. — Ну, вообще-то не забылось, хотя прошло все-таки семьсот лет… Это у меня оно все как-то ускользает из памяти. Он еще прославился тем, что подавил восстание рабов, чуть не уничтожившее всю его империю. Сегодня, кстати, уже разрушенную. Странное такое у него было имя, похожее на звук ореха, попавшего под лошадиное копыто. А, вот: Красс. Марк Красс.

Глава 7

БОЛЬШОЙ ЗАПАДНЫЙ ПОХОД

— Демоны из могил поднимаются под пение заклинаний ночью и приводят дела в Поднебесной в порядок, — сказал странным сдавленным голосом стоявший перед нами человек с лунообразным лицом, лишенным какого-либо выражения.

— У этих демонов есть враг среди живых? Вы назвали им имя их врага? — раздался в ответ голос, похожий на сип Юкука.

Обе фразы, однако, были произнесены губами неподвижно стоящего человека. Произнесены на два голоса, в точности повторяя тембр и интонации двух разных людей. Сам Юкук молча слушал этот спектакль, сидя рядом со мной на подушках, и утомленно улыбался, показывая остатки зубов. Если бы не это последнее (и печальное) обстоятельство, я бы сказал, что он сегодня выглядит моложе на десять лет — верный признак того, что он принес мне какую-то важную информацию.

Человек, стоявший перед нами, был нашим, бухарцем, — по родителям; сам же он появился на свет и всю сознательную жизнь провел в Поднебесной империи, и ее язык был ему столь же родным, как и согдийский. В обычное время он был нашим конюхом, потому что никакая более сложная работа ему не удавалась, делать он мог только то, о чем ему говорили точно и просто, а лучше — два раза. Конюхом он и остался бы навсегда, если бы кто-то из моих предшественников не услышал, как, чистя бархатный лошадиный бок, он ворковал на ухо коню, воспроизводя только что услышанный им разговор у прилавков — полностью, слово в слово, без запинки, да еще и на разные голоса.

Комнату в галерее над кухней, где происходило это странное действо, мы ненавидели. Находиться в ней без мучений можно было только зимой; тогда мы здесь грелись, сбросив плащи и накидки. Летом же в ней было невыносимо душно. Дело в том, что она была увешана в два слоя коврами, не пропускавшими звук. Но вот жар, дым и чад кухни ковры все-таки пропускали. В комнатах слева и справа от нашей «ковровой душегубки» атмосфера была такая же, поэтому там никто не жил, а в моменты наших наиболее важных совещаний глухо топавшие снаружи, по галерее, часовые следили за тем, чтобы в этих двух комнатах никого не было. Лучше всего, конечно, было тихо шептаться под каким-нибудь деревом во дворике, но днем дворик превращался в кишащую народом торговую площадь; значит, совещание приходилось переносить на ночь, а я потом спал в моей запасной комнате в той же галерее, неподалеку от жилища Меванчи.

— Стоп, теперь про кошек, — сказал лунолицему Юкук.

— Кошки! Зачем вам нужны были кошки — вы хотели потревожить покой самой императрицы, которая боялась кошек при жизни? — послушно отозвался тот голосом самого же Юкука, с угрожающими интонациями. И тут же ответил вторым голосом, в котором звучал страх:

— Мои преступления огромны. Но я не знаю, зачем эти кошки. Вы говорите, что они должны были тревожить покой императрицы У? Я не понимаю, господин судья. То были обычные кошки. Академик говорил, что мы ждем от кошек сигнала. Когда мы начали собираться на могиле, клетки с кошками стояли у ног тех, кто был прямо у алтаря. Кошки вели себя странно, лежали в клетках и мяукали. Тут академик дал сигнал, и начались заклинания. А с ним был монах, он сидел возле кошек и смотрел на них.

— То есть кошек никто не мучил, не приносил в жертву? — мгновенно перешел конюх на сиплый шепот. И сразу же сам отозвался:

— Нет, нет, они просто на них смотрели. Клетки были открыты, но кошки забились по углам, не хотели оттуда выходить. И вдруг, когда стемнело, кошки будто взбесились. Академик крикнул, что этого дня мы ждали давно, люди начали зажигать новые курения, а кошки вдруг понеслись во все стороны… И тут произошло все остальное, появились вы…

Юкук мгновенно остановил его поднятой рукой и повернул ко мне голову, оскаленную в улыбке:

— Вы уже все поняли, господин? Ваши лошади ведь тоже, наверное, странно себя вели, когда вы ехали на могилу?

Я даже зажмурился от удовольствия: — Лошади шли как пришибленные… Ах, какая великолепная история — кошки ведь лучше лошадей, они маленькие, их можно держать в клетках, брать с собой… А у нас дома старики говорят, что если вдруг змеи начинают все сразу выползать из земляных нор- жди беды и выбегай из дома, потому что скоро земля вздрогнет и дом обрушится. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то умел предсказывать трясение земли заранее. Юкук, это же великое искусство — и сколько пользы принесли бы эти негодяи! Ведь земля тряслась даже в самой столице, упало несколько старых стен. Что бы им стоило предупредить людей?

Итак, одной загадкой стало меньше. Но Юкук сиял радостью явно не только по этому поводу. Что же еще сообщили ему двое наших пленников?

— Ведьма Чжао, — сказал я наугад.

— Кости, их принес этот монах, который сидел возле кошек, — разлепил губы мой странный конюх, продолжая свой спектакль на два голоса. — Просто кости. Мы ничего не успели. Потому что появились вы. — Зачем вам нужна была ведьма Чжао? Что она должна была сделать? — Восстановить гармонию в Поднебесной. И… отомстить своим убийцам. Я не причастен к этому, господин судья, я признаю всю мою вину, — но я многого не знал, меня вовлекли в эту историю обманом! Я не знал сначала, что случилось с ведьмой Чжао, кто она была. Я не вижу вашего лица, господин судья, но хочу попросить вас… Кто вы? Вы так странно одеты.

Юкук снова поднял руку, повернулся ко мне.

— Вот тут у нас с ним начался сложный разговор, потому что он начал понимать, что происходит что-то не то и что я-вовсе не судья. Сейчас, конечно, мы уже отпустили его домой, он рад без памяти, что на самом деле не был арестован. Он нас нежно любит. Мы потом еще нанесем ему визит: его зовут Линь, это чиновник Ведомства срединной документации, у него много друзей, какая-то польза от него будет. Но именно об этой истории на могиле он ничего всерьез не знает. Позвали друзья, мало что толком объяснили… Он приехал, начал понимать, что творится, и испугался.

Я бы сказал вслух все, что думал сам об этой истории, но не хотелось, чтобы наш конюх с особыми способностями потом пересказывал эти слова моим же голосом кому-нибудь, в лучшем случае коню или верблюду.

Ах, какая восхитительная история. Мы столкнулись с гениальными ребятами: они набирали ничего не подозревавших чиновников, пугали их трясущейся землей (великий Бог Небесный, они даже умели предугадать трясение заранее и готовились к этому моменту!), показывали им мешки с костями якобы ведьм. Которые, согласно распускаемым ими же слухам, якобы бегали по крышам столицы, стремясь отомстить. И только потом до несчастных доходило, что мстить ведьма собиралась не кому-либо, а нынешнему, здравствующему уже более семидесяти лет Светлому императору, который лишил ее жизни четыре десятилетия назад: кто сейчас помнил об этом, кроме истинных академиков?

Очень интересный человек этот «академик», который, похоже, верховодил всей церемонией. Потому что попробуй, бедный чиновник, выйди потом из такой компании-это войти в нее было легко. И вообще, если разобраться, ведь ничего, кроме набора новых и новых чиновников в ряды заговорщиков, на самом деле и не происходило. Все прочее — спектакль. Ну, дым курений, пение, чьи-то кости, взбесившиеся кошки, дрожащая земля… Красивая работа, но конечный итог ее — множество людей, втянутых в непонятный им самим заговор.

Вопрос, однако, был в другом — а нам-то какое до этого заговора дело?

— Кто во главе? — спросил я Юкука, начиная раздражаться его загадочным молчанием.

— Этот чиновник не знает, — развел руками старик, не давая ничего сказать лунолицему. — Долго я его расспрашивал… Но они, похоже, и вправду не знают своих лидеров — какие-то закутанные в плащи фигуры. Хотя одну интересную вещь этот чиновник сказал. Да, был некий академик с закрытым лицом, он, понятное дело, скрылся. Но выше всех у них — женщина. Ее никто ни на каких церемониях не видел. Очень высокопоставленная женщина. Да, господин, ведь мы взяли и второго пленника. По имени Шу. Крыса то есть. Так вот, эта старая крыса из Ведомства историографии рассказала еще кое-что. И не про кошек. Ну-ка, братец, — с того места, где я спрашивал его о том, кто был в ту ночь на могиле…

— Кто с тобой был на могиле, кто может подтвердить твою невиновность? — послушно отозвался сиплым шепотом конюх. И тут же ответил сочным басом: — Это очень много важных и достойных людей, господин судья. Они поручатся за мою правдивость, они тоже там были и тоже невиновны. Кто они? Ну, Ин Сяокэ из канцелярии левого министра, Лян Бинвэй из Министерства церемоний — он проводит сейчас экзамены, ему доверяет сам премьер-министр, да еще Лю Чанцзи из канцелярии премьер-министра, тот, который готовит экспедиционную армию во Второй Великий западный поход, и еще Яо Шицянь из нашего Ведомства историографии, он носит звание академика и пишет отличные оды, можно, я забуду это все, господа, — очень голова болит.

Мы оба вздрогнули, а Юкук сурово нахмурился.

— Нет, подожди, дружочек, подожди еще, от головы я дам тебе отвар — но ты только что сказал что-то… Очень важное… — Я вдруг почувствовал странный холод в животе, а Юкук уставился на меня широко открытыми бесцветными глазами и не шевелился. — …академик? Да нет же, вот с этого места, где говорится о канцелярии премьер-министра…

— Да еще Лю Чанцзи из канцелярии премьер-министра, тот, который готовит экспедиционную армию во Второй Великий западный поход, и еще… — послушно забормотал несчастный.

— Всё! — поднял я руку. — Всё, всё.

Юкук смотрел на меня, кивая снова и снова, а в глазах его были гордость и грусть.

Мы отпустили нашего бесценного помощника туда, где дают лечебный отвар. Отпустили и часовых с галереи. Остановились у ее балюстрады.

У наших ног, как плетеная циновка для великана, перекрещивались палимые солнцем разноцветные полотна, протянутые от стены к стене, от дерева к дереву, а под ними, невидимый нам, гудел, хохотал, ругался и торговался рынок. Мы молча дышали живым воздухом после пыли, накопившейся в коврах, и духоты.

— К дэвам некромантов, — сказал я. — И этот их идиотский заговор. Пусть завывают на могилах и выпускают на крыши ведьм. Нам это больше не интересно. Канцелярия премьер-министра Ян Гочжуна готовит поход на Запад? Какой поход? На какой Запад? Ведь не на Тибет же. А совсем в другие места. Ты понимаешь, что это означает, Юкук?

— Еще как понимаю, — вздохнул он. — Опять война, господин. Большая война.

Экспедиционных армий империя не собирала уже более двадцати лет, обходясь силами пограничных округов. Такая армия состоит из двадцати тысяч человек, то есть семи дивизий, из которых непосредственно вступают в бой четырнадцать тысяч человек. Две тысячи двести лучников (большие тюркские луки), две тысячи арбалетчиков (кажется, это слабое оружие тоже собирались заменить луками — следовало это быстро уточнить), четыре тысячи кавалерии. Основная ударная сила, по тюркскому обычаю, — конные лучники. Больше половины их — в тяжелой пластинчатой броне: две отчетливые женские груди из металла, наплечники, полоска металла под горлом. Иногда длинная пластинчатая юбка. А вот броня у лошадей, от головы почти до копыт, вышла из моды. Пехота, вооруженная копьями, в дальние походы тоже отправляется в седле. Иногда в нем и остается.

Но двадцать тысяч — это только одна армия. Такая годится для быстрого броска через степь, короткого удара из пограничного округа — и такого же быстрого отхода. Название же похода — «великий» — намекало, что речь шла, возможно, о нескольких армиях под общим началом главнокомандующего, держащего несколько флагов. Сколько флагов — столько армий.

И еще в такие походы привлекалась конница союзников, то есть тюрок Великой Степи. В той битве у Таласа, где Сангак потерял руку, исход дела решила именно армия детей Степи — карлуков, которую привел с собой имперский полководец Гао Сяньчжи, себе же на горе.

Итого — несколько десятков тысяч воинов.

Или больше? Войны у Восточного моря, против Когурё, а также Пэкчё велись одним миллионом имперских солдат. Я никогда не поверю в эту цифру, но имперские историки называют ее неизменно и упорно.

Эти войны начинались одна за другой, снова и снова человеческое море в сотни тысяч воинов лилось на восток, к несчастному полуострову. Три безуспешные войны при династии Суй, которая на этих войнах и надломилась. И еще несколько — при нынешних Танах. А в итоге — поражение от ненадежных союзников, из государства Силла. Итого почти сто лет, когда новые и новые гигантские армии империи маршировали на восток, к несчастному полуострову, и откатывались назад. И все впустую.

Сегодня, насколько я слышал от знакомых офицеров, настоящий поход означал как минимум сто тысяч человек, большинство из которых были именно солдатами, вступавшими в бой, а не обозом.

Сто тысяч… Пыль, застилающая солнце. Множество голосов, ржание коней. Несуразно огромная, сверкающая металлом масса, ползущая на запад от одного города на караванном Пути до другого, сметая попутно с дороги караваны с шелком, мирно идущие в мою страну.

Потому что поход снаряжался именно на мою страну, Согд. Через Фаргану и Чач-к Самарканду, потом в Бухару. Потом, может быть, в Мерв и еще дальше — или нет? Если бы знать, зачем премьер-министру этот поход!

Еще вчера я находился в столице по двум причинам. Первая — узнать, кто и почему убил моего предшественника Мелека. И вторая — потому что, в конце концов, не было в мире более прекрасного города, чем Чанъань, и даже величественный Бизант, каменный город на холмах у пронзительно синего моря, ему уступал.

А сегодня на меня свалился огромный груз. Для начала предстояло выяснить, какой именно Запад имеется в виду. Империя, в конце концов, лежит на восточном краю мира, и Западом здесь считается вообще все остальное в этом мире.

Но уже сейчас особых сомнений у меня не было.

Если ехать от Чанъани строго на запад, то перед всадником вырастает стена гор Тибета, через который идут караваны паломников в княжества Инда, за сутрами Учителя Фо и за суставами, зубами и обломками костей с его погребального костра. Одна крошечная косточка Учителя Фо ложилась в основу очередной белой, вытянутой к небу иглой ступы, вокруг которой мгновенно вырастал очередной монастырь.

Но поход на этот запад сегодня было бы трудно себе представить. Воины Тибета, закованные в железо полностью, кроме глаз, начали спускаться с вздымающихся до небес гор, грабить и громить пограничные города империи лет шестьдесят-семьдесят назад: до того никто и не слышал о таком государстве. А при славном Светлом императоре стало ясно, что победить Тибет невозможно, так же как и он не может победить империю. На равнине танская кавалерия, состоявшая по большей части из перешедших на имперскую службу тюрок, сметала тибетские боевые линии. Но, как только степь сменялась горами, расклад резко менялся.

И до сих пор про одного из двух славнейших генералов империи, Гэшу Ханя, рассказывали, что за ним — «поле тысяч скелетов Коко-нора». Гэшу уложил половину из шестидесяти трех тысяч своих солдат при осаде крепости Ши-пао в Красных холмах, война за нее длилась четыре года. Когда крепость наконец пала, в ней нашли четыреста солдат и одного тибетского генерала.

После этого стало окончательно ясно, что какой-либо новый поход в этом направлении окажется самоубийственным штурмом неприступных гор.

На юго-западе, после страшного — и скрытого от публики — поражения империи в войне с только что образовавшимся государством Наньчжао, тоже было нечего делать.

Западом считалась и часть протянувшейся вдоль всей северной границы империи тюркской державы. Она раскинулась по степям, горам и лесам от восточного океана до моей родины, Согда, на дальнем Западе. Но эта держава была окончательно разгромлена полководцами династии Тан двенадцать лет назад, в битве у Железной горы. От тюркской громады остались государства карлуков на западе и киданей на востоке, чьи орды и сегодня постоянно устраивали рейды через имперские границы. Их быстро подчиняла себе новая сила тюркской Степи — уйгуры. Но пока Степь не перешла под одну сильную руку, отправлять сто тысяч воинов империи туда было просто не нужно, да и столь же бессмысленно, как биться бронированными колоннами о горы Тибета.

Но и тюркская Степь не могла больше ничего сделать с империей — хотя бы потому, что пограничные округа, где лучшими из воинов были все те же тюрки, заслоняли империю от своих степных собратьев.

У тюрок все еще проводились выборы великого кагана, когда у шатров втыкались в степную землю три знамени — красное, синее, а между ними белое: заря, полдень, закат, или — восток, центр, запад: весь степной мир.

Но Чанъань по этому поводу уже всерьез не беспокоилась. Пусть выбирают. Империи это было уже не страшно.

Оставалась лишь широкая полоса, уходящая на северо-запад и зажатая между землями тибетцев на юге и тюрок на севере. Это — Замиренный Запад, Ань-си, та территория, по которой мои и другие караваны с шелком идут на запад. Главная торговая артерия империи — и мира.

Она кончалась в городах моей родины — Согда, чтобы отдохнувший в них путник тронулся дальше, на юг к Инду или на запад к Бизанту.

Согд, моя страна, истерзанная полувековой борьбой с властью пришельцев, «черных халатов», потомков Пророка, купцов из Мекки и Медины, и их союзников — кочевников пустыни.

Зачем мудрецам из канцелярии имперского премьер-министра могло понадобиться отправлять армию в Согд? Да по множеству причин. Может, дело в том, что годы назад завоеватели моей страны начали делать набеги еще и на западные имперские границы. Хотя всерьез «черные халаты» просто не интересовались империей Тан. Слишком далеко от Медины и Дамаска, и Куфы. Не говоря о том, что у завоевателей до недавних пор было достаточно проблем с самим Согдом, и не в последнюю очередь благодаря усилиям моего торгового дома, а также еще нескольких.

Но вот союз «черных халатов» с тибетцами — то был нескончаемый кошмар имперских стратегов.

Встреча «черных халатов» с имперскими войсками все-таки произошла — в той самой битве на реке Талас. Это было четыре года назад. Ту войну начал даже не император. Ее начал его наместник, губернатор всего Аньси Гао Сяньчжи. Гао вторгся в Чач, воспользовавшись спором чачского табиша с ферганским икшидом (союзником Гао). Табиш призвал на помощь Самарканд.

Вот тогда ему навстречу и вышли конница «черных халатов», прочее войско, а также особый отряд моих людей. И армия наместника Гао еле ушла через перевал в Белокаменных горах. Так закончился Первый Великий западный поход, как, наверное, называли его сейчас поэтичные чиновники канцелярии премьера. И вот теперь, среди пыли свитков, под акациями императорского города — Хуанчэна, — те же или другие чиновники разрабатывают планы Второго Великого западного похода.

Зачем? Чего хочет император? Не дать «черным халатам» сговориться с тибетцами? Взять под свой контроль весь великий караванный Путь вплоть до Бизанта? И того, и другого одновременно?

Невероятно. Какая безумная авантюра. Какой тягостный кошмар.

И тут, будто мало у меня было забот, подошел Чийус с удивительными новостями:

— Судья Сяо исчез, господин. Получил новое назначение и немедленно тронулся в путь. Арестованных выпустили. Всех.

Самое большое потрясение мы испытали, когда услышали о том, куда именно был назначен судья. Даже не в Гуанчжоу, столицу провинции Линьнань на берегу далекого южного моря, откуда через всю страну везли на полном скаку свежие плоды личжи для первой дамы империи — Ян Гуйфэй. А еще южнее, в недавно присоединенные к империи земли.

— Его отправили в Спокойный Юг — Аннам, — сказал потрясенный Чийус. — На сборы дали один день.

Так, подумал я. Во что же мы влезли, сами того не подозревая? Что за загадочная женщина должна стоять во главе такого заговора, чтобы вмешавшийся в него судья потерял должность за считанные мгновения и был молниеносно отправлен на самый дальний юг империи? Какая-то из придворных дам императора? Принцесса дома Тан? А что, если…

Единственное, что во всем этом было хорошего: никого уже не заинтересует, что за торговец обратился к судье с идиотской жалобой на некромантов, мешающих его продажам. То есть если даже судья Сяо назвал на бегу имя Чийуса, то… И все же…

— Братец, когда отходит твой караван? — Уже завтра, — вздохнул мой человек.

И получил приказ скрыться с глаз уже сегодня, сейчас, сидеть среди верблюдов и караванщиков вне стен столицы и молиться о том, чтобы отправлению ничто не помешало.

А дальше начался настоящий ад. Я через сжатые губы отдавал приказания, злобно обрывая всех, кто произносил в ответ больше двух-трех слов.

Поднять всех «дядюшек из Янчжоу», собрать все сведения о Западном походе.

Найти подходы к Бинбу — военному ведомству, узнать, идет ли какая-нибудь работа по ревизии запасов вооружений, оснащению будущей экспедиционной армии.

Спросить по городам Пути, не скакали ли там чиновники того же ведомства, предупреждая местные гарнизоны о прохождении по этим городам в ближайшем будущем большой экспедиционной армии.

И еще вербовщиков поищите, если сами не догадались, — идет мобилизация в новую армию, есть какие-то документы о ней или нет?

Сангак-отменить все отпуска и развлечения для охраны. Никакие лишние люди не должны появляться поблизости, больше никаких карликов, а то шляется тут кто угодно на расстоянии не то что полета стрелы — удара кинжалом!

Смотреть, не появляется ли у меня или у кого-то другого вторая тень на улице!

Сократить число верблюдов в каждом караване, но отправлять их вдвое чаще — чтобы люди всегда могли смыться домой, если тут начнутся аресты!

Держать у каждого седла запас денег и всего прочего на случай быстрого бегства!

Юкук, узнать о генералах: кто может стать во главе этой авантюры? У империи есть только два настоящих полководца — Гэшу Хань и Ань Лушань. Остальные меня не интересуют. Но и про остальных — все узнать!

В общем, устраивая эту хорошо контролируемую истерику, я честно делал все, что положено в таких ситуациях. Мои люди бегали с бледными, но счастливыми лицами: они уже поняли, что на могилу императрицы лезли не зря и что — «началось», а что началось — неважно, хозяин знает.

А сам хозяин тем временем никак не мог избавиться от печальной мысли: как же прекрасна была до сего дня жизнь в прекраснейшей из столиц.

— Да, кстати, — вспомнил я. — Где этот щенок Ван? Тут еще одна проблема, пока я про нее не забыл… Ох, сколько же дел предстоит…

Юноша, выскочив из дверей, рысью двинулся ко мне и остановился, как положено, в двух шагах, чтобы меня не коснулся его запах (если таковой был, помимо источаемого благовонными мешочками на поясе). Я успел, помнится, с одобрением заметить, что на самом видном месте на его халате красуется свежее пятно туши. Юкук и Сангак оставались рядом со мной, поскольку поговорить нам еще предстояло о многом.

— Маленький Ван, — обратился я к нему, — нельзя ли собрать для меня все возможные сведения об одной женщине, которая может нам пригодиться? «Придворная актриса». Очень красива. Лет… допустим, тридцати пяти. Рост — небольшой, как раз с меня. Прекрасно воспитана, похоже, что из хорошей семьи. Не сомневаюсь, что отлично танцует — по крайней мере, движется великолепно. Имя — Юй Хуань, хотя оно может быть и вымышленным.

Тут я поднял глаза и увидел, что все трое как-то странно смотрят на меня. Затем Ван, наконец, вымолвил:

— Господин Мань, наверное, шутит. Юй Хуань? Но это имя драгоценной возлюбленной императора, по фамилии Ян.

— Что значит — имя? — нетерпеливо тряхнул я головой. — Фамилия возлюбленной императора — Ян, но имя — Гуйфэй.

— Нет же, господин, — начал свою очередную просветительскую речь Маленький Ван. — Гуйфэй — не имя. Это титул. Есть титул императрицы, который сейчас не носит никто. Есть титул наложницы первого ранга — хуан гуйфэй. Его тоже никто не носит. Старше всех дам при дворе теперь наложница второго ранга — просто гуйфэй. Это титул уважаемой госпожи Ян, и естественно, что даже за глаза ее называют так, поскольку титул — это более вежливо, чем произносить ее имя. — Тут он скромно прикрыл глаза. — Но ее имя — Юй Хуань, то есть Яшмовый браслет. Она родилась с маленьким яшмовым браслетиком на руке, последняя дочь в хорошей семье из южной столицы — Нань-ду, и все тогда еще подумали, что браслетик этот неспроста, значит, девочке предстоит великая судьба. Вы очень точно описали эту женщину, сомнений нет, это она…

Я перевел взгляд на лица Юкука и Сангака. Они смотрели на меня молча и очень-очень вежливо.

Они всё знали.

Не только они — последний щенок в самом паршивом квартале столицы наверняка знал, что к наглому западному торговцу, выдающему себя за целителя, раз в неделю ездит несравненная Ян гуйфэй — или мне теперь следует, на своем языке, говорить — гуйфэй Ян по имени Юйхуань?

Да ведь только вчера мне почтительно докладывали новости, почерпнутые из базарной болтовни: «Возлюбленная императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить ее на десять лет с помощью волшебных мазей — и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину». А я сидел и кивал с умным видом.

Я снова посмотрел на моих друзей. Они молчали.

Если бы не мое достойное поведение на кургане императрицы позапрошлой ночью, несколько поднявшее мой авторитет, мне следовало бы теперь собрать вещи и сдать дела более умному человеку. Потому что глава такого торгового дома, как наш, должен знать, с какой женщиной он раз в неделю переплетает ноги. Хотя бы по той причине, что я уже который месяц ставил под удар всех, кто был рядом со мной, — оказывается, в любую секунду мой дом мог оказаться окруженным даже не городской стражей, а отрядом конной императорской гвардии с павлиньими перышками на остроконечных шлемах. И мои люди разделили бы со мной печальную, но — в моем случае — заслуженную судьбу.

Я мог хотя бы выставить дополнительную охрану при въезде в квартал, отработать с ней сигналы, после которых мне и всем остальным следовало бросаться наутек. Тогда мои люди хотя бы знали, что рискуют жизнью не зря, потому что в каждый четвертый день недели в закрытом наглухо павильоне в третьем дворе их хозяин делает важное и нужное дело. А не ставит их под удар по глупости.

Я снова посмотрел на Сангака и Юкука.

А они все так же молча смотрели на меня.

Часть II Книга войнов

Тумана больше нет — краски и контуры становятся

пронзительно ясными, враги начинают показывать свое лицо.

Герой — в водовороте событий. Воины в броне, кони, стрелы,

приказы — вот отныне его мир. Но это знакомый ему мир, он бывал

в нем раньше: теперь все в моих руках, говорит себе герой.

Он еще не знает, как жестоко ошибается.

Глава 8

ПРЕКРАСНАЯ ЯН

— Ты знаешь, ты знаешь! — сказала мне эта удивительная женщина, бросив на меня один лишь взгляд. — И как же ты узнал?

— Рассказал мальчик на базаре, — с предельной вежливостью поклонился я ей. — Он все знал за месяц до меня.

— И ты сердит, — добавила она. — Лю, ты когда-нибудь видела его таким сердитым?

А затем она разыграла маленький спектакль, который я и сегодня помню во всех деталях.

Ее лицо мгновенно исказилось от горя, она издала вздох и закрыла лицо до самых бровей полупрозрачным веером розовых, белых и голубых оттенков. А потом медленно начала опускать его.

Ее длинные и узкие глаза, показавшиеся из-под веера, сверкали от еле сдерживаемого смеха.

Потом эти глаза стали вдруг серьезными, она змейкой скользнула к моим ногам, присев на корточки, так что бледно-зеленый шаньдунский шелк широкими складками лег на чистый, просеянный песок и гравий дорожки сада.

Она взяла с этой дорожки камешек побольше, потом другой — и положила их рядом. И потянулась за третьим. И поманила меня присесть рядом с ней.

— Господин Мань, — сказала она своим приберегаемым для особых случаев шелковым полушепотом. — Мы ведь с вами не очень молоды. Если бы не странный желтоватый цвет ваших волос и бородки, то я могла бы разглядеть в них седину — а, вот сейчас даже и вижу. В первый раз.

Она взяла еще несколько камешков и присоединила к предыдущим.

— Ну, конечно, не так уж мы и стары, но вон те… — она махнула рукой куда-то за стену, — они моложе нас. И если посчитать, сколько месяцев нам осталось жить… даже, кто знает, недель… и каждый месяц будет вот таким камешком, то все они будут лежать на этой дорожке совсем небольшой кучкой. Так стоит ли тратить драгоценное время на гнев и огорчение? Случилось то, что случилось. Что же теперь делать?

Мы сидели посреди дорожки на корточках, глаза наши были совсем близко. Если не считать Лю, старавшейся делать вид, что ее здесь нет, двор был пуст. Зато из ворот, видимо, уже выехали веером мои охранники, которые теперь должны были от главных, квартальных ворот предупреждать, трубя в рожки, охрану у дома о любых неожиданных гостях.

— Как же я должен теперь называть вас, господа? __ прервал молчание я как можно более вежливо. — Ян гуйфэй-драгоценная наложница Ян?

— Да, да, — дважды кивнула она (как же я надеялся до последнего мгновения, что все это — ошибка!), — но это если вокруг нас много людей. А если нет — можно просто Ян. А когда мы совсем одни — там, — кивнула она в сторону моего целительского павильона, — пожалуйста, называй меня, как и раньше, Яшмовым браслетиком, Юйхуань. Думаешь, меня часто так называют?

Я молчал и смотрел в ее глаза.

— И что же мы сидим здесь? — сказала она. — Если у меня болит плечо, которое я неловко повернула? Тебе стоит только чуть-чуть нажать пальцами, и все проходит. Ах, как мало времени…

И она бросила в кучку еще один камешек. Он упал с еле слышным сухим стуком.

Почему у меня отняли мою радость, думал я после ее (и Лю) ухода, сидя среди душной тьмы все там же, на подушках в центре темного двора, и прислушиваясь к ночным птицам. Почему я не могу просто лежать с этой женщиной рядом всю ночь и ни о чем не беспокоиться? Или почему я даже не могу выгнать ее из ворот — если мне когда-нибудь придет в голову такая безумная мысль?

Почему я обречен теперь каждое мгновение, которое мы проводим вместе, думать о множестве вещей — о том, например, что эта женщина вполне может знать все что угодно о Втором Великом западном походе. В частности — о дне, в который он должен начаться. О том, когда именно под стенами моего города, по ту сторону реки Сиаб, выстроятся длинные красно-серые ряды воинов с усталыми пыльными лицами, с тюркскими луками в изогнутых тряпичных чехлах у левой ноги. И еще ряды, и еще, до самого горизонта.

Впрочем — тут я вытянул ноги и вздохнул — впрочем, судьба ко мне не так уж и жестока. Потому хотя бы, что Ян (я с трудом заставил себя назвать ее этим именем) про меня до сих пор не знает почти ничего, а я про нее, оказывается, знаю почти все. Как практически каждый житель империи.

Девочка Ян по имени Яшмовый браслетик, родом из семьи чиновника из Южной столицы, в шестнадцатилетнем возрасте во время конной прогулки познакомилась с принцессой Сяньи, любимой дочерью нынешнего императора. А та познакомила ее со своим братом, принцем Ли Мао.

Это была, наверное, самая пышная свадьба в империи, с сотнями музыкантов, конной охраной с развевающимися праздничными знаменами. Великолепны были оба: и признанная к этому моменту первая красавица империи Ян, и ее принц.

Она могла бы стать императрицей — и какой императрицей! Потому что именно принца Ли Мао его мать, наложница Светлого императора, попыталась вскоре сделать наследником престола. Для чего устроила по-детски простую интригу с тогдашним наследником и двумя его братьями: она подговорила их срочно прибыть во дворец с оружием, якобы на помощь отцу, которому грозила опасность, — а императору сообщила, что его сыновья подняли мятеж.

Но вскоре после их казни по очень странным причинам (я не мог не вспомнить о некромантии и прочем колдовстве) умерла и сама любимая наложница императора.

И пятидесятидвухлетний император после всего случившегося на глазах начал превращаться в развалину. Он перестал есть. Его больше не интересовали женщины. Пришлось перешивать халаты, висевшие на нем мешком.

Это продолжалось три года.

Спасение принес евнух Гао Лиши, возможно, единственный человек, которого император мог считать своим другом. Он привез императору во дворец Хуацин, к теплым источникам, первую красавицу страны — жену его сына. Это произошло шестнадцать лет назад.

Точно известно, что владыка Поднебесной после этой встречи объявил всеобщую амнистию. Прочее же стало предметом песен, стихов и сплетен по всей империи.

И во всех фигурировал бассейн, бассейн с горячими струями из подземных расселин. Одни говорили, что император оказался у этого бассейна как бы случайно, как раз когда служанки помогали войти туда утомленной юной принцессе. Другие — что они повели ее к этому бассейну после танца на пиру, снимая с нее одежды на глазах у всех гостей. В общем, кто знает теперь, как это было. Единственное, что я мог бы сказать точно — что мне, недостойному торговцу из западной страны, несказанно повезло увидеть все это во второй раз в исполнении самой героини, а бассейном была моя бочка с водой. «Нет, видеть эту сцену я не могла никак». Конечно, как бы она могла наблюдать сама себя со стороны…

Рассказывали и другие истории, которые я теперь считал совсем не забавными. О том, например, как драгоценная наложница расправлялась с соперницами. А их было немало — из сорока тысяч дворцовых женщин можно было выбирать и выбирать.

Иногда, впрочем, у нее что-то не получалось. В ответ на очередную устроенную ею сцену ревности император однажды швырнул чашу с вином, вдребезги разбив коралловый куст, установленный в фарфоровой вазе. И Ян гуйфэй мелкими, но быстрыми шажками благоразумно исчезла с императорских глаз.

И что же? В этот же вечер на ужин ему подали, чтобы утешить, блюда, которые он особенно любил. И владыка мира разъярился снова, потому что ни в одном из них он не обнаружил никакого вкуса!

Повара были лишены должности, каждого из них наказали тридцатью ударами палки — «чтобы лопнула кожа и обнажилось мясо». Столько же досталось слугам, которые попытались убрать побитую властителем посуду.

Но все устроилось, когда к восходу луны глава дворцовых евнухов Гао Лиши вернул во дворец гуйфэй, и император вскочил с кресла со словами: «Юйхуань! Юйхуань вернулась!»

Так что нетрудно представить себе, что ждало бы меня, реши Яшмовый браслетик поиграть, с моей помощью, чувствами своего повелителя.

А ведь такая перспектива была вполне возможной.

Не так уж давно, если верить молве, на госпожу Ян снизошло весеннее безумие. Она отправила служанку за князем Нин, младшим братом императора, известным великолепной игрой на флейте.

Эта пара начала свой концерт в садовом павильоне, и ехидные поэты вскоре сложили стих о том, что Ян «в тихом грушевом саду, скрытая от посторонних взоров, играла на яшмовой дудочке князя». (Надо ли уточнять, что называется в этой прекрасной стране «яшмовой дудочкой»?)

А затем произошла невероятная история. Понятно, что гуйфэй за ее забавы изгнали из дворца. После чего она укрылась в доме своего двоюродного брата Яна, который составил совершенно чудовищный план по схеме «смерть и возрождение».

Брат гуйфэй пошел к императору и предложил предать несчастную казни. Впрочем, предварительно он договорился кое о чем с евнухом Гао Лиши, и достойный Гао, которому по должности полагалось, в числе прочего, казнить провинившихся женщин из дворца, сыграл свою роль блестяще.

Слугу, отправленного к наложнице со смертным приговором, властитель возвращал с полдороги несколько раз. Но кончилось все неожиданно: император скомандовал «выполнять». И больше никого уже не отзывал.

Этого гуйфэй не ждала. Тем большего восхищения достойны ее дальнейшие действия.

Она отрезала свои волосы.

И произнесла: «Все, что у меня было, все, чем я обладала, было милостиво предоставлено мне императором! Мои — лишь кожа и волосы! Мне нечем больше отблагодарить его величество за всю его доброту».

И когда очередной слуга, из тех, что грамотно управлялись невидимой рукой Гао Лиши, вложил императору в руки тяжелый теплый пучок черных шелковистых волос, началось неописуемое.

Только тихие слова о том, что господин Гао все-таки ждет «последнего указания», привели властителя в чувство.

Дальше был банкет, много музыки и танцев.

И это было неплохо. Но что мне меньше всего нравилось в этой истории — так это то, что с тех пор в столице никто не видел князя Нин. И никого, похоже, его судьба не интересовала.

Еще я — как и вся империя, — знал, что чуть не перехитривший сам себя Ян, двоюродный брат гуйфэй, был, собственно говоря, премьер-министром державы Ян Гочжуном; одновременно он занимал более сорока других должностей, в том числе и должность императорского наставника — что бы это ни значило. Очень интересный человек, бывший гвардейский офицер, он был известен в столице своими конями. Если в мирный полдень (или вечер, или утро) вы слышали грохот дикого галопа, а потом храп поднимаемого чуть ли не на полном скаку на дыбы ферганского коня, чертящего задними копытами борозды в песке, это означало, что приехал господин Ян.

И это был тот самый человек, чья канцелярия готовила Второй Великий западный поход.

Кто еще окружал прекрасную Ян? Сестры, безуспешно пытавшиеся пробраться в императорскую постель, — жены властителей княжеств Хань, Цинь и Го, ежегодно получавшие из казны императора на свое содержание до миллиона. Их родственники. Надо ли говорить, что народ их совершенно не любил. А вот саму госпожу Ян… по странным причинам, известие о том, что на той неделе на прекрасную женщину, которая почтит своим присутствием императорский банкет и праздник любования цветами, можно будет посмотреть издалека, с другого берега озера, вызывало в столичных жителях сладостный трепет.

Ее боготворили. Она была живым символом всего прекрасного, что есть в этой жизни. Она была нескончаемым спектаклем о любви и красоте.

Но для меня начался уже совсем другой спектакль, и куда менее приятный. Актрисы Юй Хуань больше нет, есть другая, совсем другая женщина. Хотя у нее то же тело, белое с легким лимонным оттенком, те же длинные, убегающие куда-то к вискам глаза, та же улыбка… Но все остальное изменилось.

Когда надвигается война, внутри живота человека поселяется какой-то жесткий предмет — как будто сжатый кулак. И это меняет человека целиком — пусть даже внешне все остается прежним, и сам человек рысит к воротам столицы в полном парадном облачении западного торговца (колпак, длинный сине-зеленый халат) на предназначенном как раз для таких случаев красавце — ферганце, в сопровождении почетного эскорта.

Столица задыхалась от жары шестого месяца. Толстые чиновники в шапках, приколотых шпилькой к пучку волос на затылке, из-под которых к их бородкам ползли струйки пота, предпочитали передвигаться не верхом, а в повозках. Потемневшая листва висела неподвижно. Вся улица, по которой я продвигался к цели, замерла — только по серой черепице каменной стены молча шел от одного пятна света к другому недовольный кот.

Но и эта жара, и эта листва, и даже ни в чем не повинный кот — все уже было частью начавшейся для меня войны.

Более того, именно в тот день она началась для меня по-настоящему — с пустякового эпизода, на который я даже сначала не обратил внимания.

Он произошел в парке, летнем императорском парке к юго-востоку от столицы, на берегу речки Цзюй, с его мощными стенами для прогулок, воздвигнутыми над сплошной зеленью. Ехал я туда по приглашению гуйфэй, которое получил совершенно открыто, для участия в чрезвычайно важном банкете.

— Я просто хочу видеть тебя чаще. Почему нет — ты ведь, как я узнала, известный торговец, тебя приглашают на императорские церемонии. Так что мы можем иногда видеться официально. Как это будет забавно — смотреть друг на друга строгим взглядом и держать себя в руках, — сказала мне она. — И еще я хочу сделать тебе подарок: научиться, наконец, произносить твое имя по-настоящему. Мань…

— Ма-ни-ах, — сказал я. — Нанидат Маниах.

— О, нет, нет, сначала просто Мань-ни-а… Как?..

Банкет в овеваемой ветерком беседке был действительно великолепен, драгоценная наложница императора сама разливала вино в маленькие плоские керамические чашечки, выпивала первой и, как положено, показывала всем, чуть-чуть переведя дыхание, что чашечка пуста. За столом блистали мужчины как ханьской, так и прочих национальностей, дерзкие и почтительные одновременно. И что-то неуловимо общее в них было. Что? Явно нечиновный вид? Бесспорно умные глаза?

Тут еще одна придворная дама провозгласила состязание поэтов, и после короткой перебранки темой была избрана фамилия дамы — Ма, то есть «лошадь».

Первым, помнится, читал стихи самый неприятный из собравшихся — не очень молодой чиновник на редкость скучной внешности, с длинными, тощими, свисающими до подбородка усами и совершенно не запоминающимся лицом. Чиновник этот (звали его господин Ду) чувствовал себя в нашей блистательной компании неуютно, стыдясь своего не очень нового и слишком жаркого для такой погоды халата. А таких людей я никогда не любил-от ущемленных завистников добра не жди.

Его творчество, впрочем, оказалось не совсем обычным — стих был как-то вызывающе прост и очень короток. Помнится, речь там шла о заболевшем коне, и концовка звучала примерно так:

Ты по сути ничем Не отличен от прочих коней, Ты послушным и верным Остался до этого дня. Тварь — как принято думать Среди бессердечных людей, Ты болезнью своей Глубоко огорчаешь меня.

В этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелеными глазами. Он начал читать если не таким сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:

Помолись за всадника — его лошадь ушла, И он будет ходить по степи, пока не найдет ее, Свою возлюбленную, свою жертву. Но реки разлились, размыты дороги, Сломались мосты — в панике желания.

Паника желания? Окружающие начали удивленно поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не удался. Тюрк сложил стих не классической формы, с одной рифмой на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвертой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюркделал что-то совсем иное, он как будто изобретал слова заново, к собственному изумлению самого их автора:

И сверчки разбивают ему сердце своей песней, Когда день рушится в прах, А ночь обманывает надежды.

Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:

О, сладок и ярок мир, и она-там, на грани тьмы и света, Она наступает копытом на луну, когда он протягивает к ней руку, Она хочет остаться потерянной навсегда, он хочет того же.

Кончалась эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как одно целое», превращались в «силуэт на сером западном небе» и — «исчезали, как дым, исчезали, как эта песня».

Воцарилось неловкое молчание. Наконец наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволивший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:

— Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?

За столом раздалось хихиканье.

До сих пор жалею, что не помню имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стихотворения.

Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.

— Я знала, что вас удивит такая поэзия, — начала она. — Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Время стало другим. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная — дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место тюрку, и согдийцу, тем более, если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен — для комплекта, как не худший из представителей своей страны), и вообще гостям со всего мира. Может быть, дело в том, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?

За столом снова воцарилась неловкая тишина. Высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было всем известно. И если бы тюрки Великой степи не воспринимали первых императоров династии как «ханов народа табгач», то вряд ли бы Великий предок, император Тай-цзун, привлек на военную службу тысячи воинов Степи. Эти железные всадники, которых всегда ставили в авангард для первого удара, изменили лицо, вооружение и строй имперской армии. В общем, дом Тан был империей не одного народа, а двух: тюрок сухих северных степей и ханьцев влажного юга.

Но говорить такие вещи вслух могла лишь женщина очень высокого ранга. А то, что нам позволено было их выслушать, означало нашу причастность к каким-то предстоящим великим событиям. Либо же означало нечто другое — большие неприятности.

— Весь мир открыт Поднебесной, и Поднебесная открыта миру, — продолжала Ян с серьезным лицом. — Храмы всех учений вырастают в Чанъани, музыка и еда с дальнего Запада так же хороши в нашей столице, как и у себя дома. А то и лучше. Великое спокойствие империи основывается на ее открытости. Это еще не все осознали. И поэтому император, возможно, задумается вскоре о смене девиза правления. А мы, собравшиеся здесь, должны ему помочь.

Вот тут уже тишина стала мертвой. Мы отсчитывали четырнадцатый год правления под девизом «Небесная драгоценность». До того тот же император долго правил под девизом «Начало». И — об этом мало кто знал, — в первые два года своего правления он сменил, нетерпеливо отшвыривая, множество иных девизов.

Собравшиеся быстро трезвели: намечалось великое событие. Два иероглифа, предложенных кем-то из нас и принятых Императорским городом, означали бы приход новой эры. Они должны были потрясти умы, показать людям, что пришел новый век. Нам предстояло творить историю.

Чего хотела Ян? Чтобы Властителю Поднебесной представили иероглифы, означающие бескрайний Запад, открытые дороги, единство народов, общее процветание? Не знаю. В любом случае я совершенно не собирался участвовать в этом состязании. На протяжении всего банкета (с отличным супом из верблюжьей ноги и достойными уважения оленьими языками из Ганьсу — видимо, поступившими из императорской кухни) я старался смотреть на госпожу Ян с должным почтением, но не мог отделаться от одной мысли. И эта мысль касалась не только ее брата — премьер-министра.

Дело в том, что вчера вечером Юкук, который день за днем терпеливо просеивал множество имен и фактов, узнал одну очень серьезную вещь.

Он узнал, что хотя сама идея Второго Великого западного похода еще только обсуждается, но уже известно имя полководца, который должен его возглавить. И это было очень серьезное имя: Ань Лушань.

Что интересно: речь шла о великом полководце, который, как были убеждены восхищенные жители империи, не так уж давно пользовался очень, очень большим расположением прекрасной Ян.

И — что еще интереснее — Ань Лушань был заклятым врагом двоюродного брата той же прекрасной Ян. То есть врагом премьер-министра великой империи Ян Гочжуна. Того самого, чья канцелярия как раз и готовила тот самый поход.

Вражда премьера и полководца не вызывала никаких сомнений. Совсем недавно закончился громкий судебный процесс, на котором премьер-министр обвинил полководца в измене. Но император оправдал Ань Лушаня (не приложила ли к этому руку прекрасная Ян?) и сделал то, чего требовал полководец и что считал изменой премьер: назначил все-таки на генеральские должности в армии Аня выходцев из Великой Степи. Таких же точно тюрок, как и те степные воины, от которых, собственно, и защищал северную границу начальник сразу трех пограничных округов Ань Лушань. И полководец, осыпанный после процесса императорскими подарками, отбыл к себе в ставку в Фэньян на северо-востоке.

Из чего следовало, в частности, что премьер-министр (и брат нашей хозяйки) не так уж восторженно относился к идее «новой Поднебесной», матери для всех без исключения народов, которую только что предложила нам для обсуждения его собственная сестра.

И как это — все вместе — следовало понимать? Как войну брата против сестры и императора? А какое отношение имеет к этому некромантский заговор, от расследования которого я совсем недавно решил отказаться? И как мне спросить об этом наедине мою пациентку, чтобы она даже не заметила, что разговор перешел на слишком уж серьезные предметы?

Честно говоря, на протяжении всего банкета я просто бесновался от всей этой груды вопросов, желая сорваться с места и скакать куда-то, — хотя прекрасно понимал, что скачка не поможет, что предстоит долгий и тяжелый труд, требующий терпения.

Видимо, я увлекся этими мыслями, потому что после прощальной чашечки неизбежного чая почти не заметил возникшего у меня под боком того самого скучного усатого чиновника, который сочинил короткий стих о заболевшем коне. А он, оказывается, уже некоторое время провожал меня к моему (здоровому) коню и рассказывал что-то важное для него. Про крупного чиновника, сына бывшего министра правой руки, который хотел продать кому-нибудь парчовый шелковый халат эпохи династии Суй. То есть более чем вековой давности.

Вот тут я, наконец, начал его слушать. Война войной, но я знал множество покупателей, которые за тяжелый и варварски роскошный шелк суйской эпохи готовы были отдать любые деньги. И покупатели эти жили вовсе не только в землях Поднебесной империи.

— Цвет? — поинтересовался я у чиновника. — Пурпур, как у высшего чиновника? Темно-синий, как у академика? Или красно-золотой, как у чиновника чуть пониже рангом?

— Не знаю, господин Мань, — озабоченно ответствовал он, глядя в землю и семеня за мной. — Но почему бы мне не заехать к вам завтра утром и не проводить вас в дом к этому человеку? Он долго хранил этот шелк, но сейчас ему зачем-то нужны деньги…

Длинноусому чиновнику — как его там звали, господин Ду? — явно хотелось получить комиссионные за эту сделку. Что, конечно, отнюдь не было преступлением. И я согласился, не видя в этом приглашении никакого подвоха.

Вот с чего началась цепочка совершенно неожиданных событий.

Глава 9

КАРАВАНЫ ДОЛЖНЫ ИДТИ

То, что господин Ду привел меня в какой-то очень странный дом, я понял слишком поздно.

Снаружи все дома в империи одинаковы. Стена и ворота под тяжелой крышей, никогда не угадаешь, что ждет тебя внутри. А внутри был большой и странно пустой двор, посыпанный, как и положено, песком — истоптанным и не очень свежим. А в глубине этого двора и по бокам его шли обычные галереи довольно скучного вида; вроде бы ничего странного, если не считать…

Запах. Вот о чем я мог бы догадаться сразу, если бы был настороже. Жильем этот странный дом не пах абсолютно. Ни женских духов, ни ароматических мешочков у пояса мужчин, ни аппетитных запахов из кухни в дальних галереях.

Зато тут угадывался запах пыли и туши. И редко стираемой, очень потной одежды — весьма мужской запах. И еще-металл. Металл очень даже пахнет, если смазывать его, как положено, маслом.

Все вместе, если не считать туши, — запах солдат. А тушь, рядом с которой маячат солдаты, — это… это вовсе не жилой дом, а нечто совсем иное.

Когда я все понял, было уже поздно. Господин Ду представил меня чиновнику, сидевшему на низкой галерее в дальнем конце двора, после чего без особых церемоний удалился, поднимая облачка песка.

— Я отвлек вас от важных дел, господин Мань, — сказал мне чиновник, — но извинением мне послужит то, что и у меня есть важные дела. И получилось так, что эти дела у нас с вами одни и те же.

Я мрачно поклонился ему, а мысли начали свой путь: мою любимую (в отличие от нервного ферганца) серую тохаристанскую Мышку уже, конечно, увели куда-то под уздцы, ворота сзади перекрыты, а если я сейчас полезу вот по этому дереву вверх на черепицу, то стрела достанет меня быстро и легко… И это помешает мне доставить себе удовольствие и свернуть серому господину Ду шею. Только представить себе — он перехитрил меня. Меня!

— Моя фамилия — Чжоу, — улыбнулся мне чиновник, показав желтые лошадиные зубы. — Можете называть меня Чжоу цзиньши.

Эта короткая фраза позволяла узнать о господине Чжоу очень многое. Цзиньши — высший ученый титул, присуждавшийся на императорском экзамене и означавший, что мой собеседник знает наизусть все работы Учителя Куна и множество его учеников и адептов, писал на темы их сочинений собственные трактаты. «Цзиньши» также показывало, что передо мной чиновник очень высокого ранга. И — раз он захотел, чтобы я обращался к нему именно по его ученому титулу, а не по чину, — это означало еще массу вещей. Например, что передо мной скорее всего коренной ханец, так и не научившийся воспринимать спокойно тюрок и полутюрок, включая — как это ни прискорбно, — принцев по фамилии Ли из правящего дома Тан. А это, в свою очередь, означало, что господин Чжоу хоть и крупный чиновник, но ему никогда не дослужиться до уровня, на котором можно запросто встретить во дворце какого-либо из принцев Ли и заговорить с ним, а не только поклониться.

Ну, и, наконец, внешность моего хозяина говорила о том же. Он был в подчеркнуто простой, никак не выдававшей его ранга чиновничьей твердой шапке с торчащими в сторону «ушами» и в черной одежде, широкими складками лежавшей вокруг сиденья. Брови его были подведены не очень аккуратно, и довольно грубые румяна на щеках тоже говорили о невнимании к собственной внешности. Бородка, каждый из очень толстых волосков которой рос как бы отдельно-и так по всем щекам, тоже явно намекала на прошлую эпоху, как будто не вошли в моду еще несколько лет назад аккуратные клинообразные поросли, росшие из нижней части подбородка, если не из шеи.

И еще-он выглядел очень статично, сидя под черепичным коньком галереи как статуя. И хотя вряд ли он был старше меня, а то и на несколько лет младше, но производил — старался производить — впечатление строгого старца. Перед ним стояла заслуженная и лишенная намека на изящество каменная тушечница, в глубине которой масляно поблескивала черная жидкость. Несколько кистей, чьи рукоятки носили следы его зубов, и желтоватая дешевая маньская бумага помещались рядом.

Мне было указано место напротив него, куда еле-еле попадала тень от крыши.

— Вам принести, может быть… стул? — с явным неодобрением к такому новшеству любезно выговорил этот ревнитель классических традиций.

— Я еще не привык к ним, — порадовал я его, и Чжоу удовлетворенно кивнул.

— Ну, а маленькое угощение, как я вижу, вам уже несут. Я все же пригласил вас как гостя и хочу вам сказать, что вы — очень уважаемый гость.

Тут здоровенный детина без тени мысли на лице — кроме как солдатом, он просто никем быть не мог, — возник у меня из-за спины (ненавижу сидеть так, чтобы за спиной кто-то находился или что-то происходило) и поставил перед моими подушками чашку с четырьмя половинками красного персика, залитыми густыми сладкими сливками из кобыльего молока. К угощению прилагалась маленькая фарфоровая ложечка.

Кроме этого детины и нас во всем большом дворе никого не было. Я, однако, прислушался и с мрачным удовлетворением уловил где-то за галереями еле слышный звон металла. Так звучат пластиночки брони, когда ее владелец садится.

— Да, вы весьма уважаемый гость, — повторил Чжоу, — хотя мало кто в Поднебесной знает, кто вы в действительности такой и до какой степени вы достойны почтения. Ну, а я знаю.

Я тяжело вздохнул — какая, в сущности, все это банальность! — но это не произвело на господина Чжоу ни малейшего впечатления.

— Самым удивительным для меня было то, что я узнал о ваших давних, очень давних предках. Этот великий воин, который пришел завоевывать ваш город много веков назад… Ведь говорят, что вы — его прямой потомок?

Следовало быть очень осторожным с этим человеком — но в разговоре о древности осторожностью можно было пренебречь.

— Кого вы называете великим воином, Чжоу цзиньши? — поинтересовался я. — Человека, которого мы именуем Сакандаром? Принца из горного западного княжества, который множество столетий назад прошел со своим войском полмира? Да, он великолепно командовал своей армией, пока громил персов. Но, господин Чжоу, кто только не бил персов! А вот дальше — извините, весь его поход — это история катастроф, одна катастрофа за другой. Ну, посмотрите: он гонится по всей Бактрии за каким-то мелким сподвижником Дария, разгромленного персидского монарха, — и попадает в совершенно незнакомую ему раньше страну. В Согд.

— И берет ваш Самарканд… — подсказал Чжоу.

— Мараканду, он тогда так назвался. Да нет же, господин Чжоу, как мог Сакандар взять громадный и богатый город, одна крепостная стена которого по длине была — двадцать шесть ваших ли? Его просто впустили туда. Возможно даже, чтобы дать ему приют и отдых. И что происходит дальше? А дальше — одно восстание за другим, одна битва за другой. Мараканду ему пришлось брать несколько раз. Осаждать семь восставших городов одновременно — это, по-вашему, удачная война? Да это кошмар! Вашего «великого воина» ранили в этих боях несколько раз, господин Чжоу. И тут только он начал понимать, на что нарвался и куда попал. И тогда он убивает десятки тысяч безоружных людей — потому что больше ему ничего не оставалось. Он просто обезумел от крови, этот мальчишка. Да, он выигрывает все новые битвы. И уничтожает все новые города. А в результате? Все впустую. Бежит со всем воинством, кроме раненых и инвалидов, на юг, в княжества Инда. Но и там его бьют без пощады, иначе почему он убрался в итоге куда-то обратно, на Запад, где и умер? Вы этого человека называете великим воином, господин Чжоу? На мой взгляд, человек, который выиграл большую часть своих сражений и проиграл все свои войны, — это великий неудачник. А если посчитать убитых им, в том числе женщин, детей и стариков, то это еще и убийца, и подонок, а не воин.

Господину Чжоу было по-настоящему интересно — это я заметил без труда. Он схватил клочок бумаги и сделал над ней несколько взмахов одной из своих обгрызенных кистей.

— Господин Мань, вы знаете, мне стыдно, что я так мало знаю историю западного мира… Но все же я удивлен, что вы говорите таким образом о своем предке…

— Сакандар, он же Искендер, он же Александр, не оставил потомства, господин Чжоу, — просветил его я. — Его жена и дети были убиты вскоре после его смерти матерью вашего великого воина. Но я только что упомянул его супругу, Роксану… Которую отец, бактрийский царь Оксиарт, выдал замуж за этого озверевшего от крови маньяка, чтобы помочь ему остановиться, чтобы заключить мир. Вот здесь ваши сведения про мою семью верны. Потому что у Роксаны были братья и сестры, и вот один из них — действительно мой предок. Это — по линии моей матери.

— Я знал, что род вашей уважаемой матери — один из древнейших в Самарканде, — господин Чжоу тщательно выговорил это название, чтобы не оскорблять меня имперской версией такового — «Самоцзянь», — но что вы потомок древних бактрийских царей… Немногие в Согде могут этим похвастаться. Это же древнее, чем…

— Чем Чжоу-гун? — улыбнулся я. — Кстати, а вы не его родственник?

Тут мой хозяин снова показал здоровенные, темно-желтые зубы. Чжоу-гун, окруженный мускулистыми молодыми людьми — слугами, домочадцами и так далее (говорили, что в его доме нет ни одной женщины), всю свою жизнь как бы извинялся неизменной кривой улыбочкой за то, что древнее его рода и богаче его самого в империи не было почти никого.

— У всех Чжоу общий предок, конечно, но Чжоу-гун… — тут мой хозяин развел руками. — Но речь не обо мне, о вас. Есть еще тюркская линия — линия вашего уважаемого отца. Я узнал от моих подчиненных удивительные вещи. Ваше драгоценное имя — Маниах? (Он выговорил это имя очень тщательно, чем заслужил мое уважение, хотя это получилось скорее как «Ма-ни-а-хэ»).

— Это мое имя, — вяло кивнул я, ожидая продолжения.

— И история вашего торгового дома отсчитывается от одного очень интересного эпизода, — начал оживляться он. — Согдиец Маниах, тогда — подданный тюркского кагана, был отправлен каганом с посольством к персидскому властителю. Надо было открыть путь в Бизант для караванов с накопившимся в Согде шелком — нашим, кстати, шелком, а персы этого не хотели… почему, господин Маниах?

— Потому что, если бы император Бизанта получил слишком много дешевого шелка, он нанял бы на вырученные деньги новые армии и бросил бы их, конечно, против персов, — объяснил я. — У них тогда были такие вот сложные отношения. И персы хорошо это понимали.

— Ну вот, — покивал Чжоу. — И ваш почтенный предок — сколько это было лет назад, почти двести? — напрасно уговаривал шаха персов открыть караванам дорогу. После этого он, как я знаю, уговорил тюркского кагана разорвать союз с персами, начать с ними войну, а сам отправился в Бизант заключать тайный торговый договор и военный союз императора и кагана. И у него это получилось, так что ваш предок, получается, изменил ход истории. Он, правда, вскоре после этого скончался, но благодаря его усилиям тюрки получили окончательную власть над Согдом — и неожиданно для персов вместе с согдийцами открыли северный путь в Бизант, в обход большого моря и земель шаха! А шах только-только подумал, что война для него кончилась не так уж плохо и мир он подписал выгодный, — а оказывается, она была лишь отвлекающим маневром! М-да, ваш предок был не только купцом, господин Маниах!

Я молчал и скромно кивал.

— Но ваш торговый дом знаменит и другими интересными историями, — продолжал господин Чжоу с явным удовольствием. — Вот эта случилась уже не так давно. Мне говорят, что дом Маниаха как-то причастен к заключению союза тюркского кагана с нашей прежней династией, Суй? Опять же, цель союза — чтобы шелк продолжал поступать к согдийским купцам. И еще — когда после этого началась новая война с персами, у одной нашей принцессы был какой-то согдийский любовник — не правда ли, лично вам эта история должны быть особенно интересна, господин Мань? Из-за него у династии Суй возникли кое-какие проблемы — и опять говорят, что тут поработал дом Маниаха…

— Древность, — пожал я плечами.

— Да, да, — покивал Чжоу. — Древность. Я понимаю, как вам неудобно об этом сейчас говорить. — Я сохранял каменное лицо. — Что ж, вспомним события недавнего прошлого. Им всего около полувека.

Ваш торговый дом все теснее дружит с Бизантом, господин Маниах, а персидской империи уже нет. Завоевана народом даши — «черными халатами». И ваша страна тоже ими завоевана. Но торговый дом Маниаха стоит прочно при всех правителях и завоевателях. И вот что происходит: императором Бизанта становится настоящий воин, такой же, как основатель нашего дома Тан. Его предки терпели одно поражение за другим, отдали «черным халатам» треть своих земель, включая даже город Дамаск. Но когда флот «черных халатов» осадил столицу, новый император сделал удивительную вещь. Он зажег море, господин Мань. И флот осаждавших сгорел. Мир еще не видел такого оружия! И представьте себе, некоторые люди в Самарканде говорят, что всю операцию по доставке императору этого огня организовал именно торговый дом Маниаха. Господин Маниах, а не расскажете ли вы, как мне приготовить такой огонь?

Он, конечно, спрашивал не всерьез — хотя на лице его не было и тени улыбки. И мой ответ, сопровождаемый искренним вздохом, не стал для него неожиданным:

— Господин Чжоу, если бы я знал секрет этого вещества, то не сидел бы сейчас перед вами, и весь наш мир был бы несколько другим. Наш торговый дом поставил императору Бизанта всего лишь каменное масло в больших горшках. Оно — не секрет. Его добывают не так уж далеко от их столицы, на берегу другого моря, к востоку от Бизанта. Но дорога туда была перекрыта «черными халатами», и мы помогли императору. Это масло, возможно, есть и у вас в Поднебесной. Можно найти озера из такого масла, можно найти его под землей, как воду. Оно черно-коричневого цвета, и оно горит. Но в Бизанте его смешивали с чем-то еще. И вот этот секрет охраняется так, что узнать его невозможно. Если умрут два-три человека, которые его знают, то и секрет умрет навсегда.

— Ну, да, да, — посокрушался Чжоу. — А история с убийством наместника «черных халатов», Кутайбы, завоевавшего вашу страну? Это, собственно, было еще до горящего моря… В Дамаске умер халиф «черных халатов», и наместник вашего Согда Кутайба вдруг по уши влип в историю с выбором наследника халифа. И тут в вашей Фергане его убивают — якобы это сделал другой военачальник, его соперник. Вроде бы все понятно, но почему тогда говорят, что Кутайба на самом деле ни в каких заговорах участвовать не желал, и убийство его приписывают вашему торговому дому?

— Ну, нам много чего приписывают, — улыбнулся я. — Но как же его было не убить — после того, как он увел из моего города тридцать тысяч жителей в рабство, сжег наши храмы? Никак нельзя было его не убить. Но, к сожалению, господин Чжоу, после гибели Кутайбы халифом был послан другой наместник — и только. Если бы все было так просто, как говорят о нас!

— А говорят о вас, — неожиданно четко, громко и напористо сказал Чжоу, — что уже много веков от пустынь нашего Замиренного Запада до морей Бизанта нет такой войны, нет такого заговора, в котором бы не участвовал торговый дом Маниаха. Дом, который никому не служит, никому не подчиняется и свергает властителей, когда и как хочет. Еще говорят, что богатства этого торгового дома таковы, что он мог бы купить, — тут он развел ладони, — всю нашу столицу.

Я попытался размять затекшие ноги и пошевелить головой: после бесконечного вступления разговор, наконец, подошел к делу.

— Если бы мы были так всесильны, — ответил ему я, — то после того, как наш торговый дом помог императору Бизанта сжечь флот «черных халатов», они ушли бы из наших городов. Они не завоевывали бы наши земли снова и снова. Они не уничтожали бы десятки тысяч моих соотечественников. Если бы мой дед, который руководил тогда торговым домом, был всесилен, то он не умер бы несчастным человеком. Если бы мой отец, который был сердцем и душой всех восстаний против «черных халатов», уже после Кутайбы, добился бы своего, то он не умер бы сломленным инвалидом, видя, как все его усилия пошли прахом. К сожалению, в нашем мире нет всесильных властителей, всесильных торговых домов… и чиновников, — добавил я, не глядя на него.

— Кстати, о восстаниях и заговорах, — очень искренне сказал Чжоу, понижая голос. — Мы знаем о трагическом событии в вашей жизни, господин Маниах. Мы знаем, что когда ваши соотечественники освободили от «черных халатов» Самарканд, Чач и Фараб, когда казалось, что победа уже обеспечена, — пришел Наср ибн-Сейяр, новый наместник «черных халатов» с новым войском. Он, правда, приказал не убивать мирных жителей. Но приказ его путешествовал медленно. И на группу возвращавшихся в заново взятый завоевателями Самарканд людей напал какой-то отряд «черных халатов» и перебил всех. И вашу молодую супругу. И двух детей. Мальчика и девочку. Вы тогда были еще молоды, господин Маниах, вас там не было. И никто даже не знает, кому и как мстить за эту трагическую случайность, — какие-то «черные халаты», какой-то из многих отрядов, рыскавших по дорогам, сделал эту страшную вещь. Примите мое искреннее сочувствие, господин Маниах.

Я надеюсь, что мое лицо осталось неподвижным, хотя летняя жара на мгновение сменилась холодом, звуки исчезли — в моих ушах стоял только топот копыт и испуганное ржание коней, переходящее в визг.

Очень медленно я положил обе руки на колени и так же медленно, молча и — как я надеялся, — очень вежливо поклонился неподвижно сидевшему передо мной моему врагу.

— Но к «черным халатам» мы еще вернемся. Сейчас меня интересуете именно вы, господин Маниах, — продолжил после приличествующей паузы господин Чжоу. — Уже не ваши почтенные предки. Для начала — знаете ли вы об одной интересной легенде, которую можно услышать на всех рынках и во всех домах городов Согда? Легенде о Ястребе?

Вот тут холод вокруг меня сменился нормальной жарой раннего лета, и я начал слушать очень внимательно.

— Воин и целитель, одна его рука убивает, другая лечит. Этот Ястреб… точнее, Ястреб с черными кончиками крыльев… сейчас исчез из дома и охраняет покой своей страны где-то далеко. Слышали вы такую легенду, господин Маниах? Кто, по-вашему, этот самый Ястреб?

Так, так. Ястреб с черными кончиками крыльев? Я глубоко вздохнул. Никогда господину Чжоу не догадаться, насколько важную вещь он сейчас сказал. День для меня явно прошел не зря — если, конечно, мне удастся выбраться из вежливых объятий моего хозяина.

— Конечно, слышал, — разжал я губы. — Ястреб изображен на туге моего отца. То есть и моем. А легенды — что ж, людям нужны легенды. Я не против того, чтобы быть Ястребом. Хотя «охранять покой своей страны» — это сильно сказано.

— Вообще-то о вас ходит столько легенд, что мы и представить себе не могли, что они все правдивы. Чтобы один человек был и целителем, и воином — это еще ладно. Но вы знаете наш язык и даже можете читать и писать на нем — невероятно! — он покрутил головой. — И вообще вы обладаете столькими талантами, что трудно в это поверить (тут я снова поклонился). Ну а то, что после ухода вашего почтенного батюшки торговый дом Маниаха перешел в руки следующего поколения, в котором именно вы — старший брат, это тоже сильно сказано? — почти прошептал господин Чжоу. — Господин Маниах, это ведь вы, Ястреб из легенд, сейчас владеете этим чудовищно богатым торговым домом с его особой славой. И мне, конечно, интересно: что такой замечательный человек, как вы, делает уже не первый месяц в столице Поднебесной? Не говоря уж о тех высоких знакомствах, которые у этого человека тут неожиданно возникли…

Намек на то, что ведомству господина Чжоу известно все о моих перемещениях по столице, а также о том, кто приходит ко мне в дом по четвертым дням недели, был лишним после слов о «Ястребе с черными кончиками крыльев».

Я вздохнул. Хороший вопрос требовал достойного ответа.

Никогда не надо оскорблять своего врага, принимая его за идиота. Не надо убегать от разговора с ним и от серьезных тем в этом разговоре. Я уже в течение некоторого времени хотел попросить его проводить меня в туалет — хотя бы для того, чтобы узнать побольше о расположении помещений его дома (который, понятно, был вовсе не домом). А также для того, чтобы перерубить нить разговора и уйти от ответа или выиграть время. Но сейчас я понял, что лучше никуда не уходить.

— Господин Чжоу, — сказал я вежливо и очень серьезно. — Наш торговый дом, как вы знаете, торгует, и я мог бы заявить, что приехал заниматься вопросами купли и продажи шелка. Но я слишком вас уважаю, чтобы отвечать таким образом. До нас доходят странные слухи о том, что империя затевает новую войну. Войну с моей страной — Второй Великий западный поход. Я обеспокоен. Я воевал во время первого похода. Я был на реке Талас…

Тут я прервался, увидев неподвижное лицо моего собеседника.

— Да ведь и вы там были, — вдруг осенило меня. — Ведь так?

— Спасибо за доверие, господин Маниах, — поклонился мой собеседник. — А ведь я мог вас там видеть. Даже наверняка видел, пусть издалека. Ведь это ваши всадники каждый день проносились через наши боевые порядки? Вы, богатейший человек своей страны, сами сели на коня и взялись за самое опасное в любом бою дело? Кстати, вот что мне непонятно: вы в той битве помогали злейшим врагам своей страны — «черным халатам», которые…

Я незаметно сделал глубокий вдох, но господин Чжоу догадался замолчать, и визг коней в моей голове снова стих.

— Эту загадку надо разрешить, — озабоченно сказал сам себе господин Чжоу. — Это наш недочет… Так объясните же мне, господин Маниах, почему на этот раз не помочь нам уничтожить ваших врагов? Почему не помочь успеху похода, не помочь нам договориться с правителями ваших городов о союзе?

Это было интересное предложение, после нескольких правильных слов я мог бы отправиться домой. Пусть ненадолго. Но не так уж часто простые решения бывают правильными, а победы редко достаются легко, и господин Чжоу, конечно, хорошо об этом знал.

— Караваны должны идти, господин Чжоу. Это — главное. Вот что делал наш торговый дом все эти годы. Пока идут караваны, есть надежда, что люди будут жить, города — торговать, поля — давать урожай. Не буду напоминать, что караваны идут с вашим шелком, шелком вашей империи. А союз против «черных халатов»? А где вы были, господин Чжоу, когда почти пятьдесят лет назад Самарканд слал вам письма с просьбами о помощи?

— У нас были тогда проблемы с вашим союзником — каганом Великой Степи, — холодно сказал Чжоу. Мое уважение к этому человеку все росло: тот, кто знает прошлое, достоин будущего.

— И получили союз «черных халатов» с тибетцами и еле удержали границу. И еще чуть не получили налет Кутайбы на Аньси, и если бы он, кстати, не был убит… Но не будем об этом. А где вы были семнадцать лет назад, когда правитель Чача звал вас на помощь, а ваш император ему отказал?

— Он опять воевал с каганом и окончательно разбил его через несколько лет — он не мог воевать одновременно с кем-то еще, — с легким раздражением ответил Чжоу. — Но каган больше не представляет угрозы…

— Но дело даже не в этом, — отмахнулся я. — Моя страна не выдержит еще одной войны, господин Чжоу. Мы — страна воды среди пустынь. Один уничтоженный канал — и десятки крестьянских хозяйств просто исчезают с лица земли. Сотни таких хозяйств уничтожены — и исчезает целый город. Стотысячная армия, проходящая как песчаная буря по нашим землям, даже без единой битвы, — и этих земель нет. Многим кажется странным то, что мы, согдийцы, часто сдаемся завоевателям, то одному, то другому. Но вы же были на окраинах нашей земли, вы могли бы почувствовать ее.

Мы воюем по-своему. Кстати, господин Чжоу, как вы считаете, победит ли ваша армия в этом… Втором великом походе?

Наш разговор достиг той стадии, когда каждое слово весило чрезвычайно много. И ровно столько же весила длинная пауза, во время которой господин Чжоу смотрел на меня, не шевелясь и не мигая, — он будто превратился в живую статую Учителя Куна в алтаре.

— Я ничего не знаю о таком походе, — выговорил он наконец.

Я молчал, пораженный. Просто так подобные фразы не произносятся. Он мог, в конце концов, позволить себе и промолчать.

Человек, чьей работой было знать все о землях, лежащих за границей империи, и о гостях из этих земель в столице и других городах, не мог не знать о походе, который, как мне уже точно было известно, как минимум активно обсуждался. А если он не знал о нем, это означало…

Это означало, что мне сейчас зачем-то передали информацию огромной важности, и нужно было хотя бы это оценить.

— Мне очень неудобно спрашивать вас об этом, — негромко сказал я. — Но ведь такие вещи не могли планироваться без одобрения высших чиновников государства, а вы…

— Император немолод, — как бы между прочим бросил господин Чжоу и отвлекся на мгновение, перекладывая какую-то бумажку.

Было чрезвычайно тихо, жарко и душно. Большой песчаный двор был все так же пуст, хотя там, где располагались следующие дворы, за галереями, явно шла какая-то жизнь. Но ни одна душа, с оружием или без, так и не показалась в этом, первом, дворе. Мы с господином Чжоу напоминали, наверное, рисунок тушью — два поэта обсуждают свои стихи под деревом в каких-нибудь восточных или южных горах.

Я молчал, потрясенный громадным смыслом только что услышанных слов. Военный поход разрабатывается без одобрения главы ключевого в таких случаях ведомства. Ведомство это, если я правильно понял Чжоу, вдобавок оказалось отрезано от доступа к императору. А это означало, что масштаб открывающихся для меня возможностей попросту огромен.

Я поднял глаза и увидел, что господин Чжоу смотрит на меня с любопытством и держит очередную невыносимо долгую паузу. Сейчас должно было произойти что-то очень важное.

— Мне тоже не нравится этот поход, — еле слышно сказал он, едва шевеля губами. — Очень далеко. Опасно. И не нужно.

Снова молчание. Все стало на свои места. Чжоу был абсолютно прав — если официально о походе знают еще не все высшие чиновники твоего государства, зато знают шелкоторговцы того государства, куда предполагается этот поход направить, то перспективы военной победы становятся весьма туманными. Не говоря о том, что вообще посылка армии за тысячи ли всегда создает проблемы — например, снабжения и коммуникаций.

— А знаете что, — неожиданно весело сказал, наконец, этот достойный человек, сделав нелепый театральный жест. — Я думаю, что нам с вами в любом случае надо помогать друг другу.

Вот оно. Мое долготерпение дало желанные плоды. Начался новый тур игры, и сама игра стала невероятно интересной.

Но предстояло еще прояснить кое-какие моменты, не говоря о том, что сразу соглашаться на такие вещи никогда не стоит.

— Если мы помогаем друг другу, — сварливо сказал я, — значит ли это, что ко мне в дом больше не будут приходить карлики? О походе узнал мой предшественник — и его не стало, ему на смену приехал я — и опять…

Намек на то, что карликов нанимало именно ведомство господина Чжоу (чтобы избежать официальных процедур, типа отправки таких, как я, к судье), — это был выстрел с очень большого расстояния. Но мне приходилось видеть, как длинная стрела, пущенная из мощного, в рост человека, тюркского лука, вышибает из седла всадника шагов этак за тысячу, то есть за целое ли.

Чжоу молчал; лицо его окаменело; он опять напоминал храмовую статую. Наконец, он вздохнул:

— В Поднебесной есть очень много глупых, неумелых людей, господин Маниах. Я приношу вам за них свои извинения.

Мы поклонились друг другу, как два болванчика. Спихнул вину за неудавшееся покушение на подчиненных?

— И раз уж мы теперь друзья, — «я ничего подобного еще не говорил», ответил бы на моем месте не очень вежливый человек, — то одному из нас будет несложно делать то, что трудно было бы делать другому — продолжил он. — Вот, например: вы, конечно, успели узнать, кто будет командовать этим походом — если он состоится?

— Ань Лушань, — мгновенно отозвался я. И Чжоу оценил эту скорость, широко раскрыв глаза и несколько раз кивнув. Знал ли он про кандидатуру славного полководца из Фэньяна или услышал об этом от меня впервые? Впрочем, я сам узнал о ней только позавчера.

— Ну и почему бы вам не съездить к этому человеку в гости? — поинтересовался мой новый друг. — У меня как-то всё дела, да и неудобно было бы… А у него в ставке, знаете ли, бывают купцы с Запада, из вашей страны тоже. Найдите себе какое-нибудь торговое дело и поезжайте — да хоть бы через пару дней.

Вообще-то это был приказ, и мы оба знали, что господин Чжоу имел массу возможностей обложить меня с моей торговлей как зверя в норе; срок в пару дней тоже был назван не просто так. Другое дело, что он пытался меня заставить сделать то, что я и сам хотел сделать больше всего: внимательно посмотреть на армию, которую готовили к походу. Но сдаваться слишком быстро было бы неуважительно по отношению к моему собеседнику.

И тут мне в голову пришла грандиозная мысль — оставалось только надеяться, что господин Чжоу не сразу поймет все ее последствия.

— Сложно, — закрутил я головой. — Вы представляете себе, что означает появление главы такого крупного торгового дома в Фэньяне, в ставке? Это не пустяк… Начнут спрашивать, что я здесь делаю, чем торгую. Хотя… — Чжоу терпеливо ждал, а я получал от этого истинное удовольствие. — …хотя — вот интересная идея. У меня есть партия войлока как раз на такую армию, и если уж поход все равно состоится, то Императорский город наверняка начнет снабжать будущую армию всем подряд… Давайте так, господин Чжоу: военное или какое-то другое ведомство оплачивает мне войлок по умеренной цене, раз уж я ваш друг. Я беру образцы товара и еду лично, как это и полагается вежливому человеку, сообщить об этому губернатору трех округов. Тогда — никаких вопросов не будет.

— Неплохо, совсем неплохо, — покивал он. — И сколько же монет должна отсчитать вам казна?

Я назвал цифру, и господин Чжоу чуть не упал со своего сиденья.

— Да, господин Чжоу, да, войлок стоит именно столько, — назидательно сказал ему я. — И это еще оптовая цена. А если достаточно большой партии войлока на складах не окажется, то цена станет розничной. Вы же не думаете, что я буду шутить с вами в такой ситуации — цены в целом известны. А еще Императорскому городу придется закупать для новой армии рис и соленые овощи, лен, лечебные травы, сбрую… И все это будет стоить примерно такие же суммы. И это при том, что империя уже сейчас тратит на своих солдат по четырнадцать миллионов связок монет ежегодно. То есть в семь раз больше, чем полвека назад. И, честно говоря, империя почти разорена. Так что я понимаю ваше желание разобраться в этой авантюре. Империя ее просто не выдержит. Как и мой Согд.

— Вы опасный человек, — угрюмо проговорил Чжоу. — Вы очень много знаете.

— Просто умею считать, — откликнулся я. — Любой купец умеет. И знает, во сколько обходятся войны.

Вообще-то речь шла не о личных деньгах господина Чжоу и даже не о бюджете его ведомства. И мое предложение действительно было вполне разумным.

— Я посмотрю, что можно сделать, — наконец мрачно пообещал он. — Караваны должны идти, не так ли?

И я кивнул, стараясь не выразить на лице радость от того, что я только что решил между делом все финансовые проблемы своих текущих операций в империи.

— Я пришлю к вам завтра-послезавтра… да вот, господина Ду, раз уж вы с ним теперь знакомы, — продолжил Чжоу. — Он сообщит все об этих деньгах. И, кстати, он будет вашим почетным эскортом в этой поездке. Уверяю вас, что с ним у вас никаких проблем в дороге не будет.

И я почти сорвался. Уже много лет никто не диктовал мне, с кем путешествовать. А в данном случае речь шла о человеке, перехитрившем меня не далее как вчера днем и сегодня утром. Я самым жалким образом начал объяснять господину Чжоу, что хорошо знаю дорогу до восточной столицы — Лояна, что она, как и все дороги в империи, спокойна, удобна, снабжена отличными гостиницами, и такова же дорога до пещерного города Фэньяна.

Тут господин Чжоу начал как бы колыхаться и даже немножко сотрясаться. Меня посетила мысль насчет того, что если прямо на моих глазах умрет, подавившись непонятно чем, глава этого очень серьезного ведомства, то у меня возникнут проблемы. А если я пожелаю спасти его, то, как утверждал один целитель в Фергане, мне придется вытащить кинжал, воткнуть его в горло подавившемуся, повернуть и вставить туда какую-нибудь трубочку, дабы воздух снова получил доступ в грудь несчастного. Но если я начну спасать господина Чжоу таким образом, то у меня возникнут те же проблемы, только разрешатся они гораздо быстрее.

А господин Чжоу тем временем посодрогался еще немножко и отчетливо выговорил: «Хо. Хо. Хо».

Он смеялся.

— Господин Ма-ни-а-хэ, мы же договорились помогать друг другу. А вдруг вы заблудитесь в пути и заедете… ну, хотя бы в один уезд под Янчжоу, где несколько десятков мастеров делают шелк высочайшего качества, который идет, минуя все официальные ведомства, прямо на чьи-то склады, а оттуда — к вам на Запад…

— Эти ткачи искренне думают, что работают на императора, — сухо отозвался я. — В любом случае речь идет о десятках его подданных, которые зарабатывают на еду себе и своим семьям.

Господин Чжоу покивал и помахал рукой: проблемы шелкоткачества его не интересовали, его ведомство занималось скорее тонкостями шелкоторговли.

А я понял, что обречен на пристальное внимание любых сотрудников господина Чжоу, которых ему будет угодно назначить на эту работу.

Я вытянул ноги и потянулся:

— Господин Чжоу, раз уж мы с вами теперь дружим, то не пора ли мне изучить расположение вашего дома… то есть ведомства? Где-то тут должен быть туалет. Можете попросить господина Ду проводить меня.

Чжоу снова показал свои неподражаемые зубы и ткнул большим пальцем через свое левое плечо:

— Да уж пройдите сами.

Глава 10

ЛИЦА ЦВЕТА ЗЕМЛИ

— Кончики крыльев у ястреба — черные, — сообщил я Юкуку, как только мы остались вдвоем среди кишащей народом рыночной площади.

— А, ну понятно, какими ж еще им быть, — с облегчением отозвался он.

И после этого разговора, который оставил бы посторонних в полном недоумении, мы такими же загадочными фразами перевели торговый дом на режим предельной осторожности. Потому что надо было продолжать работу, несмотря на фактически полный контроль над любыми нашими движениями со стороны господина Чжоу. Предстояло перейти на новую систему сигналов, оборвать много налаженных каналов информации (шедшей к нам слишком прямыми маршрутами) и заменить их новыми, ждавшими этого часа в бездействии.

По сути, следовало как бы выстроить из заранее заготовленных для такого случая «бревен и камней» запасной торговый дом, якобы никак не связанный с нынешним. А это означало много работы для Юкука и его людей.

Вечером перед отъездом я со вздохом уселся на подушки недалеко от разгоравшихся перед ужином очагов Сангака, а Юкук, улыбаясь всеми морщинами, присел рядом.

— Юкук, у меня голова идет кругом, — очень тихо признался я ему. — Загадок с каждым днем все больше, а разгадок мало. До этого дня мы действовали в темноте и на ощупь. А сейчас взошло солнце — и я вижу вокруг столько всего, что… И вот надо действовать — но нет времени думать. Скажи, что бы сделал на моем месте мой отец?

— Ваш батюшка? — переспросил он, оглядывая посетителей, заполнявших сиденья в ожидании ужина. — Он попросил бы принести ему кисть особого винограда, помните, какой он любил — темный, не изюм еще, но уже чуть подсохший, морщинистый такой виноград, висящий на грозди. Он ведь иногда ходил с вами сам выбирать его на рынке: большое искусство. Он бы ел этот виноград и давал отдых голове.

— Сейчас шестой месяц, и если я буду ждать до осени с ее подсохшим виноградом… — вздохнул я. — Ну, давай посмотрим, что мы знаем? Только то, что события несутся вперед, мы во весь опор несемся за ними и оставляем за спиной массу загадок. А это всегда плохо.

— Попробуем, господин, — потер он руки. — Итак: самая старая загадка. Ваш предшественник.

— Мелек купил громадную партию войлока, — сказал я. — Связь войлока с созданием новой большой армии теперь очевидна, но не доказана, потому что возможны и другие варианты. Тут самое интересное — зачем он собирался снабжать имперскую армию, которая готовится пойти походом на согдийские города. Это что же, наш представитель работал против нас? Не знал, что готовится поход? Да нет же, похоже, как раз знал. Далее: он был убит карликом. Карлик, как мы теперь знаем, был нанят имперской службой по делам иностранцев. Но не Чжоу, ее главой, потому что Чжоу за эту историю извиняется. Однако теперь понятно, почему Мелека убили: потому что он узнал о походе.

— Не верю, господин, — улыбнулся Юкук. — Не доказано. Убит карликом — да. Но нанять его мог кто угодно. Вот вам вариант: Мелек перехватил партию войлока, чтобы она не досталась будущей экспедиционной армии. И поэтому был убит кем-то, кому этот поход нужен. Еще вариант: он узнал, для чего нужен войлок, уже после того как закупил его. Так что сказать точно, за что его убили, мы пока не можем. А Чжоу… то, что он извиняется за каких-то, как он сказал, глупых людей — так это еще не доказательство. Он не сказал прямо, что это сделали его подчиненные. Это только вам так показалось. Мы знаем лишь, что с вами он решил в итоге договориться. А почему — неизвестно. Что-то в его делах изменилось. Потребовался кто-то вроде вас. Чжоу решил использовать ваши возможности. Какие — мы не знаем.

— Что ж, значит, Мелек купил по каким-то причинам войлок, а потом был по каким-то причинам убит. То есть тут мы не узнали ничего такого, чего не знали месяц назад, — подвел я итоги. — Печально. Дальше: ведьма Чжао.

— Ходят слухи о том, что она бегает по крышам. Их кто-то активно распускает в последние года два. Известно, что якобы костями ведьмы главари заговора пугали его рядовых участников. Значит, какая-то связь между слухами и заговором возможна. И есть доказательства, что какой-то одетый ведьмой человек, очень хороший стрелок, на вид — старик, но не обязательно, потому что очень уж быстро бегает… спас вас от карлика номер два. Мы также знаем, что этот человек вел за вами наблюдение, даже ночью. Возможно, охранял вас. Зачем — неизвестно. Связи между первым, вторым и третьим фактами — никакой. То есть почти ничего нового, все как и месяц назад. Но масса предположений.

— Согласен, — кивнул я. — Теперь заговор. Он существует, идет набор чиновников в ряды заговорщиков. Заговор направлен против императора. Глава его — видимо, какая-то женщина. Влиятельная. Ее не видели, имя ее неизвестно. Самое же для нас важное — что прямой связи между убийством Мелека и заговором пока не ощущается. И вообще, хотя заговор — новый факт, но он нам не нужен. Я не вижу никакой связи между заговором и походом. Нас интересует только поход. Надо отбрасывать лишнее, знаешь ли.

— Лишнее? Не знаю. Пока рано говорить о лишнем. К тому же заговоров может быть несколько, если учесть, что премьер-министр и император по-разному смотрят на право тюрок Великой Степи получать на императорской службе генеральские звания — это же вы мне сегодня сказали, да? Так, теперь этот ваш Чжоу, — продолжил Юкук. — Он, конечно, про вас знал давно. Но вот сейчас захотел пообщаться. Говорит, что официально не знаком с идеей похода. И не одобряет поход. Хочет использовать вас для каких-то целей — похоже, что для выяснения фактов об этом самом походе. Но это еще точно неизвестно. Каких именно фактов? Увидим. Так, подождите, господин: вы говорите, что нет прямой связи между двумя визитами карлика, заговором и походом. А это как раз самое интересное…

— Мне кажется, Чжоу все-таки признал, что сначала он — или его подчиненные с его согласия — хотел меня просто убить, — продолжил я свою мысль. — А сейчас передумал. И решил вместо этого со мной познакомиться. Давай все же попробуем понять, почему. Тут очевидна связь с походом. Допустим, Чжоу узнал о моих… э-э-э… возможностях при императорском дворе. Ведь я могу узнать, сам знаешь от кого, про этот поход больше, чем даже он сам. Ну, а то, что моя завтрашняя поездка на границу для выяснения подробностей о походе будет куда эффективнее, чем усилия его людей, — очевидно. Он меня использует. Я — его. Так что пока мы — в союзе. Откуда он все про меня знает — и знает давно, — для нас с тобой не секрет, мы, наконец, узнали, через кого именно (тут Юкук мрачно кивнул). В любом случае он держит меня за горло. Будет пока что выкачивать из меня информацию. И использовать возможности торгового дома для своих целей.

Вопрос в том, как нам этот союз с Чжоу употребить для достижения нашей цели. А именно — чтобы не было никакого похода. Ведь это все, что нам нужно. Не больше.

— Хорошо, допустим, — неохотно признал мою правоту Юкук. — Ну, и самое важное. Очень важное. Канцелярия премьера действительно готовит поход на Запад, а именно — на наши города. Это факт. Он подтверждается всеми нашими «глазами и ушами», а также «дядюшками». Цели похода не ясны, но в принципе представимы. Отодвинуть границу, взять под контроль еще часть Пути. Возглавит поход заклятый враг премьера, пользующийся, однако, милостью императора. Связи между походом и заговором пока не видно. Хотя… вот вам вариант: пытаются убрать полководца подальше от столицы, чтобы он не мешал заговору? Связь похода с судьбой Мелека — да, возможна. Но какая — неясно. Далее, почему премьер хочет дать своему врагу мощную армию — непонятно. Наверняка ведь для того, чтобы нанести ему какой-то ущерб, а не наоборот. А какой тут может быть ущерб?

— Ну, это просто, — сказал я. — Ань Лушань лишается в этом случае своих трех пограничных округов, и хотя он и получает другую армию, но уходит с ней далеко на запад. И надолго. На год или больше. Вот и все. Значит ли это, что премьер — тоже в заговоре против императора? А кто ж его знает. Хотя… Что-то важное мы только что сказали, Юкук, — но упустили. Вот это чувство меня в последние дни и тревожит: что уже многое ясно, но нет времени сесть и подумать.

— Да? — задумался Юкук. — Ну, так или иначе, вы уже очень много узнали, господин. А после поездки узнаете еще больше. И мы постараемся. Главное — что поход не будет неожиданным для Самарканда. А что вы еще можете сделать? Убить премьер-министра?

— Что я могу сделать? Самое простое: отправиться домой готовить армию, — поднялся я. — Стотысячный корпус — полный кошмар. Он сметет «черных халатов» и захватит весь Согд, и тогда наши с тобой дела будут очень плохи. И мне только и останется, что дружить с господином Чжоу. Или мы отобьем первую атаку, но тогда имперцы втянут Согд в войну на несколько лет — а это еще хуже. Все наши труды последних лет — впустую. Посмотрим, что думает по этому поводу некто Ань Лушань. Все, пора ехать. До встречи через полтора месяца. Отвлеки Сангака, чтобы он не вздумал предлагать мне плов перед отъездом.

Мне предстоял тоскливый путь. Тоскливый потому, что нет худшего развлечения, чем ехать в любимые места, сопровождая собственного тюремщика. Лоян — город редкой и тихой красоты. Но попробуй посиди в очаровательном ресторанчике на берегу журчащего канала, в чьей воде купают свою зеленую листву ивы, в сопровождении унылого господина Ду. Он непременно скажет, что для него тут дорого, или что ему не нравится лицо хозяина. И что за углом есть ресторанчик получше. Хотелось бы оставить этот уголок нежного Лояна, да и весь город, для более веселых случаев.

Но господин Ду, чуть раскачиваясь в седле второсортного казенного степного конька с совершенно не запоминающейся внешностью, к счастью, вел себя достаточно вежливо и разговорами не докучал. Зато его неприметный скакун понравился моей Мышке, и я тихо злобствовал в седле: попробуй, объясни глупой лошади, что за штука такая — неподходящее знакомство.

А объяснить я мог бы. Неподходящее знакомство — это, кстати говоря, еще и когда к тебе приходит по четвертым дням недели счастливая, как утренний зяблик, возлюбленная императора в сопровождении маленькой свиты. А ты хорошо знаешь, что и этот визит трудолюбиво зафиксирован кистью твоей второй тени — какого-нибудь торговца веерами, давно уже маячащего на главной улице твоего квартала.

— Как это ты уедешь на целых два месяца? Но мы… мы не закончили лечение! — засияла она дразнящей улыбкой в вечер того самого дня, когда господин Чжоу решил со мной подружиться. — Эй, израненный в боях чужестранец, по каким это делам ты хочешь оставить бедную актрису одну на такой долгий срок? Да она просто умрет без твоих рук. Да, да, продолжай вот там — я сегодня споткнулась и чуть растянула ногу, а под твоими руками все так быстро проходит. Ты в этой поездке хочешь заработать денег, да? А почему ты ни разу не попросил денег у меня — ведь никакого труда… и это даже будут не мои деньги… Ну, вот что, решено, — закончила она, снова опуская лицо на льняную подушку. — Решено: у тебя есть приказ самой гуйфэй. Поедет… ну, поедет твой заместитель. Сделку, или что еще там ты готовишь с Ань Лушанем… кстати, он ведь еще и мой приемный сын… оплатит императорская казна. Как просто!

И она чуть покрутила на лежанке ягодицами, блестевшими от меда, смешавшегося с ее потом.

И тут со мной что-то произошло. Может быть, я слишком долго сдерживался, терпя неожиданную утрату своей свободы и вообще всю эту идиотскую ситуацию, когда именно ей я ничего не мог объяснить и именно ей мне столь многое хотелось сказать.

Моя рука поднялась к темным доскам потолка бани и хлестко опустилась на самую аппетитную часть ее тела. Сила удара испугала меня самого, но мне уже было все равно.

— Тебе нужны подданные, выполняющие твои приказы, уважаемая гуйфэй? — проталкивал я слова сквозь сжатое яростью горло. — Но меня среди них не будет никогда. Мне не приказывает никто.

Тут память непочтительно показала мне содрогающегося господина Чжоу, выговаривающего свои «Хо. Хо. Хо», и ярость моя еще усилилась.

— Если еще раз… Если еще хоть раз ты попытаешься указывать, что я должен делать… — давился словами я.

— А! — жалобно сказала она тонким голоском. Я замер.

— Варвар, — всхлипнула после короткой паузы Ян, пытаясь повернуть голову и рассмотреть содеянное мной. — Жуткий степной варвар. Как ты мог! Ведь это увидят служанки… О-о-о, какая боль.

Мое сердце сжалось. В тоске мгновенного раскаяния я упал лицом в чуть вспухшую плоть ее ягодиц и попытался зарыться в нее лицом.

— А, да, да, — прошептала она. — Ударь меня еще раз. Какое необычное ощущение… Иди сюда, сюда…

Перед моими глазами как будто засиял золотой свет. Наши с ней тучи прорвались дождем одновременно и сразу, с невероятной силой, и на наш двухголосый стон приоткрылась дверь бани, и в щели показалось озабоченное лицо Лю. Мгновенно оценив ситуацию, она удовлетворенно кивнула, снова исчезая.

Я вздохнул, провожая это прекрасное воспоминание, и с содроганием увидел справа от себя висячие усы господина Ду и скрывавшую остальную часть его лица коническую соломенную шляпу.

— Сейчас начнется степь, господин Мань, — вежливо сказал он. — Не хотите ли сократить путь? Я очень неплохо охочусь на птиц, и некоторые из них бывают довольно вкусны…

И я, от позорного страха перед спором с ничтожным Ду, провел неделю без какого-либо подобия мытья перед сном, рыся напрямую через голые степи. Надо признаться честно, скучный Ду в степи преображался. Он оказался великолепным охотником, птицы как будто сами летели на стрелу его маленького арбалета. А вкус некоторых из них почти примирил меня с фактом существования господина Ду. Тем более что по вечерам он не докучал мне разговорами, покрывая с помощью маленькой походной кисточки клочки бумаги иероглифами.

Скучные серые люди, постоянно ущемленные своей бедностью или невысоким рангом, — это очень плохо. Сколько раз я поддавался своим чувствам, жалея их за неудавшуюся жизнь или стыдясь собственного богатства и собственных успехов или подвигов, — и столько же раз жалел о своей слабости. Потому что нет предела подлости, на которую способен маленький человек против большого, щедрого и великодушного. И нет предела изобретательности, с которой маленький человек находит оправдания собственным подлостям.

Вот почему я каждый раз с такой радостью нахожу в этих людях хоть какие-то таланты. Браво, господин Ду, вы, оказывается, совсем не плохой путешественник. Очень полезное для вашего ведомства качество.

И, в конце концов, с кем я только не проводил ночи среди бескрайней пустоты Великой Степи, с ее четкими линиями и чистыми красками — синевой гор, бледной зеленью и голубизной закатного неба! Степь переживет нас всех, наших друзей и врагов. И будет показывать свою красоту все новым странникам.

Собственно, господин Ду вел меня по не столь уж безлюдным местам. То там, то тут всадники возникали по вечерам маленькими кляксами туши на багряном горизонте и так же быстро исчезали с него. И ровно на седьмое утро мы увидели с очередного каменистого гребня неподвижно стоящие тоненькие столбики дыма в долине, а вокруг них — очень странный пейзаж.

На равнине — серые прямые линии города среди чахлой сероватой зелени.

А дальше, на склоне длинной гряды, сотни похожих на пчелиные соты крошечных отсюда пещер.

Шачжоу, подумал я. Это напоминает громадный Шачжоу на западной границе империи, на развилке Пути, с его множеством гостиниц и с врывшимися в точно такой же склон мириадами пещерных храмов Учителя Фо, с их летящими по каменным сводам улыбающимися феями и бодисатвами, с оранжевым муравейником сотен монахов, с хранящейся там громадой свитков, содержащих мудрость с четырех сторон света.

Впрочем, никаких оранжевых одежд при въезде в этот город мы не увидели. Одежды на людях были грязно-серые и невеселые. Что делать — окраина империи.

Мы уже приблизились к центру города, но длинные буроватые глухие стены городских кварталов повсеместно перемежались целыми выводками серых куполов, из верхушек которых в пронзительное небо поднимались струйки сизого дыма. Юрты. Войлок — камень и дерево Степи.

Город был странно пуст для такого солнечного утра, только несколько верблюдов вяло передвигали как бы бескостные, песочного цвета ноги в дальнем конце улицы и уносили вдаль опавшие горбы в клочьях грязной шерсти.

Но стоило нам повернуть за очередной угол, как картина изменилась.

Тут мы увидели несколько лавчонок, толпу людей, ощутили запах хлеба и баранины. И еще эта улица постепенно заполнялась ровным приближавшимся гулом от десятков копыт, всхрапывания и вздохов коней, позвякивания сбруи. Земля начала еле заметно покачиваться.

Никто из прохожих не обращал на кавалькаду особого внимания: видимо, отряд всадников на улице здесь не был событием. Да и сами прохожие были чем-то смутно похожи на проезжавших — в основном, молодые мужчины. В конце концов, я был в пограничном округе, где большая часть мужского населения была военными, в свободное время обрабатывавшими свой надел земли или доверявшими это занятие родным.

Если бы эти всадники оказались вдруг на чистых, запруженных многоцветной толпой улицах Чанъани, то посмотреть на них остановились бы многие: эти равнодушные лица цвета земли, не знающие румян и сурьмы, но знакомые с беспощадным ветром степи… эта расслабленная качающаяся посадка, говорящая о том, что в седле такие всадники могут спать целую ночь, как и отправлять с седла всяческие естественные потребности… и, наконец, вооружение.

Тут не было одинаковых небольших луков в тряпичных чехлах и одинаковых парадных доспехов. Воины Ань Лушаня, похоже, считали особым шиком громадные тюркские луки, натянуть которые под силу только настоящим силачам. Луки эти, укрепленные у левого стремени, доставали им до пояса, если не выше. И еще эти воины не гремели без необходимости металлом — по случаю летней жары на них были лишь насквозь пропыленные длинные мундиры, которые в пешем строю доставали бы им до щиколотки. Может быть, броня, состоящая из множества худо-бедно связанных вместе пластинок, и путешествовала с ними у седла в одном из притороченных бесформенных мешков, но никаких попыток выставить это богатство напоказ всадники Ань Лушаня не делали.

— Смотрите, хорошо смотрите, господин Мань. Вот воины империи. Настоящие воины, — услышал я негромкий голос. В нем звучала гордость, и еще еле заметный, но явно обращенный ко мне, врагу и шпиону, намек на угрозу.

Это был господин Ду — он вытянулся, расправил плечи, он был спокоен как никогда за время нашего знакомства. Но голос его готов был вот-вот прерваться, а глаза, обращенные на всадников, влажно блестели.

Я внимательно посмотрел на него, а потом бесстрастно перевел взгляд на ехавших мимо нас расслабленным шагом пограничников.

У половины были светло-рыжеватые волосы, и глаза их были зелены или сини. У многих волосы были распущены по плечам и заплетены в косички.

Это были кидани.

Воины империи, защищавшие ее границы от тюрков-киданей, и сами были по большей части киданями.

Не то чтобы я этого не знал раньше, но одно дело — знать, другое — увидеть.

В пограничных войсках империи, как и в любых других, мог служить кто угодно: выходец из Коре, или Пэкче, или Силлы, кидань или уйгур, или карлук, или любой другой тюрок Великой Степи, а то и полусогдиец-полутюрок типа меня или, в конце концов, самого Ань Лушаня. По столице десятками тысяч ходили представители всех народов, окружавших империю, и чувствовали себя там как дома.

И все же вид обряженных в имперские мундиры таких же киданей, как и те, что находились по ту сторону границы, вызывал у меня странное тревожное чувство. В голове мелькнули мысли: а как вообще отличить этих киданей — защитников империи — от тех, которые считались их противниками? А что будет, если они договорятся?

Но господина Ду эти неприятные перспективы не пугали. Он смотрел на воинов империи и восхищался ими до слез.

Днем мы с ним наконец помылись среди множества земляноликих мускулистых людей, некоторые из них были жутко исполосованы шрамами. И даже поспали в тесной клетушке, бок о бок, как накануне в степи. Гостиниц получше тут не было. После чего я в одиночестве отправился в губернаторский дворец — сильно уменьшенную копию императорского дворца в столице, — и пообщался там с безмятежными офицерами охраны.

— Маннах, поставки войлока округу, и еще встретиться лично с цзедуши и поговорить, — четко доложил я. — Он знает, о чем.

— Будет доложено сегодня же. Но для вас же лучше бы прийти завтра, — загадочно отрапортовал молодой пограничник, а потом, после паузы, смягчился и добавил: — Он сегодня немножко, как бы это сказать, отдыхает.

И я кивнул, развернулся и тронулся обратно, не представляя, чем же буду заниматься до завтрашнего утра.

Закат застал меня в большом и заполненном одинаковыми, как братья, мужчинами дворе нашей гостиницы, по краям которого исходили паром и дымом жаровни.

В дальнем углу двора я с некоторым удивлением увидел господина Ду — его окружала толпа офицеров, которые, как мне показалось, смотрели на него с обожанием. Он что-то говорил нараспев, и свита его время от времени разражалась радостными воплями. Наш господин Ду, значит, хорошо находит общий язык с военными — ну, что ж, почему бы и нет.

А я подсел со своей немалых размеров миской к группе офицеров постарше и счел необходимым заказать на всех целый доу рисового вина (заранее содрогаясь по поводу его качества). Жест был воспринят как должное.

— Что, согдиец, торгуем на старости лет? А раны не болят? — услышал я хриплый голос, невнятно произносивший слова (что говорило об отсутствии зубов) и, конечно, с очень странным акцентом. Полукидань, полуханец? — размышлял я, глядя сквозь винный туман в голове на поросшего седой щетиной офицера с куском разваренного дымящегося мяса в нечувствительных к жару пальцах. И где это я его видел, и откуда он знает про мои раны — а, он же мылся рядом со мной стражу-другую назад.

— Да чего этим ранам болеть — подумаешь, порез на лопатке и еще стрела в правое плечо. Вот если бы кости обломали копьем, вот тогда… — дал я правильный ответ.

Офицер кивнул, признавая справедливость моих слов. Мы с ним подняли на уровень бровей чашечки с желтоватым вином, приветствуя друг в друге братьев по оружию.

— Чем торгуем? — поинтересовался офицер, чмокая губами и не очень одобряя вино. — Уже разбогател, наверное?

— Еще бы мне не разбогатеть — уже второе поколение моей семьи владеет торговым домом, — пожал я плечами. — Вот и я тоже выучился. Что же мне, всю жизнь по степям скакать? Годы-то уже…

— Согдийцы, — печально покивал он. — Все согдийцы торгуют. Небось живешь в столице. Ну, или в Лояне. К нам оттуда редко заезжают, да нам и не надо. О чем со столичными говорить? Ты вот небось шелком торгуешь…

— Ну, шелк — это… — неопределенно отозвался я, воздев глаза к небу. — Я вам войлок привез. Вот этот товар мне понятен. Неплохой войлок. Года на два его хватит, не меньше.

Это опять был правильный ответ, и мы с офицером и его товарищами снова подняли чаши. И разговор о хорошем войлоке стал общим. Из него скоро выяснилось, что половина сидевших на нашем ковре — уже не в строю, но отлично живут в Фэньяне и окрестностях, и «к вам в империю» переселяться не спешат. Здесь у каждого своя земля, «у вас» все дорого, а еще — какая охота тут, в степи! Шкуру настоящего барса хочешь? Добудь! Хоть завтра утром!

— А кидани? — поинтересовался я. — Те, которые по ту сторону?

— Сейчас мир, — проговорил сквозь мясо какой-то ветеран, сам очевидный кидань, — ну а потом, насчет охоты с ними всегда можно договориться… Ты вот лучше скажи, ты сам-то давно в последний раз был в бою? И где?

— Талас, — честно ответил я. — Четыре года назад.

— У-у-у, куда тебя занесло, — дружно запели ветераны. — М-да, веселенькое было дельце. Ты вот спроси сегодня у них там, в империи («у них?» — в очередной раз отметил я), — а что было у Таласа. Думаешь, скажут? Они и слова такого не слышали. О нас если говорят, то только о победах, да и то два слова…

— Да какое там дельце, — проговорил я, чуть раскачиваясь и прислушиваясь к приятному гудению в голове. — Битвы и не было. Утром — в строй, и ждешь. И вот у горизонта пыль до неба, и облаком катит тебе в глаза. Показываются из пыли всадники, с визгом пускают стрелы, крутят кривыми клинками. Всматриваешься в пыль. И видишь, что вроде они исчезли. Только разведчики их так и носятся прямо по нашим рядам, да еще в наших мундирах, — добавил я не без удовольствия. — И так стоишь до заката. Битвы нет. А стрелы летят, люди падают. Где противник, сколько его — непонятно, авось генералы знают. Да только вряд ли. И вот на второй день становишься в строй — и снова тучи пыли, снова ветер в глаза, и снова ничего. Ноги гудят. Глаза нечем промыть. А битвы нет. И третий день. И четвертый. А на пятый в просветах между пылью видишь, что конница карлуков, которая была слева, куда-то делась. И там пустота. Но это еще бывает, а вот когда видишь эту же конницу на возвышении и совсем с другой стороны, лицом к тебе — вот тут становится нехорошо. Дальше снова пыль, конница карлуков вроде бы качнулась вперед, к нам, ряды наши начинают двигаться, двигаться, и все бегут, и все быстрее — вот когда самое веселое и начинается. Кошмар. Но… я как-то вот живу…

Ветераны на ковре вокруг меня шумно вздыхали и понимающе кивали, а я, полуприкрыв глаза, улыбался сам себе.

Если бы командующий имперской армией Гао Сяньчжи знал, что его тридцатипятитысячному войску противостоят всего-то тысяч шесть-семь «черных халатов», наскоро собранных новым наместником Согда… Грозная армия из Дамаска, последняя и несбывшаяся надежда свергнутого дома Омейядов, к этому моменту была уже полностью деморализована, офицеры ее оттеснены с придворных и армейских постов. А на что годится новая армия, верна ли она ему — новый халиф еще не знал, как не знал, сколько продержится его власть.

Тем выше оценил новый халиф полученный от нас подарок — одиннадцать тысяч пеших и конных самаркандцев. И моих разведчиков. Но даже и этого было бы недостаточно для того, чтобы победить.

Победу наместнику халифа принесла конница карлуков, первые четыре дня битвы недвижимо стоявшая на поле боя на стороне империи.

Карлукский ябгу сначала смотрел на меня краем глаза — подумаешь, имперский офицер-посыльный от его союзника Гао, в пыльном красном мундире. Может и подождать. А я молча рассматривал его шелковистые волосы, веером лежавшие на плечах, и редкий тохаристанский шелк его тяжелого халата.

А потом сделал то, чего ни один природный ханец не допустил бы, — для человека из народа хань оказаться с непокрытой головой было верхом непристойности.

Я снял шлем. И мои, тогда еще длинные, тюркские волосы тоже разлетелись по плечам.

Ябгу лениво повернул голову, сначала оценил во мне соотечественника, — а потом глаза его встретились с моими и начали удивленно расширяться.

Он очень хорошо знал, кто такой Нанидат Маниах. И знал, что в лагере имперской армии этот человек находиться никак не мог. Но я был здесь, перед ним.

И, глядя только что взошедшему на трон юноше в глаза, я сказал:

— Самарканд ждет вас в гости, властитель. Когда найдется время. А пока что я привез вам письмо от сестры.

Сестра ябгу, уже месяц наслаждавшаяся положением гостьи моей семьи (и лучшей едой, и банями, и музыкой, и редчайшими — на выбор — шелками из наших хранилищ), хорошо понимала, что делает. Она напоминала брату, что нет такого кагана или ябгу, которому стоило бы навсегда поссориться со «страной воды», Согдом. И потому, что для человека Великой Степи «водяные города» — это вечная мечта об удовольствиях, от теплой ванны до горячего тела зеленоглазой танцовщицы. И потому, что карлуки, чьи земли были зажаты между империей и Согдом, жили тем, что облагали караваны данью. А для этого караваны должны были как минимум идти через их территории. Если же границы империи будут отодвинуты слишком далеко на запад, то карлукам будет попросту не с чего брать дань — караваны пойдут уже по землям империи, а карлуки, оттесненные от Пути на север, окажутся всеми забыты. И сестра в своем письме мягко напоминала новому властителю именно об этом, даже не намекая на свое положение добровольной заложницы.

Ябгу очень быстро понял, кто и зачем приехал к нему в ставку, но ему, только-только осваивавшему подушки своего трона, еще предстояло понять все прочие особенности ситуации. Не в последнюю очередь то, на что годится его нынешний союзник Гао Сяньчжи, если через имперские боевые порядки свободно скачут туда-сюда разведчики некоего Маниаха из торгового дома Маниаха, да еще и он сам.

Молодой предводитель карлуков очень медленно, но верно осознавал, что, может быть, оказался не совсем на той стороне, на которой следовало.

Висела тяжелая пауза.

— Если властитель позволит, я заверну за ответом… ну, хотя бы завтра, — прервал я эту паузу. — Хотя можно и по-другому. Когда вся эта глупость закончится, может быть, вы просто пожалуете к нам в Самарканд. В качестве дорогого гостя.

Юноша благодарно махнул рукой, отпуская меня.

То был четвертый день изнурительной битвы, которую каждая сторона смертельно боялась начинать всерьез. На пятый день все изменилось.

Огромный груз лежал в эти сутки на плечах юноши. Куда качнуться? В сторону империи — и завоевывать для нее мечами тюркских воинов прекрасный Согд? Или в сторону халифата, владеющего Согдом, халифата, чьи властители так далеко отсюда?

В итоге этих размышлений ночью перед пятым — и последним — днем битвы ябгу снял свой лагерь и аккуратно поместил его между имперским и нашим — лицом к покинутым союзникам.

Великая Степь сказала свое слово — сказала его молча и неподвижно.

До сих пор не знаю точно, бросил ли в тот день ябгу свою кавалерию в бой. Или кто-то из его командиров приказал какой-нибудь конной линии чуть подвинуться вперед на поле.

Но когда утром пятого дня имперская армия увидела это движение конной стены сквозь пыль, солдаты Гао Сяньчжи побежали при первом же паническом крике, который всегда раздается в таких случаях: «обошли», «отрезали» или еще что-нибудь подобное.

А бегущие — гибнут.

— А император в итоге простит, — таковы были мои прощальные слова, обращенные к ябгу. И я, кстати, оказался прав. Императору хватало забот с восточными тюрками — киданями на другой границе, где я находился сейчас, через четыре года после битвы у Таласа. Слишком долго обижаться еще и на западных тюрок ему было невыгодно, тем более что на том же тюркском западе возникла новая сила — уйгуры. Лучше было обидеться на собственного полководца Гао Сяньчжи за его авантюру.

Оставалось надеяться, что господин Чжоу никогда не узнает всего о моих конных прогулках по полю боя у реки Талас. Достаточно и того, что он вообще знает, что я там был. А он — он бессильно наблюдал за нашими несущимися фигурками в имперских мундирах и тщетно посылал своих разведчиков на перехват. Четыре года назад. Как давно!

Я потряс нетрезвой головой и почти пришел в себя. Пограничник слева хлопал меня тяжелой ладонью по колену в знак одобрения и утешения. Я подумал, что если его заскорузлой рукой провести по действительно тонкому шелку — шаньдунскому или тем более лоянскому, — то за заусеницами потянутся нитки.

И попробуйте объяснить этим ветеранам, что их рубят мечами и протыкают стрелами на границе для того, чтобы коллекционер Ни Жошуй продолжал собирать редкие свитки, служанка или дочь господина Чжоу покупала на дешевом Западном рынке бледно-лазоревый с белой каймой шелк (мода этого лета), а Чжоу-гун обнимал очередного любовника. Для пограничников империя — это закованные в броню ряды гвардии, которые — если повезет, — понесутся сюда так, что степь закачается под копытами, и обратят врагов в безумие и ужас, а своих спасут или похоронят с почестями. Империя великих поэтов и музыкантов тут никому не нужна.

Я поймал себя на мысли, что рисовое вино на самом деле не так уж плохо — чуть смолистое, с приятнейшей кислинкой. Ночь была прохладной, чадящий дым масляных плошек — почти сладким. В дальнем конце двора раздавались ритмичные хлопки и вопли: это нетрезвый господин Ду танцевал тюркский танец с мечом, бешено кружась на месте.

И вдруг произошло что-то непонятное. Тех, кто помоложе, начало как будто сдувать ветром с ковров и подстилок. Мое поле зрения начали заслонять фигуры поднимающихся с мест людей; нервно закачались огни светильников. Плоские пьяные лица на глазах менялись, становясь жесткими. Обмениваясь короткими спокойными репликами, солдаты и офицеры быстрым и уверенным шагом двигались с гостиничного двора к слабо освещенным коновязям.

Я бросил на ковер несколько монет и тоже вскочил на ноги. Я прошел достаточно войн, чтобы усвоить: если в действующей армии — или пограничном округе, что почти одно и то же, — происходит что-то непонятное, если так много вооруженных людей разом идут к коням, то безопаснее оказаться среди них, чем сидеть и ждать неизвестно чего. Особенно если на тебе нет брони и ты чувствуешь себя голым, как червяк шелкопряда перед заколкой для волос. В такой ситуации твоя броня — это стена солдатских тел вокруг.

У коновязи я столкнулся с господином Ду, который, к моему уважительному удивлению, явно руководствовался той же логикой. Он неприязненно посмотрел на меня, кивнул и исчез в темноте вместе со своим посредственным конем. Мышка с тоской протянула к своему уносящемуся четвероногому другу нос.

Глухой грохот копыт постепенно наполнял улицы. Темные конные толпы на глазах оживали металлическими проблесками — из седельных сумок на скаку с лязгом извлекались броня и вооружение.

Вокруг меня была высококлассная армия. Никто не кричал и не вопил. Никто не загораживал улицу. В темноте звучали спокойные краткие команды, ровные цепочки всадников уверенно текли в сторону южных ворот города, а потом вон из них-и я за ними.

«Но ведь юг — это в сторону сердца империи, а вовсе не в степь, — подумал я, переходя вслед за всеми на рысь. — Что это — большая война? Фэньян обошли?»

По дороге неслись уже хорошо организованные конные отряды. Люди, успевшие нацепить броню, каким-то образом оказывались впереди. По бокам мелькали темные фигуры охранения.

— Й-я-я-я! — раздался крик откуда-то из черноты. И потом, оттуда же, — ржание далеких лошадей.

Повинуясь негромкой команде, мой отряд двинулся в голую степь, туда, где мигали редкие огоньки; никто не отстал. Большие тюркские луки один за другим появлялись в левой руке то одного всадника, то другого.

Из тьмы донеслись тоскливые звуки, похожие на голос флейты, тянущей печальную ноту. Один голос, другой, третий.

— Ветер и флейты… ветер рыдает над степью голосами варварских флейт… — услышал я знакомый голос над ухом.

— Это не флейты, господин Ду, — не без удовольствия сообщил я невесть откуда взявшемуся моему тюремщику (он, похоже, всерьез старался меня охранять). — Это такие свистки, которыми тюрки степей подзывают лошадей. У каждой дудочки — свой голос. Лошадь узнаёт его среди всех других.

Басом загудели тетивы вокруг меня. И отряд еще быстрее устремился к приблизившимся огням, затем разом перешел на галоп.

Столь блестяще выученного войска я не видел никогда.

А потом нас обогнали справа и слева невидимые во тьме другие отряды, наши же люди перешли на шаг, и напряжение исчезло. Мы были у каких-то длинных высоких стен, освещенных редкими масляными плошками. Под стенами дергала ногой умирающая лошадь и лежало несколько тел в черных лужах.

— Они напали на склад, — раздались голоса. — Растащили бы — глазом не моргнешь. Кажется, мы успели. Склад цел.

— Я думал, что с киданями мир, — сказал я соседнему пограничнику.

— Ну, вообще-то мир, — кивнул он, без особого интереса осматривая мой гражданский наряд. — А вот эти грабили и будут грабить. Это, наверное, опять Лоуланьский князь. Ему каган не указ. А может быть, и указ — кто же их там знает.

— Кто такой Лоуланьский князь? — спросил я, переводя дыхание.

— Да один владыка ада знает, — равнодушно ответил воин и зачехлил ненужный уже лук. — Кто угодно в степи назовется этим самым князем и рванет через границу грабить. А что зимой будет, когда с кормом для лошадей начнутся проблемы, — не передать… Вот это у нас и называется миром, согдиец.

И тут по рядам как будто прошел вздох. Всадники начали вытягиваться в струнку, становиться теснее. Впереди начало образовываться пустое пространство вокруг группы конных, остановившейся у стены с качавшимися по ней конусами света. Предводитель этого отряда, напоминавший водруженную в седло бочку для купания с торчащей из нее большой головой, недвижно застыл над телами погибших. Потом втянул голову в плечи и нахохлился, как большая хищная птица.

Рядом со мной я опять увидел господина Ду — он неподвижно смотрел на этого человека широко раскрытыми глазами.

— Ты зачем приехал, отец, мы все уже сами сделали, — прозвучал веселый крик. И смех на несколько голосов.

Я прикоснулся носком к серому боку Мышки, попросил соседей посторониться и медленным шагом начал приближаться к светловолосому великану. Тот попытался сфокусировать на мне водянистые глаза. Он, очевидно, был так же пьян, как многие из собравшихся в боевые отряды.

— Господин цзедуши трех округов, славный полководец дома Тан, — поприветствовал я его на ханьском. И продолжил, переходя на согдийский: — Давно не виделись, братец.

Глава 11

ПОЛКОВОДЕЦ

«Отец, что я сделал не так?»

Смешно: вот уже сколько лет мне некому сказать такие слова, а я все не могу к этому привыкнуть. Как и к тому, что я давно уже должен сам принимать решения, от которых зависят жизни очень, очень многих людей.

Вот и сейчас сведения, которые я увозил от великого полководца, были такими, что я начал размышлять на странную тему: а если на обратном пути в столицу я внезапно умру от простуды? Что тогда случится с моей страной и всем миром?

Приходилось, впрочем, скромно признать, что мир существует давно — несмотря на все то, что мы с ним делаем. Он будет существовать и после меня, без меня. И уцелел бы, наверное, даже без полученной мной информации, которая была такова, что оставалось только суметь ей правильно воспользоваться, — и работа в империи будет закончена.

Но были и другие вещи, непонятные, тревожащие. Какие-то очень важные слова, сказанные Ань Лушанем, которые я слышал, — но, похоже, не понял их смысла. И еще его взгляд. Выражение лица.

Вообще, если тебе кажется, что все происходящее попросту неправильно и необъяснимо, — значит, ты просто чего-то не знаешь. А должен знать.

Я вздохнул, вынул из седельной сумки флягу, сделал глоток. Какая роскошь — не спеша ехать одному, без неприятного усатого провожатого, который при въезде в Лоян слегка застенчиво поведал мне, что у него в городе то ли была любимая тетушка, то ли есть любимая тетушка. Спасибо, господин Ду, — наконец-то я заслужил право посидеть в одиночестве под любимыми ивами у любимого ручья в городе вашей тетушки и съесть несколько кусочков любимой лоянской рыбки. А затем неспешно отправиться в столицу по наезженному, запруженному путниками и грузами главному тракту страны, соединяющему две из трех ее столиц.

Итак, странности. Ну, например: очень старый знакомец приближается к полководцу, въезжая в круг света масляных ламп. Говорит ему: «Давно не виделись, братец».

И реакция великана оказывается на удивление бурной и совершенно непонятной. Этот человек протрезвел на глазах от одного вида моей относительно скромной персоны.

Он смотрел на меня так, будто увидел восставшего из могилы. Смотрел и шевелил губами.

— Может, мне встать на колени? — наконец осведомился он чуть заплетающимся языком. — Вот они… — Тут полководец поводил вокруг большим пальцем, — они сейчас тоже встанут на колени, хочешь?

В этот момент мне показалось, что в глазах его мелькает не что иное, как страх. Но этого уж никак не могло быть, ему не с чего бояться сына того человека, который много лет назад подарил ему шанс начать нормальную жизнь. Это было давно, шансом он воспользовался в полной мере…

— Когда ты в последний раз вставал на колени? — осведомился я. — Ну, разве только в столице. Но не здесь, в твоем пограничном царстве.

— В столице, в столице, — подтвердил он, продолжая рассматривать меня. — Перед моей приемной матушкой, например. Ой! — тут он картинно зажал рот, округлив глаза. — Мне не следует упоминать о ней в твоем присутствии! Кстати, если она мне — матушка… то ты, значит, кто? Наверное, дядюшка! Нет, не дядюшка, а — страшно сказать…

Свита молчала. То ли не понимала ни слова, то ли, наоборот, слишком хорошо понимала. Бог Небесный, неужели слава о моих любовных подвигах проникла и сюда?

Мне вместо этого следовало подумать: а как вообще полководец получает сведения обо всем, что происходит в столице? Но тогда, списав странную реакцию великого воина на его очевидно нетрезвую голову, я начал размышлять лишь о том, что на месте дикой ночной стычки на краю империи встретились два любовника гуйфэй Ян — прежний и нынешний, и один говорит другому именно об этом.

Человек, известный ныне империи и миру как Ань Лушань, лет тридцать назад носил совсем другое имя. То был мальчишка, оказавшийся фактически сиротой, бродяжничавший по славным городам Согда. Он попался раза два на воровстве, побывал в тюрьме. Семья его, замешанная в очередном кровавом перевороте при дворе западных тюрок, скрылась к тому времени на востоке, в империи, а будущий полководец отстал от родителей — как ему казалось, навсегда. И несколько месяцев мой отец по какому-то стечению обстоятельств откармливал его и платил ему жалованье конюха, пока не переправил поближе к родителям. Где молодой человек и попал в императорскую армию, причем в такие места, дальше которых не посылают, — вот в эти самые, на холодные и пустынные границы северо-востока.

Я еле его замечал в те далекие самаркандские годы: конюх и конюх. Пока не произошла занятная история: взбесившийся жеребец вдруг пошел прямо на меня, крутя бешеными красными глазами.

И некий юноша повис на его узде, закрыл меня телом.

Только потом, после многих лет выучки в шелкоторговле, у меня мелькнула мысль: когда какой-то человек оказывается в нужном месте в нужное время, то есть шанс, что он знал заранее и место, и время. Взбесить жеребца так же нетрудно, как и успокоить его… А спасти жизнь сыну хозяина — идея, хорошая во всех отношениях.

Мы почти подружились. И то, что мой отец помог потом конюху добраться до родителей, произошло в немалой степени благодаря тому жеребцу с поднятыми над моей головой копытами.

С тех пор мы с этим человеком не виделись много лет, пока совсем недавно не столкнулись лицом к лицу в имперской столице. Ему назвали мое имя.

— Я помню это имя, я буду его помнить всегда, — торопливо проговорил тогда полководец, вглядываясь в мое лицо, а свита тащила его от меня буквально силой.

Тащила потому, что человек, победивший киданей в трех больших битвах (и битый ими в двух других), торопился на прием к императору, который пытался примирить двух своих лучших полководцев, двух великих тюрок — Ань Лушаня и Гэшу Ханя.

Но царственный Гэшу назвал Аня варваром и лисицей и, недовольный, уехал в свою ставку на западе, в Ланьчжоу, к своим виноделам, сотням музыкантов и гарцующих цирковых наездников.

А Ань Лушань через несколько лет — то есть совсем недавно — столкнулся с новым врагом, первым министром империи Ян Гочжуном.

Я перебирал в уме все подробности этой странной истории. Да, кончилась она хорошо: усыпанный наградами и с тридцатью двумя подписанными императором приказами о генеральских званиях для лучших из своих пограничников, Ань Лушань вернулся в Фэньян.

Потому что к этому моменту цзедуши трех северо-восточных пограничных округов — Пинлу, Хэдуна и Фэньяна — уже в течение нескольких лет был приемным сыном императора и его возлюбленной гуйфэй Ян.

Сестра смягчила сердце брата-премьера и околдовала своего повелителя, угрюмо ворчали коренные ханьцы, опасавшиеся, впрочем, слишком громко ругать тюрок, полутюрок и других инородцев, — им могли бы напомнить, кем были сам император и прочие принцы Ли из дома Тан.

В тот год прекрасной гуйфэй Ян только-только исполнилось тридцать лет, и нетрудно представить, каким сладким и озорным огнем горело ее тело, когда она устроила только что усыновленному грозному воину знаменитую на всю империю сцену «купания новорожденного».

Громадная жирная туша голого полководца выплеснула из установленной перед императором бочки большую часть воды. «Да что ж у тебя там такое, в этом громадном животе?» — с некоторым уважением вопросил владыка. «Большое красное сердце, переполненное преданностью вашему величеству», — отрапортовал тот, отплевываясь.

Церемония купания под дикий хохот двора и вынос завернутого в полотна голого героя в дворцовые аллеи на всеобщее обозрение не понравились чанъаньской публике. Это слишком напоминало прежние времена — грубые развлечения эпохи Тай-цзуна, который, как говорят, после хорошей выпивки колесил по женским аллеям дворца на тачке, запряженной овцами. Идея была в том, что он собирался посетить ту из трех тысяч своих наложниц, к которой привели бы его сами овцы. А дамы изобретательно посыпали пороги солью. Причем по прошествии времени в соли оказались все пороги, что ставило овец в сложное положение.

В нашу эпоху великих поэтов во главе с вдохновенным пьяницей Ли Бо, в век утонченной моды на западный шелк, в пору обретающих популярность южных живописцев с их размытыми туманными пейзажами таскать по аллеям дворца жирных генералов и ронять их, только что вымытых, в песок было не лучшей идеей.

И еще меньше нравились столичной толпе слухи о том, что купание во дворце было не последним случаем, когда госпожа Ян лицезрела горы мускулов и жира героя битв на холодном северо-востоке. Имели место, как считается, и другие, более интимные их встречи, хотя в последнее время слухи об этом как-то поутихли.

Итак, мы с этим человеком, делившие когда-то в течение нескольких месяцев кров в далеком Самарканде в те далекие годы, после этого разделили, один за другим, ложе самой прекрасной и знаменитой женщины империи? Допустим.

Но все это совершенно не объясняло страха и смущения, которые бились в его глазах тогда, среди ночи, между разгоряченных и нетрезвых всадников. Как и его странное предложение встать передо мной на колени. Да, полководец хорошо знал, кем стал сегодня глава дома Маниаха. Но и сам он за это время стал кое-чем не хуже. При чем здесь его колени?

И… что-то ведь было еще. Было уже на следующее утро, когда я пришел в его кишащую пограничниками резиденцию и издалека услышал, как полководец буквально ревет, раздавая направо и налево ругательства на очень плохом ханьском, сносном тюрскском и еще каком-то неизвестном мне языке.

Да, да, увидев меня вновь, он… помрачнел и притих. И спросил меня угрюмо (что вполне, впрочем, естественно для человека, который провел половину ночи за вином, а другую — в седле):

— Да, братец, итак, ты приехал. И как мне это следует понимать?

Очень странные слова, если оценить их трезво.

— Войлок, — отвечал я. — Я же торговец, как ты знаешь.

— Ну, конечно войлок, — без малейшего удивления покивал он и вдруг как-то успокоился, вздохнул и расплылся в улыбке. И именно с этого момента стал…

Стал другим. Самим собой.

Я был готов поклясться, что первый вопрос его был искренним, что он не понимал, зачем я приехал, — и даже как бы страшился моего появления. Отчего? Только по той причине, что я сменил его в роли фаворита госпожи Ян? Но в таком случае, услышав мой ответ про войлок — да нет же, просто слово «войлок», — с какой стати он начал улыбаться и радоваться?

Но это было не все. Дальше я достал из-за пазухи тот самый документ от господина Чжоу и вручил его секретарю, а тот с почтением отнес полководцу. Который начал шевелить губами, разбирая знаки на свитке.

Секретарь помогал ему, тыкая в бумагу узловатым пальцем.

И тут водянисто-серые глаза Ань Лушаня начали выкатываться, а рот с отличными белыми зубами широко открываться.

— Что??? — попытался наконец выговорить полководец. — Ах ты… Бог Небесный, помоги мне — я теряю разум… Не может быть… А не многовато ли тебе будет денег? Ну, теперь я понимаю, почему дом Маниаха богаче всех…

И великий человек дико захохотал.

Много денег? Цена была, однако, совершенно нормальной.

Он мог бы спросить, зачем его армии такая огромная партия войлока. И я тогда начал бы заранее заготовленный монолог. Вот это была бы нормальная реакция. Но как раз такого вопроса он не задал.

Что же означал этот его восторженно-изумленный хохот? Что смешного и удивительного в расписке об оплате казной приготовлений к большому походу?

Ответа у меня не было.

Но появилось множество других ответов на другие вопросы. И вот сейчас я, покачиваясь в седле, перебирал в памяти один за другим замечательные эпизоды всех наших бесед.

Самым важным было, наверное, вот что: при моих словах о Втором западном походе полководец скривился с самым презрительным видом. И тогда я молча указал большим пальцем на мой свиток, так и валявшийся у него на столе.

Ань поднял брови над круглыми совиными глазами.

— Вижу, тебе пока об этом не сообщили, — порадовал его я. — Но императорская казна, как видишь, уже платит — в данном случае мне — за экипировку экспедиционного корпуса на Запад. Вся столица уже знает, что ты возглавишь первый отряд, который тронется отсюда, когда ему будет приказано. Пройдет мимо столицы. Двинется дальше, на запад, пополненный подкреплениями. Пройдет мимо Ланьчжоу, ставки твоего друга Гэшу Ханя (тут полководец поднял брови еще выше). С которым пока все не очень понятно: а не присоединится ли он к тебе, неизвестно в каком качестве. Например, в качестве твоего командующего. Ну и — ты пойдешь дальше на запад. Так что жди новых поставок. Ты же, братец, не думал, что такую партию войлока пришлют тебе просто так? Ты же вроде бы сам вооружаешься из доходов твоих трех округов…

Если тут и была ложь, то хорошо перемешанная с распространенными слухами и даже фактами.

— Значит, эта болтовня — уже не болтовня… Идиоты! — взорвался, наконец, он. — Они что, думают, что я вот так отвешу им поклон и оставлю свои округа?

— По-моему, именно этого твои столичные друзья и добиваются, — высказал догадку я. — Главное — вырвать тебя с корнем из этой почвы. Что-то ты очень уж прочно в ней сидишь. А насчет всего остального — они еще не решили. Например, не просчитали, куда именно тебе идти и в каком городе остановиться. Но если повезет, увидишь снова прекрасный Самарканд.

На поле боя этот человек, как я слышал, соображал с удивительной скоростью. Но здесь море новой информации явно затопило его громадную голову и посеяло в ней хаос.

А потом в этом хаосе зародилась одна простая мысль, которая ему нравилась с каждым мгновением все меньше.

— То есть они еще не решили почти ничего, но ты — ты! — уже приезжаешь сюда и все рассказываешь мне… То есть там, куда меня хотят послать, — в Самарканде, значит, о моем походе уже знают побольше меня? Хорошенькое начало для военной операции. Очень здорово.

Я развел руками:

— И не только в Самарканде, а уже и при дворе нового халифа. Не расстраивайся, братец, Самарканд дал тебе приют однажды — даст и еще раз. Наш город — он теплый, умный и добрый.

— И армии моей даст приют? — глухо пробормотал он.

— Ну, ей еще надо туда дойти, — не стал утешать его я. — А когда дойдет, от нее останется не так уж много. Даже при стотысячной экспедиционной армии надо будет оставить гарнизоны по пути. Например, в Фархане. И Чаче, видимо, тоже. А до них — в Гаочане, он же Ходжо. Ну, а в тылу у тебя как раз будет пограничный Ланьчжоу с твоим другом Гэшу Ханем, от которого, получается, будет зависеть твое снабжение.

Тут великий человек устроился поудобнее на подушках, втянул и без того отсутствующую шею и почти погрузил свой крючковатый нос в многочисленные подбородки и прочие складки тела, туда, где у него «билось большое красное сердце».

— Ох, как ты не хочешь, чтобы этот поход начался, — удовлетворенно пробурчал он наконец. — Ох, как ты меня упрашиваешь, чтобы я туда не ходил.

— Конечно, не хочу, — согласился я. — Только-только Согд задышал спокойно…

— Только-только все в Согде и за его пределами поняли, что настоящая власть там — не наместник халифа, и не тот, кто милостью наместника сидит на троне ишхида всего края, а дом некоего Маниаха… — понимающе поддержал меня он. А потом, вздохнув, добавил: — И только-только у меня тут в степи стало спокойно. Кидани подчинились уйгурам, ну, а уйгуры — они далеко на западе, им не до моих округов… И тут оказывается, значит, что полководец империи уже не нужен, — вот и иди теперь на Запад, под нежными взглядами твоих шпионов с верхушки каждого бархана. Идиоты… Какие же они идиоты! — вдруг рассвирепел он. — Это при том, что они и имени-то моего не знают. А ведь это мое имя — что они сделали с ним? Ань, понимаешь ли, Лушань. Я — Рокшан! — заревел он так, что в дверь бегом бросились двое адъютантов и окинули меня неприятным взглядом. — Рокшан! Ты помнишь об этом?

— Конечно, помню, — пожал я плечами. — Рокшан и Роксана, отличные старинные имена. Рокшан — то есть светлый. Ничуть не хуже, чем Ань — то есть спокойный. — Оч-чень спокойный, — к нему вернулось хорошее настроение. — А тебя как тут называют, Маниах, наследник древних царей и дипломатов, — напомни?

— Мань, — сказал я. — Мань Ни… и дальше чего-то там.

Полководец откинулся на подушки и покивал:

— Братец Ань и братец Мань… Как в цирке. А не выступить ли нам в этом цирке вместе, братец Мань?

Вот эти слова уже были настоящим подарком моему торговому дому, с которым не стыдно возвращаться в столицу.

— Я устал, — замахал он на меня мясистой рукой. — Погуляй, если найдешь где. Можешь прилечь и поспать — да хоть тут, поблизости, в павильончике каком-нибудь. Все лучше, чем здешние гостиницы. Через стражу-другую возвращайся, попьем вина. И поговорим еще. Потому что расстроил ты меня, братец Мань. Очень расстроил.

Я уже был готов к тому, что после необходимой нам обоим паузы Ань Лушань поднимет чашку вина и скажет мне голосом господина Чжоу: нам с вами надо помочь друг другу.

Но он сделал лучше — он заговорил о деньгах. О том, что половина торговых домов Согда, оказывается, уже давно пасется у него в Фэньяне. Дом Ношфарна, дом Авлада. Дом Гурека — это, получается, внук нашего бывшего ишхида. И еще десяток. Я ведь, говорил он, собираю здесь налоги — шелком, братец, и отличной шерстью. Но есть кое-что поинтереснее — тюркское железо и оружие. И кое-кто везет его прямо на Запад, обходя с севера имперские заставы. А торговля оружием — это, как я знаю, очень интересно. И не лучше ли, размышлял вслух полководец, мне дружить с Самаркандом по торговой части, вместо того чтобы создавать ему неприятности? Есть ведь торговые маршруты на Запад и севернее этой глупой империи…

Вот теперь я понял, что делал человек, которого звали Рокшаном, в своем далеком от столицы захолустье.

Он — сознательно или не очень — создавал свое государство.

Три пограничных округа великой империи составили бы поистине отличное государство. Оно, во главе с повелителем лучших воинов Степи, подружилось бы с уйгурами, хотя бы для того, чтобы те не перекрывали ему столь желанные пути на Запад, к рекам и фруктовым садам нашей с Рокшаном родины и дальше, дальше. Монополия империи на контроль за единственным торговым Путем нашего мира оказалась бы подорвана.

Это меня более чем устраивало. Вместо похода громадной имперской армии под стены моего города я мог бы получить новые интересные торговые возможности на востоке и оттеснить уже окопавшиеся здесь другие согдийские торговые дома. Ну, или пытался бы просто поддерживать ситуацию такой, как она есть. Или — имел бы все возможности подставить господина Ань Лушаня под императорский гнев. Наконец, делал бы все эти вещи одновременно. Великолепная и знакомая мне игра.

Правда, в игре нужны партнеры. Но, что повысило мое уважение к победителю киданей, он предложил мне пока всего лишь переписку. Причем одностороннюю: я должен был писать ему письма, а он мне — нет.

Правда, была одна маленькая проблема, о которой Ань Лушань не знал. Вся моя переписка с ним была бы вынуждена проходить через цепкие руки господина Чжоу. Рисковать посылкой своих курьеров в Фэньян я не стал бы-у господина Чжоу под рукой было неизмеримо больше людей, чем у меня. Если не у первого или второго, то у третьего-четвертого курьера неизбежно отросла бы вторая тень. И Чжоу тогда очень бы на меня обиделся.

Но и эта проблема решилась в скучном городе Фэньяне благодаря одной истинной жемчужине, которую я добыл из нашего с полководцем разговора.

Вряд ли он сам понимал, что сделал.

Конечно, опять было много вина — очень много вина. Был вечер (мы проговорили с Ань Лушанем большую часть дня, с длинным перерывом, правда, к нему постоянно врывались какие-то офицеры и начинали скандалить, а он ревел на них как бык, выкатывая почти прозрачные тюркские глаза). Был свежий хлеб, и мясо каких-то птиц, и отличная, нежная, как суп, кунжутная каша. Ну и я уже сказал, что вина было много. И в результате мы неизбежно перешли на классический для всех тюрок или полутюрок разговор — о том, зачем «вообще все».

— Вот ты, человек, потрясший громадное государство, изменивший мир, мог бы жить в свое удовольствие. А вместо этого — сидишь в саду вечером, читаешь свитки на бумаге, крапленой золотом, — бубнил, хрюкая крючковатым носом, вновь нетрезвый великан. — И приходится на старости лет падать со стены на головы каким-то лохматым пророкам. И ночью вместо отдыха собирать своих шпионов под раскидистым деревом и давать им указания. — Тут он ехидно посмотрел мне в глаза, гордясь произведенным шоковым эффектом. — А вот я — у меня роскошный дом в столице, и целая страна здесь, в степях, я победил больше киданей, чем вместит главная площадь перед дворцом… А вместо того чтобы…

Дальнейшие его рассуждения были уже не столь интересны.

Сколько раз полководцы или правители обрекали своих шпионов на смерть по неосторожности или из-за детского желания произвести на собеседника впечатление своей осведомленностью!

Братец Рокшан, конечно, думал, что мне в жизни не догадаться, откуда он знает о моей жизни в таких мельчайших деталях. Но ведь все было так просто.

В ночь, когда незваным гостем ко мне пришел карлик, многие могли видеть, что на месте преступления валяется именно тот свиток, что был краплен золотом. Более того, он так и остался тогда на подушках, и я дочитывал его следующим вечером.

И несколько человек могли увидеть меня именно под раскидистым деревом утром, после прогулки по крышам, совещающимся с моими друзьями, коих полководец непочтительно назвал шпионами.

То, что это название было не лишено оснований, знали, конечно, далеко не все. Но — допустим, кто-то из моих чистильщиков, посланных наводить порядок в доме, мог запомнить, как выглядит свиток. Даже обязан был это запомнить, как и все прочие мелкие детали. Он также видел, где именно мы совещались на следующий день. Допустим, что этот человек давно уже работал на Ань Лушаня.

Но никакой чистильщик не мог бы видеть эпизод с Удай-Бабой. Более того, моего приземления на голову Удай-Бабе не видел, как мне до сего момента казалось, вообще никто.

Как насчет самого Удай-Бабы, который всегда вызывал у меня подозрения? Но он не мог иметь понятия о свитке. И он вообще не заходил в ту ночь и наутро после нее на наше подворье, к тому моменту полное очень настороженных и рассерженных людей.

Только один человек имел возможность увидеть все три описанных полководцем факта один за другим.

И это был очень интересный человечек. Он, как минимум, обладал удивительным талантом бегать вслед за мной по крышам, да еще и так, что я в какой-то момент погони его уже не замечал. И другими талантами, связанными с физической ловкостью и редкой дерзостью.

И была только одна разумная и понятная причина для того, чтобы этот мой спаситель затем незаметно последовал за мной вплоть до подворья — да что там, обогнал меня на этом пути, срезав несколько углов своими прыжками по черепице. Но от меня при этом таился.

Попросту очевидная причина.

Спасибо, братец мой Рокшан, за интересные сведения.

Оставалось, правда, немало других вопросов. Зачем именно было полководцу тратить силы своей, пусть и не слабой, столичной шпионской сети именно на меня?

Впрочем, мне пока не следовало по этому поводу огорчаться. В конце концов, этот его ночной посланец спас мне жизнь.

В сочетании с нерешенной загадкой войлока и с проблемой странной реакции Рокшана на мое появление ответ на все вопросы был не так уж сложен, надо было только потратить чуть больше времени на его поиски.

Но я тогда слишком спешил донести до дома уже разгаданные загадки и отметал все прочие как второстепенные.

И через несколько месяцев эта поспешность чуть не стоила мне жизни.

Глава 12

НЕЖНАЯ ОСЕНЬ ЧАНЪАНИ

Толстая дама катила мне навстречу в подпрыгивающей коляске в сопровождении двух скромных, как мышки, служанок на осликах. Округлые щеки превращали глазки дамы в щелки, а лицо лишено было какого-либо выражения, — но уложенная тремя валиками прическа ее сияла узорными серебряными шпильками с проблесками зеленого нефрита, а от розово-сине-желтых шелков широких одеяний рябило в глазах. Так что дама в целом выглядела очень респектабельно; ну а притороченные к седлам осликов разнообразные полезные предметы делали мое уважение к ней попросту безграничным: несколько бамбуковых коробок для еды, веер и мухобойка на длинной ручке, скатанный в трубочку коврик… в общем, дама очевидно следовала из столицы в юго-восточный пригородный парк, известный крытым переходом из башни Хуаэлоу в громадный лотосовый сад. В то время как я, покрытый пылью, ехал ей навстречу, приближаясь к укрепленным кирпичом и камнем земляным стенам столицы высотой в два человеческих роста.

С Чанъанью что-то произошло за время моего отсутствия — она как будто проснулась после удушливой летней жары и с радостью обнаружила, что скоро наступит — да что там, уже наступила, — нежная осень с ее стоящими гроши золотыми плодами.

Площадь у ворот на востоке столицы гудела от веселого народа, по внешним признакам не имеющего никаких особых занятий, но не испытывающего от этого ни малейших затруднений. Все колесили куда-то или ехали верхом, в золотом воздухе над ароматными дамскими прическами кружились одинокие веселые пчелы, а в квартале гастрономических удовольствий Чанлэ стало, на первый взгляд, вдвое больше уличных кухонь. И вчетверо больше толстых чиновников и просто гуляк, готовых схватить с лотка палочку, унизанную какими-нибудь глазированными райскими яблочками, чтобы слегка размяться перед дневной трапезой.

Я погладил Мышку по теплой бархатной щеке, и мы с ней, вынырнув из темной прохлады ворот под башней, начали неторопливо продвигаться по относительно тихой, обсаженной тополями улочке среди паривших на уровне моего пояса разноцветных зонтиков с бамбуковыми перепонками и черных мужских шапок самых причудливых фасонов. Я украдкой заглядывал в прятавшиеся под зонтиками напудренные лица с озорными глазами и не мог сдержать счастливой улыбки. Некоторые улыбались мне в ответ и даже чуть поворачивались в мою сторону.

Весь мир уже много десятилетий смотрел в сторону Чанъани, но сама Чанъань смотрела разве чтона новые чудеса Запада — еще более острые блюда из Фарханы, еще более звонкие цимбалы или скрипки из Кучи. Империя жила безмятежной жизнью. Лишь легкий ветерок шевелил серо-зеленоватые конские хвосты ив, стороживших неторопливые буро-зеленые воды канала вокруг стены чиновничьего Императорского города.

Город, откуда страной управляли уже почти двадцать столетий, был городом двух миллионов добрых людей. Они с искренним восхищением рассказывали друг другу о чудесной «садовой повозке» красавца премьер-министра Ян Гочжуна, представлявшей собой многоэтажную горку, каждый ярус которой был усажен цветами и маленькими деревцами. Повозка ехала по улицам ради увеселения публики и медленно вращалась, а чанъаньцы, завидев ее, вытягивали шеи и улыбались.

С такой же улыбкой они рассказывали о новой выходке одной из двух сестер драгоценной наложницы Ян — не помню, которой; эта экстравагантная дама сверх оговоренной платы плотникам за возведение ее нового дворца в столице отдала им чашу, доверху наполненную драгоценной тохаристанской ляпис-лазурью.

И все с живым интересом пересказывали слухи о новых рецептах пилюль бессмертия, которые волшебники — даосы привозили Светлому императору. То, что человек семидесяти с лишним лет до сих пор отлично себя чувствует, развлекается с ветреной и прекрасной гуйфэй Ян и отлично играет на лакированном кучанском барабанчике — туки-туки-тук пальцами среди сладких вздохов десятков лютен и скрипок — это всем казалось нормой. Бессмертие? Почему бы и нет. Кожа лица у пациента, принявшего одну из пилюль, становится как у новорожденного младенца, и после этого у тысяч и тысяч людей появляется надежда тоже жить вечно. В наш прекрасный век возможно все.

Я придержал Мышку, размышляя: не прогуляться ли среди задумчивых ив у берега канала в веселом квартале Пинкан? Или попросту поехать домой, в тишину и лень, и проваляться в постели весь день и еще ночь?

Странно, но впервые за многие месяцы я подумал о том, что мой дом — здесь и что я искренне к нему привязался.

Однако стены Восточного рынка уже маячили за кронами деревьев.

Еще у порога, еще в седле, когда с меня только пытались стряхивать пыль, мне начали сообщать счастливую весть: вскоре после моего отъезда к нам въехала буквально повозка денег под конной охраной. А потом, вьюк за вьюком, подчиняясь моему заранее отданному приказу, надоевший всем войлок начал покидать склад и отправляться на северо-восточную границу, с ее голыми равнинами и угрюмыми воинами.

Торговый дом неожиданно стал еще богаче.

Встречать меня сбежались все. Сангаковы люди с почтением приняли у меня уздечку Мышки, сообщили, что красавец ферганец уже не первый день ждет меня для парадного въезда домой. Мышке льстиво пообещали выдать порцию изюма с миндалем, якобы любимого угощения коней персидских правителей прежних эпох. Курьер на ослике немедленно был отправлен к моему дому, чтобы там ждали меня к вечеру.

Ханьцы — письмоводители, руководимые Маленьким Ваном, предприняли неудачную попытку провести меня на почетное место в «Золотом зерне» под руки, как будто я был императором или прародителем семейства. Я кланялся им, прижав руку к сердцу, но локти свои держал от них подальше.

Начиналось время обеда, и каждая лежанка была уже полна народу: под цветными тканями прятались от солнца согдийцы в колпаках, персы в темно-зеленых одеждах, столичные чиновники и просто рыночные бездельники в шелках разного качества и цены. Пряные запахи начинали просачиваться из кухонь, кружа собравшимся (в том числе и мне) голову.

Главным встречающим, конечно, был Сангак, повелитель «Золотого зерна» (плюс еще нескольких ресторанчиков самаркандской и — как выяснилось к моему немалому удивлению, — уже и кашмирской кухни Восточного рынка).

Он встречал меня, торжественно держа на вытянутой — целой, правой-руке невиданную и странную штуку: не миску-касу, а нечто почти плоское, снабженное снизу двумя керамическими подставочками. По краям этой почти-миски шершавилась неровная серо-зеленоватая кромка обожженной глины, а чуть выгнутая внутренняя часть странного столового прибора была абсолютно гладкой, матово-черной, и по этой черноте разбегался узор из еле заметных трещинок.

Одинокий самаркандский абрикос, лежавший на этом черном ложе, казалось, светился изнутри теплым золотым огнем.

К Сангаку рысью подбежал служитель и пальцами, окутанными тончайшим белоснежным батистом, почтительно разломил абрикос на две половинки, снова уложил его на черное донышко и скрылся в глубинах кухни.

Косточка внутри этого чуда была сухой, а на сахарном изломе полупрозрачной медовой половинки на моих глазах вспухла крошечная капелька сока.

Я положил одну половинку на язык и почувствовал медовую прохладу — Сангак держал абрикос на льду.

— Посмотрите на эти плоские мисочки, хозяин, — я заказал их у гончара специально для «Золотого зерна». В общем-то это такие подносики для маленьких кусочков без соуса, на черном еда смотрится невероятно! И для каждого из наших ресторанов я придумал свой цвет донышка: есть золотистый, есть нежно-синий. Но внешне все похожи друг на друга. Расходы, кстати, окупились за два дня. Вы не представляете, хозяин, как хорошо идут клиенты сейчас, когда спала жара! Они едят и едят, и остановить их нельзя! — развлекал меня тем временем разговорами счастливый хозяин котлов, жаровен и лежанок.

И это говорит бывший воин и мой начальник охраны, подумалось мне. Многие из моих предков, столетиями выстраивавших торговый дом, отправили бы такого человека домой следующим же караваном без объяснения причин. И это — в лучшем случае. Но я, боровшийся со струйкой сока на подбородке (служитель уже нес мне кусочек белой ткани), лишь кивал, пытался сдержать блаженную улыбку и думал: «Бог Небесный добр к этому человеку, но обязательно ли было терять руку, чтобы найти новую жизнь и новую, более чем мирную профессию?»

Застенчиво подошла Меванча, склонила в поклоне свой острый носик и сверкнула на меня миндалевидными синими глазами.

— Я бы станцевала для вас прямо сейчас, господин, но у меня выступление в цирке на Западном рынке. Вы как раз отдохнете, и стоит вам только пожелать — и я станцую для вас перед закатом, — сказала она.

И, повинуясь моему благосклонному кивку, понеслась к ждавшему ее у выхода ослику. Свита с гонгами, барабанами и прочими инструментами стояла там же в нетерпении.

Потом настала очередь Маленького Вана. Его письмоводители провели меня к столику, где Ван ждал, кланяясь. На столике были разложены кисти, маслянисто отсвечивала лужица туши в углублении плоского камня, и был уже раскручен и прижат к столу каменными резными фигурками девственно чистый свиток бамбуковой бумаги.

— В честь вашего долгожданного приезда, хозяин, позвольте мне поднести вам эти двадцать иероглифов, — сказал талантливый юноша, не без хорошо скрытого ехидства поглядывая на меня веселыми глазами.

Я не опозорился — сказав Вану несколько ласковых слов, принял серьезный вид и замер, сложив руки на груди.

Мертвое молчание установилось в радиусе нескольких шагов — другое дело, что вокруг этого почтительного круга из разных точек двора раздавалось счастливое «о-о-о» и «а-ах»: служители вынесли снятое с углей нежнейшее баранье мясо на ребрышках и поливали его на глазах у всех гранатовым соком. Ну, а за пределами Сангакова царства рыночная толпа и вовсе гудела, как в разгар битвы.

Маленький Ван стоял, зажмурившись, с лицом, как у бодисатвы или самого Учителя Фо. Потом он сделал глубокий вдох, выдох — и взял в руку большую кисть, и еще придержал правую руку левой для прочности.

Стояло завороженное молчание. Мой письмоводитель окунул кисть в черноту туши, подержал ее там, чуть повернул и медленными и уверенными, как ход каравана, движениями начал покрывать свиток простыми черными иероглифами квадратного уставного письма.

На лицах грамотных ханьцев, глядевших на свиток, забрезжило понимание, но они сдерживались, ожидая моей реакции. Мне, по сути, была оказана действительно большая честь — красивый жест Вана означал, кроме прочего, что местные работники моего торгового дома знают о моей невиданной, с их точки зрения, способности читать здешнюю письменность, и ненавязчиво показывают мне это, делая таким образом комплимент. Хотя я не сомневался, что надпись будет несложной.

Я мог бы вежливо принять подарок, попросив отнести его ко мне в дом для более серьезного изучения.

Но в этот прекрасный день я как будто летел на мощных крыльях-мне казалось, что я могу все. И когда Ван со вздохом закончил священнодействие — на его остром носике повисла капелька пота, — я подошел и стал с ним рядом, набрал в грудь побольше воздуха и попытался погрузиться в мир этих знаков.

— Четыре строчки, — сказал я как бы сам себе, и все замерли и вытянули носы, улавливая мои слова. — Каждый день… плыву… цветы… лотосы. Маленькая лодка — большой остров… Поздно, не хочется возвращаться. А это что?

— Отталкиваюсь шестом, — шепотом подсказал Ван.

— Ну, конечно, я же в лодке… Не поднимаю брызг, потому что боюсь… Боюсь забрызгать… Красную одежду… нет, цветы… одежду цветов? Какую одежду? Боюсь забрызгать водой цветы?

Ван смотрел на меня с искренним любопытством, думая, что я об этом не догадываюсь. Потом склонился в поклоне:

— Абсолютно правильно, хозяин. Человек боится уронить каплю воды на лепестки лотоса, чтобы не спугнуть их красоту. А теперь, если я осмелюсь — то же самое на языке вашей родины.

И уже другой, маленькой острой кисточкой этот растущий талант написал, без единой ошибки, согдийскими буквами ниже и левее свой перевод:

Плыву, что ни день, по лотосы в утлом челне, Остров велик, допоздна замедляю возврат. Толкаясь шестом, не плещу, скользя по волне: Боюсь увлажнить цветов червленый наряд.

Юноша угадал. Именно в этот день я был распахнут настежь тихой красоте этой земли и чтил ее трепетных поклонников, которые боятся даже уронить каплю на лепесток растущего в воде розового лотоса, поскольку красоту его можно лишь испортить.

— Я подумал, что после трудного пути ваша душа поймет глубинный смысл этого стиха, совпадающий с нашим общим желанием: отдохните, господин, — возгласил счастливый каллиграф.

— Неужели это ваш стих, уважаемый Ван? — чуть склонился я в его сторону.

— Я бы не осмелился, — очень серьезно ответствовал он. — Это новый стих нашего великого Ван Вэя, который переписывает вся столица.

— Когда тушь просохнет, отнесите ко мне домой, — вполголоса приказал я, и просветленная этой сценой толпа людей народа хань с поклонами пошла на рабочие места.

А я повернулся и увидел стоящего под стенкой Юкука.

Он выглядел не очень хорошо — казался маленьким, неожиданно старым, кожа его лица была сероватой, а водянистые глаза слезились.

— Я тоже неплохо поработал, — сказал я ему в виде утешения. — И прямо сейчас нам будет о чем поговорить. А тебе, мой друг, следовало бы отдохнуть не меньше, чем мне. И для начала — куда за эти полтора месяца ушли цены на шелк, и особенно шелковую пряжу?

— Растут как сумасшедшие, — хриплым сипом отозвался Юкук.

— Торговый дом прекращает закупки шелка, — так же еле слышно сообщил я, глядя в его расширившиеся глаза. — Потому что в империи возможны большие неприятности. Впрочем, может быть, нам и удастся без них обойтись. А цены на наших лошадей?

— Они, наоборот, очень плохие, — доложил он. — А вот лошади при худшем повороте событий как раз могут подняться в цене. Потому что… ну, скоро мы поговорим обо всем поподробнее. Сангак, у нас ведь есть еще полстражи до обеда?

— Я принесу вам обед в любое время, — сказал он, и голос его чуть дрогнул. Он очень хорошо меня знал и уже чувствовал: что-то надвигается именно на него.

— Нет уж, — сказал я, глядя ему в глаза. — Сначала мы кое-что сделаем. И уже потом и я, и ты — да, да, обещаю тебе, — сможем пообедать спокойно.

Я повернулся и пошел в дом, наверх, на галерею. Мои друзья тронулись за мной.

— Меванча точно уехала? — поинтересовался я на ходу.

Сангак молча кивнул и проглотил слюну.

— Охрану на все входы и выходы, — сквозь зубы скомандовал я ему. И добавил: — Я прошу у тебя разрешения войти в ее комнаты.

Пауза длилась буквально мгновение.

— Конечно, господин, — мертво отозвался он. Краем глаза увидев, что охрана уже занимает свои места, а Юкук, чуть задыхаясь, поднимается за нами, я сделал еще несколько шагов к раздвижной двери.

— Сангак, ты ведь хорошо знаешь эти комнаты, — сказал я. — И знаешь, где она хранит оружие. Да, да, именно оружие. Ну, палки для упражнений, что ли.

Сангак этого, однако, не знал и растерянно молчал.

Под множеством платьев и костюмов я искать не стал. Мои глаза сразу же начали шарить по балкам потолка.

— Подсади, дорогой мой друг, — сочувственно сказал я Сангаку, — и почти взлетел к потолку, отталкиваясь от его сложенных локтей.

Не так уж много в любом доме мест, где можно что-то спрятать. Достаточно найти пару кусков дерева, которые вынимаются. А дальше следует взять кое-что пальцами не дыша и запомнить, как оно было сложено.

У меня в руках были длинный седой парик, а также темная маска, изображавшая черное старческое лицо. Дальше в темноте углубления были серые тряпки и виднелись очертания небольшого складного арбалета.

— Позвольте вам представить ведьму Чжао, — сказал я, примериваясь, как бы поаккуратнее положить мои находки на место. — Где-то здесь должно быть что-то вроде люка, через который эта дама выползает на крышу…

И вползает обратно, мог бы добавить я.

Потому что именно через крышу женщина-воин, ставшая танцовщицей, вернулась в свою комнату после того, как спасла мне жизнь своим выстрелом. Кроме нее, с ее сверхъестественным умением двигаться ловко и бесшумно, просто никто не мог видеть буквально все, что происходило со мной в ту ночь, шаг за шагом. А в сторону подворья, обогнав меня, она двигалась по крышам по одной простой причине — она жила там. И продолжает жить, наблюдая в том числе и за нашим торговым домом и рассказывая в том числе и о наших делах своему господину в Фэньяне.

Сангак пока не понимал ровным счетом ничего — но какое-то облегчение на его лице читалось. Быть ведьмой Чжао, на его взгляд, вряд ли могло считаться преступлением само по себе. Хотя продолжения он все же страшился.

— Вы вернулись от Ань Лушаня, — прошептал Юкук. — Значит, ведьма Чжао…

— Костюм лучшего из его шпионов, — закончил я. И Сангак снова опечалился.

— Некроманты? — как бы между прочим спросил мой мудрый друг.

— Нет, нет, — покачал я головой и оперся на железные плечи Сайгака, спускаясь.

— Может быть, все вообще было наоборот — наша умная танцовщица первой придумала свой костюм злобного ночного духа, а уже потом некроманты, услышав разговоры о ведьме, использовали их в своих целях и начали показывать своим рекрутам всякие там кости. Вспомни сроки, Юкук, — разговорам о ведьме уже года два-три, а некроманты, как ты помнишь, начали свои забавы гораздо позже.

— Мало нам… у нас тут еще, оказывается, квартируют шпионы Ань Лушаня, — мрачно пробормотал Юкук.

Я перевел взгляд на Сангака. Он все еще нависал надо мной всей тушей, но успел во время этого разговора стать ниже ростом. Он хорошо знал, что дальше неизбежно последует приказ — уничтожить врага собственноручно, чтобы хотя бы частично искупить свою вину.

— Сангак, — сказал я резко, и он вздрогнул. — Женщина-воин, служащая своему соотечественнику, — это не позор для нее. Слушай мое приказание: ты не дашь ни одной пылинке коснуться Меванчи. Она нам сейчас очень понадобится. А ты не покажешь и виду, что что-то изменилось, хотя это будет трудно. И даже потом, когда она уже будет не так нужна, ты будешь по-прежнему беречь ее от всяких бед. Потому что она великая танцовщица нашей родины. И еще потому, — я двинулся к выходу, — что она спасла мне жизнь. Ты видел, как я только что держал в руке ее арбалет? Ты же не думаешь, что в ту ночь я отдыхал перед сном с арбалетом в руке? А потом застрелил гнавшегося за мной карлика — в спину, а не в грудь? Она стреляла через двор, с дальней крыши — отличный был выстрел. А теперь обедать, Сангак. Поедим вместе, и ты расскажешь нам, какие новые блюда ты придумал… И еще, — тут я обернулся уже к Юкуку, — надо бы посмотреть, как ей больше нравится подслушивать наши разговоры — в комнате-душегубке, или нам лучше вести их под стеночкой, прямо под ее окнами, чтобы ей лучше было слышно.

Почти беззубый рот Юкука начал раздвигаться в улыбке.

— То есть Ань Лушань хочет получать от вас какие-то новости, хозяин?

— Ну, конечно, — кивнул я благодарно. — Вообще-то мы будем писать ему письма. А братец Ань не будет верить ни единому слову из них. Но будут такие новости, которые я буду сообщать своим друзьям по секрету, якобы не догадываясь, что некая дама станет передавать их тому же Ань Лушаню. Надо, словом, помочь великому полководцу империи.

Я щелкнул пальцами и, почти пританцовывая, тронулся вниз.

А у долгожданного дома меня ждал сюрприз. Когда моя торжественная кавалькада — ферганец, в придачу к нему я сам и два головореза верхом — приблизилась к увенчанным высокой серой крышей каменным квартальным воротам, с другой стороны проспекта ровно на такое же расстояние к ним, шаг в шаг, придвинулась другая кавалькада. Это была прекрасная Ян в сопровождении Лю (и еще трех придворных девушек), поражавших народ экзотическими, якобы западными костюмами — высокие остроконечные шляпы с полями, с краев которых свисали полупрозрачные вуали, спускавшиеся до самых седел.

— Дочь императора обязана выезжать в сопровождении воинов в броне и со знаменами, — сказала мне раскрасневшаяся и счастливая, как ребенок, Ян после первых приветствий. — Мне, к счастью, можно обходиться без этого — да, кстати, и дочери императора на самом деле… молчу, молчу, молчу. А то — представляешь, ты выходишь к воротам — а тут целая армия!

— Да как же вы, уважаемая госпожа, узнали, что я приезжаю именно сегодня? — почтительно спросил я, раздвигая ловившую каждое наше слово толпу и ведя ее коня под уздцы по главной улице квартала.

— У меня есть шпионы! — драматичным шепотом сообщила она, склоняясь ко мне. — Знаешь, что это такое?

Я честно потряс головой.

— Уже неделю как один такой шпион… хорошенькая девушка, между прочим… сидел у тебя там, на рынке… О, небо, почти два месяца без вашего массажа — у меня болит все внутри! — возгласила она погромче, увидев, что уличные зеваки оказались уж совсем близко.

А в доме две счастливые дамы отогнали моих слуг, не дав им поприветствовать меня. Усадили на галерее на почетном месте. Затем вытащили из седельной сумки что-то здоровенное, почти в рост человека, и начали суетиться, загораживая эту штуку от меня спинами.

«И-эр!» — скомандовал, наконец, голос моей возлюбленной, и обе двинулись ко мне по дорожке в ногу, клоунскими шагами, конвоируя нечто зажатое между ними и заливаясь диким хихиканьем.

— Это же ты! Ты! — раздался голос Ян.

Ко мне несли громадных размеров раскрашенную полупрозрачную марионетку из промасленной кожи — для театра теней. Она изображала типичного согдийского купца в высоком, загнутом вперед колпаке, с громадным горбатым носом, агрессивно торчащей вперед бородкой, окаймлявшей всю челюсть. А также с красной рожей и вообще, без всяких сомнений, пьяного.

— Подарок! — заливалась смехом Ян. — Я давно хотела подарить тебе что-нибудь, а когда в день прощания ты сделал это… эту ужасную вещь… у-у-у, я подумала, что подарков у тебя должно быть много! Очень много!

В тот день мне достался от нее еще один подарок, стоивший целое состояние, — несколько источавших очень знакомый аромат фигурок из камфарного дерева. («Камфара — это мой запах, — сообщила мне Ян. — А тот запах, от которого я просила тебя меня избавить, — он ведь действительно почти ушел! Потому что ты целитель и волшебник».)

Передо мной были фигурки тончайшей резьбы: погонщик верблюдов на своем двугорбом бактрийце, конный охранник, дама в повозке, похожая на ту, что я видел сегодня утром, и прочие путешествующие персонажи.

Дорога, подумал я. Путь от оазиса к оазису. Детский вопль ветра среди камней.

— Ими обычно прижимают свитки на столе, чтобы не сворачивались, — подсказала теревшаяся о мое ухо напудренной щекой Ян. После чего она завопила прямо в это ухо: — Баня! Баня! Тебе надо помыться с дороги! Тебя помоют две прекрасные женщины! А я — я просто умираю без… массажа!

Был и настоящий массаж. И слова, совершенно неожиданно прозвучавшие во время этой лечебной процедуры.

— Мальчишка задумал очень опасное дело, все пытаюсь его отговорить, — сказала она в ответ на мое замечание о напряженных мышцах шеи. — Ну, если очень коротко, он задумал собрать всех своих многочисленных врагов в одну… скажем так, кучу… и послать их… — тут она покосилась на меня, — ну, в очень опасное место, где они все должны будут потерпеть неудачу и опозориться, а то и вообще сгинуть. Штука в том, что враги не так глупы, как мальчишке кажется, они будут сопротивляться его идее, и возможны неприятности. Вот спорю с ним, уже надоело. Прости, что отвлекаю тебя глупыми разговорами… Продолжай, продолжай…

Мои пальцы не остановились ни на мгновение, хотя ценнее этих слов я не слышал ничего вот уже которую неделю.

Мальчишкой, как я уже знал, Ян называла своего брата.

Который был премьер-министром империи Ян Гочжуном

И теперь у меня буквально в руках оказалась, наконец, разгадка авантюры с Западным походом.

Может быть, в случае удачи этот поход и отодвинул бы границы империи далеко на запад — и повысил бы ее доходы от обложения наших караванов на Великом Пути.

Но, оказывается, главный организатор этой авантюры хотел чего-то совсем иного. Вовсе не военной удачи. А наоборот.

Вытащить своего главного врага из находящихся под его командой трех военных округов. И отправить его далеко на запад.

Оставить у него в тылу второго великого полководца империи — ненавидящего Ань Лушаня генерала Гэшу Ханя. И дать Гэшу возможность не пропускать караваны с припасами, и этим поставить Ань Лушаня на грань катастрофы.

И, по сути, уничтожить свою же, имперскую армию — и репутацию неустрашимого Аня. И не только его. Потому что Ян упомянула «всех многочисленных врагов».

Как бы посмотреть на списки генералов и военных чиновников будущей армии, составляемых канцелярией самого премьера. Которым предназначались позор или смерть.

Даже в худшем для Ян Гочжуна случае, если поход окажется успешным, он все равно продлится несколько лет, и ровно столько же лет славного полководца и прочих недругов премьера не будет в столице. И это тоже поможет премьеру решить многие проблемы.

Только этот любитель риска и бешеных скачек на злобных конях мог придумать такое. Новая военная авантюра после кровавого позора войны с Наньчжао, после поражения при Таласе, после поражения самого Ань Лушаня в очередной войне с киданями? Новые десятки тысяч погибших?

Я вздохнул и костяшками согнутых пальцев прошелся по двум мягким, скользким от меда ложбинкам вдоль позвоночника Ян.

Глава 13

А ЧТО ТАМ — ДАЛЬШЕ, ЧЕМ ЗАПАД?!

Сангак волновался, как актер перед выходом на сцену. В отличие от Юкука, который не волновался никогда. Я же в те дни, помнится, все еще пребывал в эйфории от того, как красиво выстраиваются комбинации на доске для игры в го, доске размером с целый мир: вот подвластная Светлому императору громадная империя и сорок с лишним миллионов ее жителей. Вот еще одна громадная империя, подвластная халифу, раскинувшаяся от Согда до закатных стран. Вот Великая Степь. Вот полководцы. Премьеры. Придворные дамы. Шпионы. И моя рука движет их по доске. Вот я делаю несколько первых очевидных ходов — и вижу такие же очевидные ходы в ответ. Игра продолжается! Все идет отлично!

Все мы трое, сидевшие под вечер в комнате-душегубке, уже знали, что в данный момент Меванча беззвучно пробирается по балкам над потолком, как летучая мышь, чтобы занять место практически над нашими головами. Сигнал о том, что танцовщица, находившаяся в своей комнате, карабкается наверх, был подан нам мальчиком с хорошим зрением из числа Сангаковых людей, сидевшим на чердаке напротив, шагах в ста от нашей галереи. Причем сам сигнал был вполне в духе этой замечательной осени: три заранее оговоренные ноты на флейте.

С кудрявой головой из варварских стран Мальчик зеленоокий В безмолвную ночь на бамбуковой флейте В башне играет высокой,

— вспомнил я маленький стишок, на примере которого терпеливый Ван обучал меня местным правилам стихосложения.

Наш юный шпион потом очень живо описал виденное: вдруг ему показалось, что танцовщице взбрело в голову повеситься — в ее комнате не было света, но даже в сумраке можно было рассмотреть, как ее ноги в длинных темных шароварах в какой-то момент повисли в воздухе. Но они тут же аккуратно поднялись вверх и исчезли. Шпион — малолетка долго не мог прийти в себя от изумления.

Реплики у всех нас, троих, были хорошо отрепетированы. Мы начали, давая Меванче время устроиться на балке, со скучного разговора о товарах и ценах. Затем я строго вопросил у Юкука, что нового он узнал про подготовку к Западному походу.

— «Дядюшки из Янчжоу» докладывают, что доверенные лица в канцелярии премьера уже закончили составление списка врагов Ян Гочжуна, которых надо записать в эту армию на как можно более почетные должности, — необычайно отчетливо выговорил тот, напрягая сиплую глотку.

— Ну, мы об этом братцу Аню, пожалуй, не напишем, — отвечал я. — Сначала я хочу получить список. Юкук, все твои усилия должны быть сосредоточены в этом направлении.

— Премьер хочет, чтобы все его враги объединились в одной армии? А если эта армия вернется с победой? — сыграл свое вступление Сангак.

— В том-то и дело, что такую армию премьер постарается подвести под верную гибель, — вздохнул я. — И об этом рано или поздно мне надо бы написать тому же Ань Лушаню. Вот только эта светлоглазая лиса мне не поверит, так что писать, пожалуй, бесполезно. Он ведь хорошо знает, что нам там, у стен Самарканда, его армия никоим образом не нужна. Так что если я опять скажу ему, чтобы он не соглашался на эту авантюру и искал способы отказаться от назначения, то веры мне будет мало. А пока что… пока что, Юкук, придется мне попросить брата связаться с двором халифа. Я все же хочу попытаться договориться с Ань Лушанем о том, чтобы армия его при переходе границы Согда целиком перешла к ним на службу. Но эта переписка займет время. И немалое. А может, они ответят, что полководца-то они приютят, но придется сначала его армию постепенно разорвать на части и разбить их поодиночке, — я не могу командовать халифатом, могу только убеждать. И об этом братцу Аню писать тоже рано.

Пусть думает, что дела его не так плохи, как на самом деле. А напишу я, наверное, следующее…

И далее я вкратце изложил письмо, которое уже к тому моменту было написано и подвергнуто цензуре господина Чжоу, и передано, как я и ожидал, в его же руки для отправки.

Но вообще-то особых добавок и поправок в это письмо, к моему удивлению, Чжоу вносить не стал.

Об этой и других странностях в поведении Чжоу я задумался всерьез гораздо позже. А в тот момент я лишь думал о спектакле для «ведьмы Чжао».

Который удался блестяще. Следовало ожидать, что наутро слухи о ведьме Чжао, прыгающей по крышам, должны были распространиться по столице с новой силой. Двое из многочисленной группы наблюдателей, расставленных этим вечером вокруг нашего подворья, сообщили о жутком зрелище: серой тени, которая буквально из ничего возникла на крыше среди темноты. А затем страшная старуха с развевающимися седыми волосами, то прижимаясь к крыше, то делая по ней ловкие скачки, то беззвучно спрыгивая в темных углах на землю, проделала очень короткий путь — ей не потребовалось даже выходить за пределы окруженного, как и все кварталы, внешней стеной Восточного рынка.

— Кто? — нетерпеливо спросил я Сангака. — Куда она направлялась?

— К Ношфарну, — доложил тот. — На их подворье в дальнем конце рынка… Провела там целую стражу и так же, по крышам, вернулась. Она как раз сказала мне перед этим, что у нее разболелась голова и что ей надо полежать одной, — бесстрастно добавил он.

Отлично, значит, самаркандский торговый дом Ношфарна — не просто наш конкурент в столице и не просто один из согдийских домов, торгующих с братцем Анем. Ах, если бы составить полный их списочек, подумал я.

А Чжоу… все-таки странной была наша встреча после моего возвращения.

Сам разговор о том, что я увидел в ставке полководца и о чем говорил с ним, был на удивление короток. Чжоу, к моему удивлению, почти не задавал мне дополнительных вопросов.

Зачем в таком случае он отправлял меня к Ань Лушаню, да еще с такой поспешностью? — мелькнула у меня в голове мысль.

Так же спокойно, как должное, воспринял он и мой доклад о том, что полководец просил меня писать ему письма.

— Ну, конечно, пишите. Вот приходите сюда, и я вам помогу и написать, и отправить, — отечески, но как-то чересчур снисходительно заявил он. — А пока что… Да садитесь и напишите все, как есть. Пусть он знает, зачем и кому нужен этот поход. Ведь нам с вами он не нравится, правильно? Мы ведь хотим, чтобы его не было?..

Далее. Если при первой нашей беседе с господином Чжоу в его доме-канцелярии мы с ним не сводили друг с друга глаз, вокруг стояла мертвая напряженная тишина и не было видно практически ни одного человека, на в этот раз его дважды отвлекали, шепча что-то на ухо, офицеры в малиновых мундирах, один ханец и один тюрок.

— Вы, наверное, слышали о «малиновых барсах», — лукаво сощурил свои черные глаза Чжоу. — Вот теперь вы их видите.

— Малиновые куртки с вышитым на них зверем сохранились с времен императрицы У. Солдаты и офицеры из числа «барсов» считаются большими мастерами по части… наших с вами, цзиныпи Чжоу, дел. О «барсах» ходят легенды.

Чжоу показал свои лошадиные зубы и вежливо пошипел сквозь них, выражая уважение к моим познаниям.

В общем, у меня в какой-то момент возникло ощущение, что я действительно в гостях, и более того — говорить больше не о чем и пора вежливо откланяться.

И тут Чжоу, вместо того, чтобы отправить меня писать письмо, вздохнул, отодвинул кисти и бумаги и доверительно наклонился ко мне:

— Господин Маниах, я все хотел спросить вас… Столько дел, и так мало времени, чтобы понять, что творится на Западе… Ведь вы бывали в столице императоров Бизанта, в городе на соленой воде?

— В городе Константина? Бывал, бывал, хотя очень давно.

— Так вот, господин Маниах. Мы все знаем, что мир объединяет одна большая дорога между нашей столицей и столицей Бизанта. — Он показал два пальца, чуть разведенных в стороны. — Великий Путь. Полгода быстрой езды. И много, много городов и царств на этой дороге. А что там, дальше, господин Маниах?

— Где? — удивился я.

— Ну, для нас, подданных императора, Запад — это, конечно, и Кашмир, и ваш Самарканд, и что там еще… Бухара, Мерв (он выговаривал эти названия очень старательно и с большим вкусом). Ну, южнее — бывшие земли персов, а сейчас сердце империи «черных халатов» — но это тоже, в общем, Запад. Итак, тот самый Путь, по которому везут шелк, — вот он доходит от Чанъани до Бизанта, до города Константина. И — Запад кончается. А что там, дальше, чем Запад, господин Маниах? Какие города, какие империи?

Вопрос господина Чжоу поставил меня в тупик.

— Собственно… — замялся я. — Раньше столицей империи Фулинь был совсем другой город, он еще за одним морем, дальше к западу. Ваши императоры династии Хань торговали именно с той, старой, западной, столицей империи. Не помню, как она называется. Город и сегодня есть, уважаемый Чжоу. Но раньше он был огромен и густо населен, вы не поверите — чуть не в половину нынешней Чанъани. А сейчас — ну, люди в нем живут, там есть свои цари, они постоянно ссорятся с Бизантом… но на месте прежних улиц пасут коз и разбивают поля и виноградники, там много развалин, а людей не так уж много. Его раньше захватывали все те же тюрки, такие же, как наш с вами Ань Лушань, и город, не устоял — стоит только младший брат его, Бизант на соленой воде. — Я задумался. — Ну, а еще дальше? Там тоже есть города, уважаемый цзиньши Чжоу. И, как у нас, в несчастном Согде — каждый город за себя. Говорят, что часть этих городов захватили все те же «черные халаты», это западная окраина их империи. Вы бы удивились, господин Чжоу, если бы попали туда: города эти, как и Бизант, сделаны из громадных тяжелых камней, окружены высокими стенами. Совсем другой мир, чем здесь. Дом в вашей империи строится быстро — это павильон среди сада, сад вечен, а павильон можно лет через пятьдесят за три дня сложить снова. А там, за Западе, любят строить вечные дома, из камня. Множество маленьких Ань Лушаней правят этими городами и теми землями, куда могут быстро доскакать их кони — день пути, не больше. Собственно, это не такие уж плохие городки, господин Чжоу. Но они очень маленькие, не больше квартала Чанъани. И все же император Бизанта продает туда шелк. Свой, а также сделанный из вашей, господин Чжоу, пряжи. Как и в храмах Учителя Фо, в тех громадных каменных храмах — они похожи на горы и пещеры внутри гор, — этим шелком украшают стены и алтари. Ну, что там есть еще… уже более века назад император Бизанта выстроил на море, следующем к западу от его моря, необычный городок. Прямо в воде, на отмелях и на сваях. Потому что берег находится под властью враждебных императору тюрок, а вот море — ничье. И через него Бизант поставляет шелк в маленькие городки еще западнее. Говорят, очаровательный город, а название его… вы легко сможете его выговорить… Венис… точнее, Ве-ни-че.

Господин Чжоу, который не зря все же получил свой ученый титул, послушно зашевелил губами и даже дернулся за кистью.

— Да, маленькие государства, и никаких империй. Хотя… — задумался я. — Я слышал, есть довольно обширные земли, которые подчиняются одному тюрку, зовут его Пепин Курзе, что означает — «ставший большим». Может, у него или его детей и получится какая-то империя. Ну вот. А кроме этого боюсь разочаровать вас, уважаемый Чжоу, — кроме этого… ничего. Ни-че-го.

Мой собеседник с грустными вздохами поправлял складки тяжелой чиновничьей одежды, украшенной матерчатым нагрудником с большой серебристой хризантемой. Потом он развел руками, как бы собираясь со мной попрощаться, — и тут я поймал на себе его живой и очень внимательный взгляд.

— Чуть не забыл! — сообщил он мне, опуская руки. — Пока вы трудились, выясняя ситуацию на наших северо-восточных границах, я ленился и отдыхал… — тут он униженно поклонился, — но мои сотрудники все-таки разрешили ту загадку, о которой мы с вами упоминали в заключение нашего первого разговора.

Я помнил об этой загадке. Сейчас господин Чжоу начнет снова рассказывать мне, кто я такой. Что ж, а мы послушаем.

— Вот чего я не понимаю, господин Маниах. Речь идет о новом боге, которого принесли вам завоеватели — «черные халаты» — полвека назад. Ведь вы так и не приняли новую веру? Но ее принял ваш брат?

Я вздохнул: ведомство господина Чжоу работало не так уж плохо. Но многого еще не понимало.

— Это не новый бог, господин Чжоу. Это все тот же самый бог. Бог Огня, которому поклонялась моя мать. И Бог Небесный, изначальный, тюркский бог. И бог императора Бизанта. Это — тот, кто выше всех. А вот пророки у всех народов разные.

— А как зовут вашего бога? — быстро задал вопрос Чжоу.

— У него много имен. Да и вам ведь он знаком. Это тот, кого вы называете просто Шанди — верховный бог. У нас — ну, Тенгри, конечно. Кашмирцы и их соседи зовут его Шакьямуни, то есть тюркский бог. А вообще-то у нас, тюрок и полутюрок, и согдийцев тоже, есть девяносто девять имен бога, и все их знают только жрецы. Вопрос в том, для чего именно вы хотите к нему обратиться. Если хотите поблагодарить его — то скажете ему: Газбоди, прозрение глаз моих. И еще: Годай, несущий счастье. И: Богдо — дающий покой и веру. И: Алла, от слова ал — рука, так к нему обращаются, когда хотят о чем-то попросить. Этим именам уже тысячи лет…

Мой собеседник прилежно размахивал кистью над клочками бумаги.

— Конечно, господин Чжоу, когда «черные халаты» начали столетие назад покорять одно царство за другим, то они обидели многих, объясняя, как нам следует молиться нашему же богу. А мы… — я задумался и даже забыл про Чжоу с его расспросами, — мы — мой дед, например, и отец — мы сделали много ошибок, каждый свои. Мы думали, что они, с их не такими уж большими армиями, не смогут нас победить. Увы… А ведь говорил мой прапрадед, что молодые народы очень опасны сами для себя и для других.

— Он, ваш уважаемый прапрадед, как считается, встречался с самим их пророком? По имени Мо-хэ-мо? — не удержался Чжоу.

— Ох, как же вы много, оказывается, про нашу семью знаете… Да, он виделся с Мухаммедом, когда тот был правителем Медины, а его «черные халаты» еще и подумать не могли, что им покорится полмира. И вы знаете, мой прапрадед вернулся после этой встречи под большим впечатлением. Он сказал тогда — как видите, его слова в нашем доме передаются от поколения к поколению, — что встретился с удивительным человеком. Потому что ладно еще, что люди шли за ним, пока он побеждал. Но вот он потерпел поражение, и все сторонники все равно остались с ним. Прапрадед тогда сказал, что нам всем надо учиться не только побеждать, но и проигрывать… А книга о боге, которую записали с его слов! — Тут я окончательно забыл о Чжоу. — Она ведь красива. Она попросту великолепна, и мой брат, о котором вы упомянули, знает ее уже чуть ли не наизусть. Да и вообще, эти смуглые люди — такие же прирожденные поэты, как и ваш народ хань. Все, все пишут стихи. Они чуть ли не затмили тюркскую поэзию, с ее музыкальными рифмами. Вот послушайте только: «Я славлю торговцев, потому что они — курьеры горизонтов и верные слуги бога на земле». Курьеры горизонтов — как вам это нравится, господин Чжоу?

Тот покивал с явным интересом.

— А все потому, что это — дети, господин Чжоу, — продолжал я. — Большие дети, только что увидевшие мир и исполнившиеся восторга. Но не только восторга. Они вдобавок вдруг обнаружили, что родителей, воспитателей, старших не то чтобы совсем нет, просто они уже не могут ничего сделать, потому что дети настолько сильны, что могут зарубить родителей своими — неплохими, надо признать, — мечами или утыкать стрелами. Господин Чжоу, в нашем мире нет равных «черным халатам» по жадности до новых стран, новых товаров, далеких земель. Они все видят и чувствуют впервые. У них постоянно кипят споры: шелк — можно ли его носить или надо быть скромным, а шелк наденут на тебя в раю? Можно ли радоваться хорошему вину? Можно ли изображать лицо бога? Можно ли… Да о чем только не спорят люди, для которых мир так молод. Мы с вами — наследники очень старых империй, господин Чжоу, а они — для них сейчас идет только сто тридцать третий год их мира: дети! И очень жестокие дети… Я говорил о наших ошибках — вроде бы мы их делали не так уж много. Но они… Они совершили все ошибки, какие возможно. Им говорили: нельзя жечь чужих богов, потому что против вас восстанут тысячи. Так говорил Гурак, которого мой дед с соратниками поставил правителем Самарканда, чтобы тот воевал с Кутайбой, — он говорил это Кутайбе, стоя на развалинах Самарканда, а тот смеялся и совал факел в хворост. Потому что кто такой Гурак, если он только что сдал тебе город? И ведь восставали тысячи, и гибли, но «черные халаты» все выигрывали свои битвы. А им все объясняли: ведь вам нужно здесь править, вы не можете это делать только силой. Вы не можете сначала говорить, что принявшие новую религию освобождаются от налогов, а потом, когда новообращенных оказалось чересчур много, менять правила: против вас восстанут снова и снова. И ведь прошло каких-то полвека, и мы оказались правы. Им не хватило денег. Они завоевали многие земли, но не знали, что с ними делать. «Черные халаты» зашли в полный тупик…

— И вы их свергли. Вы их уничтожили, — негромко перебил Чжоу, глядя мне в глаза тяжелым взглядом и крепко держа неопрятную бороду в кулаке. — Вы, господин Маниах. Ваш торговый дом. И, прежде всего, именно вы. А ведь у нас тут как-то даже не поняли смысла происшедшего — ну, смена династии в халифате. Ушли Омейяды. Пришли Аббасиды. А кто поднимал мятежи и волнения в Хорасане? Кто дал денег потомку дяди Мухаммеда, Аль-Аббасу, и его наследникам?

— Кроме нашего дома, было много желающих дать на это деньги, — попытался вставить слово я.

— И кто воевал, начиная с путча в том же Хорасане, кто приводил лидерам будущей династии все новых согдийских солдат? Кто возглавил некоторые из этих отрядов самолично? Вы, господин Маниах. Вы. Вы действительно не любите сидеть дома и наслаждаться своим богатством. И вы уничтожили власть «черных халатов» — неплохо, а? И привели в их империю династию совершенно другого народа — персов. Побежденных «черными халатами», стертых с лица земли персов. А мы-то все удивлялись — ваши почтенные отец и дед всю жизнь провели, строя заговоры против «черных халатов», а вы им верно служите. Оказывается, ничего подобного, вы продолжили дело отца и деда — и служите не тому же самому халифату, а совсем другим его правителям. Правителям, которых привели к власти вы. У вас интересный торговый дом, господин Маниах. Ваш великий предок практически уничтожил персидское царство руками тюрок, чтобы ваши караваны… как вы сказали… шли на запад и восток. А вы сделали наоборот — вернули персов к жизни и скормили им ваших врагов из Мекки, Медины… и еще Дамаска, Куфы и так далее…

«А через год после прихода новой династии — в качестве свадебного подарка — скормили новым хозяевам халифата армию вашего Гао Сяньчжи под Таласом», — мог бы напомнить я господину Чжоу. Но он и так это уже отлично понимал.

Я вздохнул. Вы рассержены, господин Чжоу, но я вам еще нужен, раз уж мы беседуем тут с вами за чашечкой чая.

— Ну, не так все страшно, господин Чжоу, — я попытался увести его от неприятной темы. — Не совсем же мы их уничтожили. Куда же было девать всех «черных халатов» — им тоже нашлось место при новой династии. Пусть не такое почетное, как раньше, но… Новый халиф привел к власти персов, но также взял в свой халифат «черных халатов» вместе с их обширными землями вплоть до закатных царств… А их пророк — что ж, мы чтим его. Ведь в одном лишь Самарканде каждый третий молодой человек уже вырос при новой религии. Что же нам теперь — травить их, повторяя ошибки прежних властителей? Пусть уж будет, как раньше, много разных храмов и много пророков. И Зороастр, и Иса, и вот теперь еще этот Мани… А новые правители, — торопился заболтать его я, — это, знаете ли, совсем другие люди, чем купцы из Мекки и Медины и мрачные кочевники пустыни. Это будет другая, великодушная империя, господин Чжоу, чьи правители думают о еде и шелке, книгах и поэзии, а не только о войне. В ней всем найдется место.

— А вам, вашему торговому дому, что досталось в этой великодушной новой империи? — без малейшего тепла в голосе спросил он. — Торговля шелком, конечно?

Шелком и муслином, мог бы ответить я ему. И еще — нам все больше нравилось новое производство, которое мы открыли с родственниками нового халифа у себя в Самарканде, — производство бумаги. А работают там пленные мастера из вашей империи, которых мы с почетом доставили с поля битвы у той же реки Талас… И это тоже вам знать в подробностях необязательно.

— Я же говорю, достанется всем и всё, — отвечал я. — Ну, например, новый халиф Мансур начал строить новый город на развалинах древней персидской столицы Ктесифона. Он, будучи человеком экономным, даже использует старые камни той столицы на новой стройке. Мансур сказал: это будет самый процветающий город на земле, рыночная площадь для всего мира. Как ваша Чанъань, господин Чжоу. Он уже, собственно, есть — Круглый город, этакая очень большая цитадель, внутри нее — сады. А от цитадели отходят несколько улиц…

— И на одной из этих улиц — ваши лавки, господин Маниах…

Правильнее было бы сказать, что одна из упомянутых улиц фактически принадлежит нам целиком. Но я упрямо продолжал говорить ему о зеленом куполе будущего дворца, о множестве торговых домов, о хлопковых тканях с шелковой каймой из халифских мастерских, о растущих с каждым днем портах Басры и Адена, откуда новой империи открывались пути в целые миры…

— Как он называется, этот ваш новый город, все никак не могу запомнить? — ворчливо спросил, наконец, господин Чжоу, чуть смягчаясь.

— Вы не поверите, но называется он в точности так же, как ваш — Чанъань, город долгого спокойствия. На языке «черных халатов» это звучит как Мадинат-ас-Салам, то есть — город спокойствия. Хотя чаще, как ни странно, его именуют на всеобщем, тюркском языке по имени деревушки, которая стояла как раз на его месте: «Богом данный». Или Багдад. Славный будет городок.

Чжоу вздохнул и условился о новой встрече со мной через полмесяца. Или раньше — когда ему угодно будет прислать за мной гонца.

Глава 14

ДВЕ ИМПЕРИИ

С нарастающим грохотом сияющая металлом стена, сверху которой поблескивали острия копий, а снизу — лес конских ног, надвигалась все ближе. Все сильнее тряслась земля. Но в каких-то тридцати шагах от нас конная лава вдруг начала тормозить, над остроконечными шлемами зареяли маленькие флажки. Конница разделилась и двумя полукольцами заструилась назад, вокруг пешего войска — оно, скрывающееся за всадниками, оказалось совсем близко, можно было рассмотреть покрытые лаком белые колчаны из дерева кудзу и потные напряженные лица солдат.

Тускло блеснули изображения львов на щитах. Глухо заревели сотни барабанов и рогов. И снова, и снова. По четвертому сигналу красно-металлические квадраты вдруг как будто вжались в землю, стали ниже: солдаты опустились на колени, и тысячи голов повернулись к желтоватому штандарту главкома, пятном светившемуся далеко справа.

Штандарт медленно начал клониться вперед, страшно и угрюмо заревели вновь барабаны. И по долине звериным воем пронеслось «у-ху! у-ху!» из десятков тысяч глоток. Квадраты двинулись мимо нас неудержимым потоком. Но тут зашипели гонги, и воины, неся копья на плечах, повернули и начали удаляться от нас, а с флангов их уже снова охватывали, защищая, конные гвардейцы, чьи серые крупночешуйчатые доспехи покрывали коней, как попоны, до самых стремян. И уже на горизонте началось скрещение сигнальных флагов — шло перестроение.

Я впервые был на маневрах, где собрали войско таких размеров. На поле под горой Ли выведены были столичные гвардейцы и солдаты из ближайших военных округов, прибывшие на военные сборы. Вся равнина шевелилась и покачивалась от красноватых, отсвечивающих металлом рядов. Число воинов было настолько несуразно огромно, что не укладывалось в голове. «Двести тысяч», — сообщили каждому из нас по секрету военные чиновники.

Цифра эта была попросту бессмысленна: ничей глаз не может охватить такую армию, она просто скрылась бы за горизонтом. Но даже если на самом деле их тут было тысяч пятьдесят — то есть вся гвардия, — то зрелище все равно было незабываемым и невиданным.

Впрочем, сердца наши затрепетали от величия империи еще до того, как воины начали свой боевой танец.

Мы стояли у центрального возвышения двумя квадратами, переминаясь с ноги на ногу, — по одну сторону квадрат из высших чиновников империи, по другую — мы, послы и торговцы с окраин Поднебесной.

Чиновники лениво и редко обращали взоры на наш квадрат, зато мы, варвары, очень внимательно изучали их толпу, обращая особое внимание на тех, что были обряжены в пурпур — цвет высших рангов правителей империи.

И все посматривали на возвышение, где у занавеси-веера из павлиньих перьев зашевелился, чуть оправляя складки одежды, длинный нескладный человек неопределенного возраста с невыразительным лицом: наследный принц Ли Хэн, которому, похоже, никогда не суждено было стать императором — даосские пилюли бессмертия действовали на его отца безотказно.

Несчастный наследник, как знали все, был лыс и не очень здоров. История его была так же печальна, как и некоторых из тридцати его братьев. Его травил предшественник Ян Гочжуна — премьер Ли Линьфу, и после долгих печальных попыток оправдаться Ли Хэн удостоился, наконец, визита царственного отца. Увидев несколько дней не метенный, запущенный двор, император фыркнул и потребовал дать наследнику пять высоких белолицых девиц для приведения двора и дома в порядок.

Девиц взяли из дворцовой тюрьмы, где они сидели за мелкие прегрешения. И с этой поры жизнь наследника стала более сносной.

Рядом с ним, под широкими зонтиками, каждый из нас, иностранцев, искал глазами премьер-министра Ян Гочжуна — и находил без труда.

Премьер выделялся необычайным для империи свойством. В государстве, где величие выражалось в безмятежной неподвижности, человек, который не мог устоять на месте, выглядел необычно. Он нетерпеливо шевелил головой, и высокая черная шапка его то и дело покачивалась. Складки его пурпурных одежд также были в постоянном движении — влажно переливались, будто были живыми.

Странное напряжение росло. Тишина охватила и отдаленные солдатские ряды, бесконечные, уходившие за горизонт.

Я терпеливо рассматривал вдруг напрягшихся чиновников, сравнивая цвета их одежд: пурпур, воинский красный, все цвета — кроме одного.

Краем глаза я уловил поворот Ян Гочжуна всем телом туда, где в углу возвышения какой-то человек с большой колотушкой вдруг присел — и рванулся с места, буквально бегом атаковав неясно видневшийся в тени круг.

Это был гонг громадных размеров. «Ах-х-х-х!» — звук его сотряс поле, от него перехватило горло.

И занавес из павлиньих перьев на возвышении медленно раздвинулся.

Мертвенно-неподвижная фигура восседала на этом возвышении. И единственный отсутствовавший до сего мига на всем громадном поле цвет — пронзительно-желтый — засиял нестерпимым огнем: как солнце светилась драгоценная императорская боевая броня, отливавшая драконьей чешуей.

Оттуда, где я стоял, лицо Светлого императора нельзя было различить — перед нами была маленькая сияющая статуя с застывшим строгим ликом, и лишь небольшая бородка угадывалась между круглой шапкой и драконьей броней.

Бородка эта чуть заметно кивнула.

Вот когда над полем раскатился барабанный рокот, и тусклые квадраты войска пришли в движение.

Дефиле гостей, покидающих императорские маневры, тоже было своего рода дворцовой церемонией — по разным аллеям, усаженным уже довольно старыми деревьями, с приличествующей медлительностью расходились мы к нашим коням, посверкивая парчой разных цветов и раздавая друг другу любезные улыбки, — кому сколько положено по его статусу и состоянию.

И уже на выходе из аллеи мне показалось, что я сплю. Как много-много лет назад на одной из конюшен моего отца, жеребец, стоявший до того у самой аллеи, вдруг дико всхрапнул, встал на дыбы, почти нависая надо мной, и двинулся на меня на задних ногах. А на уздечке у него повис юноша-конюх. «Рокшан!», — хотел я крикнуть ему, но не мог.

Потом я узнал жеребца (быстро, кстати, успокоившегося). Это был, возможно, лучший конь во всей Чанъани (кроме императорских и премьерских, осторожно добавил бы опытный царедворец). Белый красавец дамасских кровей, с женственно-маленькой головой и яростными глазами, хрупкими на вид ногами, он мог бы во многом поспорить с моим ферганцем, и исход спора мне был бы далеко не ясен.

Это был парадный жеребец Халида аль-Бакра, посланца империи халифа. Сам Халид, дико скрюченный и с трудом передвигающийся темнолицый человек неясного возраста, казалось, был несколько лет назад разрублен мечом на несколько кусков и сросся потом очень плохо. Собственно, все почти так и было — верный воин прежней династии участвовал в немалом числе сражений, был не последним человеком при дворе в Куфе, а с приходом новых хозяев халифата был отослан как можно дальше на восток.

Я часто думал, глядя на него, не приходилось ли ему столкнуться в битве если не со мной, то с кем-то из моей семьи. И даже — а не был ли он на одной пыльной вечерней дороге… И жуткое ржание коней начинало звучать в моей голове.

А Халид, завидев меня, как-то заметно грустнел, видимо, размышляя о том, какая странная штука жизнь, как это удивительно, что он не может воткнуть в меня первый попавшийся кусок железа, — он-то хорошо знал о моей роли в недавних событиях в халифате, а значит, и в его собственной судьбе.

Но сейчас Халида вблизи не было видно. А вот юноша, которого я сначала принял за призрак молодого Рокшана… это был просто конюх, но что-то в его облике было до странности знакомым. И неуместным здесь.

Великолепно. Кажется, на моей доске появилась новая — и немаленькая — фигура.

Я подошел ближе. Взял успокоившегося белого красавца за уздечку, погладил по черной щеточке подстриженной гривы, повернулся к юноше. Он как-то судорожно и неумело поклонился.

— Осторожно, — сказал я ему, — Люди «народа даши», как их тут называют, известны тем, что не кланяются никому. Так, так… Халид не падает в обморок от того, кто у него работает конюхом?

— А он у нас не из пугливых, — с равнодушной усмешкой отозвался юноша. — И потом, я прибыл сюда целых три дня назад, Халид уже начинает привыкать.

Я бросил на него взгляд: не то чтобы в роли конюха он выглядел странно — штука была в том, что прочие конюхи старались держаться от него как можно дальше.

Юноша, с лицом темно-оливкового цвета и большими, остро-любопытными, темными глазами, принялся довольно сносно делать вид, что показывает мне жеребца и рассказывает о его статях. Хотя на самом деле его интересовали несколько другие вещи:

— Увидел поле лишь краем глаза. Ваше мнение, Маниах?

— Всадники сидят в седлах как мешки. Ну, лучшие в мире стрелы, как известно, у дома Тан, но вот тут я увидел новые оперения у стрел, довольно интересные — свистящие, как у тюрок? Будем разбираться. Так, что там еще — луки те же. Копья только для парада. Гвардейцы явно не чувствуют друг друга, все время озираются на соседа, пытаясь подровняться. Идеально смотрятся только первые ряды. Жирные, пыхтящие воины. Да и все эти маневры отрядов пехоты и конницы — не для боя, а для цирка. Я только что от Ань Лушаня, с границы. Один удар его пограничников — и эта толпа смешает ряды и побежит. А толпа в пятьдесят тысяч бегущих гвардейцев — это большое несчастье. Мой вывод: столица империи беззащитна.

Юноша посмотрел на меня с искренним интересом, потом уронил:

— Ну, это уже забота императора… А наша забота другая. Мы прочитали ваши послания.

— И настолько заинтересовались, что вы собственной персоной понеслись сюда в этом странном костюме?

— А мне нравится переодеваться, — объявил юноша. — Я это и дома часто делаю, брожу по городу, когда стемнеет. Многое удается увидеть. Вот сейчас, например, я вижу вас, Маниах. А я не был уверен, что мне это удастся.

— Хотели узнать, не сижу ли я в тюрьме и не пишу ли вам письма под чью-то диктовку? Пока нет. Хотя каждый мой шаг уже под наблюдением. И куда бы я ни вышел, появляется вторая тень. Но писать пока не мешают.

— Ну-ну, — сказал юноша, нимало не впечатлившись. — Так, теперь самое главное: сроки начала похода?

— Не раньше весны. То есть через полгода. И вообще сам император еще ничего не решил.

— Численность неизвестна?

— Не все сразу. Узнаем. Но не меньше ста тысяч — наверняка.

— Забавно, — сказал юноша. — Не хочу огорчать вас, Маниах, но наши прежние договоренности с Самаркандом в такой ситуации могут измениться. Придется посылать в ваши края новую небольшую армию. И решать, кто и как будет ее кормить. Понимаю ваше огорчение. Не то чтобы и нас это очень радовало… Но это не все. Если вам интересно, то армия Куфы уже почти не существует. Наша гвардия нужна нам самим. А слать вам остатки дамасского войска — во-первых, их не больше одиннадцати тысяч, а во-вторых, не очень-то нам уютно будет, если они разместятся так далеко от Круглого города. Лучше бы держать этих ветеранов поближе к себе. И не одним кулаком, а в нескольких разных гарнизонах. Зачем нам сейчас новый великий полководец в трех месяцах пути от столицы? Так, что еще там у нас есть… Тысяч десять еще можно наскрести. Делайте выводы, Маниах.

Ничего другого я и не ожидал, но услышать все это было, если честно, довольно страшно. Если бы тот же Чжоу знал, что на пути Великого западного похода практически пустота… А ведь он вполне может это в конце концов узнать.

— Кое-что я тут смогу, если повезет, сделать, — сказал я, оглядываясь как можно более незаметно. На нас, впрочем, никто не смотрел. — Например, просто задержать полководца в его ставке. Он очень недоволен всей этой историей, по очевидным причинам. А еще я могу попробовать поссорить его с двором еще больше. Вплоть до… Вот что: если в империи начнутся события… ну, скажем, мятеж… — Юноша с интересом поднял брови и радостно улыбнулся. — …как вам нравится идея договора с императором о помощи? Присылка ему отряда воинов в залог дружбы? Признание вашей с ним границы, между прочим?

— Ну, — сказал он. — Что ж… Граница как граница. Она и так чересчур далека от Круглого города. Пусть уж будет как есть. Где-то же надо и остановиться.

На аллее показались новые фигуры, буквально несшие под руки ковыляющего Халида аль-Бакра.

— Прощайте, Маниах, — быстро и равнодушно бросил мне юноша.

Я улыбнулся ему и похлопал белого жеребца по вычищенному боку.

Не знаю, сколько продержится эта граница — десять лет или сто. Знаю только, что юноша из Круглого города решил вопрос о ней за одно мгновение.

Игра шла отлично.

А вечером предстоял еще один спектакль для ведьмы Чжао. И главной информацией, которую Меванча должна была донести до братца Аня, было предстоящее приглашение полководца императором в столицу. И это не было выдумкой.

Узнал я об этом всего день назад.

Первый осенний месяц был временем праздников и любви.

Маленький Ван, известный, наверное, всей округе как неженатый и очень милый юноша, все время подвергался атакам девиц, подстерегавших его у нашего подворья. Проходя мимо, я слышал обрывки его нежнейших бесед: «А почему такая красивая девушка ходит пешком?» — «А потому, что нет достойного юноши, который подвез бы ее». Я усмехался и не мешал.

Но в тот день Вану и всем нам было не до его девиц. Потому что первую даму империи гуйфэй Ян, изобретавшую все новые поводы, чтобы увидеться со мной, ожидали в один из теплых осенних дней — как раз накануне императорских маневров — в «Золотом зерне».

Это должно было стать великим событием, готовить которое собралась целая свора дворцовых чиновников: госпожа Ян решила сделать иноземным купцам великий подарок — лично присутствовать на новом и невиданном событии.

Которое от начала до конца придумал Сангак.

— Чай, — сказал Сангак, с легкостью опуская громадное тело на подушки передо мной. — Непонятный мне напиток. Не лекарство, не вино. Но — знаете ли, хозяин, и на глупой воде с запахом лекарства можно сделать деньги. Надо только… Я вот тут подумал: если, например, очень важная придворная дама прямо на рынке останавливается и пьет чай, то все начинают интересоваться: какой чай она выбрала? А где его собирали? Как он называется? А кто тот купец, который его поставляет? И куда поставляет — в какие лавки, в какие рестораны? Одна такая дама может принести процветание целой деревне, в которой крестьяне всего-то просыпаются на заре и собирают самые нежные листочки с каких-то там кустов. А еще есть гончары, которые делают особую посуду… Хорошие деньги, хозяин. Я бы их в это дело вложил.

Я со смехом передал этот разговор Ян, но она вдруг страшно оживилась:

— Я так давно не была на настоящем рынке! И сейчас самое время напомнить Поднебесной о том, что такое настоящий чай. И — посмотреть, где ты проводишь большую часть твоего времени, когда… не исцеляешь страдающих женщин.

«Я извещу о своем прибытии», — серьезно кивнула она на прощание.

Наверное, именно меня, для которого не была загадкой ни одна из гримасок ее лица, ни одна складка ее тела, больше всего поразило все происшедшее в это утро в Сангаковом хозяйстве, когда непонятно каким образом вокруг него собралась громадная толпа самого разного народа. Как именно путешествуют слухи о приезде таких особ, как драгоценная Ян, — не знаю. Но толпа была. Густая, праздная и взволнованная.

Какие-то нервные чиновники расчистили в этой толпе девственно пустую дорожку от въезда на рынок до самого нашего подворья.

Люди боялись даже коснуться ногой этой странной пустоты.

Зацокали копыта, разнеслось многоголосое «а-а-а-х». Появилась целая кавалькада непонятно что делающих в обычное время дам и мужчин.

Как и все собравшиеся в «Золотом зерне», я замер, когда ее нога в розовой атласной туфельке, расшитой жемчугом, ступила на серый зернистый песок дворика.

Спустившись на этот песок с небольшого белого коня с черной гривой, она двинулась вперед под полупрозрачным персиковым зонтиком, который несла над ее левым плечом неизменная Лю. А все собравшиеся стояли двумя рядами в потрясающей тишине, среди которой лишь тихо свистел розово-бело-зеленый шелк ее платья.

Империя — это не только живая стена воинов в отсвечивающей металлом чешуе, и не только несущийся вдоль этой стены сотрясающий землю экипаж, на правой дверце которого изображен белый тигр, а на левой — синий дракон.

Империя — это еще и маленькая женщина, аккуратно ступающая розовыми туфельками по песку, в то время как все вокруг боятся пошевелиться.

А потом… потом Ян подошла к встречавшему ее, на правах хозяина, Сангаку, которому она не доставала и до плеча, и начала поднимать взгляд, улыбаясь ему снизу вверх. И — наткнулась глазами на обрубок его левой руки, укутанный аккуратно завернутым рукавом лазоревого парадного халата. Она даже, кажется, на долю мгновения чуть расширила глаза.

Сангак, как и любой калека, философски относился к тому, что многие вздрагивают, увидев его руку. Собственно, ему это особых мук не доставляло — скорее смущались те, кто считал такое поведение своей оплошностью.

Но драгоценная наложница Ян загладила свою мимолетную неловкость потрясающим образом. Она осторожно взяла искалеченную руку Сангака двумя своими (он сначала даже попытался сопротивляться) и на мгновение легко прижала ее к своему лицу.

— Ах, как жаль, — прозвучал в абсолютной тишине ее еле слышный, но отчетливый голос.

Сангак так и остался после этого стоять, глядя на след белой пудры на лазури своего завернутого рукава. Он запомнил это мгновение навсегда.

А я, перехватив у него функции хозяина, повел Ян и Лю на почетные сиденья под самыми тенистыми навесами, где все было готово для дегустации.

Здесь царила раскрасневшаяся юная девица в парадном ярко-алом платье, нанятая Сайгаком. Перед ней стояли чайники — для вина, но в данном случае они были предназначены для нового напитка. И еще котелки с кипящей водой. И горстки сушеных чайных листьев.

Множество жадно устремленных на девицу глаз с нетерпением ждали, когда же из ее дрожащих рук выпадет чашка, а то и котелок с кипятком, возможно — прямо ей на колени.

Чуть поодаль сидели остроглазые купцы — оптовики, которые ждали приговора их продукции.

Гуйфэй Ян и две придворные дамы сели на почетные сиденья, и шелк платьев тремя цветастыми кругами раскинулся вокруг них.

Девица в красном вздохнула очень глубоко и произнесла заранее подготовленную речь. Потом сполоснула лежащие в чайнике листья кипятком и мгновенно вылила его на стоявший перед ней подносик. Потом залила кипяток снова.

— Этот чай собирают в горах у южной столицы, Наньду, — отчетливо произнесла девица.

Гуйфэй Ян — как всем известно, она родом именно из этих мест, — загадочно улыбнулась и чуть поклонилась собравшимся.

Чай поднесли участникам дегустации. Осторожно прикоснувшись к чашечке губами, я удивился. Это был необычный чай — мощный, с густым оттенком фруктов и дыма. Он был силен, как вино.

— Ах, ах, — прозвучали голоса подхалимов с чашечками.

Следующий чай, разнесенный собравшимся, был явно предназначен на этом соревновании на убой. Он был слаб, горьковат и больше всего напоминал лекарство.

А потом девица в красном показала собравшимся, что происходит, если залить в чайник кипяток еще раз. И оказалось, что первый чай просто напомнил нам о фруктах, а вот второй сохранил силу и приобрел приятную терпкость.

Но был еще и третий, и вот он удивил меня без меры. Длинные, похожие на хвою серые листики превратились в стебли травы, пахнувшей весенним лугом. Вкус этого чая был чрезвычайно нежен, тонок, ароматы — воздушны, как облака. А больше всего меня удивило, что при второй заливке во рту возник привкус свежей абрикосовой кожицы.

— Первый, первый! — забормотали собравшиеся, украдкой бросая взгляды на Ян.

И вдруг наши взгляды встретились, и я увидел в ее глазах лукавство.

— Кто не согласен? — спросила она, не сводя с меня глаз.

— Я лишь недостойный западный варвар, — смиренно отвечал я. — Но тонкость третьего чая меня поразила. Он так непохож на два остальных… И его так легко не заметить, если пить в суете.

Ян улыбнулась.

— Первый чай — для веселого разговора после хорошей еды летним днем, — сказала она после грамотно выдержанной паузы не очень громко, но отчетливо. — Второй — для осеннего одиночества. Мне нравится эта странная горечь. А вот третий… третий — для особого настроения. Когда ждешь, что скоро придет весна, — можно так сказать? Кстати, — а откуда он?

— Третий чай — из одной маленькой долины на южном берегу Южного озера, которое находится в нижнем течении Великой реки, — отчетливо сказал Сангак, повинуясь ее кивку. — Это Лунцзин — драконовый колодец.

— Каждая долина дает свой чай, Поднебесная огромна, разнообразию вкусов нет конца, и если человек умеет наслаждаться ими всеми, находя для каждого время и место, то это достойный человек, — внятно и отчетливо произнесла Ян очевидно заготовленную речь.

И на лицах собравшихся отразилось бесконечное счастье.

А потом чайную посуду начали собирать, зазвучала музыка, и каким-то невероятным движением на мгновенно раскатанный ковер влетела Меванча, изогнувшаяся, с вздернутыми вверх руками.

Я достаточно хорошо умел читать лицо драгоценной наложницы Ян: тем, что произошло после этого под бешеный стук гонгов и барабанов, она была потрясена; она очень хорошо поняла, что никогда не сможет повторить этот вихрь движений.

И когда Меванча с растянутыми врозь ногами упала к ее стопам, Ян мгновенным и мягким движением, которое Меванча оценила по достоинству, приблизила свои темные глаза к сияющим глазам самаркандской звезды.

— Вы должны показать мне два-три движения — может быть, я когда-нибудь смогу их повторить, — прозвучал в тишине ее шепчущий голос. Последовала маленькая, но мастерски выдержанная пауза, после которой голос первой дамы империи услышали уже буквально все: — И еще: вы будете танцевать при дворе.

Глаза Меванчи на фоне побледневшего лица превратились в две блещущие непереносимым светом звезды. Она не отрывала взгляда от лица Ян.

Публика растрогалась и подняла нестройный гул. На ее глазах произошел невиданный скачок в карьере танцовщицы — от великой славы к такой славе, сравниться с которой ничего уже не могло.

А Ян уже поднималась и манила благосклонным кивком меня — любимого лекаря гуйфэй, без которого она не могла долго обходиться.

— Я увидела необычную вещь, — сказала она мне тихо (я в почтительной позе шел рядом, а толпа, уловив, что Ян почти шепчет, сделала вид, что отодвигается). — Немножко, знаешь ли, понаблюдала за людьми вокруг. Ты, оказывается, не просто большой, а очень-очень большой человек. Каким это странным тюркским словом тут тебя называют согдийцы? Сер-р-р-р, сэр-р-р-р. Это означает, что ты им хозяин?

— Смысл — если буквально, — то, да, «хозяин», это всего лишь первый слог от слова «сердар», начальник. Но вообще-то «сер» — просто вежливое обращение, больше ничего. Они же не мои рабы, — покачал я головой.

— Только мне этого не рассказывай, — еле слышно отвечала она. — Может быть, и не рабы, но… Вокруг некоторых людей как бы выстраиваются такие линии силы. Линии из взглядов, из того, как все прочие люди стоят — чтобы в любое мгновение видеть тебя хотя бы краем глаза. Я полтора десятилетия живу при дворе и знаю, как все это выглядит. Нет, друг мой, выше тебя тут никого нет, это видно. Они не просто уважают тебя. Тебя еще и любят. И боятся. Это подтверждает, что я тебя еще плохо знаю.

И, уже прощаясь, она сказала мне несколько слов почти шепотом:

— Я решила проблему с моим приемным сыном Ань Лушанем. Вот так решила (и она весело щелкнула пальцами). Скоро император вызовет его и даст ему высший из титулов. Он станет наследственным гуном. Получат титулы и его сыновья. А ненавидящему его мальчишке придется-таки все это проглотить — а может, дело обойдется и без всех прочих его опасных глупостей. Ну, я с ним еще поговорю. Вот и все, и все! Ведь у тебя есть способ передать весточку в Фэньян? Я сама не хотела бы этого делать… Да, и надеюсь, что бедную актрису не будут за эту дерзость… — она стрельнула в меня глазами — …больно бить!

«Весточку в Фэньян я, естественно, передал, хотя и по-своему. На следующий же вечер, задумчиво глядя в потолок, обитый коврами, за которыми, как мы уже знали, обнимала руками и ногами балку Меванча, я слушал, как читает свою роль Юкук.

— Вы говорите, господин, что Рокшану дадут титул и, видимо, новые подарки. Но есть проблема — ему для этого надо будет приехать в столицу. А вот этого бы ему делать не следовало. Потому что у меня появились странные данные прямо из канцелярии премьера: премьер настолько разъярен этой акцией собственной сестры, что к приезду Рокшана готовит что-то непонятное. Лучше бы ему заболеть и отсидеться у себя в ставке. А мы пока узнаем, о чем речь — о покушении, новых обвинениях или о чем-то другом. Но в любом случае среди своих войск ему пока будет безопаснее. Как, хозяин, будете вы ему об этом писать?

— Ну, видишь ли… В принципе его смерть нам точно ни к чему, и вот как раз сегодня я собирался писать ему о некоторых его интересных идеях насчет торговли железом — а попросту, оружием, — минуя территорию империи… Но ведь придется сначала узнать, что премьер еще придумает, — задумчиво мямлил я, не сводя глаз с потолка.

Все, что мне на самом деле требовалось, — это запереть полководца в его ставке, чтобы он чувствовал себя там как загнанный зверь. Ну, и по возможности, — чтобы уважаемый премьер-министр напрочь отказался от посылки войск на новую авантюру, опасаясь глупостей со стороны Ань Лушаня с его сотней с лишним тысяч пограничников.

Честное слово, это было все, что мне требовалось, — на большее я не рассчитывал.

Ну, может быть, еще надеялся отвлечь Рокшана сумасшедшими идеями о дружбе с халифатом — опять же через северные торговые пути, через земли киданей и других тюрок. (Хотя идея была и в самом деле неплоха, и ее следовало обдумать.)

А пока что — все, что угодно, лишь бы полководец месяц за месяцем высиживал в своей норе и в итоге окончательно перестал понимать, что же происходит в Поднебесной.

И у меня это отлично получалось.

Просто потрясающе получалось.

Игра шла прекрасно.

Но прошло каких-то два осенних месяца — и все мои тонкие комбинации фигур были небрежно и бессмысленно сметены с доски.

И под нескончаемым, льющим днем и ночью дождем, замерзший и отчаявшийся, я метался между кварталами Чанъани, спасая свою жизнь.

Часть III Книга шпионов

Земля сотрясается под обломками рушащихся городов

великой империи. Герой побеждает, но горьки его победы.

Друзья и близкие уходят один за другим, он прощается со всем,

что было ему дорого. Ему остается лишь дорога,

вечная дорога.

Глава 15

УДАР

За сотни и тысячи лет существования Поднебесной империи ни в каких летописях не было зарегистрировано таких осенних дождей, нескончаемых и непрерывных. Были бессчетные разливы Желтой и Великой рек, были засухи и голод. Но чтобы день за днем, неделя за неделей элегантная и уютная столица превращалась в насквозь пропитанную промозглой влагой, вдобавок пахнущую едким угольным дымом тряпку, — такого не было никогда.

Наши склады почти опустели — мое указание прекратить закупки шелка действовало. Но те тысячи купцов, у кого оставались ткани, царапали себе лица от отчаяния: спрессованная в кипы материя мало-помалу пропитывалась влагой, и сделать с этим что-либо было невозможно. Невозможно было и заманить в лавки покупателей. Столичные жители грелись у жаровен с углем, в огромных количествах потребляли горячее вино и кроме этого почти ничем не занимались.

Возжигания благовоний у алтарей предков и статуй Учителя Фо не могли остановить это тоскливое несчастье — то влажное шуршание по листве, то вялое «кап-кап» по покрывающимся зеленой плесенью крышам.

И ничто не могло остановить книжников, поэтов и интеллектуалов, наклонявшихся друг к другу за очередным горячим чайником и шептавших неизбежные в этой ситуации слова: «Небо отказывает земным правителям в своем покровительстве. Надо готовиться к бедствиям, к событиям жутким и небывалым».

И вот бедствие наступило для меня.

Все началось очередным серым утром, которое я встретил в согретой жаровнями с углями комнате над ресторанами Сангака, где решил остаться после долгого вечернего совещания и столь же долгого ужина. Вместо легкого утреннего супа, однако, меня ждали встревоженные лица моих друзей: судебные приставы только что арестовали чанъаньского представителя торгового дома Ношфарна.

Ничего подобного в столице не было с незапамятных времен — в империи слишком хорошо знали, что купцы, идущие сюда по Великому Пути, — это кормильцы государства. Налог шелком собирают с каждого двора. Шелк — это попросту деньги, потому что у всего — у колчана со стрелами, мешков с рисом, лошадей и женщин — есть цена в штуках простого шелка.

Но вся эта математика имеет смысл, только если шелк этот можно отправить по Пути на Запад, в обмен на лошадей и множество других товаров. Иначе его попросту было бы слишком много. Обидеть купца — значит нанести вред империи.

Но тут пришли новые известия: арестованы все управленцы торгового дома Авлада и сам Авлад, оказавшийся в этот момент не в Самарканде, а в Чанъани.

— Охрану привести в состояние предельной готовности, — сказал я сквозь зубы. — Здесь — прежде всего. В моем доме — не обязательно. Похоже, что я туда уже не вернусь.

— Уже делается, — мгновенно отозвался Сангак.

Я перевел взгляд на полоски серого неба среди намокших навесов — неба, по которому ползли клочья беловатого тумана и дыма. Думать надо было очень быстро, а скрываться — еще быстрее.

— Юкук, — сказал я. — И ты, Сангак. И обязательно, Меванча. Все, кроме ханьских письмоводителей. Все мгновенно — то есть вот сейчас, — перемещаются в запасные дома. Они в порядке? — обратился я к Сангаку.

— Во многих сыро, — мгновенно среагировал он. — А так — да.

Геройствовать в ситуации, когда неизвестно было ровным счетом ничего, а арест мог последовать в любой момент, было бы бессмысленно. Исчезать надо было сейчас, а думать после. Тем более что процедура исчезновения всех нас в случае подобных событий была отработана Сайгаком довольно грамотно. За полдня торговый дом Маниаха — точнее, его верхушка, — как бы растворился в сыром воздухе.

Повинуясь моим приказам, все — включая ставшую очень серьезной и собранной Меванчу, — начали разъезжаться с подворья поодиночке и парами.

Их никто не задерживал.

Выехал на промозглые от дождя улицы и я в сопровождении двух охранников.

А потом начался спектакль. Мы втроем сошли с коней, зашли в винную лавку (естественно, отнюдь не в первую попавшуюся) и очень быстро вышли из нее — все та же компания: богатый западный торговец и два его охранника — но роль одного из охранников играл уже я, а место на моем коне и под моей теплой накидкой занял мой охранник.

После чего один человек остался в очередной лавке, а прочие продолжили путь, неуклонно продвигаясь в сторону Западного рынка. По пути к нам присоединился еще один человек Сангака.

Для постороннего наблюдателя все эти странные маневры должны были выглядеть довольно загадочно, разгадка же была проста. Суть дела была в том, что люди постоянно подменяли друг друга.

У входа на Западный рынок наша троица зашла в хлебную лавку и вышла из нее, после чего три человека тронулись в трех разных направлениях. Ну а я сам, в белом переднике пекаря, остался в лавке у печей; а настоящий помощник пекаря в это время угрюмо подпрыгивал в моем седле под нескончаемым дождем.

Для любого наблюдателя — если только он не начинал вглядываться в нашу компанию в упор, — картина выглядела совершенно однозначно: те, кто зашел в лавку, вроде бы из нее и выходили, одетые в ту же одежду и в целом похожие на обыкновенных караванщиков с Запада. Конечно, на господина Чжоу работали люди, которые умели различать людей по посадке в седле, по повороту головы и напряжению шеи. Но дело в том, что мы проделали нашу операцию по подмене человека столько раз, что, когда в головы следящих закрались бы подозрения, возвращаться в нужную точку подмены одного человека было уже просто поздно. Ведь для начала надо было догадаться, какая именно точка была ключевой.

В теплой пекарне я провел два дня, по большей части погрузившись в сон на деревянных досках у мешков с мукой. Потом меня препроводили в сапожную лавку и только из нее — в домик в южном квартале Юнъань, у канала, где жил до того сам сапожник.

И мое проживание там было бы похоже на нормальную человеческую жизнь, если не считать того, что таких домиков мне пришлось после того поменять целых три. Поскольку каждый квартал находился под неусыпным наблюдением квартальных надзирателей — отчего воровство и убийства в столице случались весьма редко.

Конечно, очень немногие квартальные надзиратели были способны заметить, что хорошо знакомый им обувщик начал выглядеть и ходить, и держать голову как-то не совсем так, как прежде. Другое дело, что через три-четыре дня это было бы уже более реально. Но к этому моменту я перемещался куда-нибудь еще.

Однако смысла в этой беготне я видел все меньше и меньше. И начал нарываться на неприятности.

Однажды я сел на ободранного ослика и, затесавшись между повозок, отправился к тихому и уютному дому еще одного согдийского торговца — Гурека, сына Гурака.

И увидел, как в стоявшую у его ворот повозку — почти телегу — судебные приставы загоняли помощников Гурека. Самого его, видимо, арестовали сразу. А теперь пришла очередь его людей. Мокрые, понурые кони приставов раздраженно переступали с ноги на ногу, по лицам увозимых стекали капли, они говорили что-то стоявшим в воротах, те в ответ кивали, а толпа — и я в том числе — молча наблюдала за происходящим.

Никто в столице, кроме иностранцев, и представления не имел, что на их глазах увозят не просто группу злоумышленников — идут невиданные массовые аресты. Столица думала, что живет нормально, не считая затянувшихся дождей.

К вечеру мне привезли новые известия: взяли, вслед за хозяевами, всех управленцев глав торговых домов.

И я окончательно убедился, что имею к этой истории если не прямое, то уж наверняка косвенное отношение.

Потому что список арестованных составлялся мной.

Так, арестованы были все три согдийских торговца, которых назвал мне в числе находившихся под его покровительством великий полководец Ань Лушань. Но были арестованы и другие его столичные друзья и агенты. Имена их все прошедшие недели скапливались на моем столике для записей, на клочках бумаги, прижатых драгоценными фигурками из камфарного дерева, подаренных Ян. Мой список постоянно пополнялся по мере наблюдения за ночными перемещениями Меванчи, которая бегала далеко не только в дом Ношфарна, и за поведением моих соотечественников. Там были пометки, которые постороннему человеку разобрать было трудно. Мне казалось, что только я мог понять, что тут содержатся сведения обо всей сети людей Ань Лушаня в столице, обо всем, чем эти люди занимались: поставляли полководцу невинный лен и куда более интересное железо, отправляли на северо-восток курьеров на следующее утро после того, как ведьма Чжао посещала их подворье или дом…

И вот теперь эти все люди были увезены из своих домов, и лавок, и складов. Наверное, записи эти не следовало держать так открыто. Пусть даже это были лишь имена и загадочные пометки.

Но кто мог их видеть? Я помню, как несколько дней назад вздрогнул, увидев у самого входа на лестницу, которая вела в галерею ко мне в комнаты, Удай-Бабу. Пророк новой религии осторожно нес перед собой миску с рисом, в котором было проделано пальцем углубление, а в образовавшуюся ямку щедро вылит какой-то из соусов Сангака.

Хитро посмотрев на меня черными глазами с вывороченными красными веками, пророк развернулся и двинулся обратно во двор. А я тогда, помнится, подумал, что вряд ли стоит держать вот так, на виду, бумажки с именами «людей Ань Лушаня».

Когда я видел эти бумажки в последний раз? Получалось, что за два-три дня до вынужденного бегства. Потом было как-то не до них, и тут меня разбудили с тревожными вестями. Вырисовывалась очень логичная картина: бумажки воруют, несут в чью-то канцелярию, и чья-то рука заносит кисть над свитком… Как раз два-три дня. И по зрелом размышлении я понял, что не Удай-Бабу надо подозревать в их краже. А совсем другого человека.

Оставалось понять сущий пустяк: почему не арестовали меня. Потому, что я вовремя скрылся? Или никто и не собирался этого делать? Вообще-то никаких признаков того, что кто-то собирался прийти и за мной, не было и в помине. И не было ни единого способа выяснить, а не напрасно ли я сорвал с места всю верхушку торгового дома Маниаха. Кроме одного способа — вернуться домой и быть арестованным. Или не арестованным.

Это была глупейшая, попросту тупиковая ситуация.

Бесконечно же отсиживаться в моем очередном сыром и неуютном убежище, куда постоянно проникали запахи подгоревшей баранины — ее готовили уйгуры в грязном соседнем ресторанчике, — было совершенно бессмысленно.

Раз за разом люди Сангака бесстрастно докладывали: вокруг моего пустого дома маячат все те же персонажи, которые, как мы считали, работали на господина Чжоу. В общем же — никаких перемен, не считая дамы в экипаже.

— Какой дамы? — устало поинтересовался я.

— Скорее молодая девушка, — уточнил посланец Сангака. — Очень изящная. Четвертый день подъезжает к полудню к вашим воротам, спрашивает вас, потом ждет довольно долго и ближе к вечеру уезжает.

— Зачем я ей нужен? — продолжил я свой допрос.

— Говорит, у нее для вас письмо. Только в собственные руки. Ваши домашние никогда ее раньше не видели, — уточнил мой человек.

Последнее было важно. Потому что «мои домашние» хорошо знали в лицо не только гуйфэй Ян и ее неизменную спутницу Лю, но и девушек из их сопровождения. Я даже не исключал, что и девушкам было чем — и было уже с кем — заняться в моем доме, пока их госпожа отдавалась рукам иноземного целителя в наглухо закрытых помещениях моей бани.

Важно же было вот что: если странную гостью не знали в моем доме, значит, она вряд ли сама знала меня в лицо.

— А возьмите-ка у нее в следующий раз письмо, — приказал я.

Мой расчет оправдался: девушка, продрогшая в своем экипаже, без малейших споров отдала маленький футляр с письмом охраннику, постаравшемуся изобразить меня как можно более похоже, вплоть до выставленной вперед бородки.

Письмо было написано не очень умелой рукой — ничего общего с прекрасной каллиграфией госпожи Ян:

«Господин Мань, недостойная танцовщица Юй решила сделать вам еще один, очень дорогой подарок. Такой, дороже которого не бывает ничего. Вы можете без опасений ждать ее у себя дома в обычное время — она будет рада совершить ради вас небольшое путешествие, чтобы посмотреть на тюркский меч».

Никаких сомнений в смысле письма не было. Подарок, дороже которого ничего не бывает, — это, конечно, жизнь. Что подтверждали и слова «без опасений». Наконец, о подлинности авторства «танцовщицы Юй» говорили упоминания о небольшом путешествии и тюркском мече.

Дело в том, что с приходом дождей драгоценная наложница Ян — а также весь двор, — отправилась, как и каждый год, сопровождать владыку Поднебесной в зимний дворец Хуацин, стоявший на горячих источниках в нескольких ли от столицы. Вереница их экипажей была вернейшей приметой того, что золотая осень кончается.

Наверное, я был единственным столичным жителем, которого известие об их очередном отъезде застало врасплох.

— Посмотри, посмотри на меня еще раз, — прикоснулась в тот день к моему подбородку Ян. — Какое счастье: ты огорчен. Я думала, ты сделан из тюркского железа, как меч, достойный князя. Знаешь, когда ты печалишься, это видно не по твоему лицу. А по тому, как ты держишься, как стоишь. Вот так, так и так (она изобразила меня до смешного похоже). Какое счастье — бедная актриса не так уж безразлична тебе. Вот теперь ты испытаешь то же, что и я, когда ты сбежал от меня почти на все лето куда-то на границу. Как можно было так растрачивать эти месяцы, зная, что зимой нам не удастся видеться!

Итак, подлинность письма очевидна. Надо решаться. Однако… Ян, допустим, могла быть вполне искренне уверена, что мне можно вернуться. Но в происходивших в империи странных событиях, как я подозревал, она могла разбираться довольно плохо.

Или — наоборот, очень хорошо? Что, например, означала ее неожиданная просьба ко мне передать весточку Ань Лушаню о том, что император жалует его титулом? То, что недавно побывавший в его ставке торговец мог, на ее взгляд, спокойно писать полководцу письма, которые она просто так писать не могла, — или что-то другое?

И как тут было не вспомнить, что в мое отсутствие госпожа Ян держала у моего торгового подворья шпионов женского пола, да и сейчас послала девушку с на редкость грамотно составленным письмом.

Да что я вообще знаю о том, сколько сильных людей империи имеют свои сети осведомителей и следят друг за другом?

Собственно, в мою голову давно уже закралась мысль, что я не знаю о происходящем вообще ничего.

Потому что в целом события в столице выглядели попросту безумно. Какой идиот в Императорском городе мог так бездарно играть с огнем — арестовывать всех подряд, друживших с полководцем, под командой которого находилось больше сотни тысяч лучших в империи воинов?

Ведь все шло так хорошо. Благодаря моим усилиям — и усилиям Меванчи, усердно передававшей в ставку Ань Лушаня наши с Юкуком разговоры в комнате-душегубке, — полководец действительно решил благоразумно заболеть в ответ на высочайший вызов в столицу для получения титула гуна, а также новых подарков Светлого императора. И засел у себя в Фэньяне надолго и всерьез. А тут еще бесконечные дожди так кстати размыли дороги.

После чего мне требовалось совсем немного времени — каких-то несколько месяцев. Месяцев, во время которых в Чанъани окончательно поняли бы, что сейчас не время играть в глупые игры с лучшим из полководцев и затевать авантюрные походы на Запад, а в Круглом городе успели бы поработать над идеей — ни много ни мало — союза империи с халифатом.

Конечно, к союзу этому мог привести и другой ход событий, кровавый и бурный: я вновь и вновь представлял себе колонны пограничников Ань Лушаня, которые сметут со своего пути любую императорскую армию. Риск, страшный риск — злить фэньянского великана, и без того издерганного постоянными интригами. Но если даже мне, иностранцу, эта игра казалась довольно рискованной, то почему она не пугала кош-то из высших властителей империи? Самое же неприятное было в том, что пока я не находил ответа на эти вопросы; не знал я и того, угрожает ли что-то лично мне. Вот когда я пожалел о том, что слишком легко отбросил увещевания Юкука, утверждавшего, что нельзя оставлять за плечами слишком много неясных проблем.

Так или иначе, скрываясь в своем убежище, я никоим образом не мог найти ответов на все эти вопросы.

— Сообщите Сангаку: завтра я возвращаюсь домой, — сказал я, наконец, очередному посланцу. — Но чтобы там все было готово для мгновенного бегства при малейшей тревоге.

Я заснул, завернувшись в попону из верблюжьей шерсти.

И проснулся утром от странного бледного света, проникавшего в комнату через бумагу стен.

Я отодвинул раздвижную дверь и замер на пороге. Мир за одну ночь стал похожим на рисунок тушью на свитке из чистейшего белого шелка. Тонкими штрихами просвечивали сквозь выпавший снег ребра крыш, бледно серели стены, и белыми облаками светились сахарные ветви крон деревьев на фоне серого неба. Черным пятном был лишь сгорбившийся на ослике человек у дальней стены, втянувший голову в теплый воротник.

Мое дыхание поднималось к серому небу легкими облачками. Воздух был чудесен, а мир — абсолютно тих.

Я махнул, наконец, рукой человеку на ослике; он подъехал, покачивая расставленными в стороны мокрыми ногами, с каменным лицом соскочил в холодный снег и вручил мне свое невозмутимое животное. И я тихо тронулся по белым пустым улицам вдоль глухих серых стен.

В свой дом я въехал как вор, прикидываясь торговцем какой-то снедью и ненавидя каждое мгновение этого унижения.

И… ничего не произошло — по крайней мере, до следующего дня, когда появилась Ян все с той же небольшой свитой, завернутая в парчовую накидку, отороченную драгоценным мехом сразу нескольких степных зверей.

Не было никаких сброшенных одежд и все более дерзких прикосновений рук. Мы сидели, полностью одетые, все в той же бане в глубине моего дома, и она смотрела на меня с жалостью и грустью.

— Вот как серьезно поворачивается наша с тобой жизнь, иноземец, — сказала она, наконец. — Но я счастлива. Я отдаю часть своего долга — ведь это я пришла к тебе в дом и принесла столько хлопот.

Рассказ ее был прост и короток. Аресты были делом рук ее вспыльчивого братца, премьер-министра Ян Гочжуна. Отказ Ань Лушаня приехать за императорской наградой для самой Ян был большой неприятностью. А вот «мальчишке от этого была одна радость», он считал, что получил наглядное подтверждение того, что полководец замышляет мятеж. И решил лишить будущего мятежника «глаз и ушей» в столице, немедленно арестовав всех его агентов.

Я лишь печально качал головой: самоубийца, несчастный самоубийца.

— Кто составлял списки? — спросил я.

— Ой, да откуда мне знать, там десятки ведомств. Ну, привез список какой-то офицерик. Чуть ли не «малиновый барс», — отмахнулась она. — А вот теперь слушай: в этих списках тебя не было, но кто-то из чиновников по особым поручениям при мальчишке сказал: а где же имя Маниаха, мы уже два года как знаем, что его торговый дом работает на Ань Лушаня. Но я узнала и успела за тебя заступиться. Иногда он все же меня слушается… Пока что, по крайней мере. Вот и все!

Так. Так. Так. «Малиновый барс». Именно в то утро, кстати, я точно узнал, что с моего стола действительно пропали заметки с теми самыми именами, а заодно, что было особенно огорчительно, драгоценные камфарные фигурки.

Чжоу, конечно. Кто еще должен вручить премьеру список сторонников Ань Лушаня в столице, если не глава соответствующего ведомства? Да, господин Чжоу, получив приказ свыше, своровал эти бумажки, приказав стащить и драгоценные фигурки, чтобы инсценировать ограбление: вдруг я поверю, что не мои записи, а фигурки приглянулись вору? Допустим. Но заметим, что Чжоу меня в этот список не внес. Что вполне понятно, при наших с ним особых отношениях. И каким образом я оказался зачислен кем-то в канцелярии премьера в друзья Ань Лушаня — было абсолютно непонятно. А упоминание о двух годах было и того интереснее.

Хаос. Бред. И очень опасные хаос и бред.

В общем, из этого города надо было уезжать — лучше рано, чем поздно. Ну и Ястреб же из меня — ровно ничего не понимающий в происходящем и живой лишь благодаря случайности.

Домой, домой.

Я смотрел на Ян с такой же печалью, как и она на меня. Ты подарила мне жизнь — но как я отплачу тебе, моя прекрасная актриса, за этот подарок? Тем, что как трус скроюсь навсегда среди вихрящихся песков и каменных столбов Великого Пути, оставив тебя среди плетущих заговоры напуганных и озлобленных чиновников и генералов?

А ведь я мог бы сделать тебе такой же подарок, дорогая моя, дорогая, — подарить тебе твою жизнь, как ты подарила мою мне. Новую и прекрасную жизнь.

Если бы тебе угрожала опасность, я за три дня сделал бы так, что ты оказалась бы среди караванщиков и верблюдов, и коней, и горообразных тюков с товарами. А там уже никто нас не найдет среди тысяч путешественников, готовящихся к Великому Пути.

За городскими стенами Чанъани перейти мост, вода под которым, как говорили, на самом деле была слезами: отсюда уходили в походы тысячи солдат первых императоров-воинов дома Тан.

И дальше, через равнины вокруг Желтой реки — к Лянчжоу, откуда одни дороги ведут к степям Ордоса, другие — к нагорью Коко-нор и непредставимо высоким западным горам.

И два месяца медленного покачивания в седле, между красноватыми фортами и стенами имперских крепостей к северо-западу от Аньси. Пустыня, покрытая толстой коркой соли, попробовав которую верблюды останавливаются, как вкопанные, и угрюмо плюются длинными, толстыми губами. Черная Гоби, где воющие злобные ветры выдувают из почвы все, кроме серого щебня и темных камней. Мелькание ящериц между голых булыжников, неподвижность дыр в земле, вырытых искателями золота.

А вот и радость — Хами, прекрасный Хами с его истекающими соком дынями и сокровищем земли — настоящей, чистой водой из звенящих ручьев.

Но потом, после радости — страх: выбеленные ветром кости верблюдов вдоль дороги, где вода даже в колодцах пахнет болотом, а на вкус полна соли.

Страшна судьба человека, которого воющие демоны этой пустыни уведут от дороги к холмам, с которых уже нет возврата. Кости его найдет разве лишь другой такой же обреченный и в бессилии опустится рядом с ними на жесткие камни.

А дальше — Кочо, где люди чтут Учителя Мани, где летняя жара страшна настолько, что от нее не спасают серебристые ивы вокруг каналов и люди прячутся в глубокие подвалы.

И снова в путь, прекрасная моя Ян, через новую пустыню, где разливающаяся весной вода уносит целые караваны, крутит в буром потоке верблюдов, людей, громадные камни, — и нет от нее спасения, и негде от нее укрыться.

Но вот еще неделя — и снова нет воды, только верблюд может найти ее под сухим щебнем: нервно копает он этот щебень толстой лапой-копытом, и тут надо верить двугорбому сыну Бактрии, он не ошибается, он не подведет тебя. Но дальше в тех же местах бактрийцы — самые старые и опытные из них — вдруг начинают сбиваться в кучу и зарывать носы в землю. И тогда, если ты зазевался, не успел замотать лицо любой тканью, то даже клочкастый, бежевый, теплый, ровно дышащий верблюжий бок не спасет тебя от сухо шипящего ветра, несущего смерть из мириадов песчинок, уничтожающих твои глаза, забивающих ноздри и рот.

Вот город Хотан со знаменитыми рынками нефрита и драгоценных камней из волшебных княжеств Кашмира и земель со странными именами. Дальше — Куча: он еще принадлежит твоей империи, прекрасная моя любовь, тридцать тысяч воинов охраняют здесь западные ее рубежи. Странный город этот Куча: люди здесь говорят на языке, которого не знает никто, кроме них. И никто не помнит, чьи это башни из песчаного кирпича маячат на дальних холмах среди зыбко дрожащего воздуха, чьи империи охраняли эти осыпавшиеся стены. А сегодня в Куче — танцовщицы с золотыми подвесками на поясе, монахи, чтущие Учителя Фо и протягивающие к тебе свои чаши для подаяния, продающие волшебные лекарства и амулеты и предсказывающие судьбу.

Но судьба твоя известна — дорога, опять дорога под глухой лязг колокольцев на шеях верблюдов, к снегам холодного перевала, где всегда солнце и где трудно дышать, а в глазах кружатся радуги — и ты не знаешь, видна ли уже снежная вершина Хан-Тенгри, горы, носящей Божье имя, или она снится тебе среди бела дня.

А там — тепло, и радости, и развлечения у берега огромного озера среди синих елей и снежных гор, и земли кагана западных тюрок; дальше — фруктовые сады Чача, и щедрые воды Сиаба, и вот уже Самарканд, где нет такой радости, которую не мог бы купить усталый путник.

Звезды, дорогая моя Ян, громадные звезды ночью на этой невероятной черной чаше, вздымающейся над головой. И ветер, свистящий среди руин крепостных стен, на которые уже много веков не ступала нога воинов. И запахи цветущих горных лугов, которые приносит этот ветер. И стон скрипки, плывущий по пустыне среди ночи, между оранжевых искр походных костров.

Нет на этом свете ничего прекраснее дороги, единственный мой друг, — она лечит все раны, она успокаивает сердца, она несет и жизнь, и смерть, и вечность.

Стоит ли говорить, что на самом деле речь моя на эту тему получилась совсем другой, жалкой и бессвязной. Я зачем-то начал говорить о сотнях людей, которые работают на меня в империи (Ян округлила глаза), о том, какие сигналы надо подать, чтобы эти люди подготовили несколько вариантов плана побега. Что-то о тысячах пещер Шачжоу, с их свитками, монахами и летящими по стенам и потолкам небесными девами, архатами и бодисатвами. Наконец, я запнулся и замолчал в смущении.

— Начать жизнь сначала? — тихо сказала Ян, глядя куда-то мимо меня. — Увидеть чудеса Запада? Да, да. А ведь это было бы возможно — если… И я благодарю тебя. Но ты забыл об одном человеке. Об императоре Поднебесной. А знаешь ты, что с ним станет, если я скроюсь?

Наверное, мое изумление было настолько искренним, что Ян вдруг расхохоталась.

— Ты не понимаешь, конечно же, не понимаешь, — покачала она головой. — Если бы ты мог его видеть… Этот человек был бы удивительным, даже если бы оставался просто принцем. Или просто поэтом в горах. Но я еще раз благодарю тебя.

И тут в дверь раздался резкий стук, и туда просунулось лицо Лю с округлившимися глазами.

За ней стоял мой охранник, и два выставленных и чуть раздвинутых пальца на его опущенной левой руке означали: опасности нет, но у нас очень необычные гости.

Завернувшись в теплые меха, я вышел во двор, где уже стояли и ждали моих сигналов другие охранники.

Если бы в ворота начали ломиться солдаты, то дополнительных сигналов не потребовалось бы — меня уже тащили бы под руки в заднюю часть сада, водружали на коня и выпроваживали вон из дома. Более того, о приближении солдат, или судебных приставов, или любых других вооруженных людей даже к воротам квартала мне было бы известно заранее.

Но солдат во дворе не было. Там под мокрым снегом горбились четыре конные мужские — но никак не военные, — фигуры под тяжелыми зонтами, и из-под лакированных бамбуковых спиц вылетали в свет ламп белые облачка пара.

И такие же облачка, очень слабые, иногда появлялись в окне странно большого, угрюмого экипажа, стоявшего посреди двора.

Я медленно, с оглядкой на мою пододвинувшуюся охрану подошел поближе.

Человек, видневшийся в окне, меня поразил. И громадной меховой накидкой, и торчавшей из этой груды мехов очень странной головой на тощей шее.

На щеках и подбородке этой головы не было ни одного волоска. Казалось, что вылезли они от старости — потому что человек в мехах был стар, очень стар. Углы ввалившегося рта его — видимо, полностью лишенного зубов — были опущены вниз. Он был похож на облезлую обезьяну, настолько старую, что ей уже неинтересно ни на что смотреть.

Все шестеро — то есть всадники эскорта, старик в экипаже и кучер, — почти не шевелились среди вяло опускавшихся на них снежинок.

— Позвольте предложить вам горячего вина у жаровни с углями, уважаемый, — сказал я. — Это очень сырой вечер для поездок по городу.

Старая обезьяна перевела на меня взгляд, на мгновение ставший очень внимательным, а потом ее глаза в припухлых складках кожи снова устремились поверх моей головы. Туда, где Ян, переставляя по смешанному со снегом песку ноги на высоких деревянных колодках, под зонтиком (который Лю держала над ее тщательно уложенной прической) почти бежала к окошку экипажа. Вот она склонилась к нему; я попытался увидеть на ее лице хоть какие-то признаки смысла происходящего; и увидел обращенную к старику теплую и чуть лукавую улыбку, от которой несколько успокоился.

Если бы я не видел раза два Светлого императора издалека и если бы я не прожил в империи уже немало лет, — и не знал бы, что может, а чего никак не может делать ее властитель, — то у меня могла бы появиться безумная мысль: это он сам появился в моем дворе, оставив горячие источники ради удовольствия устроить возлюбленной гневную сцену, а меня отдать палачам.

«Есть ли у драгоценной наложницы Ян отец?» — такова была моя вторая мысль, пока я наблюдал за этой парой.

Но наблюдать долго мне не пришлось. Ян повернула ко мне вдруг окаменевшее лицо и сказала чуть подрагивающим голосом:

— Господин лекарь, я сообщу вам, смогу ли появиться у вас на той неделе в назначенное время. Боюсь, что возможны сложности.

Странный старик протянул ей руку и почти втащил первую даму империи в свой экипаж — впрочем, она еще успела пошептаться с Лю. Старик нетерпеливо мотнул головой, и, оставляя в заснеженном песке темные полосы, экипаж покатил к выходу, а угрюмые конные фигуры под поблескивавшими в свете фонарей буро-желтыми зонтиками молча развернулись и тронулись за ним.

Лю с зонтом, сгорбленная, очевидно потрясенная, осталась стоять посреди двора. На нее, видимо, оставили задачу вернуть во дворец лошадей и сопровождавших, — хотя не эта мысль заполняла сейчас мою голову.

Мысль была совсем другая: мой невидимый враг не успокоился, и, хотя первый удар был отведен бесстрашной Ян от моей головы, не следовало думать, что этот удар последний.

Более того, похоже, что на этот раз пришелся он не по мне, а по ней, женщине, подарившей мне жизнь. А мне оставалось — поскольку по какой-то странной причине меня все еще никто не тронул, — не ждать, когда с ней произойдут неприятности, а… да, да, все-таки снова бежать из дома и из тихо заметаемой снегом притихшей столицы. Потому что если не можешь помочь, то лучше исчезни.

Я молча повернулся в сторону Лю, смотревшей в землю. Зонтик ее отклонился в сторону, и снежинки падали на черные полоски волос среди шпилек.

— Это был Гао Лиши, — ответила она на мой молчаливый вопрос. — Евнух Гао. Самый могущественный человек в империи, потому что премьеров государь менял не раз, а вот Гао с ним не расстается уже полвека… Небо, но я вообще не помню такого, чтобы он приезжал за госпожой вот так вот — сам. Да, да, конечно, он давно знает, где ее искать, он все знает и понимает — собственно, он очень любит нашу госпожу. Но случилось, наверное, что-то страшное… Я думаю, император заболел, или даже… Она снова замолчала, потом, спохватившись, поправила зонтик.

— Она сказала так: очень плохие новости для империи. И что мы очень скоро узнаем все сами. И еще, господин Мань: она сказала, что вам не надо волноваться ни о чем. Это не то, что вы думаете. Вам можно оставаться здесь и не беспокоиться, понимаете?

Лю с трудом улыбнулась, и я подумал, как же она все-таки не похожа на свою госпожу — такое же тело, такое же лицо, но вот — другая улыбка, голос, другой взгляд — и передо мной лишь очень бледная тень прекраснейшей женщины Поднебесной.

— И знаете, что она еще успела сказать? — несколько веселее улыбнулась Лю. — Что если вы пожелаете, то долг этой бедной женщины (она скромно потупилась) компенсировать вам это маленькое огорчение. У нас достаточно времени.

На следующее утро потрясенная и недоумевающая столица гудела от новостей — и речь шла вовсе не о здоровье императора. Он был как всегда здоров. Новости же были иные — неслыханные, чудовищные.

Аресты сторонников и доверенных людей Ань Лушаня не прошли даром. Полководец не простил. И когда две недели назад на холодной северо-западной границе кончились дожди и земля чуть замерзла, сто пятьдесят тысяч пограничников Ань Лушаня, — а с ними неизвестно как завербованные им по ту, враждебную сторону, границы всадники из киданей и народов тонгра, си, малгал (о которых раньше никто и не слышал), — двинулись маршем на Чанъань.

Командира, который переместил даже десять солдат без приказа из столицы, ожидает годовая отсидка в тюрьме. И все же в течение нескольких первых дней все происходившее еще можно было как-то поправить, выдать за недоразумение.

Пока в городе Юйяне под грохот боевых барабанов Ань Лушань не провозгласил манифест о походе, цель которого была — свергнуть власть рода Ян.

Глава 16

ПРОЩАНИЕ С ЮКУКОМ

Никто на нашем подворье в это утро не замечал сухого холода, случайно уцелевших в затененных углах хрустящих льдинок — остатков испарившегося снега. Все были заняты. Мы лихорадочно закупали и готовили к отправке шелк.

Очень немногие знали, что это последние наши закупки. Торговый дом Маниаха готовился исчезнуть из Чанъани, на которую надвигалась большая беда.

Юкук сидел на тюке с обрезками товара передо мной, стоящим, и его сотрясала мелкая дрожь.

— Старый мой друг, — сказал я, — тебе нечего бояться. С тобой все в порядке. Но ты очень устал.

Юкук прерывисто вздохнул. Я никогда не видел его таким напуганным — маленьким, с щетинистой седой головой на очень тонкой шее, с извиняющимися тоскливыми глазами. Раньше на этом лице старого подобревшего бандита постоянно мелькала какая-то странная ехидная улыбка; он усмехался так, будто знал какой-то секрет: о том, что будет со всеми нами, когда даже просто стоять прямо окажется достижением.

Но когда накануне утром он не появился с докладом, а потом все-таки приковылял и выговорил сиплым дрожащим шепотом: «Господин, я очень устал», — мне показалось, что дело действительно плохо.

Подчиняясь приказу, он лежал и спал три дня. Потом ему полегчало. А после этого он опять слег, и надолго.

Я вздохнул и взглянул на Юкука как бы краем глаза, чуть сбоку. Его цветная тень стала какой-то бледноватой и совсем небольшой — но все-таки ровной, без колышущихся багровых пятен. Я потрогал его лоб, провел пальцами по пульсу у основания челюсти, нажал на точки у запястий. Все было понятно.

Передо мной был человек, у которого больше не было сил притворяться, что он так же молод, как мы.

— Сушеные дыня и абрикосы, — сказал я. — Горячее вино понемногу, но часто. Легкие супы, без жира. Как раненому. Тебе нужен Сангак, а не доктор. Ты еще поживешь. И, если переживешь дорогу, то получишь дома все, что захочешь. Да-да, дорогу. Ты едешь раньше нас.

Юкук наклонил голову так, что я увидел на его макушке морщины, похожие на трещины, и несколько раз мелко кивнул. Испуг его постепенно проходил.

— Мы с тобой отлично поработали, — сказал я ему. — Теперь можем и отдохнуть. Великого похода на Запад теперь не будет, Юкук. Это — главное. У нас все получилось. Прочее — неважно.

— Нет, нет, нет, — упрямо зашептал он, крутя головой. — Я долго думал, пока прятался, пока выслушивал доклады… Я помню, как вы говорили, хозяин, что не наше дело — заниматься каждым из десятков заговоров при этом дворе, находить ответ на каждый вопрос. Но… так нельзя, хозяин. Я чувствую большую опасность. Не для нашего города — теперь только для вас. Да, похода теперь не будет, и главное дело сделано. Но очень, очень многие вещи мы проскочили, оставили позади, добиваясь главной цели. А теперь может статься так, что эти вещи нас догонят. И ударят в спину.

Я мысленно поблагодарил смертельно уставшего старика за это вежливое «мы». И понял, что обязательно надо найти время его послушать. И найти его прямо сейчас. Шелк подождет.

Я заставил его вернуться к себе в комнату и лечь, устроился сам, привалившись к стенке, приказал принести ему еще одну жаровню с углями и суп из «Золотого зерна» Сангака.

— Итак, давай посмотрим, что же мы упустили, — сказал я. — Многие загадки решены. Новых загадок появилось еще больше. Но, дружище, ведь так оно всегда и бывает. Всех загадок не решишь.

— Да, да, — почти беззвучно ответил он. — Бывает. Но давайте попробуем все с самого начала… как тогда, до вашего отъезда на границу. Вот увидите, мы придем к интересным вещам. Вот, например: мы знаем, кто украл у вас списки согдийцев, работавших на Ань Лушаня. Знаем, кто приказал вору это сделать. Но зачем все-таки ему — то есть в конечном счете Чжоу, — понадобилось воровать ваши камфарные фигурки?

— Чтобы выдать всю историю за обычное воровство, например… Но Чжоу вообще очень странно себя вел все это время, — нехотя признал наконец я. — Он так торопил меня с поездкой на границу, а потом как-то вроде бы и не очень этой поездкой интересовался. Но из когтей не выпускал. Вторые тени по-прежнему есть у каждого из нас — вон, высунь голову из окна, кто-нибудь стоит, якобы торгует какой-нибудь дрянью… А письма, которые я отправлял через него в Фэньян, — да, по-моему, я вообще мог бы писать все, что угодно. Чжоу лишь посматривал на них, но не особо заставлял переписывать.

— Значит, поездка ваша ему была все-таки нужна, просто вы не знаете, зачем, — уже почти бодро и энергично кивнул Юкук. — И я не знаю, хозяин. Но знаю кое-что другое. О чем вы постарались забыть. Эти, скажем, некроманты. Я приказал снова найти тех чиновников, помните, за которыми мы полезли на ту гору. И снова допросить их — уже всерьез. Мне нужны были имена.

— Так, — сказал я. — И они их назвали?

— Нет, — ответил Юкук. — Они умерли. Один отравился плохим грибом. И второй чиновник, по фамилии Шу, то есть крыса, — тоже умер. От горячки. Интересно, правда, хозяин? Вообще многие из тех, чьи имена нам становились известны, как-то неожиданно умерли. Судье еще повезло — живет там, на юге, среди слонов. Но имена называли вместо этих, умерших, другие люди. «Дядюшки» и все прочие все это время работали не покладая рук, просто вы не требовали от меня докладов. И получился интересный список. Я его потихоньку составлял как бы для себя. Я сейчас встану и принесу его вам…

— Лежи, — коротко приказал я.

— Да, — прокряхтел он, благодарно откидываясь обратно. — Так вот, в списке некромантов — кто угодно. Генерал гвардии Яо Жэнь и другой генерал — Ляо Цяньбин. Несколько ванов и даже гунов, есть дальние родственники императора. Некроманты все это время продолжали свои игры, хозяин. Заклинали духов, изучали способы поднять из могил мертвых и заставить их прервать родник вечной жизни. О чем это, хозяин, — кто у нас живет вечно?

— Да император же, — сказал я. — Чем ты хотел меня удивить? Понятно, что если заговор — то против императора. Ну, или премьера. Но в нашем случае это почти одно и то же. Потому что пока госпожа Ян остается самым любимым человеком императора, остается на своей должности и ее не очень умный братец-премьер. Ну, и что здесь нового? Итак, твой список.

— Да, — обрадовался Юкук. — Так вот, вы помните, кого считают главарями заговора. Некоторых мы знаем. Некий академик, он у них верховодит и придумал эту историю с кошками, которые показали ему, когда будет качаться земля. Некая женщина, она выше всех. Но появилась еще одна личность — она мелькнула только в одном разговоре, — по кличке Светлый Ван.

— М-м-м, ну и что? На границе я чуть не столкнулся с каким-то бандитом, которого зовут Лоулань-ван, то есть лоуланьский князь. Пересекает границу с несколькими сотнями конных и грабит.

— А этот не грабит, — увлекся Юкук. — Все, что я про него знаю, — это что его, как и ту загадочную женщину, никто не должен видеть во время тайных ритуалов. Их истинные имена знают якобы очень немногие. Академик скрывает лицо, но все же его видели, он есть: большой такой мужчина. Этих — нет. Но одновременно, хозяин, я составлял другой список. По крупице. Список тех, кого премьер Ян Гочжун хотел отправить в Великий западный поход. Вы перестали в какой-то момент этим интересоваться, хозяин, ну, а я потратил на это немало ваших денег. И этот список тоже есть.

Тут старик замолчал и устроил целое представление из медленного поедания супа. Я начал улыбаться, сначала чуть-чуть, потом по-настоящему.

— И ты положил два списка рядом, — сказал я ему наконец.

Юкук затрясся от тихого смеха, посматривая на меня поверх кромки суповой миски.

— Генерал Яо Жэнь, и генерал Ляо Цяньбин, и несколько хорошо знакомых по первому списку чиновников, и ваны, и гуны… все, все там. А вот теперь самое интересное. Ян Гочжун какое-то время развлекался идеей поставить то ли над главнокомандующим Ань Лушанем, то ли сбоку от него представителя дома Тан. Принца Ли Хэна.

Думал я недолго. Здесь все было предельно ясно.

Это наследник-то — Светлый Ван, Которого Никто Не Должен Видеть? Несчастный «плешивый Хэн», как называет его моя прекрасная подруга? Ну, а с другой стороны, кто-то же должен занять трон после того, как некроманты совместными усилиями преодолеют заклятье бессмертия, висящее над императором. И место Светлого императора займет Светлый Ван.

Значит, два списка. Заговор некромантов — и контрзаговор премьера. Вот кто были те враги, которых «мальчишка» хотел собрать в одну теплую компанию и отправить на смерть. Отлично. Ну и что нам до этого?

А Юкук продолжал смотреть выжидательно. И меня это начало несколько раздражать.

— Но ведь это все в прошлом, похода не будет, Юкук. Некому идти к нам, на Запад, — попытался я охладить его энтузиазм. — Сейчас одна их армия будет пожирать другую, и дай бог чтобы им хватило сил сохранить покой собственных границ.

— Ну, да, да, — скромно покивал он. — Но я не об этом. Вот вы говорили, что затея с походом идиотская. А теперь посмотрите на нее с точки зрения премьер-министра. Ну, будет уничтожена еще одна армия империи — после поражений от туфаней в горах Тибета и от Наньчжао. Плохо для него и императора — но зато теряют лицо все, кто в этом походе выжил. Или вовсе не возвращаются. Ведь речь идет не о пустяках, не о глупости молодого гвардейца, ставшего премьером. Речь идет о заговоре, в котором этот премьер — и ваша госпожа — и сам император могли бы лишиться всего.

Собственно, жизни. Так что всех их врагов просто необходимо было уничтожить. Любой ценой. Видите, господин, никакого идиотизма. Премьер ведет себя очень разумно. И все другие люди, наверное, тоже действуют вполне разумно. Вот я все и пытаюсь понять — а для кого же весь тот хаос, что сейчас происходит, выглядит разумно и желанно? Есть такой человек? Конечно, есть. Вы думаете — это я просто так. Но тут главное — вычислить, зачем и кому в этой истории нужны лично вы.

— Не понимаю, Юкук, — терпеливо вздохнул я.

— И я пока не все понимаю. Только спрашиваю. Но теперь вот должен уехать. Я только хотел сказать, что и вам надо как можно быстрее выбираться отсюда. Потому что именно вокруг вас происходит много непонятного. Фигурки эти ваши из камфары. Зачем их украли? Я этого не понимаю. А, кстати, давно вы не виделись с Чжоу?

— С самого начала мятежа… Он сейчас очень занят, — пожал я плечами.

— Еще бы ему не быть занятым. Наверное, выявляет иностранцев, которые помогали мятежнику, — ехидно сказал Юкук. — Что он с вашей помощью и сделал. Только вот как-то очень странно сделал. Почему он отдал этот ваш список в руки Ян Гочжуну? Ну, конечно, — это серьезный вопрос, аресты важнейших из иностранных торговцев требуют решения высшего из чиновников. И все равно — что это за борьба с будущим мятежом, вследствие которой именно мятеж и начинается? Послал бы к Ношфарну и другим согдийцам своих карликов, раз ситуация такая деликатная… И еще — почему вашего имени не было в списке? Я был бы даже спокойнее, если бы вы там были. Тогда все было бы понятно. А так — зачем вы понадобились господину Чжоу? Чтобы написать новые письма мятежнику и изменнику?

— Но он ничего особенного моими руками не писал, — напомнил я. — Ну, и вообще, зачем резать курицу, которая в нужный момент может снести золотые яйца? Теперь-то он знает о возможностях нашего дома на всем Западе, вплоть до Бизанта.

— Ну, допустим, — не отставал Юкук. — Теперь давайте вспомним еще несколько загадок, на которые у нас так и не нашлось времени поискать ответы. Кто подсылал карликов в первый и второй раз? Мы ведь так это и не знаем.

— Значит, ты все еще не веришь, что это был Чжоу?

— Может, Чжоу, а может, и нет. Но давайте посмотрим, как по-разному работает этот самый Чжоу — либо он посылает карликов, либо направляет списки вражеских шпионов в канцелярию премьера, чтобы там сами арестовывали кого надо. Почему в одном случае это было так, а в другом — этак? Потом, вы мне сказали что-то странное, когда вернулись после встречи с Ань Лушанем. Вас что-то там удивило…

Я начал вспоминать. Странностей там было сколько угодно. Предложение могущественного полководца и губернатора трех провинций — пусть и находящегося в неоплатном долгу перед нашей семьей, — стать передо мной на колени; смущение, если не страх, в его глазах при моем появлении. И еще этот его дикий смех, когда я показал ему свиток с уведомлением из Императорского города о том, что за войлок заплатила казна. Как будто я показал какой-то великолепный фокус, а не всего-навсего привез в его войско оплаченный казной товар.

— Хорошо, странности остаются странностями, — признал я. — То есть ты хочешь сказать, что совершенно непонятно, почему сначала меня и моего предшественника пытались убить, а потом, наоборот, не пытались? Причем и то, и другое — дело рук Чжоу?

— И это тоже. Надо быть очень осторожным, господин, — настаивал Юкук. — Если не понимаешь, что происходит, — это все равно, что спать со змеей под одеялом. Вы ему нужны, этому Чжоу. А вот зачем? И хорошо ли это для вас?

Помнится — и мне становилось очень стыдно, когда я об этом вспоминал, — мне тогда показалось, что от этого тоскливого разговора у меня скоро заболит голова. И, к великому моему счастью, отвлекли дела куда более неотложные. То есть деньги.

Как ни печально, подумалось мне, пока я спешил вниз, оставив Юкука отдыхать, действительно большие деньги делаются именно в дни большой войны или других неприятностей.

А неприятности были более чем очевидными.

Потому что армия Ань Лушаня проделывала в день по шестьдесят тысяч человеческих шагов, то есть шестьдесят ли. Что было неудивительно для войска, в котором не знали слова «пехота» и чей полководец был, кроме прочих почетных титулов, имперским надсмотрщиком за всеми конюшнями Поднебесной.

Уже в первые дни первого месяца года это войско форсировало Желтую реку, и через несколько дней Ань Лушань вошел в Восточную столицу — Лоян.

Такое, после ста пятидесяти лет благоденствия мощной империи, даже представить себе было невозможно. И сотни тысяч жителей столицы упорно отказывались верить, что эти вести как-то коснутся их повседневной жизни. Плохие новости для империи — но не настолько плохие, чтобы не отправиться в загородный парк полюбоваться сизыми утками среди округлых промоин во льду императорских прудов.

Но слухи, приходившие с северо-запада, становились все тревожнее. В Лояне Ань Лушань устроил пир, во время которого ему взбрело в голову продемонстрировать, что ручные танцующие и кланяющиеся слоны Светлого императора так же поклонятся ему, как и прежнему властелину.

Но музыка заиграла, а слоны танцевать и кланяться почему-то не стали.

И мятежник приказал загнать их всех в яму, а там выколоть глаза алебардами и забросать горящим хворостом.

Вот когда я понял, что мой братец Рокшан всерьез сошел с ума и армию до победы не доведет. Но чанъаньцы об этом не знали. И — говоря о слонах, они плакали.

Но то были лишь слоны. Далее же пришла очередь людей. В каждом городке солдаты бывшего полководца империи волокли к себе в повозки одежду, золото, женщин — все подряд. Сильных мужчин использовали как носильщиков. Старых и слабых рубили секирами, как слонов. Пещеры же на горном склоне над Фэньяном одна за другой заполнялись награбленным.

Бывшие воины империи теперь официально именовались не иначе как варварами.

И это были еще не все новости.

В тот же день, когда побледневшую драгоценную наложницу Ян увез из моего дома евнух Гао, она — и император, и весь двор — вернулись в столицу. Но относиться к ним столичная толпа начала как-то по-иному.

«Мой приемный сын — мятежник? Да он большой шутник! Что он еще придумает, чтобы повеселить нас?» — сказала якобы тогда прекрасная Ян. И теперь это припоминали ей все, и ежедневно.

(«Неужели ты действительно это произнесла?» — спросил я ее как-то позже, гораздо позже. «Надо же было что-то говорить, — досадливо кивнула она. — Глупо ужасно, правда?»)

Глупость одной женщины затмила вполне разумные вещи, которые немедленно начало делать имперское правительство. Находившийся в столице сын Ань Лушаня был казнен, а его ни в чем не повинной жене была дарована великая милость — право покончить с собой. А вот брата мятежника, который встал на сторону империи, лишь понизили в должности. По улицам Чанъани пошли на восток красно-металлические колонны войск: у столицы начали собираться отряды с северо-западной границы, развернулась и мобилизация. И тут — радость, радость! — в тылу у мятежника восстали семнадцать провинций, до которых дошли слухи о грабежах. «Месяца три — и с восстанием будет покончено», — уверяли друг друга философы.

Я же думал, что все будет гораздо хуже.

Но думать не было времени. Потому что я разворачивал торговую операцию — из тех, о которых потом годами говорят между собой купцы за чашечкой вина. Злобствуют, завидуют — но уважают и учатся.

Помнится, я приказал прекратить закупки шелка в день моего возвращения с границы. Сделано это было по многим причинам.

Я не верил в мятеж. Есть такая типичная ошибка — думать, что все люди действуют исключительно умно и не совершают ошибок, а также гадостей. Но все же возможность того, что Ань Лушань скорее поднимет мятеж, чем будет терпеть все эти интриги, для меня была очевидна уже тогда.

И еще: цены на шелк тогда действительно были безобразно высокими. А в дни бедствий и потрясений шелк всегда дешевеет.

С ценами на лошадей, на которых идут в бой и убегают от войны, все происходит как раз наоборот.

Наконец, повозки денег из императорской казны, прибывшие тогда в наши хранилища, лично для меня были сигналом к тому, чтобы потратить их как-то поинтереснее.

Если бы худшие из моих ожиданий не сбылись, я всего лишь не потерял бы ничего и начал бы снова покупать шелк по прежним грабительским ценам после долгой паузы. Но, когда я вернулся из своего убежища, оказалось, что были парализованы главные из согдийских торговых домов, — и никто не собирался выпускать их арестованных хозяев, было не до того.

Покупателей шелка на рынке оказалось необычайно мало.

Мятеж, правда, поначалу чуть было не подвигнул чиновников императорских ткацких и других мастерских попробовать еще больше задрать цены — поскольку дорожать стало буквально все.

Но по мере продвижения колонн бронированной конницы Ань Лушаня сначала на юг, а потом на запад, все ближе к столице, нервы кое у кого начали сдавать.

И тут среди торговцев разнесся удивительный слух: торговый дом Маниаха проснулся и вновь начинает закупки шелка, но за треть — одну треть! — прежней цены.

Торговый мир столицы почувствовал запах крови, ожил и приготовился к веселой игре.

Продавцы из имперских ведомств пришли в ужас, но тут и остальные торговцы поняли, что происходит, и в один голос назвали мою цену: не более трети от прежней.

А когда продавцы решили взять новую паузу, я не стал их торопить, но после паузы мое предложение несколько изменилось.

Уже не треть, а четверть. И вот после слухов о поражении имперских отрядов во главе с Фэн Чанцинем у Желтой реки империя сдалась моим торговым агентам. И агентам других торговых домов, которые забыли обо всем — об арестах части собратьев, например, — и неуклонно, каждый день гнули цену к земле, не давая империи вздохнуть.

Вот только свободных денег для массовой скупки шелка по дешевке у моих собратьев — согдийцев было не так уж много. А у меня, кроме груды денег, полученной милостью господина Чжоу за войлок, был еще табун недавно пришедших после моего летнего письма дополнительных лошадей на продажу. Что было куда лучше, чем деньги, — лошади дорожали с каждым днем.

Все вместе напоминало прорыв тяжеловооруженного конного отряда через ряды бегущей пехоты противника: он без видимых усилий прорубает в смятенной толпе солдат целую улицу, устланную мертвыми телами.

Наглый грабеж империи шел полным ходом, без милости и состраданья.

Так что у меня не было времени не только для игры в загадки с Юкуком, но даже для восторга от собственных успехов.

А они не заканчивались на границах империи. Когда первый караван со скупленным по дешевке шелком уже отправился в путь, дома, в Самарканде, его ждали, наоборот, еще больше взлетевшие цены — потому что торговый дом Маниаха прекратил еще и продажи шелка, а запасы его начал создавать куда раньше других. Еще до начала невиданных дождей в империи. И, ясное дело, запасы начали копиться до того, как по всему Пути стали известны первые новости о мятеже лучшего из полководцев империи.

А вот после предстоявшей через месяц-другой-третий отправки последнего каравана нам оставалось одно — закрывать торговлю. Потому что война, докатись она до земель северо-западнее столицы, попросту перекрыла бы главный торговый путь всего существующего мира. И масштаб этого события я пока не мог себе представить.

Да и вообще, — и без Юкука я подозревал, что не надо испытывать терпение Бога Небесного и пора бежать из прекрасного города.

Но караваны должны идти. И тогда я огласил, наконец, узкому кругу своих приближенных решение, которое обдумывал давно и которое в нашей с братом переписке уже несколько раз в виде идеи кочевало по Пути, три-четыре месяца туда и столько же — обратно. Брат согласился, что окончательное решение — за мной, но уже и так было ясно, что и без мятежа весь знакомый нам мир менялся бесповоротно.

Потому что веселые и упорные строители Круглого города — мало кто прочувствовал это даже в Самарканде, — уже оживили порты Басры, Убуллаха и Сирафа. Все моря к югу от Инда были подвластны новому халифу. И это означало, что выиграет тот, кто найдет для шелка и пряжи новые, дешевые торговые пути — через южные порты Поднебесной империи по морю к Басре и прочим гаваням, находящимся под пристальным взором владыки нового халифата — Мансура.

То есть и без всякой войны на севере империи, и без наших проблем с господином Чжоу мы ушли бы постепенно из Чанъани и открыли бы торговлю на сказочном юге. В устье Жемчужной реки, в прекрасном городе у моря. В сказочном Гуанчжоу.

Вот только теперь это предстояло делать другим людям, которые никогда не должны были — по моему приказу — даже произносить вслух имя дома Маниаха. А нам, успевшим стать слишком хорошо известными кое-кому в империи, предстояло возвращение домой.

— Гуанчжоу, — повторил Сангак и почмокал толстыми губами. — Там интересно, хозяин. Носороги с двойным рогом. Слоны с розовыми бивнями. У них, говорят, очень вкусный хобот. Никогда не ел слона. Везет этим новичкам. Я бы туда сам поехал.

— Гуанчжоу, — отозвался Махиан, лучший во всем Согде знаток тонкостей верблюжьего характера. — Жемчуг — слезы русалок. А еще там есть пруд, где жители начали разводить уток, потому что они глотали какую-то глину, и в помете у них постоянно были золотые крупинки. Жители вымывали их и все разбогатели.

— Вы и так не бедняки, и чудес в жизни насмотрелись немало, — расстроил их я. — Ты, Махиан, если не забыл, уезжаешь через две недели. А ты, Сангак, — я посмотрел на него с некоторой озабоченностью. — Ты пока…

— Хозяин, о чем вы говорите, — махнул он единственной рукой. — Я уеду вместе с вами. Я знаю свою работу.

Я мрачно покивал. Что-то мне говорило — и даже не в тревожных размышлениях Юкука тут было дело, — что мой отъезд отсюда так просто не пройдет.

И еще одно необходимое дело мы успели завершить в эти дни. Мы медленно, с некоторой торжественностью расселись на коврах в комнате, где сейчас, вследствие зимних холодов, было как раз очень уютно и хорошо. И я повторил моим друзьям то, о чем мы уже поговорили шепотом в более безопасных местах, где нас не могла подслушать ни Меванча, ни еще одна личность, ворующая камфарные фигурки.

А именно — что торговый дом Маниаха завершает свои дела в столице империи. А нам всем пора отдохнуть.

Тут я сделал паузу и положил руку на мощное колено Сангака. Он волновался точно так же, как при первом нашем спектакле в этой комнате, когда мы еще не знали точно, действительно ли великая танцовщица будет интересоваться нашими разговорами и отправится ли кому-то о них докладывать.

— Меванча, — сказал я очень громко и четко, и Сангак прерывисто вздохнул. — Меванча, мы знаем, что ты сейчас нас слышишь. Мы знали это всегда, с первого раза. Прости — но уж очень хотелось, чтобы наш общий друг в Фэньяне получал от нас кое-какие сведения. Через тебя, само собой. Уж прости нас за это. Но мы хотим тебе сказать, Меванча, что и сейчас, когда все кончено, мы любим тебя — особенно один из нас. Когда ты спустишься оттуда, то увидишь, что охраны вокруг нет. Ты свободна, ты можешь уйти. Но мы очень просим тебя, отправляйся с нами домой. И там не будет для нас человека, более уважаемого, чем ты.

Стояла полная тишина. Сангак смотрел в застеленный багровыми коврами пол. Вот и все, я с наслаждением вытянул ноги, потом встал.

— И еще, — тем же громким голосом добавил я. — Спасибо за мою жизнь, Меванча. Отличный был выстрел.

Мне показалось, что откуда-то сверху донеслось совсем не женское ругательство сквозь зубы. И больше ни звука.

Глава 17

ПРОЩАНИЕ С ГОСПОДИНОМ ЧЖОУ

Столица гудела от мягкого топота копыт по холодной еще земле, звенела оружием. Колонна за колонной шли к восточным воротам.

Людей же в городе становилось все меньше. По вечерам во многих домах уже не было слышно криков детей, оттуда не пахло едой. Бродили только печальные слуги.

Впрочем, праздник весны — наступление Нового года — прошел, наоборот, необычайно шумно. Сияли десятки круглых огней, похожих на шары из паутины, ими украшали лучшие из деревьев. Улицы пропахли вином, свежим и уже выпитым. На озаренных огнями площадях звучала музыка, десятки голосов заливались хохотом.

А конница Ань Лушаня приближалась, и никто не мог ее остановить.

Я же не успевал отправить весь свой шелк.

Этим утром, еле вырвавшись из хаоса, устроенного нашими торговыми агентами, избавившись от пары-тройки ловивших меня за рукав местных чиновников на удивление высокого ранга, предлагавших посредничество во все новых закупках шелка, я взлетел в седло ферганца.

Для каждой поездки — своя лошадь. Мышка предназначалась для других случаев. Сегодня у меня был очень важный день.

Я ехал к господину Чжоу.

Выезжая, я поймал очень серьезный взгляд Меванчи. Ее золотистые волосы были опоясаны цепочкой, увешанной монетами. Держась за дерево, она поочередно поднимала ноги в широких шароварах к самым ушам. Я подумал о том, что ее ежедневные упражнения что-то все меньше похожи на разминку перед танцем и все больше — на тренировку воина.

Нет, она не скрылась с подворья. Правда, со дня последнего спектакля в увешанной коврами комнате мы не говорили с ней ни разу. Я оставил ее полностью на попечение Сангака, зная, что он сделает все гораздо лучше меня.

И вот, когда ее сияющие глаза встретились с моими, Меванча поклонилась мне с почтением.

Я был человеком, который переиграл ее — и оставил в живых. Для женщины-воина это кое-что значило.

С грохотом моя маленькая кавалькада (из трех человек) понеслась к выходу.

Господин Чжоу на этот раз сидел не там, где всегда — в центре галереи, царя над обширным двором, — а в маленькой, заваленной свитками комнате, за раздвижными дверями. Он грелся.

— Непростые дни для империи, — поприветствовал он меня, по местному обычаю, банальной фразой. И — редкий случай — сразу же высказался шокирующе кратко: — У вас были неприятности. Но я слышал, что ваши… друзья при дворе отвели их. И сейчас, я знаю, вы очень заняты, скупаете по дешевке весь наш шелк.

Это был четкий сигнал, говоривший сразу о многом. Первое — что мы все еще достаточно близкие друг другу люди, чтобы говорить прямо и даже резко. Второе — что времени на общие разговоры у Чжоу нет. Третье — что моя торговая операция не завоевала мне друзей в его ведомстве. Ну, и за этим крылось еще много разных смыслов, намеков, угроз. Таков уж был Чжоу, каждое его слово можно было комментировать сотнями фраз, как «Речи и суждения» Учителя Куна.

Что ж, я тоже умею так разговаривать.

— Западная граница, — сказал я. — Я принес вам помощь с вашей западной границы, где у вас возможны проблемы. Ведь вы говорили, что мы должны помогать друг другу?

Он поднял голову и, наконец, полностью сосредоточился на мне.

— Дела имперских армий, отправленных уничтожить мятеж, идут плохо, — напомнил я. — А скоро пойдут еще хуже.

Это были не те слова, которые вежливый иностранец мог сказать одному из высших чиновников империи, но Чжоу моргнул раза два и все стерпел, лишь мягко и с большим сарказмом заметил:

— А ущелья Тунгуаня на пути в столицу он, по-вашему, как пройдет? Там его конники просто потопчут друг друга. Чтобы защищать Тунгуань, большой армии не надо. А у императора она совсем не маленькая.

Я напомнил ему то, что Чжоу и без меня, конечно, понимал и чего очень опасался. Полководцу вообще не надо было рваться через теснины Тунгуаня — ему требовалось вместо этого двинуть войска в обход столицы, дальше, на запад, туда, где раскинулись императорские пастбища для казенных лошадей. Захватив эти пастбища или просто перекрыв к ним дорогу, столицу мятежнику брать необходимости уже не было: она сдалась бы через год-другой сама, без особых боевых действий, видя, как тают ряды кавалерии и как та превращается в бесполезную на равнине пехоту.

Ань Лушань был, возможно, плохим политиком и заговорщиком, но в том, что такое лошади и пастбища, он разбирался хорошо.

Правда, Великая Степь еще не объявляла даже о своем нейтралитете, и ни уйгуры, ни кидани, ни другие тюркские народы не назвали Ань Лушаня своим другом. Степь молчала. То был север; на западе же, за пастбищами, лежал военный округ Гэшу Ханя, заклятого врага мятежного Аня. А еще дальше, за спиной у Гэшу, были западные границы. Границы Согда, земли халифа.

Если бы Ань Лушань победил Гэшу Ханя или договорился с ним, то его — или их — армии, вместо того чтобы бессмысленно штурмовать столицу, захватили бы ключевые оазисы на Великом Пути. И империя, кроме лошадей, лишилась бы главного торгового пути на Запад. То есть смысла своего существования.

В истории мятежа пришло время для дипломатов.

— И что же вы там придумали с нашей западной границей? — совершенно серьезно спросил Чжоу. Он давно уже отложил все свитки и был предельно собран.

— Я не только придумал, я сделал. Решение есть, — порадовал я его. — Не нужно никаких посольств и долгих переговоров. Вам надо только написать письмо ко двору халифа. Я объясню, кому и как его доставить. И даже дам своих курьеров. Вы получаете договор о дружбе и границе, и еще отряд воинов как залог союза. Тогда о вашей западной границе можно будет уже не беспокоиться. Ань Лушаню будет некуда и незачем идти. Пусть себе штурмует Тунгуань. Когда-нибудь устанет.

— А вы, согдийцы, соответственно, получаете вашу восточную границу… И восточную границу ваших нынешних хозяев. Господин Маннах, вы хорошо заботитесь о своей стране и о той империи, в которую она входит, — с непроницаемым лицом сказал Чжоу. — Интереса ради — как насчет тех, кто нависает над Путем с севера? Как насчет кагана Великой Степи?

— Скажите мне, кому вы поручите переговоры с каганом уйгуров, — так же бесстрастно ответил я. — Вашего посланца там ждут. И быстро дадут ответ. Он будет хорошим. Уйгурам сейчас нужен мир. И, между прочим, у них есть лошади.

Чжоу взял очень долгую паузу. Он смотрел на меня живыми темными глазами. Взгляд его я сначала не мог понять-в нем было что-то странное.

Он также, как я заметил, уже долгое время отсылал — наверное, каким-то невидимым мне движением руки, а то и мизинца, — офицеров, которые рвались к нему с докладом. Я слышал их покашливание и вздохи за тонкой перегородкой, почти ширмой.

— Простите мне мое любопытство, господин Маниах, — сказал наконец Чжоу все так же бесстрастно, — а когда это вы успели договориться о помощи нашей империи? Письмо ко двору халифа идет почти пять месяцев. Мятеж начался меньше трех месяцев назад. Халиф Мансур, возможно, о нем в данный момент еще и не знает. Но уже готов принять договор. Как же это вы добились таких блестящих успехов, господин Маниах? Вы провидец, наверное?

Ну, что тут можно было сказать. Согласно местным понятиям о вежливости, следовало проявить как можно больше скромности.

— Мы предполагали, а не занимались провидчеством, — склонил я голову. — И заранее спрашивали у разных людей их мнения о том, что они стали бы делать, если события будут развиваться так или этак. И получали точные ответы. Должны же мы, скромные слуги наших властителей, приносить им хоть какую-то пользу. Вдобавок письма можно возить гораздо быстрее — если менять курьеров и лошадей. И мы хотели бы предоставить вам своих курьеров, господин Чжоу. Доставляют же ягоды личжи для гуйфэй Ян за несколько дней из самого Гуанчжоу?

Я опасался, что опять услышу это непередаваемое «Хо. Хо. Хо» господина Чжоу. Но он справился. И замолчал. И не вспомнил о славе дома Маниаха, которая вполне соответствует реальности. Он только смотрел на меня все тем же странным взглядом, а потом сказал:

— Человек, который отправится говорить с уйгурами, — генерал Пугу Хуайэнь. Письмо халифу вы можете отправить завтра сами. Как вы понимаете, в обоих случаях император не может просить никого о помощи.

— И долг кагана и халифа — попросту, без всяких просьб, помочь своему другу и соседу, — согласился я. — Так все и будет. Пусть только армии императора сдерживают мятежников до лета. А там — все будет хорошо. Отряд воинов — «черных халатов» — вполне может прибыть к началу лета. Ну, а уйгуры еще ближе, так что мятежник Ань Лушань все поймет к приходу большого тепла.

Чжоу молчал и смотрел на меня лишенными блеска темными глазами.

Ну, вот я и изменил мир еще раз, сказал я себе, поднимаясь на ноги. Теперь оставалось только уцелеть самому.

О чем мне немедленно и напомнили.

— Да, вот еще что, — сказал господин Чжоу на прощание. — Вы больше не уезжайте слишком далеко и надолго. Вы мне можете понадобиться.

В этой фразе было слишком много смыслов, чтобы она мне понравилась.

И еще этот взгляд… Помню, что в тот раз — а то была последняя наша встреча с господином Чжоу, — мне показалось даже, что во взгляде этом была какая-то смесь благосклонности, умиления и — неужели сочувствия? Тогда у меня мелькнула мысль, что вот так какой-нибудь из поваров Сангака смотрит на особенно симпатичного молоденького козленка, смешно взбрыкивающего копытами, который именно сегодня вечером отправится в котел.

Но малодушные эти мысли я тогда мгновенно отогнал.

Я еще обернулся, перед тем как покинуть двор, через который к господину Чжоу бежал толстый чиновник, подобрав полы халата. Под мышкой у него были две твердые дощечки, между которых торчало лебединое перышко. «Пернатые указы», говорили в таких случаях поэты, знавшие, что так выглядят депеши из дворца особой срочности — и только если речь идет о делах военных. Ведомства церемоний или лесов права на лебединое перышко не имеют.

Чжоу, однако, на чиновника пока не обращал внимания и гладил здоровенного короткохвостого кота, непонятно каким образом оказавшегося у его возвышения в этом более чем серьезном учреждении. Кот крутил головой, пытаясь залезть под раскинутые вокруг сиденья господина Чжоу черные полы его зимнего костюма и погреться там.

Что ж, господин Чжоу, должны же и у вас быть хоть какие-то маленькие слабости-да вот хоть коты и кошки, — кто же против. Это несущественно.

Существенно было другое. Что бы там ни замышлял против меня этот человек, я только что купил у него отсрочку еще на полгода.

Это если слать письма не обычным медленным караваном, а с курьерами, которые знают, когда и где надо держаться поближе к каравану с его сотнями вооруженных людей, а когда не так уж и страшно рвануть галопом маленьким отрядом человек в пять по голым и опасным тропам. Нет более опасной — и красивой- работы, чем у этих курьеров, каждый раз играющих со смертью в го и почти всегда выигрывающих.

Итак, полгода. Ну, лучше-четыре-пять месяцев. Достаточно, чтобы завершить грандиозную операцию с шелком.

А дальше с господином Чжоу действительно разумнее было бы попрощаться. Желательно — навсегда.

Я несся домой, не глядя по сторонам. Город становился для меня призраком, его серые стены, светлые проспекты и цветная черепица превращались в воспоминание.

Глава 18

ПРОЩАНИЕ С ГОСПОЖОЙ ЯН

И украшенные ленточками пони, на которых тут катают детей.

И медленно бредущие, скалящие крепкие зубы верблюды, в кожаных сиденьях вокруг горбов которых помещаются флейтист, цимбалист, еще пара музыкантов — в общем, целый передвижной оркестр, собирающий со слушателей монетки, а то и отрезы шелка, которые преподносят им обитатели богатых домов.

И соревнования плакальщиков на Западном рынке, после которых чемпион, а скорее его наниматель — хозяин погребальной конторы — мог рассчитывать на громадные гонорары; их поэтичный вой под луковые слезы вызывал у чанъаньцев самые возвышенные чувства.

Конец, конец, всему конец.

И Юкук, с окончанием холодов самостоятельно взгромоздившийся на верблюда и отправившийся в долгий путь. И половина моих людей, которых тоже уже здесь нет. И мои свитки на языке хань, в том числе элегантные иероглифы, выведенные собственной рукой госпожи Ян. И все сколько-нибудь ценные вещи из дома — или уже бывшего дома? Все ушло на Запад одним из трех отправленных мною больших караванов.

Остались резные столики и кушетки. И еще хрупкий и безумно дорого стоящий механизм — он не выдержал бы пути: несколько стеклянных сосудов, по которым, из одного в другой, вечно бежит вода; а когда один из сосудов наполняется, раздается тихий звон. Эта штука режет на части время, как барабаны городской стражи или колокола монастырей. На эти сочащиеся капли моей жизни, той, которая мне еще осталась в прекрасной империи, можно смотреть сколько угодно, хотя лучше, наоборот, не делать этого никогда.

Но я и не делал. Недели проходили как стремительный сон, вот незаметно стало тепло, зацвели фруктовые деревья, плодов которых я уже не увижу.

И тут неожиданно приехала гуйфэй Ян.

— Сейчас не время для персиков любви, — сказала она, усаживаясь в моей беседке на виду у всех: выздоровевший пациент, навещающий целителя. — Мне только надо узнать… мне тут задают странные вопросы. Мой подарок, эти фигурки из камфарного дерева… это очень известная работа, и к ним не раз прикасалась рука императора. Они целы?

— О, — сказал я, чувствуя себя последним негодяем и стараясь напрямую не врать. — Целы, конечно. Свиток уже отправился домой, я приказал уложить и фигурки тоже. Но сам не видел их давно — с той самой поры, как ты подарила мне жизнь. Она с тех пор у меня стала другой, знаешь ли, — мы падаем с ног. Потому что торговлю придется закрыть на долгое время. Мне придется уехать, Ян.

Она посмотрела на меня рассеянным взглядом и молча кивнула головой: да, да… И я понял, что одних моих слов она не слышит, а другим не верит.

— Жизнь и у меня изменилась, — сказала она, помолчав. — Вдвое меньше людей приходят просить меня о чем-то. Люди на улице, которые обожали слушать любой рассказ про меня, теперь не очень-то меня любят. И всю мою семью. Все беды Поднебесной — наша вина. Странно, да? Эта нелюбовь как-то отнимает силы. Я не привыкла… Скорее бы разгромили этот мятеж. Вроде бы уже недолго. А насчет фигурок не переживай — возможно, это окажется не так уж и важно. Важно сейчас победить.

— Победа будет, вопрос в том — какой ценой. Если бы кое-кто меньше выслуживался перед императором и думал именно о победе, а не о том, как получить за нее повышение, — осторожно подсказал я. — Мне страшно смотреть, как тысячи солдат погибают без всякой нужды.

— Ты что, думаешь, я могу помешать этим людям делать глупости?! — взъярилась вдруг она. — Да ты посмотрел бы на этих принцев Ли, которые уже сами не помнят, кто в каком родстве состоит друг с другом! Посмотрел бы, как они едят, когда оказываются вместе, — хрум, хрум, как будто сутки голодали! И этот мой глупый мальчишка, с его рысаками и сложными замыслами, — он им что, очень нужен, как и его замыслы? Ну, премьер-министр, и при нем министры правой и левой руки… Их можно и поменять. Эти люди очень хорошо понимают, шкурами своими толстыми чувствуют, когда лично им что-то угрожает. Ты думаешь, я для них — повелительница? Да я — мартышка дома Тан. Ну, любимая мартышка, особенно когда развлекаю их музыкой и танцами. Но не больше. А сейчас танцев у нас немного.

— Ян, они тебя убьют, и очень скоро, — без всякой дипломатии сказал я, рассматривая ее ставшее каким-то незнакомым лицо. — Ты просто не понимаешь, что происходит. И я не понимаю. Дай мне еще немного времени, и я все буду знать. А пока что — вспомни все наши разговоры о караванах, о расписанных пещерах Шачжоу, о барханах Белого Дракона, о садах Самарканда. Тебе пора ехать, Ян. Вот только решать надо быстро. Еще ничего не потеряно. Пошли мне весточку и дай два дня, чтобы подготовить караванщиков. Мы с тобой выходим вон в ту калитку и просто исчезаем между верблюдов и закутанных по самые глаза фигур, исчезаем среди пыли, нас никто и никогда уже не узнает. Хочешь, мы можем взять с собой Лю. Ян, дай мне подарить тебе новую жизнь.

— Мг-м, — покивала она. — Ну, мы об этом уже говорили. Императора, конечно, придется оставить бороться с мятежом, да? А Лю, значит, ты можешь взять с собой? Да, но у меня еще есть собачка. А собачку возьмем?

— Какую собачку? — пролепетал я, чувствуя, что земля уходит у меня из-под ног.

— Ну, маленькая белая собачка, с острой такой мордочкой. Самаркандской породы, — продолжала издеваться она.

— Не та ли, которую ты подучила прыгать на доску, раскидывая во все стороны шашки, когда император начинал проигрывать наследнику в го? — Я был готов обсуждать все, что угодно, только бы не порвались последние соединяющие нас нити.

— Та, та самая, — засияла прежней улыбкой моя возлюбленная. — Паршивая мелкая собачонка, сколько лучших кусочков мяса я на нее извела, показывая ей: хлопок в ладоши, и ты прыгаешь на доску и бежишь ко мне. И вот я сижу, хлопаю — а эта дрянь шасть, шасть ко мне без всяких прыжков, поднимает нос и ждет мяса. Но потом выучилась, оказывается, ей нужно было топать ногой, а не хлопать. И — шашки летят в стороны, император хохочет…

— Но император играет хорошо? — мучительно пытался я поддерживать этот безнадежный разговор.

— Этот человек делает хорошо все, за что берется, — вздохнула гуйфэй. — И знает об этом. Хотя Плешивый Хэн тоже очень сильный игрок, очень терпеливый, упорный, ему бы только смелости побольше, но вся смелость — у его супруги, драгоценной Чжан. Это, знаешь ли, очень серьезная личность.

Эта фраза оказалась потом ключом ко многим, если не ко всем, загадкам, но в тот момент я все ловил взгляд Ян, теряя последнюю надежду.

— Так возьмет твой караван мою собачку? — озабоченно переспросила она, как будто думая о чем-то другом.

— Пусть собачка вернется на родину, — мгновенно ответил я.

— О, — улыбнулась она счастливой улыбкой. — Да, но будет ли мне позволено взять и Деву в белом одеянии?

— Кого угодно, моей охране просто надо знать заранее, — обреченно согласился я.

— Это вообще-то такой большой белый попугай с Южных морей, — пояснила Ян. — Бывает очень злобным.

— Да, да, — повторил я.

— А, — сказала она с явным облегчением. — Тогда… тогда я подумаю!

Я понял, что это наша последняя встреча.

Почему все мои победы кончаются бесконечной печалью? Почему сладость их всегда достается кому-то другому?

И почему, когда я прощался с ними всеми, они так не хотели уходить из моих мыслей?

Даже Чжоу — он будто говорил со мной, живя в моей голове. Да что там, я и сейчас вспоминаю его и все наши разговоры о далеких странах и империях. Мне теперь кажется, что все-таки нас тянуло друг к другу, мы были людьми одной крови, для которых мир — это не квартал со стеной и воротами, пением флейты и утренним запахом только что сваренного риса. Наш с ним мир — это широкие пространства, по которым движутся миллионы людей, людей нынешней эпохи и прежних времен, уходя в туманы горизонта, под башни громоздящихся облаков.

Это его, Чжоу, голос через несколько дней после прощания с прекрасной Ян сообщил мне в моем воображении новость (на самом деле поступившую с утренним докладом):

— Господин Маниах, вас наверняка заинтересует кое-какая информация. Вы помните недавнюю неудачную битву у Желтой реки. — Это был не вопрос, а утверждение. — Ей командовал генерал Фэн Чанцинь, помните, да?

Мой призрак кивнул его призраку.

— У него была армия тысяч в шестьдесят призывников. Но к нему подошло еще одно войско — в пятьдесят тысяч. Так вот, этим вторым войском командовал человек, которого вы знаете. И я знаю. Гао Сяньчжи.

У меня перехватило дыхание. Неудачливый герой Таласа выплыл-таки из забвения.

— У него тоже были новички, их призвали из деревень, — поморщившись, продолжал воображаемый господин Чжоу. — Они, как вы знаете, бежали, армии их рассеяны. Генералы обвинены в измене. И вот вчера оба казнены.

И призрак Чжоу мрачно пожевал губами, отчего его жесткая борода задвигалась.

Вот и конец побежденному мною генералу — и бывшему командующему господина Чжоу, с которым мы могли видеть друг друга через поле моей последней большой битвы. Вот и этот свиток окончен.

— Но это не меняет картины, — продолжил Чжоу, точнее его тень. — Потому что призывники и должны были погибнуть, чтобы выиграть время. А вот сейчас в столицу с армией ветеранов прибывает сам Гэшу Хань. Он будет защищать ущелья Тунгуаня. А потом империя наконец нанесет свой удар. Справедливость будет восстановлена, в Поднебесной возродится гармония.

Дальнейшего, конечно, я никогда не сказал бы реальному господину Чжоу, даже зная, что в разговоре с ним мне прощалось многое. Воображаемый разговор — другое дело.

— Господин Чжоу, — сказал ему мой фантом. — Империя, конечно, нанесет удар. Но неужели вы не видите, что прежней империя не будет уже никогда? Неужели вы не видите, что это не просто мятеж? Это крах, господин Чжоу. Вся династия Тан, все ее величие и богатство строились на том, что первые императоры, наполовину тюрки из Шачжоу, не просто покорили тюрков Великой Степи. Разве их покоришь, эту великую семью народов? Ваши Таны слились с ними, господин Чжоу, по крайней мере, с некоторыми из орд. Они взяли у них, сородичей моего отца, новую конницу — легкую, когда броней покрыт всадник, а не конь. Они научились стрелять из лука с седла. И они приняли тысячи тюрок в свою армию. Ваши непобедимые пограничные округа, господин Чжоу, состоят из тех же тюрок, от нападений которых они должны защищать сердце империи. И вот теперь — конец. Вы поняли, что округа эти могут и устать вас защищать, и с этим бороться вы не сможете. Конечно, сейчас вам помогут другие тюрки, под командой Гэшу Ханя. И еще одни тюрки — уйгуры, союз которых с империей мы с вами, считайте, уже организовали. Но это ненадолго, и это ненадежно.

— Что же это вы так мрачно смотрите на судьбу Поднебесной, в которой десятки миллионов подданных? — с неодобрением спросил меня его голос. — Среди них вовсе не только тюрки. И вы считаете, что все эти десятки миллионов можно будет победить?

Мой призрак никуда не торопился, в отличие от меня самого, несшегося к очередному складу уже за городскими воротами. Мой призрак вздохнул и посмотрел на господина Чжоу с сочувствием.

— Расскажу вам одну историю, уважаемый цзиньши. Это история про одного из многочисленных духов вашего собственного народа, народа хань. Духа отхожего места, то есть попросту уборной, господин Чжоу. Его — вернее, ее, — можно видеть в ночь середины первой луны. Зовут ее Цзыгу, или дева из внутренних покоев Верховного императора, нашего с вами общего Бога Небесного. И что, по-вашему, делает этот дух уборной? Он сочиняет в высшей степени изящные литературные произведения и записывает их несколькими почерками, причем редкими, — не имеющими ничего общего с классическими чжуань или лишу. Как вам это нравится, господин Чжоу?

— А знаете, я никогда не слышал о таком духе, — начал мой воображаемый собеседник с явным удовольствием. — Но какое отношение…

— Самое прямое, — перебил его я (что, опять же, вряд ли стал бы делать в реальной жизни). — Вот посмотрите на офицеров, да и солдат вашей гвардии. О них с гордостью сообщают, что они могут проехать на коне, не держась за седло. Но, господин Чжоу, мои предки по линии отца, вообще любой тюрок, не обязательно даже воин, смеется, слыша об этом, — потому что для них, то есть для нас, совершенно нормально вообще обходиться без всякого седла! А что действительно умеют и любят делать эти ваши гвардейцы, господин Чжоу? Писать стихи, естественно. Может быть, не такие изящные, как дева Цзыгу, но — стихи! Принцы пишут стихи, офицеры и солдаты пишут стихи, ваш серый помощник господин Ду тоже пишет стихи! А для окружающих вас народов скакать, рубить, стрелять так же естественно, как для вас — заниматься литературой или любоваться лотосами в пруду. И вот вам результат: на каждую вашу победу — по десять страшных поражений. Впрочем, жители столицы не так уж много знают как о том, так и о другом, о войне не очень-то говорят, ведь для вас война — непочетное дело. И победами у вас не хвастаются, а о поражениях не считают нужным рассказывать. Особенно в нынешнюю эпоху, когда вы оставили войну прирученным тюркам на границах. И их полководцам типа вашего Ань Лушаня. Кстати, его настоящее имя — Рокшан, а вы об этом даже не знаете. Зато он помнит.

— И что же? — заполнил паузу он, глядя на меня уже без всякого удовольствия.

— А то, что вы — самая невоинственная нация в мире, господин Чжоу. Вас будут побеждать почти всегда. Вы будете побеждать редко. Другое дело, что я не очень представляю, что будет делать победитель с такой громадой, как Поднебесная. Мою страну тоже завоевывали воины пророка, год за годом. И завоевали. Но управлять ею не смогли.

— Пока не появились вы и не вернули к жизни ваших персов, — вежливо напомнил он.

— А что такое согдиец? Это почти перс, но со своими танцами, одеждой, блюдами… Но речь не о нас. Господин Чжоу, ваша любовь с Великой Степью, на которой стояла империя дома Тан, окончена. И Поднебесной, которая смотрит с вожделением только на Запад, пора обратиться к своему собственному прекрасному югу, где кроется ее истинная сила.

— Благодарю за добрый совет, господин Маниах, — ответил мой воображаемый собеседник подрагивающим от гнева голосом. — Вот, значит, чего вы добивались, занимаясь в нашей столице сами знаете чем. Может быть, вы все-таки увидите, что истинные патриоты Поднебесной исправят все зло нерадивых чиновников и… Но скорее — не успеете этого увидеть.

И с этим недвусмысленным предупреждением его призрак отвернулся от меня к тому самому коту, или призраку кота, который вился вокруг него в день нашей последней встречи.

Кот. Я чуть не остановил коня.

Господин Чжоу любит кошек. Или, по крайней мере, разбирается в них. Понимает их повадки.

Как же так, я видел эту сцену не в воображении, а наяву — и не понял ее значения!

Вот теперь все, абсолютно все стало для меня очевидно — и очень-очень плохо.

Глава 19

ЗМЕЯ ПОД ОДЕЯЛОМ

Как же я не догадался раньше, что слова об «академике», стоявшем во главе заговора, могут относиться не к кому-то из членов двух обширных придворных академий — Леса Кистей и Собрания Мудрых, — а к человеку, носящему редкий, высший ученый титул цзиньши?

Я просто поверил Юкуку, а он — переводчику, которому тонкости различия ученых или придворных званий были не очень доступны.

Сколько же ошибок может совершить человек в моем положении только оттого, что доверяет переводу там, где надо было бы знать смысл каждого слова самому?

Ответ: может совершить — сколько угодно, но в данном случае совершил две, и очень серьезные. В первом случае этот человек не имел понятия, что за женщина наслаждается его телом с такой прекрасной жадностью и бесстыдством, — а всего-то надо было знать, что означают иероглифы «гуйфэй», которые тебе, дружочек, казались именем. А с «академиком» — второй случай. И оба могли стоить тебе жизни. Или еще будут стоить, если ты не сбежишь из этого города в ближайшие же дни.

А впрочем, если быть честным с самим собой, все эти четыре с лишним года в империи были для меня сплошной цепью ошибок и провалов. Хорошо лишь, что об этом никто, кроме Юкука, не знает — а где он теперь? Доехал ли до снежных перевалов, за которыми начинается Согд, земля щедрой воды и фруктовых садов?

Итак, господин Чжоу, это, значит, вы с вашими кошками дирижировали некромантскими церемониями на имперских могилах. Оно и понятно — кому же рекрутировать заговорщиков, повязанных участием в преступном колдовстве, как не вам. Это вы умеете как никто.

Сколько же всего теперь становится на свои места! Да вот ведь ваш помощник и мой провожатый господин Ду был представлен мне как чиновник из чьей канцелярии? Наследника. Внедрен туда вами, господин Чжоу? Или, наоборот, приглашен вами оттуда послужить делу возрождения Поднебесной? В роли связного — вольного или невольного — со Светлым Ваном?

Теперь понятно, что происходило все эти последние месяцы.

Ян Гочжун, премьер-министр и брат прекрасной Ян, знал о заговоре и пытался предотвратить его самым радикальным и самоубийственным образом, назначив всех, кого он подозревал, военными чиновниками обреченной на гибель армии.

Но он не знал о роли в заговоре одного человека — вашей роли, господин Чжоу. И благодаря этому вы спровоцировали премьер-министра начать аресты торговцев — агентов Ань Лушаня. Эта акция, непростительно опасная для важного государственного чиновника господина Чжоу, — акция, грозившая мятежом против империи, — была совершенно логична для заговорщика Чжоу. Мятеж — это же было как раз то, что вас устраивало.

Потому что нет лучшего способа подтолкнуть всю верхушку империи к гибели, чем выставить ее в глазах Поднебесной — и, что важно, в глазах ее чиновников, — людьми, которые спровоцировали лучшего из генералов к мятежу, а потом еще и предельно бездарно боролись с ним.

Что ты там говорил мне, старый мой друг, человек без имени, по кличке «Сова» — «Юкук»? Что те действия, которые мне кажутся идиотскими, на самом деле всегда предельно логичны — для кого-то.

Так и получается. Что происходит в Поднебесной империи? Хаос и развал. И падение доверия к императору, и растущая ненависть к семье Ян. Для слуги императора Чжоу это — несчастье. Но для заговорщика Чжоу — наоборот.

Так, а теперь пора подумать и о себе, о том, что же я в результате натворил.

Получается, что все хуже некуда. Все время, пока я думал, что покупаю себе время работой на императора, я работал на заговорщиков против императора.

Вот только — как? Мои письма Ань Лушаню, переправлявшиеся через господина Чжоу, четко говорили ему об одном: сиди на месте, не высовывайся, тебя хотят сожрать. Мои устные послания напрямую, через Меванчу, говорили о том же. Потому что это, в конце концов, и было тем, чего я добивался в качестве лучшего варианта. Хотя готовился и к худшему — к тому, что сейчас и происходит. Но вовсе не подстрекал к этому «худшему» моего братца Аня.

«Все равно что спать со змеей под одеялом», — вспомнил я слова Юкука.

Далеко-далеко и давным-давно в наш самаркандский дом часто заходил некто Рамтиш, человек, которого все безмерно уважали, но обходили стороной.

Он ловил змей.

Он прижимал змею к земле толстой палкой или деревянной подошвой особого сапога, хватал ее за треугольную голову и просовывал между ее зубов кинжал. Кинжал этот, укушенный смертельной серой лентой с неподвижным взглядом, он потом долго отмачивал в масле, а масло продавал мне, готовившемуся тогда к очередной большой войне и к долгим дням среди воинов, неспособных после нескольких часов битвы даже поднять руку. Это масло, втираемое в их мышцы, возвращало в седло людей вдвое быстрее, чем в любом другом отряде.

— Когда я хочу поймать змею, я сам должен стать змеей, — говорил мне этот человек, весело поблескивая серыми глазами из бороды, которая, казалось, росла прямо от его нижних век. — Я должен думать как змея и чувствовать как змея. Тогда я пойму, как себя поведет эта змея, где спрячется или как нападет.

Как же должен был действовать все эти месяцы змей по имени Чжоу, и — главное — как он будет действовать сейчас?

Итак, он делал одну очень простую вещь. Он вел великую империю к краху. Естественно, с лучшими намерениями. Потому что за крахом и падением (а то и загадочной смертью) императора ожидался приход наследника, Светлого Вана, или же Плешивого Хэна, — кому как нравится. «Справедливость будет восстановлена, в Поднебесной возродится гармония» — вы мне на самом деле это сказали, господин Чжоу, или это игра моего воображения?

Ну, а потом… договорится ли новый император с помощью своего верного слуги Чжоу с Ань Лушанем, или же наследнику придется стать героем империи, подавив восстание? Скорее второе. Слишком много крови уже пролил мятежный полководец.

Но — далее: похоже, у неприступного Тунгуаня имперские войска тоже долго не продержатся. Потому что это не отвечает планам господина Чжоу. Которому, судя по истории с арестами Ношфарна и других, увы, верит пока что его будущая жертва-премьер-министр Ян Гочжун. А пока он ему верит, жди неприятностей на поле боя. Недолго, видимо, гореть сигнальным кострам по эту сторону Тунгуаня, говорящим о том, что ущелье держится.

Мне лично это было почти все равно. Потому что я был человеком, писавшим письма заговорщикам. Я был человеком, с чьего стола утащили список сторонников заговорщика в столице. И я же был человеком, самым неприятным образом связанным с одной очень влиятельной дамой из семьи Ян. То есть наглядным свидетельством… чего? — получается, сговора этой семьи с негодяем Ань Лушанем.

Ой-ой. Правда, я же был человеком, который подготовил для заговорщиков — а не для императора, как я думал, — договор о помощи и границе сразу с двумя государствами, находящимися за ней. Халифатом и уйгурами.

Переговоры, как я знал из почты, прошли успешно, и очень скоро отряд конницы из Круглого города, так же как и воины-уйгуры, должен был подойти к землям империи, дабы оказать ей помощь в борьбе с мятежом. А Ань Лушань должен был понять, что дни его сочтены.

Но вот теперь получалось, что император тут был ни при чем. Он мог попросту не знать о том, что глава его Ведомства по делам иностранцев, господин Чжоу, готовит такие договоры. Потому что Чжоу готовил их не для императора, а для Плешивого Хэна. Он с моей помощью ковал оружие для нового владыки Поднебесной, оружие, которым тот быстро сокрушил бы мятеж — после того как сам Светлый император, увы, распрощался бы с этим миром.

Мне же предстояло прощаться с этим миром в самом ближайшем будущем. Причем, боюсь, очень медленно и мучительно прощаться. Потому что враг давно уже стоял у самой столицы, у неприступных ущелий Тунгуаньского прохода. И главные события, значит, должны были произойти очень скоро.

Оставались сущие пустяки. Змея украла с моего стола камфарные фигурки. Вот теперь и с ними все было ясно. То, что змея стащила бумаги с именами сторонников Ань Лушаня, — это было не главное и не единственное.

Нужны были именно фигурки.

Если эти изумительные миниатюры были известны хотя бы десятку людей во дворце как подарок императора драгоценной наложнице Ян, то именно в таком качестве фигурки должны были всплыть очень скоро в самом неподходящем месте.

Где? Да в ставке мятежника, ясное дело. После этого несчастной мартышке Ян уже было бы не отделаться правом на почетное самоубийство. А затем пришла бы очередь ее брата. Император же предстал бы перед Поднебесной как выживший из ума старик, у которого под носом творился разврат, заговоры, подстрекательство к мятежу. Заодно двору, в качестве живого (точнее, полуживого) доказательства показали бы некоего мелкого согдийского шпиона, через которого осуществлялись преступные сношения семьи Ян с заговорщиками. Сознавшегося в своих преступлениях негодяя, на чьем столе — как видело множество людей, — стояли те самые фигурки, прежде чем оказаться, по поручению злодеев из семьи Ян, у мятежника.

А затем… затем среди всеобщего хаоса и возмущения появляется Светлый Ван, опирается на помощь союзников — уйгуров и посланцев халифа, громит мятеж, и все становится хорошо.

И это все, для чего я был нужен господину Чжоу. А я-то мечтал, что этот достойный слуга империи просто не мог не уважать такую ценную личность, как я. А я, оказывается, нужен ему был всего-то как жертвенный козленок — пусть и купивший себе несколько месяцев жизни своей дипломатией с владыками Запада.

В сердце моем в те мгновения не было даже страха — одна лишь обида. Да она и сегодня никуда не ушла.

Мы ведь могли бы стать настоящими, а не притворными друзьями, господин Чжоу. Мы могли бы рассказывать друг другу интереснейшие вещи — бросили же вы мне, чуть небрежно, в ответ на мой намек насчет загадочного Удай-Бабы: «А, племянник раджи из Магадхи. Он не должен вас беспокоить, господин Маниах. Он и нас-то не слишком беспокоит, поскольку работает очень осторожно».

Мы так и не поговорили с вами о громадных, как императорские дворцы, боевых речных кораблях династии Суй, которые потом превратились в труху и исчезли навсегда. Или о неуклюжих боевых колесницах эпохи Чжоу, которые через полтора года ваши, господин Чжоу, коллеги бросят в бой на заснеженной равнине против мятежников у озера Чэньдао — и потерпят страшное поражение.

Я мог бы ответить вам на случайно брошенную как-то раз реплику о том, что скоро Поднебесная может стать другой. Придут на высокие должности настоящие слуги императора. Будет меньше глупых решений, меньше взяток. А я тогда, увы, не понял истинного смысла этих намеков и подумал: как это типично — чиновник, чьи глаза увлажняются от мысли об идеальном, обновленном государстве, руководимом лучшими из лучших, такими, как он сам, — просвещенными и непогрешимыми?

Увы, сказал бы я вам, господин Чжоу: я уже видел, чем кончаются такие мечты. И видел не раз. Идеальных империй не бывает.

И тогда вы, возможно, не пожертвовали бы десятками тысяч солдат своей империи. Я ведь и сам не раз посылал людей на смерть, но не так подло и не так бессмысленно, как это сделали вы, — так почему же вы не дали мне шанса помочь вам избежать этой подлости?

Вместо этого вы решили, что вам нужен всего лишь мой обезображенный пытками труп.

Проглотить это оскорбление было трудно. Но ничего другого не оставалось.

Бог Небесный, ведь уже разгар лета — как это я продержался столько месяцев? И сколько еще можно испытывать судьбу? Ведь договоры о помощи империи уже готовы, я уже не нужен, значит, до развязки осталось совсем немного.

Так, на какую из былых загадок я еще не нашел ответа? Ну, например, на вопрос о том, зачем Чжоу подсылал ко мне карликов. И еще: правда ли, что премьер-министр лично вписал мое имя в список заговорщиков — и почему? И почему Ань — он же Рок-шан, — так странно реагировал на мое появление и на мой документ об оплате войлока.

Пустяки, которые сейчас никому уже не интересны.

«Опять та же ошибка, хозяин, не делайте ее!» — раздался в моей голове голос далекого Юкука.

Но я, несчастный идиот, поступил как всегда — позволил себе тряхнуть головой и обнаружить, что стою среди пыли и щедрых конско-верблюжьих запахов, а мой сарт, начальник каравана, смотрит на меня терпеливо и устало.

Дальше началась долгая сверка цифр, тюков, имен. Верблюды, сладко улыбаясь, поворачивали в мою сторону змеиные головы и задумчиво жевали толстыми губами. Среди пыли и зноя караванщики распутывали великое изобретение, изменившее мир: верблюжий вьюк. Придуманный несколько сотен лет назад, он сделал путешествие вдоль Пути совсем иным, ведь до того шелк приходилось везти с невероятными мучениями и безобразно медленно — на телегах, на колесах, каждый день ломавшихся на острых камнях пустыни. Теперь Великий Путь можно было пройти за жалких несколько месяцев — отсюда до самого его конца, до синей воды Бизанта.

Вьюк, какая-то там грубая вязанка ременных петель, снизил в итоге цены на шелк, сделал его товаром не только для самых богатых — и породил массу шелкоткацких фабрик в самых разных городах, как ни скрывала Поднебесная секрет извлечения нити из кокона. Вьюк уронил одни империи и создал другие. Положил начало большим торговым домам — и не в последнюю очередь дому некоего Маниаха.

Страшно подумать, каким был бы мир, если бы все еще доверял архаичному колесу.

Я кивал и отдавал указания. Интересовался, все ли грузы со склада удастся погрузить на горбатые спины, — и получал ответ: да, удастся. Спрашивал про людей — и получал ответ, что готовы все.

Это был мой последний караван на Запад.

Я задумчиво похлопал по гладкому боку коня, на котором предстояло ехать кому-то из моей охраны. И на который не сядет несчастная Ян по имени Яшмовый браслетик.

Ждать было больше нечего.

— Сколько дней до отправки? — спросил я. И поморщился, услышав в ответ: «Шесть дней, хозяин».

— Мы можем быстрее, — после паузы и изучения моего лица озабоченно покачал головой сарт.

Что ж, подумал я, мы играли со смертью несколько месяцев. Еще шесть дней? Пустяк. И еще столько надо сделать. Сангаку надо подготовить процедуру моего исчезновения — Чжоу и его кишащие вокруг нас вторые тени вряд ли так просто меня отпустят. Что придумает на этот раз мой невозмутимый однорукий друг? Заставит меня побрить голову наголо и стать монахом из храма Учителя Фо? Ушлет меня в другом караване за день раньше до отправки моего, потом присоединит к этому?

Пусть профессионалы работают. Не надо их торопить.

Собственно говоря, мне просто не хотелось уезжать.

Был полдень, и я отправился из западных пригородов обратно, с заездом на Западный рынок по какому-то пустяковому делу. Меванча, до того отмалчивавшаяся, неожиданно подошла ко мне с поклоном.

— Я хотела, чтобы вы узнали кое-что из очень давней истории, господин, — сказала она. — Может быть, это вам пригодится. Это связано со смертью того, кто был здесь до вас, — Мелека. И с тем, как пытались убить вас.

Ну, вот, подумал я, все загадки разрешается сразу — когда это уже не очень-то и нужно.

— Если бы вы позволили мне проводить вас к одному человеку на Западном рынке, — завершила она.

И вот я с двумя охранниками сижу в седле у этого скопища рыночных площадей, среди толпы народа, для которого ни заговоры, ни войны, казалось, не имеют значения.

Меванча подъехала ко мне на бурой степной лошадке и поманила за собой.

— Только очень прошу вас: что бы вы ни услышали, не удивляйтесь, — предупредила она. — А то мне придется скрываться кое от кого до самого отъезда.

Из этих слов я абсолютно ничего не понял, но так или иначе удивляться чему бы то ни было я давно отучился.

Хотя то, что творилось вокруг нас, было весьма удивительно.

Мелодия «Трели весенней иволги» из Кучи резала уши — она исполнялась с грохотом и лязгом.

Несколько шагов — и рев других рожков, барабанов и гонгов заглушил и эту мелодию, и вообще все звуки вокруг.

Народный Западный рынок, рынок для простого люда, веселился изо всех сил. Мне оставалось только посмеяться вместе со всеми — весьма грустным смехом.

— Вот они, помосты нашего цирка, — пояснила Меванча. — Утреннее представление окончено. Я танцевала здесь много лет… Нас ждут вон в той галерее за цирком, над прудом.

Я обещал не удивляться — но в галерее меня ждало зрелище, которое я до сих пор вспоминаю с ужасом.

По доскам ее, из одного солнечного пятна в другое, на меня бежали два клубка тряпок. Каждый из них венчала уродливая голова с неопрятной черной бородой. Карлики стелились по земле слишком хорошо знакомыми мне странными прыжками. Второй из них держал в правой руке какую-то палку, на вид ничего хорошего не обещавшую.

До ближайшего из двоих оставался десяток шагов, или три его прыжка.

Глава 20

ПРОЩАНИЕ С КАРЛИКАМИ

У меня не было времени, чтобы вспоминать во всех подробностях жуткий вечер в моем доме больше года назад. Я успел только мгновенно дернуть головой в сторону и назад, увидев краем глаза, что между парой моих охранников и мной идет Меванча. Значит, пришло время мести, прекрасная танцовщица?

Я оказался между двумя профессиональными убийцами, очевидно — вооруженными, и одним профессиональным воином, из тех, что могут в одиночку справиться с десятком солдат.

На мне не было ничего, кроме тонкого тохаристанского халата. В руке был кнут, с которым, наверное, что-то можно было сделать — но немногое.

Над головой — выдававшийся далеко вперед конек крыши. Влезть туда с галереи невозможно.

Сзади — перила, а за ними, внизу, зеленая ряска, под ней вода, в которой наверняка плавают какие-нибудь золотые карпы или черепахи. Причем здесь скорее всего мелко.

«Глупо быть заколотым, стоя по колено в этом болоте», — успел подумать я. Но еще глупее было бы ждать, пока тебе в глаз войдет острое железо — прямо здесь, на галерее. Веселящийся рынок ничего не увидит и не услышит.

Я оперся спиной о балюстраду и начал было отталкиваться ногами, чтобы сначала сесть на перила, а потом перевалиться спиной назад, в воду.

Но я не успевал, карлики-убийцы были быстрее. Ноги мои еще только отрывались от досок, а они уже…

А они уже пронеслись мимо, причем один из них успел поднять руку, помахать Меванче и хриплым басом поприветствовать ее.

Лица у моих охранников стали серыми, с мрачным удовлетворением заметил я. А Меванча, чуть замедлив шаг, лишь мягко заметила:

— Это братья Ляо, те самые. Вы о них слышали. Ну, да, незаметно переведя дыхание и продолжая путь с каменным лицом, думал я. Знаменитые братья-убийцы, они же цирковые акробаты Ляо, которых было трое, а после известного эпизода в моем доме осталось двое. Какая приятная встреча…

— Нам сюда, — показала Меванча.

И я оказался лицом к лицу с вежливо встающим с циновки…

Третьим карликом.

С такой же большой бородатой головой, угольно-черными глазами. В руках у него ничего не было. И движения его, когда он вставал, заметил я с некоторым удовлетворением, выглядели чуть скованными и неловкими.

И опять я оказался между убийцей и женщиной-воином. Что ж, это уже становилось привычкой.

— Прошу присесть, уважаемый господин, — таким же, как у его брата, низким голосом сказал мне карлик.

Меванча зашла ему за спину и замерла там с каменным лицом. Мои охранники сзади перекрыли вход в комнату.

Я сел.

— Меванча дала мне совет попросить о встрече с вами, — с достоинством пробасил карлик, снова опускаясь на циновку и превращаясь в маленький клубок тряпок. — Раньше вы были не наш, сейчас вы с нами, поэтому Меванча сказала, что нужно закрыть эту страницу. А я всегда слушался ее советов. Я мог бы прийти к вам на подворье, но мы сейчас так редко выступаем на этом рынке и вообще редко бываем в столице — все больше путешествуем, а тут Меванча сказала, что вы как раз должны проезжать через Западный рынок по дороге к себе, на Восточный. Я очень вам благодарен, что вы согласились посетить нас.

Я молчал. Хотя мог бы поинтересоваться, что означало это «вы с нами».

— Я хотел бы принести извинения за тот свой визит, весной, год с лишним назад, — поклонился карлик. — Надеюсь, вы понимаете, что наше ремесло — дело чести, и заказ должен был быть выполнен. Но вы оказались очень быстры, а ваша охрана, — тут карлик тяжело вздохнул, — хорошо стреляет. Я до сих пор не могу нормально шевелить рукой. Так вот и не выступаю больше с тех пор.

Я перевел взгляд на Меванчу: она смотрела на меня из-за спины карлика широко раскрытыми глазами. Вот почему, значит, она просила меня не удивляться — точнее, не показывать убийце мое удивление.

— Я приношу также извинения за то, что были убиты ваши люди, — продолжал карлик, — а еще Меванча просила рассказать вам о моем первом визите в ваш дом, когда там жили еще не вы. Тогда я получил заказ вовсе не от нашего с вами нынешнего общего господина, — тут я чуть не вздрогнул, — заказ поступил из дворца. От человека, как мне сказали, очень высокопоставленного, выше некуда. Ваш человек торговал с врагом этого вельможи. Мы выполнили заказ, но вскоре после этого господин послал ко мне Меванчу, и я стал его союзником и слугой.

Я недолго решал эту загадку. «Господином» тут именовали, конечно, братца Аня — именно ему Меванча служила в качестве ночной ведьмы, и, насколько я понимал, с точки зрения Ань Лушаня оставалась на его службе и сейчас. Сообщать полководцу о своей отставке и предстоящем отъезде она, конечно же, не собиралась. Как не собиралась и ставить карлика в известность, что на самом деле я вовсе не «с ними».

Я взглянул на Меванчу; она все так же напряженно смотрела на меня. Я успокаивающе кивнул сначала ей, потом карлику, принимая его извинения.

Да, уважаемая Меванча, я должен быть тебе благодарен. Очень многое стало ясно. И информация оказалась действительно важной.

Значит, вы «торговали с врагом», уважаемый Мелек, представитель нашего дома в имперской столице. И торговали войлоком, конечно, чем же еще. Пусть даже вы знали, для чего нужен войлок, — так хотя бы на его продаже собирались заработать мы, а не кто-то иной.

Вот откуда на вашем складе оказалась та загадочная партия войлока. Ее ждал Ань Лушань. И кто же мог подумать, что премьер Ян Гочжун еще тогда, годы назад, боролся с полководцем настолько яростно, что подсылал убийц к его поставщикам, прерывая сделку на середине.

И теперь-то ясно, почему премьер или кто-то из его приближенных вписал мое имя — точнее, название моего торгового дома, — во главу списка для будущих арестов. Это Чжоу меня пока туда не вписал, но в канцелярии премьера имя Маниаха четко связывалось с Ань Лушанем.

Так, ну а почему же тогда «наш общий господин» — то есть тот же Ань Лушань, — сначала заказал тому же карлику мое убийство? А потом, как следовало из убежденного заявления карлика, «решил со мной спор»? Какой спор? Как решил?

Удивительная штука — человеческий ум. Решение, над которым я бился долгие месяцы, теперь пришло ко мне мгновенно.

Убитый Мелек не успел поставить Ань Лушаню товар, что было очевидно. А я, сменивший его, естественно, тоже не мог его полководцу поставить — потому что не имел понятия, для кого этот товар предназначался. Но Ань Лушань — то не знал, что мне неведомо, что делать с войлоком.

И что, это повод для убийства? Только в том случае, если…

Если деньги за войлок Мелек от Ань Лушаня уже получил. Вот тогда полководец имел все основания думать, что я, приехав в империю, решил забрать деньги и не доставлять товара. Все так просто. И подослал ко мне — все того же карлика, то есть лучшего из столичных убийц.

И тут я совершенно спокойно появляюсь в ставке перед его нетрезвыми глазами.

«Может, мне встать перед тобой на колени?» — спросил меня полководец при нашей ночной встрече. Это он так шутил. А потом, услышав, что я привез все-таки войлок, на глазах успокоился.

А дальше было кое-что еще. «А не многовато ли тебе будет денег? — захохотал, помнится, великан, увидев мою расписку от императорской казны. — Ну, теперь я понимаю, почему дом Маниаха богаче всех…»

Все правильно: дом Маниаха получил, как думал братец Ань, за один и тот же войлок деньги… два раза.

Что, конечно, может восхитить любого.

А значит… Если Мелек получил деньги от Ань Лушаня, хоть и не успел доставить товар, то это означало, что деньги где-то лежат. А мы об этом узнать не успели. Или — как это чаще бывает — кто-то знал, но полагал, что мне об этом известно. А потом эти знающие люди погрузились на верблюдов, и…

Деньги лежат у меня дома? Или на подворье? Хм. И ведь деньги немаленькие.

Я вновь сфокусировал взгляд на терпеливо ожидавшем моего ответа карлике и покивал. И произнес все приличествующие случаю слова. Получался вежливый разговор между своими, поскольку, видимо — со слов Меванчи, карлик считал меня верным приверженцем мятежника. Что неудивительно — после моего прошлогоднего к нему визита.

Я перевел взгляд на Меванчу. Какая умная женщина! В качестве доказательства нашего с ней союза она демонстративно отдавала мне последнюю страховку своей безопасности, свой запасной вариант: последнюю ниточку, связывавшую ее с Ань Лушанем. Ниточку, о которой мы и не догадывались: ведь она не бегала в цирк по ночным крышам сразу после получения очередной порции информации от нас. Она всего-навсего ездила туда раз в неделю на очередное выступление. Так просто!

И заодно она невольно уберегла этим братьев-карликов от ареста: вот если бы у меня на столе лежала записка со словом «цирк», то эта компания последовала бы за Ношфарном. Но мы и понятия не имели о цирке. А ведь как удобно: у кого может вызвать подозрение постоянно кочующая труппа, которая хорошо зарабатывает то в столице, то в пограничных округах, не избалованных развлечениями?

Зато теперь Меванча могла быть уверена: после такого знака доверия ко мне с ее стороны мы уже точно могли взять ее с собой в караван — и брать далее везде и всегда.

Глядя на нее, я произнес несколько общих вежливых слов. Ее глаза сказали мне, что мы поняли друг друга.

А дальше… дальше, когда я собирался уходить, кланявшийся карлик заявил нечто, чего я даже сразу не понял.

— Наш цирк трогается в путь прямо сейчас, так что, если вам нужно, я могу передать что-то нашему общему господину. Может, я увижу его сам, и наверняка увижу там вашего представителя.

Мне нечего было передавать Рокшану. И я уже покачал было головой, пока до меня не дошел смысл сказанного карликом.

Какого еще «моего представителя»?

Я даже начал было произносить эти слова вслух, и еле успел изменить их. Я спросил: «Которого представителя?»

— Ну, этот, немолодой, с длинными усами, — спокойно пояснил карлик. — Других ведь я не знаю.

Браво, господин Ду! Вот, значит, что за тетушка у вас была в Лояне, когда вы оставили меня самостоятельно добираться до столицы. А сами попросту отправились обратно в Фэньян и… видимо, с тех пор оттуда не выезжали.

Вот зачем я был нужен вашему ведомству, господин Чжоу: внедрить господина Ду в лагерь будущих мятежников, лагерь врагов ненавистного премьера Ян Гочжуна. И только для этого.

После чего господин Чжоу мог, по сути, делать через этот канал все, что угодно. Передать от моего имени на словах, что в письмах я боюсь сообщать ему всю правду. Сообщать — от моего имени — какую угодно информацию. Сделать из несчастного полководца попросту игрушку. Подтолкнуть его к мятежу.

Великолепно, господин Чжоу.

Правда, оставался открытым вопрос: что же думал Ань Лушань, получая информацию от меня еще и через Меванчу? Наверное, думал, что Меванча ничего особо ценного добыть не могла. Или, скорее, постепенно понимал, что происходит что-то не то, и зверел с каждым днем все больше. А потом решил дать один ответ на все вопросы — мятеж.

Вот чего стоили все мои замыслы, все мои усилия.

Интересно, какова тут была роль господина Ду. В принципе, он вполне может не иметь никакого понятия, что за игру ведет. Служит в секретном ведомстве, выполняет опасное задание, сидит в логове мятежника. Наверняка он еще и поставляет оттуда информацию господину Чжоу, не зная, что на самом деле тот служит вовсе не императору. Да вы герой, господин Ду. Хотя, похоже, что и вас очень скоро уберут, так же как хотят убрать меня. А раз все равно уберут, то зачем мне вас жалеть?

А если…

— Да, скажите, а вы не видели — доставили ли уже моему представителю такие, знаете ли, резные фигурки из ценного дерева, очень красивые? — по какому-то наитию спросил я карлика.

— Конечно, конечно, это очень знаменитые фигурки, — показал он зубы среди клочьев бороды. — Уже там, уже там.

Я горько вздохнул.

— А знаете ли что, любезный, — обратился я к карлику. — А ведь действительно я мог бы передать через вас письмо… Когда вы увидите полководца?

— Да через два-три дня, если очень быстро ехать, — удивил меня карлик. — Ведь Тунгуань совсем близко, а войска с обеих сторон меня знают и пропускают. И если господин еще там, не уехал обратно в Лоян… Ну, а вашего человека я там точно увижу. Он сейчас у Тунгуаня.

— Нет, нет, — заторопился я. — Записка эта — вовсе не для моего человека. Только в руки самому нашему господину. Позволите маленькую кисточку?

«Я не был с тобой честен, — писал я обреченному, как я теперь точно знал, Рокшану — Ань Лушаню, великому полководцу и великому мятежнику. — Но для этого у меня были причины: господин Чжоу из известного тебе ведомства Аньлэ контролировал каждый мой шаг и каждую строку моих писем. Зато теперь я могу загладить часть своей вины перед тобой, сообщив тебе: тот человек, которого у вас считают моим представителем, на самом деле представляет господина Чжоу. Я и понятия не имел, что он остается в вашем лагере. Поосторожней с ним. И отбери у него некие фигурки из камфарного дерева. — Чжоу хочет с их помощью твоими руками решить какие-то свои проблемы. А стоит ли тебе быть игрушкой в руках как моих, так и его, или в руках твоего старого недруга Ян Гочжуна? И еще одно: все это время господин Чжоу с моей помощью добивался заключения договора о взаимопомощи и границе как с уйгурами, так и с халифатом. Того самого договора, который я — прости — предлагал одновременно тебе. И вот теперь заключит его он, а не ты. Уйгуры же дадут империи боевых коней. Что это означает для тебя — можешь догадаться. И последнее, братец: если сможешь, спасайся и приезжай в Самарканд один, без армии. Город ждет тебя».

Два-три дня, подумал я. И еще два-три дня потребуется человеку с неизвестным мне лицом на обратную дорогу, с приказом перерезать Маниаху глотку или проткнуть его стрелой из-за угла. Успеваем.

С новыми поклонами распрощались мы с моим бывшим убийцей. Переглянулись с Меванчей, сели в седла и неспешно тронулись в путь.

— Спасибо, — тихо и серьезно сказал ей я. — Я все хотел тебя спросить: а почему ты тогда решила спасти мою жизнь? Ведь ты могла сделать то, что тебе было приказано — понаблюдать за визитом карлика с крыши, доложить хозяину, что казнь прошла нормально. Ты ведь еще и рисковала — переодетые солдаты могли бы догадаться, что стрелу пустил вовсе не мой охранник.

— Нельзя служить сумасшедшему, — ответила Меванча, покусав губу. — У меня были несколько месяцев, когда я… Ну, мы с цирком выступали по всем границам и отлично зарабатывали. И вот тогда мы с Рокшаном… встречались часто. Ну, громадный щедрый мужчина, знаменитый воин и все прочее. Я — свободная женщина. Вы же понимаете. Но — у него умирает голова, господин Маниах. И сердце. Он стал жесток. И глуп. Видимо, он не всегда был таким, его генералы говорят, что он изменился. Заболел. Да я и сама видела это. Я тогда вернулась в столицу, начала думать — что мне делать? А к этому времени я уже жила — жила у вас. И наблюдала за вами всеми. Я уже знала, что это вы — Ястреб. Но дело не в имени, вашем или — ваших друзей. Ваши сердца не умерли, господин Маниах, вот что главное. И когда братья Ляо получили от сердара Рокшана заказ — убрать вас, я недолго думала. Мне надо было, чтобы вы были живы. Все получилось так просто — днем я услышала, что они этой ночью пойдут в ваш дом, а с ударом вечернего барабана уже была у вас на крыше. Спасти ваших людей, извините, я бы не смогла — а вот пустить стрелу в нужный момент было не так уж сложно. Кстати, — тут она растянула свои тонкие губы в улыбке, — я целилась не в середину спины, а в лопатку. Старый Ляо мне все-таки друг. Так и получилось. И еще: если вы теперь действительно берете меня с собой, с этим караваном, то вообще все в моей жизни получилось так, как я хотела.

— Я? — удивился я. — Я никуда не беру тебя, дорогая Меванча. Это Сангак тебя берет. Я поеду один.

Мы посмеялись — два понимающих друг друга человека. Мне было грустно и легко. Я ехал по улице прекраснейшего из городов мира с женщиной необычайной красоты, и мы говорили с ней как воин с воином и это было хорошо. Два охранника сзади нас очень старательно делали вид, что просто выехали на улицу покататься — и это было смешно и отлично.

Но улыбка Меванчи была невеселой.

— Вы поедете один, господин? — медленно повторила она, покачиваясь в седле. — И ничего, ничего нельзя сделать? Похищение? Вызвать ее сюда? Отбить? Я бы участвовала в этом бою. Всей душой.

Она всматривалась в мое лицо, пытаясь найти ответ. А ответ был очевиден: тысячи гвардейцев и сотни соглядатаев, три ряда дворцовых стен с охраняемыми воротами. А главное — если бы она только захотела сама…

Потом Меванча отвернулась, вздохнула и продолжила:

— Три раза я выступала благодаря ей во дворце, пока не… не пошли дожди. Дело не в деньгах и подарках. И не в том, что несколько раз жены и наложницы принцев подходили ко мне с просьбами развлечь их господина не только танцами. Предлагали огромные деньги. Но эти принцы не могут готовить так вкусно, как Сангак, так что зачем мне их развлекать? Понимаете, вот появилась в моей жизни красивая, великолепная женщина и просто так подарила мне что-то неожиданное. Каналы и пруды, и беседки невиданной красоты, и ароматы, и лицо императора совсем близко. Знаете, сколько раз я хотела попросить вас, господин, позволения оказаться с ней наедине. Поблагодарить ее. Она — совсем беззащитна. Ее кожа — как у ребенка. Снять с нее эти потрясающие шелка, подобных которым я не видела никогда. Прикоснуться к ее шее, чуть-чуть, и… Вы ведь меня понимаете?

— Меванча, ты настоящий воин и мужчина, — сухо посмеялся я. — Я без малейших сомнений помог бы тебе. И даже не сказал бы ничего Сангаку. Но — увы. Если бы ты знала, скольким людям мне в этой жизни пришлось сказать «прощай» — ты бы удивилась.

И я отвернулся, рассматривая двух проезжавших мимо толстых господ в складках одежд и весьма замысловатых шапках. Они подпрыгивали, как вороны на жердочках, на маленьких сиденьях повозок так, будто ни войны, ни мятежи никогда не смогут их коснуться. Лошадки их мотали друг на друга головами, но в целом были настроены так же незлобиво, как и хозяева.

Наконец я повернулся обратно и стал смотреть прямо на дорогу.

— Я же говорю, что ваше сердце не умерло. Только такие люди и могут быть настоящими воинами, — тихо сказала танцовщица и тоже начала рассматривать проезжавших. — А все остальные — просто убийцы.

Не так уж часто бывает, чтобы на мою спутницу начали обращать внимание раньше, чем на меня. Меванчу всегда узнавали на улицах столицы, и далеко не только согдийцы или персы. Вид звезды, в блестках, драгоценной сеточке на голове, мирно трусящей прямо по улице, как обычный человек, успокаивал чанъаньцев и вызывал множество поклонов. А тут и Сангак у въезда в «Золотое зерно» сначала мгновенно удостоверился, что великая женщина в полном порядке, — незаметно, как ему казалось, — и только потом перевел взгляд на меня и взял коня под уздцы.

— Все хорошо, — тихо сказал я ему. — Начинаешь готовить мое исчезновение. И вы двое со мной — но не одновременно.

— Ну, естественно, — кивнул он. — Собственно, уже почти все готово. И еще: не вооружить ли охрану?

За ношение оружия тут полагалось два года каторги, но я вспомнил о двух внезапно выкатившихся на меня карликах и кивнул: да, пора.

Тут он наткнулся на мой взгляд и очень удивился.

— Случилось что-то очень хорошее, хозяин? Неужели с нами поедет еще госпожа…

Я поморщился самым неприятным образом:

— Нет, нет, другое. Скажи, Сангак, если бы ты был Мелеком, где бы ты спрятал деньги — очень много денег?

Этот человек способен был удивиться, наверное, лишь какому-нибудь особо удачному куску баранины на крюке, нежно-розовому, с ровными параллельными белыми полосками ребер.

— Деньги? Так, чтобы их до сих пор никто не нашел? Много тяжелых связок монет? Да хотя бы на складе пряжи, в земле — у нас ведь там всегда что-то было сложено в три яруса, и только сейчас совсем пусто. И всегда есть охрана. А где еще… ну, я сейчас посмотрю, хозяин, я правильно вас понял?

Я рассеянно кивнул и двинулся в дальний угол двора, где от Маленького Вана с поспешными поклонами отбежали при моем приближении две симпатичнейшие девицы, на вид — оркестрантки или еще кто-то из мира прекрасного.

— Последний караван, господин Мань? — скорбно вскинул он брови. — Что же мы будем делать потом?

— А потом мы, наконец, отдохнем, — благожелательно сообщил я ему. — Будут и еще караваны. И мне надо взять у тебя несколько уроков языка — я в последнее время сделал несколько непростительных ошибок. Они, знаешь ли, могут стоить очень дорого. Ну, а потом — надо, чтобы мятеж скорее кончился. И еще: скажи своим девушкам, что я рад их видеть, а работы новой я тебе пока давать не буду. Пусть приходят чаще.

Да, да, о моем отъезде здесь знали три-четыре человека, и даже им я бы с удовольствием о нем не говорил. Ну, а самый момент отъезда я не собирался называть заранее даже Сангаку.

И в этот момент я уловил на дальнем конце двора, там, где начинались наши склады, равномерное помахивание правой руки вновь вышедшего на свет и жару Сангака. На сгибе его закутанной в подвернутый рукав левой руки висело что-то вроде толстой змеи.

Я повернулся и пошел к нему. Змея, как и следовало ожидать, была тяжелой, оттягивавшей его руку к земле связкой монет.

Это была не медь, а золото; как и все здешние деньги, каждая монета имела квадратное отверстие посредине, и все они связаны прочным шнурком.

У входа на склад уже стояла дополнительная охрана с напряженными лицами.

Некоторое время я смотрел на извлекаемые из ямы в углу тяжелые связки монет, вдыхал плесневелый запах земли. И не испытывал никаких чувств вообще.

Вот и последняя загадка решена. И что я от этого получил?

Ну, деньги. Очень много денег — примерно столько же, сколько мне привезли из императорской казны прошлым летом, пока я навещал братца Рокшана. Собственно, чудовищно много денег — на них сейчас можно было купить громадные груды шелка, или чего угодно еще, — но мне это было уже не нужно.

Что мне с ними делать? Часть я еще успею погрузить на верблюдов — но вывозить деньги из империи запрещено.

Так, сейчас, значит, придется разбираться с этой свалившейся на меня обузой.

А остается всего шесть — даже уже фактически пять — дней.

В принципе, все выглядело хорошо. Никому не должно было быть до меня дела, даже господину Чжоу. Все внимание столицы еще с ранней весны было приковано к Тунгуаню, где скопилось почти двести тысяч солдат империи, отлично чувствовавших себя в ущелье между своих же крепостей.

В это ущелье, к защитникам империи, столичные жители отправляли на осликах вкусную еду и чайники с вином. И, естественно, все хорошо знали, что умный старый Гэшу и носа не высунет на равнину: ему надо было просто стоять там со всей армией и ждать. Ждать, пока две другие армии императора — сына киданьского князя Ли Гуаньби и генерала Го Цзыи — добьют одну из армий Ань Лушаня в тылу, и пока стоявший у Тунгуаня мятежный генерал Цуй не почувствует себя в некотором роде одиноко.

Но до развязки еще оставалось время. А мне было нужно только пять дней.

Они пролетели очень быстро — я успел внимательно изучить лица всех людей господина Чжоу, дежуривших вокруг моего дома и притихшего подворья, обойти лавки на Восточном рынке и даже купить совершенно не нужные мне вещи.

Мне очень хотелось сбежать гораздо раньше. Но есть такая штука, как самоуважение.

Не дождетесь, господин Чжоу. Я уйду красиво.

Последний вечер я проведу в своем доме, неторопливо вымоюсь в своей бане — и пусть оставшийся там намек на камфарный аромат «танцовщицы Юй», или воспоминание о нем, будет последним из ароматов в последнюю мою ночь в столице.

А потом я лягу на свою постель, на чистые простыни, обдуваемый теплым ветерком лета. Послушаю в последний раз шорох деревьев в моем саду.

Ну, а утром мои «вторые тени» из ведомства господина Чжоу увидят — и не в первый раз — поучительное для них зрелище.

Ястреб выйдет пешком, без всякого сопровождения, из ворот своего дома и зайдет в лавочку у входа в квартал.

И исчезнет.

Глава 21

ГОРЬКИЙ ДЫМ

Я мог бы догадаться, что в столице что-то произошло, по разбудившему меня грому гонгов в монастырях. Но слышать этот отдаленный грохот не хотелось — утро было так прекрасно, расплавленное золото солнца так щедро пронизывало насквозь листву моего сада, свежий хлеб был так нежен и ароматен, — пока передо мной не возник неведомо как ворвавшийся в дом господин Ду. В глазах его была смерть.

— Господин Чжоу вас ждет, — проговорил господин Ду. Я перевел взгляд на распахнутые ворота: там маячили малиновые мундиры гвардейцев, их кони фыркали и переступали ногами в переднем дворе. Это было похоже на жуткий сон, в котором якобы убитый больше года назад, ночью, в этом же саду карлик воскрес этим утром в виде господина Ду, с неопрятно свисающими усами и ввалившимися глазами, а солдаты как минимум учетверились числом.

Не было времени думать о том, что произошло. Но в целом было ясно, что воскресший карлик, скорее всего, передал мое письмо совсем не туда, куда я хотел. А как, почему — добровольно, по ошибке или принуждению, — разбираться было некогда. Ясно было лишь, что господин Ду уцелел, и, судя по его взгляду, с моим письмом был знаком слишком хорошо.

— Прямо сейчас, пожалуйста, — вежливо добавил господин Ду, как будто все и так не было предельно ясно.

Я понял, что никто не собирается ждать, пока я переоденусь, а затем и скроюсь через внутренние комнаты в задние сады, оттуда-к караванщикам, и прочь из несчастной империи. На ослабевших ногах, с екающим сердцем я направился за господином Ду к воротам, махнув рукой Букару и второму охраннику: коня.

А еще я дважды сжал в кулак левую руку, одновременно встряхивая ее. Зрачки Букара расширились: он увидел, он понял. Сигнал означал: это арест, догнать и отбить любой ценой, затем — немедленное бегство. Дальше оставалось рассчитывать только на то, что ребята догадаются: лучше отбить меня сразу, на шумной улице, чем вытаскивать потом из-за надежных каменных заборов, охраняемых солдатами господина Чжоу.

Я медленно поднялся в седло Мышки и, не глядя ни на кого, выехал за ворота.

— Сигнальные костры у Тунгуаня этой ночью не зажглись, — безжизненным голосом сказал мне господин Ду.

Имперской столице конец, тупо думал я, рассматривая обычную утреннюю разноцветную толпу в своем квартале — движущуюся на осликах, конях, гуляющую пешком по чистым дорожкам. Ах-х, ах-х, сотрясались гонги, но они были далеко, и горожане только иногда с недоумением обводили взглядом верхушки деревьев над стенами квартала.

Квартальные ворота; не смотреть назад — моя охрана сама знает, что делать. Проспект, как всегда полный всадников и повозок. Среди веселых разговоров и стука копыт группа гвардейцев в красных мундирах и господин Ду, тоже на армейской лошади, в своей обычной серой одежде и черной шапке, ехали за мной, охватывая полукольцом сзади, как загонщики зверя.

— Надо торопиться, — прозвучал сзади голос господина Ду.

На мой взгляд, мы и так ехали чрезвычайно быстро, и только толпы горожан на перекрестках замедляли наш путь. Моя слабость давно прошла, я уже твердо изготовился сделать резкий рывок вперед и влево, обогнуть очередную группу праздношатающихся, оставив ее между собой и своим конвоем, и перейти в галоп, показав гвардейцам, чего стоит моя скромная Мышка. А если моя охрана еще не следует за нами по пятам, что ж, будем рассчитывать только на себя. Далее же — можно и в одиночку на полном скаку проскочить городские ворота, ворваться на этот громадный хаотичный постоялый двор под открытым небом, среди тысяч коней и верблюдов проскакать мимо своего каравана, так, чтобы меня увидели «невидимки», сделать еще круг, чтобы они всё поняли окончательно. Дальше «невидимки», с моей домашней охраной или без, устраивают веселую игру «держи вора», создавая толпу, перегораживающую дорогу имперцам. А я к этому моменту уже лежу, скрюченный, во вьюке на боку верблюда — и остаюсь в этой незавидной позе до первой станции.

Я даже знал, где устрою свой показательный галоп, — за один квартал до последнего поворота к господину Чжоу.

И в этот момент я оказался лицом к лицу с надвигающимся прямо на меня конным строем, перегородившим всю улицу и буквально сминавшим все на своем пути.

То были не красномундирные столичные гвардейцы: передо мной раскачивались грязные, потные болотно-зеленые куртки фронтовой кавалерии. Лица всадников были будто вылеплены из придорожной грязи, скуластые, неподвижные, равнодушные.

Толпа не слишком замечала происходящее — что такого, встретились на улице два отряда императорской кавалерии, сейчас будут разбираться, кто кому должен уступить дорогу.

На приближавшихся лицах передних всадников начали появляться нехорошие улыбки. Но смотрели они не на меня, а мне через плечо — на моих загонщиков в дворцовых мундирах. Смешной согдиец с большим носом и торчащей бородкой на серой лошадке не интересовал ветеранов Ань Лушаня: подумаешь, еще один из сотен гражданских на улице. Мне только и потребовалось, что смешно взмахнуть руками, делая вид, что я уже вываливаюсь в страхе из седла в глубокую придорожную канаву.

Крайний всадник лениво ухмыльнулся. Его черногривая толстоногая лошаденка чуть не спихнула меня в эту канаву всерьез, и тут с нарастающим воем «у-ху» мятежники двинулись на моих конвоиров.

Я ударил Мышку пятками и рванулся по обочине вперед, не оглядываясь. И только пролетев целый квартал, понял, что по инерции подскакал к самому входу на подворье господина Чжоу.

А также — что у его ворот стоит неподвижная толпа и что оттуда, из-за замшелой серой стены, между утренними лучами и призрачно черневшими в них верхушек деревьев, стелется горький черный дым.

У ворот не было никакой охраны. Не слезая с Мышки, я въехал во двор, готовый в любое мгновение развернуться и понестись оттуда прочь.

Ворот как таковых, собственно, не было, они были разнесены в щепки. Горели галереи за внешней стеной, огонь скрючивал яблоневые листья. Свечкой пылал кипарис, за которым, помнил я, располагалось высокое сиденье хозяина этого дома.

Среди заволакивающих двор клубов дыма виднелись красные кучи тряпья, в которых только через мгновение-другое можно было опознать неподвижно лежащих гвардейцев. В углу пыталась подняться умирающая лошадь, шоколадная шкура ее мокро отсвечивала сполохами огня. Ни одного вертикально стоящего человека во дворе не было. Стояла страшная тишина, лишь трещал огонь. Мышка закрутила головой, просясь вон отсюда.

Из седла мне был хорошо виден господин Чжоу на своем обычном месте под навесом дальней галереи.

Он лег бы, наверное, поудобнее, лицом прямо на бумаги, но ему мешали два бамбуковых древка стрел, торчавших из груди и упиравшихся в стол, как подставки для его тела. Галерея над головой господина Чжоу была охвачена огнем, я понял, что она скоро обрушится на его свесившуюся голову.

Я развернул лошадь и двинулся обратно к воротам. И тут встретился взглядом с молодым гвардейцем в малиновом мундире с офицерскими вышивками на плече и груди.

Молодой человек был жив, он сидел, привалившись боком к еще не горевшей балюстраде. По странно вывернутой ноге я понял, что он не может даже ползти. А кожаное, «варварское» оперение торчавшей из плеча стрелы говорило о том, что он вряд ли способен отползти от надвигавшегося огня даже на руках — одна из них уж точно не шевелилась.

Юноша с сероватым лицом молча смотрел на меня.

— Здравствуй, Маленький Ван, — негромко сказал я ему.

Трещал огонь, над кровавым песком полз запах горелой бумаги. Горели архивы Ведомства по работе с иностранцами, горели кроличьи кисти, свитки, рабочие записи господина Чжоу на дешевой маньской бумаге. Горела история торгового дома Маниаха, тщательно записанные легенды о Ястребе — воине и целителе.

— Я не Маленький Ван, — сказал мне мой старший писец. — Я Цзя, Цзя Дань.

Тут он сделал над собой усилие, чуть выпрямился и добавил:

— Дувэй «малиновых барсов».

— Дувэй? Что ж, тогда ты точно не Маленький Ван, — ответил я. — Видишь ли, в моей последней битве у меня под командой было сто всадников, плюс столько же конюхов, обслуги и прочих — всего как раз двести. Так что я, видимо, тоже дувэй, и не больше, и поэтому ни в коем случае не должен называть тебя Маленьким Ваном или даже Маленьким Цзя…

Я, конечно, мог бы сказать ему, что были и другие битвы, раньше Таласа, — и что в решающей, при реке Заб, когда черные знамена Аббасидов взлетели над кровью и стонами поверженных Омейядов, когда детоубийцы и грабители городов получили свое, — я командовал, к собственному изумлению, отрядом в три тысячи воинов. То есть был, по имперским и любым другим понятиям, генералом — и генералом победившей армии. Но я сам не слушал собственного бормотания, потому что к этому моменту уже соскочил с Мышки и искал, нагнувшись, во взрыхленном ногами и копытами окровавленном песке какую-нибудь палку длиной в локоть или лучше в два.

Обломок короткой кавалерийской пики, валявшийся неподалеку, подошел идеально. Маленький Ван, увидев меня с этим обломком, страдальчески сморщился и даже закрутил головой: ну почему же дубинкой, нельзя, что ли, ударить хоть кинжалом…

Кинжал тоже не замедлил обнаружиться, и я начал пытаться расколоть обломок вдоль, на две длинные ровные дощечки.

— Лошадь копытом? — поинтересовался я, подходя к нему с этими приспособлениями.

Бывший Маленький Ван заторможенно кивнул, продолжая смотреть на мои руки.

— Лошади — они такие… Они это могут, — бормотал я, оглядываясь по сторонам. Тут взгляд мой упал на тело еще одного офицера — кажется, даже постарше званием Вана-Цзя — и на платок вокруг его шеи, ага, еще лучше, длинный шарф. То, что нужно.

— Значит так, дувэй «малиновых барсов» Цзя, — сказал я ему уже более внятно, — сейчас, возможно, будет больно. А может, и не очень больно. Лучше начинать все-таки с ноги, я хочу, чтобы она у тебя была уже в порядке к тому моменту, когда я займусь плечом.

Соединять сломанные кости — странное искусство. Ты лепишь пальцами ногу, как будто она из глины. И нужно очень внимательно прислушиваться к своим пальцам и верить им, потому что нет никакого внятного объяснения тому моменту, когда две половинки сломанной кости соприкасаются так, будто они и не расставались. А еще бывают осколки кости, а еще — когда между ними попадает мясо, и тут пальцы должны решать сами, что им делать: дергать и тянуть, сжимать, чуть покручивать.

Я заново вылепливал дувэю ногу долго, очень долго. А чтобы нам не было скучно и чтобы он не сосредоточивался на том, что я делаю, рассказывал:

— Ты знаешь, уважаемый Ван — прости уж, что иногда так тебя буду называть, — я уже больше года знаю, что ты, скорее всего, совсем не Ван. И что приходившие к тебе постоянно девушки совсем не оркестрантки. Дело было так: я сидел под этим самым деревом, а уважаемый господин Чжоу рассказывал мне про Ястреба с черными кончиками крыльев… Так вот, мой дорогой друг, каждый мальчишка на самаркандском рынке расскажет тебе легенду про Ястреба. Но вот черные крылья — это другое дело. Это придумали мы. И только для тебя одного. Для еще одного человека, в котором мы тоже не были уверены, кончики крыльев были снежно-белые. И так далее. Но Чжоу назвал именно черные. Как ощущается нога?

— Что? Она ощущается… правильно, — с удивлением нашел слово он.

— Отлично, — порадовался я. — Так и должно быть.

Галерея над головой бывшего главы самого секретного из департаментов империи начала рушиться, погребая его тело под тучей искр. Новое облако дыма доползло до нас, и мы оба закашлялись. Я с закрытыми глазами защемил его ногу между двумя обломками пики и начал затягивать конструкцию шарфом. Юноша терпел.

— Империя погибла, — прошептал, не глядя на меня, Ван, он же Цзя, когда я позволил ему отдохнуть. — Они прорвали Тунгуань. Как же все быстро обрушилось — кто бы мог подумать, гвардия, пограничники Гэшу Ханя, солдаты столичного военного округа… и все впустую. Вот они, здесь. Как же это получилось?

— Империя твоя не погибнет никогда, дружочек, она слишком огромна, — ответил ему я, завязывая очередной узел на шарфе. — Даже династия, наверное, останется — очень уж много принцев дома Тан захотят занять трон. Я много тебе порассказал бы о том, как гибли самые мощные, самые прекрасные империи, — и всегда оказывается, что виноваты несколько безвольных либо чересчур самоуверенных дураков, которых много-много умных людей в свое время побрезговали выкинуть вон… Только даже и не думай на нее наступать еще недели этак три. И не шевели ступней — а когда тебя отсюда унесут, зови хорошего армейского лекаря как можно быстрее. Пусть наложит шину еще раз. А когда ее снимут, будешь учиться ходить заново… Покажи-ка мне теперь плечо, мой дружочек.

Его малиновую куртку я разрезал кинжалом — и засмеялся (пациент посмотрел на меня с подозрением и осуждением). Стрела сделала с ним в точности то, что несколько лет назад со мной, — пробила грудь под самым плечом, ближе к подмышке, со спины, и, к счастью, ее окровавленный кончик чуть высунулся из-под побледневшей кожи.

— Тебе повезло, дорогой, — сказал ему я. — Если бы стрела попала на ладонь ниже, ты уже не мог бы говорить и дышать, грудь у тебя была бы полна кровью, она залила бы твое сердце и остановила его, и ты лежал бы тут, как и все остальные. А раз уж ты остался жив, то мы сможем эту стрелу вытащить вперед, отрезав сзади оперение. Вот если бы она застряла, то надо было бы дергать ее обратно, а она зазубрена так, что дергать ее обратно как раз не стоит… Но и сейчас больно будет очень и очень, причем сразу, уже когда я начну это оперение отрезать. Ну, а когда буду вытаскивать саму стрелу, то тем более. Главное, что нога уже зафиксирована, а то… Так вот, империя, дорогой мой мальчик. Империи наши — это мы с тобой и еще много других людей. Если мы живы — будут и империи. А если ты увидишь, что дело совсем плохо, что империя твоя совсем загрустила, то залечи ногу и плечо, укради деньги и трогайся по знакомому тебе пути к нам, в Самарканд. Ты был хорошим врагом нашего дома. Мы умеем ценить хороших воинов и умных людей, дорогой Цзя Дань, потому что…

Тут я выдернул стрелу одним быстрым движением, и юноша успел только выдохнуть, а потом зарычал. Дальше пошел в ход его собственный шейный платок, и шарф, и его фляжка с вином. Потом дувэй продолжал, задыхаясь и шипя, ругаться, а я все заговаривал ему зубы:

— Ты, наконец, увидишь апельсиновый закат над Бизантом, каменным городом среди морских заливов и проливов. А потом загорятся огоньки в домах, и холмы будто покроются тысячами светлячков. Пахнуть будет морем, жареной рыбой, луком, хлебом и шафраном. А дальше… может быть, увидишь странный город на сваях — Вениче и много других городов. Не отказывайся, дувэй. Потом ты вернешься домой и сделаешь для своей империи много хорошего. А пока что — спрячься и лечи ногу. Сейчас тебя отсюда уведут — а ты будешь прыгать на здоровой ноге, держать свою больную ногу здоровой рукой, вот так, и никому не давать тебя трясти и торопить.

Тут я снова взглянул на его ногу, точнее на завязанный узлами шарфик отличного персидского шелка, и перевел взгляд на убитого офицера. Он был со мной одного роста. Стрела торчала у него из глазницы — хорошо стреляют всадники Великой Степи… Я наклонился и с омерзением начал стаскивать с трупа мундир. Цзя Дань, уже чуть порозовевший, молча смотрел на мои манипуляции.

Отряд «малиновых барсов» был непрост, кого попало не поставили бы под команду господина Чжоу. Тут не годились пузатые столичные гвардейцы — сочинители стихов и музыки, любители заговоров, а еще в большей степени сплетен о таковых.

И передо мной было тому доказательство: на теле убитого под красным мундиром оказалась кольчуга, отливающая серебром балхская кольчуга, стоившая целое состояние или взятая даром у какого-то мертвого воина, возможно — из моей же страны. Очень она помогла обоим своим прежним хозяевам, мелькнула у меня мысль.

Я натянул на себя и кольчугу, и красный мундир, и тяжелую, подбитую железом шапку с заломленным вперед кожаным гребнем, имитирующим головную повязку. Сапоги — стандартные, армейские, из козлиной кожи с завязками, — вот тут я вздохнул и решил, что обувь все-таки должна быть удобной и своей… Я взял также портупею и меч в ножнах, который хозяин даже не успел оттуда достать. А Цзя Дань все смотрел и смотрел на меня.

Двор постепенно заполнялся людьми — первые уличные зеваки осторожно пробирались туда, куда еще вчера опасались даже подойти. Появились два первых красных мундира, я призывно махнул им рукой и показал на Цзя Даня. Они повиновались молча и мгновенно. И когда я уже на моей тохаристанке выезжал из бывших ворот, я увидел на уровне седла вытянутое лицо и непонимающие глаза господина Ду, пешего, в разорванном халате. Он смотрел на меня и не узнавал. Я любезно кивнул ему и проехал мимо, краем глаза видя, как глаза его расширяются, в них появляется сначала изумление, а потом и нескрываемая ненависть. Но я уже перешел на рысь.

На главном проспекте, который я пересек не без труда среди водоворотов пеших и конных, ко мне протягивали руки, пытаясь спросить, что делать. Я крутил головой и несся дальше — на юг и потом на восток, к дому.

Дело в том, что мне пришла в голову мысль: теперь-то я вполне могу заехать домой, чтобы взять в дальнюю дорогу пару необходимых вещей — правда, у седла висела торба с обычным запасом денег, но все же… Если же встретится отряд гвардейцев или мятежников, то на Мышке уйти от них будет не трудно. Но именно сейчас им всем уже не до меня.

Потом как-то сам собой возник вопрос, а зачем этот отряд вообще сжег ведомство господина Чжоу и откуда он там появился — что, понесся туда прямо от городских ворот, в которые, похоже, его впустили без проблем? Почему именно туда?

И что еще интереснее — куда этот отряд направлялся после погрома ведомства Чжоу, когда мы встретились с ним лицом к лицу, почти у самого дома?

За квартал от дома я уже знал ответ, и мне даже не нужен был все тот же горький запах дыма, чтобы подтвердить мои догадки.

Мой дом горел, единственный во всем квартале. Пламя поднималось над всеми галереями одновременно. Воины Ань Лушаня умеют жечь… Я различил издалека фигурки моих людей, мелькающие в дыму с какими-то узлами и даже чайниками. Чем я мог им помочь?

Я подтолкнул пятками лошадь и понесся, уже галопом, к Восточному рынку.

Здесь дым был жирен и полон сажи. Согдийское подворье горело все сразу, но эпицентр огня был именно там, где помещалось «Золотое зерно». Сейчас оттуда поднимались еще и клубы пара — кто-то пытался гасить огонь, но масло из котлов, грамотно разлитое героями Великой Степи, не так просто было потушить.

В толпе десятков и сотен согдийцев и тохаристанцев мелькали знакомые лица, но никто не узнавал меня, сгорбившегося в мундире и шлеме на Мышке среди этого хаоса, а я не пытался заговорить с ними. Потому что на моих глазах из дыма, вихрей пепла и луж черной воды люди тащили, отворачивая лица или пытаясь обернуть их тряпками, одно тело за другим, обугленные и жуткие.

Удай-Бабу миновала эта участь — он сидел, привалившись спиной к стене и раскинув ноги в стороны, неопрятный пучок его волос свешивался на грудь так, что не было никаких сомнений — их обладатель находился высоко, за облаками снежных гор Запада, и к нам больше не вернется. Потому что голова живого человека так лежать не груди не может.

Серая змея уютно устроилась у него на коленях.

А потом я увидел ставшую странно тощей обугленную длинную фигуру без левой руки. За ней — черный, совсем без лица, труп высокой женщины. И еще какие-то дымящиеся останки. Мой взгляд зафиксировал и нелепо сваленные у стен трупы пограничников, пять, шесть, десяток — похоже, Сангак и его подруга без боя не сдались.

А я все сидел в своем седле, с мокрым от пота лицом и слезящимися от дыма глазами.

Вот они, мои победы. Я победил всех врагов, я выиграл битвы с двумя великими империями и спас свои города. А оборачивались эти победы горьким дымом других городов, которые я любил не меньше, и погибшими друзьями.

Оставалось одно: выехать, пока меня не увидели и не узнали, из ворот и тронуться через недоуменно гудящий город — на запад, к караванщикам, домой. Чем не достойное завершение блистательно прожитой жизни, о которой мальчишки поют на рынках песни? Сделать уже больше ничего нельзя, спасать больше некого. На запад. Все.

Я выехал из ворот и повернул Мышку на север, в сторону императорского города.

Глава 22

ЗА ЭКИПАЖАМИ ИМПЕРАТОРА

Ворота в первый, «внешний» императорский город — Гунчэн, он же Хуанчэн, — были, как всегда, открыты. Я проскакал через этот узкий, низкий (для всадника) туннель под давящей глыбой серого камня, почти не замедлив хода и приветственно махнув рукой охранявшим их гвардейцам.

За воротами и толстой, высотой в два человеческих роста, стеной лежал громадный, запутанный лабиринт павильонов под высокими серыми крышами, населенный тысячами чиновников с их мириадом свитков и кистей. Отсюда управлялась до сего дня империя. Тайное ведомство господина Чжоу было, наверное, единственным, которое укрывалось между обычными жилыми домами на западе города — все прочие чиновники были здесь.

Лабиринт этот был хорошо знаком мне и моим людям, раз за разом упорно договаривавшимся здесь о покупке новых партий шелка с государственных мануфактур. И проблема была как раз в том, что меня знало здесь слишком много людей. Поэтому в своем гвардейском наряде мне лучше было объехать стороной, например, Ведомство ткачества и красильного дела.

Стаскивая одежду с мертвеца на окровавленном песке, я думал о том, что в этой черной шапке-шлеме и малиновом мундире ниже колен можно свободно перемещаться по городу, к которому подступил противник. Что ожидает в ближайшее время столицу? Хаос, галопирующие и марширующие солдаты, городские и квартальные ворота, которые открываются и закрываются в самое неожиданное время и без всякого смысла. Все это — не лучшая обстановка для гражданского человека, которому нужно куда-то пройти или проехать. А вот офицер гвардии в такие моменты может ехать куда угодно, и его лицо никто не будет рассматривать. Ну, какое может быть лицо у военного, скачущего куда-то среди дыма, криков и хаоса? Он сам — лицо катастрофы.

Но теперь я уже думал о другом: что мундир — это мой шанс пробраться как можно ближе к дворцу. Не к этому, где трудились чиновники, а к следующему, внутреннему, запретному.

Мой путь был не столько труден, сколько требовал невероятного терпения. Человек в гвардейском мундире в такие минуты не просто может, а должен метаться по дорожкам между павильонов и толп чиновников и задавать лающим голосом какие угодно глупые вопросы. «Где генерал Цзяо?» «Кто видел Цзю, помощника министра левой руки?»

Несуществующих генерала Цзяо и чиновника Цзю, конечно, не знал никто. Но в тяжелый для Родины час чиновники и просто прохожие очень хотят помочь солдатам своей империи. Тем более если эти солдаты — из иностранцев, которым сейчас особенно тяжело, и тем более если они получают, как обычно, идиотские приказы с перепутанными именами и не знают, как их выполнить, — но выполнить обязаны.

Вдобавок ни один чиновник все равно не работал. Цветными кучками стояли они у входов в свои ведомства и, встревоженно сблизив украшенные черными шапками головы, сплетничали. «Если вам нужен тот Цзю, который сейчас перешел в Ведомство лесов, то это вот там, за углом, а единственный генерал Цзяо, которого я знаю, был отправлен к Тунгуаню. Ах, нет, похоже, что у вас донесение к генералу Цзяо, который возглавляет Полк тысячи быков. Он с утра — во внутреннем дворце», — таков был типичный ответ, который помогал мне завязать следующий разговор у следующего павильона, уже зная, какие имена надо называть. Изнуряюще долгая игра, но кому, как не мне, знать, как в нее играют. Еще аллея, еще разговор. Солнце неуклонно ползет к западу.

С птичьего полета мой малиновый мундир, наверное, продвигался по этому лабиринту как щепка по воде озера — вроде бы бесцельно подпрыгивая и дергаясь во все стороны на мелкой ряби, но на самом деле неуклонно приближаясь к берегу. В моем случае — все дальше от входных ворот, все ближе к Дамингуну, внутреннему императорскому дворцу.

Я встречался с множеством расширенных зрачков и вытянувшихся лиц. Катастрофа у Тунгуаня поразила всех. Все думали, что, судя по моему лицу, я как раз и примчался с места побоища, везя донесения от погибших генералов к другим, полностью деморализованным генералам.

В ответ на встревоженные расспросы о том, что же случилось, я печально качал головой, безнадежно махал рукой и произносил невнятные фразы. И чиновники наперебой снабжали меня все новыми подробностями происшедшего, так что, проехав через квартал, я уже мог сам, как очевидец, рассказывать о том, что случилось у Тунгуаня.

А случилось там самоубийство императорской армии, которая неделю за неделей оставалась неуязвимой, сидя в ущелье. И сидела бы там и дальше, поскольку дряхлый генерал Гэшу, который передвигался только на носилках, совершенно не был склонен к геройским атакам.

Приказ о выходе армии из ущелья на равнину для решительной атаки отдал император. Но заготовил этот приказ несчастный премьер-министр, которому кто-то сообщил, что у защищавшего ущелье Гэшу Ханя что-то слишком много войск, идти на врага они при этом не собираются, и надо разобраться, чего добивается этот спаситель отечества. Задуматься, например, о том, что произойдет, если два вчерашних врага, два тюркских полководца империи — Гэшу Хань и Ань Лушань — вдруг договорятся между собой.

Что ж, господин Чжоу, эта последняя в вашей жизни акция была проведена блестяще. Хаос и катастрофа в империи теперь очевидны для всех.

Солдаты Гэшу Ханя хорошо понимали, что их выводят из-под прикрытия склонов ущелья и крепостных стен на верную смерть. Целых четыре дня вытягивались длинные колонны на равнину — старина Гэшу все надеялся выиграть лишний день до подхода новых имперских отрядов или до того, как Го Цзыи и Ли Гуаньби если не ударят, то хоть как-то обозначатся в тылу у мятежного командующего, генерала Цуя.

Черепашьим шагом двигалась вперед имперская армия, даже не очень хорошо видя расположение противника: внизу, у реки, или вверху, у склона гор? Впереди?

И тут пришел пыльный ветер в лицо, и еще длинные ряды кавалерии народа тонгра, ударившие в спину. А после этого оттесненные на поля, в сухие кустарники и травы передовые отряды имперских солдат сначала почувствовали, что ветер начал пахнуть дымом, а потом увидели катящиеся к ним валы огня: Цуй поджег сухую солому. И имперская армия попросту начала гореть; броня накалялась на потных телах, как сковородки в ресторане бедняги Сангака. Солдаты побежали к реке, пытаясь если не спастись, то хоть погрузиться, спасаясь от страшного жара, в воду. Но задние ряды толкали передних, одетых в тяжелую броню, в эту воду все глубже.

Армия растаяла, даже не вступив в настоящий бой. Никто не знал точно, куда девался Гэшу Хань, царственный полководец, гордость империи. Но через какое-то время я уже уверенно сообщал замершим от ужаса чиновникам, что его прямо на носилках утащили в плен, в разграбленный Лоян.

Но обитателям чиновничьих кварталов тоже было что рассказать мне в ответ.

— Да ты, братец, сам-то где был утром, когда тут у нас происходили самые главные события? — поинтересовался у меня какой-то скромный мастер кроличьей кисти.

Так я узнал, что, пока два отряда пограничных ветеранов жгли мой дом и мое торговое подворье, а также ведомство господина Чжоу, третий отряд всадников, не меньше двух дуев, с грохотом и звериным ревом пронесся вдоль внешней стены Гунчэна и через эти стены, навесом, обстрелял внутренние павильоны ведомств и канцелярий зажигательными стрелами. Пожары быстро погасили. Мятежники, без единой царапины, понеслись дальше по прямым, как стрела, столичным проспектам еще до того, как гвардейцы начали размышлять — что вообще происходит, не закрыть ли главные, украшенные рисунком лазоревых цепей, ворота.

— В этих воротах, на уровне повыше человеческого роста, и до сих пор торчат стрелы, эти бездельники все никак их не вытащат, — с осуждением сказал один чиновный обитатель Дамингуна. — Да какое это сейчас имеет значение, пусть торчат — дворец-то уже пуст.

Не помню, сколько времени я убил на новые идиотские разговоры, пока до меня не дошел смысл этих последних слов. Смысл, который до этого момента понимали в притихших чиновничьих толпах все, кроме меня.

Император покинул дворец. Он вообще покинул столицу. Мне некуда было спешить.

Ошарашенный, я начал оглядываться по сторонам, только для того, чтобы убедиться: чиновники уже начали с достоинством маршировать к воротам.

— Кто? Кто с ним уехал? — почти заорал я на жирного столоначальника в цветных шелках и черной шапке с торчащими горизонтально в стороны лакированными, похожими на уши кончиками.

— Немногие, — ответил он, сделав паузу и решив, что запыленный гвардейский офицер из варваров в такой час может позволить себе быть не очень вежливым. — Премьер-министр, я слышал. Женщины. Охрана. Да, и наследник.

Женщины? Какие именно женщины? Кажется, вместо благодарности я толкнул этого доброго человека конем, выносясь из последней аллеи на громадную площадь, разделявшую чиновничий город и Дамингун, обиталище самого императора.

Грандиозная, щедрая пустота: прямоугольник девятьсот на пять тысяч шагов. Вечное спокойствие гигантской империи — вот о чем говорило это невероятное пространство, призванное охладить любой пылкий ум. С одного конца этой площади было не различить лиц людей на другом ее конце — там, где невидимый отсюда канал пересекался тремя широкими горбатыми мостами. А за ними над гребешком стены тонкими полосками алели внутренние дворцы под серыми крышами.

К черному полукруглому рту входа через надвратную башню я несся галопом, прямо к сверкающей парадной броне и серебрящимся металлом остроконечным шлемам императорских гвардейцев, украшенных, как для парада, павлиньими перьями.

— «Малиновый барс» пожаловал, — поприветствовал меня толстопузый гвардеец, прижимаюсь щекой к копью. — Давненько я тут не видел вас, красавцев. Что, даже вам погано? Говорят, вас утром в городе кто-то здорово обидел?

По крайней мере, благодаря моим бесцельным разговорам среди чиновничьих павильонов я уже знал, о чем и о ком спрашивать, чтобы не вызывать лишних подозрений.

— Кто из военных с премьером? — выдохнул я с седла. — А главное, где наследник — точно ли в императорском кортеже?

Люди, охранявшие жилье самого императора, могли быть полными бездарями в бою. Но скрытые смыслы придворных интриг они поглощали, как пиво, — жадно и не переводя дыхания, и сейчас в поблескивающих у моего седла глазах можно было прочитать: охранник Дамингуна знал все и понял по моим словам, что говорит с другим знающим человеком.

— Все, кто должен был уехать, уехали, — хитро ответил мне гвардеец. — Хочешь, поищи там кого тебе надо.

Он кивнул головой в сторону ворот.

С тяжелым вздохом я тронул Мышку шагом к коновязи, сполз с нее, ощущая, что страшно устал. Поискал глазами место потенистее, привязал мою верную спутницу среди гвардейских коняг и, качаясь, вошел в прохладный полукруг дворцовых ворот. Я не притворялся: утренняя прогулка с господином Ду к месту моей будущей казни, дым пожарищ, скачка по городу, словесные игры с чиновниками, сосущий голод, жара и жажда, — я был не единственным из солдат империи, кто в этот июльский день еле стоял на ногах.

Павильоны в громадном цветущем парке, где по вечерам, наверное, горели сотни огоньков, звучала музыка и смех, были почти пусты. И очень нескоро по вялым ответам дворцовых слуг я начал понимать, что случилось здесь этим утром.

Бегство императора поразило всех не само по себе, а своей стремительностью. Слухи о рейде мятежников вдоль внешних дворцовых стен едва успели достичь ушей придворных, евнухов и служанок внутреннего города, как вереница простых, обитых кожей повозок уже вылетела через ворота Дамингуна, а за ней тронулась длинная красная змея гвардейцев, взметая облачка белого песка.

Вопрос был в том, кто держал этот отряд наготове для якобы неожиданного бегства.

Я уже в общем понимал, что таилось в смеющихся глазах гвардейца у ворот. Но все еще не верил, что властителя величайшей в мире империи можно было переиграть так легко и так быстро.

Итак, все семейство Ян — премьер-министр, его сестра — моя драгоценная возлюбленная, обе ее сестры, несколько придворных дам — было буквально впихнуто в императорские экипажи. Прочие важные особы оказались в этой компании, в общем, случайно — великий евнух и друг императора Гао Лиши (я вспомнил его обезьянье лицо в окне экипажа в моем дворе), верховный цензор Вэй Фэнцай, еще кто-то.

Но с ними — плешивый наследник, и его сын Ли Тань, и принц Гуаньпинский Ли Шу. И вот тут, похоже, никаких случайных людей не было. Тут была вся верхушка обоих списков Юкука — «некромантского» и «кандидатов в Западный поход».

— Кто командует охраной кортежа? — задал я последний вопрос толстой тетке, по виду не более чем дворцовой уборщице.

— Генерал Яо Жэнь, — вздохнула она. И по глазам ее я увидел, что даже она отлично понимала, что уже произошло и что неизбежно должно произойти дальше.

Ну, конечно, Яо Жэнь — видный некромант и соратник Светлого Вана. Кому же еще поручить такое дело.

От ответа на мой следующий вопрос зависело очень многое.

— «Малиновых барсов» там нет? — как бы с надеждой поинтересовался я.

— Да откуда же им там взяться? — искренне удивилась она.

— Да как же так. У меня же донесение… — забормотал я, скрывая радость. — Наследник… Генерал Яо…

— Да они недавно выехали. На хорошей лошади ты их догонишь, гвардеец, — успокоила она меня. — Ну, хотя бы у почтовой станции в Мавэй. Это только сто двадцать ли от ворот. Где-то же они остановятся на ночь, и скорее всего — там.

— Где эта Мавэй? Я даже не знаю, в каком направлении ехать. — Я замер в ожидании ответа.

— Куда-куда. Сначала, конечно, на запад, а потом в Наньду, южную столицу. Мавэй — она как раз на западной дороге. Эй, не переживай, завтра за ними тронутся все остальные, а может, и сегодня еще успеют… — начала она. И закончила с тоской в глазах: — Завтра в путь тронется сама госпожа Чжан.

Так, так. Вот и еще одна загадка решилась. Супруга наследника. «Храбрости ему недостает — вся храбрость у его супруги, госпожи Чжан», — сказала мне в день последней встречи Ян, а я только сейчас понял, как важны были эти слова.

Вот она, женщина во главе заговора, чье лицо и имя никто не должен был видеть и слышать. Хотя даже уборщицы уже знали, что восходит новая — и, похоже, очень недобрая, — звезда над несчастной империей.

Еще бы ей не тронуться в путь, чтобы прибыть как раз к моменту, когда главные события будут уже позади. Чтобы спасающийся бегством двор увидел, кто теперь будет хозяином — а точнее, хозяйкой, — империи.

Я повернулся и на деревянных ногах тронулся прочь. Бог был добр ко мне, но надолго ли хватит его доброты, думала моя усталая голова.

Перед воротами из дворца тот же Бог Небесный подсказал мне хорошую мысль: передвигаться тихо, осторожно высунуть голову из их прохладной темноты.

Все шестеро несших службу гвардейцев в сверкающей броне собрались в кучку вокруг моей Мышки и, стоя спиной ко мне, оживленно обсуждали мою серую подругу.

Причина их оживления была очевидна. Все прочие лошади у коновязей справа и слева были абсолютно одинаковы — гнедые гвардейские коняги. Моя серая красавица была не очень уместна даже для офицера «малиновых барсов». Я вспомнил о моих полупрозрачных штанах и домашних сапожках, выглядывавших из-под мундира: не надо было брезговать одеждой мертвеца, если грабить покойника, так уж грабить.

А седельные сумки на Мышке и их содержимое! Всего вместе более чем достаточно, чтобы завести со мной длинный и сложный разговор. Например, спросить меня, кто начальник «малиновых барсов».

Оставаясь в темноте ворот, я перевел взгляд на ближайшего ко мне гвардейского коня. Сильного, коренастого, с явно суровым характером. А также — и в особенности — на узел уздечки, которой он был привязан к коновязи.

Потом я достал из-за голенища кинжал. Гвардейцы все еще стояли ко мне спиной, до них и до Мышки было шагов сто двадцать, а до сурового коня — не более пятнадцати.

Я глубоко вздохнул, ощутив чужие запахи: песка на дворцовой площади, лошадиной кожи, подсыхающих тополиных листьев над головой.

У моего города свой запах, и если его когда-нибудь снова возьмут штурмом, разрушат, сожгут, то запах этот исчезнет навсегда.

Самарканд пахнет сухим, горячим камнем старых стен домов и цитадели на севере, застывшей над обрывом к Сиабу. И хлебом, в тесто которого перед отправкой в тандур подмешивают лук, поджаренный в бараньем жире. И нежными цветами фруктовых деревьев весной, и густым сладким духом сушащихся на хлопковых полотнах абрикосов, яблок и ломтиков дыни осенью.

Эти запахи часто снятся мне; а еще снится самый восхитительный эпизод моего детства. Я — десятилетний мальчишка, на окраине раскаленной солнцем и гудящей голосами и мухами рыночной площади. Я сбежал от своей охраны, поднырнул под косматые животы верблюдов и, оглядываясь, вытащил из-за голенища сапога кинжал.

Белый красавец с тонкими ногами мотал длинной бежевой гривой и хитро посматривал на меня большим глазом между длинных женственных ресниц.

Сейчас, сейчас, шептал я ему, это не займет и мгновения.

Удар кинжалом, как топором, из-за головы по поводьям на деревянной коновязи, нога в стремя, съежиться в комочек у мерно дышащих ребер белого красавца, по ту сторону от вяло переговаривающихся у затененных прилавков людей, и послать коня с места в быструю рысь, а потом и в галоп, распугивая прохожих. И только перед галопом подняться, наконец, в седло, показав ошеломленным конюхам свою спину, и зарыться счастливым лицом в жесткую гриву.

Коням нашей семьи завидовал весь город. Но то были кони моего отца или матери, а этот краденый жеребец, пусть ненадолго, был только мой.

Я никогда в жизни не был бедным, мне были хорошо знакомы и пряный запах сафьяна, и нежность шелка, украшавших седло и попону. Но я был в восторге от того, что сумел украсть настоящего рысака, который, безропотно слушаясь моих рук, поднимался сейчас к старым, песчаного цвета камням цитадели, к высокому берегу реки.

Мои раздувавшиеся ноздри угадывали мужской запах хозяина коня — чеснок и железо, и совсем другой — странный, дразнящий — аромат персидской розы. Значит, двое в седле, рука воина обнимает талию спутницы, касаясь снизу ее тяжелой груди, и в моих ушах звучит женский шепот — слова, которые я уловил как-то ночью в длинных переходах нашего обширного дома: «Что ты делаешь со мной — превратил в какую-то пленницу любви». До сих пор не знаю, чей то был голос, прерывавшийся то ли от смеха, то ли от слез.

Коня я привел потом на рыночную площадь с другой стороны, привязал обрубленными поводьями к другой коновязи и растворился в толпе. Домой добежал, не переводя духа и зная, что наказание неотвратимо и последует оно, как только отец пробудится от полуденного отдыха.

Отец, однако, встретил меня у дверей, похлопывая уздечкой по ладони. И, как всегда, сказал нечто неожиданное.

— Люди, которые охраняют тебя днем и ночью, — они отвечают за тебя своей жизнью. Ты не хочешь поинтересоваться, живы ли упустившие тебя Наршах и Фарнарч?

Я замер.

— Но они, конечно, живы, — продолжал отец после небольшой паузы, продолжая бить себя уздечкой по левой ладони, с влажным мягким звуком, с длинными интервалами. — А тебе придется в этой жизни подумать, как завоевать любовь этих людей; такую любовь, чтобы они когда-нибудь подставили свою грудь под стрелы или ножи за тебя самого, а не из страха передо мной. А также вспомнить, что наши друзья из Мекки и Медины за воровство рубят виновным руки. И задуматься о том, что, когда сбегает мой сын, и одновременно на той же площади, где он пропал, конокрад перерубает уздечку известного половине города мервского жеребца, которого и продать-то не так просто, то сопоставить эти факты могу не только я.

Молчание. Еще более длинная пауза перед очередным шлепком мертвой кожи по живой.

— А остальное тебе объяснит Нахид, — закончил отец.

Я обернулся и встретился со взглядом огромных голубых глаз матери — только сейчас я понимаю, какой молодой и прекрасной она тогда была. Она стояла в позе танцовщицы, чуть изогнув талию, и, мгновенным движением руки выхватила из воздуха уздечку, переброшенную отцом через мою голову.

Мать не только происходила из рода воинов, но и сама была женщиной-воином; она как бы сошла с фресок, украшавших нашу парадную залу, — шлемы, барсы, драконы, длинные изогнутые тела воителей в мелких кольчугах; на ее боку была такая же круглая рана от стрелы, какая украшает сейчас мое плечо. Быть наказанным такой женщиной позором не счел бы никто. Но еще раз взглянув в веселую синеву ее глаз, сверкавших из-под кружевной белой сеточки для волос, я понял, что меня ждет нечто другое.

— Итак, ты достаешь из сапога нож, а дальше или пилишь им уздечку туда — сюда, или рубишь сплеча, — проговорила она, каким-то странным стремительным движением привязывая уздечку к деревянной ограде внутреннего сада. — Допустим, все же рубишь. Достань же нож снова и повторяй то, что сегодня сделал, но остановись по моей команде, а я — я буду отсчитывать время.

Щелчок ее длинных пальцев, сейчас лишенных перламутровых наклеек на ногтях, еще щелчок, еще.

И вот по ее команде я замер с занесенным к уху кинжалом.

— Пять щелчков, — вздохнула она. — И шестой — на удар по уздечке. Даже если удар хороший, то есть его одного достаточно, то у коновязи остаются обрезКи — наглядное свидетельство того, что подошел человек и украл коня. Если бы этих обрубков не было, то хозяин еще какое-то время размышлял бы, не отвязался ли конь сам по себе, не послать ли рабов искать его по всему городу… Немало песочных часов перевернется за время этих поисков. Итак, значит, шесть щелчков… А теперь смотри.

Ее глаза впились в мои, а пальцы обеих рук протянулись к уздечке и как бы подпрыгнули, а затем дернули уздечку вверх и поднесли ее, целую и освобожденную, к моему лицу.

Сзади раздалось тихое «ха-ха» отца.

— Не «ха-ха», а два щелчка, — отозвалась мать. — Смотри: уздечки обычно крепят к коновязи вот таким узлом. Ты оцениваешь его издалека, убеждаешься, что узел именно наш, согдийский, а не более сложный тюркский (снова «ха-ха» сзади). К этому моменту твои пальцы уже мысленно сделали все как нужно и дрожат, готовые к делу. И тогда вот это ушко ты толкаешь вверх…

Я не расставался с уздечками все лето. А осенью, когда зелень Самарканда окончательно порыжела от беспощадного солнца, я опять скрылся от своей охраны, на три щелчка отвязал от перил узду ферганского красавца моего отца, не сводя при этом глаз уже с его охраны — между прочим, трех истинных артистов своего дела. Погнал коня вскачь, как и в прошлый раз, скрываясь за его боком и сжимаясь в ожидании топота погони за спиной.

А через пару песочных часов, сделав небольшой круг по городу, привязал ферганца к ветке карагача на противоположной стороне той же площади, в нескольких шагах от того места, где украл его. Это было несложно сделать, прикрываясь пылящим через площадь отрядом тех, кого сегодня я вслед за имперскими жителями привык уже называть «черными халатами». И исчез, так и не уличенный ни своей охраной, ни отцовской.

Вечером, когда стало оранжевым небо, после расслабленного ужина под разговоры о достоинствах вин Бизанта и под чириканье ласточек под крышей, я в очередной раз поднял глаза на своих замолчавших родителей — и замер. Они сидели, соприкасаясь плечами, смотрели на меня и чуть улыбались.

Сегодня я уже не знаю, что именно видит моя память. Их самих, таких, какими они были тогда — живыми, умиротворенными, спокойными, — или это уже фреска со стены нашего обеденного зала.

Зато я знаю, что такое настоящая роскошь. Это не ферганские скакуны или шелка Ханчжоу. И даже не мервское вино. Роскошь — это когда можно забыть о месяцах и годах выдержки и терпения, перестать, наконец, таиться, и стать самим собой. На виду у медленно оборачивающихся в мою сторону гвардейцев поднять кинжал и с размаху — хрясь! — рубануть им по уздечке так, что тупым деревянным звуком отзовется бревно, к которому она привязана.

Я взлетел в седло армейского коня и с места в галоп рванул через гигантскую площадь, пригибаясь к гриве.

Вон из чиновничьего города, направо, к западным воротам, по западному тракту, мимо шатров караванщиков, мимо ждущих меня и готовых тронуться на Запад моих коней и верблюдов — вперед, за императорскими экипажами.

Глава 23

СТАНЦИЯ МАВЭЙ

Весь жуткий смысл поражения при Тунгуане, возможно, долго еще доходил бы до сознания студентов, актеров, торговцев, рыночной пьяни и просто мирных горожан. Но невероятный слух о бегстве Светлого императора заронил, наконец, во многие головы пугающую мысль: а ведь теперь происходящее касается не только воинов и придворных. Много невообразимых еще вчера событий может произойти исключительно быстро — причем в жизни каждого, именно каждого человека.

К тому моменту, когда я на краденом коне вынесся из дворца, распугивая спешащих из него чиновников, на чанъаньских проспектах появились груженые повозки, с которых в песок падали самые разнообразные предметы — свитки с кистями, мешочки с рисом (он немедленно рассыпался) и даже модные низкие стулья. Возницы останавливались, пытались все это подобрать, на них натыкались и с проклятьями огибали погонщики других экипажей, груженых осликов и коней.

У городских ворот начали скапливаться очереди. Проклятия, ржание коней и рев верблюдов нарастали. Городская стража не имела понятия, что делать с этим нашествием и как быть, когда погаснет солнце и надо будет, по идее, закрывать ворота. Но ведь закрывались они для того, чтобы не пускать кого попало в город. А как быть с толпой вполне уважаемых жителей, которые хотят вырваться из этого города на ночь глядя? Что делать с ней? Никаких приказов на этот счет не поступало.

Еще раньше, когда скопище людей не было еще таким густым, у южных ворот Миндаомэнь произошла сцена, о которой потом беженцы, благополучно достигшие убежищ, вспоминали годами.

По Миндао, Светлому пути, — главному проспекту столицы — на юг устремилась кавалькада Чжоу-гуна.

Его накрашенные радужными красками и благоухающие пачулей и амброй мускулистые юноши разобрали стоявшие в главной зале дворца странные орудия, которые прежде служили лишь украшениями и никогда не бывали в настоящей войне: старинные алебарды самых диких очертаний, в виде полумесяцев, лепестков пламени, кукурузных початков. А также тяжелые железные шары, прикрепленные к древкам цепями и утыканные шипами. И копья с лезвиями длиной в целый локоть, под которыми болтались конские хвосты. Еще томные юноши облачились в древнюю, позеленевшую броню, возложили на головы запыленные чешуйчатые шлемы. Видевшие это невероятное преображение признают, что им пришлось пересмотреть свои взгляды на нежную мужскую любовь.

Вся эта ощетинившаяся острым железом кавалькада бронированной стеной окружила драгоценное пухлое тело своего хозяина и возлюбленного, который покачивался между ними в седле с неизменной извиняющейся улыбочкой. Раздалась команда, и все это дико выглядящее воинство загрохотало копытами по южному проспекту.

При любом мятеже главная проблема — вовремя догадаться, кто же из почти одинаково обмундированных воинов свой, а кто чужой. Тем более что и сами воины не всегда хорошо это знают — они ждут приказа своих генералов, в это время лихорадочно размышляющих, на чьей стороне им следует быть. Городская стража, увидев конный строй пограничников Ань Лушаня, вряд ли догадалась бы, что вот это и есть варвары, входящие в город: в конце концов, стражники увидели бы просто имперских воинов в стандартном вооружении, рысивших от дворца, из центра города. А вот тускло сверкающие в клубах пыли невиданные алебарды и шлемы над суровыми лицами с женственными, тщательно накрашенными бровями и губами были просто воплощением варварского войска. Единственное, что наверняка поставило тогда стражу в полный тупик, — зачем варварам вместо того, чтобы врываться в замерший от ужаса город, наоборот, вырываться из него. Но думать времени не было. Стража бросилась в узкие щели между мощными стенами и примыкающими к ним домами. А Чжоу-гун и его сладкие юноши, не останавливаясь, пронеслись под гром копыт прочь из обреченного города.

Но я, повторим, не видел этого удивительного зрелища, пробираясь по сгущающемуся людскому хаосу среди кварталов Бучжэн, Цзиньчэн, Инин и так далее, проклиная груженых верблюдов и пересекавшие мой путь каналы с их выгнутыми полукольцами мостами и печальными ивами над водой. Мосты эти интересовали меня сейчас только в одном смысле — через них надо было перебираться, ведя коня в поводу, среди толп народа и, что еще хуже, повозок.

У Ворот Золотого Сияния я провел чуть не полстражи, расталкивая безумцев, пытавшихся вырваться из столицы до закатного удара барабана, и отвечая с седла на множество вопросов.

Дрожащий от возмущения конь вынес меня, наконец, на западную дорогу и взял угрюмую рысь.

Первое, чем мне предстояло заняться, — это разобраться, что за зверюгу мне послала судьба. Выносливую и упорную — без сомнения, но сумеет ли этот конь сделать такой неожиданный рывок с рыси на галоп, как моя дорогая Мышка (что там с ней происходит, во дворце? — лучше не думать). На что этот конь годится в случае игры в догонялки с другими гвардейскими лошадьми? Обольщаться не следовало, а вот испытать мое новое приобретение было просто необходимо.

После нескольких рывков в галоп я решил, что назову жеребца Варз, то есть высокий. Хотя бы потому, что для стандартной степной толстоногой твари с отвислым задом он действительно был немал. Более того, он еще, как постепенно выяснялось, был упрям и азартен.

Затем я позволил своей голове вяло поразмышлять о том, сколько же имен у армейских лошадей, чья судьба — постоянно менять хозяев. В общем, я попросту отдыхал, быстро продвигаясь вперед по удивительно пустой дороге. Куда девались все эти толпы беглецов?

Мой отдых прервался, когда в бивших вдоль земли закатных лучах я четко увидел следы на дороге: не очень большой отряд армейских коней, которые пронеслись сначала на запад, потом — обратно. Отпечатки их копыт перекрывали все остальные, в том числе следы экипажей и сопровождавшей экипажи кавалерии.

Итак, погоня. Мне стало ясно, почему дорога пуста.

Когда лазоревый купол над моей головой начал бледнеть, а запад засветился малиновым и шафранным, мне в голову пришла неприятная мысль. Я выскочил из дома с пустыми руками, к поясу моему не было подвешено ничего, потому что в седельных сумках Мышки всегда было все необходимое, включая неплохую сумму денег. А вот чего ожидать от сумки гвардейца? Краткое изучение ее показало то, чего я и опасался: из самого богатого человека Самарканда и не самого бедного жителя Чанъани я превратился в очень скромного гвардейского офицера. Горстки монет на дне сумки едва ли хватило бы на два хороших ужина, а что касается завтраков… «Я всегда говорил, что воровством не разбогатеешь», — послышался мне сиплый голос Юкука. Где он сейчас?

Я тряхнул головой и снова начал читать следы в сгущающейся темноте. Копыта, копыта… а вот тут уже что-то интересное: валяющиеся на дороге стрелы, буквально взрыхленная земля: конь бешено крутился на месте. И — больше ничего интересного, кроме того, что именно с этой точки копыта второго конного отряда повернули обратно.

Дорога пересекала долину по высокой насыпи, и ее еще можно было разглядеть. Но справа и слева от меня, там, где земля как будто проседала вниз большими квадратами полей и огородов среди редких деревьев, уже клубился сумрак и поднимались подсвеченные розовым серые дымки.

Если бы подо мной была Мышка, она позволила бы мне ехать вперед всю ночь. Но Варз был знаком со мной не столь долго, чтобы простить мне голод, жажду и прочие надругательства.

Справа от дороги я увидел подсвеченные изнутри желтым дрожащим светом квадратные сельские дворы. Деревня означала воду, хотя не обязательно еду, и уж совсем не обязательно — хорошую еду.

Но мне повезло. Когда ночь стала совсем непроглядной, я уже сидел на пригорочке, под невидимой кроной высокого тополя, мой утоливший жажду конь мирно вздыхал неподалеку, разыскивая лучшие кустики травы, а у меня между колен стоял кувшин с подозрительным напитком, напоминавшим смесь пива с водой. На коленях же лежали две горячие кунжутные лепешки.

— Свежие, только-только поджарены, — бурчала старуха у закопченной жаровни, отказавшаяся взять мои жалкие монеты. — Все мои дневные лепешки купил красавец в шелках, а какой у него был конь — ни я, ни мои дети такого больше не увидят. Крылатый, наверное. Пешком этот конь не ходит, только бегом. Носится этот красавец на нем, как безумный. Взял все мои лепешки, унес к дороге. А еще раньше вон там, — она показала рукой на черный восток, — был бой. Сначала страшно кричали солдаты, потом женщины, потом стало тихо. Красавец после этого спустился сюда и унес лепешки. Считай, что он заплатил за тебя тоже. Цену деньгам не знает совсем. Да и то сказать, нужны ли нам сейчас эти деньги? Скажи, офицер, что нам делать — приходят тяжелые времена? Варвары приходят?

— Что делать? — оторвался я от своих размышлений по поводу того, кто же был этим красавцем в шелках. — Поставить мальчишек сторожить дорогу. Увидят солдат, любых солдат, — пусть бьют в гонги и сами быстро убегают. Услышав гонги, пусть вся деревня, особенно молодые женщины, скрываются в таких местах, к которым кони не пройдут. Эти ваши поля вполне годятся. Зерно заранее заройте в землю, землю разровняйте.

— Ай-и-и, — с уважением сказала старуха. — Видно, что не первый день на войне. Ну, что будет, то и будет. А кувшин оставь под деревом, я утром подберу…

— Какой из себя был этот красавец? — поинтересовался я. — Наш, военный?

— Нет, на вид — разве что бывший военный. Не старый. Глаза будто смеются. Непоседливый такой.

Бородка совсем короткая. Но конь, какой конь… Будто крылья ему кто-то приделал.

«Крылатый конь», «глаза будто смеются»: лучшего описания премьер-министра имперского правительства дать было невозможно. Значит, Ян Гочжун, все семейство Ян, да и сам император, совсем недавно были еще живы и на свободе. Все неприятности с ними должны произойти, конечно, на станции. Сразу? Нет, заговорщикам еще требуется посовещаться напоследок, осмотреться, а гвардейцам — хоть немного отдохнуть. Продержись немножко, мартышка, у нас еще есть шанс.

Что ж, вот теперь мне можно, да просто нужно было отдохнуть. И сделать самое главное, без чего дальше двигаться было нельзя, — подумать: что, собственно, произошло и что должно было произойти дальше.

Итак, уважаемый господин Ду, как выяснилось, буквально жил в ставке Ань Лушаня, ныне самозваного главы династии Янь.

И это давало ответ на простой вопрос: откуда «партия некромантов» во дворце знала, что именно этим утром по столице пронесется маленький отряд мятежников и дворец обстреляют зажигательными стрелами? Да просто господин Чжоу передал Ань Лушаню через «моего представителя» господина Ду просьбу сделать именно это.

Всего-то надо было — напугать до смерти обитателей императорского дворца. Именно напугать: потому что другого смысла в этой кавалерийской вылазке не было, жалкая горстка кавалерии Дамингун штурмовать явно не могла. И совершенно ясно, что наследник с товарищами знали об этой военной демонстрации заранее, потому что действовали с удивительной четкостью, держа наготове экипажи и проверенный отряд гвардии для мгновенного бегства на запад. Во главе, естественно, именно со славным генералом Яо, а не с кем-то другим из целого полчища дворцовых генералов без армий.

Результат: семейство Ян, ненавидимое и мятежным полководцем, и партией наследника, оказывается попросту похищенным заговорщиками — вместе с засидевшимся на троне императором. Сколько у бедняг времени? Немного. И долго сидеть тут, под деревом, мне не следует.

И все же — сколько? Ну, например, если можно доверять словам дворцовой уборщицы (а почему бы и нет?), из дворца предстоящим утром ожидается торжественный выезд всех прочих заговорщиков во главе с госпожой Чжан, которой надо догнать своего драгоценного плешивого супруга. Она будет торопиться. Мятежники всей своей силой не войдут в беззащитную столицу еще день-два, но это не так уж и много. Если госпожа Чжан будет нестись вскачь (а, насколько я о ней слышал, на это она была вполне способна), то к вечеру завтрашнего дня она окажется в той же Мавэй. Значит ли это, что к тому моменту плешивый принц должен уже стать императором? Возможно. Вполне возможно. Значит, мне надо успеть на станцию к рассвету или около того.

Но это не все. Итак, еще раз: господин Ду передал мятежнику просьбу господина Чжоу и его друзей из партии наследника хорошенько напугать нынешних властителей империи, ускорив тем самым их ликвидацию. Но зачем тогда отряду ветеранов Ань Лушаня было жечь и убивать все живое в ведомстве самого же господина Чжоу? А заодно и в моем, так сказать, ведомстве — и еще в доме?

А по той простой причине, что письмо мое, отданное карлику, все же достигло в последний момент адресата. И самозваный основатель императорского дома Янь все понял и окончательно озверел. Он оставил в силе план подтолкнуть к гибели ненавистных ему премьер-министра и прочих Янов с моей прекрасной возлюбленной во главе, а заодно и императора, — почему же нет, прекрасная просьба. Но при этом послал тем, кто толкал его к гибели, тем, кто играл им, как куклой, целый год, — Чжоу и мне — последний и окончательный привет: стрелы и огонь.

И сделал это очень умело. Уцелел только господин Ду, успевший вовремя скрыться и даже вернуться в столицу. Но спасти Чжоу он уже не успел.

Стоп, но в этой круговерти заговоров и контрзаговоров мы забыли одну пустяковую вещь. Железный хребет империи надломлен и не срастется еще много лет, моя страна может теперь жить спокойно — но как насчет скромных дипломатических усилий дома Маниаха по части новых отношений империи с создателями Круглого города? Кто теперь будет подписывать договоры со славными членами дома Аббасидов и с уйгурами? Плешивый Хэн?

А успел ли вообще Чжоу рассказать кому-либо — не только императору, но и «своим», — что есть такие договоры, которые обрекают Ань Лушаня на гибель, а имперцам несут победу?

А если не успел, то разве не обязанность доблестного офицера «малиновых барсов» — догнать экипажи императора и передать правителям империи из окоченевших рук господина Чжоу ключ к будущей победе?

Кони, уйгурские кони. Кто знает о том, что уйгуры готовы снабжать империю боевыми лошадьми, даже если мятежник перекроет путь к императорским пастбищам? Знает ли об этом император?

Вот теперь — все. Я прислонился к стволу дерева и отломил новый кусочек кунжутной лепешки.

Она была горяча и восхитительна. Грубая пшеничная мука слоилась на невесомые пластинки, сплошь осыпанная гладкими ароматными зернышками корочка хрустела. От корочки этой пахло маслом, в котором жарилась лепешка, а раньше экономная хозяйка, похоже, жарила в этом масле что-то другое — лук, зелень, а может, и обрезки мяса.

Я остановился, только когда уничтожил обе лепешки почти до конца.

А потом прислушался к далеким-далеким голосам и смеху, доносившимся откуда-то через спящие поля. Втянул ноздрями навозные запахи земли и горькие ароматы ее трав. Потом поднял голову к небу, осыпанному звездами, и беззвучно сказал ему: спасибо.

Разбудили меня предутренняя тишина и фырканье Варза. Если бы он мог говорить, то сказал бы мне простуженным солдатским голосом: да знаю, что пора, — когда это было, чтобы нам дали отоспаться?

Я угостил моего нового друга глотком водянистого пива из собственной ладони и обломками лепешки. На ощупь провел его между полей, вывел на прохладную дорогу, под первый робкий свет с востока. И тихо тронулся на запад.

До почтовой станции Мавэй я добрался уже в разгар утра: большой квадрат длинных серых стен под ребристыми гребешками, за ними — невысокие серые крыши. Поодаль — такая же серая деревня, по сути — маленький городок.

Цепочка обитых кожей пустых экипажей стояла вдоль дороги. Армейские кони, рядами привязанные здесь и там. Гвардейцы у ворот. И толпы народа, сидящего, стоящего кучками и глазеющего на почтовую станцию с безопасного расстояния.

Видимо, выглядел я так, как и положено офицеру после тяжелого дня и не очень длинной ночи, то есть не лучшим образом. Поэтому гвардейцы и не ждали от меня особой вежливости.

— Как наследник? — без лишних приветствий спросил я, наклоняясь к ним.

Если у них и были какие-то сомнения, что перед ними человек, которому положено тут находиться, то после такого начала сомнений больше не было.

— Да отлично наследник, — удовлетворенно заверил меня часовой с густыми бровями.

— События уже начались? — задал я, замирая, главный вопрос.

— Да ты голову подними, барс, — вон они, события, над тобой, чуть левее, — показал коричневатые зубы чернобровый.

Я медленно повел глазами вверх по древку прикрепленного к воротам длинного копья. Кровь медленно, очень медленно сползала вниз по этому древку.

Его верхушку, там, куда попадали уже утренние лучи, украшала человеческая голова — с распухшим ртом, короткой бородкой и прикрытыми, со слипшимися ресницами, глазами.

Я смотрел на голову премьер-министра Ян Гочжуна.

«Хорошо, что ты успел съесть ту лепешку», — мелькнула у меня мысль. А губы сами выговорили главный вопрос:

— Это что — все?

— Пока все, — охотно ответил бровастый часовой. — Дальше — император думает. Пусть думает. Человек немолодой, вопрос серьезный… Ну а мы… что ж, мы подождем. Куда же нам спешить…

Я перевел дыхание, делая вид, что вздохнул с недовольством. Как же мне пока что везет…

— Генерал Яо внутри? — спросил я усталым голосом, подбирая поводья. И уже тронул коня шагом, слушая ожидаемое: «А где же ему еще быть».

— Как там город? — донеслось мне вслед.

— Люди бегут, — коротко ответил я, полуобернувшись.

Из-за моей спины донесся тяжелый вздох. И вслед — предупреждение: если я рассчитываю, что меня здесь хорошо накормят, то меня ждут сюрпризы.

В такие моменты глаза начинают видеть необычайно яркие краски и пронзительно четкие линии. А время течет медленно, достаточно медленно, чтобы я успел увидеть, обдумать и сделать множество вещей одновременно.

Варза я привязал к коновязи с краю, мордой к воротам, так, чтобы вылететь на нем к этим воротам можно было сразу. Уздечку завязал так, чтобы только я мог развязать ее мгновенно. И это было хорошо.

Ворота открывались внутрь, и если бы они были заперты, то выбраться со двора почтовой станции было бы невозможно. Лезть через стену, потом искать хоть какую-то лошадь у дороги? Не очень хорошо.

От красных мундиров гвардейцев рябило во дворе. Гвардейцы в основном сидели кучками на земле среди довольно длинных павильонов, уходивших в глубь двора. Все гражданские находились, видимо, внутри этих павильонов. По сути, в осаде. А это… не хорошо и не плохо — как и ожидалось.

В переднем дворе, который я только что пересек верхом, было много пустого пространства и очень мало солдат: хорошо. Выходили в этот двор разные двери — например, дверь ресторана. Что бывает позади ресторана? Кухня, без сомнения. А кухни обычно выходят во внутренний двор, где я в этот момент уже находился. И куда этот задний ход выводит? Прямо в садик? Нет, к задней стене маленького храма Учителя Фо, откуда тянутся струйки сладкого дыма. А вот это не столько хорошо или плохо, сколько интересно. Потому что… потому что человека, выходящего из кухни к храму, во внутренний двор, с этого двора сначала не видно. Более того, в храм можно войти и сзади, как раз напротив запасного выхода из кухни. И что нам это дает? Пока — ничего. Но…

Все это время я усталым раскачивающимся шагом шел через внутренний двор между кучек солдат к главному входу в галереи, напротив садика и храма, туда, где солдатская толпа была особенно густой.

Что-то мне в моем мундире слишком часто везло с проходом в охраняемые двери и ворота, мелькнула в голове предательская мысль.

— Донесение от господина Чжоу, — сказал я часовому деревянным голосом.

— Как он там? — спросил меня стоявший неподалеку офицер с грязным и злым лицом, мазнув взглядом мои наплечные вышивки.

— Не очень хорошо, — мрачно сказал я. — То есть совсем не хорошо.

Мы встретились с ним взглядом, и он медленно, понимающе кивнул.

— Что, пришлось помахать мечами на дороге? Выбывшие есть? — ответно поинтересовался я.

— Пустяки, — мужественно отмахнулся он. — Двое легко раненых. Этих было разве что туань, увидели, сколько нас, выпустили стрелы и повернули обратно. Женщину вот подстрелили, жалко.

— Донесение к кому? — почтительно спросил охранявший дверь гвардеец, до этого из вежливости не прерывавший разговор двух офицеров.

Я молча показал пальцем вверх.

Солдат так же молча сделал шаг в сторону.

Я двинулся в полутьму коридора, где тишина пахла страхом.

Там было необычно пусто по сравнению с забитым людьми двором. Я прошел по галерее наугад и буквально сразу услышал в конце коридора приглушенные женские голоса.

Ради того, чтобы увидеть мою прекрасную возлюбленную живой, я не слезал с седла долгие мучительные часы, не говоря о том, что все эти часы рисковал собственной шкурой. Но сейчас, глядя на нее, я не ощущал ничего: уставшая женщина в помятом зеленом платье, прислонившаяся к опорному столбу у двери и смотрящая на меня непонимающими глазами.

— Она не чувствует ног, — монотонно сказала Ян. — Где твои умные пальцы, целитель?

В углу, в кружочке присевших и прилегших женщин, на какой-то смятой подстилке лежала несчастная Лю и смотрела на меня широко открытыми глазами. Бело-серый шелк ее одежд был испачкан безнадежно, и оскорбительный кислый запах говорил о том, что она не чувствует не только ног. Это был запах больших палаток после моих битв, где кровь уложенных рядами воинов была еще лучшим из ароматов.

— Эта стрела летела в меня, — так же без выражения проговорила Ян.

«Женщину вот подстрелили, жалко». Лю, похоже, просто сидела в трясущемся на ухабах экипаже напротив Ян, когда случайная стрела пронеслась сквозь толстую кожу и клюнула ее как раз посредине спины, между лопатками. Из экипажа ее тащили уже с волочащимися по земле ногами…

Мои пальцы быстро выяснили то, что было и так ясно. Никакой лекарь не смог бы вернуть Лю ее ноги, бедра — и жизнь, потому что серебристая тень вокруг ее тела уже тихо отплывала вбок от него.

«Эта стрела летела в меня», — гудели в моей голове слова. Тело Лю заслонило Ян. Тело. Одно тело вместо другого…

— Это очень плохо, — сказал я обреченной. — Но мы сделаем лучше. А потом посмотрим.

— Боли нет, — отчетливо выговорила она сдавленным от ужаса голосом.

— Вот как раз надо, чтобы была, — бодро отозвался я. — Давай попросим достойных дам сейчас же помыть тебя и переодеть. Почтенные госпожи, кто подарит раненой свою чистую нижнюю юбку и какую-нибудь легкую курточку? — голосом, не ожидающим возражений, обратился я к придворным дамам великого императора.

Человека, который знает, что делать, видимо, здесь не хватало. Ян поспешно махнула рукой, дамы задвигались все сразу. В этом лихорадочном, шепчущем, шуршащем шевелении мы с ней оставались единственными неподвижными фигурами.

— Ты приехал проститься? — спросила она, рассеянно и с непониманием оглядывая мой мундир. — Поздно, наверное, для моего каравана на Запад, да? Они убили мальчишку — я видела, он всего-то вышел поговорить с тибетцами-паломниками во внешнем дворике. И вдруг как завопят: премьер сговаривается с врагом! Я не волновалась, думала, он в крайнем случае, как всегда, рванет в галоп на своей серой зверюге. Он и рванул. Куда там — у них луки были уже в руках… Как будто ждали. Не понимаю… Но ты знаешь, — тут она начала улыбаться, — жизнь — это только сон… Он кончается, увидимся в новом сне… Лунцзи сейчас сидит и решает, как меня казнить — шнурком или еще как-то. А гвардейцы стоят вокруг и ждут. Без этого они дальше ехать отказываются. Да ты же видел… Некуда идти. Все.

Кажется, в первый раз при мне она назвала Светлого императора по имени, как младшего или как близкого друга.

— Гао Лиши, — сказал я ей. — Мне нужен Гао Лиши. Вот сейчас. Мне надо сказать ему нечто важное. И тогда у нас будет караван на Запад.

— Ах, да о чем ты… — с легким раздражением протянула Ян. — Гао, Гао… Он-то, наверное, сегодня меня и удушит — это его работа. Ну, хорошо, сейчас…

Длинная, похожая на одетую в темные шелка очень старую обезьяну, фигура великого евнуха нависла над моей головой почти мгновенно.

— Старый Гао, ты помнишь этого человека? — помогла мне моя возлюбленная нежным голосом.

Его глаза начали медленно расширяться, потом быстро превратились в щелочки. Он узнал. Вот только мой мундир явно сбивал его с толку, но, видимо, одновременно и успокаивал.

— Чжоу Лидэ из ведомства Хунлу убит сегодня утром, — напряженным голосом сказал я, глядя в эти старые глаза. — Я теперь единственный, кто знает все про договор с халифом и уйгурами. Они готовы запереть границу, дадут войска. Сказать об этом надо самому императору, потому что… — Старая обезьяна быстро кивнула. — Сейчас. Вот именно сейчас, до того, как… Я должен видеть Светлого императора сейчас.

Вот тут лицо старого евнуха начало медленно превращаться в маску, выражающую величайшее сочувствие моей глупости.

— Старый Гао, а почему нет? — раздался тихий голосок Ян. — Светлый император получает от «малинового барса» срочную, важную и хорошую новость из столицы… Почему нет? Совсем немножко времени, правда?

Я перестал дышать. Тут «старый Гао» медленно повернул в ее сторону сморщенное лицо, и я вдруг увидел или почувствовал где-то в глубине его глаз глубокую грусть. Он вздохнул, повернулся и призывно махнул мне рукой.

Сделав несколько шагов, я оказался в абсолютно голой комнате с окном на юг, заклеенным какой-то дешевой бумагой, за которой угадывалось солнце. Гао показал мне пальцем в угол, ушел, вернулся со старой станционной подушкой, которую бережно уложил у стены напротив входа. Потом положил еще одну подушку в углу и какую-то рогожу напротив. Снова молча ушел.

Я стоял и слушал свое сердце. Оно стучало и стучало. И тут в коридоре, в этом мире напуганного шепота и семенящих шагов, раздался невероятно красивый, спокойный, бархатный баритон, внятно и неторопливо выговаривающий каждое слово:

— Ну, без столика с благовониями тут придется, наверное, обойтись, милый мой дружок? Мы ведь можем принять нашего офицера и без этих церемоний, правда?

Доски пола тихо задрожали от ровного шага властителя величайшей из империй.

Глава 24

НА ВОСТОЧНЫЕ ОСТРОВА, БРАТЕЦ

Я видел многих властителей, в том числе в самые тяжелые для них минуты. Вблизи они редко напоминали самих себя на дворцовых церемониях, где нашим глазам являлись живые статуи, сверкающие золотом и разноцветным шелком. Вблизи же, по моему опыту, то были несчастные, раздраженные люди с помятыми лицами и загнанными глазами.

Человек, возникший передо мной на пороге, был не просто красив. Светлый император был великолепен.

Лицо седого льва в расцвете сил было свежим, губы чуть улыбались, а устремленные на меня молодые умные глаза сияли искренним уважением и сочувствием: я не мог бы и на мгновение усомниться, что встреча со мной для него — радость, что я ему приятен и интересен.

Этот человек нес свой немалый, как у всех принцев Ли, живот легко и с удовольствием. Он излучал веселую энергию и несокрушимое здоровье. Простые одежды пурпурного цвета были чистыми и сидели на нем ловко и аккуратно, как будто он не провел ночь в экипаже, а утро — среди собственной взбунтовавшейся гвардии.

Я замер в своем углу, боясь пошевельнуться.

Потом начал бормотать извинения «простого офицера-варвара, который не знает дворцового этикета». Гао, возвышаясь чуть сзади над плечом своего продолжавшего стоять властелина, молчал бесстрастно, но с явным одобрением.

— А ведь вам нелегко пришлось, офицер, — тихо и очень отчетливо сказал Светлый император, подходя совсем близко и всматриваясь в мое лицо. — Знаете что, вот вам мой первый приказ. Как только мы сейчас поговорим, зайдите-ка вы на здешнюю кухню и передайте им мое распоряжение, чтобы вам немедленно дали поесть. Там с этим большие проблемы, — тут он иронично улыбнулся, — но, например… — Последовала красивая пауза, длившаяся ни на мгновение больше или меньше, чем нужно, — например, кунжутную лепешку…

Снова пауза, но совсем маленькая.

— Прошлой ночью, в дороге, — снова раскатился этот невероятный баритон, — один… друг… принес мне такую лепешку вместо ужина. И знаете ли что? — Он повернул тяжелую львиную голову к Гао и просиял почти детской улыбкой. — Я никогда не забуду, как она была хороша.

Я чувствовал, что от близости этого человека, легко пахнувшего чем-то свежим и лимонным, по моим щекам сейчас польются слезы. Я хотел сказать ему, что и сам навсегда запомню вкус этой лепешки под звездами на теплом летнем небе. И еще — что я знаю то, о чем он молчит: голова того друга, который принес ему этот дар, торчит сейчас на острие копья над воротами.

Я хотел упасть к его ногам и, захлебываясь словами, успеть высказать все — как я спешил сюда, как боялся не успеть. И что сейчас, когда я увидел его, наступили самые важные и прекрасные минуты всей моей жизни, о которых я, если останусь жив, расскажу только самым дорогим и близким.

— Вот это и будет весь наш с вами дворцовый этикет, — совсем тихо закончил властитель половины мира, чуть улыбнувшись мне глазами.

Затем он легко повернулся и уверенно пошел к подушке у стены. Гао показал мне рукой на рогожу напротив, а сам, поддержав садящегося властителя под локоть, с кряхтеньем начал устраиваться на подушке сбоку от него.

— Так что там от Чжоу? — снова зазвучал этот баритон, но теперь уже в нем чувствовалась тревога.

С усилием я проглотил комок в горле, пытаясь напомнить себе, что этому невероятно красивому и сильному человеку — семьдесят два года, что он сидит в кольце мятежников и заговорщиков, которые требуют от него послать на казнь самую любимую женщину всей его жизни, что он борется как лев уже не только за свою власть, но и за жизнь.

— Господин Чжоу убит, — сдавленно сказал я. — Конный туань мятежников, возможно тот же, что обстрелял дворец, напал на его ведомство и сжег дотла. В Чжоу попали две стрелы. Я видел, я стоял рядом.

Император молчал, глаза его расширились. Он медленно повернул голову к Гао Лиши, чуть склонил ее, потом снова устремил взгляд в мои глаза.

— Я спешил сюда, государь, потому что господин Чжоу как раз накануне закончил тайные переговоры с посланцами халифата, а также с уйгурским каганом. Он мог не успеть передать вам новости. Круглый город объявляет о союзе с Поднебесной империей в борьбе с мятежом. Он готов еще до церемонии скрепления договора о союзе и границе печатью послать вам на помощь небольшой отряд воинов, чтобы ни у кого не было сомнений, на чьей стороне халиф. Уйгурский каган тоже объявляет о поддержке империи и тоже предложит свои войска. А также — коней, в обмен на шелк.

— Уйгуры… — медленно, с непередаваемым выражением выговорил Светлый император, бросая взгляд на Гао.

— Государь, конечно, прав: таким образом империи почти перекрывается путь на Запад, — заметил я. — Если она ослабнет еще больше, то уйгуры смогут практически независимо царить между империей и халифатом, беспрестанно интригуя, а главное — блокируя любую торговлю или же облагая ее налогом. Но без этой прокладки между двумя нашими империями и халифат не был бы так расположен к союзу. Это — их гарантия безопасности. Пока. Ну, а когда мятеж будет подавлен… что ж, государь, тогда можно будет заново посмотреть, кто в каких землях хозяин. Не впервые.

Император сидел с прищуренными глазами буквально мгновение, а потом мрачно кивнул. Он понял все с удивительной быстротой. Это была хорошая сделка. А главное — она укрепляла его позиции перед лицом заговорщиков: если император оказывался единственным, кто держал в руках бесценную информацию о двух договорах, — информацию, которой у наследника, возможно, не было…

Для властителя, которого ждала, похоже, та же судьба, что и его возлюбленную Ян, это была очень своевременная помощь.

— Отряд воинов халифа уже в пути, — завершил я доклад. — Им очень нравится сейчас этот договор, если не союз: они получают твердый контроль над Согдом, ослабленная империя ничем не грозит им на востоке, тем более что есть еще уйгуры… С уйгурами вел переговоры генерал Пугу Хуайэнь, — тут император еле заметно кивнул, — он готов вновь отправиться в путь, как только получит приказ государя. Мятежники могут попытаться перекрыть часть путей на Запад, но маленькая группа всадников всегда пройдет, дорог слишком много, у мятежников не хватит сил, чтобы заблокировать их все.

— Я вижу, что и вы сами, уважаемый воин, немало поработали для этого, — заметил государь, с интересом склонив голову набок. — Вы принесли нам надежду. С закрытой дорогой на Запад мятежник долго не продержится.

Тут он чуть задумался, подняв глаза к потолку. Было абсолютно тихо. Я взглянул на Гао, и тот, как мне показалось, чуть кивнул.

— Государь, — сказал я почти шепотом. — Кроме тайных переговоров, есть много других вещей, которые люди господина Чжоу умеют делать даже в одиночку. Сейчас вы в беде, и долг каждого солдата — помочь своему государю. Даже если это опасно.

Светлый император сделался вдруг очень внимательным.

— Государь, вы сразу поняли, что здесь происходит и почему происходит — продолжал я. — Вас хотят вынудить потерять лицо. Если вы поддадитесь им, значит, вы слабы. А не поддаться им нельзя. Но — их можно переиграть. Они провалятся. А поэтому… не мне судить, в чем виновна гуйфэй или был виновен ее брат…

— Их вина велика… — как эхо почти прошептал властитель. Глаза его не выражали ничего. Я понял, что император готов прорываться в южную столицу, к верным войскам — любой ценой, что он уже начал готовить себя к неизбежному, и задача моя в предстоящие мгновения будет нелегкой.

— Если позволите, государь, — мне только нужно, чтобы вы отдали приказ о том, что перед казнью — во дворе, на виду у всех — гуйфэй дозволяется провести краткое время одной у алтаря Учителя Фо, на противоположной стороне двора, напротив шеренги солдат…

Дальше я говорил чрезвычайно быстро, рублеными фразами, чертя план двора пальцем на грязном полу. Лицо императора было неописуемо — помню только, что он был абсолютно неподвижен и глаза его казались огромными.

А дальше, как только эта неприятная история разрешится, мы, на Восточных островах, получим ваш приказ — и исполним его. Можем вернуться или остаться там навсегда. Или — что пожелает государь.

— А что ты мне скажешь, Лиши, — тихо и почти саркастически прозвучал, наконец, этот прекрасный голос. — Ведь без тебя тут, как я вижу, не обойтись…

Если можно себе представить чуть раскачивающуюся обезьяну, улыбающуюся с закрытыми глазами, то это и было лицо Гао Лиши во время моего рассказа. Голос императора как будто разбудил его, но улыбка не исчезла.

— Очень дерзкий план, государь, — ответил этот замечательный человек, в котором пропал, наверное, настоящий шелкоторговец. — Рискованный. Рискованный вот для этого офицера. — «Не для вас», мог бы сказать он. — Ну, а я… Я тут сейчас подумал, государь, что уже давно живу на этом свете и видел от вас много добра. — Тут он, как и его друг и повелитель, сделал маленькую эффектную паузу… — Очень давно живу, и вот какая штука — глаза уже не те, часто ошибаюсь.

Я перевел дыхание. И тут наступил момент, о котором я до сих пор вспоминаю с ужасом. Я чуть не совершил страшную ошибку. Потому что государь в этот момент смотрел прямо на меня без всякого выражения, чуть выпятив вперед подбородок с небольшой седой бородкой, и как будто чего-то ждал — а я не имел понятия, чего же именно.

Император почти незаметно выдвинул подбородок еще дальше вперед. «Меня побуждают сказать еще что-то важное», — подумал я в панике.

— Шелк, государь, — извиняющимся голосом сказал, наконец, я. — Когда кончатся нынешние бедствия… а я уже давно в строю и немолод… моя семья в Согде торгует шелком… Я бы хотел монополию на три года на закупку шелка из одного маленького уезда под Сучжоу.

Я, видимо, угадал. До сих пор не знаю, что сделал бы император, если бы я не высказал этой, столь уместной и очевидной в такой ситуации, просьбы. Но теперь плечи его опустились, он чуть вздохнул. Я понял, что прошел испытание.

Властитель повернулся к Гао Лиши, энергично кивнул, потом обратил ко мне свое умное лицо и поклонился чуть глубже. Согнулся в поклоне и я.

Только императоры умеют давать согласие на подобные авантюры так, что при желании всегда можно потом утверждать, что на самом деле никакого согласия и не было.

И только позже я вспомнил буквально искру, мелькнувшую в его глазах, когда он уже поворачивался и вставал, как бы в виде милости опираясь на руку евнуха.

Это был не тот человек, которого можно обмануть. Он сидел на троне уже сорок четыре года. Он выиграл несколько войн и еще больше проиграл, он казнил минимум трех сыновей и пережил множество заговоров. Он все знал или чувствовал кожей. Он знал, кто я такой (а иначе — еще неизвестно, стал ли бы он говорить еще с одним человеком в ненавистном красном мундире). Он отлично понимал, что я всего лишь предлагал ему выбор — отдать единственную любимую женщину на убой заговорщикам и полностью унизиться в их глазах или отдать ее более молодому любовнику.

Это был очень плохой выбор. Но заговорщики не предлагали ему никакого выбора вообще.

В любом случае мне не следовало встречаться с ним еще раз или даже оказываться близко.

Оставляя за собой аромат лимонной свежести, владыка рушащейся империи скрылся во тьме коридора.

А я пошел выполнять императорский приказ — посетить кухню, которая на этой станции была расположена так, что ее и без приказа почти нельзя было не посетить, — на самом коротком пути, на прямой линии между внутренним двором и внешними воротами.

Особенно коротким этот путь получался, если зайти сзади храма Учителя Фо.

Но сначала я, как будто летя на крыльях, быстрым шагом пронесся по коридору под навесом обратно, в женскую комнату.

Ян все так же стояла, чуть изогнувшись, прислоняясь к дверной притолоке. Стояла абсолютная тишина. Жуткий, оскорбительный запах исчез. Женщины неподвижно сидели над вытянувшейся на полу Лю.

— Она умерла, — без выражения сказала Ян. — Ты знал, да?

— Знал, — вздохнул я. — Конечно, знал. А сейчас она должна сделать для тебя еще одно, последнее… Слушай меня, и очень внимательно. Отдай приказ сейчас — прямо сейчас, немедленно — завернуть ее и отнести к алтарю Учителя Фо, по ту сторону двора. Дальше — слушай и не пугайся. Я говорил с императором. Он сейчас объявит о твоей казни.

Она даже не вздрогнула, пробормотав что-то вроде «да, конечно».

— А ты, — продолжал я, — ты попросишь немножко времени — помолиться у алтаря Учителя Фо. И тебе это немедленно будет разрешено. Там мы с тобой встретимся. Конь ждет.

— Ну какой там может быть конь? Что тебе еще нужно? И почему ты мне отдаешь приказы? — так же, без выражения, спросила она.

Я не успел даже испугаться: не было, не было времени ни на что. Оглушить несчастную кулаком по голове, швырнуть ее через плечо и понести к Варзу? Но я никак не мог этого сделать: между нами и конем был двор, полный гвардейцев.

— Приказ императора, — рявкнул я солдатским голосом.

Ян вздрогнула, махнула рукой, произнесла несколько слов, женщины разом зашуршали одеждой, нагибаясь над телом Лю.

— У алтаря, — сказал я ей, бегом направляясь к выходу.

Солнечный свет заливал красный от мундиров двор. Черные мухи, мошки и прочая живность металась в этих лучах и роилась у злых солдатских лиц.

Некоторые из сидевших кружками на земле и оглядывавшихся в поисках тени встретили меня как родного. Я сделал знакомому уже офицеру успокаивающий жест: все в порядке. И сказал так, чтобы слышали и часовые:

— Сейчас будут новости.

Кажется, меня услышало несколько человек. В любом случае я стал уже частью местного пейзажа, и заговорщики вряд ли сомневались, что я делаю то же дело, что и они.

— Так, а вот где тут кухня? Я бы что-нибудь… — не очень уверенно спросил я у ближайшего солдата.

— А вот к кухне генерал Яо нам запретил подходить даже близко, — злорадно сообщил мне гвардеец. — Потому что нечего там делать: еды на всех нет, а хватает вот только на тех. — И он без всякого почтения кивнул в сторону галереи, где в полутьме таились император и прочие.

Милый ты мой генерал Яо, я бы тебя сейчас обнял крепко-крепко. Значит, в самой кухне и возле нее гвардейцев нет и не будет. Да это же просто именины сердца.

Ну, а в остальном, дорогой генерал, все было задумано отлично: окружить императора и семью Ян не просто стеной гвардейцев, а очень голодных и злых гвардейцев.

— Да мне бы чуть-чуть, или что-нибудь попить, — промямлил я. — А генералу Яо я ведь не подчиняюсь, так что, может, и ничего…

Гвардеец посмотрел на меня с глубокой жалостью.

Я шел через двор, слыша в своей голове пока что тихие и медленные щелчки пальцев. Император мог огласить свой приказ в любое мгновение, а мне еще очень многое предстояло сделать.

Я только на миг задержался, увидев в дальнем конце двора группу людей, в которых было нечто особенное.

Ян, конечно, была права, рассказывая мне, что вокруг определенных людей возникают «линии силы», потому что за этими людьми всегда наблюдают десятки пар глаз, пусть самым краешком. Отчего и стоят все в зале (или во дворе) так, чтобы «первое лицо» было видно или почти видно в каждое мгновение.

За высоким человеком в военной одежде, окруженным кольцом красномундирных личностей, без всякого сомнения, наблюдало сейчас множество глаз. И эти взгляды как будто приподнимали его над землей, а он беззаботно смеялся, закидывая голову.

На наследного принца Ли Хэна у меня времени было не больше одного щелчка пальцами, но я на ходу успел все же заметить его немалый живот — наследственное проклятие дома Тан, при худом и невеселом лице. Лысины, конечно, не было видно под шапкой-шлемом, но пересекавшие его лоб глубокие морщины виднелись издалека. Нет, этому далеко до его великого отца, думал я, быстро проходя через главный вход в раскаленный от солнца внешний двор и направляясь к воротам. Проклятые домашние штаны, видневшиеся под не совсем достававшими до земли полами мундира, к счастью, никого тут не волновали: офицер понесся куда-то, не успев одеться, война… И вообще человек, тем более военный, идущий куда-то решительным и уверенным шагом, ни на кого особо не глядя, нигде не вызывает больших подозрений: раз идет, значит, надо.

Часовые на воротах были прежними.

— Когда меняемся, ребята? — с озабоченным лицом обратился я к ним.

— Полстражи осталось, и дальше неизвестно, — ответствовал чернобровый, а товарищ его все так же молчал.

— Ну, тогда прозеваете самое интересное, — кивнул я. — Значит, так: тут может начаться маленькая заварушка, шум, крики, и прочее. Генерал Яо приказывает: ворота держать открытыми, но снаружи, как и раньше, никого не впускать. Теперь: когда начнется, я могу вылететь из вон той двери очень быстро, и на рысях — туда, на дорогу. Тем, кто вылетит за мной, загородите путь до дальнейших приказаний. Ясно?

— Ясно только, что скоро наконец начнется, — улыбнулся мой новый друг.

Я кивнул и двинулся обратно.

В такой момент настоящий тюрок обязательно пойдет и «посоветуется с конем», то есть постоит, уткнувшись лицом в жесткую пыльную гриву: не подведи, братец. Но сейчас я просто не мог этого сделать, я только удостоверился на ходу, что Варз стоит на месте и узел на его уздечке никто не перевязывал. Щелчки пальцев матери звучали в моей голове все громче и быстрее.

В кухне меня встретила немая сцена: женщины, тащившие тело Лю, и совершенно обалдевший хозяин кухни. Что пришло ему в голову при виде мертвого тела, которое придворные дамы тащат на кухню, к печам и разделочным доскам, сказать не могу.

— Сюда, сюда, проход здесь! — командирским голосом повелел я ничего не понимающим дамам. — Ну, вот же — через кухню, там выход из нее — и сразу задний вход в храм. А ты, — повернулся я к хозяину, — ты вот что. Мне нужны вот эти тряпки, — я ткнул рукой в сторону посудомойки, обмотанной одной тряпкой подмышками и вокруг плеч, второй — вокруг головы, и еще одной — снизу, так, что не очень чистый конец полотна был пропущен между ее попросту грязных голых ног и завязан узлом на поясе.

Хозяин остолбенел в очередной раз.

— Быстро, быстро! — повысил я голос. — За все платит Верховный цензор. Да снимай же ты ее…

Я буквально рванул серое полотно с бедер смущенно хихикавшей тетки неопределенного возраста. Хозяин отвернулся, подруги суетливо понесли посудомойке какие-то новые тряпки, так что от вида ее голого тела я оказался избавлен.

Оказавшиеся у меня в руках тряпки кисло пахли углями очага, несвежей едой и подгоревшим маслом.

— Масло, — сказал я. — Ну, конечно же, масло. Где у тебя, братец, стоит масло?

Вот тут уже хозяину стало по-настоящему нехорошо. С дрожащими губами наблюдал он, как гвардейский офицер в полном вооружении плещет из бамбуковых ведер масло на стены, потолок, на разделочные столы, минуя только полукруглые дыры очагов, где еще дымились угли. Потом попытался меня остановить.

— Ты что, не понимаешь, что сейчас вот ТАМ происходит??? — рявкнул я на него.

Мы оба повернули головы туда, где сиял солнцем двор. Там нарастал гул голосов и слышался другой характерный звук — негромкий лязг металла. Солдаты с проклятьями поднимались с земли и строились там же, где сидели. Я еще раз прикинул расстояние от них до меня: далеко. Пока все хорошо.

Хозяин обреченно кивнул. Он и без того давно уже понимал, что ТАМ происходит что-то страшное.

Скользя по маслу мягкими сапожками, я выбрался из кухни и через три шага по земле оказался уже у алтаря, сжимая в кулаке сорванное с кухарки тряпье.

В пахнущем ароматным дымом храме никого не было. Каменный Учитель Фо, с ниспадающим жирными складками белым животом, блаженно улыбался, глядя куда-то поверх уложенного перед ним тела женщины, которую я когда-то лечил от головной боли, судорог ног и попутно — от любовного томления. Руки его, ладонями вверх, безвольно лежали на каменных коленях.

Во дворе, заполненном людьми, было очень тихо. Неподвижной фигурой под навесом застыл император. В противоположном углу такими же статуями высились наследник Ли Хэн, кто-то еще — кажется, его сыновья, толстопузый военачальник — видимо, генерал Яо.

Вышагивающий как страус евнух Гао Лиши медленно вел сквозь солдатский строй, под руку, ослепительно красивую женщину в зелено-белом шелке. Бабочка с коричневыми крыльями пронеслась над ее головой, летя к большому персиковому дереву.

Драгоценная наложница Ян шла, неуверенно покачивая бедрами. Она смотрела под ноги полуприкрытыми глазами и чуть улыбалась. Она была сказочно хороша, так хороша, что мое сердце сдавила сладкая тоска. Я хотел бы, чтобы эта прогулка к дереву не кончалась никогда, чтобы даже бабочка замерла в воздухе над этой странной парой.

Ян чуть погладила ладонью руку евнуха, снимая ее со своего локтя, и с очередным неповторимым изгибом тела повернула к храму — и ко мне. Мои ноги начали напрягаться, как перед прыжком. Да, этот прыжок все еще оставался выходом, хотя и наихудшим. Пока что те, кто видел мою голову над кромкой стены в темноте храма, могли подумать, что «один из наших» отрезает преступнице и этот путь. Но если бы я схватил ее и бросился бежать во тьму кухонного выхода, за нами погналась бы целая толпа, и буквально сразу.

Ян переступила из света во тьму и остановилась перед телом Лю. Меня она увидела, но как бы не заметила.

— Твое платье, — сказал я ей. — Быстро снимай платье. Отдай его ей, как она отдала тебе свою жизнь.

В ответ на меня посмотрели абсолютно отрешенные глаза. Ян молчала и не шевелилась. Ужас начал сдавливать мне грудь.

— Быстро, быстро, — бормотал я, дергая на ней пояс. — Ворота открыты, часовые ждут, конь стоит за этим выходом — только быстро!

Тут Ян вцепилась своими руками в мои, а взгляд ее зафиксировался на желтом луче солнечного света, упиравшемся в утоптанную бурую землю между храмом и кухней. В этом луче вились мухи над отрубленной куриной головой.

— Земля, — сказала она. И чуть пошевелила губами. С этого мгновения ее движения стали четкими, а лицо — осмысленным. Она мгновенно распустила широкий шелковый пояс, вывернулась из платья одним кошачьим движением и осталась в нижней юбке и такой же полупрозрачной блузке. Я начал буквально срывать с нее длинные серьги и ожерелье из розового нефрита, но она, чуть оттолкнув мои руки, и это сделала сама и мгновенно. Также быстро надела свои любимые камни на шею Лю, успев погладить при этом подругу по щеке. На пояс ей не забыла прицепить соскользнувшие было с него ароматические мешочки. Обернула непослушное тело Лю в свое платье. С брезгливостью взяла у меня грязные серые тряпки, поднесла к носу.

Я обнял тело Лю, положив ее голову себе на плечо, с громадным трудом поднял, оторвав ее ноги от земли, и сделал шаг из храма в пятна света, к ждущим десяткам гвардейцев по ту сторону двора.

Вздох прошел по солдатским рядам. «Все нормально, — уговаривал себя я, делая на подгибающихся ногах шаги к ждавшему меня под персиковым деревом бесстрастному Гао. — Всем все понятно: несчастная лишилась сознания, но эти штуки у нее не пройдут, «малиновый барс» доставляет ее к месту казни».

Я бережно переложил страшно тяжелое и неподвижное тело на чуть выставленный вперед живот старика и приготовился отпустить руки, он, не глядя на меня, накинул Лю на шею петлю, которую все это время держал в руке. Затем ее тело начало сползать по этому животу вниз, а петля в выставленной вперед, напоказ, руке — натягиваться, а я на неожиданно легких ногах тронулся в обратный путь — шагов двадцать — тридцать — обратно к храму.

Никто не смотрел на меня, все как завороженные наблюдали за сползающим на землю телом в зелено-белом шелке со знаменитыми на всю империю украшениями розового нефрита.

Ян у алтаря так и держала в руке три тряпки, немигающие ее глаза были прикованы к двум почти неподвижным фигурам под деревом.

С проклятиями я намотал тряпье на ее голову, плечи, пытаясь засунуть под него чистую белую ткань блузки, потом начал оборачивать другую тряпку вокруг талии, засунув кончик набедренной повязки между ее ног (она послушно чуть раздвинула их).

Сердце мое дико застучало — никто в мире, увидев эти молочно-лимонные мягкие бедра, не подумал бы, что это ноги посудомойки. Я зачерпнул рукой храмовую пыль и мазнул по этим ногам раз, другой. Оглянулся.

Ряды гвардейцев пришли в движение, несколько человек двинулись к месту казни. И — кто-то из них показывал рукой прямо на меня, видимо, уловив какое-то шевеление во тьме у храмовой статуи. Наши с ним глаза встретились через пустоту двора.

Всё; выяснять, что он при этом думает, времени не было. Я рванул Ян за руку — вон из храма, втащил ее в черноту заднего выхода из кухни, в запахи масла и пережаренных корочек. Вытащил меч и наклонился с ним к тихо тлеющему очагу.

Вот теперь помогай мне, бог Огня, бог моей матери!

От брошенных веером углей стены, пол и потолок кухни заполыхали золотисто-голубоватым пламенем все сразу, с жирным треском. Мы с Ян рванулись через стену этого огня, разом отделившую нас от десятков гвардейцев во дворе.

Из кухни во внешний двор мы вылетели в толпе таких же растрепанных мужчин и женщин (отлично! великолепно!), и теперь в Ян, упавшей раз на скользкий от масла кухонный пол, уже никто не узнал бы самую прекрасную женщину империи.

Люди метались у коновязи, от которой я за полщелчка пальцев отвязал ржущего Варза; некоторые уже бежали к воротам. С Ян, буквально переброшенной через седло, я на рысях двинулся через весь этот хаос, к округлившимся глазам двух знакомых мне часовых, замерших у — повезло, повезло! — все еще распахнутых ворот. Они уже никак не успели бы их закрыть к тому моменту, когда вдруг в глазах молчавшего до той поры гвардейца справа начало появляться изумление, а потом страх: он все внимательнее всматривался в лицо Ян. «Т-т-т…» — «тин», то есть «стой», пытались выговорить его губы.

С лицом чернобрового тоже что-то происходило: оно прыгало и дергалось, раздираемое самыми противоречивыми мыслями.

— Куда это ты собрался, офицер? — прошипел он наконец, в то время как рука его тянулась к рукояти меча.

Но я уже нависал над ним, Варз яростно крутил головой, а у меня с лицом тоже кое-что творилось — губы сами по себе расплывались в улыбку, счастливую-счастливую.

— На Восточные острова, братец, — ответил я, глядя в его напуганные глаза. — В гости к императору Сёму…

Я тронул Варза вперед, он оттолкнул гвардейца грудью, тот отскочил, на лице его была полная паника.

— …и к императрице Мичико.

— Тин!!! — наконец выговорил второй гвардеец.

— А обеда точно не будет, я сжег кухню, — обернувшись, любезно сообщил ему я и врезал коню ногами по бокам.

Варз злобно оскалился и рванул в галоп. Я прижимал к себе Ян все крепче, ощущая сквозь мундир нижнюю часть ее тяжелой груди, судорожно дышащую грудную клетку, сгиб бедра.

— Тин, тин! — неслись удаляющиеся крики сзади.

Часть IV Книга путешественников

Герой возвращается в сказку. Он опять в тумане, но туман

этот сладок, он напоен нежными и незнакомыми ароматами.

История воина и шпиона закончена, началась другая история

и другая жизнь. Невероятной красотой мира воздает ему

за дела его милосердный

Бог Небесный.

Глава 25

МАСТЕР ВЭЙ, МАСТЕР И, МАСТЕР ШИ И ДРУГИЕ

Влажный воздух стегал меня по лицу, как горячая тряпка. Далеко на севере горой поднимались сизые тучи, по которым пробегали игрушечные серебристые сполохи. Сзади раздавались крики — и вот уже отдаленный топот копыт: плохо. А я несся по твердой, высохшей красноватой земле большой дороги (по сторонам которой выстроилась толпа зевак), не имея понятия, куда, собственно, бежать.

Я никогда в жизни не бывал на станции Мавэй. Я понятия не имел, куда ведет эта дорога. Я знал только, что если скакать по ней обратно к столице, на север, как я сейчас делаю, то рано или поздно придется встретиться с движущимися сюда триумфаторами — госпожой Чжан, с ее множеством повозок и новыми гвардейцами.

Ясно также было, что если сойти с дороги, то по крестьянским полям далеко не ускачешь, и прежде всего потому, что тебя там видно как на ладони: рано или поздно догонят. А кругом как раз и были одни сплошные квадраты полей, разделенные невысокими валами земли, укрепленными чахлыми деревьями и кустами, чтобы не дать границам между полями расползтись от дождей.

Но ум человеческий — удивительная штука: он не забывает никогда и ничего, важно лишь уметь извлечь из него нужные воспоминания в нужный момент. Входи в дверь вторым, чтобы успеть посмотреть, что стало с первым; въезжая куда-то, запомни, как отсюда выехать: вот какие заповеди командуют умом, пока сам его хозяин думает о чем-то ином.

Что там мелькало в уголке моего левого глаза, когда я с замиранием и надеждой подъезжал сюда? Ведь что-то было. Какая-то полоска зелени, повыше — холмы и снова зелень. И еще холмы. Сейчас, значит, все это должно быть справа от меня.

Я пронесся мимо тыкающих в меня пальцами жителей Мавэй, дорога вывела на холм, и я отчетливо увидел те самые поросшие лесом возвышенности справа, в нескольких ли.

Звук копыт сзади не приближался, но и не удалялся. Все равно плохо: их много, и одни могут гнаться за мной, другие — стрелять с седла.

— Эт-то было зд-десь, — стуча зубами, попыталась прокричать мне Ян. — В Мавэй. Она была лисицей-оборотнем, ей предсказала гадалка — не ездить в Мавэй. Но она не верила в суеверия и поехала…

Тут очередной прыжок коня подбросил ее вверх особенно жестоко, она ойкнула и буквально упала на меня спиной.

— Какая лиса? Что здесь было? — прокричал я почти в ее ухо (в его мочке я увидел маленькую дырочку, в которую раньше была продета сережка из розового нефрита).

— Это сказка! Про девушку-оборотня и ее любимого! За ней погнались собаки охотников из Мавэй, — пояснила Ян, мучительно пытаясь устроиться на луке седла. — Она обернулась лисой и попыталась убежать. И собаки ее догнали… и… и сожрали…

Мне стало весело и легко.

— Ты не лиса! — крикнул я. — И у них нет собак!

А в Мавэй, значит, есть охотничьи угодья. То есть-леса, и немаленькие, порадовался я.

И в этот момент мне в спину — нет, в правое плечо как будто ударил кулак. И сердце сжала невыносимая тоска.

Что же это такое, подумал я. Что за заколдованное дэвами место — мое правое плечо, пробитое стрелой много лет назад, и еще плечо Маленького Вана по имени Цзя Дань… Как же это могло случиться, ведь, значит, сейчас я не смогу двигать даже рукой, как приколотый жук, ускакать смогу очень недалеко, всего чуть-чуть, потом надо будет останавливаться, вытаскивать стрелу, перевязывать… но останавливаться как раз нельзя. Бедная моя мартышка, думал я, левой рукой прижимая к себе подпрыгивающую Ян, что мне делать с тобой, когда солнечный свет начнет бледнеть, а кровь в голове все громче стучать и шуршать? Что с тобой станет без меня?

Я застыл, съежившись и вцепившись в узду, стараясь не замечать тупой боли в плече, и рванул зигзагом по крестьянским дамбам на восток. Пригорок — осторожный поворот головы влево, чтобы не шевелить правым плечом, — ага, не очень большие красные фигуры довольно далеко сзади. Их три или четыре — что, и только? Вперед!

Варз злобно машет головой, толстый зад заносит его туда-сюда, но мощные ноги хорошо держат на земле. Рядочек тополей, огибаю их, преследователи больше меня не видят. Дорога! Настоящая дорога, ведущая к лесистым холмам!

«Гррумм», мрачно предупредила меня сизая туча голосом будто из иного мира, далеко-далеко слева. Если тобой повелевает злой дух, туча, всели страх в сердца моих врагов… Лес, настоящий лес передо мной. Что, если я пронесусь через него и через несколько шагов увижу новые поля и деревни? Тогда — нет спасения.

Я ворвался в лес, прислушиваясь к бурному дыханию Варза. «А-ах», — громко сказала Ян, пытаясь полуобернуться и обнять меня. Вперед… не оглядываться… нет, все-таки есть мгновение, чтобы оглянуться — и не увидеть сзади ничего, кроме полей и крошечных крестьянских конических шляп цвета соломы, с двумя тоненькими палочками — расставленными ногами-под каждой. Рощица тополей, спасибо тебе! Ты помогла мне сохранить несколько капель крови, которая все равно сочится, наверное, уже на седло. Плечо не ощущает ничего, даже от тряски, и это пугает больше всего. Вверх по лесной тропе… где тут ручеек с каменистым дном, речка, что угодно, где я не оставлю отпечатков копыт? Ведь откуда-то же берут крестьяне воду для полей? Да вот же он, такой ручей. Поворот — и вверх по руслу, разбрызгивая воду. Сколько времени я скачу? Почему я еще жив?

Заросшее кустами и деревьями плато, с него сверху можно увидеть кусочек долины с полями. Красных точек на ней нет — значит ли это, что мои враги уже подскакали к опушке и теперь рассыпаются веером, загоняя нас, как лис? Но тогда им придется перекликаться между собой, и мне это поможет. Да и вообще, откуда столичным гвардейцам знать, как преследовать человека в лесу? Вот угрюмый господин Ду, наверное, оказался бы им тут очень кстати.

Но никогда не надо считать врага глупее себя, напомнил я себе. Открытая гонка закончилась. Предстояло очень болезненное испытание: прекратить греметь копытами, сползти с седла, устоять на ногах и, прислушиваясь, тихо отвести коня в чащу, а потом — найти какую-нибудь поросшую кустами возвышенность, откуда можно было бы заметить приближение врага издалека.

Я сполз, прижимаясь к взмыленному, мокрому, судорожно вздымающемуся боку Варза. Ян, обмотанная развязавшимися грязными тряпками, молча смотрела на меня сверху, потом протянула руки. Великий Бог, сейчас я рухну под ее весом…

— Ты… один… спас меня от всех них? — с недоумением спросила она. — Как это может быть?

— Да нет же, — выдавил из себя я с мрачным смехом. — Мы на самом деле давно умерли. Посмотри, вот там, в конце поляны — Персиковый источник.

Она обвела взглядом тяжелую листву деревьев, сочащийся сквозь них золотой свет, внимательно посмотрела на стекавший с глинистого холма ручеек, прошептав: «Персиковый источник? Так мы, значит, в раю», — потом ее взгляд снова обратился на меня и… она улыбнулась, засияла глазами, покачала головой, придвигая ко мне безнадежно испачканное, раскрасневшееся, в грязных потеках лицо. Мое сердце чуть не разорвалось: я бережно стащил ее и остатки волочившихся за ней тряпок по боку коня, уже не боясь боли.

— Прости меня, — пробормотал я. — Я тебя подвел. Я не знаю, что делать. Посмотри, вот там, справа сзади, и не пугайся…

— Ну и что? — после краткой инспекции сказала она, все еще тяжело дыша. — Чего пугаться? Ну, там какая-то рваная дырка…

Я пошевелил плечом еще, еще раз. Было, конечно, больно, потому что стрела бьет с размаху совсем не слабо, даже если не протыкает тебя насквозь. Но прежде всего мне было стыдно. Надо было быть полным идиотом, чтобы забыть о балхской кольчуге, которую я стащил с покойника в горящем ведомстве господина Чжоу. Наконец-то она спасла жизнь очередному хозяину.

Чтобы не заплакать, я потерся лицом о горячую потную шею Варза. Конь укоризненно вздохнул.

Мы пешком поднялись вверх по кустистым террасам, стараясь не удаляться от «Персикового источника», прислушиваясь к каждому звуку.

Но звуков не было. И только тогда я позволил себе поверить невероятному: у меня все получилось. Плохие вы наездники, господа гвардейцы.

— Мне нравятся вот эти кусты, — как сквозь туман донесся до меня голос Ян. — Я пойду туда одна. Без единой служанки…

У меня все получилось — и вот я сидел на поляне, рядом пасся совершенно загнанный конь, на мне были выдающие меня издалека одежды особого отряда императорской гвардии, в которых мне нельзя было нигде показаться. У меня почти не было денег, никакой еды.

Я не отчаивался бы, если бы оказался в пустыне — потому что пустыня твой друг, если ты умеешь говорить с ней на ее языке. Но я сидел в середине леса в чужой стране, не имея понятия о том, что находится на юге, западе, севере и востоке от меня. Вдобавок со мной была женщина, которую забавляла идея о том, чтобы присесть в кустиках, не прибегая к помощи служанок.

Кусты и деревья покачнулись от набежавшего ветра. Я перебросил на колени чуть изогнутый меч, полтора суток бесполезно бивший меня по ноге.

Даже бедняга Сангак, наверное, не знал моего секрета: я никогда в жизни понятия не имел, как обращаются с этим тяжелым длинным куском железа, если не считать обязательных уроков в детстве. И дело даже не в том, что с моим ростом у меня не было шансов против похожих на громадные бочки воинов империи или Великой Степи, — «невидимки», в конце концов, все как на подбор невысоки ростом, а ведь им нет равных в бою.

Меч — это такой топор для мяса, только другой формы. Он сделан для того, чтобы разрубать пластины китайского доспеха и кольца — согдийского. Он с мокрым звуком вгрызается в человеческую кожу — бледную или смуглую, не разбираясь. А дальше рассекает жилы и кости, и ты видишь их потом высовывающимися из-под кожи — белые обломки с розовыми прожилками и сгустками крови. Если человек еще жив, то он сидит среди кровавой грязи на земле и смотрит на эти обломки, боясь пошевелиться. Если ему повезет, кости можно вылечить — они будут срастаться месяц-другой. А удар меча занял время, за которое не успеешь даже моргнуть глазом.

Я вылечил множество ран от меча, но никогда не опускал меч на другого человека. Это, наверное, позор для потомка древнейшего рода самаркандских воинов — рода моей матери, и для сына моего отца, на чьем туте красуется ястреб.

Но всю свою жизнь я более всего стыдился глупости, а не физической слабости. Потому что мечом или стрелами ты можешь уложить в пыль максимум десять человек, которые не успеют даже сообразить, что с ними случилось. А ум может уничтожать целые армии. Глупость же — потерять их.

В битвах я не боялся за себя, потому что готовил эти битвы неделями и месяцами тяжелого труда. В мелких стычках или сражении при Забе, когда я доставал из ножен свой меч, я знал, что на металлический свистящий лязг его оборачивались десятки, а при Великом Забе — многие сотни моих воинов. Я сквозь зубы говорил: «Атаковать», — и почему-то все до единого слышали меня и двигали коней вперед. Я знал, что должен оказаться впереди них, и подлетал к врагу с отведенным в сторону, если не опущенным вниз, мечом, глядя этому врагу прямо в глаза. Но мои воины уже обгоняли меня, обходя справа и слева, бережно оттесняя меня от схватки и сминая врага, как кустарник.

Все великие битвы — это итог чьей-то великой глупости, жадности и злобы. Великим воином был второй император дома Тан, несравненный Тай-цзун, Ли Шиминь. Он один, отделившись от своей выстроившейся во главе войска конной железной тысячи, подъезжал к стоявшему во главе вражеского войска хану, брал его коня за уздечку, наклонялся близко-близко и тихо спрашивал: ты видишь, кто перед тобой? Знаешь, что сейчас будет?

И не было битвы, потому что хан движением руки поворачивал коней назад.

Об этих битвах песен не сочиняли.

Но сколько их было, других, воспетых битв и других воинов, которые летели как на крыльях в бой, уже не в силах остановиться, в ушах их звучала бешеная дробь многих барабанов и персидские трели поющих женских голосов — и не было ничего прекраснее этого неостановимого полета. А в итоге — все то же: кровавая грязь под копытами обезумевших коней.

И вот сейчас я, после всех моих битв, выигранных и проигранных, сидел на поляне с бесполезным мечом на коленях, окруженный кустами, из которых могли выйти гвардейцы, — а могло появиться и что-то похуже.

Я не очень верил в то, что прямо сейчас увижу змею ба, которая пожирает слонов. Или зверя суань-ни, громадную крысу-медведя, с легкостью перекусывающего слоновьи лапы. Но другое дело — корова-людоед по имени я-юй, с ее почти человеческим лицом, или чжу-хуай, с клыками и четырьмя рогами… Или такая же четырехрогая плотоядная корова ту-лоу, или ао-е — белая, с густым мехом на спине. Наконец, страшная корова си-цюй, с голосом, как плач новорожденного ребенка… Я видел их изображения на многих свитках, слышал рассказы о них — и вот это уже было более реально.

Вечер приближался. Но я не знал, что именно извлечь из краденой сумки, чтобы развести огонь, — да и не лучшей идеей было разводить его: звери могли испугаться, а вот люди как раз наоборот.

То есть, подводя итоги: я понятия не имел, что мне делать дальше. Следовало решить, куда скакать. На юг, вслед за императором, который, возможно, и сам лишится трона и жизни до наступления ночи? На север, откуда надвигались грозовая туча и целые армии врагов? На мой родной запад, путь к которому уже, наверное, перекрыт теми же полчищами? Чем питаться — вспоминать уроки охоты господина Ду?

А чего ты хотел, сказал я себе, если вся история с похищением была одной великолепной глупостью. И самое умное, что ты мог сделать, — это решиться на эту авантюру в одиночку. Потому что подставлять под почти верную смерть своих людей в этом случае было бы просто недопустимо.

Неужели это я пошел на все эти глупости? Неужели я всерьез думал, что все эти шеренги гвардейцев и чиновников так и не поймут, что происходит на их глазах? Ну, хорошо, женщина в зеленом платье пошла помолиться, через короткое время их собрат выносит лишившуюся чувств женщину в том же зеленом платье, сдает ее в руки палачу, лица ее не видно — это хорошо, это умно. А пожар после этого события — что ж, пожар как пожар, чему же гореть, как не кухне.

Но еще до того часовые на воротах, будь они поумнее, могли бы рассмотреть мои штаны и обувь, непохожие на нормальные офицерские сапоги из козлиной кожи с завязками, и тихо доложить обо мне караульному начальнику. Тот мог бы потребовать объяснений, которых я дать никак бы не мог. Далее — смерть…

Или же — двор мог бы быть окружен солдатами со всех четырех сторон, и тебе оставалось бы молча смотреть, как затягивается шелковый шнурок в руке евнуха Гао Лиши. Потом повернуться и бежать к коню, иначе расспросы и — смерть…

А если бы Лю осталась жива? Мог бы я незаметно воткнуть нож ей под ребро, отняв последние мгновения жизни? Боюсь, что нет. Тогда я просто схватил бы Ян в охапку у алтаря и рванул бы с ней к выходу через горящую кухню. Наконец — что самое вероятное — кухня не загорелась бы, ты бежал бы с несчастной Ян к коню, а какой-нибудь гвардейский дувэй орал часовым, чтобы те закрыли ворота. И далее — смерть…

Надо все же признать: не так плоха была эта идея — поджечь кухню. Часовым у ворот, которые не видели казни и не имели понятия о том, что происходит там, во дворике, видно было лишь, как от пожара разбегаются веером по внешнему двору полуодетые посудомойки и солдаты, и мы среди них. Крики «пожар» заглушают крики «лови его». Да, неплохо.

Но что дальше? Вот я сижу на поляне, как последний идиот…

А самая прекрасная женщина на земле опускает свои округлости в наполненную струящейся водой песчаную ямку, подставляя лицо ручейку, журчащему с холмика над ее головой. Медленными движениями моет грудь, осторожно приподнимая ее и посматривая на тебя смеющимися глазами. Остатки тряпок, кое-как выстиранные, висят на ветвях соседних кустов: ого, оказывается, можно обойтись и без служанок? Предвечерние птицы начинают перекликаться в листве, а это значит, как учил господин Ду, что никто не подкрадывается к твоей поляне.

Вот твоя награда. И ты сидишь, боясь пошевелиться. Не говоря о том, что ноги у тебя как будто налиты железом, а голова кружится и гудит.

— Когда ты тоже вымоешься, я, пожалуй, согласилась бы еще раз ощутить твои руки… вот в этих местах, которыми я билась о седло — они начинают жутко болеть, — смиренно сказала она мне, сделав строгое лицо. — И еще ноги… Как будто не конь, а я сама бежала всю дорогу…

Потом она с удовольствием улеглась на живот, привычно подняв одну ногу. Я нажимал пальцами на точки ее розовых мягких ступней одну за другой — точки, которые должны были вернуть этим маленьким ногам бодрость и легкость. Холм нависал над нами сверху зеленым гребнем, охранявшие нас птицы перекрикивались спокойными голосами.

— Прыгать в седле было ужасно… но ты так хорошо держал меня… а правда ли, что тюрки умеют делать в седле кое-что с женщиной, даже в галопе? — тихо прозвучал ее мечтательный голос.

Я продолжал возвращать жизнь ее ступням. Дальше же, помнится, была мысль: что же это такое, не может у нормального человека быть таких ног — огромных, ороговевших и растрескавшихся, с большими грязными ногтями.

И следующая мысль: а что делают эти босые ноги на траве в трех шагах от нас и как это они подобрались сюда совершенно беззвучно?

В полном ошеломлении я поднял глаза на обладателя ног. Возраст этого странного явления был неясен. Губы, брови и щеки его были раскрашены лихо, размашистыми движениями, — он явно не пожалел румян и, кажется, простого угля. Борода клочьями вокруг красных губ и такого же красного носа придавала пришельцу на редкость колоритный — чтобы не сказать звероподобный, — вид, а какие-то древние серые с черным одежды не были похожи ни на что, особенно — доходившие до колен широкие штаны. Это был ни в коем случае не крестьянин, и не чиновник, и не горожанин… скорее картинка со странно знакомого старинного свитка.

Оказаться перед незнакомцами босым (и без головной повязки) для жителя империи было верхом позора — но стоявшую передо мной личность это никоим образом не смущало. Личность (серая головная повязка на ней все-таки была) наблюдала за движениями моих пальцев со смесью снисходительного одобрения и удивления.

— Хэй, — гнусавым голосом сказал мне незнакомец, подняв ногу и став похожим на какого-то журавля в серых перьях, — а вот это ты знаешь?

Тут он, балансируя, показал мне заскорузлым пальцем две точки пониже колена.

— Ну, конечно, — как завороженный отозвался я, послушно переводя пальцы к указанным точкам. — Но это потом, сначала ведь надо пройтись вот здесь и здесь…

Тут я окончательно понял, что все это — какой-то болезненный бред. А серый человек, кивнув, поднял над головой руки и похлопал в ладоши. «Хэй», — донеслось откуда-то сверху. И я чуть не упал на траву, увидев, что с высокого гребня холма прямо над нами свешиваются еще три головы, увенчанные серыми шапками разных конфигураций. Затем в листве зашуршало, и вниз начала спускаться странная конструкция — какое-то деревянное сиденье на веревках.

— Вы это, поскорее, — сказал несуразный человек, тыкая пальцем в сиденье. — А лошадкой я займусь сам.

Успевшая подняться с травы розовая пухлая Ян абсолютно спокойно, снимая с куста на ходу еще мокрое тряпье, двинулась в указанную сторону. Мне оставалось лишь пойти за ней, оставив на поляне бесполезный меч, кольчугу, гвардейский мундир, шлем, седло и сумки — а также и Варза, не проявившего к странному человеку никакого недоверия.

Нас в сиденье втащили наверх, среди бивших по лицу веток, — и, глядя сверху на бывшую «нашу» поляну, я увидел, что отсюда она видна как на ладони, а вот подняться с нее вверх без сиденья было бы нелегко.

Далее нас поволокли еще выше, причем я почти упирался лицом в обнаженные ягодицы Ян — и никого, кроме меня, это никоим образом не волновало. На травянистой площадке Ян, наконец, завернулась в немедленно облепившие ее тряпки (в том числе бывшую нижнюю юбку из тонкого, телесного цвета шелка). И мы увидели прямо перед собой деревянные ступени, ведущие еще выше.

— Мои ноги, — вздохнула она, но три толстые серые задницы наших провожатых уже раскачивались вправо-влево где-то над нами. Ждать нас явно никто не собирался.

Наверху нам открылись довольно старые, кое-где побеленные стены дворика; заросшие мхом и усыпанные листвой и хвоей крыши. А еще в этом странном месте был запах. Он одновременно тревожил и успокаивал. Он был очень знакомым, этот запах — ароматный дым, множество сухих трав, но еще как будто давно высушенная рыба, и что-то сладкое и густое… Мне почему-то вспомнились одновременно рынки Чанъани, моя лекарская сумка после битв и многое, многое другое.

Десяток одинаково одетых серых людей чем-то занимались среди старых стен и крыш — они тащили какие-то вещи, навьючивали ими ослика, стоявшего у круглых ворот неподалеку. Один чистил метлой глиняную раскрашенную статую веселого старичка, державшего в руке розовый персик. За старичком была стена под козырьком крыши, и на облупившейся фреске я угадал очертания восьми лишенных возраста человек, сидевших за вином.

Глухо ударил колокол за стеной. «Даосы, — понял я. — Это же даосы».

Дальше случилась некоторая заминка — никто из окружающих, похоже, не имел ясного понятия, зачем нас сюда притащили и кто мы такие. Нас поводили по храмовым дорожкам, дали постоять у изображения строгого старца в такой же круглой шляпе, как у многих из проходивших мимо монахов. Лицо его было знакомым и необычным, и я вспомнил, как раньше много раз пытался разгадать загадку: почему он похож на получеловека, полудуха гор, почему у него такая странная, бугристая голова и такие огромные, выпуклые глаза.

«Учитель Лао», — прошептала мне Ян, перед тем как стать на колени перед каменным старцем.

Тут ей, чтобы она не смущала даосскую братию проступающими сквозь тонкую ткань формами, принесли какую-то рогожу из простонародной пеньки. Она встала и изящно завернулась в нее, двинув плечом. Принесший это тряпье даос сразу же заинтересовался этим движением и не проявил никакого желания уходить. Тогда Ян сделала свой неподражаемый жест, выбросив руку вперед с легким приседанием, как будто желая благодарно коснуться кончиками пальцев драного рукава даоса. И у нас в этом заброшенном монастыре появился друг и поклонник.

Я перестал даже пытаться понимать, что происходит: наверное, потому, что Ян чувствовала себя здесь совершенно непринужденно. Сделав несколько шагов в сторону от Учителя Лао и Ян с ее новым обожателем, я оказался на обрыве, у деревянной ограды. Багровое солнце пыталось продраться вниз, к своему ночному ложу, сквозь тучи, казалось, состоявшие из жидкого, пышущего искрами металла. Верхний край этих туч багровел уже у меня над головой.

Далеко внизу виднелась прямая светлая полоса дороги, вознесенная над клеточками лиловеющих полей. Слева, далеко-далеко, чернели угрюмые квадраты деревни и станции Мавэй, с затаившимися за четырехугольником стен тоской, отчаянием, злобой и нетерпением. Дым оттуда, заметил я, уже не поднимался — что могло, сгорело, а еды, даже чтобы готовить ее на кострах, там действительно не было.

А по дороге, справа налево, двигались группами игрушечные всадники, над их головами взблескивали наконечники невидимых копий. Между этими черными многоножками катились миниатюрные экипажи, над одним из них неожиданно возник в воздухе крошечный зонтик. Госпожа Чжан прибыла к месту событий.

— Она уже путешествует с зонтиком, как императрица. Жаба, — сказала неслышно возникшая возле меня Ян в своей пеньке.

— Пусть каждый получит свое, то, что хотел и заслужил, — ответил я. — И мы еще посмотрим, кому будет лучше. Пока что мы — на горе и дышим чистым воздухом, она — внизу… Правда, дождь будет поливать всех одинаково.

За спиной я услышал сморкание, хлюпанье и плевок. Таким деликатным образом побеспокоил нас все еще босой даос, который, видимо, успел дать приют моему спасителю Варзу.

— Сейчас польет, — сообщил даос, которого закат делал похожим на медную статую. — Ну-ка, пойдемте.

Он привел нас к алтарю, над которым возвышался каменный человек вполне нормального и современного вида.

— Мэн Шэнь, великий целитель, — снова хрюкнул носом босой даос. — Он жил в этих горах. Я его видел, помню. Ну-ка, раз уж вы здесь…

Он подал Ян бамбуковый цилиндр, в котором сухо гремели длинные бамбуковые щепки. Ян ловко крутанула его, и одна щепка выскочила на пол, к ногам великого целителя Мэна. С третьей попытки то же самое проделал и я, размышляя, приблизит меня эта процедура к миске какого-нибудь супа или нет.

Сидевший в темной комнатке за алтарем еще один даос, кинув взгляд на щепки и обнаружив вырезанные на них цифры, начал водить пальцем по валявшимся перед ним табличкам, ловя последний свет из окна. Наконец он поднял на нас глаза, в которых я увидел искренний интерес.

— Хм, — сказал он. — Ты, человек с Запада, меня удивил. Я вижу здесь, что ты можешь все — за что ни возьмешься, все получается. Хочешь научиться летать — будешь летать… Ты потрясаешь горы и поворачиваешь реки. Ты говоришь с небесными драконами как с равными. Но счастья тебе это не дало, сейчас ты грустен, и тебе угрожает болезнь от тоски. Надо помочь твоей ци.

Я мрачно поклонился ему. Супа тут явно не ожидалось, а у меня складывалось все более сильное ощущение, что моя ци хочет помощи именно в жидком виде. Все тот же странный запах стоял в храме густой стеной. Так мог бы пахнуть какой-то вкусный напиток…

— А у тебя, женщина, все как-то наоборот. Все валится из рук. Но у тебя особый дар Неба — вызывать к себе любовь, потому что в прошлых жизнях ты была лисицей (тут Ян победно посмотрела на меня). А болезней… да нет у тебя никаких болезней, и не видно, — слегка разочарованно закончил он. А потом повернулся к нашему сопровождающему и произнес несколько слов, из которых я уловил только «высший» и «невиданный».

Босой человек кивнул так, будто ничего другого и не ждал.

— К мастеру Вэю, — сказал он и снова поманил нас рукой, добавив: — Меня зовут Ши. Мастер Ши.

И он захохотал. Что было понятно: это звучало как «Шиши».

В конце усыпанной хвоей дорожки, за дверной циновкой, закрывавшей вход в длинное захламленное помещение, пахнувшее уже совсем невероятно, меня ждало настоящее потрясение.

Тот, кто сидел среди мятых свитков и каких-то чаш, смотрел на нас большими янтарными глазами из-под морщинистого лба, над которым отчетливо угадывались три уходивших под высокую шапку бугра — как будто рога и помещавшийся между ними лоб.

Я содрогнулся: передо мной был не человек.

— Он на моих глазах открывал ей на лужайке врата ветра, — доложил босой даос.

— Ты действительно умеешь открывать врата ветра? — с легким интересом спросило меня это странное создание густым басом.

— В моей стране мы называем это по-другому — слегка двусмысленно ответил я, с некоторым смущением вспоминая сцену на лужайке, за которой, как оказалось, наблюдали три свидетеля.

Желтые глаза неподвижно смотрели на меня.

— Он лекарь, это ясно, мастер Вэй, — почтительно заполнил паузу наш проводник. — Был в гвардейской форме. За ним гнались, и сейчас гвардейцы еще рыщут по соседним деревням. Скоро будут здесь. А еще на станции был пожар. А сейчас туда подходят новые отряды.

— Что там, на станции? Я слышал, там сам император? — не отрывая от меня глаз, вопросило странное существо. Я вдруг понял, что врать ему бесполезно, и говорить полуправду — тоже.

— Там мятеж, мастер, — устало ответил я. — Светлого императора вынудили бежать из столицы в окружении гвардейцев, верных наследнику. А главное действующее лицо всей этой истории — супруга наследника, госпожа Чжан, — только что подъехала к станции. Да, еще солдатами убит первый министр Ян Гочжун. Все это готовилось, похоже, очень давно.

— А Ян гуйфэй? — после недолгой паузы пробасил человеко-зверь, и тут он впервые повернул голову к молча сидевшей чуть сзади меня Ян. Повернул — и замер, впившись в нее взглядом.

— А Ян гуйфэй… больше нет, — ясным и спокойным голосом ответила она, глядя в эти глаза. Я поразился: похоже, странный собеседник не вызывал у нее никакого удивления, не говоря уж о страхе.

Повисла долгая пауза.

— Что ж, нет — значит, нет, — прервал ее мастер Вэй, печально покачав головой. — Так, мятежники с границ ворвутся в столицу очень скоро… Так, так… Все сгорит, конечно… Все свитки… Какая досада… А нам нужно-то было год, ну два… Что ж. И куда вы теперь собрались? — вдруг завершил он вопросом свои размышления вслух. Я смотрел на ровное серебристое свечение вокруг его головы и благодарил судьбу за то, что мне достался собеседник, с которым так легко.

— Моя страна — на Западе, мастер, — сказал я. — Если бы я успел пристать к какому-то каравану…

— Поздно, — мгновенно отозвался хозяин монастыря, устремляя взгляд в пространство. — День до столицы… Они уже сегодня пошлют отряды, чтобы закрыть путь на Запад… Нет, поздно.

Я давно уже перестал чему-либо удивляться, даже нечеловеку, читающему на моих глазах будущее.

— Но ты же сказал им — Восточные острова, — тихо прозвучал обращенный ко мне голос Ян.

Великий Бог Небесный, неужели не ясно, что если ты говоришь часовому, что едешь на Восточные острова, то тебе именно туда дорога заказана. Не говоря о том, что я просто шутил.

— Нет, — снова прозвучал густой бас (его обладатель уже не смотрел в будущее, он просто качал громадной головой). — Порт Дэнчжоу на Шаньдунском полуострове давно уже у мятежников. Устье Великой реки, корабли из Коре? Сомнительно. Ну, а как вы туда доберетесь?

Да если бы мы туда и добрались, сказал себе я, и если бы без денег сели на корабль, то на Восточных островах мне просто нечего делать. Двор императора Сёму — обычный двор, полный интриг, там могли спокойно выдать нас тому, кто станет императором Поднебесной. Нас или наши головы в коробке с солью.

— Юг, — печально сказал, наконец, я. — Юг, Гуанчжоу. Там у меня есть то, чего сейчас не хватает, — друзья и деньги.

Снова стало тихо. Ян смотрела на меня в изумлении.

— Лекарь, значит, — произнес наконец наш странный хозяин. — Какой лекарь? Что ты умеешь?

— Я вылечил немало ран, — сказал я.

— Тогда тебе следовало бы остаться здесь — на севере ран уже сколько угодно, а будет еще больше… А что ты там говорил про врата ветра, мастер Ши?

Босой мастер Ши, все это время неслышно стоявший у дверей, молча показал пальцем на свою ступню — тут, тут, тут.

— Я лечил не только раны, вы бы посмотрели, на что похожи плечи и спина воина после нескольких часов битвы — будто каменные узлы образуются, — объяснил я. — А когда срастаются кости и затягиваются раны… — Тут я поднял растопыренные пальцы и попытался что-то показать. И, что самое странное, мастер Вэй все мгновенно понял.

— Значит, вот и помощник мастеру И, — заключил он. И затем повернулся к Ши: — Тогда отправляйтесь прямо сейчас, сразу после дождя — потому что они начнут искать, как только подсохнут дороги. То есть уже утром. А вот случись все парой дней позже, и что бы мы делали, Ши? Им повезло, что неудивительно… Ведь там, в храме, гадательные палочки тоже показали, что у этого человека все получается?

Ши молча кивнул.

Тут странное создание снова перевело взгляд на Ян и смотрело на нее долго и неподвижно.

Потом оно махнуло на нас рукой, отправляя в путь.

Мы с мастером Ши вышли на крыльцо. Вокруг нас стоял ровный шум и плеск, дождь занавесом висел с конька крыши. Ши посопел и плюнул в темноту, потом повернулся и повел нас по галерее куда-то, откуда, усиливаясь, доносился все тот же запах.

«Аптека, — вдруг понял я. — Очень большая аптека».

Глава 26

ВЕЛИКАЯ РЕКА

Но если это была и аптека, то она явно собиралась, вся или частично, в путешествие. У той стены, где мы раньше видели ослика, под навесом угадывалось не меньше двух десятков темных груд — так же остро и сложно пахнувших свертков, сосудов, бамбуковых емкостей разного объема. Между ними бегали, шлепая по лужам, насквозь мокрые даосы. Мелькали бесполезные зонтики. Ослики, пережидая дождь, толпились под другим навесом, у самых ворот.

Мастер Ши отвел нас в какую-то каморку, где нам с Ян выдали одинаковые, лишенные признаков пола серые одежды из дешевого льна. Они, как ни странно, пахли свежестью и речной водой. Мастер Ши с одобрением наблюдал за нашим (и особенно Ян) переодеванием, решив, наверное, что увиденное на полянке дает ему право и дальше продолжать наблюдения за ее анатомией.

Нам выдали также сандалии и простые головные повязки, а высоких, расширявшихся кверху серых шапок мы не были удостоены. Затем мастер Ши заскорузлым пальцем нарумянил нам щеки и выкрасил в черное брови и мою светлую бородку. Я одобрительно кивнул: не считая выдающегося согдийского носа, я теперь был не очень отличим от прочих даосов, да и Ян хорошо вписалась в здешнюю толпу.

Я покосился на нее: что за чудо, она выглядела так, будто уже провела годы в этом монастыре, среди этих людей. Ее не волновало ничто. Лицо ее было расслабленным и, я бы сказал, скучным. И это женщина, которую еще вчера хотели убить сотни хорошо вооруженных воинов? А позавчера она повелевала сотнями, если не тысячами слуг и придворных?

Чудо из чудес — поскольку дождь все так же ровно шумел в темноте, и делать пока было нечего, — мастер Ши принес нам с Ян по миске поистине великолепного — пусть и еле теплого — супа, в котором плавали нежные кусочки соевого творога и ломтики капусты. Поскольку никаких палочек к нему не прилагалось, мы с Ян, не сговариваясь и не переглядываясь, употребили в дело пальцы, выпили бульон через края чашек и вымыли пальцы под струями бежавшей с крыши воды.

— Ты видела… это, что с нами говорило? — тихо спросил я ее, стараясь избегать определения «человек». — Что это было?

— Он? Ну, бессмертный, — без интереса отозвалась Ян, кладя на язык последний кусочек соевого творога.

Она произнесла это так, как будто речь шла о каком-нибудь продавце западного хлеба у квартальных ворот. У меня отпало малейшее желание продолжать расспросы.

Тут я вдруг понял, что вокруг стоит тишина, а вода лишь изредка капает с ветвей и еще журчит по дорожкам. Мы высунули головы из-под навеса, принюхиваясь к свежему запаху листвы и земли. Разбрызгивая лужи, из темноты возник человечек успокаивающе маленького роста, но заросший поистине дикой бородой. Посмотрел на нас — и особенно на меня — с большим недоверием, покрутил головой и пошел дальше.

— Мастер И, — с почтением сказал мастер Ши. — Ты, — он ткнул в меня пальцем, — будешь, как сказал мастер Вэй, его учеником и помощником. — Да-а!!! — обрадовался он. — А вот как тебя будем называть?

Относилось это явно лишь ко мне, Ян вообще как бы не считалась.

— Стоит ли вспоминать, как меня звали в прежней жизни? — абсолютно по-даосски отозвался я, заслужив почти уважительный взгляд мастера.

— Чэнь, — сказал он после недолгого размышления. — Ты будешь теперь мастер Чэнь.

— Почему Чэнь? — поинтересовался я, чувствуя после супа истинно даосскую благорасположенность ко всему сущему.

— А потому, что мастер И, мастер Ши, мастер Яо и мастер Гань у нас уже есть! — заявил этот достойный человек. И, на тот случай, если имел дело с безнадежными идиотами, не способными понять, что такое юмор, мастер Ши раскрыл рот, усаженный редкими неровными зубами, и захохотал.

Кап, кап, сказали последние невидимые капли, стуча по невидимой крыше. И непроглядно темный двор окончательно ожил. Меланхоличные ослики выстраивались в цепочку, вьюки взваливались чьими-то руками на их круглые спины. Мне показали одного из этих животных, я ощутил вокруг себя мягкие тюки, взял врученный зонтик, он же — погонялка. Ослики разом тронулись во тьму, я успел только удостовериться, что Ян покачивается прямо передо мной. А еще успел подумать, что в последний раз я спал не больше двух страж — между кунжутной лепешкой и рассветом минувшего дня. И что я хотел бы улечься под любым кустом или деревом прямо в лужу и спать остаток ночи, потом весь день и еще сколько позволят.

Дальше… дальше была жуткая, изматывающая дорога, провалы в сон, еще одна миска съеденного уже без всякого аппетита супа, приготовленного кем-то на костре. Дорога с крестьянскими повозками, проносящиеся по ней всадники в военных мундирах (у меня даже не было сил обращать на них внимания, но и они — если даже и искали офицера гвардии с женщиной, — не желали замечать караван даосов). Ночь на тюках, потом снова путь и еще одна ночь. И — неожиданно возникший перед нами город, небольшой, с полуразвалившимися глиняными бурыми стенами и несерьезного вида сторожевыми башнями, какой-то уездный центр, скорее похожий на большую деревню.

Караван наш прошел сквозь его пахнущие дымом и гудящие от толп улицы, остановившись у ворот монастыря, до мелочей похожего на тот, что мы покинули Серые фигуры, лежавшие на земле у его ворот, с нашим приближением оживились, начали подниматься и стягиваться ко входу. Некоторые передвигались лишь с чужой помощью или на носилках.

Мы триумфально вошли в монастырь, и началось то что происходило потом всю нашу долгую дорогу: стоны людей, пальцы мастера И, показывающие мне на больное место, — чужие спины, ноги, шеи, саднящие кисти моих рук.

Я помню первого своего пациента: бородатый мастер И мгновенно прощупал онемевшую руку тощего торговца, потом начал нести что-то неразборчивое, а другой даос, видимо — обитатель этого монастыря, внимательно слушал. Потом мастер И махнул мне рукой и показал несколько точек на плече и возле кисти торговца. Я положил руки на это костистое плечо, пальцы мои задвигались сами.

— Хэй, — сказал мастер И почти довольным голосом и отвернулся.

— Масло, — сказал я ему после десятого больного. — Почему вы не пользуетесь маслом с травами? Оно согреет сустав.

— Потому, — отозвался И, — что это будет делать здешний лекарь, уже после нас. А какие масла вы используете там, на Западе?

— Самое лучшее — с ядом серой змеи, раздувающей голову и стоящей на хвосте, — сказал я, слегка засмущавшись. — Это дорого, но очень хорошо. Маленький, совсем маленький кристаллик на большую миску масла, размешивается очень долго. Главное потом-не попасть этой рукой себе в глаз.

— И кто это у вас там упрашивает серую змею дать немножко яда? — страшно заинтересовался мастер И.

Я начал подробно объяснять, как прижать змею к земле с помощью большой палки, взять ее пониже головы, вставить ей между зубов кинжал, чтобы она его укусила. Мастер И позвал еще пару даосов, и после долгого разбирательства они все вместе облили меня презрением.

— Желчь питона лечит — ну, например, от кровавых поносов, это известно, но яд? Да ты почитай «Рецепты ценой в тысячу золотых» почтенного Сунь Сымяо — где там говорится о змеиных ядах? А это как-никак триста свитков. Вот ты лучше расскажи о тохаристанском лекарстве с гор, которое помогает отрастить обратно отрубленную конечность, — жадно блеснул глазами мастер Ли, который специализировался на гнойных и обычных ранах, уколах, порезах и прочих неприятностях.

— Увы, — попытался я урезонить его, — я часто пользовался каменной смолой, ее находят в горах Тохаристана, растворяют в воде или вине, и она отлично заживляет раны. Но лекарства, о котором вы говорите, нет — его долго искали, я слышал разговоры о нем, но наши лекари решили, что его не существует.

— Да что ты знаешь, маленький человечек, — расстроился мастер Ли, — как это его нет, если о нем говорится во множестве святых книг. Мой предок, перс Ли Тайный Целитель, знал о нем…

Я посмотрел на наглеца: он был выше меня едва ли на ладонь, даже в даосской шапке. Но тут нам закричали, что идут новые пациенты, и мы разошлись, весьма недовольные друг другом.

Еще помню, как мастер И, заставив толстого чиновника-пациента раздеться до набедренной повязки и нагнуться, взял мои руки и повел ими вдоль его позвоночника.

— Тут и тут, — показал мне он, и мои пальцы ощутили выпирающие кости. После чего чиновника уложили на пол, и дальше я наблюдал невероятную сцену: маленький мастер И уперся в выступающие кости двумя большими пальцами и с веселым гиком взбрыкнул вверх две короткие ножки в сандалиях, сделав стойку на пальцах и победно выставив вперед неровную бороду. Пациент издал придушенный стон, но мастер И уже слезал с него, небрежно показывая мне рукой: здесь и здесь.

И я долго, очень долго разминал скрутившиеся в узлы мышцы: спина у человека, видно, болела долго. После чего чиновник, осторожно поднявшись и покрутив плечами, расплылся в детской улыбке и чуть не заплакал.

— Каждое утро становишься на циновке вот так и провисаешь плечами между рук, — проинструктировал его мастер И, став на четвереньки и подняв зад к потолку — Сначала будет все равно болеть, месяца два, потом станет хорошо. И — приди сюда еще раз, через несколько дней, до нашего отъезда.

После чего выразительно посмотрел на счастливца. Тот, кланяясь, вручил мастеру монеты.

Я постарался не смотреть на них, грустно размышляя о том, как немного монет мог бы заработать руками самый богатый человек Самарканда, заброшенный в имперскую глушь. Но пока что никто не дал мне ни одной. Я был последним человеком в этой почтенной компании. И мне это, пожалуй, даже нравилось.

Еще был мастер Фэй, страшно уважаемый, седой, сморщенный даос с детски розовым лицом. К нему шли тогда, когда в человека вселялись демоны или когда идти было уже не к кому. Помню грустный эпизод, когда мы с мастером И вошли зачем-то к нему и увидели лежавшую на циновке молоденькую девушку с простым и глупым лицом; ее платье было завернуто до самой шеи.

— Что, чужеземец, твои руки тут не помогут? — спросил он меня, показывая на нее.

Я наклонился, присел на корточки. Внизу живота справа, у самой ноги, внутри этого живота мне увиделась багровая, злобно пульсирующая туча. Я взял правую ногу девушки и начал осторожно сгибать ее, подтягивая к животу. Она тихо пискнула. Я беспомощно поднял глаза на мастера Фэя.

— Если бы взять острую бамбуковую палочку… надрезать вот здесь… это надо вытащить. Просто вытащить.

Я показал руками и бессильно опустил их.

— Да, надрезать — а что дальше? Ты можешь это вытащить? — еле слышно сказал он мне. — Я — не могу. И никто не может…

Он опустил на девушке платье и долго, тихо говорил что-то ее матери, стоявшей рядом с каменным лицом. И уже на другой день, увидев меня за ужином, постучал сухим пальцем по моему лбу.

— Ты что, можешь видеть цветную тень человека?

— Да, — ответил я. — А что здесь особенного?

— Ха, что особенного, — покачал он седой головой. — Ничего. Но вот мастер Ши не может ее видеть, мастер И тоже не может… Хм.

Спали мы где придется и где кому нравится, но, обследуя по привычке территорию, я обнаружил странную вещь, удивившую и успокоившую меня: ворота и все стены монастыря патрулировались здоровенными даосами с бамбуковыми палками. Я в очередной раз понял, что в этом путешествии от меня ничего не зависит, и успокоился.

Ян, моя прекрасная Ян, подбиралась к моему боку и прижималась к нему, когда я уже засыпал, не имея сил даже прикоснуться к ней.

Заметили факт ее существования даосы совсем недавно, когда она встряла в разговор, где царил наш главный друг мастер Ши — уже не босой и насквозь пропахший тем самым сложным запахом. Мастер Ши был главным авторитетом по травам и отварам.

— Да зачем такие сложности, желудок успокаивают простым отваром мальвы, — однажды не выдержала скромно сидевшая до этого в стороне Ян. — Меня лечили ею в детстве. А боли в правом боку снимет отвар красавки. Пьешь его и ложишься боком на грелку. Обычные травы.

— Хэй, — удивился мастер Ши. — Ну, да, мальва. Я где-то читал, потом забыл. А где бы ее взять?

Мальву Ян нашла буквально под стеной монастыря. С этого дня она не только обрела почетное место при тюках и бамбуковых сосудах мастера Ши, но с ней произошло нечто лучшее: она получила новое имя.

— Да, а зовут-то тебя как? — отечески обратился к еще недавно самой могущественной женщине империи мастер Гань, великий знаток детских болезней.

— Юй, — отвечала она, кланяясь с неподражаемой скромностью. («Юй Хуань, Яшмовый браслетик», вспомнилась мне сцена той, давно ушедшей в прошлое жизни.)

— Юй! — развеселились даосы. — Юй! Хотим рыбы на ужин. Рыбы!

— Да не тот «юй», который «рыба», а который «яшма», — попыталась отбиться несчастная Ян и начала даже писать пальцем в воздухе иероглиф.

— Яшму мы не едим! — веселились как дети даосы. — Мастер Цзинь, пусть Юй приготовит нам рыбы к завтрашнему ужину!

Что касается рыбы, то каким образом Ян отбилась от роли кухарки как таковой и стала надзирателем за качеством нашего стола, я не понял. Видимо, все произошло незаметно и само собой. И каждое блюдо, сделанное под ее руководством, с использованием секретов императорской кухни, вызывало к ней всеобщую признательность.

Я быстро перестал удивляться тому, как естественно и легко эта женщина из первой дамы империи превратилась в помощницу даосов. Она, как я потом вспоминал, совершенно спокойно воспринимала все, что с ней происходило. Ее как бы не было — из центра всеобщего внимания она легко превратилась в пустое место. При этом Ян поражала веселых даосов безупречной вежливостью. Только прирожденные аристократы умеют говорить «спасибо» так, что это простое слово потом долго вспоминается.

Но дело в том, что днем я и не видел мою возлюбленную — или, может быть, уже бывшую возлюбленную? Со мной происходило что-то странное. Я падал с ног от непрерывной работы. Помню, после долгих дней в городе, название которого я так и не узнал, мы снова взгромоздились на осликов и тронулись в путь, ведущий неизвестно куда; и я с тоской подумал, что дни мои в этом мире могут скоро прийти к концу. Кружилась голова, бесконечно гудели кисти рук — и еще ноги. Я мечтал о сутках непрерывного сна и о том, чтобы не касаться больше никогда этих бесконечных страдающих человеческих тел.

Я сжимал зубы и терпел, терпел, терпел.

Три или четыре дня тряски на ослике, и караван наш оказался у городка на берегу реки. Тут не было никакого монастыря (хотя были больные, проникавшие в наш стан всеми путями), и тут мастер Цзинь, отвечавший за деньги и любые операции с ними, начал продавать осликов поодиночке. А вещи наши начали грузить на появившиеся у пристани большие плоты, связанные канатами.

— Дорогой мой воин, я беспокоюсь за тебя, — тихо сказала мне Ян, увидев, как я зарываюсь поглубже в тюки на краю плота, стараясь отвернуться от прямых лучей вечернего солнца.

— Немножко поспать, — пробормотал я, и мир исчез.

Проснулся я в полной темноте. Теплая Ян ровно дышала у моего бока, но она не могла избавить меня от знобкого холода, пробегавшего по телу. Плот тихо качался на тяжелых волнах, на дальнем конце его еще горели красные точки углей. «Ужин проспал», — подумал я и понял, что сейчас от обиды по моим щекам польются слезы.

Я спас свой город и свою страну от рабства и мечей завоевателей, я создал одну великую империю и изменил судьбу другой, я прошел десятки дорог по горам и пустыням. Мои шелковые караваны идут до каменного города Бизанта и на тысячи ли дальше него. И вот сейчас я лежу в позорных, пропитанных липким потом льняных тряпках под незнакомыми звездами, меня трясет от холода, голова наполнена болью. Никто не пожелал разбудить меня, чтобы я мог поесть, никто не поставил хотя бы миску с холодной просяной кашей к моему изголовью. И неважно, что я не смог бы сейчас проглотить даже кусочек. А важно то, что какая-то громадная река, столько глупой и никому не нужной воды, — в двух локтях от меня, а я даже не могу доползти до нее, чтобы зачерпнуть эту воду ладонью.

Потом было утро, состоявшее из серого тумана, из которого на мое лицо падали редкие капли. Еще это лицо трогала теплая рука, а потом к нему прикоснулась щека Ян, — но я не чувствовал собственной кожи.

Надо мной нависло абсурдное лицо мастера Ши, он смотрел на меня брезгливо, как на давно сдохшую кошку. «Лекарь заболел», — услышал я, и к моим губам поднесли чашку с каким-то отваром. Помню также, что были и другие чашки, и другие отвары.

Вода громадной реки покачивалась совсем рядом с моими глазами, над ней брели клубы тумана, как грустные слоны. Клубы эти нависали над самым плотом, из них выплывали тени строгих и печальных лиц. Мой отец с веточкой подсохшего черного винограда в руке. Сангак, смотрящий куда-то поверх моей головы, поднявшая к нему глаза Меванча в жемчужной сетке на волосах. Женщина, лица которой я уже не мог вспомнить, прижимающая к себе двух малышей, мальчика и девочку, старающихся закрыть уши от жуткого ржания испуганных коней. «Простите», — хотел я сказать им, но губы не слушались.

Я пережил их всех, думая, что никогда не кончится эта огромная жизнь — да не одна, а десять жизней: все новые страны, войны, женщины, друзья… Но вот и конец — здесь, на плоту, среди великой, пахнущей рекой пустоты.

И тут седой тучей навис надо мной мастер Фэй, мрачно шевеливший губами. «Ци, — раздался его шепот. — Ушла вся ци». Он поднес к моей голове руки, вокруг которых сверкало и потрескивало серебристое облако.

Потом — несколько раз мелькнувшая в голове чернота ночи, снова вкус отваров, и, наконец, в медовых лучах рассвета, опять седина мастера Фэя. Он вручил Ян новый отвар, знакомо пахнувший сладкой петрушкой. «Он должен проснуться», — раздался шепот. Я сделал два глотка, и Фэй раскрыл морщинистую ладонь, на которой лежала лаковая коробочка. В ней — еще одна коробочка, и уже там — большая, размером с голубиное яйцо пилюля, бурая, обсыпанная какой-то прилипшей к ней трухой. Ее начали запихивать мне в рот.

Гнусный тухлый запах был ужасен, вязкая мякоть прилипала к зубам. Я снова и снова глотал сладкий отвар («человек-корень», подсказала память), снова жевал пилюлю. И, покончив с ней, уплыл обратно в серый туман.

Наверное, дальше было утро уже другого дня. Я проснулся, поднял голову. Вдохнул мокрый воздух. С помощью Ян дополз до уголка плота, где была натянута рогожа на шестах, означавшая уборную (открытую всем проплывавшим мимо, но отгороженную от пассажиров нашего плота). Вернулся обратно.

Над водой летел теплый ветер. Воде не было конца, по ней плыли черные островки водорослей, вдалеке среди дрожащего золотого света чернели силуэты лодок с поднятыми вверх шестами. Дальше туман, другие лодки уже в виде черточек тушью, — и опять вода, вода, мягко пахнувшая влагой, размытые спины больших островов — и снова вода.

— Великая река, — прозвучал шепот Ян. — Мы называем ее — Длинная река. Мы плывем по ней уже второй день.

Я повернулся, протянул руку, погладил сгиб ее бедра, округлости ягодиц. Ян расширила глаза и с криком понеслась от меня на противоположный край плота.

Даосы, мирно сидевшие до того с удочками, свесив ноги в воду, повскакивали и страшно оживились. Они окружили Ян и заговорили все сразу. Каждый просил ее повторить рассказ, что Ян делала с большим удовольствием, однажды для наглядности отставив зад и покрутив им. Потом каждый даос захотел потрогать этот зад именно в том самом месте. А некоторые даже удосужились бросить взгляд на меня самого.

Далее же начался спор. Одна фракция предлагала по поводу столь радостного события распечатать целый доу вина и выжрать его прямо сейчас, даже не подогревая. Фракцию эту возглавил мой наставник мастер И, который для подкрепления своей позиции вытащил на всеобщее обозрение этот самый доу — внушительную толстую бамбучину, по высоте доходившую ему почти до бедер, — и вооружился уже черпаком, состоявшим опять же из бамбукового стаканчика с примотанной к нему тонкой бамбуковой ручкой.

Вторая же фракция настаивала, что вино надо пить позже, и не один доу, а два, за хорошим ужином. К этим гурманам присоединилась Ян, и дело кончилось бы дракой, если бы мастер Фэй, так и сидевший все это время с удочкой на краю плота, вдруг не вскрикнул «хэй» и не бросил к ногам скандалистов здоровенную извивающуюся рыбину. Вода вокруг плота буквально бурлила. «Юй!» — завопили даосы, рванувшись к забытым удочкам. И дальше, один за другим, начали вытаскивать все новых рыбин из воды и с воплями «хэй» лупить их о доски плота.

Никто бы в эти мгновения и представить себе не мог, что перед ним — величайшие целители величайшей из империй.

Да и я об этом не думал, просто лежал на своих тряпках, и в порядком отросшую бороду скатывались счастливые слезы.

Дальше… дальше, дня через два, плот пристал к причалу какого-то городка, где с даосами, на предмет подвезти до следующего города, начал торговаться маленький оркестр. Состоявший, как водится, из нескольких весьма привлекательных женщин.

По-моему, о деньгах с самого начала не шло и речи, все решили откровенные взгляды и обмен двусмысленными цитатами из классической поэзии. В результате в сумерки мы вплыли в виде нескольких шевелящихся под рогожами пар, под шепот, счастливые стоны и тихий смех. «Даосизм проповедует естественность», — успела пояснить мне Ян, обнимавшая меня голыми ногами за талию и тщетно пытавшаяся натянуть на нас какую-то мешковину.

На корме стоял мрачный мастер Ши, которому выпала очередь направлять головной плот веслом. Он меланхолично посматривал и на нас, среди прочих пар, и, поймав мой взгляд, одобрительно кивнул несколько раз.

Но пришла его смена, и мастер Ши тоже улегся в объятия оркестрантки, и движениям их тел под рогожей, казалось, не будет конца. Закашляли обезьяны на невидимом берегу, засияли десятки покачивающихся над водой огоньков, а сладострастные и очень, очень медленные колыхания тел под рогожей мастера Ши все продолжались.

— Вот так они делают эликсир бессмертия, — кивнула в их сторону отдыхающая в моих руках Ян. — Слушай, а ты вспомни, мой прекрасный воин: ты ведь не изливал в меня дождя своих облаков — знаешь сколько? Десять месяцев! — Тут она округлила глаза. — Вспомни. Мы с тобой оба были так заняты… Ведь я могла бы засохнуть без этого дождя, ты жалел бы об этом всю жизнь. А теперь жалею я — смотри, ты еще слаб, ты весь мокрый, я не должна была трогать тебя, прости… Ты знаешь, о чем я подумала первым делом, когда увидела тебя в этом мундире у моих дверей? Не о том, что умирает бедная Лю, не о том, что вскоре придет и моя очередь. А лишь о том, что твой дождь не прольется в меня больше никогда… Кстати. Скажи мне одну вещь…

Я был готов сейчас сказать ей что угодно, тем более что она как раз наливала мне наперсток вина, достойного презрения по вкусу, но пившегося так, будто я пробую его в первый раз.

— Скажи мне… Я вообще-то слышала в эти ночи твой шепот, иногда — на странных языках, многое о тебе узнала. И я очень много думала в эти дни, и, кажется, наконец поняла, что ты делал и зачем. Но все-таки скажи сам: ты действительно украл меня у самого императора? Один против всей гвардии? Для себя одного?

— Ну, да, — расслабленно отозвался я, не понимая, о чем тут вообще говорить.

— Я не знала, — выговорила Ян после долгой паузы. — Поверила только сейчас.

Тут я начал выходить из счастливой прострации.

— То есть как это? — начал было возмущаться я. — А чему же ты тогда верила?

— Видишь ли, мой дорогой воин, — вздохнула, устраиваясь у меня на плече, моя прекрасная подруга. — Я не видела тебя так давно. Война. Тунгуань. Куда уж там… И вдруг ты появляешься в этом мундире, таком же, как у тех людей, которые требуют моей смерти. И что же ты мне говоришь? Ты требуешь, чтобы я позвала старого Гао, а дальше — дальше ты говоришь, что у тебя донесение к самому императору. Куда там моя несчастная судьба — тебе нужен, оказывается, император… Что я могла подумать? Вновь и вновь все то же — что не знала тебя до того. Что во всем этом жутком заговоре ты играл какую-то роль. Что все это время ты на самом деле был просто офицером «малиновых барсов», о которых, знаешь, разное говорят. Там, у «барсов», есть ведь и согдийцы, и персы…

Я лишился дара речи. Уже в который раз за последнее время чувствовал я себя полным идиотом, а страшнее всего было то, что Ян была права. Но где бы я взял тогда, на станции Мавэй, время рассказывать и объяснять, где и с кого я снял этот мундир?

— Ну, а дальше, — продолжала она, — ты рявкнул на меня этим страшным голосом: «приказ императора!». И я поверила. Приказ — значит приказ. Поверила, что ты спасаешь меня для него. Я так поверила, я так хотела вырваться от этих уродов… И верила очень долго. Все поняла только сейчас. Ну, как я могла представить, что ты был совсем один? А потом, куда же ты меня вез? И почему сразу же привез меня в монастырь к бессмертному Вэю — случайно, что ли?

Тут я вспомнил ее спокойное лицо, когда они переглядывались с этим созданием в монастыре. «Ян гуйфэй больше нет. — Нет, значит, нет…»

— Ты знала этого странного… Вэя? Этого?..

— Ну, как я могла его не знать. Я бывала и в монастыре. Правда, никогда не карабкалась в него с юга, в гору, через Мавэй. Но ведь мы были не так далеко от столицы. Вспомни: к юго-западу от города — императорский парк Шаньлиньюань. Да? Дальше другой парк и озеро Мэйпи, где в жаркий день было… — тут она вздохнула, — не пройти от поэтов и прекрасных девушек. А еще дальше — новый парк, и гора Лиловая башня. К ее отрогам и прилепился этот самый монастырь. Я и подумала, что по приказу императора бессмертный Вэй спасает меня и тебя… Ну, не могла же я предположить, что ты несся по полям наугад, попал на эту поляну случайно? Нас просто сожрали бы звери в лесу.

Я чуть не застонал. И поспешил сменить тему: — Так ты и раньше знала это странное… Оно действительно бессмертно?

Голос Ян стал мечтательным:

— Ну, ты же видел древние свитки, на которых изображены даосские мудрецы? Они же не похожи на обычных людей, правда? Говорят, они — древние, которые жили тут до нас. Бессмертны или нет, не знаю, и все же живут они долго, очень долго… Но их все меньше и меньше, — завершила она шепотом. И, после паузы, добавила: — А видела я его много раз. Он приходил к Лунцзи. — Я опять вздрогнул от такого фамильярного упоминания Светлого императора. — И тот иногда приезжал к нему. Ты что, так и не понял, что это за монастырь? Ведь там собраны лучшие целители, чтобы создать эликсир бессмертия.

Тут я забыл, что лежу на плоту среди наслаждавшихся «естественностью» даосов и плыву в никуда.

А Ян продолжала:

— Монастырю больше ста лет. Основал его Тай-цзун. Но на беду себе: даосы его все-таки свели в могилу, а какой мощный был человек. Сейчас и здесь, наверное, мы можем об этом говорить, нас ведь уже нет, верно? Если бы я начала разбалтывать эти секреты в прежней жизни, пока… не была убита в Мавэй… а сейчас можно. А скажи, воин, зачем ты украл меня? Ты понимаешь, что нет больше Ян гуйфэй? У меня ни единой монеты, я не могу купить себе масла для кожи или румян — не то что лучших, никаких. Я Юй, что означает «рыба», служу даосам. А ты остаешься богатым западным купцом, хотя каким-то странным купцом — я и на самом деле не знаю, кто же ты. Но ты можешь купить себе хоть сто рабынь в Гуанчжоу. Зачем тебе я, если меня больше нет?

Я прикоснулся пальцами к изумительной красоты линии, шедшей от ее уха к подбородку. Потом рука моя скользнула ниже. По воде до нас долетел стонущий звук скрипки из Ху. «А-а-х», — отозвался ему сладкий женский вздох неподалеку, из-под рогожи.

— Вот это — ты. Это все, что мне нужно в этой жизни, — тихо сказал я, продолжая скользить рукой по ее телу. — Мне все равно, как тебя зовут и что у тебя есть. Мне была нужна вот эта Ян, по имени Юй Хуань, Яшмовый браслетик.

Она долго молчала. Потом повернула ко мне лицо:

— А ты помнишь, как сказал когда-то: вот ты имеешь все деньги, которые может иметь человек, побеждал во всех битвах, которых хотел, а теперь у тебя есть я, и больше ты в жизни не хочешь ничего?

— Да, — сказал я. — И скажу это снова. Ничего. Ничего.

Долго, долго не возобновлялся наш разговор в этот вечер. А когда мы, отдышавшись, смогли его продолжить, он кончился самым невероятным образом.

— Подожди, ты что-то сказала… Так как же этот бессмертный зверь свел в могилу самого Тай-цзуна?

— Хэй, — совсем по-даосски сказала Ян. — Ну, это секрет. Они тогда думали, что элексир бессмертия состоит из киновари. А это, в общем-то, яд. Поэтому они кормили великого императора горами шпината, чтобы нейтрализовать действие киновари. Но не помогло. Жизнь ему продлевали походы, а когда он возвращался в столицу на отдых и начинал снова давиться этой гадостью… Но после его смерти в монастыре начали новый, совсем новый проект. Нашли совсем другой рецепт, который был пригоден не только для этих… а и для человека. Каждая новая пилюля — все более верная, возможно — та самая, окончательная. Помнишь, как бессмертный Вэй говорил, что ему надо было еще год-два, чтобы все получилось? А Светлого императора ты видел, да? Он похож на человека семидесяти лет?

Я только развел руками. Но любопытство гнало меня все дальше, себе же во вред:

— А что же это за новый рецепт?

— Ну, вспомни мой первый подарок тебе, — засияла улыбкой Ян. — Вот этот свиток. Ты думал, что я дарю его тебе, чтобы распалить твою страсть? Ну, да, конечно, — скромно призналась она. — Но, дорогой мой воин, вообще-то я подарила тебе даосский трактат о бессмертии, переписанный собственной рукой — ты оценил это?

— «Разговор о Верховном пути Поднебесной». «Когда она целует мужчину, дрожа всем телом, она желает, чтобы совокупление продолжалось как можно дольше», — не без гордости процитировал на память я. — Знаешь, по-моему это все-таки не совсем о бессмертии.

— Выше, выше об этом говорится. Почти в начале. Ну, примерно так: тот, кто способен совершить совокупление, не излив вовне семени, достигнет… м-м… с двух раз очистится голос, с семи раз все тело станет сильным и прочным, а вот кто способен десять раз совершить это — достигнет божественной просветленности. Так вот, речь о семени мужчины, который без перерыва ублажает женщину, но не дает своему дождю излиться. Так он накапливает невиданную жизненную силу. Могущественнейшую ци. Вот она-то, ци — сила, собранная в его семени, — и есть основа эликсира бессмертия. Но это тоже страшный секрет, — добавила она.

— Его семя… — я посмотрел туда, где в темноте все еще угадывалось шевеление под рогожей мастера Ши. Весь остальной плот уже спал счастливым сном. — То есть сейчас мы с тобой видим, как он, в общем, создает эликсир бессмертия… Что — именно он? Мастер Ши?

— М-гм, — подтвердила расслабленная Ян. — Хороший способ. Это тебе не киноварь. Ну, кроме этого самого высушенного семени в лекарство входит еще порошок человека-корня и тысячи разных трав. Лунцзи этих пилюль съел немало, даосы несли ему все новые, все лучшие составы. Ну, а теперь, что ж… не судьба, — завершила она.

Последовала длинная пауза, я уже был почти готов уснуть.

— Как бы узнать, какая она, эта пилюля бессмертия, — пробормотал я. — Какого вкуса…

— А это уж тебе, дружочек мой, виднее, — не без зависти сказала моя прекрасная подруга. — Это ведь ты ее съел. Мастер Фэй просто не знал, что с тобой еще делать. Лекарства не помогали…

Я сел рывком, уставившись в невидимую воду.

— О-о, ох, — разнеслось по реке из-под рогожи мастера Ши.

Глава 27

ГУАНЧЖОУ

— Сказку, расскажи мне еще одну сказку, — шептала мне счастливая Ян, привычно устраиваясь на ночь в моих руках. — Длинную тюркскую сказку! Мне никто не рассказывал их на ночь уже годы.

— Тюркскую, — удовлетворенно мурлыкал я. — Про сапоги-скороходы?

— Нет, про… ту, что про меня. Про девушку из хорошей семьи, у нее были злые сестры, которые только успевали менять наряды, а сама она всегда была вся в золе от очага…

— А, про девушку из Кушанского царства… Боже мой, этой сказке уже лет четыреста…

И я долго рассказывал ей про испачканную в золе кушанскую девушку, которой помогла Биби-Сеншаньби, фея домашнего очага, превратив крыс в коней, тыкву — в карету, в которой девушка поехала на праздник к царскому сыну. Ян заснула на половине сказки, а громадная река все несла нас, покачивая на своей темной спине, к востоку.

Легендарные и не виданные практически никем из жителей Чанъани плоды личжи доставлялись с крайнего юга, из Гуанжоу, к столу возлюбленной императора, несравненной гуйфэй Ян, за два дня, потому что на третий они начинали терять аромат. Я никогда не поверю, что даже ферганские жеребцы, пусть их меняют каждые полдня, способны донести всадника и его короб, выложенный льдом, за такой срок на столь невообразимое расстояние — тысячи ли. За семь дней, однако, это было бы теоретически возможно. Может быть, даже за пять дней.

А наш путь к загадочному югу длился неделю за неделей. На северные края давно спустилась осень. Но переправляться на южный берег Великой реки она, видимо, опасалась. И мы, посреди бесконечной воды, будто зависли между летом и осенью. А зиму нам увидеть не суждено было вообще — она осталась там, далеко, где империю сотрясала война.

Если вдуматься, я никогда в жизни не был так беден, как в этом бесконечном путешествии. Собственно, я вообще никогда не был беден. Но сейчас, вспоминая об этом пути, я жалею лишь, что он был таким коротким. Я хотел бы когда-нибудь снова увидеть полосатые горбы скал, увенчанные нежно-зелеными стволами бамбуковых рощ, и кучу серых булыжников у воды, самый ближайший из которых вдруг поворачивался к нам, проплывавшим мимо, и мы видели острые ушки, маленькие глазки и два точащих к небу рога на его носу, большой и маленький.

Иногда, правда, путешествие было не таким уж веселым. До сих пор мне снится по ночам страшная сцена: плеск воды, бесконечные ряды бамбуковых стволов над южным берегом. И вдруг — резкий предупреждающий крик мастера Гао.

Вспучивается прозрачными буграми вода. Из-под бугров высовываются головы с прилипшими к черепам редкими волосами. И вот уже одновременно с нескольких сторон плота на него начинают лезть странные люди с бессмысленными лицами, сероватой кожей, белесой растительностью вокруг ртов со странно выпяченными вперед нижними челюстями.

Вот тут я в очередной раз убедился, что даосы — не такой простой народ, как кому-то может показаться. С удивительной резвостью они разбежались в стороны так, чтобы не мешать друг другу размахивать веслами и шестами. Старый Фэй и Ян по имени Юй были ими буквально брошены, спиной друг к другу, под охраной двух даосов поздоровее, в угол плота. А в самой середине его, куда все-таки прорвались странные гости в одних мокрых набедренных повязках, шариком катался мастер И с небольшим, но очевидно тяжелым посохом. Посох так и свистел в воздухе, лупя пришельцев по пальцам босых ног, по передней, прикрытой у человека лишь тонкой кожей кости голени. За мастером И неотрывно следовал здоровенный мастер Ши, отшвыривая подпрыгивающих от боли пришельцев веслом к краю плота, где их били уже без пощады. Мои «невидимки» позавидовали бы этому бою.

Я, впрочем, наблюдал эти сцены лишь урывками, потому что каким-то загадочным образом у меня оказался свой участок обороны — и никакого, поначалу, оружия. Я позорно пропустил в центр, под дубинку мастера И, двух монстров, и тут Ян кинула мне короткое весло. Глаза ее сверкали опасным огнем, еще немного — и она сама полезла бы в драку.

Я бил этим веслом по самым чувствительным местам бледных созданий, причем умудрялся заставлять скрючиться сразу двоих: удар вперед-назад, рукоятью и лопастью. Одного я спихнул обратно в воду, ударил ногой по круглому черепу еще одного, пытавшегося влезть на плот. Но другая мокрая тварь при этом схватила меня сзади за ноги, и я, вспоминая о прошлой жизни — «невидимки», их зонтики — ударил ее ручкой весла по пальцам.

Но тут сразу стало легче, судорожное мельтешение фигур по всему плоту прекратилось, последнюю тварь оторвали от меня и спихнули туда, откуда она всплыла. Мы все начали осматривать друг друга, готовые оказать помощь, — но выяснилось, что не пострадал ни один человек. Что увеличило мое уважение к даосам, а они, похоже, окончательно сочли меня за человека.

Ян после этого пошушукалась с несколькими мастерами и вернулась ко мне, озабоченно качая головой:

— Это не пираты. Это людоеды. Тут был голод… еще при династии Суй, тогда голод был везде… и вот с тех пор они так и живут где-то в заводях. Оказывается, нас предупреждали о них на прошлой пристани. Как же я мало знала о делах Поднебесной — я думала, что это просто сказки… А ведь они могли утащить тебя в воду. Уже начали. Что было бы со мной?

В Янчжоу, городе банкиров и золота, множества улиц, десятков верфей, пристаней и целого миллиона имперских жителей, закончился наш путь по Великой реке. Мой торговый дом закупил здесь в свое время немало шелка, и в голове у меня хранилась масса адресов и имен — но самым разумным было, пока не прояснится ситуация, там не показываться. Так для меня снова началась жизнь монастырского целителя, а Ян, в сопровождении мастера Ши, пошла по местным рынкам смотреть целебные травы.

Она вернулась, захлебываясь от новостей.

— Мы живем с тобой в новую эру, под девизом Чжи Дэ — утверждения добродетели, — сообщила она.

— Они все-таки убили Светлого императора, — отозвался я.

— Нет, — вздохнула Ян. — Он уцелел. Плешивый Хэн лишь получил от него императорскую печать — в тот самый день, когда мы с тобой… И уехал на север, в Линьу организовывать там сопротивление мятежникам. А там провозгласил себя императором. («Госпожа Чжан получила печать империи, а дальше все было нетрудно», — подумал я, вспоминая, каким крошечным казался с даосской вершины ее экипаж под зонтиком.) Лунцзи, — продолжала Ян, — все же доехал до Южной столицы. О, Небо, он ведь теперь живет в моем родном городе. «Наньду, где воды ниспадают как белый шелк и летают красные птицы», как сказал поэт.

— Он отдал печать, но не титул? — поинтересовался я.

— Кто ж теперь разберет, — отвечала прекрасная даоска. — Похоже, что так. На базарах говорят, что Плешивый Хэн не очень спрашивал отца, когда присваивал императорский титул. А мой бывший повелитель… Теперь его титул — «отец императора».

Ну-ну, кивнул я. По крайней мере, похоже, что мое донесение об альянсе с уйгурами и халифатом спасло ему жизнь. Он, видимо, отдал это оружие ненавистному сыну и наследнику — но в обмен получил жизнь и новый титул. И еще, кто знает, вернет себе старый. Два императора, отец и сын — не многовато ли для несчастной империи?

— А когда-нибудь он уйдет совсем, и люди еще вспомнят, как им жилось при Светлом императоре, — с обидой продолжала Ян. — Дадут ему посмертный титул, как великому предку… Он как-то говорил мне, что сам придумал такой титул для себя, осталось только, чтобы его волю принял будущий Верховный цензор… Такой красивый иероглиф: сверху крышка, а под ним — так, так и так (она сделала мгновенный росчерк пальцем по воздуху, будто молния бьет из облаков): Сюань-цзун.

— О, — сказал я, — и о нас будут говорить: они жили в эпоху императора Сюань-цзуна.

— Великую эпоху, — эхом отозвалась Ян. — Эпоху великих побед и страшных поражений, несравненных поэтов и музыкантов. Когда весь мир восхищался империей, а она распахивала объятия всему миру… Вот пусть паршивец Хэн теперь попытается это повторить.

Но тут меня осенила куда менее отвлеченная мысль.

— Ян, — сказал я с замиранием сердца. — А что говорят на рынках про… тебя?

— Говорят, драгоценная наложница Ян умерла, — отвечала она, глядя на меня несчастными глазами. — Ее казнил евнух Гао Лиши по приказу императора. Она похоронена в деревушке Мавэй, недалеко от почтовой станции. Вот что говорят. И — ты не поверишь — они плачут. Им меня жалко.

Я не верил своему счастью. Бедная Ян по имени Яшмовый браслетик, конечно, не понимала всего значения собственных слов.

После своего шумного и дымного бегства с почтовой станции я не надеялся обмануть основных героев заговора — они-то знали, что произошло. А вот что видели и увидели солдаты? И что было сказано народу империи?

Теперь мы знали ответ. После долгих недель нашего бегства мы, наконец, получили сигнал: никакой погони больше не будет, гуйфэй Ян умерла и похоронена в Мавэй. И если мы с ней не будем настолько глупы, чтобы называть направо и налево свои настоящие имена, то можем жить относительно спокойно. Новому императору в ближайшее время явно будет не до нас.

Моя война была окончена полностью и бесповоротно.

Не говоря уж о том, что завершил я ее тем, что проглотил пилюлю бессмертия. Осталось дождаться, в качестве последнего доказательства, чтобы лицо у меня стало как у новорожденного младенца.

Ян, — сказал я. — Ты не понимаешь? Нас объявили мертвыми. Мы свободны. Что же ты плачешь? Мы не забудем бедную Лю.

— Да не Лю, — всхлипнула она. — Мои сестры… Помнишь, это ведь ими ты командовал: приказ императора, неси тело туда, неси сюда. Их убили сразу после… меня. Там же, на почтовой станции. Молча, без суда и не спрашивая императора. Убивали, пока ты скакал со мной по полям… Какое же страшное пришло время. Сестры сделали мне много зла. Но не настолько много, чтобы… — тут голос ее окончательно прервался.

Медленно, после неоднократных походов Ян по рынкам и книжным лавкам Янчжоу, доходили до нас и другие новости.

В Линьу, в ставку, новому императору пришлось пробиваться с боями. А когда он сделал это, то картина оказалась для него весьма плачевной: рассчитывать можно было не более чем на сто тысяч солдат под командованием все тех же двух генералов — Ли Гуаньби и Го Цзыи, орудовавших до того в тылах мятежников. Уйгуры еще только разворачивали свои конные орды, готовясь заблокировать движение отрядов мятежников на запад, о «черных халатах» пока не было слышно. Ходили слухи о победах маленького конного отряда принца Ли Таня, сына нового императора. И тут же пришло известие, что новая повелительница, госпожа Чжан, которой не понравились эти успехи юноши, родившегося не от нее, заставила своего несчастного супруга послать сыну повеление совершить самоубийство.

О Бог Небесный, сколько же еще зла сотворит эта женщина?

Ходили также слухи, что сам Ань Лушань почти совсем потерял зрение, бесновался, избивая всех, кто входил в его палатку. И о том, что армия мятежников теперь не так уж велика, она с трудом контролирует территории к северу от Желтой реки.

Но жители Янчжоу все равно волновались. Потому что при двух императорах и неясности на фронтах кто мешал губернатору любого города объявить себя, к примеру, первым императором династии Синь, или Ань, или Минь? Для мирных жителей это означало бы лишь одно: сыновья идут в армию нового самозванца, а цены подскакивают вверх.

Наш очередной монастырь охранялся его обитателями с удвоенным вниманием, но причины этого я узнал только здесь, в Янчжоу.

— Даосы боятся поклонников Учителя Фо, — объяснила мне Ян. — Ведь по всем городам все больницы — их. Но они умеют лишь ухаживать за страдающими, потому что их учение — это милосердие. Лечить они могут только очень простые вещи. Да вон — в двух ли от нашего монастыря, на площади, стоит, как и в каждом городе, большой камень, на котором перечислены главные болезни и лекарства от них. А с тяжелыми болезнями люди идут к даосам. Ну, и это ведь даосы делали пилюли бессмертия для императора, и поклонники Учителя Фо были на них очень злы…

Значит, заговорщики вдобавок все это время опирались на сторонников в тысячах монастырей Учителя Фо, с их трепещущими на ветру шелковыми флагами и оранжевыми одеждами? Во что же я втянулся, сам того не подозревая? И что бы я делал, если бы знал, на что замахиваюсь? Наверное — то же самое: делай что должен, и будь что будет.

С этого момента я с тревогой посматривал на маячившую вдали, за стеной нашего монастыря, белую остроконечную ступу, скрывавшую какой-нибудь очередной сустав сожженного когда-то на погребальном костре Учителя Фо.

Но никто не задерживал группу даосов-волшебников на ее долгом пути. С плотов мы пересели в Янчжоу на лодки и двинулись сложным путем на юг и юго-запад, по рекам и каналам с ровными, еще не заросшими ивами берегами. Отличить реки от очень старых каналов было практически невозможно.

Я потерял счет больным и монастырям. День за днем я разминал, гладил, месил плохо вымытую, измученную плоть бесчисленных подданных великой империи, размышляя над тем, расплачусь ли когда-нибудь таким образом с этой невероятной страной, которую любил давно и нежно.

Я постепенно привык к неожиданным смертям и столь же неожиданным выздоровлениям. И к тому, что нити человеческих жизней иной раз оказываются в руках таких странных созданий, как мои веселые попутчики.

Однажды я показал мастеру Фэю на тонкую и теряющую цвет тень изможденного старика, которая уже отплывала от него. Фэй отрешенно кивнул, но тут его начали упрашивать о чем-то родные старика. Тогда даос показал мне: держи здесь. И я, дрожа от напряжения, держал руками бестелесный эфир, а старый Фэй буквально заталкивал эту тень обратно в тело, пока пациент не порозовел на глазах.

— Еще недели две тебе даю, — отдышавшись, сказал Фэй. — Чтобы ты навел порядок в своем доме, сделал распоряжения об имуществе и никого при этом не обидел. Ты понял?

Тот медленно кивнул.

И вот маленький городок уже совсем далеко на юге, среди тепла и громадных акаций, украшенных огненными цветами на ветвях. В наш очередной монастырь принесли на скрученных из лиан носилках странного человечка — с почти коричневым лицом и бурой татуировкой на теле. Тряпки, в которые он был завернут, пропитались подсохшей кровью. Рука и нога были искромсаны жутким образом, из ран торчали обломки костей. Изуродованы были и его грудь и бок. С каким зверем он сражался в окрестных горах, знали, наверное, только принесшие его четверо таких же почти карликов — они были почтительны, грустны и строги. Человечек же еле дышал и застенчиво улыбался потрескавшимися губами.

И тут великие даосские целители попросту растерялись — они могли изгнать демона, вылечить вздутие живота, больную спину, уничтожить сухой кашель и вернуть улетучившуюся ци. Но никто из этой компании, кроме меня, никогда не лечил сразу десятки войнов, порубленных мечами и проткнутых копьями и стрелами.

Я потребовал кипяченой воды из чайника, белого обжигающего вина, отвара против лихорадки и взялся за знакомую работу. Ян нашла шелковые нити и иглу, палочками для еды опустила все это в кипяток. Она с ужасом наблюдала, как я заученными движениями склеивал заново фактически разорванного на части человека. Потом мы долго ругались с ней по поводу того, что в этом городишке нет ни вина из красного винограда, ни плодов граната, — чем прикажете поить больного, из которого успела убежать почти половина крови? Сошлись на супе с травами, который Ян приготовила после долгих переговоров с великим аптекарем мастером Ши.

Изуродованный человечек после этого жил неделю за неделей в том же углу монастырского сада, что и мы с Ян, — а четверо его соплеменников помогали нам вновь и вновь разматывать тряпки, промывать раны раствором белого вина и заматывать обратно. Что, в общем, было понятно — передвигаться он не мог, а таскать его на носилках туда-обратно было тоже не лучшей идей.

К моему изумлению, он не только остался жив — он на глазах становился веселее и даже начал прыгать на одной ноге, стараясь не наступать на другую, снабженную связанной крест-накрест бамбуковой конструкцией. Наконец, он сделал несколько робких шагов, я понял, что кость его в порядке, и начал при помощи массажа приводить в порядок эту живую руину, заставляя веселее бежать его заново восстановившуюся кровь. Через полгода, готов был поручиться я, он будет готов снова отправиться на поиски того же зверя — и свести с ним счеты. А пока что он с трудом учился языку хань, а заодно и местному диалекту городских жителей.

Даосы не трогались в путь, смиренно ожидая результатов моего лечения. Кроме седого Фэя, сначала никто не верил, что разорванный человечек снова придет в себя. А потом — все захотели увидеть излечение собственными глазами, и к концу его даже обнаглели и начали предлагать свои услуги.

И вот четыре карлика принесли своему собрату уже не носилки, а стульчик, связанный из тех же лиан. На его голову водрузили высокий убор из разноцветных перьев. Человечек сам доковылял до своего передвижного трона, довольно ловко шевеля всеми конечностями. И на прощание взял из рук своего собрата кожаный мешочек, развязал его так, чтобы я видел его содержимое — груду тусклых, грязных синих каменных обломков, — и тщательно выговорил выученные слова:

— Лекарь. Жизнь. Кровь. Сила. Спасибо.

Я не ждал от несчастного никакой награды, а камней от неведомых племен побаивался. Поэтому я, как и было мне положено, передал мешочек стоявшему рядом старому Фэю. Тот положил сверху камней согнутую ладонь, как будто для того, чтобы согреть ее, подержал, удовлетворенно кивнул и вернул мне мешочек со словами:

— Придает силу и стойкость.

Я пожал плечами, спрятал камни в свою сумку и забыл о них надолго.

Потом наши лодки из бесконечных каналов выбрались на еще одну большую реку и тронулись на юг.

— Интересно, если это наша новая жизнь, то заплатили ли мы уже за все, что натворили в прежней? — поинтересовалась однажды Ян; мы лениво следили за садящимся солнцем и грызли сахарные фигурки, трогательно поднесенные ей даосами. — Знаешь, наверное, я все-таки сделала не так уж много зла. Потому что у меня есть ты. Теперь — ну, вот только бы, знаешь… немножечко бы денег.

Тут она внимательно присмотрелась к моему лицу.

— Скажи, ведь когда ты говорил, что у тебя в Гуанчжоу друзья… и там твой торговый дом продает и покупает много шелка… Ты ведь не шутил? Тебя действительно там ждут, деньги там и правда есть, и они твои?

Эти мысли я отгонял от себя в течение всех нынешних прекрасных недель и месяцев. Но дольше отгонять их я не мог. В Гуанчжоу мне предстояло перехитрить самого серьезного противника, которого я знал, — самого себя.

Потому что это ведь я приказал, чтобы мой дом взял для торговли в Гуанчжоу абсолютно новых людей, чтобы ни одного известного в Чанъани лица там не было. Это я заявил, что даже упоминание там торгового дома Маниаха не должно оставаться безнаказанным. И мои люди в Гуанчжоу, скорее всего, действовали и сегодня действуют исходя именно из этого моего приказа: никаких Маниахов. Более того, они, возможно, не знают меня в лицо.

И что мне, Нанидату Маниаху по имени мастер Чэнь, теперь оставалось делать? Молиться? Нарисовать на лбу или на макушке крест, чтобы Бог Небесный увидел сверху сына своего, которому сейчас нужна помощь?

Я положил руки на колени, обратив ладони к небу, чтобы в них вошло небесное тепло, а взгляд опустил к серо-жемчужным вечерним водам.

Господи, прозрение глаз моих. Делал ли я то, чему ты учишь нас, — побеждал ли ярость любовью, отвечал ли добром на добро, уничтожал ли скупость щедростью?

Двух вещей прошу я у тебя — не откажи мне, прежде чем я умру.

Суету и ложь отдали от меня, нищеты и богатства не давай мне.

Питай меня насущным хлебом, дабы, пресытившись, я не отрекся от тебя и не сказал: «Кто Господь?»

И чтобы, обеднев, не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе.

Ян смотрела на меня, грустно кивая.

— Все понятно, — мрачно сказала она. — Мы плывем в никуда. Что ж, никогда еще не оставался голодным даосский мастер-целитель. Приноси мне горстку зерна и пучок зелени, и у тебя будет вкусный ужин. Если нет — я сама принесу их тебе.

Но тут река сделала поворот, и перед нами открылась водная гладь, усеянная сотнями лодок с загорающимися и отражающимися в зыбкой воде оранжевыми огоньками. И такие же огоньки мириадами окутывали открывшийся перед нами берег.

Там были застывшие во влажном тумане лиловыми силуэтами кроны деревьев, с которых струились лианы между широких резных листьев. Из-под крон выступали горбатые, крытые седой листвой крыши, одна над другой, взбиравшиеся вверх по зеленым холмам. Между гигантских деревьев и маленьких крыш призывно мигали все новые огни, и река качала их отражения.

— Этого не может быть, — прошептала Ян. — Это какой-то сон.

Глава 28

ЛИЧЖИ ДЛЯ ДРАГОЦЕННОЙ ЯН

— Вы, уважаемый, произносили сегодня на улицах имена; некоторые из них я когда-то слышал. Хотелось бы спросить, зачем вы разыскивали здесь, в этом городе, людей, носящих эти имена, — без всякого выражения сказал молодой человек с неподвижным лицом, замерший, как статуя, на пороге комнаты, где я только что принимал пациентов.

Я смотрел на него столь же неподвижно: интересно же было увидеть, кого послал брат открывать торговлю в совершенно новом для нас городе. И выбор брата поразил меня до глубины души: по возрасту этот юноша мог бы быть моим сыном. Что, у нас теперь люди в этом возрасте командуют другими и возглавляют представительства торговых домов? А я сам — бесполезный старик? Вроде бы пока нет, мелькнула у меня в голове мысль.

Голова молодого человека под тонкой повязкой была, видимо, полностью обрита, и бородка только намеком рыжела вдоль челюсти. Неужели, пока я путешествовал на юг, в моем городе сменилась мода? Он был тонок, мускулист, очень смугл и, в общем, нравился мне.

Проблема была лишь в том, что ему явно не нравился я.

Что было совсем неудивительно. Первой же душной, влажной ночью в этом городе, укрывшись под кисейным пологом от мошек и внимая вдохновенному звону цикад, я понял, что у меня есть только один способ найти тех, кто мне нужен. Способ рискованный, зато быстрый.

И на следующий же день, после утреннего приема, я вышел из заросших буйной зеленью с толстыми лианами деревянных ворот монастыря и двинулся по ближайшей торговой улице вдоль набережной.

Сладко пахло ароматным деревом, влажной зеленью и слегка застоявшейся водой. Горы странных разноцветных фруктов украшали входы в лавки, и пряный их запах кружил голову. А я заходил то в одну лавку, то в другую, стараясь привлечь внимание персов и соотечественников-согдийцев странными речами, вполне в стиле сумасшедшего даоса, витающего в облаках и ведущего там разговоры с духами и драконами.

— Маниах. Пусть Маниах остережется — приехал тот, кого он не ждал. Где мне найти Маниаха? — бубнил я.

Большинство с почтением выпроваживали свихнувшегося святого человека из прохладной тьмы за дверь, на яростное солнце, двое дали мне напиться чистой воды, но в глазах нескольких я успел увидеть мелькнувший испуг. Имя нашего дома было окружено множеством легенд, и не все эти легенды ласкали слух (тут уж наше семейство постаралось изо всех сил).

Мне оставалось только дождаться, когда новости о моем бормотании достигнут того, кто мне был нужен.

Правда, я и представления не имел, что это произойдет так быстро — на закате того же дня. Я даже не успел предупредить Ян, чтобы эту ночь она провела где-нибудь подальше от меня, — просто поднял голову и увидел возвышающегося на пороге очень спокойного юношу, на вид бухарца, но, может быть, и самаркандца. Это был не пациент: не говоря о его очевидном здоровье, пациент вряд ли пришел бы в монастырь с двумя угрюмого вида сопровождающими, маячащими в легком отдалении.

— Насколько я помню, я называл только одно имя, — ответил я гостю, благосклонно глядя на него снизу, с пахнущего кислым потом коврика. — И это имя вам хорошо знакомо, иначе бы вас здесь не было.

Молодому человеку хватило ума промолчать и продолжать разглядывать меня с демонстративным намеком на жалость: очень разумная тактика, нагоняет страх. Я понимал, что свернуть мне шею прямо сейчас никто не собирался, — задача была в том, чтобы разузнать побольше. Я на его месте даже предпочел бы понаблюдать за странным даосом несколько дней и попытаться выяснить, с кем он встречается, кто к нему ходит. Но можно было действовать и так, как мой гость. Хотя бы для того, чтобы для начала пресечь базарные разговоры с упоминанием запрещенного имени.

— Я вообще-то должен перед вами извиниться, — прервал я, на радость ему, молчание. — Конечно, мне не следовало вот так болтать на рынках. Надо было потратить несколько дней на то, чтобы вас найти. Но, наверное, я слишком долго добирался сюда из Чанъани и потерял присущее мне терпение, решив найти вас сразу.

— Чего же вы хотите? — так же холодно спросил он, а его верзилы подвинулись ближе, почти заслонив дверной проем.

И тут произошло неожиданное. Кучанским колокольчиком за их спинами зазвучал голос моей прекрасной возлюбленной:

— Эти люди — твои друзья?

Я перевел взгляд за плечи троицы. Ян, в своем абсурдном даосском наряде, стояла как статуэтка из Аньси на жесткой мясистой траве газона, за ней высился потный и недобрый мастер Ши. Уголком глаза я уловил еще два серых пятна, как бы случайно маячащих неподалеку. Наконец, как будто этого было мало, по траве к нам приближался мастер И с посохом наперевес. Я просто не мог не засмеяться, и этот смех заставил гостей несколько растеряться.

— Они не просто мои друзья, они — нечто большее, — заверил я ее. — Но они сами в этом пока не уверены, и надо им помочь. Подожди нас, прошу тебя, в тени.

— Хм, друзья, — протянула она, серьезно оглядывая моих гостей и отступая в глубь монастырского сада.

— Никогда не надо недооценивать даосов, — обратился я снова к моим посетителям. — У меня было немало возможностей понаблюдать за ними во время нашего путешествия из столицы на юг, и это, знаете ли серьезные люди, не хуже наших «невидимок» (тут молодой человек угрожающе застыл, и глаза его стали абсолютно неживыми, как у господина Ду в то памятное утро). — Но давайте упростим задачу. Мне надо написать письмо, и я попросил бы вас передать его в Самарканд. Письмо брату. Оно будет открыто, вы сможете его прочитать — ведь не будете же вы передавать неизвестно что. Прочитать и сделать свои выводы. А потом мы с вами дождемся ответа. Жаль только, что корабли ходят так долго. Придется мне, видимо, еще несколько месяцев побыть даосом…

— Как зовут вашего брата? — бесстрастно спросил юноша.

— Ну, я же называл его имя на рынках, — доходчиво разъяснил я ему — Маниах. Аспанак Маниах. И не говорите, что вы не слышали этого имени. Нет в Согде таких людей, которым оно было бы незнакомо. Вопрос только, где я возьму бумагу и кисточку… Тут, в монастыре, они не лучшего качества. Вы знаете город — где бы нам встретиться, чтобы вы принесли мне и то, и другое, и чтобы эта процедура ни у кого не вызвала подозрений? Я пишу на ваших глазах, передаю вам письмо и жду, пока вы не уйдете и не затеряетесь в толпе. Как вам этот план?

Молодой человек напряженно думал. Я предлагал ему очень надежный вариант, сопряженный с минимальным для него риском, — и это ему как раз и не нравилось, он с облегчением вздохнул бы, если бы я придумал что-нибудь очевидно непригодное. Вздохнул и прибил бы меня на месте как провокатора, невзирая на даосов.

— Любой ресторан во дворике к северу от главных пристаней, — наконец разжал он губы. — Абсолютно любой. Это там, где ведомство ревизора судов, а за ним — маленький квартал еврейских купцов. Справа от квартала, если стоять спиной к реке, начинаются рестораны в полукруглых двориках. Завтра, сразу после полудня. Мы вас найдем.

Вообще-то это был комплимент. Юноша не стал объяснять мне, что прийти я должен один, что ко мне подойдет какой-нибудь мальчишка и скажет, куда идти дальше, а другие люди будут следить за тем, не сопровождает ли меня вторая тень… Он счел, что эти простые вещи мне объяснять не надо. Я был ему за это благодарен и кивнул с явной благосклонностью.

После чего троица повернулась и тронулась к воротам, делая вид, что не замечает угрожающе маячивших поблизости даосов.

А прекрасная Ян буквально подбежала ко мне, уже не скрывая волнения.

Я смотрел на нее молча, чуть улыбаясь: она еще не знала, что в худшем случае письма от брата придется ждать не неделю, не месяц — год. Или больше? Отчаливать при северо-восточном муссоне надо было зимой, а другой муссон нес корабли от Басры в обход стран Южных морей летом, вспомнилось мне. А зима ведь давно прошла.

В общем, в таких ситуациях женщину следует срочно порадовать.

— У нас остается последний вечер прежней жизни, — сказал я ей. — А что будет завтра — я не знаю. Может быть, ничего. Может быть, все переменится. Я хочу сделать то, чего мы не делали с тобой никогда в жизни. Ведь мы никогда не могли просто пройтись рядом по улице. Это радость, которая была нам запрещена. Сейчас — уже нет.

— О, — сказала Ян, пораженная этой простой мыслью. — О, о! Сейчас, после ужина? Просто пройтись по улице? С тобой? А вечерний барабан?

Я усмехнулся. Еще вчера я заметил, что барабан-то на закате тут, как положено, звучал — но гул голосов на улице с этого момента, как ни странно, только начинался. В этом городе, в отличие от Чанъани, жизнь замирала при свете солнца и оживлялась лишь в относительно прохладной тьме.

Никогда не забуду эту первую в моей жизни прогулку с возлюбленной, которая с изумлением вдыхала аромат сваленных у пристани громадных красноватых бревен из южных стран, рассматривала сотни лодок, качающихся на воде, и толстые темные бамбуковые шесты, на которых несли паланкины. «Ты понимаешь, что мы никогда в жизни больше не сядем на лошадей — их здесь просто нет», — в полном изумлении сообщила мне она. А дальше, через несколько шагов, она обнаружила, что не понимает ни слова из говора курносых и очень энергичных невысоких людей («Я же иностранка здесь, кругом одни лишь варвары мань, говорящие на своем языке. Как я оказалась здесь, как дожила до такого!», — продолжала комментировать свои открытия она).

И тут, у самого начала длинного фруктового ряда, она застыла в растерянной неподвижности.

Перед ней был прилавок, заваленный связанными, как метлы, тонкими веточками, на каждой из которых красовались овальные, величиной с небольшие куриные яйца, плоды с чешуйчатой, красноватого цвета кожицей.

А дальше произошло нечто совсем уж невероятное.

— Ян гуйфэй, — обратилась к ней торговка в странном черном головном уборе.

Ян покачнулась и прислонилась ко мне. Да я и сам ощутил, что голова моя кружится и уплывает вдаль.

— Эй, эй, северянка, — на сносном ханьском сказала Ян эта женщина и непочтительно похлопала перед ее лицом ладонями. — Я говорю, это любимые фрукты великой и прекрасной Ян гуйфэй.

— Личжи, — детским голосом сказала Ян — Это же личжи.

— Ну, ясное дело, личжи, — покивала тетка и потрясла веником перед ее носом. — Каждую неделю отсюда отправлялся всадник на север, он вез эти фрукты прекрасной возлюбленной Светлого императора. И больше никто в столице не знал, что это за фрукты, каков их вкус. Гонец спешил, надо было довезти их за два дня, потому что на третий день они теряют вкус. Но он вез их в коробе со льдом, и у него оказывался день-другой в запасе.

— Сколько дней как эти сорваны с ветки? — почти шепотом спросила моя подруга.

— Дней? Хм. Да я только что их сорвала, — деловито сказала торговка. — Сорвала и понесла сюда. Вон, дерево виднеется на том холме. Да вот, попробуйте сами…

Толстым желтым ногтем она отколупнула краешек чешуйчатой шкурки и быстрым движением начала оголять полупрозрачную, как лед, мякоть плода.

— И даже когда император был вынужден бежать из своей столицы от варваров, гонец из наших краев, доехав до столицы и узнав, что императора с драгоценной наложницей в ней уже нет, отправился за ними в погоню, чтобы плоды не потеряли вкус, — частила торговка, поднося ягоду к губам Ян. — И он догнал их в деревне Мавэй, но было поздно: император, с тоской в сердце, вынужден был уступить своим гвардейцам и приказать верховному евнуху казнить госпожу Ян шелковым шнурком. Личжи успели вовремя, но поесть их она уже не смогла… Да что же вы плачете, госпожа, неужели этот плод горький? Возьмите еще…

Сок тек по дергавшемуся подбородку Ян и смешивался со слезами. А я одними губами спрашивал у торговки: «Сколько?»

— Десять монет, — бросила она. — Но о чем вы говорите, неужели я буду брать деньги со святого человека?

И поспешила собрать в горсть ягоды похуже, упавшие с веточек, и вручить мне.

Я отколупнул тонкую кожицу и целиком положил в рот это маленькое чудо, чей сок пахнул еловой хвоей Небесных гор — и одновременно всеми розовыми садами изнеженной Персии.

А когда я поднял глаза на окружавшую нас улицу, оказалось, что за эти мгновения в городе произошло другое чудо: вечер сразу, без перехода, превратился в ночь, и душная тьма начала расцвечиваться сотнями медовых огней.

— Я хочу здесь жить всегда, — сказала, вздыхая, успокоившаяся Ян.

А потом настал новый день, и тут уже потрясение пришлось пережить мне.

Сразу за еврейским кварталом (евреи — лучшие в мире красильщики тканей, вспомнил я) был вход во дворик, странно напомнивший мне наше подворье на Восточном рынке в Чанъани. Такая же двухэтажная подкова, состоявшая из множества ресторанчиков с лежанками в тенистом дворике, заросшем деревьями. Вот только деревья были не те, здесь они вырастали в узловатых гигантов, и с них до земли свешивались серо-зеленоватые бороды лиан. Нет, нет, ничто не повторяется, «Золотого зерна» нет и не будет никогда, подумал я, жадно втягивая ноздрями незнакомые, острые запахи еды.

На громадного человека я наткнулся у самого входа.

— Вы пришли слишком рано, почтенный, обед только начали готовить, — на хорошем согдийском озабоченно начал он отсылать меня вон, одновременно поворачиваясь ко мне всем мощным корпусом — и замолкая.

Я стоял и смотрел на него, долго, молча. Не шевелился и он.

— Я же знал, что вы не могли погибнуть, хозяин, — наконец простонал Сангак, потом поднял голову к верхушкам деревьев и радостно завопил что-то, размахивая рукой.

Меванча, такая же реальная, живая и веселая, буквально протанцевала вниз с ближайшей лестницы — несмотря на очень большой и круглый живот, который она гордо несла перед собой. Встретившись с моими, ее голубые глаза засияли, как лед под солнцем.

Каким же тяжелым, оказывается, был камень, который лежал у меня все это время на сердце. И как легко мне будет без этого камня теперь, когда худшая часть моих проблем уж точно позади.

А дальше мы сидели на возвышениях, в благословенном тенечке, и пили странный местный чай с оттенками смолы и розы.

— Я жив только благодаря Меванче, — слегка смущаясь, признался мне Сангак. — Я сам, как вы помните немало помахал мечом в юные годы, но никогда не видел, чтобы женщина вытворяла такое, как она.

— А я жива благодаря ему. Это человек, с которым можно танцевать любой танец, — вклинилась в разговор великая танцовщица. — Он набросил на этих двух подстреленных большую тряпку, которая служила раньше навесом от солнца. Отличная идея!

— Вообще-то подстреленных не было бы, если бы ты не пустила в ход свой игрушечный арбалет, — поправил ее Сангак. — Первая стрела — еще понятно, если бы не она, меня бы уже не было в живых. Но как она с такой скоростью зарядила вторую — загадка. Они были, конечно, просто ранены, но дальше… под тряпкой особо не побрыкаешься, по крайней мере в первые несколько мгновений.

— И Сангак сделал то, о чем я даже не успела его попросить, — отобрал у этих подстреленных мечи, — добавила Меванча.

— Один я взял в руку и хотел бросить ей, а второй засунул под мышку — для себя, — вздохнул Сангак. — И представьте себе мое удивление, хозяин, когда эта молния в человеческом облике подскочила ко мне и вырвала у меня оба меча! А затем протанцевала на цыпочках между четырьмя как раз подоспевшими воинами в броне — четырьмя! Крови было как в мясном ряду на рынке… Что за женщина!

— А тогда уже мечей на земле валялось сколько угодно, и Сангак довольно резво добил двоих раненых, и за ними свалил еще троих, — заключила Меванча. — Но потом надо было очень быстро бежать, потому что те, которые были на улице, вот-вот могли достать луки.

— Гунсунь Ян, — понял, наконец, я. — Это был танец в стиле Гунсунь Ян, с двумя мечами…

— Господин смеется над его преданной младшей сестрой, — начала заводиться эта Томирис наших дней. — Мечи Гунсунь Ян всегда были тупыми, и эта жуткая женщина не имела понятия, что с ними делать в реальном бою.

— Где сейчас Гунсунь Ян? Кто знает? — меланхолично вставил Сангак. — А мы — здесь. Я только успел подняться наверх, за деньгами, пока Меванча пугала мечами этих красавцев, а те перегруппировывались и звали подмогу. Все подворье уже горело, дым помог нам скрыться…

— Но человек с отрубленной рукой! — не выдержал я. — И женщина рядом!

— Ну, я и подумал, что их примут за нас — обгоревшая одежда и неузнаваемые лица — иначе и быть не могло… Это был Вгашфарн, хозяин. Ему отрубили руку и еще почти отсекли голову. А с ним Маха. Я не видел, как ее убили. Очень, очень много людей погибло сразу же… Мне надо было только чуть подтащить их повыше, к лестнице, чтобы всем было видно. Они все равно сгорели бы — огонь был уже везде. После чего можно было быть уверенными, что нас искать больше не будут. Никогда не думал, что способен так быстро двигаться, да еще весь увешанный сумками с деньгами…

— И потом? — продолжал я расспросы.

— А вот потом было плохо, — серьезно ответил Сангак. — Мы вернулись на подворье, оказалось, что всадники ускакали, но делать на подворье было уже нечего. Надо было трогаться в путь. Но мы ждали вас. Ждали день, два, три. Из города ушла вся гвардия. Потом начали появляться отряды мятежников — уже не та жалкая горстка, как в тот день, а побольше. И я понял, что если бы вы хотели… и могли… то к этому времени нашли бы нас. Или караван. Так что караван тронулся в путь… А я подождал еще немного. И, пристроившись к другому каравану, мы двинулись на юг, поскольку дорога на запад стала, как бы это сказать, уже ненадежной. Наш путь был совсем недолог. Хорошая дорога, почтовые станции… Оставалось только верить, что вот этот день, сегодняшний, — что он придет, — завершил мой дорогой друг.

Я уже понял, что если бы всего-то навсего показался на сгоревшем подворье чуть позже, то жизнь моя сложилась бы куда легче. Можно было бы не послушаться бессмертного, пробраться вместе с Ян в столицу и спокойно пуститься в путь в любом направлении. Но кто же спорит с бессмертными? Оставалось надеяться, что Сангак никогда не узнает, сколько я наделал глупостей за последнее время.

— Вы ведь мне все расскажете — что с вами произошло, почему путь занял у вас так много времени? — наклонился ко мне Сангак.

— Все расскажу, — торжественно пообещал я. — А пока скажу только, что в какой-то момент я оказался сначала в форме гвардейского офицера — с конем, но почти без денег. А потом, поскольку за офицером этим гнались, пришлось переодеться вот в эту одежду. И остаться уже совсем без денег, — поведал я, незаметно переводя разговор на то, что меня волновало больше всего.

— Сангак, ты понимаешь, что человек, сидящий перед нами, в одежде даоса и без денег, пробирался через всю империю до самого ее юга? — сказала Меванча. — Я хочу все об этом услышать. Потому что такие вещи надо рассказать нашим детям.

— Их что, будет двое? — поднял я брови. Потом мягко положил руку на живот Меванче. — Нет, один. Мальчик.

Они смотрели на меня молча.

— Вы действительно стали даосским волшебником, господин? — почти шепотом сказал Сангак.

— Со мной много чего произошло, — посмеялся я. — Например, как вам мое лицо? Я не похож на новорожденного младенца?

— Ой, нет, господин, — Сангак взглянул на меня и содрогнулся. — То есть совсем не похожи. А вовсе даже наоборот. Я думаю… я думаю, вас надо подкормить, господин. Какое же счастье, что вы сюда пришли… Но представьте себе, — тут физиономия моего друга начала оживляться на глазах, — наша еда здесь не то чтобы не получается — ее тут едят очень редко. Даже наши. Воздух другой, солнце другое — и люди здесь едят нечто совсем другое. «Золотого зерна» больше нет, господин. Есть «Золотой вок». Не худший из ресторанов в этом городе, между прочим.

— Что за вок? — удивился я. — Сковородка, — объяснил он. — Вот представьте себе, хозяин: в отдельных мисочках лежат и ждут морские моллюски, нежные такие, вымачиваются в сладком соусе, который готовится из всякой рыбной мелюзги. Местный лук, тоже в соусе, но другом. И еще несколько видов овощей, каждый в своем соусе, чаще всего — из вина. (Тут он щелкнул над головой пальцами и уверенно прокричал кому-то целую фразу на языке народа мань.) Дальше, господин, — немножко масла на дно вока. Вок раскаляется, сильно раскаляется, вы представить не можете, на каком мощном огне тут готовят! Туда швыряется содержимое каждой мисочки, быстро помешивается, шипение, пар, — а тут повар еще и наклоняет вок и как бы зачерпывает его краешком живого огня. Я уже сам умею это делать, хотя без руки неудобно. И вот, хозяин, то, что в воке, начинает гореть — но в то же мгновение повар гасит огонь. Блюдо готово, его приготовление заняло всего несколько мгновений.

В качестве подтверждения его речи перед моим носом появилась миска, наполненная дымящимися, коричневатыми от соуса кусочками. Я еле дождался палочек и с огромным трудом заставил себя начать есть это чудо медленно и с достоинством. Впервые за все годы, прожитые в Поднебесной, я понял, что кроме скучной, пресной и тяжелой кухни ее севера здесь есть и другая еда, и она может быть весьма неплохой.

— Я тут все думал: в городе много ресторанов, но какой-то ведь должен быть самым лучшим. Так вот, а почему бы не один из моих? — мечтательно сказал Сангак.

И только когда чашка опустела, я почувствовал угрызения совести: вспомнил про Ян, оставшуюся в монастыре.

— Ведь вы поселитесь у меня, господин? — озабоченно спросил меня Сангак. — Помните, как тогда, — у вас еще не было своего дома в столице, и вы приезжали иногда, ненадолго. Комнаты тут такие же. Сколько угодно горячей воды. Над крышей огромное дерево, вы живете как в лесу. Вот только все время будет пахнуть едой… но Меванча… — тут голос его стал просительным, — ей будет веселее, если рядом будет даосский лекарь. А потом вы построите свой дом — тут это безумно дешево…

Я перевел взгляд на высокие соломенные крыши, окружавшие нас, на кроны деревьев, нависавшие над ними: а ведь это и правда выглядело совсем неплохо.

— Дом? — наконец коснулся я чувствительной для меня темы. — Сангак, ты не понимаешь. Я не просто беден. Я зарабатываю на еду руками. Я не могу купить даже связку фруктов. Это ты — хороший воин, ты успел убежать с деньгами. У меня такого шанса не было.

Повисла пауза. Сангак явно не понимал, о чем я. Меванча смотрела на меня, как на пришельца из другого мира.

— Но ведь это ваши деньги, господин, — выговорил, наконец, он. — Вы не поняли? Я вытащил с подворья ваши деньги. Они ждут вас. Я, правда, одолжил у вас немного на открытие первого ресторана — но вернул все сполна уже месяц назад. Вы не представляете, как они здесь едят, — спускается ночь, загораются огоньки, и все эти здешние мань, а также персы, северяне и кто угодно еще сидят рядами, только успевают работать палочками, — продолжал вещать Сангак. — Найди хороших поваров — и ты богат. Господин, приходите завтра — мы устроим настоящий банкет!

Я не верил своим ушам. Только сейчас до меня дошло, что новый торговый дом в Гуанчжоу открылся, на деньги, которые смуглый юноша с бритой головой привез с собой. А Сангак… значит, Сангак довез до южных морей весь найденный накануне катастрофы клад моего несчастного предшественника!

Я снова стал богатым человеком.

— Банкет? Только я не один, — сказал я им. — Со мной путешествовала одна замечательная женщина. Вам она понравится.

— Сколько угодно, — замахал руками Сангак. — Мы вас подкормим, если вам будет мало одной женщины — купим еще десять. Но… — Тут он стал очень серьезен. — …мы помним, как была хороша та женщина, господин. Такой не будет больше никогда. Мы не забудем ее.

— Я, если еще буду танцевать, придумаю танец в ее память, — поддержала его Меванча.

Это было невероятно трогательно: они сидели, как два зяблика, прижавшись друг к другу, и одинаково кивали, оплакивая прекрасную Ян по имени Яшмовый браслетик, задушенную по приказу императора. Я смотрел на них и пытался сдержать улыбку.

— Да, письмо, — вдруг вспомнил я. — Я пришел сюда для того, чтобы написать письмо брату, — он ведь еще не знает, что я жив, — и отдать его этому молодому человеку, который тут… Вы ведь его знаете, Сангак? Смуглый, бритый, спокойный?

— Ха, — сказали они оба в один голос, — еще бы не знать.

— Его зовут Амихраман — древнее имя, тохаристанское, — добавила Меванча. — Наверное, теперь в моде такие имена.

— И мы для него тоже древние, — хмыкнул Сангак. — Ведь был приказ… да ваш же приказ, господин… чтобы никаких людей из столицы и близко не было рядом с вашим новым торговым домом. Вот мы с ним и общаемся редко-редко, когда он заходит сюда поесть.

— Древние? Неужели он не считает нас с тобой героями и не желает знать о наших подвигах? — усмехнулся я.

— Отлично знает, — на лице Сангака появилась щербатая улыбка. — Вот только он теперь хочет совершить свои собственные подвиги, а мы ему мешаем самим фактом своего существования. Что ж, мне подвигов хватит, я могу и отдохнуть, — признался Сангак. — Тем более что рестораны требуют внимания. Все-таки у меня их уже восемь штук.

Я только моргнул.

— И представьте себе, — закончил Сангак, — этот Амихраман каждый раз возникает в воротах неожиданно, как дэв из облака пыли: щелкнешь пальцами, и он тут.

Я щелкнул пальцами — и, конечно же, в воротах возникла фигура нашего юного смуглого друга. Так он и застал нас, валяющимися на лежанках от хохота.

— Ами, выпейте чая, пока наш с вами господин будет писать письмо брату, — со вкусом сказал ему Сангак.

И доказывать, кто я такой, с этого момента мне уже было не надо.

Я покрывал буквами бумажный свиток, «Ами», почтительно молчал поодаль с чашечкой в руке, в желудке у меня уютно чувствовали себя Сангаковы моллюски, и жизнь была несказанно прекрасна.

В тот же день мы с Ян нежно простились с даосами, которые, впрочем, и сами уже готовились продолжать свой путь по городам империи. «Хэй», — сказал нам каждый из них — мастер Ши, мастер И, даже седой мастер Фэй и все остальные.

Наверное, они забыли о нас в то же мгновение, как мы скрылись с их глаз.

На память моя подруга утащила из монастыря зеленоватый полупрозрачный полог, спасавший нас ночью от комаров.

Зачем он ей понадобился, я понял только вечером, когда мы отправились к Сангаку, отправились с тем, что у нас было, — то есть ровным счетом ни с чем. Я был в одних поношенных даосских одеждах, но Ян… Из серых даосских тряпок она соорудила себе нижнюю юбку, что-то было накручено у нее на груди. А сверху изящнейшими линиями спускался обмотанный вокруг ее тела полог от кровати, прикрывавший последним своим витком плечо, как у женщин из княжеств Инда. Волосы ее были уложены в три валика, на висках и надо лбом, как было принято во дворцах Светлого императора, и украшены сорванными с каменной ограды дикими белыми цветами, источавшими тяжелый аромат.

Если бы все это проделала любая другая женщина, ее осмеяли бы. Но когда Ян шла со мной по вечерним улицам, толпа затихала и расступалась.

Мы вошли под свод ворот на подворье Сангака, когда начали загораться вечерние огни. Я скромно вышагивал чуть сзади моей возлюбленной, а она безошибочно выбрала самое освещенное фонарями место — и остановилась там, чуть склонив голову и потупив глаза.

Меванча, несмотря на живот, подлетела к ней, как кошка к долго путешествовавшей хозяйке, и опустилась на колени. А потом взяла руку Ян и прижала ладонью к своей щеке.

Сангак… Сангак только смотрел то на нее, то на меня широко открытыми глазами.

А потом начался его звездный час.

Он лично выносил блюдо за блюдом. Приготовленных на пару рыбок, усыпанных луком и зеленью. Как будто лакированные красноватые кусочки утки. Нежнейшие коричневые грибы, засыпанные жареным чесноком и переложенные девственно-зелеными стебельками каких-то овощей. И конца этому празднику не было. Ян милостиво пробовала каждое блюдо, шушукаясь с Меванчей в углу.

— Плов, — гнусаво возгласил Сангак в то мгновение, когда съесть что-либо еще казалось уже совершенно невозможным.

— М-м-м, — зазвенел голосок Ян, погружающей пальцы (без всяких палочек, как положено на Западе) в горку дымящегося риса, источающего ароматы кумина, бараньего сала и чеснока.

В этот момент, каюсь, я расслабился, разминая во рту это столь экзотическое для южных краев блюдо, вспоминая родной дом, цветы абрикоса и аромат сушеных дынь. И даже ехидные голубые глаза Меванчи, а также хищный взгляд Сангака, нависшего надо мной, не навели меня на мысль о том, что меня ждет.

Сангак, закрывавший от меня свет фонарей, начал аккуратно сгребать остатки плова на блюде в кучку, которую увенчал долькой чеснока, кусочками бараньего жира и зернышками барбариса.

— Ошатыш, — с особенным чувством возгласил Сангак, и Меванча в восторге запрыгала на месте.

О великий Бог Небесный, сколько веков уже прошло — мой прекрасный город пережил эпоху непобедимых воинов и рушащихся храмов, породил лучших в мире музыкантов и танцоров, создал прекрасные книги и великие песни, и, наконец, победителем вступил в просвещенный век нового халифата, — а варварский обычай под названием «ошатыш» все живет. Я бы покрутил головой в печали, но крутить я ничем не мог — сгиб левого локтя Сангака держал мой затылок в безнадежном зажиме, а его похожая на лопату правая рука несильно, но неуклонно вдавливала мне в рот непристойно громадную горсть плова. Ян смотрела на это западное зверство с мягким и благосклонным интересом, а все находившиеся в обширном дворе согдийцы, не имевшие понятия о том, кто мы такие приветствовали эту экзекуцию радостными криками.

— А не купить ли вам целый остров, господин, — приветствовал меня на следующее утро Сангак. — Есть один выше по течению. Туда, правда, постоянно заплывают слоны. Но с ними можно договориться.

Я перестал удивляться — в этих краях возможно все. Даже договариваться со слонами.

Остров неподалеку от Цзяочжоу — то есть уже за пределами шумной столицы волшебного юга, — я приобрел буквально за бесценок на следующий день.

Глава 29

САД НАСЛАЖДЕНИЙ

Сын Меванчи и Сангака триумфально родился через полтора месяца после нашего вселения под горбатые крыши «Золотого вока». Это событие было обставлено весьма торжественно. Ян нашла умную женщину из числа беженцев с сотрясаемого войной севера, которая, собственно, одна и сделала все как надо. Я же держал руки у мокрых висков ругавшейся сквозь зубы Меванчи, вспоминая уроки мастера Фэя (представлять себе серебристо-голубое облако, окутывающее пациента, и мысленно говорить ему: боль есть, но она скоро уйдет, потому что ты сильнее ее), — и получил потом благодарность счастливой матери. Ну, а то, что я предсказал пол ребенка, окончательно укрепило мою репутацию даосского чудотворца.

А еще больше она утвердилась, когда на одну из кухонь Сангака заползла змея — на вид очевидная гадюка, в полшага длиной, с треугольной головой и бурой блестящей шкурой. Я прижал ее голову к земле и перехватил под челюстями левой рукой, вспоминая уроки моего бухарского поставщика ядов, затем правой рукой вставил ей в пасть кинжал и заставил раза два укусить его. Гадюку, быстро брошенную мной в плетеный сосуд, к моему полному изумлению, отнесли повару: в этих местах на кухню идет все, и как ни странно, получается очень вкусно. Кинжал я потом омыл в белом, способном гореть вине, а вино по капле долго и аккуратно размешивал в сосуде с маслом, куда добавил потом ментол и кое-какие травы.

Яд был нужен по одной простой причине: ко мне начала течь не река, но маленький ручеек пациентов. Большую часть я переправлял в знакомый и до сих пор дружественный мне даосский монастырь, но были и другие случаи.

Одним дождливым утром под окнами остановился паланкин, из которого буквально вынесли ужасающе важного чиновника, причем, судя по высокому росту и относительно прямому носу, — северянина. Он не мог даже сидеть. Вспомнив уроки мастера И, я заставил его наклониться, отчетливо увидел на хорошо откормленной спине две неровности на линии хребта, а затем уложил беднягу на плетеный коврик и всем весом упал на свои большие пальцы, упертые в эти неровности, — и постарался еще чуть повернуть пальцы вправо. «Ошибешься — и он не сможет ходить никогда, — прозвучал в моей голове голос мастера. — Но тебе надо просто верить в себя, в то, что говорят тебе твои руки, потому что ты уже можешь многое».

Чиновник испуганно всхлипнул, но затем, когда он с моей помощью на пару мгновений по-настоящему встал на ноги и расправил плечи, лицо его озарилось радостью.

А поскольку Ян все это время оживленно чирикала о чем-то внизу, за чаем, с его женой по имени Розовый Пион, изображая беженку с севера и получая от этого очевидное удовольствие, то получилось так, что несчастного пациента я принимал еще несколько раз, в основном приводя в порядок с помощью масла и змеиного яда его скрученные мышцы и связки.

Многие торговцы в Гуанчжоу были готовы убить меня за этот подвиг, потому что я поставил на ноги не кого-то, а императорского ревизора судов в Гуанчжоу, то есть по должности мздоимца и врага всех купцов. С этого момента я знал, что за дела Амихрамана (то есть моего торгового дома) можно не беспокоиться.

Но оказалось, что еще одним результатом этого знакомства стало нечто иное, пришедшее в голову моей прекрасной подруге.

Я, наверное, не уделял ей достаточного внимания, поскольку был увлечен закупкой бревен и множества прочих материалов в порту. К моменту, когда Сангак стал счастливым отцом, наш дом на острове был почти готов — просто удивительно, как быстро умеют строить в этой стране. Тем более на юге, где стены нужны разве что в качестве ширм. Больше всего времени занимает настилка пола. Опорные столбы и крыши — пустяк, ну а стены вырастают между крышами и столбами как бы сами собой, между делом.

Слоны, недовольные врытыми в берег острыми обломками не подошедших для стройки бревен, перестали пастись на моей земле, сосредоточившись на крестьянских наделах и полях в соседних поселках Уютная крыша на просмоленных столбах изящно вписывалась в буйствующую на моем острове зелень, а я размышлял о том, какую щедрую награду получил за свои глупости и мучения: жить среди воды! О таком любой богач Согда мог только мечтать.

На это чудо я мог смотреть бесконечно: вода неслась, закручиваясь в бурые и красноватые непрозрачные струи, всюду, куда хватало глаз. Капала с огромных зеленых листьев и свешивалась с неба сероватым, победно шуршащим занавесом. От моего, уже почти готового дома можно было довольно быстро добраться на лодке до причалов Гуанчжоу, где стояли громадные — чуть не в сто шагов длиной — крутобокие корабли, с бортов которых звучала персидская речь. Мой родной согдийский был, конечно, языком караванов, но на воде по всему миру царил язык персов.

Я уже знал от них, что часа через два пути по все расширяющейся реке можно было повернуть к востоку, к каменистому полуострову Девяти драконов (на местном наречии название его, состоящее из двух иероглифов, звучало несколько по-иному: не «Цзюлун», а «Коулун») и лежащей у его подножия безлюдной и очень удобной Ароматной бухте («Гонконг» на языке варваров мань вместо привычного мне «Сянган»). И дальше — вдоль берега влево, к восточным гаваням империи, по соленой воде, которая приобретала оттенки бирюзы, была чиста и прозрачна и позволяла видеть дно, заросшее в некоторых местах настоящими лесами с проплывающими там серебристыми спинами рыб.

А если направить корабль направо, на запад, то начинался куда более долгий путь. Скалы и дикие леса по берегу, незнакомые мне города и острова, и снова бесконечная вода, похожая на барханы — но живые, которые бегут один за другим и грозят поглотить твой корабль. Наконец — порты, Убуллах или Басра, далее вверх по реке к Круглому городу, и уже от него, привычными караванами — по горам и долинам Персии, в спокойный ныне Мерв, потом — в Бухару и, наконец, — в ставший для меня почти сказкой Самарканд.

Я смотрел на непрерывный бег воды и мысленно повторял свое письмо: «Дорогой мой брат, прости за неприятности, которые доставило тебе мое исчезновение. Чтобы ты убедился, что это именно я вернулся из иного мира в наш, вспомни следы зубов на правой ягодице прекрасной дочери Зарины. Немногие знали об этом следе, кроме нас с тобой. И подумай о том, что теперь еще меньше людей знает, что стало с этими следами».

Я смотрел на мачты и свернутые тяжелые паруса кораблей и вспоминал ее, нашу с Аспанаком общую подругу полной диких фантазий юности. Следы от зубов моего брата — результат идиотского спора, который прекрасная персиянка проиграла и мужественно выдержала испытание. О чем, по понятным причинам, знали действительно немногие. А вот вторая фраза, увы, несла более грустный смысл: где теперь не только забытые следы чьих-то там зубов, но ее кожа, состоявшая, кажется, из одних только веснушек, где ее волнистые темно-рыжие волосы до пояса и глаза цвета корицы? Среди каких барханов и камней белеют кости прекрасной женщины-воина, посланной нашим домом раздувать бунт в Хорасане, к мятежному Абу Муслиму, и исчезнувшей там без следа, сколько ни искал я ее потом среди гор и камней, в селах, городах и на рынках рабов?

«Я хотел бы еще раз извиниться перед тобой за то, о чем сейчас попрошу, — продолжал я вспоминать письмо, которое начал мысленно составлять еще во время своей долгой дороги на юг. — Пусть наш с тобой общий смуглый друг делает то, зачем он сюда был послан, — а мне, впервые за эти нелегкие годы, хотелось бы немногого: отдохнуть. Построить свой дом в этом городе, жить в нем с женщиной, равной которой нет во всей Поднебесной империи. И, конечно, временами приезжать в наш с тобой город. А потом, когда я отдохну, — кто знает… Простишь ли ты мне такую слабость?»

А еще я с усмешкой вспоминал мешок с глупыми камнями — подарками неудачливого охотника, который я, вместе с письмом, небрежно бросил Амихраману со словами: заодно попросите, дружочек мой, брата выяснить, на что это годится.

Камни — любые камни — это был наш с братом давний опознавательный знак, говоривший: возможны проблемы со стороны своих. Если же камень был послан один, то это означало, что кто-то из наших работает уже не на нас…

В принципе Амихраман вел себя со мной безупречно — он ведь был умным молодым человеком. Он часто возникал — по привычке, как бы из облака пыли, — у пристаней в порту, находя меня там самым мистическим образом, чтобы вежливо рассказать мне о новых идеях, товарах и сделках моего торгового дома. Он не подавал ни малейшего повода к сомнениям в том, что если я отдам распоряжение — или, например, опустошу его кассу для строительства моего дома, — то он подчинится мгновенно. Я же доверял своей интуиции, говорившей, что если какой-то человек кажется тебе безупречным, то надо быть поосторожнее и не лезть в его дела, не имея более весомого оружия, чем славное имя. Так и продолжался наш с Амихраманом танец вежливости, к полному одобрению Сангака.

А Ян, окончательно сменившая свое имя на Юй («яшма, а не рыба», — огрызалась она на мои шутки), тем временем была занята кое-чем другим. Она разрывалась между Меванчей и ее крикливым наследником, нашим будущим домом и походами по книжным лавкам Гуанчжоу, совместно со своей новой подругой — супругой ревизора судов. Она и приносила мне новости с севера.

О недавнем страшном поражении у Чэньдао, где империя бросила против конных лучников Ань Лушаня новинку, хорошо забытую со времен У-ди: стрелков в колесницах, запряженных буйволами. На снегу остались тысячи солдат Ли Хэна, павшие в результате тотального хаоса и неразберихи. А также новости о не менее страшном поражении нового императора при Циньфане. Но я знал, что победа все равно будет — эту победу ему обеспечили еще прошлогодние маневры Ли Гуанби и Го Цзыи, благодаря которым земли к западу от Желтой реки, с пасущимися там лошадьми, были, наконец, заблокированы имперцами. Мятеж не захлебнулся — он просто застрял на мертвой точке.

Оставался он на ней и после того, как в конце холодного первого месяца в палатку окончательно ослепшего и обезумевшего, вслепую рубившего слуг и адъютантов Ань Лушаня вошли его советник Янь Чжуан и евнух Ли Чжуэр, зарезали полководца (прощай, несчастный Рокшан), а затем объявили слабоумного сына покойного его наследником. А реальный преемник великого мятежника, генерал Ши Сымин, после этого начал наступление к северу от Желтой реки, но с позором отступил в Фэньян.

Пришло время возвращать империи руины ее разграбленной и изнасилованной столицы. Первым в нее ввезли «Отца императора», который затворился в каком-то павильоне среди разрушенных и сожженных дворцов. («Говорят, он стал страшно жесток, казнит людей не хуже Ань Лушаня», — поежившись, сообщила мне Ян.)

Впрочем, войной в переполняемом беженцами городе интересовались тогда все, а у Ян появился еще свой, особый интерес. Она начала коллекционировать свитки. Причем те, героиней которых оказывалась она сама.

— Почитай, что они пишут, — помахала она очередным таким свитком в дешевом картонном футляре с завязками. — Вот здесь, в конце.

И я в изумлении прочел дышащее грустью описание очевидца: «Бледный, дряхлый император тянул ее за руку, обливаясь слезами и не желая расставаться с ней. Гуйфэй повернулась и вышла в сопровождении охраны, Гао Лиши последовал за ними. В маленьком зале ее оставили одну. Она сначала поклонилась алтарю, потом совершила еще один поклон, повернувшись в ту сторону, где в другой комнате находился император. «Ваше Величество! Я ухожу!.. Как две веточки, сросшиеся вместе… Как одна веточка с двумя отростками…» Затем она вышла во двор и медленным движением перекинула шнур через ветку грушевого дерева… Потрясенный император потерянно повторял: «Матушка… супруга… супруга… моя!»»

— Когда это он был дряхлым? И куда это он тянул меня за руку? Да если бы он хоть уронил по мне слезинку, я бы… Но я о другом. Что это творится в Поднебесной — они сначала обожали меня, потом ненавидели, обвиняя меня во всем — от мятежа до плохого урожая, а теперь миллионы подданных рыдают и льют по мне слезы!

— Воскресни и явись к Светлому императору — избавишь своих бывших подданных от их бесконечной печали, — легкомысленно посоветовал я.

— А зачем? Я думаю вообще-то о другом, — сообщила она мне, наблюдая закат с еще не отстроенной внешней галереи нашего дома. — О… несправедливости. Вот я покупаю румяна — и эта торговка с севера, которая и в столице-то в жизни не была, сообщает мне с фальшивыми слезами на глазах, что такими румянами пользовалась Ян гуйфэй. О Небо, румяна — ужасная дрянь, даже дворцовая уборщица к ним не прикоснулась бы — а она просит за них тысячу монет. Почему? Потому что Поднебесная плачет по мне!

Тут я впервые заинтересовался ходом ее мыслей. А она сидела, смотрела на апельсиновые и зеленые полосы по закатному небу и повторяла:

— Румяна Ян гуйфэй. Чай Ян гуйфэй. Шелк Ян гуйфэй. Цены просто страшные. Это мое имя. А они получают за него дополнительные деньги, просто за имя. Имя — мое. А деньги получают они. В том числе с меня. Хм.

Я и представить себе не мог, что очень скоро увижу результат этих любопытных размышлений. Не мог представить даже тогда, когда моя возлюбленная, осматривая первые законченные комнаты, садики, каналы и галереи нашего нового дома среди разрытой еще красной земли, вдруг заговорила знакомым мне шелковым голосом («придворная актриса Юй Хуань дает спектакль»):

— Мне стыдно тратить твои деньги, мой прекрасный воин. Я бесполезная женщина, умеющая только транжирить.

Я попытался напомнить ей, что денег у меня более чем достаточно — даже если жить только на увезенное из столицы Сайгаком. Но спектакль только начинался:

— А еще я подумала, что мне надо занять достойное положение в обществе. Кто я? Жена иноземного торговца. Ну, очень богатого. Ну, заодно еще и великого даосского целителя. Но все же… Ну, я не говорю, конечно, о статусе супруги крупного чиновника…

— Или статусе повелительницы всей империи, который тебе, пожалуй, ни к чему, — вставил я.

— Но есть одна интересная мысль… Мой дорогой, а ты знаешь, что эта бесполезная женщина тоже может заработать небольшие деньги и заодно подарить тебе нескончаемые наслаждения?

Тут я всерьез заинтересовался и замолчал. А Ян начала еле заметный глазу танец — легкое движение бедра, поворот головы: так она поступала, когда на чары одного только своего голоса уже не полагалась.

— У тебя большой остров, здесь много места, и тебе понадобятся слуги. Не позволил бы ты мне нанять несколько девушек из очень хороших семей, которые могли бы приносить здесь радость очень немногим, избранным, очень высокопоставленным людям? Я получила бы от родителей этих девушек немалые деньги за одно лишь их обучение искусству любви. Ведь они потом смогут очень хорошо выйти замуж, — тут она уже всерьез начала танцевать. — А для меня статус хозяйки дома, где предлагают удовольствия, — это очень много. Ну, а ты… ты сможешь проверять мастерство каждой из них, стоит тебе только захотеть, — заключила она.

Я не поверил своим ушам. Идея была просто великолепна. Павильоны для музыки, писания стихов и иных удовольствий заняли бы не такую уж большую часть нашего острова, нам, вместе с кухнями и банями, хватило бы места и на другой его оконечности, — до нас и звука бы не донеслось. Ну, а получить целый выводок искусных девушек, готовых к услугам в любой момент по приказу строгой Ян, — да это был просто прекрасный сон.

— Собственно, все начиналось с другой мысли, — закончила свой монолог великая актриса. — Розовый Пион, супруга твоего пациента с больной спиной, как-то пожаловалась мне, что, пока ее муж развлекается, в соседнем павильоне женщинам нашего с ней возраста… увы, не самым юным… тоже было бы приятно поддаться нежным рукам опытных девушек… и, собственно, даже лучше — юношей. А вот такого нет нигде и ни у кого! — победно воскликнула она.

Первая из девушек сдала мне экзамен в целом неплохо и доставила массу удовольствия наблюдавшей за этой сценой Ян. Но я несколько смутился, когда мне был представлен милый молодой человек («из прекрасной гуанчжоуской семьи, третий сын, отец — чиновник городской стражи», как сообщила мне Ян).

Уроки начались сразу же.

— Шея, — прошептала она ему, сияя мечтательной улыбкой. — Никто не знает, что начинать надо с шеи (она взяла его руки и на мгновение поднесла к своей щеке, потом — к затылку). Медленно… долго… Ты скоро начнешь ублажать женщин, которые будут смущаться и нервничать — так не спеши, будь робок сначала… И вот сейчас опускаешься на колени — и перед тобой моя грудь, и гладить ее надо тоже долго… ласково… а самому сдерживаться, глубоко дышать и снова сдерживаться.

Юноша через некоторое время начал просто сходить с ума — он лихорадочно прижимался лицом к ее груди и бедрам, пытался заглянуть в ее лицо полными тихой паники глазами: с ним происходило что-то ужасное, настоящая пытка, которая неизвестно как и когда должна кончиться. А Ян, со сладко зажмуренными глазами, и не пыталась помочь страдальцу.

— А сейчас ты, мальчик, увидишь, — прошептала она, наконец, — как этот мужчина, этот воин мгновенно возьмет меня на твоих глазах. Ты увидишь его изуродованную шрамами от стрел и мечей спину и ягодицы между моих рук и ног, его тело будет все сильнее вжиматься в мое, двигаться все быстрее… Но сначала ты получишь награду за то, что так хорошо слушал урок.

Юноша неловко встал и замер в ожидании. Оттопыривающийся спереди халат тонкого хлопка ясно показывал, что мучиться дальше он просто не сможет. А Ян хлопнула в ладоши, и из-за дверных ширм выскользнула одна из нанятых ею девушек для услуг, видимо, с интересом прислушивавшаяся оттуда ко всему происходившему.

— Посмотри, он сейчас просто взорвется. Ему надо помочь, — сказала ей Ян. — Так, как я тебе рассказывала.

Девушка, смущенно улыбаясь, опустилась перед молодым человеком на колени, обняла его за бедра и начала медленно приближать к нему голову, украшенную белыми цветами. Юноша закрыл глаза и обнял ее затылок. Не сводя с них глаз, мы с Ян потянулись друг к другу.

Лодка с письмом прибыла неожиданно. В футляре, залитом пчелиным воском, оно после долгих месяцев путешествий по морям выглядело так, будто только что было написано под цветущим урюком в нашем внутреннем саду.

— Меня просили передать, что корабль с подарками следует сразу же за мной, — сказал посыльный от Амихрамана.

«Дорогой брат, — начиналось письмо; родные согдийские буквы были выведены искусной и хорошо мне знакомой рукой, — все эти долгие месяцы я отказывался лить по тебе слезы, потому что знал: так просто себя убить ты не дашь. Не может исчезнуть без следа человек, даровавший своему городу счастье, о котором город даже не узнает. Но не удивлюсь, если скоро о тебе появятся новые песни — Самарканду скучно без них. И спешу сообщить, что все наши родные и друзья знают, что ты жив, и шлют тебе благословения».

Долгий список знакомых и друзей, которые были живы и отлично себя чувствовали, звучал как музыка. Так же как и дальнейший абзац: «Ты всегда был вежливым старшим братишкой, мог бы и не спрашивать, отдыхать тебе или нет. Что касается денег, о которых ты пишешь с обычной твоей обходительностью, то ты и без меня знаешь, что это твои деньги. И — если всего того, что ты уже сделал для нашей с тобой семьи, города и страны, было бы мало, — я могу сообщить тебе о результатах продаж последних партий шелка, которые ты успел вывезти из империи».

Тут последовали цифры, от которых у меня полезли глаза на лоб. Они попросту означали, что дом Маниаха мог теперь купить уже не половину Самарканда, а большую его часть.

«Построй себе, наконец, хороший дом, какой понравится, — продолжал брат. — Я искренне надеюсь, что наш общий смуглый друг недолго размышлял над тем, давать ли тебе на это достаточно твоих же денег. Но если тебя все же мучают угрызения совести насчет неожиданных расходов в новом для торгового дома городе, то вот что я тебе расскажу. Ювелиры нашей семьи, увидев присланные тобой камни, огранили первый из них и чуть не подняли меня с постели ночью. Потому что легенды о чистых, прозрачных сапфирах племен Мянь и Дай до них доходили, но до сей поры ни одного такого камня в наших краях не видел никто. Говорят лишь, что несколько таких камней можно найти у властителей Кашмира, — но чего только о них не говорят».

Я сделал паузу, вспомнив тусклые обломки в руках возрожденного мной к жизни человечка, и улыбнулся.

«И догадайся сам, чью чалму теперь украшает самый большой из присланных тобой сапфиров в любимом всеми нами Круглом городе.

Итак, ты прислал мне камни (тут я понял, что брат хорошо усвоил мой сигнал и сейчас мне надо читать внимательнее). В ответ посылаю тебе подарок, который делаю для того, чтобы всем было ясно, кто хозяин в твоем новом доме» (тут я покрутил головой по сторонам — никакого подарка не было видно).

«Я внимательно изучил последний денежный баланс, присланный мне знакомым тебе смуглым юношей, вместе с его списком ваших расценок на многие вещи, типа найма людей и закупки бревен. Могу тебе сказать, что половины того мешочка хватит на самый роскошный дом во всем вашем речном городе. Так что попытайся поискать, не валяются ли еще на ваших дорогах подобные камни, а также какой-нибудь интересный хлопок с Южных островов. А когда построишь себе дом, не пожалей месяца или двух с кисточкой и бумагой, чтобы рассказать мне уже полностью о том, как ты добрался до него».

Я вздохнул и оглядел реку. По ней быстро приближалась персидская барка, на которых тут возят по воде грузы. Вот барка прикоснулась бортом к моей пристани, а дальше… дальше это было как сон: с нее начали прыгать на берег невысокие, подтянутые люди одного возраста со странно развинченными движениями, родными, смуглыми, лишенными выражения носатыми лицами и бритыми головами. У меня перехватило горло.

Я понял, о каком подарке говорило письмо: брат прислал мне «невидимок». Негласный спор о том, кто главный согдиец в Гуанчжоу, был закончен.

И только после долгих спокойных разговоров с жадно глотающими на здешней жаре пиво милыми соотечественниками я вернулся, наконец, к действительности — и увидел, что над главным входом в наш дом и сад группа полуголых жилистых варваров из племени мань, вооружившись веревками, поднимает новенькую, только что изготовленную доску из черного камня, украшенную позолоченными иероглифами.

То был не классический, официальный квадратный стиль писцов династии Тан — доска была явно скопирована с бумажного свитка, по которому прошлась летящая кисть одной из просвещеннейших женщин империи, Ян по имени Яшмовый браслетик.

Я долго щурился, закидывая голову и пытаясь разобрать, что же исполнено ее рукой в стиле «спутанная трава». А когда разобрал, то чуть не упал в зеленоватую непрозрачную воду у самой пристани.

Над воротами моего дома красовалась надпись: «САД НАСЛАЖДЕНИЙ ЯН ГУЙФЭЙ».

Эпилог

В моей долгой повести пора, наконец, поставить точку, но я просто не знаю, как это сделать — потому что в самой жизни я этой точки не вижу и, надеюсь, мои глаза увидят ее лишь в самое последнее мгновение, и никто не успеет заметить в них страх.

Даже мертвые никуда не уходят, пока они остаются в нашей памяти, — а я до сих пор ясно вижу лица героев этой повести моей жизни. Зарезанный Рокшан, чьего настоящего имени в империи так никто и не знает — он остался Ань Лушанем. Застреленный господин Чжоу, который играл в го на слишком многих досках. Но, впрочем, большинство из них живы. Действительно, видимо, ставший бессмертным Светлый император так и обитает в своих павильонах в углу столичного дворца. Молодой император и его непобедимая супруга все еще воюют на неспокойном севере. Не знаю, в военном или гражданском облачении, но где-то служит, наверное, храбрый Цзя Дань. Отдыхает в своем самаркандском домике мудрый Юкук. Я думаю о них, я помню их всех.

И только одного человека я не то чтобы не вспоминал — скорее изо всех сил старался забыть. Но он мне этого не позволил.

Дело было жарким вечером, когда я вернулся домой после бурного разговора на лежанках у Сангака о странных и очень неплохо вооруженных людях, засевших на острове Хайнань всего в нескольких днях пути от устья Жемчужной реки. Я слушал одно за другим донесения, что возглавляющий этих ребят некий Фэн Жофан-на самом деле перс, то есть настоящий мореход. А также, что его окружает целая толпа персидских и других рабов, что на его грандиозных пирах жгут только чистый ладан, который стоит целое состояние. А также мнение Амихрамана, что просто нельзя позволить, чтобы теперь уже новые наши торговые пути на Запад контролировала какая-то банда пиратов неизвестной численности, руководимая неизвестно кем, имеющим неизвестные намерения. Нужно послать кого-то на остров с визитом вежливости (монаха? покупателя рабов? продавца благовоний?), а затем, кто знает, и снарядить туда хорошо вооруженный отряд, говорил он. Сангак молчал, но с сомнением крутил мощной головой.

Кончился же совет тем, что я прервал молчание и сказал, что разговор идет не о том. На мой взгляд, если в нескольких днях пути от богатого торгового города сидят пираты, то это означает, что в самом городе есть минимум десяток их шпионов. И нам надо начинать не с подготовки экспедиции, а с выявления этих людей у себя под носом, то есть с обороны. Потому что даже моя островная крепость — если, конечно, им будет не лень добираться туда от складов и лавок самого города, — не настолько хорошо защищена от возможного вторжения, как хотелось бы. Город же, с его богатствами, — и подавно. А вот когда мы будем готовы к любым неожиданностям, можно поразмышлять и о нападении.

Ян же в это время, как оказалось, находилась не так уж далеко от нас-тоже в городе, в книжной лавке на набережной, в очередной раз закупая новинки с пылающего севера. Домой она вернулась сразу после меня, и только когда ее паланкин поднесли к высокому крыльцу и хозяйка дома вошла в прохладный полумрак комнат, она дала волю восторгам.

— В Поднебесной появился новый великий поэт, — сказала мне Ян драматическим шепотом. — Его читают все, его переписанные десятками кистей стихи есть в любой лавке. От его строчек — просто холод по шее. Какое счастье!

— Что, неужели как Ли Бо? — вяло спросил я, устраиваясь на мягкой лежанке.

— Другой, совсем другой, — замахала руками Ян. — Ли Бо писал о красоте жизни, о луне и цветах. А этот… Его стихи пахнут дымом пожарищ, в них звучит металл. А еще — он и сам настоящий воин и герой. Почти такой же, как ты. Знаешь, что с ним произошло? Его арестовали мятежники, когда он, переодетый в крестьянское платье, пробирался через их боевые порядки в ставку императора в Линьу.

Тут я заинтересовался — история действительно была, скажем так, по моей части.

— Они притащили его в Чанъань, сделали рабом и заставили таскать награбленное, грузить на спины верблюдов. О Небо, жители несчастной столицы, наверное, теперь никогда не смогут видеть обыкновенных верблюдов без ужаса — сколько же их, караванами, ушло в пещеры к варварам! Казалось, что грабить уже нечего, но верблюды приходили снова и снова… Какие страшные дни пережила Поднебесная…

— И что наш герой в крестьянском платье? — напомнил я ей.

— Он работал — но месяц за месяцем наблюдал, записывал, составлял планы варварских позиций в столице. И готовился к побегу. И ведь бежал! Он пробрался-таки в ставку к Сыну Неба, рассказал ему все, один на один, а потом, как ты уже знаешь, был штурм столицы. И мы победили. И наш великий поэт стал советником императора. Да ведь ты однажды встречав его! — вдруг спохватилась она. — Хотя вряд ли ты помнишь, он тогда держался как-то скованно, наверное, потому, что стихи его были тогда не так знамениты. Но вот когда началась война… Это просто невероятно, какая сила звенит теперь в его строчках!

— Ты забываешь, что хоть и медленно, и в два приема, но что-то прочитать я могу, — напомнил я, преодолевая лень, чтобы встать с лежанки и подойти к ней. — Может быть, я все-таки способен оценить и эти стихи? А заодно и вспомнить, о ком же речь?

— Ты невероятный, прекрасный человек, более достойного я не знала, — сказала мне она прерывающимся голосом. — Но не обижайся — вот этого ты никогда не сможешь оценить. А жаль, как жаль…

Я склонился над ее плечом, на теплой коже которого играли отблески свечей, и с изумлением увидел в правом верхнем, заглавном углу свитка знакомую фамилию господина Ду. И еще его имя, которого до этого момента я не знал и не интересовался им: Фу. А дальше выстроенные Ду Фу в боевые порядки ряды прямых жестких иероглифов двинулись на меня, как воины империи из клубов красной пыли, под мерный рев барабанов:

Когда ворвались варвары в столицу И овладели алыми дворцами, Все девять храмов начали дымиться, И Млечный путь стал красным, словно пламя. На десять ли взлетела черепица, И занавеси жарко запылали, И предков наших древние таблицы Среди развалин жарким пеплом стали. И бушевал всю ночь грабеж позорный, Не кончившись и в утреннем тумане, Пока толпа предателей придворных Писала поздравленья Ань Лушаню. Но вот победы барабан ударил, И мы войска империи встречали, И радовались от души от самой, Что вновь сажают тутовые рощи, Что снова строятся дворцы и храмы, Исполненные истинною мощью. Сам государь руководил обрядом, И я стоял, не зная, что со мною, С могучими сановниками рядом. Мне, несшему таблицы из нефрита, Колокола звучали золотые, Ворота храма были мне открыты, Все ликовало, как во дни былые. Сияло солнце, небо было сине, Счастливое блаженствовало утро. И во дворце, на женской половине, Огонь румян подчеркивала пудра.

Книга II Любимый ястреб дома Аббаса

Главный герой второй книги Нанидат Маниах — виртуоз торговли шелком, блестящий молодой человек из лучшей семьи Самарканда, отказавшийся несколько лет назад брать в руки оружие и заниматься «семейным бизнесом» — шпионажем. Война с завоевателями родной страны для него закончена навсегда. Но убийцы покушаются на жизнь мирного торговца шелком, и, к собственному изумлению, он превращается в супершпиона и генерала победившей армии и становится любимцем новой династии халифов, мечтающих построить новый и прекрасный город. Называть который будут Багдад.

До последних страниц остается тайной судьба его главной героини — загадочной женщины с золотыми волосами…

Герои романа мастерски вписаны в бурную историю войн, заговоров и битв VIII века, когда сформировались основные мировые цивилизации.

Часть I Книга убийц

Я видел блеск Самарканда, луга, потоки, сады, Я видел дивные блага, что он рассыпал кругом, Но сердце ковер скатало, покинув площадь надежд, — Как быть, коль нет ни дирхема в моем кармане пустом!

Глава 1

ЧТО ДЕЛАЕШЬ ТЫ ЗДЕСЬ?

Все начиналось с мальчишки. Обычного самаркандского мальчишки, первого из жителей города, которого я встретил, как только конь мой въехал в холодную черную тень двух уходящих в бледно-голубое небо привратных башен.

— Ястреб! Ястреб здесь! — завопил своим малолетним собратьям этот постреленок с добела выцветшими волосами.

Я, помнится, тогда оглянулся: где ястреб? И не обнаружив рядом никаких пернатых, продолжил свой путь между мирно распахнутыми, окованными железом гигантскими створами ворот. Мальчишка тем временем убежал уже довольно далеко вперед, в глубину цитадели, и вопил там во всю глотку:

— Ястреб вернулся! Солнце надежды согрело нас этой весной! Он здесь — и скоро конец смутным временам!

Тут парень ткнул почему-то пальцем в меня, потом погрозил кулачком вверх, туда, где на верхушке стены тускло отсвечивали металлом шлемы городской стражи. И исчез в переулке.

— В городе, похоже, появились новые легенды и новые герои, — сказал я своим усталым спутникам. — А мы не герои. Нам бы просто отдохнуть.

Если бы я знал, что ждало меня дома вместо отдыха. Но все события произошли позже, а пока что я неторопливо двигался вперед, и сердце мое переполнялось сладкой печалью.

«О, ты, развалина, мой Самарканд, разрушены орнаменты твои», сказал поэт. Тридцать семь лет войны, все новые отряды, в облаках пыли несущиеся по этим улицам. Разграбленные храмы, сожженные боги, бесчисленные караваны награбленного, уходящие на запад, в Мерв, вместе с колоннами рабов. И снова война без конца, сначала они против нас, потом свои против своих, чужие против чужих, все новые горы трупов на ближних и дальних холмах…

Но истерзанный, ограбленный, лишенный надежды мой город выглядел на удивление живым среди бледно-розовой пены цветущих деревьев. Он звенел веселыми голосами и пахнул утренним хлебом.

Вот — о, чудо! — на деревянных балкончиках, пристроенных к толстым башням уже на выезде из цитадели, сидят вечные самаркандские старички, подставляя лица весеннему солнышку. Я мог бы, проезжая, протянуть руку и на миг коснуться с почтением их колен, чтобы удостовериться, что они мне не снятся. Потому что старички, кажется, так и не ушли отсюда, с этих платформ, с того самого дня два года назад, когда я покидал город.

Из-под их колпаков от виска вниз, на грудь, свешиваются тонкие косички — те, что они носили, еще когда Гурек был молод. Молод и полон надежд, готовя город к обороне от армии Кутайбы ибн Муслима. Но нет уже ни Гурека, ни Кутайбы, а немодные косички на месте, вот только вместо русых они стали совсем седыми.

— А Харис ибн Сурейдж!.. — с упреком начинал один, поднимая к небу палец с длинным, загибающимся ногтем.

— А вот как раз Харис ибн Сурейдж… — перебивал его другой старичок с седой косичкой, выставляя свой палец вперед, как меч.

А Харис ибн Сурейдж, безумный сын народа арабийя, из тех, что родились уже здесь, в моей стране, был несколько лет как мертв, мертв, мертв. И бунт его против халифа был раздавлен, и уже новые бунтовщики, новые конные банды носятся туда и сюда по дорогам Согда и Хорасана, преследуемые войсками эмира Насра ибн Сейяра. А старички под башнями все вспоминают свои славные битвы, бог весть на чьей стороне — да и кто сегодня скажет, какая сторона своя, какая чужая?

Вот и цитадель за спиной, вот скрюченные морщинистые стволы старых деревьев за площадью с редкими всадниками на осликах и лошадях, за деревьями — глухие стены цвета песка, плоские крыши. Еще деревья, поднимающие голые черные изломанные ветки к розово-золотым утренним лучам. Еще здания, рынки, улицы, люди.

Город, круглый, как хлеб, который добрые божьи руки чуть наклонили к югу, подставляя солнышку. Громадный круг, завершающийся еле различимыми башнями на самом горизонте.

Поворачиваем направо по нешироким улицам, среди стен, увитых голыми виноградными лозами. И вот уже глубоко врезавшийся в тело земли канал, а через него — мостики и мосты. И за ними, на западе, — плавно закругляющийся холм, усыпанный лучшими домами в городе, со стенами, раскрашенными в нежные цвета. Тонкие вертикальные струйки серовато-розового дыма. И ласточки, сотни ласточек, мелькающие черточки в лазоревой вышине.

И, наконец, дом семьи Маниахов. А точнее — квартал, притом что никто в городе всерьез не знает, где же кончаются наши семейные владения, расширявшиеся лет триста без перерыва.

— Друта, братар. Здравствуй, брат.

Досточтимый братец мой по имени Аспанак вообще-то выглядит обычно неплохо — кругленький, пухленький, цветущий и на вид почти добродушный. Сейчас, однако, он смотрел на мир красными глазами, лицо его было бледно, как будто он не выходил из комнат всю зиму. Брат моргал и никакой особой радости не выказывал. Будто мы расстались только вчера, будто я не провел в элегантной столице Поднебесной империи целых два года безвылазно.

— Мальчик этот — мой, — мгновенно признался брат, как только я со смехом намекнул ему, что чужие и незнакомые люди встречают меня в Самарканде совсем по-другому — чуть не с восторгом — Мальчик получил за свой восторг целый дирхем. И еще зарабатывал немало в эти месяцы — за рассказы о Ястребе на рынках. Да, да, про тебя. Не обижайся, Нанидат, но ты все равно здесь не живешь. А народу сейчас нужны герои, нужна надежда. Так что пока ты — Ястреб, а там… там посмотрим. И поговорим, — бросил брат, кося слезящимся глазом на слуг, с почтением уводивших моего коня. — Но если коротко, совсем коротко о главном, то у нас тут все очень странно. Мятеж в Мерве удался настолько хорошо, что… В общем, халифата все равно что не существует. По крайней мере, здесь. Мы теперь ничьи.

— Уже вот так? — весело удивился я.

— Да, вот так, — со вздохом подтвердил Аспанак. — Мы переживаем ключевые недели. Наконец сбывается все то, чего наш дом добивался годами. И это, как ни странно, самое страшное. Потому что… потому что мы знаем, какой мир уходит, но не знаем, что же все-таки придет. Но есть и еще новости. Пока мы радовались, что наконец-то спрятались от халифа за восставшим Мервом, как за ширмой, у нас тут… да-да, у нас, в Самарканде, как и в самом Мерве, — завелись какие-то убийцы. И они, как ты можешь догадаться, убивают.

— Что? Убийцы, и не твои? — посочувствовал я.

— В том-то и дело, что нет, — отозвался брат. — Непонятно чьи. Приходит такая парочка, с очень острыми и тонкими кинжалами, и убивает еще кого-нибудь, неважно кого — был бы человек позначительнее. Судью, помощника халифского наместника… Хорошо, значит, действуют люди мервского бунтовщика — Абу Муслима? Но после этого в Мерве режут командира одного из отрядов Абу Муслима… Всех без разбора. Причем никуда такая парочка убийц, сделав свое дело, не бежит, спокойно дает охране себя зарубить на месте. А через месяц-другой к кому-то другому приходит новая пара… Мы с тобой еще поговорим, конечно.

— Как ты понимаешь, в таких разговорах от меня немного толку, — осторожно напомнил я.

— Да, да, — раздраженно отозвался Аспанак. — Все помню. Но ты же должен знать… Ладно, сегодня у нас по поводу твоего прибытия гости, и ты еле-еле успеешь помыться и переодеться. Слушай всех, кивай с умным видом. Ты все-таки Ястреб.

Я развел руками и воздел глаза к небу, передразнивая брата:

— Хорошо, раз тебе это надо, то сегодня я — Ястреб, так и быть, а потом — день в бане. Охота. Снова баня. Приведи мне всех новых музыкантов. И я привез тебе интересное ланлиньское вино. Да еще и тайюаньское.

— О, вот что касается вина — ты удивишься тому, что будет в наших чашах сегодня, — наконец улыбнулся он.

Прыжком выскочив из мгновенно налетевшего было на меня дневного сна, я с тщанием надел новый халат — самаркандский по покрою, но синего лоянского шелка с серебряной нитью, ласкающий шейный платок из Кашмира, иранские шаровары, легкий и замысловато закрученный колпак и, наконец, нанес сзади ушей несколько капель драгоценных благовоний с имперского юга, из нежного Гуанчжоу.

Сладостным должен был стать предстоящий вечер. Потому что были на этом свете люди — мои вчерашние друзья, те, с кем я вырос, — которым я очень хотел показать свою обветренную неделями пути физиономию. Показать и скромно принять их искренние восторги насчет того, кем я сегодня стал. К их полному, добавим, изумлению.

И вот застучали копыта лучших в городе коней, зашуршали мягкие подошвы по гладким камням моего двора, подсвеченным малиновыми закатными лучами. Завиднелось несколько золотых поясов потомственных дихкан, некоторые даже, как положено, с привешенными к ним мечами. А вот и дети старинных купеческих семейств, которые, может быть, не носят меча, но давно обогнали по богатству дихкан с их землями, замками и несуразными налогами на это богатство.

Умные, милые лица. Друзья.

И я чуть согнул талию в поклоне на нижней ступеньке лестницы, жадно ища глазами все новые знакомые лица.

— Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, в родном доме, после двухлетней разлуки? — прозвучал голос первого гостя.

Фраза «что делаешь ты здесь» лет двадцать назад, когда я был еще юношей, только входила в моду. И уж, конечно, первоначально не предназначалась для хозяина дома, встречавшего гостей. Но за двадцать лет с этим приветствием хорошо поразвлекались остроумцы. Появилось и «что делаешь ты здесь, если делать здесь нечего?», и «делаешь ли ты здесь то, что я подумал?», и «что бы ты здесь ни делал, давай делать это вместе». В ответ возникло неисчислимое множество еще более остроумных ответов, рождаемых самыми утонченными умами Согда — нашими умами.

А что касается обращения «Маниах из дома Маниахов», то оно означало только одно: старшего в роду, главу и хозяина дома. Даже если этому старшему еще далеко до сорока. Даже если он выбрал себе довольно странный образ жизни: вместо родного дома, где он хозяин, — скромные комнаты в верхнем этаже галереи над аристократическим Восточным рынком Чанъани, громадной столицы самой большой в мире империи, до которой два-три месяца караванного пути.

Маниах из дома Маниахов, тебе не надоело избавлять императора от его запасов шелка?

Надоело. Начинаю новое предприятие. Поскольку все приличные самаркандцы все равно рано или поздно переберутся в Чанъань… Нет, ты не поверишь: только получишь с родины письмо, что такой-то добился в Самарканде успехов — в музыке, танце, поварском искусстве, — как уже видишь его физиономию на главном проспекте города, Миндао. И уже с толстенным кошельком у пояса. Да вот девчонка по имени Меванча, только-только научилась танцевать — отличные ноги, не знают устали, — и уже в Чанъани, и уже звезда. А раз есть в мире место, где нас очень любят, где мы — ценный товар, то пора заработать на этом деньги. В общем, готовься в дорогу. Я и на тебе заработаю.

Маниах, ты видел Ян Гуйфэй, чьи портреты начали рисовать уже в Самарканде, причем художники, которые и в Поднебесной-то никогда не были?

— Я, может быть, и известный персонаж среди тамошнего купечества, но не настолько, чтобы оказаться рядом с возлюбленной императора. Хотя — видел ее однажды, если это называется видеть, добрый мой друг. Она была от меня на расстоянии… как вон тот чинар. Я, собственно, видел лишь ее спину в лазорево-красном шелке. Она легкая, как пушинка. Взлетела в седло, лишь чуть коснувшись ногой принесенной ей скамеечки. Совсем молоденькая, и вовсе не так толста, как говорят. А лицо ее на таком расстоянии я так и не рассмотрел. Видел, как сверкали камни в шпильке над прической, еще видел круп лошади и двух дам — одну с веером на длинной ручке, другую с мухобойкой.

Маниах, что делаешь ты здесь, если волшебники твоей новой страны продали тебе секрет вечной молодости? Посмотри, Сабит, он единственный из нас совсем не изменился. Все как мальчик, да? И это человек, который уже не менее восьми раз прошел по Пути, через каменные голодные пустыни, снежные перевалы, русла предательских рек! У тебя же до сих пор глаза ребенка! Делись секретом, великий торговец.

О, секрет вечной молодости очень прост, моя дорогая (какой позор, как же ее зовут — не могу вспомнить): берется семя взрослеющего жеребенка… для чего подводят к нему молодую лошадку задницей вперед… нет, не надо обливать меня вином, оно, должно быть, слишком хорошо для этого — кстати, я его сейчас попробую… так вот, и этот жеребенок…

Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, если, как мы слышали, тебе нет равных в закупках лучшего шелка? Ты овеян славой, Нанидат, вот паршивец. А ты знаешь, что твой отец приходил когда-то жаловаться моему, что из его сынишки растет что-то не то — кончит плохо, станет поэтом или музыкантом… Да, да, это было, Нанидат! И не так уж давно!

Я сиял улыбкой, не успевая ласкать словом и взглядом все новых друзей. Но душа переполнялась грустью. Что с вами стало, лучшие из лучших в Самарканде? Почему столь у многих погасли глаза? Почему у этой женщины, по которой когда-то страдали сразу два племянника ихшида — правителя Согда, такая увядшая и грубо напудренная кожа: в наши-то годы! А с дальнего конца двора — мрачный взгляд бывшего друга, потому что я не мог не увидеть его слегка потершийся шелк халата. Как будто для меня важно, кто из друзей разбогател, а кто обеднел. И еще — чем болен потомок древней семьи, которая была здесь знатной еще тысячу сто лет назад, когда в город впускали завоевателя Искендера Двурогого с его измотанным воинством? Почему он, мой ровесник, кажется почти стариком?

Потускневшие, выцветшие, смешные, милые, лишившиеся кто молодости, кто былого богатства, и все — надежды. Завоеватели, может быть, и уйдут, но не вы их победили. Ваша война уже проиграна. О, ты, развалина, мой Самарканд.

(Не попадайся в эту старую ловушку, Нанидат, шептал внутренний голос, тебе ведь попросту нужно, чтобы здесь все было плохо. Иначе как ты объяснишь сам себе, почему покинул родной город?)

— Маниах из дома Маниахов, а правда ли, что ты не просто говоришь на языке империи Тан, а еще и научился писать эти странные значки, ни один из которых не похож на другой?

— Я даже изобрел шесть новых значков, не похожих вообще ни на что. И все — непристойные.

— Осталось только выучить жуткий язык народа арабийя — и тебе не будет равных во всем мире. Это просто, дорогой Маниах, — их язык состоит из сплошных «ля-ля-ля», перемежаемых мерзким шипением. Я запретил своему сыну учить эту дрянь, а он…

И тут этот патриот запнулся, слишком поздно вспомнив, что некоторые слова в этом доме — точнее, при мне, — никто не произносит. Но ему на помощь уже спешили двое, наперебой старавшиеся отвлечь меня:

— Эй, успокойся, темнолицые уже побеждены. Ты что, этого не знаешь? Их уже считай что нет. Этот халиф — последний. Можно забыть их язык, если хочешь.

— Что значит — их нет? А эти, которые родились уже здесь, в Согде, и живут на нашей земле, — они куда денутся, всех убить? А каждый пятый из наших, который привык уже ходить в их пустые храмы, — что делать с ними?

Я начал готовить очередной остроумный ответ. И тут…

— Маниах из дома Маниахов, что же ты стоишь как истукан, если я умираю по тебе, как и раньше? Посмотри же на меня, наконец!

И я поворачиваюсь, и растворяюсь в самых серых глазах во всем Самарканде.

Она всегда играла словами, дерзкая Халима из дома Вгашфарна, она обожала вгонять меня в краску такими вот речами в юности, — и все-таки мы оба знали, что в них была искра правды. Но прекрасная сероглазка подошла не одна — она подвела ко мне незнакомого дихканина с настоящим согдийским лицом (горбатый нос, жесткая короткая бородка, выпуклые зеленые глаза) и застенчиво наклонила голову.

— Как же ты долго не ехал, прекрасный Маниах, — вот я уже успела овдоветь и вновь выйти замуж. Познакомься: Ашкенд, сын того, кто командовал отрядом из Нешефа в битве у Железных ворот. Два замка, вдобавок к моему, обширные запущенные земли — мы приведем их в порядок, — и сам он хороший человек. Подружись с ним, Нанидат, вы так похожи.

Вот тогда, кажется, все и произошло.

Нет, сначала я, наконец, поднял к губам чашу с вином и чуть было не сделал глоток — просто так, ради паузы в разговоре.

Но вино не допустило такого обращения с собой. Теплый аромат перезрелой ежевики таил что-то необычное и суровое — оттенки старой кожи? Или, наоборот, молодой и живой кожи? Еще вдох жадно раздувающимися ноздрями — и я почувствовал намек, только намек на упавшую с замерзших деревьев листву. Ну и сокровище! Вино воинов и мудрецов.

Я поднял глаза — и увидел, что братец с удовольствием за мной наблюдает.

И я еще хотел похвастаться перед тобой тайюаньским вином, — крикнул ему я через головы. — Что это такое? Откуда? Мерв?

Конечно, Мерв, — ответствовал он, растягивая рот до ушей и превращая глаза в щелочки. — Но не просто Мерв. И дело не только в том, что оно пролежало в запечатанном кувшине одиннадцать лет. За этим вином-целая история. И какая история!

Я обвел глазами зал. Один дихканин сосредоточенно водил чашей перед ноздрями. Другой отрешенно облизывал губы, устремив взор к потолку. Что за уникум вытащил брат из своих запасов в этот славный день?

Я, наконец, сделал глоток — и чуть не засмеялся от веселой нежной кислоты вина, мгновенно сменившейся намеком на сладость.

Все мы к этому моменту уже передвигались со двора в залу.

Эта процедура когда-то, лет сто назад, была всего лишь обычаем встретить гостя уже на пороге чашей особенно хорошего вина. Гость делал первый глоток и с достоинством шел в залу с многоцветной росписью под длинными балками потолка (вытянутые и изогнутые тела сказочных зверей, воины в кольчугах, женщины с громадными синими глазами), чтобы усесться на отведенное ему место под стеной. Тут появлялась еда, а потом выходили и музыканты с танцовщицами.

Но, видимо, какая-то дама много десятилетий назад сказала окружающим что-то вроде «о, но давайте же сделаем еще по глотку здесь — посмотрите, какой красивый закат над холмами». А может быть, гостям стало важным рассмотреть не только новые наряды всех прибывших, но и кто на каких конях въезжает во двор. Да и вообще — так ли уж мы часто говорим друг с другом, кроме как на охоте и во время других забав на свежем воздухе? И в результате «приветственная чаша» превратилась в долгую и самую любимую часть вечера, когда все успевали поговорить со всеми, образовать большие и маленькие кружки, а потом постепенно и также с разговорами переместиться в залу и, наконец, сесть там, неподвижно, как каменные гиганты в скалах над Бамианом.

Да, вот как это было: мы разноцветной и ароматной толпой втягиваемся постепенно в залу с чашами в руках, и новый муж Халимы, Ашкенд, спрашивает меня, держа под руку, о том, куда пропал великий, толстый, громогласный, мечтательный поэт, которому когда-то император размешивал собственными палочками для еды острый суп, чтобы тот выпил его, наконец, протрезвел — и сочинил очередную импровизацию. О нем уже года три как ничего из Поднебесной не слышно.

— Ах, уважаемый друг, да никуда он не пропал, — отвечаю я, качая головой. — Просто даже у самого просвещенного императора иногда кончается терпение. Во дворец поэта больше не зовут. Потому что гений пьет каждый день, как это ни печально. И пьет очень серьезное вино — двойной перегонки, прозрачное, как вода, и обжигающее горло.

— Но его же нельзя пить — им пользуются лишь целители для совсем иных целей, — удивился мой собеседник.

В этот момент, помню отчетливо, мы стояли с ним лицом к лицу, в зале, полной народу, и брат готовился рассаживать гостей — но не очень торопился.

— Объясни это великому поэту, — пожал плечом я. — А когда начинаешь пить этот жуткий напиток всерьез, то не можешь остановиться, пьешь его день за днем, и…

И тут произошло очень многое — фактически одновременно.

По зале пошли какими-то неловкими, шаркающими шагами двое слуг — очевидно, слуг нашего дома, — в одинаковых хлопковых куртках, штанах и коротких повязках на голове. Они понесли гостям, по заведенному когда-то мною же имперскому обычаю, горячие салфетки на подносах.

«Что у них с ногами — причем у обоих?», помнится, подумал я тогда.

В те годы я еще не умел увлеченно беседовать с кем-то и одновременно замечать все, что происходит вокруг. Идут, шаркая, два молодых человека, будто во сне: ну, и что тут замечать?

Один из них заторможенно двинулся за спину Аспанака. Второй прошел недалеко от меня, мимо левого плеча, и исчез из поля зрения. И в этот же момент от стены, там, где стояли другие слуги, бросились к центру залы три-четыре небольшие, но очень подвижные фигуры — они как будто падали вперед на бегу.

Тут меня несильно толкнули в спину, в левую лопатку, и одновременно сзади слева, под моими ногами, раздался глухой стук — кто-то грохнулся об пол. Зазвенел чеканный поднос.

Нет, два подноса, поближе и подальше. Что творится? За спиной брата два небольших человечка буквально уселись верхом на разносчика салфеток, который и уронил поэтому свой поднос, — а брат еще только-только начал поворачиваться.

Я скосил глаза на чашу мервского вина в моей руке — с радостью увидев, что хоть меня и толкнули, но ни капли не пролилось, — и продолжил фразу:

— …и этот секрет знает вся Поднебесная. Но ценит своего великого поэта не меньше.

Мои слова прозвучали в странной тишине. Я встретился глазами с Ашкендом: он смотрел на меня с ужасом и жалостью.

А у противоположной стены зала брат начал медленно, очень медленно протягивать ко мне руку.

Правой рукой я поднял к губам чашу и сделал новый глоток — помню, с каким удовольствием я снова ощутил эту восхитительную кисловатую свежесть вина, на смену которой пришел намек на сладость у корней языка. И пожал левым плечом, не понимая, что происходит.

Плечо — точнее, лопатка, — отозвалось уколом боли.

Я чуть обернулся, увидел у своих ног, сзади, забрызганные мелкими каплями крови плиты пола — и второго разносчика салфеток, дергавшего ногами под весом человека, пытавшегося, судя по движениям согнутой руки, открутить ему голову.

Боль кольнула снова.

— Нанидат, — еле слышно выговорил брат — но я это услышал, потому что в зале все еще было очень тихо.

Ашкенд зачем-то попытался вынуть чашу с мервским вином из моей руки. Теперь на меня молча смотрели почти все.

«Я что, ранен или уже убит?» — мелькнула в голове мысль.

Кто- то подхватил меня под руки.

Глава 2

ЗАРГИСУ

— He так я представлял себе нашу с тобой встречу. Это… это уж слишком, — крутил головой брат, сидя у моего изголовья.

Напуганный, но легко, в общем-то, отделавшийся, я наслаждался мягкой постелью и благодушно смотрел, как на груди брата качаются туда-сюда белые, с пурпурной каймой, кончики его головной повязки. Левое мое плечо было туго перевязано, над ним потрудился семейный лекарь, и мне сообщили, что бывают раны и похуже: разорвана кожа, что-то под кожей, но и только.

— А ты вот представь себе, — монотонно продолжал Аспанак, все так же качая головой с налитыми щеками, — что он нанес бы удар не в падении, все еще пытаясь до тебя дотянуться, а без помех. Тогда нож не скользнул бы по кости, а… Это же левая лопатка. Тебя просто бы сейчас уже не было. Все мое семейство в ужасе и передает тебе всякие слова. Ладно, а вот теперь взгляни-ка.

На пухлой и белой ладони брата лежал довольно странный предмет. Он был похож не то на деревянный обрубок длиной в ладонь, не то на какую-то игрушку, которую не закончил ремесленник.

— Это делается вот так, если умеешь — то все очень легко и быстро.

Брат откинул большим пальцем какую-то металлическую полоску, без усилия как бы разделил пальцами деревяшку на две половинки и начал выворачивать все сооружение наизнанку.

Между двумя половинками, оказывается, скрывалось лезвие, тонкое и длинное. Деревяшки же, каждая из которых описала под его пальцами полукруг, снова соединились вместе, став рукояткой, и та же полоска металла — обычной меди — ловко замкнула эту конструкцию. Отдаленно напоминавшую по замыслу, пожалуй, веер из Поднебесной империи.

— Раньше я только слышал об этом оружии, но доставалось оно страже то одного города, то другого, — негромко говорил Аспанак. — Ничего особенного, но удобно — можно пронести куда угодно. На вид — деревяшка. Требуется какое-то время, чтобы это развернуть, — но в нашем случае ножи уже были готовы к делу, лежали себе на подносах под салфетками. Так просто… Эти двое работали у нас уже несколько месяцев. Ты представляешь, конечно, что наш дом охраняется лучше, чем дворец Насра ибн Сейяра, и просто так ко мне не подобраться. Тем более в последнее время, когда об этих убийцах только и говорят от Ферганы до самого Дамаска. И заметь: понятно, что им был нужен я. Но мгновенно сообразить, что ты в нашем доме главный и раз уж ты появился — то надо нанести два удара вместо одного… Я-то думал, что ты в полной безопасности. Вот такая история. Можно утешиться тем, что мы — первые, которым удалось остаться после такого покушения живыми. А вот дальше все и у нас произошло как всегда. Ты этого не видел, тебя уже увели. Я к тому, что оба убийцы мертвы. И никто еще не сумел взять ни одного из них живьем. Хотя они не очень-то убегают. Обычно их рубят на месте стражники, поскольку все убийства происходят в толпе, где-то в центре города, — а сами убийцы с радостью подставляют им шеи. Но наша охрана, как ты понимаешь, это совсем не стражники.

— Это были невидимки, — не без удовольствия сказал я. — Ты все-таки исполнил свой замысел.

— Плохо исполнил, — признал брат. — Да, отряд невидимок уже есть. Между нами говоря, пока всего восемь человек. Их и на самом деле никто особенно не замечает — маленькие, подтянутые такие мастера. Но, как видишь, мастера эти пока что недостаточно быстро прыгают. Меня-то они охранять научились, а вот тебя, видимо, просто не успели запомнить как главного здесь человека. То есть умом — да, но невидимки — они вообще-то должны все запоминать руками и ногами, а не умом. Хорошо, что хоть один сообразил и — прыгнул. А вот догадаться, что будет дальше, никакой невидимка, между нами говоря, не смог бы. Они продолжали охранять нас. Убийц же держала за руки моя обычная охрана. И когда эти двое одновременно выкрутились из рук охраны и прыгнули почему-то не на нас, а друг на друга, как… мужчины-любовники, что ли… то тут никакой невидимка не понял бы вовремя, что происходит. Ты представь себе — у каждого было еще по ножу, просто с кухни. Аккуратно ткнули друг друга в шею, произнесли в один голос какое-то слово, улыбнулись и сдохли.

И Аспанак, как всегда, медленно развел руками, в одной из которых все еще был зажат этот странный нож.

— Какое-то слово? — повторил я.

— Начиналось, вроде бы, на «па». Или «фа», — пожал он плечами. — Длинное слово. Четыре слога, вроде бы. Какой-то длинный звук в конце — вроде бы «е», или ближе к «э». Неважно. В общем, вот так они работают. Кто? На вид, похоже, хорасанцы. Или из Балха. Зачем? А вот этого уже никто не скажет. За деньги? Но для чего самоубийце деньги?

— Все, что я пока понимаю, — это что в баню мне не придется идти еще неделю, — укорил его я.

— Две недели, — махнул он рукой с ножом. — Хотя послезавтра лекарь снимет повязку, и будет яснее. Но с такой раной ты сможешь ходить, ездить, охотиться… Пустяк, пустяк. Но что дальше, вот вопрос. Дай я тебе кое-что расскажу. Должен же ты знать, что происходит с твоим торговым домом, в конце концов.

— С которым все было не так уж плохо месяца четыре назад, судя по твоим письмам, — напомнил я.

— Письма — это про то, что происходит сейчас. А дальше… Два года, — коротко и неожиданно сказал Аспанак. — Вот сколько мы протянем, если бунт в Мерве перерастет в настоящую войну и торговые пути будут на это время закрыты. Я считал трижды. У остальных дела, правда, окажутся еще хуже. Были бы хуже и у нас — если бы не твои подвиги. Ни у кого здесь нет такого товара, какой закупаешь ты, и только мы с тобой знаем, сколько он стоит. А дальше представь сам. Товар есть, но если окажутся перекрыты пути к Куфе, Дамаску, Александрии… И еще ведь спрос упадет. Шелк — товар мирного времени, ты же знаешь. Это в мирное время за штуку шелка давали сто дирхемов. А когда война, то шелк будут разве что запасать как вторые деньги… Остается Бизант — он все купит, но только если везти шелк по северному маршруту, вокруг моря Джурджан. Если же война охватит еще и Балх на юге, то для нас будет закрыт и Кашмир, и все, что от него к югу…

— Если превратить в деньги все, что у нас есть только в Чанъани, то на долгую спокойную жизнь нам с тобой хватит, а есть еще наше подворье в Бизанте, — напомнил ему я, немало, впрочем, потрясенный тем, что услышал. Это все равно что добраться до самой вершины — и тут вдруг гора начинает тихо оползать у тебя под ногами.

Брат в знак согласия махнул рукой и продолжил:

— В общем, долго мы добивались, чтобы началось, — а когда действительно все получилось, вот тут-то…

— Что я слышу? — заинтересовался я. — Чего это и кто там добивался? Это уже не твой очередной мальчик рассказывает истории на базаре? Это уже не сказки о том, что торговый дом Маниаха стоит за каждым заговором во всем существующем мире, от Бизанта до Чанъани?

Тут Аспанак сощурился, круглые щечки его в очередной раз прикрыли снизу глаза. Он улыбался.

— Как видишь, все-таки не за каждым. Убийцы с ножами в футлярах — это не наш заговор. Это — против нас. Но в целом тот разгром, который сломал жизнь нашему отцу, уже в прошлом. Дом снова становится на ноги, и не только в шелкоторговле. С заговорами или без, но мы влиятельны, как и прежде. А тут как раз дал плоды один из саженцев, который оставил наш дед. И еще какие плоды. История долгая, а начиналась она в одной интересной деревне — Хумайме, под Дамаском. В эту деревню как-то раз зашла группа путешественников и пошла прямиком к дому одного садовода… деревня эта вообще славится садами, и она еще вдобавок на перекрестке трех важных дорог, удобно везти товар… Садовода звали Мухаммед, и это очень обычное имя. Но не всякий Мухаммед — прямой потомок дяди совсем, совсем другого Мухаммеда, мир ему. Звали того дядю Аббасом, и он вполне мог бы получить в наследство плащ, посох и перстень того самого, единственного Мухаммеда. Но, как известно, халифом он не стал, и на сегодняшний день владеют всем этим наследством другие родственники пророка — люди из дома Омейя… А вот теперь то, чего почти никто не знает: кто именно пришел к садоводу. Их звали Майсара, Абу Икрима и некто аптекарь Хайян. Так вот, этот якобы аптекарь, он же — бродячий торговец ароматами, и был заслан нашим дедом. Долгая история, я и сам не знаю, как дед отсюда, из Самарканда, направлял поиск любых людей, которые могли бы ввергнуть в хаос империю халифа и ослабить этим ее власть над Согдом. Знаю только, что по всем землям халифа ходили тогда торговцы духами, засланные дедом. Знаю потому, что дед как-то похвастался, что они еще и окупали расходы — люди народа арабийя готовы выливать на себя все эти ароматные жидкости мисками, денег не считают…Так вот, у аптекаря Хайяна все получилось блестяще. Он превратил садовода из Хумаймы в заговорщика высочайшего класса.

— Что, вот так пришел и сказал: а не поднять ли тебе бунт?

— Можно только представить, что сказали наши путешественники садоводу из Хумаймы. Допустим, так: любезный наш Мухаммед из дома Аббаса, а поднял бы ты голову от своей земли с червяками и посмотрел, что творится в мире правоверных. Пророк, мир ему, уже почти девяносто лет как в могиле. Наследникам его покорились Шам и Миср, с Дамаском и Александрией; в результате от гордой империи Бизанта осталось всего ничего. Покорились темнолицые всадники народа берберов и жители страны, дальше которой только страшные волны закатного моря, — страны Андалус. Побежден царь царей, великая империя Ирана рассыпалась в прах! А сейчас еще и вот эти противные человечки из Самарканда — не то чтобы совсем сдались, всё почему-то сопротивляются, но в общем дело их плохо. И что, друг наш садовод? Завоевано все, а где мир в земле правоверных? Ужас, а не мир. Хаос, дружище. Брат убивает брата, армии гоняются друг за другом, повелители же правоверных — совершенно не праведные халифы, а один другого хуже. В общем, ты подумай, дядюшка Мухаммед, — ты, в чьих жилах течет кровь пророка, ты так и будешь тут выращивать свой инжир, айву и яблоки? «Я с вами, раз уж такое дело», сказал им на это человек из дома Аббаса.

Настроение мое, понятное дело, улучшилось. Братец снова был в ударе, перестав казнить себя за почти удавшееся покушение на мою особу.

— Вообще-то они уламывали его целую неделю, — признал Аспанак. — Но это не главное. А вот теперь скажи — ты успел посчитать, когда наш мудрый дед отправил своего человека в деревню Хумайма?

Я молчал.

— Двадцать девять лет назад, — с непередаваемым выражением сказал Аспанак. — Ты вспомни, какой был здесь год. Кто остался жив — те ходили нищие, ободранные, но гордые. Самарканд разрушен, город купцов Пайкенд разрушен, Бухара еле дышит, Балха все равно что больше нет — но ведь зверь Кутайба ибн Муслим убит. И кто подстроил его странную смерть — мы же с тобой знаем, Нанидат, это ведь не мальчик на базаре рассказывает сказки про наш торговый дом за наши деньги. Блестящая была операция… На месте деда кто угодно бы загордился: победа все равно что в руках. После зверя Кутайбы все прочие эмиры казались сущими детьми. Вот сейчас мы в наших лучших в мире сверкающих кольчугах соберемся в кучу, еще одно усилие — и выметем навсегда всю эту хравстру обратно за реку, в Мерв, потом догоним и еще врежем. И подумать только, Нанидат, что наш дед, собиравший тогда полки для Гурека, славший тайных гонцов в Великую степь к кагану и в Поднебесную империю к Светлому императору, — что он, вот так, на всякий случай, не верил в собственный успех и посылал, на тот же всякий случай, аптекарей в Хумайму, каких-нибудь там торговцев тканями к другим родственникам пророка — из дома Али, и так далее. Про запас — вдруг Самарканд снова разобьют? И ведь разбили. Но одно из зерен, посеянных дедом, оказалось золотым. Деньги-то небольшие, Нанидат, — какая-то горстка дирхемов. Но в том-то и дело, что иногда от одного дирхема бывает больше пользы, чем от мешка динаров.

— Так, — привстал с постели я, — ты сейчас рассказываешь мне, что все, что происходило в Хорасане в последние три года, — наша работа?

— Ну, не все, — сказал брат. — У нас не хватило бы денег, чтобы платить за каждого солдата, за каждую мелочь. Но в целом — да. Садовод Мухаммед оказался великим человеком. Он назначил двенадцать наибов. Те начали прощупывать почву: где в землях халифа можно быстро набрать сторонников. Казнили многих наибов, не сомневайся. Но — интересное дело, до Хумаймы до сих пор никто не добрался. Само название деревни знаем мы с тобой, еще несколько человек — но не халиф. И вот — год идет за годом, и оказывается, что именно в Хорасане, на самом дальнем востоке завоеванного Ирана, у садовода все отлично получается. Потому что Хорасан не забыл, как его завоевывали. Хорасан ждал, когда же кто-нибудь бросит клич. А то, что Хорасан как раз на нашей западной границе, что он блокирует путь от Дамаска до Самарканда, перерезает халифат пополам — ты же понимаешь, Нанидат, это все не случайно. Вот дед и сидел тут, где мы с тобой сейчас говорим, в этих самых комнатах, и развлекался со своей любимой игрушкой — заговором: год за годом. И никто об этом не знал. И вот, Нанидат, давно уже умер садовод Мухаммед, так никем и не раскрытый, вместо него во главе дома Аббаса — другой человек, имени которого я не буду произносить вслух. Тот отправил в Хорасан очередного посланца, по имени Бакр. Там речь шла скорее о том, как собирать с хорасанских заговорщиков одну пятую их доходов. Никто поначалу не думал, что они смогут восстать в открытую. А правой рукой Бакра был его юноша-раб, родом то ли из-под Куфы, то ли из самого Хорасана. Он так сначала и ездил туда-сюда, из Хумаймы в Мерв и обратно. И оказалось, что раб этот — настоящий барс. Три года назад он разослал приказ: в начале лета поднимаем черные знамена и начинаем войну в открытую. Всем переодеться в черные одежды и собраться с оружием в селе Сафизандж у Мерва. И вот мы имеем то, что имеем.

— Бывший раб… барс? Дорогой братец, да ведь ты говоришь о загадочном Абу Муслиме. То есть он, оказывается, твой человек, и Хорасан теперь наш? Ведь если это так, то осталось убрать халифского наместника Насра ибн Сейяра…

Брат сидел, чуть вжав голову в плечи, и грустно улыбался.

— Я не спешил, не хотел повторять ошибки отца — наконец заметил он. — Уже много раз казалось, что вот только толкни — и враг исчезнет. Я подумал — пусть на этот раз кто-то другой сделает для нас всю работу целиком. Тем временем мы с Насром стали лучшими друзьями — он ведь уже два года как не отказывался от друзей. И понятно, что наместник халифа просто не может не дружить с человеком, который открыл школу переписчиков священной книги…

— Теперь я понимаю все эти разговоры о том, что ты исправно ходишь в их храмы…

Аспанак смотрел на меня с грустью.

— Здесь нас никто не слышит, Нанидат. Так что уж поверь, то, что я сейчас тебе скажу, — это искренне. Так вот, с Насром, конечно, дружить было необходимо, но… Бог — он один, и я не уверен, что для него важно, в каком именно храме находится человек, который хочет попросить его о чем-то. Кто произнес эти слова?

— Я, естественно. Когда твои верблюды находятся среди голых камней в неделе пути от храма огня, ты идешь в храм Учителя Фо. Или просто раскидываешь на коленях руки, ладонями вверх, под небесным сводом. Да, я это говорил. Но Учитель Фо не завоевывал нашу страну, не жег наши книги и наши храмы, не…

— Да, да. Так вот, книга пророка сама по себе тоже не завоевывала нашу страну и ничего тут не жгла. Потрясающая книга, Нанидат. «Господь наш — свет небес и земли, свет тот — словно ниша, в которой светильник, светильник же заключен в стекло, и стекло сияет, как яркая звезда». А если бы ты мог понять, как это звучит на языке народа арабийя… Это и перевести-то нельзя. Это музыка, Нанидат. Причем музыка оттуда.

И он ткнул пальцем вверх.

— Ты выучил их язык? — уточнил я, не скрывая ревнивого уважения.

— Ты же выучил язык народа хань, и даже читаешь на нем… Но все это сейчас неважно. Потому что дела пошли как-то чересчур быстро. Наср ибн Сейяр убит, Нанидат. Где-то там, в Иране. Только что. Никто еще об этом тут не знает. У халифа больше нет наместника в наших краях. Мои… информаторы говорят, что он просто не вынес горя от очередной трепки, которую задал ему этот красавец Абу Муслим. Ведь наместник был немолод, к поражениям не привык. И кто угодно впадет в тоску, когда пишешь халифу письма с призывами о помощи — да еще и в стихах — и не получаешь ничего, и видишь, что армия твоя исчезает под ударами какого-то самозванца. Но другие информаторы мне о его смерти сообщили нечто иное.

И брат выразительно покачал на ладони кинжал в деревянном футляре.

— Так, давай уточним, — заинтересовался я. — Значит, первый, кто мог бы это убийство подстроить-это бунтовщик Абу Муслим.

— А двух ближайших приближенных Абу Муслима тоже он сам и приказал убить? — мгновенно отреагировал брат. — Он мог бы их и так уничтожить не глядя потому что своих он жалеет меньше, чем чужих. А нас с тобой чуть не зарезали тоже по приказу Абу Муслима? Нет, эти люди с кинжалами… это не халиф и не бунтовщики… кто-то третий, попросту уничтожающий всех, кто имеет какое-то значение. И очень хорошо знающий, кто это самое значение имеет.

— Кто-то, работающий против халифа и против бунтовщиков одновременно… Так, халиф Марван надоел кому-то из своих? — предположил я. — Но тогда надо было просто убрать самого Марвана, без лишних сложностей… Так, а барид, почтовую службу халифа в Хорасане, Абу Муслим, конечно, разогнал…

— Всю, и не разогнал, а без затей поубивал, и просто почтовых чиновников, и не просто почтовых чиновников, — подтвердил брат. — Вот посмотри, Нанидат, ты далекий от наших дел человек, но как быстро ты задаешь самые правильные вопросы. Что лишний раз подтверждает: если уж ты начинаешь, несмотря на свою природную лень, что-то делать, то в конце концов оказывается: ты делаешь это лучше всех.

Поняв свою ошибку, я замолчал. А затем задал брату новый вопрос:

— А если у меня природная лень, то как же я по твоей милости оказался этим самым… Ястребом? Объясни наконец, что за птичка, и почему как только я ею стал, в меня пытаются воткнуть нож?

Тут лицо брата приняло очень знакомое выражение — то самое, что мне не раз приходилось видеть в детстве, когда я побеждал его в стрельбе из лука или перетягивании каната, а он все никак не соглашался верить в свое очевидное поражение. Которое простил бы кому угодно, только не мне.

— Я просто не могу не ответить, — сдался, наконец, он. — Ястреб. Это такой волшебный то ли воин, то ли мудрец. Явно из дома Маниахов, потому что на туге нашего отца именно эта птица. И понятно, что это — ты, потому что кто же еще, не я же, меня тут видят каждый день, тоже мне сказочный герой. Бываешь ты здесь от силы полтора месяца, потом отправляешься обратно, а в последний раз и вообще исчез на два года… Общая идея тут в том, что Ястреб спасет Самарканд, а народу такие сказки сейчас очень нужны, люди же чувствуют, что подходят решающие дни. Но это такой пустяк, к серьезным делам отношения не имевший. И все было бы хорошо, если бы не удивительная скорость, с которой эта парочка кинулась и на тебя тоже. Мне повторить, как я себя после этого чувствую? Так, подожди, ничего не говори. Потому что про Ястреба — это было только первое. А есть и второе, главное. Оно звучит так: нет, Нанидат. Нет, я не собираюсь втягивать тебя в семейный бизнес. Хватит и того, что на тебе держится торговля шелком как таковая. Я не буду тебя уговаривать искать тех, кто подсылает убийц, не буду обещать лучшую охрану в Согде и в Хорасане, лучших помощников и наставников. Потому что я как никто знаю, отчего ты с тех самых пор не берешь в руки ни меч, ни… Не говори ничего, не надо… И никто никогда не посмеет тебя осудить или попросить… Нет, нет.

Тут мы оба замолчали. Потому что уже было ясно: Аспанак, несмотря на свое «нет», все это время собирался мне что-то сообщить — но не решался, оттягивал тяжелый момент. Я смотрел на него и молча ждал.

— Это Заргису, — наконец почти выкрикнул он. — Заргису и то, что сейчас творится там, где она… в Мерве, — странное, необъяснимое.

Слова о странном и необъяснимом попросту проскочили мимо моих ушей, и я извергнул что-то среднее между криком и шипением:

— Заргису? Ты сказал — Заргису? В Мерве, в самом центре бунта? Да что же это с тобой произошло — ты Заргису втянул в семейный… бизнес?

Тут братец сделал неподражаемый жест, означавший, что он признает — и признает искренне — свою ошибку. Он всплеснул руками, воздев их к потолку, да еще и глаза свои возвел в том же направлении.

— Втянул Заргису! Спроси лучше, мог ли я ее остановить! Ну, представь. Мы все ждали год за годом, когда же начнется. И вот Абу Муслим поднимает свои черные знамена в Мерве, и армия его растет с каждым месяцем, и о новых и новых его победах кричат на наших площадях приезжие караванщики. Абу Муслима невозможно остановить! Весь Иран поднимается ему на помощь! Все глаза горят надеждой! И так далее. И вот передо мной возникает робкая наша, безупречная наша Заргису и сообщает, что если я не найду для нее дела в этой войне, то она продаст все, что имеет, и отправится туда одна. «И погибнешь уже через неделю», пытаюсь объяснить ей я. Но она и так это хорошо понимает, и попросту… э… угрожает мне своей неминуемой гибелью. И знаешь ли, Нанидат, — тут брат перевел дыхание, — она была великолепна! Как и ты, я знал Заргису почти всю жизнь. И только тут я увидел, что такое древняя кровь. Она не просила. Она даже не угрожала. Она… ставила меня в известность, что продает все, что имеет, закупает оружие и броню и едет на землю предков — или с моей помощью, или без таковой. Туда, где все ее братья, принцы Ирана, стекаются под знамена мервского барса.

Тут братец замолчал и начал размеренно стучать пальцами по колену — вот сейчас, сейчас он все скажет мне. Я даже знал уже — что, и мне было заранее грустно.

Тем большей неожиданностью оказались его слова.

— Естественно, при таком выборе я решил, что пусть уж лучше она окажется в хорошей компании наших людей в Мерве. Защитят, остерегут, научат. И… Нанидат, ты думал, что знал эту девушку. И я думал то же самое. Но мы оба ошибались. Как же она была хороша — полное бесстрашие, фантастическая изобретательность, удивительное терпение… Все ее донесения были чистое золото, как императорские денарии из Бизанта.

Я молчал, хорошо расслышав это «была», «были», смотрел на него, ждал. А он стучал пальцами по колену.

— А потом Заргису… пропала, — выговорил он — и это было совсем не то слово, которого я ожидал. И, переведя, наконец, дыхание, заторопился: — И тут, всего через три-четыре месяца, по всему Хорасану начали ползти очень, очень неприятные слухи о некоей женщине-демоне. По имени, как ты понимаешь, Гису или нечто очень похожее… Послушай, Нанидат, что о ней говорят. Встретиться с ее мечом боятся даже опытные воины, потому что она рубит, как новичок, — неожиданно, дерзко и… безошибочно.

— Наша мать никогда не пыталась ввести Заргису в сословие женщин-воинов? — быстро перебил его я.

— Да нет же, нет… Дальше: она пытает захваченных врагов — долго, жутко пытает. А как тебе рассказы о том, что она обходит поле только что отгремевшего боя — заметь, в сопровождении небольшого отряда, который предан ей до полного обожания, — и находит раненого воина. Представь женщину, которая прибивает кинжалом или обломком копья поверженного врага к земле, прикалывает, как мотылька. Что-то такое делает с ним — вроде бы перевязывает ему эту штуку шнурком… воин и хотел бы, чтобы она упала, но не получается — она стоит. Никогда о таком не слышал и думать не хочется, но ведь говорят же! И дальше эта самая женщина задирает свою кольчугу и прочие одежды, садится на несчастного верхом и скачет на нем, пока не насытится. А потом добивает ударом кинжала. Вообрази эту картину-я так и слышу ритмичный звон металла, бряк, бряк… Как все это понять, Нанидат? И, главное, какое к этому всему имеют отношение неизвестные убийцы? С одной стороны, никакого, потому что они, вроде бы, появились раньше, но… И что нам делать, особенно с учетом того, что появление этой женщины на полях смерти как-то странно совпало с полным разгромом всей моей — нашей — системы в Хорасане? О которой она очень многое знала? Я даже не представляю, кому сегодня еще могу отправить письмо. Была у нас больница на окраине Мерва — мы же ее и создавали, она существует на наши деньги, это было очень удобно: люди ходят туда-сюда, лечатся… А еще очень интересное имение в восточных пригородах Мерва, недалеко от переправы и дороги на Бухару, — понравилось вино, не правда ли? Так вот, эта винодельня, богатая, знаменитая, была нашей второй опорной точкой. А сейчас — не знаю, наша она или нет. Я не знаю почти ничего, кроме того, что Хорасан как раз сейчас — то самое место, где нам нужно знать все. И мы готовились к этому годами. И вдруг — вот так. А тут еще и убийцы появляются, и наносят нам с тобой по удару.

Дом Маниаха теряет сеть своих людей в самый ответственный момент и в самой ответственной точке? Теперь я начал понимать брата: в такой ситуации он должен быть готов на все. В том числе на то, чтобы вытащить меня из империи: не так уж многие хотя бы знают Заргису в лицо.

Я приготовился к тому, что брат сейчас скажет: вот для этого, одного этого дела я дам тебе ту самую лучшую в мире охрану — только найди ее, Нанидат, и сделай с ней то, что сочтешь нужным. Только ты способен на это — а я просто не могу оставить город в эти ключевые дни.

И еще я знал, что отвечу.

Я отвечу — «нет». Все то же самое «нет».

Брат молча наблюдал за мной.

Я начал складывать губы, чтобы произнести это «нет».

— Все, — неожиданно сказал Аспанак. — На сегодня хватит. Главное ты знаешь. Полежи. Я ведь ничего от тебя не требую, не прошу. Подробности — потом. Все, все.

Я еле смог раздеться, пощупать онемевшее и чуть пульсирующее под повязкой плечо. Со стоном опустился на мягкую постель.

Тысячи призрачных звуков самаркандской ночи — далекий стук копыт по дороге, еле слышный женский смех, зудящий звук случайно задетой струны — казались мне сном. А явью было золотое сияние волос уходящей по дорожке сада Заргису; она как будто повернулась на мгновение, услышав мой шепот:

— Что же мы сделали с тобой?

И тут в нашем дворе, под самой стеной моей комнаты, раздался глухой удар, тоскливый стон. И звон металла.

Глава 3

ЧЕТВЕРТЫЙ РАЙ

Следующее утро было одним из лучших в моей жизни.

Начиналось оно, впрочем, довольно нервно. Среди хаоса и криков, которые сотрясали самое, вроде бы, спокойное и надежное место в мире — мой собственный дом, брат, охраняемый четверкой «невидимок», ворвался бегом, с перекошенным лицом, под грохот боя, шедшего у самой стены моей спальни. Сдернул меня с постели и так же бегом, тяжело дыша, потащил под землю.

Я не знаю другого города, который с таким изяществом, то плавно, то круто взлетал бы на холмы между двумя большими и множеством маленьких каналов. Столица Поднебесной — Чанъань — прекрасна тем, что это абсолютно плоская шахматная доска элегантных кварталов, начинающаяся от южного подножия стоящего на небольшом возвышении императорского дворца. Гордый город Константина, столица Бизанта, — это один громадный, усеянный домами и колоннадами холм, обрывающийся к морю, за которым сияет россыпь новых огней по ту сторону узкого морского залива. Но зеленые холмы Самарканда, с домами, взмывающими вверх по стенкам узких ущелий над каналами, — таких в мире больше нет.

В том числе и потому, что каждый из этих холмов пронизан подземельями. Подземные трубы, по которым идет вода. Подземные кладовые и комнаты. Подземные бани, откуда до прохожих доносится влажный аромат распаренных трав и ветвей (а в холодные дни этот аромат можно еще и увидеть, в виде эфемерных струек, поднимающихся из-под куполов на земле). И — подземные ходы, подобные тому, по которому брат протащил меня бегом, держа за локоть, и вывел довольно далеко от внешних стен нашего обширного дома-квартала. Вывел, чуть не кинул в седло уже готового в путь коня. На бегу, переводя дыхание, он извергал примерно такие слова:

— Стража, может, и успеет вовремя… Но и сами уничтожим всех… Никогда — за триста лет — не осмеливались вот так, нагло — на дом семьи Маниахов… Мы разберемся. А ты — бегом на запад. В Бухару, оттуда в Мерв. Отсидись. Потому что если им нужен именно ты… Не знаю, что происходит, рисковать не хочу… Время, мне нужно время. В Мерв. А там — или в винное хозяйство Адижера, оно на холме еще до реки, его знают все. Или к лекарю Ашофте, в новый госпиталь, за рабадом к югу от крепости. Разберешься. Там тебя никто не знает. Это главное. Бегом, бегом! В седельном мешке все есть. Пришлем за тобой потом. В Мерв, в Мерв — там ответы на все вопросы!..

Я по сути и проснуться не успел, как уже выезжал рысью через широко открытые (и это — ночью!) Бухарские ворота по пустынной предрассветной дороге на запад.

А когда проснулся, когда возмущенно тряхнул головой, когда понял, что еду без каких-либо сопровождающих неизвестно куда и неизвестно зачем…

То пришел в отличное настроение.

Во-первых, никакой погони не было. Хоть что-то удалось брату сделать нормально. Мой побег прошел незамеченным.

Во-вторых, я не сомневался, что брат не будет сам кидаться в драку — мечом он владел не лучше, чем я, и тоже не стеснялся этого. Так что за него можно было не беспокоиться.

В-третьих, я понял, что он, возможно, прав, — если эта странная публика с ножами, по той или иной причине, очень хочет меня убить, то скрыться — очевидная идея. Конечно, это еще не значило, что я не могу отсидеться в собственном доме, в котором, тем более, есть такие подземелья. Но не для того же я ехал домой, чтобы сидеть под землей. Я хотел отдохнуть. И путь по пустой дороге на запад был просто отличным вариантом отдыха.

В том числе и потому, что — и это в-четвертых, — я совершенно не собирался искать «ответы на все вопросы» в Мерве или где угодно еще. У меня были на ближайшее будущее идеи поинтереснее. Более того, идей было много. И делать из них выбор я собирался сам. Вместо того, чтобы позволять собственному младшему брату командовать каждым моим шагом.

Я похлопал рукой по седельной сумке, где по старой традиции семьи всегда, среди прочего необходимого на случай неожиданной поездки, лежал запас денег.

Сумка и в этот раз была явно не пустой. Вот и отлично. Давайте подумаем, что теперь будем делать.

Например, я с удовольствием провел бы без особых дел целую неделю на плавных холмах Великой Степи, которые именно сейчас покрывались желтыми и оранжевыми полями тюльпанов. Степь безопасна и прекрасна для того, чей отец — из старинного и уважаемого тюркского рода. Она лечит души и согревает сердца.

Тут я расправил плечи — и ощутил повязку. Нет, сейчас все же не стоит проводить бездумные дни среди тюльпанов. Послезавтра, сказал братец, повязку надо менять.

Да и вообще, зачем ехать в Степь, если я уже в раю?

Человек, который в нашем доме был занят сбытом шелка в западных землях — в Бизант через ярмарочный город Ламос — рассказал как-то, что по мнению людей народа арабийя в мире есть четыре рая.

Первый — это там, где сливаются две реки, Тигр и Евфрат, где черная земля — Савад — родит все фрукты и злаки, каких может пожелать душа. Где и сейчас стоят руины поверженного Ктесифона, столицы несчастного, уничтоженного иранского царства. Я не был там никогда, в этих бывших западных землях Ирана, носящих имя Ирак, но о круглом городе Ктесифоне, с его громадными куполами дворцов, знали и помнили все.

Вторым раем была долина Бавван в том же Иране — и, к моему стыду, я не знал о ней ничего.

Третий рай — это, конечно же, утопающий в зелени Дамаск и его окрестности.

А вот четвертый рай — это нескончаемый цветущий сад между Самаркандом и Бухарой. Долина Согда.

То есть как раз здесь.

Я остановил коня. Слева еще виднелась синеватая горная гряда с наброшенными на нее серебрящимися нитями снега в недоступной вышине — горы Тохаристана. Справа же, у самых копыт коня, в нежной весенней траве алели кровавые брызги маленьких маков. А дальше — сплошная, перехлестывавшаяся через плавные холмы кружевная пена цветущих деревьев. И в этой пене вверх по склону карабкались плоские крыши, плавно изогнутые невысокие стены домов, увитых виноградом.

Потому что рай этот очень даже обитаем, деревни здесь соприкасаются друг с другом, как пары влюбленных.

Утро; из ворот уже выходят первые ослики, из-за стен доносится запах лучшего в мире хлеба. Кто-то тащит по улице вязанку хвороста, какая-то женщина, чуть нахмурив брови и запрокинув голову, рассматривает белые гроздья цветов, нависающих над стеной.

Через три месяца она, так же сосредоточенно, будет проверять крепкие бархатные орешки не созревшего урюка.

Люди народа арабийя, думавшие, что захватили себе все четыре рая, не знают, что есть еще серо-зеленые купола ив над сотнями рек, ручейков и каналов нежного Лояна, и кружащие ароматами голову поля цветущих лотосов и пионов в императорском парке Шанлиньюань под Чанъанью, и еще много, много других райских садов.

Но здесь — мой рай. И я никуда отсюда не спешу. Ни в Мерв, ни в любой другой город.

Меня и здесь ждет масса удовольствий.

Я могу купить на ближайшем же рынке большое шерстяное покрывало и, завернувшись в него, провести ночь на каком-нибудь пригорке, вдыхая аромат цветов. А именно такого аромата нет ни в Шанлиньюане, ни где-либо еще в мире.

Я могу, сменив повязку, следующую ночь или две провести в самом дорогом из постоялых дворов, пригласив себе к ужину лучших музыкантов, какие есть в этих краях. Для этого даже не надо быть самым богатым человеком Самарканда.

Я могу пойти выбрать у ювелира в ближайшем городке небесный лазурит в серебре или даже кровавый рубин из Балха, добытый среди голых камней Памира. А потом, когда он мне надоест, подарить его первой же встречной девушке, из тех, естественно, с кем можно было бы провести приятных полдня в теплой комнате, на чистых коврах и полотнах. Широко расставленные светлые глаза, маленький острый подбородок, чуть удлиненный и изогнутый нос: я успел уже отвыкнуть от милых женских лиц моей родины.

Значит, так: поскольку я был ранен жестокими убийцами, то девушка эта… она, допустим, помощница лекаря и избавляет несчастных от разнообразных страданий. Если они, беспомощные и неподвижные, об этом ее попросят.

Я довольно ясно представил себе ее, оседлавшую мои вытянутые ноги, — ее обращенная ко мне обнаженная спина поднимается и опускается, мускулы бедер напряжены, между ними трогательно сжимаются и разжимаются два нежных полушария. Или они в этом случае не так уж и сжимаются, а лишь чуть вздрагивают и колышутся? Этот вопрос стоило уточнить на практике.

А на следующий день я могу придумать что-то еще, способное доставить мне удовольствие, поехать в любом направлении, никуда не торопясь.

И никто не попытается помешать мне, хотя бы по той причине, что никто во всем огромном мире — даже брат — не знает, что я нахожусь именно здесь.

Иногда бывает попросту утомительно ехать с почетным эскортом и раз за разом чуть не по губам прохожих читать «вот этот — из тех самых Маниахов, старший в роду, да еще и неплох собой».

Сегодня я наконец-то один и свободен.

И вдобавок хорошо знаю, что заслужил это. Потому что среди моих друзей — тех, с кем мы еще вчера подносили к губам чаши с удивительным мервским вином, — талантливых и богатых много. Но именно моя жизнь получилась такой, что остается только смиренно склонить голову перед милостью Ахура-Мазды, или бога бескрайнего синего неба Тенгри, назовите его любым именем.

Или, наоборот, гордо поднять голову к небу.

Родиться богаче всех, быть старшим сыном в старинном и прославленном семействе, да еще и таком, о котором вполголоса рассказывают самые разные истории, — это ваш дар, добрые и грозные существа среди сияющей голубизны. Но даром нужно еще уметь распорядиться. Пусть кто угодно попробует начать жизнь с таким грузом на плечах, как славное имя предков, известное каждому самаркандцу. И, несмотря на этот груз, еще и самому оказаться первым из лучших и лучшим из первых, человеком, о сделках которого рассказывают детям, обучающимся торговле.

Пройти один раз Путь — все эти три месяца по снежным перевалам и сухим речным руслам, среди злобных ветров, горьких колодцев, под голоса демонов среди ночи — это великая слава и великий труд. Но пройти его восемь раз — немногие наследники лучших торговых домов решались на подобное. Да если бы я захотел стать караван-баши, пришла мне в голову смешная мысль, то уже через год я был бы им. А ведь не так много в нашем мире званий, которые вызывают такое уважение. В руках караван-баши-десятки жизней, включая его собственную.

Спина моя крепка, глаза — острые и ясные, они отлично замечают брошенные вскользь женские взгляды. И даже зубы, за очень небольшим, исключением, на месте. Я способен прокормить себя и дать пропитание нескольким сотням человек. А еще: мало кто, подобно мне, видел половину мира и прочитал столько свитков или книг, на родных языках — языках тюрков и согдийцев, и чужих — языках народа Ирана и Поднебесной империи. Мало кто слушал так много голосов лучших в мире поэтов или струн величайших из музыкантов.

Твоя жизнь прекрасна, Маниах из дома Маниахов. Ты победил.

И сегодня этот рай, этот мир принадлежат тебе, и никакие убийцы, гуляющие парами, не могут помешать насладиться этим миром.

На всякий случай, впрочем, я всмотрелся в хорошо видную до самого горизонта дорогу. Пар убийц со зловещими лицами на ней не наблюдалось. Ехала группа ремесленников, которая везла что-то гремящее — медные блюда? — видимо, на ближайший рынок. Двое толстых дедушек на мулах: ну и что, что их двое? Еще какая-то пара точек маячила на горизонте, сзади, там, где небо заливалось золотом карабкавшегося вверх солнца, — так, что даже неясно было, на чем те двое едут. Если на осликах — то о них вообще можно забыть. Да если они даже на лошадях, то оторваться от них, с моим конем из стойл дома Маниахов, не составило бы большого труда. И, в конце концов, не шарахаться же от всех, кто путешествует парами по самой оживленной дороге Согда.

Первый караван-сарай ожидал меня около Карманэ, и там я понял, что хотя обычно и могу провести в седле сколько угодно времени, но именно в эту ночь лучше было бы сколько угодно… спать. Спать, пока ночь не растает и еще пока завтрашнее солнце будет неторопливо карабкаться по небу. В конце концов, прошлая ночь у меня прошла плохо и завершилась преждевременно, так почему не восполнить упущенное? Тем более что чашка потерянной крови все-таки тоже кое-чего стоит — это же моя кровь… и, кстати, может быть, все-таки успеть добраться до завтрашней ночи в Бухару, где можно найти действительно приличного лекаря.

В стойлах этого первого на моем пути постоялого двора, как я заметил, было несколько лошадей, принадлежавших путникам, парами они — как вообще любые лошади, — не стояли, и, отогнав от себя постыдные мысли, я тронулся дальше в путь. Постаравшись при этом не вспоминать о том, как проверял перед сном толстый дощатый запор, который есть в каждой комнате любого караван-сарая, — от ночных воришек, конечно, а не от каких-то сонных убийц. И вообще, брат говорил, что эти странные личности предпочитают наносить удар на публике. Так что мне следовало бы скорее опасаться не своей комнаты в ночи, а, например… Тут я потряс головой и придушил очередную недостойную мысль.

Ее сменила, впрочем, иная мысль: а зачем и кому надо убивать людей на публике? Убийцам, как ни странно в это поверить, хочется просто умереть — странные желания бывают у людей. А вот те, кто их посылаем — почему им не приказать зарезать жертву просто в темном переулке?

Допустим, кому-то хотелось, чтобы убийства эти становились известны. А это, в свою очередь, зачем? Например, чтобы кого-то напугать. Или напугать всех сразу. Или…

Тут я напомнил себе, что у меня и так уже две профессии — нынешняя и запасная. То есть торговца шелком и, как я недавно выяснил, караван-баши. А сейчас я зачем-то берусь за дело, которым занят даже не сам мой брат, а специально работающие в его… все-таки в моем… — в нашем торговом доме этакие особые счетоводы. Вот пусть они и размышляют над подобными вопросами.

Далее же произошло вот что: я, не проехав и половины фарсанга, решил вернуться в караван-сарай, чтобы взять в дорогу особо понравившийся мне очень тонкий, слоящийся хлеб, который подали на завтрак, — в него можно было бы завернуть что угодно, купленное по дороге, и пообедать, не слезая с седла.

Потому что к этому моменту я окончательно решил, что все-таки, пожалуй, тороплюсь, и именно на запад. Ночевать на холме среди цветов расхотелось. В конце концов, в Бухаре у нашего торгового дома есть свое небольшое подворье. И я ведь уже, кажется, решил, что не надо искать сельского лекаря, если следующим же утром в Бухаре меня поведут к достойному и проверенному человеку.

Но в этот самый момент мне вспомнились слова насчет города Мерва, которые, пыхтя, произносил задыхавшийся от бега брат, тащивший меня к выходу из подземного хода: «там тебя никто не знает».

Значит ли это, что в Бухаре мне все-таки не стоит показываться на нашем подворье, потому что там меня знают, мое имя будет раскрыто — и это создаст мне неприятности?

Но в любом случае в Бухаре, с ее десятками караван-сараев в южных пригородах, в любом из них посоветуют одного из множества хороших лекарей.

И размышляя об этом, я не заметил, как доскакал галопом обратно, — вот только по дороге было что-то… да пустяк, какое-то странное выражение глаз одного из двух встречных путников на довольно средних лошаденках. Выражение… как бы мгновенно мелькнувшая в этих глазах паника, когда я пронесся мимо.

А с другой стороны, как же не паниковать, если тебя вот-вот отшвырнет с дороги на скаку человек, который…

Который только что несся в другую сторону. Но для этого надо было как минимум заметить, что человек этот сначала ехал на запад. А если они заметили, то…

— А вот тут на дороге были два таких всадника, — сказал я повару, вынесшему мне только что испеченные тонкие лепешки. И начал всадников подробно описывать.

Повар, понятное дело, не знал ничего, находясь у своих печей. И он в полный голос повторил мои вопросы через весьма обширный двор. На выяснение ушла уйма времени, после чего весь двор уже знал, что на запад едет человек, который кого-то опасается (все-таки каждый должен заниматься своим делом, подумал я, и брату-братово, а мне…).

Тем не менее я выяснил, что эти двое прибыли именно сюда, в этот караван-сарай, сразу после меня накануне вечером. Проснулись, не в пример мне, рано, но долго толклись у общей цистерны с водой, болтая со всеми ни о чем. И как бы чего-то выжидали. А в путь тронулись лишь после меня. Понятно, что радости мне все эти новости не доставили никакой.

И дальше я сделал то, чего сегодня не допустил бы ни в коем случае, — понесся по дороге обратно, на Бухару, таким же галопом. В надежде бурей пронестись мимо этой пары, кто бы они ни были, и примерно в таком же темпе доехать еще к вечеру до цели.

Идея моя была совершенно правильной: скачущего человека кинжалом не убить. Ошибка же состояла в том, что, не встретив эту пару нигде по дороге и решив, что она просто свернула в какое-то село, то есть домой, я совершенно успокоился.

Сегодня, конечно, я обязательно предположил бы, что эти двое могли, справившись с первым приступом паники, сделать более-менее верный вывод — я забыл что-то в комнате, а значит, скоро вернусь. И спокойно ждать меня, лежа на вершине холма так, что с дороги их будет попросту не видно. И только потом, если я долго не буду показываться, начать суетиться.

Но тогда я таких вещей не знал. И, успокоившийся, я добрался на исходе дня до пригородов Бухары. Где, как и в предыдущий день, пришел в плохое настроение от того, что нельзя нормально помыться, а приходится мучиться, не снимая повязки на плече, с тазиками и мокрыми тряпками, обмакиваемыми во взбитое пеной мыло. В итоге я спокойно улегся спать в отличном караван-сарае, где меня никто не мог знать, улегся, все еще чувствуя непривычную для себя слабость.

Утром же произошли и совсем неприятные события.

Наверное, самая умная вещь, которую я в то утро сделал, — взял с собой, выходя из обширного квадратного двора караван-сарая, кошелек, длинный узкий кожаный мешок, который можно было при желании обмотать вокруг пояса. Не знаю, был ли бы я жив сегодня, если бы не эта… даже не предосторожность, а случайность — я, помнится, чуть было не забыл этот кошелек в комнате (сохранением денег обычно занимался кто-то из моих сопровождающих), но вспомнил, что ведь надо будет платить лекарю. Платить за обед я не собирался — или я вовремя вернулся бы на постоялый двор, или меня угостил бы кто-то из наших людей на подворье.

Мои размышления насчет того, стоит ли вламываться вот так просто, в открытую, на собственное подворье, привели к одной простой и хорошей идее: понаблюдать за ним с приличного расстояния и углядеть какое-нибудь одно знакомое по Самарканду лицо, причем так, чтобы это лицо оказалось на отдалении от самого подворья. Потом окликнуть этого человека, и все дальнейшее пошло бы само собой.

Обругав лишний раз брата Аспанака за то, чем мне приходится заниматься по его глупости, я уселся на весеннем солнышке там, где собралось немало караванщиков и прочих торговцев, пивших поутру то, что им было приятнее, — согдийское пиво, шербет народа арабийя или просто воду — и начал посматривать на ворота подворья.

Любоваться прелестями Бухары в это утро я не планировал. Город вообще-то совсем неплох — хотя здесь и нет улиц, мощенных каменными плитами, как в Самарканде; хотя лучшее во всем Бухарском оазисе место — вовсе не сама Бухара, а раскинувшаяся неподалеку, на северо-западе, в пустых Красных песках, Варахша, резиденция бухар-худатов. Правители хорошо украсили свой дом, о вырезанных по штукатурке медальонах с лианами, цветами и животными слагались стихи.

Но и сама Бухара всегда была уютным и каким-то расслабляющим городом. И настолько не похожим на другие, что хотя Бухара и входила издавна в Согд и бухар-худаты вроде бы подчинялись самаркандским ихшидам, но до конца в это никому не верилось.

Наше подворье, что естественно, помещалось близко к дороге, среди множества караван-сараев и складов. Цитадель отсюда не просматривалась; далековато было и до хаотичного, шумного, все еще лишенного зелени рабада — места, где кучей жили люди народа арабийя.

Завоеватели моей страны.

Но они были и здесь, вот прямо здесь, уютно устроившиеся на молитвенных ковриках, которыми славилась Бухара. И заняты были своим любимым делом — расслабленно и блаженно болтали, поминутно трогая друг друга за рукав.

Знают ли они, что наместник их халифа — нашего халифа, должен был бы сказать я вслух, — убит, убит после долгой и неудачной войны с очередным бунтовщиком; что они теперь отрезаны восставшим Мервом от халифского дворца в Дамаске; что впереди или новая война — как будто мало их было в этом раю за тридцать семь лет, — или что-то иное. Неизвестное. Новое государство? Новый Согд — но со столицей в Мерве? Или хаос множества маленьких государств — Самарканд, Бухара, Чач, Фергана, — ждущих нового властителя? Кем он будет? Как раньше, каган Великой Степи, или, может быть, неведомый пока владыка возродившегося Ирана?

В любом случае эти люди с лицами, будто высеченными из темного дерева, должны были быть сейчас встревожены. Но тревоги я не наблюдал. А наблюдал нечто иное — они лениво переговаривались не только между собой, но и с соседями-согдийцами, с теми, кто воевал против них все эти годы. О чем говорили? Не об урожае — копаться в земле люди народа арабийя так и не научились. Война тоже была бы не очень желательной темой. А вот о торговле — пожалуй. Хотя вряд ли о том, как они при первой же возможности прибирают к рукам наши торговые маршруты.

Они никуда не уйдут, в очередной раз подумал я. Потому что больше половины из них родилось уже на моей земле, да еще и многие — от женщин Согда. Они никогда и не видели желтых песков той страны, откуда пришли с войной их отцы. И они останутся здесь навсегда — не убивать же нам их всех до единого.

И я никогда не увижу мой Согд таким, каким знали его отец и дед.

Может быть, и само слово «Согд» исчезнет — когда вместо него каждый в моей стране предпочтет произносить это жуткое созвучие на языке народа арабийя, «Мавараннахр». «То, что за рекой». Забудется и согдийское «дахшт» — пустыня, и то, что шелк в моей стране называют роскошным, вкусным словом «пренак»…

Тут я отвлекся от этих грустных размышлений и даже отставил в сторону чашку с очень неплохим легким зеленоватым вином.

Подворье торгового дома Маниахов в Бухаре — мое подворье — выглядело не так, как следовало.

Больше я ничего определенного сказать не мог, не имея никакой выучки и никакого опыта в делах, которыми занимался брат.

Но что-то было не так, и я мучительно попытался вспомнить, что я, собственно, успел увидеть через эту широкую улицу за время, достаточное для того, чтобы один раз напроситься к хозяину винной лавки в то место, куда мужчины ходят отдельно от женщин. И даже оказаться там рядом с приветливым темнолицым и чернобородым завоевателем.

Что именно было не так? Ну, например, из ворот выехал человек — лица его я почти не помнил, но без малейшего сомнения это был кто-то из наших, — выехал верхом на муле. И поехал к центру города. И что? В руках его были какие-то тюки и свертки, значит, ехал он по обычным нашим делам. Тогда что привлекло мое внимание?

А вот этот, другой всадник, который дежурил зачем-то на улице, у ворот, лениво тронулся следом. Тронулся не скрываясь — наш человек даже обернулся, чтобы удостовериться, что провожатый здесь. А убедившись, молча последовал своей дорогой.

С каких это пор сопровождающие ждут наших торговцев не на самом подворье, а за воротами? То есть ничего странного здесь вроде бы и нет — вот только более нормальным было бы, если бы они выехали вместе.

Я попытался вспомнить, как выглядит тот, поехавший следом, — бухарец, но, похоже, уже из тех, кто привычно ходит в пустые храмы завоевателей. Может, даже сменивший уже свое настоящее имя — Махич или Виус — на какое-нибудь «Абдул» или «Рашид». Что не было редкостью. Совершенно обычный, в общем, на вид бухарец.

Но если это сопровождающий и одновременно охранник, то почему они с нашим человеком даже не кивнули друг другу, притом что оба явно увидели и узнали друг друга?

Решить эту загадку я не мог, и тут вспомнилась еще одна мелочь. В наше подворье за все это время зашло или заехало человек шесть-семь. И лица этих людей… лица как лица, и все же некоторые были не вполне похожи на тех, кто обычно посещает торговые подворья.

Люди, которым здесь не место. Ничего более внятного я сказать не мог. И даже обругал себя за то, что бесполезно убил уже полдня, не увидел и не понял ничего существенного, и все это — вместо того, чтобы сделать, наконец, что-нибудь разумное.

Под разумным я, кажется, подразумевал следующее: или расспросить виноторговца, как дела у его соседей напротив, или просто размашистым шагом войти туда — войти к себе, в конце-то концов…

И тут я постарался медленно вжаться в тень, несмотря на прохладный еще весенний день. По улице спокойно ехали двое всадников — и они были мне знакомы. Или почти знакомы. Потому что именно так держались в седле, поворачивали головы и, в общем, выглядели те двое, которых я, как жалкий трус, боялся предыдущие два дня на пути из Самарканда.

Конная пара направилась прямиком к нашему подворью и, не задерживаясь, въехала в ворота.

Меня начал трясти озноб. Я так и замер в темном углу под стеной, размышляя: бежать? А что я этим выиграю? Разве что лишу эту пару шанса осмотреться и узнать меня, когда она будет ехать обратно.

И тут из-за ворот раздались крики — один полный ярости, в другом звучала боль.

— Ялла, яраб! — разом сказали все так же мирно беседовавшие до сего момента смуглолицые завоеватели и повернули головы в сторону ворот.

Кто- то на людной улице начал придвигаться к этим воротам поближе, вытягивая шеи.

Я догадался, что лучше быть внутри толпы, и через некоторое время, среди множества взволнованных людей, протиснулся на свое подворье. И там мне стало ясно, что я уже точно не понимаю ничего.

Потому что какой-то конюх — кстати, со смутно знакомым мне по Самарканду лицом, — пытался удержать разом двух коней, один из которых мотал головой, а второй пытался встать на дыбы. А у копыт этих коней лежали два тела. Пятна крови и неестественно вывернутые конечности, да и сама неподвижность тел говорили о том, что они вряд ли поднимутся. Пыль еще оседала.

Мои преследователи, значит, не погонятся за мной дальше этого двора.

Но никакой радости от этого я не испытывал. Напротив, я медленно — чтобы не выделяться в толпе, — двинулся обратно в сторону ворот, а выйдя из них, тронулся, пытаясь не переходить на бег, туда, где было как можно больше людей. Чтобы скрыться среди них и исчезнуть.

Здоровый инстинкт торговца говорит: если ты начинаешь обсуждать какую-то сделку и обнаруживаешь, что не понимаешь ровным счетом ничего из происходящего, то надо вежливо попрощаться и заняться чем-то другим.

А здесь, как подсказывал какой-то другой инстинкт, не стоит даже прощаться. Потому что происходившее было не просто непонятным и очень дрянным делом, но связано было это дрянное дело каким-то образом именно со мной.

Значит, надо было бежать.

Но бежать не как глупый паникер, а совсем иным образом.

Глава 4

СЕРЕБРЯНЫЕ СТРЕМЕНА

Этим же вечером из города на юго-запад, в Мерв, выезжал совсем не тот человек, что въезжал в Бухару накануне.

Человеком этим был я, догадавшийся после бегства с собственного торгового подворья сесть среди узких улиц в тихом месте, поесть супа (вкуса которого не ощущал) и хорошенько подумать. И прийти к нескольким неприятным, но неизбежным выводам.

Главный из них — что опасность реальна. А также что нечего и пытаться быстро разобраться в происходящем. Тем более — человеку, который вдобавок сделался уже почти что иностранцем в собственной стране.

А раз так, следует исключить малейший риск.

Трусость — не позор. Глупость — вот что такое позор. Бояться не надо ничего, кроме… опасностей. А не признавать опасность — это первейшая из глупостей.

Я не боялся гулей пустыни, омерзительных длинных чудовищ с козлиными ногами, которые заманивают путников в дикие места и пожирают их. И ведь мне как-то раз, у Лоб-Нора, показали уже длинную серую гряду камней, за которой год назад сгинули и не вернулись трое караванщиков. Я начал вглядываться — и тут в дрожащем над этой грядой тошнотворном мареве возникла на мгновение пегая голова… Но я не боялся. И потому, что люди из княжеств Инда говорили мне, что гули — это только дневные миражи, порожденные светом звезд и постепенно тающие светлым днем; и потому, что я был не один, целый караван готов был схватить под уздцы коня любого, кто, завороженный, вдруг начал бы подниматься вверх по проклятому склону. Так что гули опасностью, если говорить всерьез, все-таки не были.

Но сейчас я был совершенно один, не имел понятия, за какой грядой и кто скрывается, кто друг и кто враг, и почему у меня вообще появились враги. То есть опаснее ситуации попросту не бывает-на Лоб-Норе я хотя бы знал, где скрываются гули.

А раз так, пора было стать трусом. Более того — самым лучшим, самым трусливым трусом во всем Согде.

Начнем с простой мысли. Преследовавшая меня пара была убита, как только зашла на наше торговое подворье. В такое место, где убивают людей — пусть даже преследовавших меня, — идти не стоит.

Будут ли меня искать другие личности, будут ли они ездить или ходить парами, или поодиночке — я не знаю. Но можно предположить, что высматривать они начнут одинокого самаркандца неполных сорока лет, одетого так, как я был одет с момента выезда. На неплохом коне пепельно-серого цвета. Едущего на запад.

Что из этого можно изменить? Я, наконец, уделил самое серьезное внимание дорожному кошельку. До того я поступал, как и положено воспитанному человеку: не считал, сопя, почти невесомые дирхемы, с их неровным краем и четырьмя строчками надписи, а погружал руку в кошелек, вынимал монетку и вручал кому следует. И не брал мелкие даники в виде сдачи.

Сейчас я вспомнил, что дирхем — это все-таки деньги. И долгое время пытался, сидя за своим супом, на ощупь определить, сколько же их у меня.

После подсчета оказалось, что не так уж и много. Более чем достаточно на обратный путь до Самарканда — но что я мог приобрести там, кроме перспективы оказаться затворником в собственном доме, да и в нем не знать покоя? Правда, из дома открывалась дорога на восток. К границам Поднебесной империи. Обратно в Чанъань.

Но вполне достаточно было денег и на дорогу в противоположном направлении — до Мерва.

Я находился в Бухаре, примерно на полпути по дороге из Самарканда в Мерв. Вокруг меня расстилалось то, что когда-то было нормальной страной по имени Согд, а тридцать семь лет назад стало самой восточной окраиной халифата. А сейчас, как говорит брат, у нас вообще непонятно, чья власть. Поскольку дальше, на запад от Бухары, лежит Мерв — столица Хорасана, самой восточной земли завоеванного век назад тем же халифатом Ирана. Но если Хорасан теперь под властью бунтовщиков, то здесь, как утверждает брат, сегодня все равно что ничья земля. И, как ни странно, это для одинокого путника не очень хорошо. Навстречу может выехать кто угодно и, скажем, отобрать коня. Так что оказаться в Мерве не так уж плохо — хоть какая-то власть там есть.

А если ехать от Мерва еще дальше на запад, там начинается тот Иран, который вроде бы еще подчиняется халифу. Но уж туда-то я точно не собираюсь.

Так, а что хорошего я получаю в почти незнакомом Мерве (проезжал его лишь раз по дороге в город Константина)? Получаю два места, где, как сказал брат, мне, «возможно», еще стоит показаться.

Правда, если это такие же места, как наше подворье в Бухаре… Но тут я вспомнил, что про Бухару брат как раз не сказал ничего. Случайно или не очень?

И еще я получаю шанс оказаться там, где властвует один из людей, которых моя семья почти три десятилетия подкармливала и тихо вела к власти. Уж если мервский барс не сможет дать мне защиту, подумал я, то где же ее искать.

Тем более что из Мерва можно было написать письмо брату, попросить денег и той же самой защиты на обратный путь в Поднебесную империю, если уж я все-таки решу туда вернуться.

Но писать об этом брату не хотелось. Вместо этого возникла совсем иная мысль: дорогой братец, ты умеешь делать массу вещей, которых не умею делать я. Почему же тогда, отправив несчастную Заргису в Мерв — якобы по ее настоянию, — ты теперь до такой степени растерялся, что даже решил посовещаться по этому вопросу со мной? Признайся уж — ты мечтал все-таки попросить меня как-то в этой истории поучаствовать.

Что же я могу сделать такого, что не может никто иной? А ведь интересный вопрос.

Да, я могу хоть сейчас тронуться на восток. Зная, что в домике Заргису неподалеку от нашего жилища, у западного канала, меня никогда не встретит уже тонкая длинная девушка, у которой ветер пытается унести волосы цвета только что начищенной меди.

А мир, где домик Заргису навсегда пуст, — это какой-то очень тусклый мир, сколько бы садов в нем ни было.

В конце концов, мне было бы достаточно узнать, где она, что с ней. Встретиться, поговорить, понять — что из странных и жутких разговоров о ней правда, а что ложь. А потом — пусть она прикоснется к моей руке на прощанье, и мир снова расстелит передо мной бесконечную и прекрасную дорогу.

Оторвавшись от этих мыслей и с тревогой взглянув на солнце, я снова потрогал рукой кошелек с дирхемами и вновь неприятно удивился их весьма ограниченному количеству. Хорошо, что я не покупал рубинов.

Итак, кого мои убийцы будут искать? Человека такого-то возраста… это трудно изменить… так-то одетого и сидящего на светло-серой лошади.

Вместо дирхема я вручил хозяину за суп положенное скромное число даников и расспросил его о дороге на два рынка — тканевый и кожаный.

На тканевом рынке я, после вялой торговли, избавился от согдийского халата до колен, стеганого и отделанного довольно редким плотным шелком, так же как и от широких штанов-сардвилей. И поменял их на куда более дешевое одеяние. А именно: на штаны попроще, курточку-куфтан из иранского хлопка и большую серую накидку — абу, которую после появления в моих землях людей народа арабийя носили почти все. В конце концов, в долгих путешествиях она была просто незаменима, защищая седока от пыли, солнца и холода одновременно.

Войлочный, но отделанный шелковым шнуром согдийский колпак заменила серая же головная накидка — куфия, в комплекте с черным головным шнуром — икалем.

Со вздохом я понял, что больше не похож на человека из старинного рода самаркандских торговцев, но в данном случае этому оставалось только радоваться.

Приходя в лавку одетым так, как я только что был одет, не приходится надеяться на скидку. Тем более что мои халат и сардвили были уже ношеными. Так что все кончилось простым обменом, под снисходительно-сожалеющим взглядом торговца.

Зато дальше, на кожаном рынке, я уже не выглядел слишком богатым. И отплатил за предыдущее унижение, пусть и совсем другому торговцу.

Он продавал осликов.

Идея моя была проста: если меня кто-то еще ищет, то он уже давно обскакал все десятки постоялых дворов города и нашел тот, где стоял мой конь. И начал расспросы. Описать мою внешность и одежду было просто, учитывая, что вообще немногие путешествуют в одиночку. Так что в любом случае возвращаться за конем мне было рискованно, а я ведь только что дал себе слово стать самым большим трусом в Согде, а то и в мире.

На нового коня — по крайней мере, хорошего, такого, чтобы оторваться от любых преследователей, — денег у меня точно бы не хватило. Да и какой смысл отрываться, если дальше будет ночь, когда если не трусы, то их кони должны отдыхать?

Поэтому я решил: вместо того, чтобы пытаться оставить преследователей позади, надо, наоборот, дать им уехать на своих лошадях вперед. А там можно придумать что-нибудь еще.

Ослик, который мне был нужен, стоял на расстоянии добрых десяти шагов, когда я схватился с хозяином за совсем другую тварь. А до этого я обошел неспешным шагом несколько других рядов кожаного рынка, с его седлами, сбруей и живым товаром, чтобы иметь представление, почем нынче в Бухаре ослики.

Ведя бой за партию шелка, которую еле-еле втискиваешь во вьюки целого каравана, тратишь ровно те же силы и то же умение, что и при покупке ослика. Поэтому сейчас меня не беспокоило даже то, что солнце уже решительно склонялось к западу: ведь это означало, что наступило время покупателя. Кроме того, если в седле коня можно спать далеко не всегда, то ослики как будто специально для этого созданы. А я твердо решил передвигаться в самое неожиданное для возможных преследователей время — допустим, всю ночь.

— Мне не надо возить камни. Мне надо, чтобы он нес только меня. Но вез долго и без скандалов, — сказал я продавцу, стараясь выглядеть упрямым, настороженным и попросту тупым.

— Тогда вон тот, черненький… Всего пятнадцать… Знаете, как выбирать осликов? Почти как лошадей, Но… — начал завоевывать мое доверие бухарец в надвинутом на уши войлочном колпаке и цветком за ухом.

Я знал, как выбирают осликов. Если ослик женственно улыбается вам, помаргивая длинными ресницами, — не верьте, он может оказаться коварной и капризной скотиной. Если вы видите ишака, который по силе, кажется, может помериться с быком, — не радуйтесь, потому что неизвестно еще, сколько он, при всей его силе, будет готов идти без отдыха. Вообще, если конь по характеру лучше любого человека, а верблюд в своей сущности всегда будет зловредной скотиной, то ослики — сложные создания. Не могу сказать, что знаю их так же хорошо, как лошадей, но главный секрет мне известен: выбирают их по характеру, а определяют таковой по наитию, и только.

— Не за пятнадцать, а за пять я бы взял… Я же вам не Маниах какой-нибудь… — бубнил я.

А потом я проделал с хозяином все, что может вывести человека из себя. Я неожиданно, доторговавшись уже до десяти, начинал крутить головой и вопреки всем правилам отступал обратно со словами «нет, все-таки пять». Долго, очень долго, отвесив нижнюю губу, рассматривал совсем другого ослика. Наконец, доведя торговца до исступления, я махнул рукой и пошел вон, но по дороге остановился у нужной мне твари и протянул к ней руку:

— А вот еще этот!..

— Восемь, — выдохнул хозяин, который к этому моменту желал только одного — чтобы я убрался как можно быстрее.

И это была, как я уже знал, отличная цена для молодого, но умудренного некоторым опытом ишака с ногами, привычными к резвой походке. И типичного для этих мест почти белого цвета.

Молча я достал восемь дирхемов, даже не заботясь о том, чтобы долго и нудно считать их, вручил торговцу и взялся за уздечку.

Ослик хитро посмотрел на меня.

И мы тронулись с ним к закатному солнцу, к выезду из города. Вместо одетого по-согдийски гордого всадника — трясущийся на ослике человек с лицом, закутанным в куфию.

Не надо думать, что я забыл при этом о еще одной проблеме, которая меня все эти дни пусть не сильно, но все-таки беспокоила.

Рассуждал я так: никогда еще никто не умирал от глубокого пореза спины. Лекарь перевязал рану. Брат упомянул, что с такой раной можно ходить, ездить и охотиться. Примерно это я и делаю. Что я ощущаю? Лопатка как бы чешется и немного пульсирует. Когда заживает рана, то, видимо, и должно происходить нечто подобное. Что же касается яда, то ни разу никто не говорил об отравленных ножах, да и что это за яд, который не начал бы ощущаться сразу же, а затаился на трое-четверо суток? И раз уж рисковать, то тут как раз и есть самый разумный из всех рисков.

Мы с осликом шли наперерез густому потоку верблюдов, везших товар в город, несмотря на надвигающуюся ночь.

Ах, какая печаль, подумал я, ведь сейчас в разгаре знаменитый бухарский новогодний рынок, двадцать дней бешеной торговли, и последний из них — это первый день следующего года.

А еще на пять дней позже — новый год магов. Между ними — неумеренное питье вина, обливание прохожих водой, а в лучших домах звучат музыка и стихи.

Новый год, нов-руз. Голоса поют вечные строки: «пусть твое красное сияние придет ко мне, пусть моя желтая усталость уйдет к тебе». На возвышении — семь сосудов, по числу бессмертных. В одном — еда, в другом — семена, в третьем монеты… Две свечи — свет и тьма, зеркало, которое отражает зло. Рыбки, которые означают жизнь, раскрашенные яйца — символ плодородия. И великая книга на левом переднем уголке возвышения.

И где я на этот раз встречу праздник, подумалось мне, — по ту сторону пустыни, в городе, где я не знаю никого и никто меня не знает? Там, где я просплю, наверное, все радости, потому что голова что-то непривычно тяжелая?

Потом пришел момент, когда я вздрогнул, окончательно проснулся и огляделся.

Небо на востоке было уже бледно-золотым. Рай вокруг меня давно кончился, шедшая на юго-запад дорога была похожа на бесконечную темную змею между голых темно-красных холмов. Всю ночь я провел на спине ослика, который оказался вполне понятливой и симпатичной тварью. Но дальше даже ему надо было отдыхать.

Проснулся же я, похоже, не совсем по этому поводу. Что разбудило меня?

Оказывается, звук копыт сзади, с северо-востока. Человек все-таки необычное создание: когда ему угрожает опасность, проявляются совсем не те зрение и слух, что раньше, а куда более острые.

Передо мной, чуть слева, все так же раскачивалась гора на выгнутых ногах: я ехал, конечно, не один, а как бы пристав к группе путешественников. Никто не любит вот таких непрошеных попутчиков, но ночью все более-менее спят, вдобавок один человек на ослике на вид не страшен. Копыта верблюдов мягко шуршали по земле в прежнем ритме. Постукивали ножки моего ослика.

А сзади стучали совсем другие копыта — конские.

Я сгорбился крючком и поплотнее завернулся в абу.

Копыта стали звучать реже. Вот на каменистую дорогу чуть левее меня легли две вытянутые, расплывчатые, закругленные сверху тени. Какое-то время тени так и оставались на месте, потом как будто начали трогать бесплотными языками меня и ослика — и отступать, снова трогать и отступать.

Далее я явственно ощутил, как дышат две лошади совсем рядом со мной, а их тени легли на шерстистый зад верблюда.

Долго, очень долго тянулось это мгновение, затем два коня обогнали караван слева, и цокот копыт стал уходить вперед.

Поворачивать голову даже на волосок не хотелось, потому что самым страшным было бы встретиться с этой парой глаза в глаза.

«Вас же убили», хотел крикнуть им я.

Но все же повернул голову, совсем чуть-чуть. Это были, конечно, совсем другие люди, не те, что шли за мной от Самарканда и погибли во дворе моего торгового дома в Бухаре. Два совершенно неприметных человечка в таких же, как у меня, сероватых абах, но с вполне открытыми лицами. Лошадки — тюркские, степные, то есть простые на вид, но выносливые.

А через некоторое время сзади снова донесся звук копыт.

Ехал один человек, и конь его был получше, настоящий иранец. На нем была хорасанская куртка-калансува, лицо можно было рассмотреть без труда. Необычное лицо: чуть вдавленная переносица, упрямый подбородок, торчавший вперед. По фигуре — длинный, очень длинный и худой. Я бы даже сказал, что человек этот был попросту хорош — но не лицом, а небрежной и уверенной грацией, с которой он держался в седле. Грацией немолодого, но сильного и опытного воина.

Скользнув по мне равнодушными серыми глазами, он подъехал к голове того каравана, к которому я пристал, и оттуда донесся его приятный хрипловатый голос.

Потом копыта застучали чаще, и звук их ушел вперед.

— Эй, там! — раздался мужской голос спереди. И обращался он, без сомнений, ко мне — Эй, на ослике! А что, надолго ты к нам привязался? А то гоняют всякие по дороге с раннего утра, задают вопросы…

Я все понял и обреченно повернул налево, на плоские песчаные холмы. Ослик махнул головой с благодарностью.

У нас с ним на двоих была горстка бесполезных в пустыне дирхемов, большая фляга воды, несколько колючих кустов и остатки одного хлеба. И немного утренней прохлады, которая в этих краях вполне могла бы даже сейчас, перед новым годом, смениться жарой.

Ослик расправлялся с колючками, я пытался спать и не спать одновременно, а внизу по дороге грохотали копыта коней и звенел металл. Шел, вздымая пыль и камешки, большой конный отряд: ни одного копья, но множество изогнутых мечей в ножнах, броня в притороченных мешках, темные бородатые лица завоевателей, народа арабийя, вперемешку со светлыми согдийскими головами… Кто скачет, куда, зачем? Воскресший Тархун, чтобы опять выпустить из рук побежденного было Кутайбу и быть еще раз сброшенным с трона моим дедом и замененным на Гурека? Снова идет шестидесятитысячная армия согдийских бунтовщиков на Мерв, как при Харисе ибн Сурейдже, чтобы опять проиграть войну? Или появились новые желающие повторить ту победную для нас войну, восемнадцать лет назад, которая ввергла щедрые земли Согда в немыслимый голод? Или Абу Муслим уже здесь? Или эти люди скачут в никуда просто потому, что выросло уже целое поколение, которое не умеет ничего, кроме как воевать?

И какой смысл ставить на праздничные возвышения парные свечи, зеркала, кубки, рыбок и крашеные яйпа, если бог давно покинул людей этой земли, а они покинули его? Пятьсот плетей предписываются тому, кто осквернит землю мертвым телом — только птицы и псы могут очистить кости усопшего, — но мы-то завалили землю своего рая тысячами трупов, залили ее реками крови. И что же мы теперь хотим — в том числе и я, который когда-то тоже выезжал на таком вот коне, с мечом у пояса, на свою блистательную, победную битву, и…

И тут милосердный туман застлал мои глаза.

А вывел меня из забытья серый суслик, спихнувший крошечной лапкой камешек в моем направлении. Постоял, глядя на меня искоса и недовольно двигая мордочкой, и мгновенно растворился у края круглой дырки в песчаном холме.

Стук копыт двух коней, приближавшихся с запада, показал мне слабое место моего блестящего плана. У меня все отлично получалось, когда два всадника обгоняли переодетого человека на неторопливом ослике. Но дальше всадники эти, проскакав довольно далеко вперед, наверняка поняли: что-то не так и возвращались теперь назад. А дальше, после короткого отдыха, они снова начнут свой поиск-опять от Бухары к Мерву. Дорога на этом отрезке занимает три-четыре дня, на ослике — дольше, возможностей внимательно осмотреть всех на пути сколько угодно.

Я уже не удивился, когда длинный воин через приличный интервал времени пронесся по той же дороге в том же, обратном, направлении.

Мне теперь оставалось или все так же сидеть на своем холме с пустеющей флягой, осликом и сусликом, или…

Женское сердце для того и создано, чтобы таять перед терпящим бедствие мужчиной.

Караван я выбирал долго и спускаться на дорогу начал только тогда, когда убедился, что на почетном месте на главном верблюде — женщина средних лет и уважаемой толщины, укрывающаяся от пыли и солнца среди полосатых бухарских тканей, наброшенных одновременно на голову, бедра и все части тела подряд.

— И почему бы нет? — ответила она, вглядевшись в мое лицо. — Да можно сделать даже и лучше. Забирайся-ка во вьюк и поспи там, а ослик пойдет на привязи.

Да это же было попросту подарком! Никакие всадники не смогут сразу догадаться, что привязанный к верблюду за уздечку ослик обычного белого цвета нес еще утром того самого сгорбленного человека. Ощутив колыхание верблюжьего бока, я заснул снова. И проснулся лишь среди длинных вечерних теней, лицом к лежащему на горизонте малиновому солнцу.

— …а вот теперь поговорим, молодой человек, — удовлетворенно поерзала на подушках моя спасительница, похлопав пухлой ладошкой по пыльному ковру рядом с собой. — Ага — еще и еды, значит, нет… Убери свой дирхем, запасов у нас тут сколько угодно. Еще не хватало выбрасывать, если не доедим. Итак, один в пути с больным, между прочим, лицом, без еды… Так, так, так. И что произошло?

Врать лучше всего правду, говорит мой братец. И я, вздохнув, преподнес прямо в исполненное достоинства толстое лицо такую версию: я из богатой и почтенной торговой семьи Самарканда. Из-за женщины, которой теперь пришлось скрыться из города и уехать в Мерв, приходится скрываться и мне. Тем более что из-за этой истории кое-кто нанимает убийц, и одна попытка уже была, у меня поранено плечо. Теперь надо доехать до Мерва, где все проблемы будут — надеюсь — решены.

Что, хорошо получилось, дорогой Аспанак? И почти все-чистая правда.

— Так, — с удовлетворением сказала хозяйка каравана, подавая мне очередную чашку воды. — Пей, пей — ты и вправду выглядишь плохо, и немножко дрожишь. Значит, так, история интересная. Врешь хорошо. А теперь я скажу. Да, ты действительно из хорошей семьи… Вот посмотри, какое у тебя лицо, если вглядеться, — так ведь тебе и лет уже немало, а все как мальчик. Так, теперь насчет богатой семьи… А почему она тогда тебя не откупила от всех этих неприятностей? Нет уж, скорее ты даже не торговец, а выше — настоящий дихканин. Но отец твой слишком хорошо воевал, и поэтому земли и замки твои конфискованы этими вот «ибн» и «абу», а сам сейчас… дай-ка на тебя еще посмотреть… сейчас ты дапирпат.

Что ж, подумал я, а ведь, кроме торговца и караван-баши, это тоже ремесло, которым я мог бы начать заниматься хоть сейчас. Сидеть над папирусами с каламом или кистью в руке и переписывать указы ихшидов, эмиров, документы об уплате джизии и хараджа… Скучновато, но я мог бы и это тоже делать. Вот ведь как много узнаешь о себе в подобных веселых поездках!

— А теперь что касается женщины. Расскажи о ней подробнее. Что угодно. Ее лицо. Или какой-нибудь пустяк.

Ее лицо? Да ведь я уже не видел ее — сколько? Два с лишним года? Я помню сейчас только ее спину и чуть изогнутую в повороте талию, походку, когда чуть движется все тело, и волосы, ах, какие волосы — не ошиблась ее мать, назвав девочку «Заргису», «златовласка».

И тогда, вздохнув, я рассказал тетке совсем о другом.

О том, как мы лежали на ковре, касаясь подбородками сцепленных рук — Аспанак, этот противный мальчишка, и я. А прямо перед нашими глазами стояли два одинаковых чудесных предмета. Они были похожи на большие — бог небесный, да просто огромные, больше наших с братом голов! — тяжелые домики из чистого серебра. Домики прочно стояли отполированным плоским дном на ковре Заргису, и две боковые стенки каждого плавным изгибом сходились вверх, к серебряной петле, сделанной в виде толстых, закрученных в узел виноградных лоз.

А на этих боковых, сияющих молочным цветом стенках был целый мир, прекрасный, исчезнувший, полузабытый. Сплетающиеся выпуклыми извивами невиданные звери с изогнутыми шеями, замершие вдогон им в полете стрелы, буквы в виде человеческих фигур — а выше всего хосров, царь царей, с нацеленным вниз копьем.

Серебряные стремена принца поверженного Ирана.

Они побывали в битве при Кадисии, говорила Заргису. Сто тринадцать лет назад, когда несущиеся среди черной пыли над проклятым полем темнолицые завоеватели прорвали строй тяжелой конницы — воинов в броне до самых глаз, потом врезались в строй боевых слонов — прорвали и этот непобедимый строй. И пали принцы в неуязвимой броне, бессильно выскользнули их железные ноги из серебряных стремян. И пал генерал Рустам, оставив только стих:

О, Иран! Куда ушли все цари, что украшали тебя?..

Ничего не осталось от величайшей из империй. Только худенькая девочка с пятнистым от веснушек лицом и глазами цвета темного меда, сидевшая перед нами на ковре строгим столбиком.

— А вот теперь ты не врешь, красивый мальчик, — тихо сказала толстуха. — Не знаю, как все остальное, — а это правда. Ты действительно ее любишь.

«Любишь? — хотел было возразить я. — Какая же это любовь? Ведь я никогда — после того, как перестал быть мальчишкой, — не касался ее тела даже пальцем. Просто мы выросли вместе, дочь беглянки из погибшей империи и сыновья старинного самаркандского рода. Вот и все».

Но я молчал, глядя в мечтательные глаза женщины, сиявшие в свете костра.

И тут из темноты раздался резкий и быстрый оклик. Да я и сам уже краем сознания слышал в молчании ночи отдаленный — и явно замедляющийся — стук копыт с дороги. Две лошади.

С неожиданной силой тетка толкнула меня из призрачно колыхавшегося круга света во тьму.

— К верблюдам, — быстро сказала она. — У меня шестеро охраны, с толстенными палками. Во вьюк. И сиди там. Сбоку вьюка найдешь прорезь, если надо чего сделать.

Сквозь шерсть мешка, пахнущего пылью и изюмом, я слышал голоса. Долгие, настойчивые разговоры — и вот они стихли.

— Плохо дело, — раздался, наконец, женский шепот сквозь слой шерсти. — Просились. Очень настойчиво. В караван я их, конечно, не взяла. Охрану мою, с ее палками, они рассмотрели. Запалили костерок на соседнем холме. И видят нас очень хорошо. Так что сиди там и спи, дапирпат.

На мою голову сквозь верхнюю прорезь мешка упали, одна за другой, три подушки.

Проснулся я от того, что мешок, и меня вместе с ним, с руганью поднимали на бок злобно хрипящего бактрийца. Потом мешок качнуло — и качания уже не прекращались.

— Они едут рядом, не скрываясь. Значит, знают, что ты здесь, — раздался, ближе к полудню, ее приглушенный голос. — А еще какой-то длинный тут мелькал — это что, тоже за тобой?

— Не знаю, — честно прошептал я.

Солнце поднималось все выше.

Сквозь боковую прорезь я пытался дышать, через нее же с ужасом делал то, о чем сказала моя спасительница, представляя, как два всадника — да что там, все в караване, — видят сочащуюся на землю желтую струйку. Вода в моей фляге стала попросту горячей, потом она кончилась, и через все ту же прорезь мне просунули новую флягу. Голова горела в лихорадке, и — я уже не мог скрывать это от самого себя, — плечо дергало какой-то новой болью. Было понятно, что дело, в общем, плохо.

Не помню, сколько качался я в этом жутком мешке. Наконец, у меня над самым ухом раздался голос — уже мужской:

— Эй, дапирпат, а ты куда, собственно, едешь?

— Винное хозяйство. Знаменитое. Очень дорогое вино почти черного цвета. По эту сторону реки, перед Мервом, — честно перечислил я.

— Ты и вправду мальчик из хорошей семьи, если знаком с этими людьми, — добродушно проворчал голос. — С теми, у которых просто нет совести. За одну флягу, даже и молодого, — да столько брать… Если тебе нужно такое же хорошее вино, но по цене в десять раз меньше — спроси меня. Ладно, ослика твоего уже подводят к вьюку. Эти друзья чуть отстали, хотя они здесь. Вон оно, твое винное хозяйство, на холме. И Мерв тоже завиднелся. Слушай меня: через прорезь продеваешь ноги, сгибаешься, потом высовываешь голову, прыгаешь на своего ослика — и вправо, вверх по холму, рысью. Животное твое, небось, устало пустым шагать. Приготовился, высунулся, пошел!

Залитый слепящим солнечным золотом мир звенел птичьими голосами. На каменистом холме справа от меня виднелась ровная черта крыши, и ослик, злобно скалящийся и прижимающий уши после моего прыжка, вез меня вверх меж рядов виноградных лоз.

На западе, за неподвижной лентой реки, пепельной тенью высовывались из-за горизонта несуразно, невообразимо громадные круглые башни, со стеной между ними. Казалось, их построил давно умерший великан.

На востоке, сзади, еще хорошо был виден маленький караван-три верблюда, на одном из них неподвижная грузная женская фигура, и четыре мула с седоками.

А дальше, на расстоянии от них, на дороге чернели два крошечных всадника.

И еще один всадник позади них — пылинка, черточка на горизонте, видимая, наверное, лишь мне одному.

Глава 5

ВИНО МЕРТВОГО ПОЛКОВОДЦА

Человек, который встретил меня сразу за воротами, выглядел как крестьянин — то есть был покрыт до колен пылью, и одежда на нем не блистала изяществом. Более того, во дворе было еще несколько таких же, как он, пыльных и потных, и вся эта команда на равных грузила на верблюдов какие-то громадные, связанные парами глиняные сосуды. Но только один из них, с поднимавшейся к глазам щетиной неопределенного цвета, устремил на меня взгляд печальных и одновременно очень ехидных глаз и наконец выдал замечательную фразу:

— А что-то вы плохо выглядите… (пауза) …сегодня.

— Я ранен. И за мной шестой день гонятся, — честно и очень тихо ответил я. — Седьмой, если считать то, что было в Самарканде.

Человек с ехидными глазами стал очень серьезен, подошел к воротам и некоторое время рассматривал дорогу. Потом повернулся ко мне:

— Если учесть, что гостей из Самарканда у меня не было уже чуть не месяц, то бывает и хуже… Вы хотя бы доехали. И я вас порадую: с дороги сюда никто не поднимается. Они, будем считать, пока что уехали. Так что слезайте-ка с вашего ушастого красавца, и… И как вас зовут, мой сильно помятый гость?

Маниах, — без страха выговорил я. — Нанидат Маниах.

Сильное заявление, — сказал он, и складки у его рта стали глубже. — Но в этом доме есть один очень-очень приятный способ проверить, действительно ли речь идет о моем хорошем клиенте. Вот вам вопросик номер один, — продолжал он с приятностью, ведя меня под руку в прохладу дома, — где мы сейчас находимся? Что это за место?

Это место, где наша семья покупает замечательное вино, — отвечал я.

Именно так! Я бы даже уточнил — вино дома Адижера. То есть мое. И вы, конечно, его пили, если ваша фамилия — Маниах? — продолжал этот человек, доверительно наклоняясь ко мне.

— Я его пил в тот момент, когда получил свою рану, — отвечал я, чувствуя, что сейчас самым позорным образом начну лить слезы, — ведь путешествие мое теперь действительно закончено. — Потрясающее было вино.

— Так, и где же эта Анахита — она лучше меня помнит, что именно мы продаем дому Маниахов. Но там, вроде бы, покупается только два вина. Одно относительно простое, хотя не вполне обычное… очень хороший выбор… а вот второе — немногие в Самарканде могут похвастаться, что его пробовали. У меня его и осталось-то всего тридцать кувшинов, а следующий урожай был уже не совсем таким… Анахита! Да где же эта девчонка… А что касается раны — я вижу, она вас беспокоит, да вот вы и руку держите как-то неправильно — то это просто. Лучше мы здесь не будем ее трогать, и как только спадет жара, вы будете у лучшего лекаря в этой части света. Это за рекой, совсем недалеко. Давайте-ка мы поведем вас в относительную прохладу, то есть вниз… А вот и этот ребенок, который когда-нибудь возьмет на себя мое дело, — и мы еще посмотрим, будет ли тогда наше хозяйство так же знаменито. То есть я, конечно, этого не увижу, а вот вы — вполне возможно.

Все это время он, вышагивая длинными ногами и постоянно морщась, улыбаясь, а иногда дергая головой, вел меня вниз. А дальше пытался навести порядок на длинных деревяшках, уложенных вдоль стены того действительно прохладного полуподвала, где мы оказались. Но тут хозяин повернулся и как бы вопросительно посмотрел на спускавшуюся к нам девушку. А она обратила свои такие же темные и меланхоличные глаза на меня. Впрочем, в этих глазах меланхолия очень быстро начала сменяться жалостью. На что же я стал похож, пришла в голову мысль, и мне опять захотелось заплакать. Голова чуть кружилась и гудела, собственная кожа ощущалась как чужая.

Но слезы отступили, потому что каждый миг в этом прохладном месте был счастьем.

Оно… пахло. Запах — кисловатый, щедрый, праздничный, уютный… да нет, невозможно описать, как пахнет большой — видимо, очень большой, — двор и дом, где делают вино. Этот запах можно было пить большими чашами. Сравниться с ним может только благоухающий ветвями и травами влажный воздух в тюркской бане в мгновение перед тем, как туда заходит, сбрасывая последние одежды, хатун, истинная повелительница народа карлуков, которая известна в Самарканде тем, что проводит в наших банных подземельях неделю, не выходя на свет.

А еще в полуподвале дома Адижера стоял сделанный из дерева настоящий низкий стол. А рядом — такие же низкие стулья. Предметы, по которым я понял, что уже точно нахожусь в Хорасане, хотя не пересек еще реку.

— Анахита, гость из дома Маниахов, — сказал он, чуть нервно потирая руки. — Ты несешь нам… (тут он зашептал что-то ей в ухо, а девушка с энтузиазмом кивала так, что ее темные косы подпрыгивали). — А пока она будет все это нести, напомню вам, что мы здесь работаем и с золотым виноградом тоже, но знамениты все-таки черным. Потому что… сколько сортов винограда в наших краях?

Я с изумлением поднял брови. Вот уж чего я не знал и знать не мог.

— Три с половиной тысячи только на многострадальной земле Ирана, — мгновенно продолжил мой собеседник. — А какое богатство есть еще в землях императора Бизанта… И под Иерусалимом, вино из Аскалона вы, конечно, знаете… А у нас тут, что неудивительно, знаменит Шираз. Но сорт, растущий на наших холмах, — он такой один. И больше нигде его нет. Это наша гордость. Пришел он давно и издалека. Была война, — тут Адижер сделал быструю гримасу, — семьсот, что ли, лет назад. И в земли царя царей забрела зачем-то армия одного человека… наверное, его имя помнят сегодня только здесь — его звали Красс. Марк Красс. Ну, его, конечно, убили, — тут мой хозяин отмахнулся рукой от чего-то несущественного, — и была такая история: царь царей как раз наслаждался Эврипидом… Это примерно то же, что Аристотель, только намного легче… (кривая улыбка), и звучат такие строки:

Мы принесли с гор

Только что убитую дичь —

Очень удачная охота,

— и представьте, вносят голову вот этого самого Марка Красса. Но это было не здесь, а в Харране, далеко на западе, — вдруг прервал себя он и прогулялся между мной и очищенным от лишних предметов столом.

Я со вздохом оглянулся на окружавший нас хаос: везде лежали и стояли глиняные сосуды, от небольших до таких, в которых поместилась бы пара людей. А также валялись черпаки, тряпки — большие и маленькие, чаши и чашки. Очень хотелось пить.

— А сюда, в Мерв — тогда он назывался Маргианой, — переселились его воины. Земли в те дни было много, — продолжал он. — Интересное было время — их даже не сдали в рабство. Мои предки, между прочим.

Темноглазая девушка за это время успела дважды вернуться и снова выйти, постепенно заполняя стол кувшинами, необычно большим числом чаш, а дальше принесла свежего хлеба и воды. Хлеб меня почему-то оставил равнодушным, а вот воду я начал пить сразу же и жадно.

— И это правильно, надо очистить рот перед тем, что вам предстоит, — назидательно заметил Адижер.

Тут на мой лоб легла нежная девичья рука, от холода которой я поежился, и озабоченный голос сказал:

— Отец, а эта рана, кажется, дает ему сильную лихорадку…

Тот запнулся, потом с неловкостью вздохнул и проговорил:

— Жаль. Мой уважаемый гость, вы ведь сейчас не будете пить много вина — надо ощутить ноздрями аромат, попробовать на язык, сделать маленький глоток — и всё. Это вас даже подбодрит. Дальше, как я уже сказал, к лекарю… Анахита, когда будешь выходить — скажи, пусть седлают мула… этого, с безответным характером, и двух парней поздоровее ему для охраны возьмем. А у воинов этого Красса в ранцах оказались черенки лозы из дома, с холмов империи Рум. И этот сорт — истинная драгоценность. Хотя он нелегок, ох, как нелегок, признает только самую дрянную сухую почву на западных склонах холмов — настоящее мучение. Но этот сорт сделал нас тем, что мы сегодня есть. Вот только пить такое вино молодым могут немногие. Это — новый урожай.

Первое, что я ощутил, — мощный аромат, который донесся до меня с немалого расстояния от первой из чаш.

— Если вы знаете, что такое вишня из Дамаска (я кивнул), но не засахаренная, а очень свежая — то вот это вы и ощущаете, — донесся до меня голос Адижера сквозь туман (лихорадка нанесла мне новый удар). — А на вкус — это не для слабых, язык вяжет, потому что у этого сорта очень толстая кожица. В некоторые дни по ночам у нас бывает холодно, и виноград таким образом защищается. Что вы еще ощущаете?

— Оно блестит, как масло. И очень густое, как сироп, — отвечал я сквозь туман.

— Да, правильно, — поощрил меня голос. — И это все, что можно сказать про такое вино. Но посмотрите, что с ним происходит, если дать ему постоять в запечатанном кувшине в подвале два года — да если еще, как придумала эта несносная девчонка, — он кивнул на дочь, — выжимать ягоды очень нежно, даже почти вообще не выжимать, дать им раздавить друг друга собственным весом.

И я ощутил появление сладкой нежности у корней языка, а также новые ароматы. Особенно один из них — совсем не легкий, напоминающий о потной шкуре лошади. Но и о чем-то еще.

Вы знаете, о чем мне говорит этот запах, — услышал я свой голос. — О разгоряченной, сгорающей от страсти женщине, или о горячей коже какого-то животного. Непонятно почему, но мне это нравится.

Верно, — с удовлетворением кивнул Адижер (а дочка слегка смущенно отошла к своим кувшинам). — Я боялся сначала, что клиенты испугаются этого интересного оттенка. Но оказалось, что как раз он-то и привлекает. Это лишний раз доказывает, что мы с вами — все-таки тоже животные. Но такой тон надо укротить, надо смешать его с ароматом очень зрелых фруктов — что достигается выдержкой в девять-десять-одиннадцать лет. И вот вам вопрос, господин Маниах: перед вами три чаши вина. Кувшин какого из них стоит больше, чем молодой верблюд? Которое из них — то самое вино полководцев и царей? Которое из трех вы, как вы говорите, пили несколько дней назад в Самарканде?

Этим испытанием меня было испугать невозможно. Несколько предыдущих глотков вина вернули меня на какое-то время к жизни, кусочки лепешки были прожеваны мгновенно, а пара чашек воды и вовсе примирили меня с миром в целом.

Я поочередно провел носом над каждой из чаш, одновременно вспоминая свой единственный в этом году день в родном доме. И одну чашу сразу же отставил в сторону: это вино было похоже на прекрасную женщину, от него пахло ночными цветами и сладостью… но это было совершенно не то, что я пил в момент, когда меня зацепило лезвие ножа.

Из двух оставшихся выбрать нужное оказалось непросто, потому что каждое было достойно царя. Но это, скажем так, были очень разные цари — один сильный, щедрый и добрый, хотя по характеру простой, а вот второй… Да, да, перезревшая ежевика вместо вишни, и прошлогодняя листва, сливающаяся с этим неповторимым запахом разгоряченного животного.

Но в итоге мне помогла скользящая легкость, которую это, третье, вино давало на языке — и еще странный намек на сладость в конце глотка. Я не просто улыбнулся — я засмеялся.

— Перед тобой долгожданный гость из дома Маниахов, — с печальной гримасой сказал дочери Адижер, следивший все это время за моим лицом. — Он прошел испытание. А вот теперь очередь за мной, испытание придется пройти мне, и лучше тебе наши разговоры не слушать, поднимись-ка во двор… Пейте это вино, человек из дома Маниахов, раз кувшин уже открыт. Вы его заслужили. Никто в мире не смог бы сделать такого — только наша земля, наш труд и немного случайности. О вине мы еще поговорим с вами всерьез, когда вылечат вашу рану и лихорадка спадет. Мул наверняка уже готов. А пока достаточно знать…

Тут он досадливо покрутил головой, ему явно не хотелось признаваться мне, что дела моего братца пошли здесь наперекосяк. Но я и без него это хорошо знал.

— Как вы знаете, моя роль во всей этой истории была очень простой. Я передавал письма, и иногда какие-то незнакомые мне люди присоединялись к моему каравану, то с нашей стороны, то с самаркандской. В конце концов, я всего лишь делаю вино, так что… Так что я просто не знал, как быть, когда однажды…

Вдруг выражение его лица изменилось — он начал прислушиваться к тому, что происходило наверху.

И уже и я услышал перестук множества копыт, звон металла, ржание. Было похоже на то, как если бы весь двор вдруг заполнился вооруженными всадниками.

— Да что же это такое, как быстро, — растерянно сказал он, снова нервно потирая руки. — Я сейчас пойду и все им объясню… Так, а вы пока что…

Он буквально сдернул меня, недоумевающего, с сиденья и заставил заползти, ногами вперед, в громадный, лежавший на боку глиняный сосуд с широким горлом — вина здесь не было давно, о нем напоминал лишь кислый оттенок у земляного запаха внутри. Я завозился, пытаясь найти точку опоры, а хозяин уже набрасывал большую пыльную мешковину, закрывая горло сосуда и лишая меня света и воздуха.

А дальше потянулись длинные мгновения — вплоть до того, когда в знобко пустой подвал не посыпалась вниз по ступеням целая толпа солдат в кольчатом железе или стеганой коже (запах от их тел на миг заглушил даже неистребимый винный аромат).

Солдаты эти буквально несли вниз на руках Анахиту.

За ними шли, как потерянные, сам Адижер, две служанки его дочери, кто-то еще. Не было никаких сомнений насчет того, что сейчас произойдет. Хотя поверить, что это не шутка и не сон, я отказывался до последнего.

Я чувствовал кислый, резкий запах от вставшего прямо перед моей бочкой солдата — какое счастье, что стоял он спиной, иначе, повернувшись, мог увидеть на расстоянии трех шагов мои глаза за рогожей. Потому что я все-таки отодвинул эту тряпку, освободив себе щелочку для обзора. О том, что от этого легкого движения вся рогожа могла бы сползти к подножию круглой бочки, открыв меня на всеобщее обозрение, я как-то не подумал. Я вообще ни о чем не думал, кроме того, что это уже не пара убийц, это куда страшнее — толпа вооруженных людей, тяжело пыхтящих и почему-то очень злых.

Вдруг в полуподвале стало тихо — говорил на непонятном мне языке народа арабийя небольшой, тонконогий и очень странный человечек, стоявший, как и большинство прочих, ко мне спиной. Единственное, что было ясно, — это он командует всем отрядом.

Кто- то из женщин сказал в ответ слабым потерянным голосом «а-а-а». И тут Адижер, с совершенно серым лицом, сначала сделал шаг вперед и замер, замолчал — пауза становилась нестерпимой, — и вдруг с высоким криком бросился на предводителя, закрыв при этом глаза.

Никогда не забуду влажный хруст меча, входящего в грудную кость: я видел уже немало смертей, но впервые на моих глазах убивали мечом человека. Адижер скрючился, будто бы пытаясь прилечь щекой на лезвие у себя в груди, и упал, только когда звенящий железом солдат отдернул меч обратно.

После этого вся последовавшая сцена прошла как-то до странности статично: не шевелился никто, да и солдаты двигались в основном по команде.

Невысокий человек нетерпеливо махнул рукой, и служанки принялись снимать с Анахиты короткий шарф, куртку, открыв маленькие и мягковатые груди.

Три витка ткани, закрывавшей ее от пояса и ниже, скатали вниз и заставили Анахиту переступить через них; меня поразила густота черных волос на ее лобке, коротковатые и несколько полноватые ноги — сейчас подгибающиеся, с судорожно подрагивающей плотью на внутренней стороне бедер. Служанки сами подвели ее к низкому столу в центре комнаты и, шепча что-то, помогли лечь на него.

Повинуясь команде старшего — маленького человечка, два солдата взялись за ноги Анахиты под коленями, согнули и приподняли их.

Предводитель будет первым, дошло до меня.

Но тут, остановившись прямо перед раздвинутыми ногами Анахиты, этот человек вдруг замер в неподвижности. Видимо, уже все понимали, что происходит — он никак не мог расслабиться, то есть попросту ничего не хотел, и пауза стала совсем неловкой. Но этот человек вышел из положения хорошо. Он обвел взглядом солдат, затем медленно поднял руку, указывая на одного их них. Он отдавал право первого лучшему!

У того проблем не возникло. Он подошел к Анахите, оказавшись почти прямо спиной ко мне (немного под углом). Нагнулся над ней, рукой пошевелил, раздвигая, ее густые черные волосы, большой палец его ушел вглубь (Анахита не издала ни звука). Далее, чуть приспустив широкие штаны на завязочках, он взялся за ее раздвинутые ноги, так что короткие пальцы впились в ее тело, сделал еще полшажка вперед, застыл в этой позе. Я видел только его безволосый солдатский зад над чуть спущенными штанами. Затем на мгновение замершие прямо у меня перед глазами ягодицы чуть сжались, и несколько его сотоварищей издали хором что-то вроде «э-э-э-й!». Ягодицы вернулись в прежнее положение и сжались опять, и опять. Руками он раза два подтаскивал девушку поближе к себе, ему помогали два державших ее под коленками товарища. Потом движения солдата стали похожи на какой-то качающийся танец на полусогнутых коленках — быстрее и быстрее, пока не стали судорожными, и вот он последним качанием буквально вжался в Анахиту, чуть откинувшись назад. «Э-э-э-й», — прошелестели все.

Первый солдат уже отошел и сменил одного из державших ее за ноги. Теперь и начальник начал было развязывать штаны — и вдруг обошел сбоку одного из своих солдат, перекинув ногу через тело Анахиты. У меня даже возникло впечатление, что он хочет сесть ей на грудь. К этому моменту я уже видел сцену под небольшим углом: видимо, девушку чуть повернули, или она слабо попыталась сопротивляться.

Предводитель с приспущенными штанами, над которыми торчало впереди нечто, напоминавшее небольшой рожок, взял Анахиту за уши и рывком поднял ее голову, посадив, так, что рожок этот чуть ли не уперся ей в глаз.

Пауза длилась несколько секунд. Потом она приоткрыла рот. Маленький человек мотнул головой. Анахита без выражения смотрела на него — и тогда он взял ее язык пальцами, буквально выложив его ей на нижние зубы. После чего положил на него свой гордый орган — и вдруг с каким-то ревом вогнал его к ней в глотку, а потом начал, оставаясь сам неподвижным, буквально насаживать голову Анахиты резкими движениями на себя, держа ее за уши.

Затаили дыхание все, и, прежде всего, солдаты. Предводитель рисковал страшно. Девушке стоило только сжать резко зубы… Но, видимо, этот человек хотел показать своим солдатам, что такое настоящий мужчина.

Она начала задыхаться, давиться, но вдруг начальник издал угрожающий звук и задергался мелко, буквально целиком войдя в ее глотку так, что губы Анахиты коснулись его редких черных волосков на лобке, а глаза стали круглыми от ужаса, — а потом резко, все так же за уши, отдернул ее голову, уронив последнюю беловатую каплю ей на веко глаза.

На солдатских лицах нарисовался полный восторг, раздались восклицания. Предводитель, чьего лица я так и не видел, — он по большей части стоял спиной ко мне, — видимо, сильно вырос в глазах своего маленького отряда.

Следующий — коренастый солдатик — тем временем уже подходил к раскинутым ногам женщины, и я увидел нечто коричневатое и толстое, исчезающее в мокрых складках между ее ног, а затем опять движение ритмично сжимающихся и разжимающихся ягодиц.

Уже после третьего-четвертого солдата со мной случилось нечто весьма опасное — я буквально обезумел, лежа в своей пыльной бочке и наблюдая всю эту сцену из-под рогожи. Лихорадки как не бывало, страха тоже. Я хотел оказаться там, среди солдат, попасть в очередь пристраивавшихся к раздвинутым ногам девушки из винодельческого дома; да какая там очередь — растолкать солдат в их вонючих кожаных куртках, звенящих железом, и упасть на Анахиту, сдергивая на ходу штаны; просто вылезти из бочки и не добежать до стола, почувствовав, как на штанах расплывается изнутри мокрое пятно. Я чуть не падал в обморок, в моей голове мелькали обрывки бешеных мыслей — вплоть до того чтобы взять в рот тот самый орган ближайшего солдата и начать яростно глотать его, захлебываясь семенем. И это было попросту страшно.

Я согласился бы на стрелу в голову, только чтобы прекратилась пытка, но не на меч в грудь, потому что меч этот я ощущал слишком реально. Тем более что тело великого винодела так и оставалось в луже крови у входа, на него никто уже и не смотрел.

Я даже как-то не заметил, что неизвестные мне солдаты непонятно чьей армии, подчиняясь резкой команде, гуськом уходят из комнаты, покончив со своими забавами. Из дома они не взяли ничего.

И тут предводитель повернулся лицом в профиль ко мне — и я чуть не закричал.

Передо мной было лицо демона, с изуродованной бугристой кожей, сгоревшими бровями и ресницами.

Но он сделал два шага и исчез из поля моего зрения. А за ним и остальные.

Последний из солдат задержался. Он схватил кувшин вина, так и стоявший у стола и каким-то чудом никем не перевернутый, даже не задетый. Я узнал в этом запыленном кувшине драгоценное вино, вино полководцев и царей.

Солдат резким движением вскинул кувшин к губам. И так же быстро отдернул его и скорчил гримасу. А потом шарахнул кувшин в дальний угол.

Ему не понравилось вино.

Какое-то время стояла полная тишина. Потом я начал выбираться из своей бочки.

Дальше произошло нечто невероятное. Один из слуг, указывая на меня, проговорил что-то высоким возбужденным голосом. Анахита приподняла голову, посмотрела на меня, снова уронила голову, и тут служанки взяли меня под руки и начали мягко подталкивать к столу, еще залитому беловатыми лужицами, причем одна из них пыталась на ходу развязать мои штаны.

Я шел как обреченный, маленькими шажками, почему-то леденея от страха — но в тот момент, когда руки какой-то из служанок наконец высвободили мой многострадальный «яшмовый стебель» (как говорят в Поднебесной) и когда я увидел, каких размеров он достиг в заключении, — страх и вообще все чувства прошли, кроме одного.

Я с нарастающим восторгом понимал, что действительно оказался на том же месте, что и предводитель этой банды насильников, — и уже точно знал, что надо делать. Как и он, я перешагнул через грудь Анахиты одной ногой и поднял обеими руками ее голову, поддерживая ее за затылок. Она слабо улыбнулась — и я понял, что делаю то, что от меня ожидали, — приоткрыла рот, чуть высунув язык, и закрыла глаза. Потом перевела дыхание, обхватила меня руками за ягодицы (к этому моменту обе служанки приспустили с них штаны до самых колен), широко раскрыла рот и буквально начала глотать меня, сама повторяя то, что делал с ее головой человек с сожженным лицом. Рот ее был полон слюны, которая начала течь из угла губ, она двигала головой все резче, и тут мой «яшмовый стебель» задергался, выпуская все новые и новые струи.

Кажется, я зашатался, готовый было упасть без сил, но две девушки подхватили меня под руки, а потом, пока я все еще стоял, расставив ноги над лицом Анахиты, они начали вытирать меня откуда-то взявшимися полотенцами — и этого мне оказалось достаточно, чтобы стебель снова стал яшмовым.

Тогда обе служанки мягко, но настойчиво заставили меня сделать два шага назад, и я оказался над животом и все еще раскинутыми, конвульсивно подергивавшимися иногда ногами Анахиты. Там, где от скользкой влаги мокро блестели ее курчавые волосы, они также прошлись полотенцами, и я с изумлением услышал рычание: этот звук издавал я сам.

Я чуть было не попал тем самым стеблем в маленькую ладонь какой-то из девушек, не успевшую убрать полотенце вовремя, ткнулся им под густой куст волос. И буквально провалился внутрь, в горячее и абсолютно мокрое и бездонное, скользя там без малейшего сопротивления. Странный чавкающий звук привел меня в полное исступление, я до сих пор не помню, сколько времени я, сжав ее мокрые ягодицы руками, пытался сильными движениями достать до дна — и не мог. Но и в этот раз в несколько движений все для меня кончилось.

По- моему, после этого я упал в обморок или на мгновение заснул, потому что дальше помню себя на коврике в углу, уже с завязанными кем-то штанами, и ощущаю полотенце (надеюсь, что оно было чистым) у себя на лбу. Несчастной Анахиты в полуподвале уже не было.

Что произошло? Что я сделал? Почему эти люди сейчас говорят мне «спасибо»? — тупо бились в горячей голове мысли. Лихорадка набросилась на меня с новой силой, а плечо ощущалось как-то по-иному, по-новому — не только чесалось, но и дергало. И я понял, что если немедленно не окажусь у любого, абсолютно любого лекаря…

Но слуга уже буквально грузил меня в седло мула, и дальше мы в какой-то момент оказались, вместе с животными, на широкой лодке на воде, в вечерней полутьме. Затем я увидел, что громадные башни уходят куда-то вправо, а мы продвигаемся к южной части города.

Я все больше и больше боялся, что сейчас упаду с седла в пыль. А еще боялся, что когда лекарь, наконец, посмотрит на мое плечо и пощупает пульс, он равнодушно скажет: поздно же, куда вы его притащили — везите обратно…

В общем, не было для меня сейчас места кошмарнее, чем то, куда меня везли.

То, что меня привезли в действительно страшное место, я уже точно понял, услышав дикий, натужный вопль, раздававшийся из-под низко провисших шатров, по которым качались оранжевые тени ламп. В любой другой ситуации я повернулся бы и бросился отсюда без оглядки. Но в голове у меня гудело и шумело, собственные губы и глаза были как чужие, в ране на лопатке как будто что-то шевелилось и грызло меня изнутри. А самое главное — я боялся упасть. Потому что хорошо знал: если я сейчас опущусь со сладким вздохом на эту твердую, чуть потрескавшуюся землю, то засну мгновенно, может быть, — навсегда.

Девушка со строгим лицом, бросив быстрый и профессиональный взгляд на руку и плечо, которыми я уже боялся пошевелить, повела меня мимо рядов лежавших на земле людей, мимо других таких же девушек, делавших что-то с липкими кровавыми тряпками, в самую большую палатку.

В ней стояло нечто вроде высокой лежанки, почти какой же, от которой я не так давно отошел.

Но на этой лежанке дергался длинный комок окровавленного мяса и жутко выл.

— Что, еще один? — набросился на меня взъерошенный человечек с налитыми кровью глазами. — Вы кто?

— Маниах. Нанидат Маниах, — послушно отозвался я.

И нарвался на самую неожиданную из всех возможных реакций.

— Маниах? А я — Шапур, преданный Мазде, царь царей Ирана и иных земель, из расы богов. Вы щенок, а не Маниах! Оборванец и самозванец! А если бы вы действительно были из дома Маниахов, то у вас не хватило бы наглости являться сюда! Три недели как у меня нет ни дирхема из этого почтенного дома — а теперь пойдите и объясните это тем, кого приводят сюда, по сорок-пятьдесят человек в день! Нет тут для них ничего — ни еды, ни трав, даррела нет, даже маковый сок не на что купить, а попробуйте выдержать без него такую боль! Да что я с вами говорю, мальчишка вы, и больше никто — а ну-ка, держите.

И я к полному изумлению обнаружил, что держу, наваливаясь всем телом, тот самый окровавленный обрубок, от которого уже не слышно было даже стона. А красноглазый человек делает с этим мясом что-то жуткое — отрезает от него куски, промокает какие-то места все новыми тряпками и попросту орудует над этим телом настоящей портняжной нитью с иголкой. И при этом постоянно бубнит себе под нос:

— Хм, это копье, это оно может, да… воткнулось и повернулось, а мне теперь думай, что делать. Кости, считай, уже нет — и что, будем резать совсем? Хм-м… И когда же этот юнец успокоится и перестанет колошматить людей — лучше бы всех сразу поубивал… Да сам доктор Бухтишу упал бы без чувств от того, что мы тут делаем. Все. Повязочка. А дальше… выживет — не выживет, есть такая игра.

Залитый с головы до ног чужой кровью и какой-то слизью, я начал опускаться на скользкую землю.

— А вам, собственно, что тут было надо, юнец? — заметил меня заново доктор. — Где? Ах, плечо… ах, кинжал… уж очень вы нежный — с такими ранами люди лежат неделю и потом садятся в седло… Хм. Так. Так. Это же надо так запустить ерундовую рану, порез, в сущности. А вы когда-нибудь видели, как из раны вылезают белые червяки с черными головками? Нет, нет, вот этого здесь делать не смейте. И без вас грязища. Глубокий вдох носом… Терпите. Хм-м. Если послезавтра не спадет жар, то благодарите дом Маниаха за то, что нет лекарств и что вы умрете от пустяка. Так бы я вас быстро поставил на ноги. Вот тут мы просто отрежем. И вот эту дрянь почистим, вытащим и выбросим. И зашьем. Вот и все. Повязочка… Так, даю вам чистую куртку, в том углу возьмите, а вместо штанов вот оберните… Будете как из народа арабийя. Это проще. Девушка, в дальний угол его куда-нибудь. Он сейчас будет спать. Завтра меняем повязку. Маниах, понимаете ли…

Шатаясь, побрел я куда-то, подталкиваемый бессловесной девушкой. Упал на свободную лежанку, пахнущую бараном.

Яростным огнем горело плечо, рука и весь бок, но почему-то сейчас боль эта уже не пугала — теперь это была какая-то правильная, веселая, согревающая боль. Хотелось спать, и было совершенно неважно — гонятся ли за мной двое, а то и трое неизвестных, или отстали. Мое путешествие было все равно закончено, и больше я попросту не мог уже сделать ни шагу.

Вяло и как во сне следил я, как на пустовавшую лежанку рядом со мной долго, на ощупь укладывался длинный детина; лицо бедняги, включая глаза, было почти полностью скрыто повязкой. Он улегся, вздохнул долгим-долгим вздохом — и, видимо, сразу же заснул.

Заснул и я, и все дальнейшее уже было лишь сном. Две тени легли на меня — длинные-длинные, они протянулись от самого входа в шатер. Ужаса не было — я знал, что следует лишь провалиться в сон еще глубже и приснится что-то другое. Может быть, даже — голос Заргису, говорящей мне при очередной встрече: я все о тебе знаю, ты прошел великий Путь уже восемь раз, тебе завидуют все торговые дома, твоим покупкам нет равных, ты стал знаменит. И я рада.

Но совсем другой, поистине кошмарный, сон все не уходил. Два человека оказались совсем близко. Один остановился чуть поодаль и даже повернулся ко мне спиной, высматривая, не входит ли кто в шатер. А второй чуть нагнулся надо мной, и рука его начала выползать из-за пазухи. И поскольку все это был только сон — такой сон, когда нельзя шевельнуть ни рукой, ни ногой, — то я совершенно не удивился, увидев, как веером разворачивается деревянная рукоятка и из нее появляется чуть искривленное жало тонкого ножа.

Да, в конце-то концов, когда же этот сон пройдет! Это ведь не я, и это происходит не со мной, хотелось мне крикнуть изогнутому в поклоне убийце. Мое место в этом мире — или под звездами Пути, среди голых камней и высохших речных русел, или среди потоков разноцветного шелка, струящегося в руках слегка раздраженного продавца. Вот он, стоящий на высоких сандалиях-подставках, со свисающими до пояса складками рукавов, в бурой шапке с торчащими шпильками, с жидкой бороденкой в три волоска. А вот чуть нахмуренный и придирчиво рассматривающий рулоны его товара согдиец — это я, настоящий я. Меня не может быть здесь, в городе бунтовщиков, где убивают людей и насилуют женщин, где я не понимаю ничего и не знаю никого. Я не могу валяться тут, раненный неизвестно кем и почему, с пульсирующим плечом, под кинжалом, который сейчас опустится на меня из-под полога шатра.

И тут длинной и призрачной тенью начал подниматься раненый с забинтованной головой, лежавший по другую сторону от меня. Человек этот как бы совершал одно длинное непрерывное движение — он одновременно левой рукой срывал повязку, и из-под нее показывалось знакомое лицо с чуть сплющенным, вдавленным носом и выпяченным подбородком. Правую же руку он вытягивал через мое тело в сторону убийцы, в руке этой мгновенно проблеснуло длинное, очень длинное, изящно выгнутое лезвие. И в этом бесконечном движении левое его плечо как бы отворачивалось от меня все дальше, он почти падал в повороте, а меч в правой руке с усилием тянул на себя, как веревку.

Тут мне во сне показалось, что нависшего убийцу с его кинжалом стошнило прямо на мою грудь — потому что он издал странный кашель, и что-то теплое полилось из его рта.

А длинный человек с мечом уже перешагивал через его и мое тело, двигаясь ко второму убийце. Но тот сделал что-то очень странное. Он не стал защищаться — было ясно, что шансов у него против меча не было никаких, и даже бежать, перепрыгивая через лежащих, тоже было бессмысленно, — а вместо этого неумело ткнул сам себя точно таким же длинным тонким ножом куда-то под ребра и начал опускаться, еле слышно произнося слово с длинной буквой «е» в конце.

Я потрогал пальцем густую жидкость, которой была залита только что выданная новая куртка, вздохнул и заснул беспробудно.

Глава 6

ПАИРИДЕЗО

Кажется, я проспал целые сутки или чуть меньше, проснулся полностью счастливым и увидел устремленный на меня упорный взгляд светло-серых глаз.

Длинный воин сидел рядом и никуда не спешил. Более того, он и на воина-то сейчас не был похож — куда девался этот длинный меч? Я спокойно и внимательно рассматривал его лицо с выдвинутым вперед подбородком и резкими, будто рукой художника обозначенными складками кожи.

Потом, не поднимаясь, наклонил голову (попросту прижал подбородок к груди) и сказал «спасибо».

Воин кивнул.

— Опасности больше нет? — прервал я, наконец, молчание.

Воин чуть сжал губы, поразмышлял, а потом опять кивнул. Я задумался и задал, как я сейчас понимаю, самый правильный в этой ситуации вопрос:

— А почему?

Вот тут я снова (после каравана) услышал, наконец, его голос — негромкий, уверенный и хрипловатый. И подумал, что голоса настоящих певцов вовсе не должны быть обязательно высокими и чистыми — если бы, например, этот человек вдруг решил запеть, то послушать его пришли бы многие.

— А потому, что те люди были очень плохо обучены. Они увлеклись, это дорого им обошлось. А дальше… ведь обычно они делают все заранее. Нанимаются на работу, перестают вызывать подозрения. Готовятся. Значит, пока вы здесь, под этими шатрами, новые убийцы должны устроиться в больницу или помощниками лекаря, или больными. Что нелегко, великого целителя Ашофте не обманешь. И затем они наносят удар неожиданно и так, чтобы все видели. Значит, у нас еще есть несколько дней.

— У нас? — спросил я после паузы.

— Я знаю, каким именем вы назвались целителю, — неохотно сказал он. И замолчал. А потом добавил: — Меня зовут Юкук.

Паузы между фразами нашего разговора становились все более напряженными.

— Но это даже не имя, — ответил, наконец, я. — Это кличка: сова. И она тюркская, а вы, уважаемый воин, похоже, хорасанец.

— Этой клички хватало, когда я работал последние годы на ваш торговый дом, — с некоторой долей иронии прозвучал его голос. — Но я вижу, что вам она неизвестна. И это означает… очень многое.

— Меня еще иногда называют Ястреб, так что мы оба — из птиц, — сказал я, неизвестно зачем. Стыдно признаться, но, кажется, для того, чтобы произвести впечатление.

— Вам нужно лежать, — сказал, помолчав, воин по имени Юкук. — А тем временем вы сами знаете, что делать.

Честно говоря, вот как раз этого я не знал абсолютно, и смысл его слов воссиял в моей бедной голове гораздо позже, через несколько дней. То была простая и очевидная мысль: надо бы как-то проверить, что за человек скрывается под кличкой «Юкук», пусть даже он спас мне жизнь.

Об этом, собственно, и говорил мой хриплый собеседник.

Очередная пауза становилась что-то уж совсем неприятной, а тогда я еще не знал, что с такими паузами делать. Поэтому я поддался на этот самый простой из приемов и решил прервать молчание:

— Итак, у меня несколько дней. А потом мне нужно узнать, как… как найти одну женщину. Про нее ходят странные разговоры. Она якобы насилует воинов на поле боя — хотя мне это кажется невозможным. И потом убивает их.

— Ах, эта женщина, — сказал Юкук и посмотрел на меня взглядом, в котором читалось многое — и удивление, и даже, как мне хотелось думать, уважение.

Вот теперь я замолчал всерьез. А он задумался. Затем произнес:

— Мне кажется, что вам сейчас важнее разобраться во всей этой истории с убийцами. Но если допустить, что тут есть какая-то связь…

И снова замолчал — но больше на его уловку я поддаваться не стал, вздохнул и закрыл глаза.

В том-то и дело, что теперь я уже точно знал — связь была. Потому что я довольно неплохо расслышал слово, которое произнес второй убийца — а точнее, самоубийца, — перед тем, как умереть.

Это было то самое слово, о котором говорил брат: начинается, вроде бы, на «па», примерно в четыре слога, и в конце длинный звук, похожий на «е» или «э».

Паиридезо.

— Гису, Гису, — говорит мой брат, в тот момент возрастом — меньше десяти лет, еще не толстенький, но уже очень зловредный. — А как на языке Ирана звучит это знаменитое слово, обозначающее сад — просто обычный сад? Парадизо? Парадиз?

— Па-и-ри-дезо, — отзывается маленькая рыжеволосая девочка, споткнувшись на долю мгновения на букве «р» и выговорив ее горлом.

Дальше происходит одна очень неприятная история. Начинает ее, естественно, братец, восхищенно зажмурившийся и заявивший:

— Гису, это слишком красивый язык, чтобы он доставался тебе одной.

— Но это мой язык, — возразила она, подумав.

— А теперь будет и мой, — отозвался брат.

А за ним высказался я:

— Я тоже хочу научиться так произносить букву «р».

— Но ты ленив до того, что не можешь запомнить даже простые слова на языке народа хань, это твой отец говорит, да, да, — дразнила меня Гису. — На Аспанака я еще как-то надеюсь. А вот ты…

— Значит, так, — нешуточно рассердился я. — Если я ровно через год смогу говорить на твоем языке, петь песенки и немножко писать, то я… я получаю право укусить тебя за задницу.

— До крови, — добавил зачем-то беспощадный братец.

И Заргису, подумав, кивнула пламенеющей головой. Сначала Аспанаку, потом мне.

А через год ей пришлось, с очень серьезным лицом, лечь лицом вниз на ковер и долго, чуть пыхтя, делать что-то с одеждой.

— Теперь можно, — проговорила она строгим голосом.

И я, малолетний идиот, страшно стесняясь, действительно укусил ее за видневшуюся между складок ткани тощую правую ягодицу — а зубы у меня тогда были почему-то острые, так что соленый вкус крови я ощутил почти сразу. И даже был страшно горд своей победой — приз был заслужен, я ведь мог уже спокойно говорить на рынке с иранскими торговцами, да и с языком народа хань дело пошло куда веселее.

А потом меня позвал отец.

Он был в некотором замешательстве, накручивая на палец косичку у уха. Матери рядом с ним не было, разговор был явно только для мужчин, и от этого становилось как-то не по себе.

— Она была тверда, как железо Великой Степи, заявляя, что проиграла спор, — негромко сказал он. — И я не могу тебя наказать — потому что, насколько я знаю сам эту девочку, и особенно ее мать, если они дали слово, то спасения нет. Да она просто заставила бы тебя исполнить эту глупость. В общем, наказать не могу. А вот сказать кое-что — да. Знаешь ли ты, мальчишка, что бывают вещи непоправимые?

И тут я вдруг начал вспоминать довольно многое, что произошло в Самарканде лишь за последние месяцы, — и как-то сразу понял, что непоправимые вещи, действительно, бывают.

— Так вот, от зубов следы остаются на всю жизнь. Ты этого не знал… Причем видно, что это были именно зубы. Теперь представь себе: лет через шесть-семь ей надо будет выходить замуж.

Я почувствовал, что бледнею, сам не понимая, почему. Заргису? Выйдет замуж? Всего через шесть лет? Это, конечно, долго, больше половины моей жизни, но… какая поразительная мысль.

— Это особая семья, и ты поймешь это нескоро, — задумчиво продолжал отец, водя мягким и острым носком сапога по зеленоватым, как застывшая зимой вода, плитам пола. — Я всю жизнь помогал ее матери. Знаешь, почему? Потому что это единственная женщина, которую я назвал бы безупречной. Причем во всем. Девочка растет такая же. И вот теперь запомни — после этой истории ты на всю жизнь отвечаешь за нее. Сейчас тебе покажется — ты легко отделался. А когда-нибудь поймешь, что это такое.

Лежа на своей вонючей подстилке среди выздоравливающих и умирающих жителей бунтующего города Мерва, я думал, что по-настоящему понял его слова только сегодня.

«Паиридезо», — снова звучал у меня в голове уже не девчоночий, а женский голос. И говорилось это слово вовсе не в тот день, когда мы заключали наше постыдное и глупое пари, а позже, много позже.

Позже того, когда Заргису, узнав о моей скорой свадьбе, с загадочной улыбкой кивнула мне: «я рада». И когда битва у Железных ворот была для меня позади, и случилось уже все остальное — когда случилось — то, о чем… в общем, все то, что случилось. Добавим еще несколько лет — когда я вернулся после второй поездки в славный город Чанъань, когда уже по всему Самарканду говорили: смотрите, а ведь из этого человека, кажется, что-то получилось. Несчастному отцу было бы не стыдно за него; и как жаль, что с ним произошло все то, о чем мы с вами знаем.

Заргису встретила меня тогда на пороге своего домика-мне уже сказали, что домик, подарок нашей семьи, она расширила за свои деньги. Они у нее появились, и немалые. Потому что Заргису делала теперь ковры — их ткали в ее дворе целых двадцать девушек, первые узелки она вязала на моих глазах много лет назад, а вот теперь заказов на работы ее мастерской, на темно-кровавые с белыми фигурами ковры прекрасного Ирана, накопилось уже на полтора года вперед.

Она провела меня через передний двор, где была настоящая мастерская. И — сквозь комнаты — во второй двор. И вот там я замер.

Передо мной, между выбеленных стен, уходили вдаль длинные, идеально прямые аллеи молодых, тщательно подстриженных невысоких кипарисов, расчерчивавших пространство на ровные квадраты. И хотя я знал, что сад не столь и велик, он был сделан так, чтобы казаться бесконечным.

А еще там были дорожки из белого песка. И как копье прямые канавки, по которым бежала, иногда складываясь на миг в стеклянные морщинки, чистая и даже на вид холодная и сладкая вода.

Каждый из квадратов внутри кипарисовых бордюров был цветным. Вот кусты роз, на сливочных лепестках которых замерли капли воды. Вот гладкое поле огненных петуний, а справа ровные линии желтых нарциссов.

— За тем углом кусты жасмина — но они сейчас не цветут, приезжай весной, — странно возбужденным голосом говорила она. — И тогда же будут белые лале… как это — ах, тюльпаны, конечно же. Стены будут увиты виноградом уже следующей осенью. И я забыла про маленькие ирисы, зеленовато-синие, цвета глубокой воды, — они тебе понравятся. Ведь, где бы ты ни был, должно же быть место на земле, куда бы ты мог прийти и отдохнуть, зная, что тут тебе рады. Что бы с тобой ни случилось, как бы ни шла твоя жизнь. А теперь скажи, не молчи — тебе здесь хорошо? Тебе хорошо?

Она почти выкрикнула эти слова — и вдруг замерла в абсолютной неподвижности среди дорожки, чуть наклонившись ко мне и раскинув в стороны кисти рук, ладонями вверх.

— А можно я просто посижу в той беседке? — прервал это странное мгновение я.

Вот когда произошла эта сцена из моих снов — впрочем, какая там сцена, просто Заргису идет на несколько шагов впереди по дорожке сада к утопающей в гвоздиках беседке, потом начинает оборачиваться ко мне, и тут-то ветер и пытается унести в сторону ее сияющие золотым огнем волосы.

А в беседке она назидательно поднимает свой длинный палец — кажется, даже на нем у нее можно увидеть веснушки, — и затем чуть наклоняет этот палец ко мне. И мы вместе, буква в букву, произносим:

— Па-и-ри-дезо.

И так же в один голос хохочем.

Я открыл глаза и вновь наткнулся на неподвижный взгляд Юкука.

— Я сюда постоянно прихожу, — кивнул мне длинный воин, увидев, что я не сплю. — Когда понадоблюсь, меня будет нетрудно найти.

Краем глаза я увидел в углу шатра, зачем он сюда приходит. Маленькая коротконогая девушка — та самая, что подняла крик, увидев утром два трупа и лужи крови между рядов больных, — как бы ввинчивалась под его накидку. Вот она уже чуть ли не исчезла, вжимаясь в пространство между рук Юкука, — и тут в проеме шатра появилась вторая больничная девушка. Оценив ситуацию, она сказала «ха», легким ударом бедра — «подвинься» — потеснила первую, начав и себе отвоевывать место под накидкой стоявшего, как статуя, длинного воина. Все трое засмеялись тихим смехом, а я только вздохнул и снова закрыл глаза.

Надо сказать, что два трупа и пропитанный кровью пол вокруг моей лежанки (не говоря о ней самой и только что выданной мне одежде) ввели целящих девушек и прибежавшего сюда Ашофте, главу этого заведения, в полное оцепенение. Но, как ни странно, никто не сказал даже слова — наоборот, ко мне начали относиться с некоторой опаской и молча выдали еще один комплект одежды — черной, цвета мервского бунта.

«Наш час пришел. Когда в деревне Сафизандж под Мервом мы зажжем на площади большой костер, всем собраться, переодевшись в черное, и поднять черные знамена», — сказал, якобы, непобедимый ныне Абу Муслим почти ровно два года назад. И народ пошел-из Герата, Нишапура, Балха и самого Мерва, и в какой-то момент идущая к костру толпа превратилась в реку, а впереди этой толпы палками гнали ослика с криками «проснись, Марван».

— Халифа прозвали «ишак» за то, что он без устали топает и топает по всем дорогам со своей армией, давя то одного бунтовщика, то другого, — пояснили мне выздоравливавшие соседи с их бесконечными вялыми разговорами. — Вот и дотопался. Пусть сделает что-нибудь с героем Хорасана, у которого теперь больше ста тысяч войска.

Уже через день мое плечо внимательно осмотрела женщина с бесстрастным лицом, сделала что-то очень болезненное, перевязала его заново и махнула мне рукой. И я понял, что больше можно ни за что не опасаться, кроме разве что чуть кольнувшего голода. Было это уже глубокой ночью, сам целитель Ашофте спал, не успев поесть, потому что весь день на него накатывался бесконечный поток мужчин с самыми жуткими ранами. «Кто же с кем воюет, если Наср ибн Сейяр мертв, а войска самого халифа сюда не показывают носа?» — удивился, помнится, я.

И хотел уже дотащиться обратно до лежанки и снова — спать, спать, когда рядом раздался тот же звук, что теперь постоянно снился мне после того страшного дня у убитого мастера вин: судорожный топот множества переступающих на месте копыт во дворе.

И прямо на меня, закрывая развевающимися накидками дрожащий свет ламп, за подмышки понесли какого-то человека. Ноги его волочились по земле, одну руку он придерживал другой, при этом, закинув голову, тонко, с хрипом, выл.

Там, где я стоял-то есть в главной палатке, у стола, где беспрерывно резали и зашивали все новых раненых, — не было уже никого. И поэтому вся эта разгоряченная толпа воинов бросилась прямо ко мне, перебивая друг друга и размахивая перед моим носом руками.

Я, еще плохо державшийся на ногах, махнул рукой ближайшей лекарской девушке, а дальше — мне оставалось лишь самому начать что-то делать, пока несчастный целитель протирал глаза и шел сюда.

— На стол, лицом вниз, и снимайте одежду с плеча и руки, — уверенно сказал я, и визжащего человека начали укладывать. Он с дрожью прижался щекой к плохо вымытой доске. Прямо передо мной оказался его совершенно безумный, желтый, как у зверя, глаз, в котором дрожали огоньки ламп.

— Сейчас придет лучший целитель в этой части света, — говорил я в ухо, высовывающееся из-под черных, маслянисто блестевших завитых волос, — и надо перестать бояться. Будет то, что будет. Но вам придется потерпеть — потому что боль на какое-то время станет еще страшнее. Если дернетесь — рука целителя тоже дрогнет и тогда будет еще хуже. А мы будем вас держать.

— И-и-и-и… — тихо подвывал человек, и с его совершенно мокрого лица на стол лились все новые капли пота, смешиваясь со слезами.

— Мервази, — выдохнул ему в лицо грязный воин, неловко пытавшийся снять с несчастного кожаную стеганую куртку. — Мервази! Хорасани! Хочешь, я отдам всю свою кровь за тебя?

В глазах его пылала любовь.

Так. Кого в этих краях могут называть вот так просто — «мервец» и «хорасанец», да еще и предлагать ему всю свою кровь? Интересные гости в нашем скромном доме боли и надежды. Вот только кто же ранил мервского барса?

— Кровь одного человека нельзя отдать другому, — сварливо ответил я воину (хотя в голове мелькнула мысль — а если можно? И как тогда это сделать — влить в жилы из кувшина?). — Ему сейчас нужна не кровь, а травы, снимающие боль. Или мак. Или хотя бы просто лед.

Но Ашофте, маленький, серьезный и собранный, уже шел к нам, расталкивая здоровенных воинов в железе. Вот он навис над раненым полководцем, которого я все так же держал, готовясь по команде целителя навалиться на несчастного всем своим весом.

— Белое вино двойной перегонки, половину растворить в воде одну часть к четырем, — бросил целитель женщинам. — Всех лишних — вон отсюда, всех вон, потому что боль будет такой, что…

Воины послушались его мгновенно, бросились вон, расталкивая друг друга, — и первым тот, что предлагал свою кровь.

— Свет, свет, все лампы сюда, — продолжал целитель побелевшими губами: увидел, наконец, кто лежит на его столе. — Ага, тут только чиркнули кончиком, это меч — мечи, это они могут, да… А вот дальше, к локтю… Уй-юй. Так, слушайте меня, повелитель: рука ваша останется цела, и даже будет работать. Кости целы. Но тут, у самого локтя, есть такая ямка, в ней проходят длинные серые нити — и если их задеть, то это такая жуткая боль, что… Поэтому сейчас надо терпеть и не шевелиться. Слышишь меня, ты, мальчишка? — вдруг обратился он ко мне. — А вот что было бы, если бы у меня под лежанкой не оставался бы последний — самый последний! — мешочек одного густого, такого коричневатого кое-чего? Что бы тогда было, а?

От стыда за дом Маниахов я наклонил голову. А Ашофте уже отсыпал что-то из принесенного им с собой флакончика, отдавал новые приказы, ему несли чистые тряпки, вино, иглы и нити, ножи — весь этот жуткий арсенал, которого я боялся также, как и когда сам лежал на этом столе.

— Ага… — бормотал великий лекарь себе под нос, — вот это место надо просто закрыть… вот, эта штука уже действует — боль стала маленькой, она испугалась нас с вами… это что же, у вас не было щита, и вы попытались отбить удар голой рукой в одной коже?

— И-и, а-а, — выдохнул лежавший мне в ухо. От него удушливо пахло розой.

Но мучения его были близки к концу.

И очень скоро стоявший на собственных ногах и отряхивавший липших к нему соратников непобедимый Абу Муслим уже говорил целителю, с детской искренностью улыбаясь еще мокрым лицом:

— Я никогда вам этого не забуду. И вам тоже, — последнее было обращено уже ко мне.

И мы с Ашофте одновременно приложили руки к сердцам.

Прошел еще один день, лихорадка моя спала, плечо дергало теперь уверенной и утихающей болью. И тут я понял, что хочется не просто пить — воду здесь носили всем, и помногу, — а и съесть что-то. Кроме той очень странной еды, которая иногда доставалась мне с какими-то непонятными промежутками: бледный суп с кубиками овощей типа редиски или с парой мясных жил, сероватый хлеб… Хотя спать все еще хотелось больше.

На четвертое, кажется, утро я вдруг обнаружил, что попросту хорошо себя чувствую — хотя ноги были еще слабыми, зато я теперь был весь каким-то непривычно легким и пустым внутри.

И непривычно злым. Мне чего-то очень не хватало.

Я начал обследовать то место, где оказался (о выходе из ворот пока думать не хотелось). Это был двор, большой двор с редкими деревьями, окруженный со всех сторон длинными галереями, покоившимися на деревянных и каменных столбах-колоннах. Все вместе — типичный караван-сарай (видимо, в прошлом тут он, из числа дешевых, и помещался). Но поскольку в городе уже было жарко, то большая часть больных, как и я сам, помещались под шатрами, рядами раскинутыми во дворе.

А сзади двора были кухни и — большая помойка. Состоявшая из глиняных сосудов и стоявших один на другом мешков. Располагалось же это все хозяйство на широких плитах из желтоватого камня.

И у самого краешка одной такой плиты я обнаружил выпавшую откуда-то довольно внушительную кучку абрикосовых косточек. Видимо, здешний повар бросил в котел сушеный урюк, а потом, употребив в дело мякоть, косточки выбросил, как и положено.

От ближайшего помойного мешка эти косточки лежали шагах в двух. То есть отдельно от всего остального. И хотя у меня не было никаких иллюзий насчет внешней стороны косточек — их мог даже обсасывать какой-нибудь человек, а то и животное, — а что касается ядрышек (я представил их себе весьма ясно, эти нежно-коричневые продолговатые ядрышки в морщинистой коричневатой кожице, со слегка горьковатой и скрипящей на зубах сердцевинкой), то их не касалось еще ничто в мире. Чище их ничего быть не могло.

Я внимательно огляделся по сторонам — никого.

Потом нашел поблизости подходящий камень.

Я остановился, только когда от кучки остались лишь пустые скорлупки, темные влажные пятна на которых быстро съеживались на солнце.

Посидел немного в задумчивости и сказал себе: не только для самого богатого человека Самарканда, но и вообще для любого человека ниже, наверное, пасть уже невозможно. Пора думать, что делать дальше.

Глава 7

ДАПИРТАТ ГОРОДА МЕРВА

И я пошел искать целителя.

Ашофте сидел на корточках у стенки, безвольно опустив кисти рук. Было еще утро, но лицо его выглядело совершенно измученным.

— А, ну вот, — поприветствовал он меня. — И что, уже ходим? Наверное, есть уже хочется? Повезло. Еще два денька — и…

Он кивнул в сторону ворот.

Я глубоко вздохнул под его выразительным взглядом. Взгляд этот говорил: не переживай, денег не возьму, откуда у тебя взяться деньгам.

Лежа в своем окровавленном углу, я уже успел подсчитать то, что звенело на донышке моего кошелька. Четыре дирхема. Один из них я мог бы вручить целителю, это было бы по крайней мере не совсем стыдно. В конце концов, на один дирхем можно купить целую овцу, живую или зарезанную, со шкурой, шерстью и мясом (что бы целитель делал с шерстью или кожей?), или огромный мешок фиников, или…

На три же оставшихся дирхема можно кормиться — но ведь где-то еще надо жить. И смешно надеяться, с такими деньгами, на обратный путь, даже если у меня хватило бы духу вернуться в винный дом за осликом. Если ослик — и дом, вместе с его волшебным вином, — еще существовали на свете.

Поэтому у меня появились вполне определенные мысли насчет того, что с этими остатками денег можно сделать.

На них следовало начать новое предприятие, которое хотя бы помогло мне вернуть силы за пару недель. И за это время придумать что-то поумнее. Как минимум, послать через кого-то письмо в Самарканд.

Знал я и о том, что это будет за предприятие.

Что я умею делать? Тут все просто, всего несколько дней назад я над этим размышлял. Прежде всего, мог торговать шелком (лучше всех в Самарканде, молчаливо добавил я), но для этого требовался немалый капитал, репутация, все то, что дом Маниахов завоевывал годами. Не говоря уж о том, как этот дом начал свою историю — с великого первого Маниаха, человека, который ездил с весьма деликатной миссией сначала к царю царей Ирана, потом к императору Бизанта. В результате чего в мире одной войной стало больше — но, пока шла война, в результате задуманной Маниахом сложной и хитрой операции был втихомолку создан знаменитый торговый путь к северу от моря Джурджан, в обход земель царя царей. И мир в результате изменился — да еще и к лучшему.

Такая работа, что было очевидно, в ближайшие дни меня не ожидала. И даже абрикосовых косточек на помойке можно было уже никогда не обнаружить.

Еще, как выяснилось, из меня мог бы получиться отличный караван-баши на пути из Самарканда в Чанъань и обратно. Но в нынешней ситуации это тоже вряд ли могло пригодиться. Так — а кто я еще? «Ты мальчик из хорошей семьи. А сейчас ты — дапирпат».

Вот и отлично. Значит, дапирпат. Такая работа в самый раз для человека, который еле-еле приходит в себя от раны. Тихая, сидячая. Осталось договориться кое о чем с целителем.

— Уважаемый Ашофте, — сказал я ему, — давайте начнем с самого начала. Итак, ваша больница вдруг перестала получать деньги от моего торгового дома. Произошло это (тут я вспомнил разговор с несчастным гением виноделия Адижером, который рассказывал мне, сколько времени он не видел никого из Самарканда) недели три-четыре назад. Так?

— Вы, значит, продолжаете утверждать, что ваше имя — Маниах, — устало отвечал мне целитель. — Хорошо. Два трупа у вашей лежанки и никакого следа тех, кто расправился с ними, — это почти доказательство. О вашем доме, знаете ли, многое рассказывают, и вот, пожалуйста… Допустим, вы и вправду Маниах — какой-нибудь там бедный родственник великих шелкоторговцев. Да, деньги от вашей семьи перестали поступать. Именно недели три-четыре назад. Хотите выразить мне сочувствие? Я найду, да, найду деньги здесь. Мне дадут. Пойду и попрошу. Если оторвусь от хорошо известного вам стола.

И госпиталь престанет быть нашим, мысленно добавил я.

— Деньги от семьи к вам придут, — заверил его я. — Но мне надо сначала прийти в себя. Как вы видели сами, у меня тут были всякие… неприятности. Поэтому я предлагаю вам все, что имею, — то есть себя. По вечерам я могу держать за плечи или ноги ваших раненых, как делал это уже два раза. Кстати, а тот, первый человек, который лежал там, когда меня привели, — он?..

— Умер, конечно, — угрюмо сказал Ашофте. — Кто ж такое выдержит. Так, что вы там только что говорили?

— Я буду работать на вас, — продолжал я. — Буду ухаживать за теми, что лежат там. Буду учиться.

— А за это, как положено ученику, сохраните свою лежанку и ту дохлую еду, которую мы здесь для вас наскребаем, — мгновенно понял он. — Тем временем найдете родных или друзей… Хм-хм. Вы не боитесь грязи и крови, мальчишка? Потому что этого тут у вас будет достаточно.

— Если путь целителя начинается с грязи и крови, — сказал я, — то пусть так.

— Путь целителя… — тяжело выговорил он. — Да нет, грязь и кровь — это и продолжение этого пути, и конец его. А начало — это когда вы смотрите на больного и говорите ему: я хочу, чтобы ты жил. Заметьте, он все равно может умереть. Но у меня тут лежат десятки, которые жили бы, если бы кто-то просто говорил с ними по вечерам, рассказывал потом мне, как идет их выздоровление. И вот еще что важно — чтобы кровь бежала правильно, надо разминать им руки, плечи, ноги, иногда осторожно — те места, где заживают раны. Нажимать на некоторые точки на теле. У меня это делать некому. А вот вы могли бы, простые вещи хотя бы выучили. Как я дошел до такого ужаса? — вдруг спросил он меня и себя. — Вы ведь слышали о школе Бухтишу в Джунди-Шапуре. Это не так далеко отсюда, в Ахвазе… Мы там целыми днями вели споры, что подмешать в лекарство, чтобы оно быстрее дошло до больного места. А в других случаях, наоборот, надо, чтобы оно шло туда постепенно и весь день. Мы придумали смеси разных лекарств с сахаром или с розовой водой. Все вроде бы по ромею Диоскориду, но очень, очень многое добавил и от себя. А тут-какой там Диоскорид, несут людей, которым надо отрезать остатки ноги или руки. Какое тут целительство, если это попросту мясной ряд на рынке? Да, я принимаю ваше предложение, мальчишка, но не надо мне говорить больше про дом Маниахов. Целителем вы, может, и не станете, денег, может быть, и не принесете, но предложение ваше хотя бы честно.

Вздохнув, я отправился к своей лежанке.

А следующим утром начал новую жизнь.

Итак, как минимум — две маленькие кисточки для согдийского письма. И парочка камышовых каламов для солидности. Чернила в запечатанном воском кувшинчике. Палетка для того, чтобы вылить туда каплю чернил и макать кисточку. Ах, как бы найти палочку туши из Поднебесной империи, пару стружек которой растираешь на такой палетке каждый раз заново — ведь есть же это все где-то в Мерве.

На чем пишут тут? Бумага из Поднебесной наверняка есть, но это роскошь. Вот папирус, по два листка каждого сорта. И еще надо купить твердую дощечку, чтобы уложить ее между колен на ковре, а уже на дощечке поместить папирус. И еще ведь сумку, чтобы все это переносить, такую, чтобы чернила не разливались… Деньги, деньги…

О, великий бог Небесный, еще ведь коврик. Такой, чтобы передо мной мог сесть и клиент, с недоверием следя за движением моей кисти.

Тут до меня дошло, что к месту своей будущей работы мне придется перемещаться, таща, как ослик, все эти орудия труда. И коврик поэтому нужен с завязочками.

Все это происходило среди мервской толпы, от которой у меня уже начинала кружиться голова. Потому что то была толпа, где большая часть мужчин буквально излучала сияние от бород и шевелюр, выглядывавших из-под разнообразных повязок. Сияли разные оттенки красного — от шафранной желтизны до темно-багрового тона. Страна красных людей, называли в последнее время Иран в Согде, где к столь вызывающему способу ухода за растительностью на голове так и не приучились.

Женщины же, с косами, спускавшимися из-под шапочек… На них смотреть, после того что произошло в доме бедняги Адижера, мне почему-то до сих пор не хотелось.

Зато когда я вышел, наконец, с того ближайшего рынка, где закупал приспособления для своей будущей работы, и добрался до цели — я запрокинул голову и замер в такой позе надолго.

Кто же строил этот ужас много веков назад? Весь Согд и, наверное, весь Иран усеян замками, возвышающимися как потемневшие зубы среди гор и долин. Таких сооружений нет нигде в мире — ни низкие и длинные городские стены Поднебесной империи, ни армейские лагеря, которые могут раскидывать мгновенно и где угодно армии императора Бизанта, на замки эти не похожи.

Но мервская крепость была попросту громадной, несуразных размеров горой, возносящейся среди оазиса на берегу реки. Ее круглые башни цвета песка сминались в складки стен, и далеко вверху их неровные черные края сменялись нестерпимым сиянием неба, расчерченного крестиками коршунов. От этих каменных глыб становилось попросту страшно.

Ворота в крепость между двумя тяжелыми входными башнями были запружены разноцветным народом, который входил и выходил с площади, помещавшейся между давящими землю стенами, исполосованными зигзагами высеченных в камне ступеней — воинам ведь нужно было как-то подниматься наверх.

Здесь, на внутренней площади, были также дома и домики, прилепившиеся к подножию стен. Некоторые обитатели без особого успеха пытались высверлить дыры в самих стенах — ведь, в конце концов, стены и башни эти были просто громадной массой спрессованной земли и старого камня, внутри у них ничего не было. Но с дырами лучше получалось у ласточек.

Залитая беспощадным солнцем северная сторона площади была почти пуста, зато на южной стороне, в тени, народ толпился в огромных количествах — букашки у подножия чудовищных строений.

Там, под чинарой, в прохладе, я и нашел то, что мне было нужно.

Трех человек, сидевших в рядочек. Одного постарше, чернобородого, похоже — из тех людей народа арабийя, что родились уже здесь, в Хорасане. И двух помоложе (у одного был несуразно большой нос). Тоже местных, шафранноволосых, чуть заносчиво посмотревших на меня, быстро приложивших руки к сердцам и снова склонивших головы к своим папирусам.

Папируса было много, потому что каждый из троицы сидел на коврике и активно орудовал кистью или каламом. Перед каждым терпеливо ждали клиенты. И — к моей радости — клиентов было чуть больше, на целых четырех человек больше, чем дапирпатов.

После долгих вежливых разговоров с чернобородым (смешанной крови, в результате чего у него было целых два имени, Ажир — иранское и что-то вроде Хусейн ибн Ибрахим — имя народа завоевателей) я расстелил свой коврик по левую руку от него, ближе к воротам, оставив двух явно недоброжелательных конкурентов дальше, справа. Ряд дапирпатов теперь начинался с меня. Я удовлетворенно вздохнул и начал осматриваться с немалым интересом.

Здесь был эпицентр мервского бунта. Потому что в какой-то точке уходящая, как река в ущелье между громадных башен, площадь оказывалась уже полупустой. Эта часть ее отделялась от прочей воинами в броне, а дальше, за их спинами, были крыши домиков или навесы шатров среди ужасающе старых, искореженных деревьев.

Там помещалась новая власть.

Мервский барс и его приближенные здесь не ночевали. Но, как я очень скоро узнал, время от времени, иногда — каждый день, они один за другим или группами проезжали на отличных конях между башнями входных ворот и следовали туда, в охраняемую воинами глубину. А толпа, которая, похоже, только для этого и собиралась, восторженно вопила и плакала, глотая поднятую копытами оранжевую пыль.

А потом люди шли к властителям с прошениями.

Прошения же надо было сначала написать.

Работа моя началась сразу же после того, как коврик был раскатан. Я старался не слишком присматриваться к местному жителю, снабженному тяжелым носом и ироничными глазами, который, в свою очередь, также пытался не обращать на меня слишком много внимания. Но, наконец, он сдался:

— Новенький, на каких языках пишете?

— Я? Пехлеви и согдийский, уважаемый. Вряд ли вас заинтересует язык Поднебесной империи, — скромно добавил я.

Носатый человек вздохнул и сказал что-то насчет необходимости писать на языке народа арабийя.

— Мы же в Иране, — еще более скромно отозвался я. И завоевал себе этим нового друга. А потом прибавил: — Вопрос не в том, на каких языках я пишу, а в том, на каких языках это письмо будут читать.

То, что все мервские жители, независимо от их происхождения, понимали язык Ирана, я уже узнал у соседствующего со мной Ажира. И подавать им прошения на языке завоевателей было необязательно. В конце концов, власть халифа здесь была закончена.

Дальше пошел нелегкий разговор о деньгах. К моему разочарованию, я уже знал, что цены на работу дапирпата измеряются отнюдь не в дирхемах, а в даниках. Клиент же выражал вежливые сомнения насчет моих способностей и даже почерка (что было просто возмутительно) — и так все шло, пока я не предложил ему заплатить мне уже потом, когда прошение его примут.

И клиент страшно удивился:

— А что мне помешает в таком случае пройти мимо вас и выйти в ворота?

— Но, вы же, уважаемый, хотите, чтобы у вас что-то получилось? — поинтересовался я. — А для этого вам нужна будет помощь тех сил, которые знают, что такое справедливость?

И я поднял палец вверх.

Заказ был сделан и принят, и я начал заполнять одну за другой строчки обращения: Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, славному аль-Хорасани и аль-Мервази… в общем, Абу Муслиму. А затем клиент мой задумался, а я со злорадством наблюдал за этими муками, а потом предложил просто сказать мне нормальными словами, что ему надо, а я уже составлю письмо сам — просто, ясно и сразу начиная с главного.

А надо ему было, чтобы его освободили от уплаты джизии, по той причине, что не только он сам, но и отец его чтили истинного пророка (мир ему), а в таком случае не должны были платить. Нечестивые прежние правители не желали слушать беднягу и…

Я прилежно макнул кисточку в маслянистую черную жидкость.

И уже через три дня оказалось, что моя репутация сносного дапирпата установилась; кое-кого попросту привлекла моя согдийская внешность и хорошие манеры, кто-то считал лишь, что я не хуже других трех, и так далее.

И я раз за разом писал слезные просьбы оплоту справедливости — Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, аль-Хорасани…

Бунт — это вроде спектакля на Западном рынке Чанъани. Он вызывает массу сильных чувств, но спектакль рано или поздно заканчивается. И тогда вождю бунта приходится заниматься теми самыми делами, ради которых народ пошел к нему толпой в черных одеждах.

А дела эти, как я убедился, сводились ровно к тому же самому, что происходило у нас в Самарканде. Слова «джизия» и «харадж» я мог теперь писать заранее и вслепую. Толпы народа требовали от Абу Муслима справедливого налогообложения и возвращения земель. Которые отошли раньше к смуглым представителям народа арабийя, которые — в свою очередь — должны были что-то с них платить. И — самое сложное из всего — нескончаемая смена халифов в Дамаске полностью запутала вопрос о том, как связаны бог и налог. Посетители пустых храмов, чтящие пророка Мухаммеда, платить были должны куда меньше. Но никто в халифате не ожидал, что новому пророку начнут поклоняться еще и завоеванные хорасанцы с согдийцами, числом все больше и больше. И требовать, понятное дело, чтобы налога с них теперь не брали. Халифы так и не решили, что делать в таких случаях. Хуже того, у каждого из них были свои ответы на этот вопрос. И налог с новообращенных то брали, то не брали.

Вся эта ситуация как раз и питала все славные, страшные и безнадежные войны моего Согда. Наблюдать теперь ее же на территории врага — или уже бывшей территории врага? — доставляло мне немалое удовольствие.

Сможет ли молодой и, как я слышал, неграмотный человек, который победил во всех своих битвах, теперь разобраться во всем этом хаосе? — размышлял я, неся домой — то есть в больницу, — свой тощий коврик, сумку с дапирпатскими инструментами, горстку сушеного черного винограда, горстку рыжей кураги, пучок зелени и горячую еще лепешку, в тесто которой был добавлен жаренный в бараньем жире лук.

Нес я все это не себе. Сам я успел к тому времени съесть целую лепешку и немало мясного супа. Все прочее было подарком для двух моих подопечных.

Потому что к тому времени я уже успел обойти много лежанок и нашел там немало людей, которые как бы парили между болезнью и выздоровлением.

Я всматривался в их лица, пробовал, под нетерпеливым взглядом Ашофте, нажимать пальцами на какие-то точки их немытых, плохо пахнущих тел. Начинал даже понимать, как много можно сделать голыми руками. Определял заодно пульс, правильный и неправильный.

И еще — я искал людей из Согда, одного, другого, третьего. Людей, которые так и не могли прийти в себя после жутких ран, полученных непонятно в каких битвах и схватках. Первый из них обнаружился очень быстро.

— Как тебя зовут, брат? — сказал я как-то на языке родного Согда юноше, чье лицо приобрело уже постоянный, наверное, цвет зеленых оливок из Иерусалима.

— Нанивандак, — без особого труда, но и без желания сказал он, не глядя на меня. И я вздрогнул: мы были почти тезками, имена наши посвящали нас одной и той же Нани, древней богине нашей страны.

Мои пальцы начали путь по его ноге, что была буквально разворочена копьем, которое прикололо его два месяца назад к седлу. «Нога уже почти цела, он даже избавился бы от хромоты — но все не встает, то одна болезнь, то другая, боюсь, он тоже умрет, потому что левая сторона его сердца не производит больше духа жизни», — вспомнил я сокрушенный шепот Ашофте.

— Я заставляю кровь бежать по твоей ноге быстрее, — сказал я юноше. — Завтра я обязательно подойду к тебе снова и отправлю ее бегать веселее уже по шее, вверх и вниз.

И тут юноша повернул голову и начал вглядываться в мое лицо.

— Меня называют Ястреб, — сказал я ему. — Ты слышал о таком?

Он молча смотрел на меня — и глаза его постепенно менялись. Он не верил мне. Но очень хотел верить. И — вот чудо — он слышал о Ястребе.

— А еще, — сказали мои губы, и я хорошо помню, что это сказали они сами, не я, а кто-то другой за меня, — а еще — я хочу, чтобы ты жил.

На десятое утро я, как и всегда, нырнул в спасительную тень под чинарой, чтобы обнаружить, что и мой друг Ажир работает не покладая калама, и двое сидящих справа от него дапирпатов тоже без устали делают что-то со своими папирусами, и меня — именно меня — поджидает уже парочка жителей славного бунтующего города Мерва. И к тем двум дирхемам, которые я, несмотря на ежедневные расходы, заработал своим трудом, скоро добавится третий.

Я раскатал ковер и начал доставать чернила.

И вот тут случилось событие — или целая цепочка событий, с которых, собственно, и началась в очередной раз совсем новая для меня жизнь.

Очередная цепочка верблюдов в серых клоках пыльной шерсти вплыла во двор мервской крепости, чуть не пройдясь мягкими копытами по нашим коврикам. Еще до того, как первый верблюд остановился, по всклокоченному боку его сполз шустрый смуглый мальчишка с полными любопытства глазами. Он успел два раза обежать вокруг верблюда, пока с другой стороны его слезал несуразный, долговязый и темнолицый молодой человек с жидкими и неопрятными волосами странного бледно-оранжевого цвета.

— Абу Джафар, казначей какого-то там дома Аббаса, — с неодобрением сказал Ажир справа от меня. — Опять, значит, пожаловал. Кличка — Абу-д-даник, человек-копеечка.

«Какой-то» дом Аббаса? Это означало, что мне попросту упал на голову один из тех людей, который… тут я начал вспоминать кое-что из рассказанного братом. Самое время было подойти к этим людям и сказать… что? «Мир вам, я самый богатый из торговцев Самарканда, мой дедушка дал вашим предкам, потомкам Аббаса, их первые серьезные деньги на организацию мятежа. А сейчас случилось так, что я по бедности работаю дапирпатом здесь, в Мерве, поэтому как насчет того, чтобы теперь уже вы дали мне немножко денег, поскольку очень хочется вкусно поесть, поспать в приличном месте и трогаться, наконец, домой». М-да, не очень-то удачная идея, но…

Но в этот момент я во все глаза смотрел на еще одного путника из этого каравана, одетого на редкость чисто и респектабельно в сравнении с человеком-копеечкой. Он с осторожностью спускался с верблюжьего бока прямо напротив меня и моих письменных приборов, по сути к моим ногам. Помогал ему молодой раб с пятнистым от оспы лицом.

Этот обладатель лучащихся добротой голубых глаз среди множества морщин и мягкой седой бородки был не просто мне знаком. Он был очень хорошо мне знаком.

Когда он приезжал в былые времена во главе целой кавалькады в Самарканд — в том числе и для того, чтобы посетить наш дом, — то посмотреть на него сбегались многие.

Потому что приезжал он из великого города за переправой через Окс, города среди равнины, кончавшейся немыслимо высокой стеной крутых голых вершин Гиндукуша. А если ехать дальше его города, то там был Бамиан, с двумя громадными каменными статуями Учителя Фо (как называли его в моей любимой империи). А еще дальше — волшебный край, Гандхара, где статуи того же пророка были меньше, но исполнены волшебной красоты, лица их были как живые и сияли теплыми, чуть отрешенными улыбками.

Сердцем же всего этого края был город Балх. В центре Балха высилась, как гора, остроконечная ступа, под основанием которой хранилась драгоценная реликвия — два обугленных сустава с погребального костра Учителя Фо, бывшего когда-то принцем Гаутамой.

Вокруг ступы стоял обширный, как город в городе, монастырь; настоятели его были одновременно и правителями всей страны. Звались они «парамака», но поскольку титул этот давно уже передавался по наследству, в одной и той же семье, то он стал фамилией — Бармак.

И последний из Бармаков — тот, которому раб с пятнистым от оспы лицом отряхивал сейчас дорожную абу, — был человеком, который сорок пять лет назад встретил миром еще только мечтавшие о разгроме Самарканда армии Кутайбы ибн Муслима. Повинуясь слову своего настоятеля, монастырь Учителя Фо без малейших мучений, чуть ли не за день, стал храмом нового пророка. И Балх стал частью империи халифа — также без каких-либо лишних жертв.

Историю эту самаркандцы и сегодня вспоминают кто с осуждением, кто с завистью, грустя о сожженных зверем Кутайбой храмах.

В общем, с немалым изумлением я, сидевший с кисточкой в руке под стеной, понял, что передо мной бывший — или не бывший, а нынешний? — царь Балха, Бактрии на языке ромеев, властитель страны лучших в мире верблюдов и отличного боевого железа.

— Бармак из дома Бармаков, что делаете вы здесь? — вырвалось у меня.

Обаятельный старец как раз в этот момент, в лишенной малейшего величия позе, опирался ладонями о колени, пытаясь размять ноги. Это было в двух шагах от меня.

Услышав мой клич, он выпрямился, повернулся, посмотрел на меня прищурено несколько мгновений и сказал «ха». Потом, заулыбавшись, начал было произносить «Мани…», — но остановился, начав жевать губами и размышлять — а стоит ли здесь и сейчас произносить вслух такую фамилию, как моя. И, наконец, решил выразиться уклончиво:

— Милый вы мой дружочек, как это интересно и как правильно, что вы здесь. Я-то слышал, что вы совсем в других местах, — а вот как все оборачивается. Я так рад.

И властитель страны верблюдов снова засиял улыбкой.

— А что касается вашего вопроса, — продолжил он после небольшой паузы, — то на него даже можно и ответить, причем очень просто. Я — наставник вот этого мальчика. Прекрасное занятие, не хуже, чем… хм… быть дапирпатом в мервской крепости. И оно мне очень нравится, между нами говоря. Но я вам столько хотел бы рассказать, и давайте… давайте увидимся завтра вот за теми воротами перед закатом, покажу вам удивительный ресторан не более чем в трехстах шагах отсюда. Вы ведь впервые в Мерве? Вот видите, тогда моя идея абсолютно уместна…

Обняв шустрого смуглого мальчишку за плечи, владыка Балха тронулся плавной походкой за человеком-копеечкой, который маршировал уже, нелепо размахивая руками, в глубину площади, к крышам, под которыми помещалась власть Хорасана.

Что это за мальчик такой, чей наставник — царь из древнего и безмерно уважаемого рода? И что делает этот царь рядом с каким-то казначеем бунтующего дома Аббаса?

Но во двор уже въезжал новый караван — видно, Абу Муслим собирал сегодня серьезных гостей. Храпели и гордо клонили к пыльной земле шеи угольно-черные боевые иранские кони. Всадники — их было всего звенели кольчатой броней. А тот, что ехал впереди, был просто великолепен. Если человек по кличке Юкук был хорош, но красивым его назвать было никак нельзя, то этот был красив без всяких сомнений, да еще и, в отличие от Юкука, молод — лет двадцать пять, тридцать, не больше. Странным выглядел его нос, с резкой горбинкой, после которой нос этот спускался вертикально вниз, напоминая лезвие боевого топора. А гордая посадка головы, завитые изящными волнами волосы и смелые глаза делали общую картину невиданно эффектной.

«Слишком хорош», подумал я из своего тенистого убежища, холодно наблюдая за красавцем, который, улыбаясь, медленно продвигался вперед среди восторженной толпы. «Если кто-то хорош до такой степени — жди беды, наверняка или кровавый убийца, или глуп, как баран, — допустим, во всем, кроме войны».

Но красавец успел тем временем проехать в глубину двора, туда, где никакой толпы не было, а стояли лишь воины Абу Муслима, опираясь на копья. Дальше мне трудно было что-то разглядеть. Впрочем, в ворота въезжал уже новый воин с двумя чакирами по бокам, не красавец и постарше предыдущего. Не иранец, явно из народа арабийя, с сединой в черной бороде. Он, прикладывая руку к сердцу, кланялся толпе — вправо, влево, назад.

Я отрешенно наблюдал за этим зрелищем, размышляя о Бармаке, деньгах, дороге домой. А тем временем влюбленные в своих воинов, воинов непобедимого Абу Муслима, мервцы понесли им то, чем торговали тут, на площади, — какие-то ягоды, шарфы, чуть не коврики. О деньгах и речи не шло, торговцы умоляли народных любимцев взять что-то бесплатно или, скажем, на счастье прикоснуться к какому-нибудь товару. Даже два дапирпата, до сего дня безучастно сидевшие справа от Ажира и меня, замыкая наш ряд, поддались общему восторгу и двинулись в сторону воина с седеющей бородой. Одному удалось прикоснуться левой рукой к поясу народного героя, а второй — носатый, даже взял под уздцы его иранского рысака.

А дальше оставался пустяк: дернуть воина за пояс или, возможно, за складки одежды на груди — и он сам, клонясь от неожиданного рывка вниз, опустился на выставленное вертикально лезвие в руках моего бывшего соседа.

Я к этому моменту, неожиданно для себя, уже вскочил и сделал несколько шагов вперед с вытянутой предостерегающе рукой, но опоздал.

Зато я не опоздал с совершенно правильными в этой ситуации мыслями.

Я был человеком, одетым примерно так же, как убийцы, и просидевшим с ними бок о бок несколько дней. Объяснять, что я не имею никакого отношения к происшедшему, можно было бы ровно до того момента, как у меня спросили бы мое имя. А также где я живу, почему именно там, что за рана у меня в плече… Все это к преступлениям отнести было никак нельзя, но темы для разговора были явно неудачные.

А это означало, что моя карьера дапирпата закончена, что даже мои кисти, каламы и папирус подбирать не стоит, а следует продолжать делать то, что я в этот момент уже, собственно, и делал. То есть — вместо того чтобы, раскрыв рот, смотреть, как чакиры рубят убийц, а те шепчут свое «паиридезо», — очень быстро, прячась в самую середину возбужденно гудящей толпы, двигаться к воротам. И вон отсюда.

Бармак из дома Бармаков появился в Мерве как раз кстати, подумал я. Потому что больше никто здесь не поможет мне решить, что же делать — искать Заргису или сесть на лошадь, верблюда, осла, на все, что движется, и быстро двинуться по дороге на Самарканд, закончив со всем этим тягостным недоразумением.

Для этого оставалось только встретиться с Бармаком завтра — но так, чтобы никто во мне не опознал дапирпата, скрывшегося накануне с места преступления.

Впрочем, дапирпат, подумал я, вспоминая убийц, — это человек без лица, лицо ему заменяет чернильница, кисточки и калам, так что без этих приспособлений шансы у меня были неплохие.

И еще я думал, что, кажется, все-таки не хочу трогаться куда бы то ни было. Я хочу остаться здесь. У меня здесь появились дела.

Потому что я, в очередной раз вынужденный бежать и скрываться, начал всерьез сердиться.

Глава 8

РОЗА ИРАНА

— Милый мой Маниах, вы и представить не можете, в какое чудесное место я сейчас вас приведу, — сиял улыбкой, двигаясь ко мне, вчерашний владыка Балха. Только цари могут так щедро излучать благосклонность каждым движением, каждой складкой лба или щек — и при этом точно считать, сколько шагов они сделают вам навстречу, два или целых три.

Бармак из дома Бармаков был в светлых, широченных иранских шароварах, сверху которых лежали складки кремового муслина накидки. Шелковая белая бородка его была тщательно расчесана, и хотя он явно не разделял склонность народа арабийя к тяжелым ароматам, от него все-таки исходил чарующий запах — кажется, мяты и вербены.

— Повар еще жив — я специально узнавал, а это ведь замечательный человек, — продолжал он, ведя меня под руку. — Это великое искусство — сначала вы мелко нарезаете апельсиновую корочку и варите ее в молоке. Потом вымачиваете там же шафран. Потом — не знаю уж, что еще делаете. И этой жидкостью в нужный момент поливаете рис — вот так в этих краях придают совершенство плову. А как они подают фрукты! Как их отбирают! Но вам, я думаю, нужно будет что-то посущественнее. Баранья печень на углях? Да? Хоть немножечко? К ней подойдет красное мервское вино — уверен, что вы знаете, какая это прелесть.

Я чуть вздрогнул, а Бармак уже вел меня по дорожке сада, расчерченного на квадраты подстриженными кустами роз и гардений. Каждое ложе для обедающих помещалось в уединенном пространстве между этих зеленых, по пояс человеку, стен. И достаточно было откинуться на подушки, чтобы оказаться наедине с твоим собеседником среди аромата зелени и цветов. Жужжали струны, ласкал душу грустный голос певицы, бегали мальчики с мисками и большими блюдами. Я вздохнул.

— Позвольте же мне вас угостить, как не раз угощали меня в вашем доме, — продолжал, чуть задыхаясь от ходьбы, болтать благостный учитель. — Я так давно не развязывал собственный кошелек… Как там называется это мервское вино, кувшин которого стоит больше, чем целый верблюд…

Тут он краем глаза заметил, видимо, что-то в моем лице, но сделал вид, что это его не касается.

— Да расскажите же, что с вами произошло, Бармак, — наконец сумел вставить слово я. — Неужели вы действительно счастливы, уча какого-то смуглого парнишку? Вы повелитель Балха, Бармак. Царь. Мелик. Ихшид. Если вам надоела власть, то в конце концов вы могли бы попросту ничего не делать…

— А счастье в жизни вовсе не в том, чтобы ничего не делать, — расплылся он в хитрой улыбке верблюжонка. — Вы очень, очень молоды, Маниах, но когда-нибудь в вашей жизни наступит момент, когда вы спросите себя: а что же вы действительно хотели делать, хотели всю жизнь? Так, два летних супа и сладковатый слоеный хлеб, если здесь не разучились его печь, — с этакой корочкой… И та самая баранья печень… — осчастливил он улыбкой юношу, склонившегося к нам. — А что принести мне — вы знаете. Да, так вот, Маниах, власть, знаете ли, это не радость. И есть, кроме власти, такие интересные дела — хотя бы ваш великий предок и его замечательная история. Не морщитесь, я знаю, что вы слышать не можете его имя. И не желаете признавать себя его прямым потомком. Но согласитесь, что тысяча лет назад — это достаточно давно, чтобы спокойно относиться к совершенным им разрушениям и убийствам. А пройдет еще тысяча лет — да он будет попросту героем. И у ромеев, которые зовут его… как? — э-э, Александром. И у нас, зовущих его Искендером Двурогим.

— А пока что вы, как я знаю, вычислили настоящее имя той женщины, которую я с удовольствием признаю своей прародительницей, — вздохнул я.

— Это же так интересно! — воскликнул Бармак. — Женщина, остановившая кровавую руку разрушителя Согда. Она ведь не просто имя в старом свитке — она действительно из рода моих предков, да и ваших, Маниах, — вы думали о том, что у вас тоже есть права, хоть и не первоочередные, на трон Балха? Правда, до вас в этой очереди еще множество людей, но все же… Мы столько раз говорили об этом с вашим уважаемым дедом. Посмеивались, конечно.

— Вот расскажите-ка о другом, Бармак, — подхватил я, запуская зубы в лучшую за последний месяц моей жизни еду. — Царства Балха больше нет? Халиф или Абу Муслим отменили его?

— Да что вы, что вы, зачем же так, — помахал рукой он. — У меня ведь есть сынишка, вот ему я и передал власть. Не то чтобы он тоже увлекался этим делом — сегодня, знаете ли, есть места поважнее, чем Балх. А я сам… это ведь такое удовольствие — путешествовать, говорить с людьми, владеющими старыми книгами и документами… Но вы не дали мне договорить, — вдруг обвинил меня он. — О женщине по имени Рокшана я узнал все, что мог. И — вы правы — узнал про то, как ее на самом деле звали: Роушанак. А на древнем языке моей страны и вовсе — Вахшона. А пока я с ней разбирался, наткнулся на любопытный эпизод из жизни нашего героя, о чем вы, конечно, слышали. О том, что Искендер Двурогий якобы летал по небу на огромной птице-грифе. И часть его побед объясняется именно благодаря этому факту. Вот тут я зарылся в старые книги уже всерьез.

— Бармак, но чего только не говорят про Искендера! — запротестовал я. — Люди не летают на птицах. Таких птиц нет.

— Э-э-э, как вы поспешны, друг мой Маниах, — засветился улыбкой он. — Это сейчас таких птиц нет. Но ведь дело было больше тысячи лет назад. Что мы знаем про тех, древних, зверей и птиц? Я начал копаться не в летописях, а в легендах. Мне было интересно — говорится ли там о такой птице без всякой связи с именем Искендера? Так вот, что-то там есть. Да, что-то есть. И, наконец, такой факт многое объяснил бы. Все эти его победы, одна за другой. Вот представьте себе — полководец, способный подняться над полем битвы на высоту птичьего полета. Видящий, как бронированная конница обходит его с тыла, прикрываясь холмом или рощей. Машущий сверху рукой. Бросающий навстречу врагу отряд боевых слонов.

— А почему тогда не посадить верхом на десяток таких птиц лучников и не дать им обстрелять приближающегося противника? — предложил я.

— Маниах, вы позволяете своей фантазии взять над собой верх, — упрекнул меня он. — Если бы это было правдой, то летописи содержали бы хоть слово о таких лучниках. А в летописях ничего подобного нет, они четко говорят: одна огромная птица для полководца. А раз так…

И поднятые к закатному небу глаза его стали теплыми и задумчивыми.

— И вы этому всему учите того самого мальчика? — поинтересовался я, приканчивая суп.

— Этому, и мудрости Аристотеля — царя всех философов, и индийскому счету, который так интересует его отца («казначей дома Аббаса», вспомнилось мне), и языку Ирана… А читать ему священные книги мне не доверяют, конечно…

И тут я, сгрызший, как степной волк, уже немало бараньей печени, перевел взгляд на миску с едой в его руках.

В ней был рис, политый овощной подливкой. И еще он время от времени аккуратно отправлял в рот ломтики фруктов.

— Бармак, — сказал я, — вы не едите мяса. Вам не зря не доверяют говорить с мальчиком о священных книгах. Вы остаетесь почитателем того, кого у нас… о, бог Небесный, у нас… в Поднебесной называют Учителем Фо. А в Инде-принцем Гаутамой. Скажите мне, зачем же тогда вы отдали новым богам ваш монастырь? Завоеватели грозили вам смертью?

Он улыбнулся долгой мечтательной улыбкой.

— Учителю Фо все равно, какие слова произносят, обращаясь к нему, эти маленькие человечки там, внизу, — медленно проговорил он. — Все равно, на каком языке — он понимает их все. Человечки сами делают свою карму, тут им не поможешь. Но мы с вами, Маниах, мы — люди, которым карма в этом перерождении принесла невиданные подарки… Богатство, знания, ум… Вы ведь знаете, что в любой век, у любого народа едва ли один из тысячи тысяч может похвастаться такими знаниями, такими способностями, как у нас с вами. Остальные… — он доверительно наклонился ко мне, — они не знают и не хотят знать ничего, кроме своего маленького городка, рощицы фруктовых деревьев, дороги, уходящей за горизонт, — а что там, на этой дороге, еще дальше, им неинтересно… Вот скажите мне, самый богатый человек в Самарканде: как вы относитесь к этим людям?

Я раздраженно проглотил очередную порцию мяса.

— Что значит — как? Это ведь мои соотечественники. И… когда им больно, мне жалко их, какими бы они ни были. Как же еще к ним можно относиться?

Тут я увидел в глазах Бармака искреннее тепло.

— Вот именно, милый вы мой. И еще — мы за них в ответе. Поэтому я и сдал свой монастырь миром. Ведь мы с вами недаром получили наше богатство, Маниах. За него надо платить, и иногда дорого. Иногда нам приходится менять этот мир, наполненный страданиями. Кроме нас, некому это делать. И это невеселое занятие.

Кинув взгляд на свою более чем скромную одежду, я был вынужден мысленно признать: да, такое с нами случается. Платим. Иной раз весьма неожиданно.

— Наш монастырь был нужен людям, потому что нес исцеление или утешение больным, страдающим, испуганным. И какая разница, какое из имен бога мы, хранители монастыря, при этом произносим? Сегодня Балх существует, не разгромлен, как столь любимый мною Самарканд. Да у нас и не было шанса сопротивляться, если вы знаете, — вокруг голая равнина, всего-то пятнадцать тысяч воинов, Мерв уже завоеван… Мы выжили. И это главное. А вот теперь пришло время снова менять весь наш мир.

Низкий, спокойный голос певицы снова поплыл среди кустов.

— Пока что мир меняет нас, Бармак… Бог Небесный, кто же это поет?

— Я все думал: когда же вы заметите? Я знал нескольких человек, которые вот так сидели целый вечер, да даже и уходили, так и не ощутив, что происходило что-то необычное. А потом — на другой день, на следующей неделе — прибегали ко мне чуть не со стоном: государь, что это было, — я не могу забыть этот голос…

Я не видел певицу за порослью кустов. И не хотелось вытягивать шею и искать ее глазами. Хотелось слушать и улыбаться.

Она не старалась, как другие иранки, демонстрировать свое искусство, выводя эти удивительные персидские трели. Наоборот, иногда она не пела даже, а почти говорила, вполголоса, спокойно. Но голос ее, низкий, чистый, уверенный, мощный, делал каждое произнесенное слово невероятно значительным. По моей спине прошла волна восторженного холода.

Это, конечно, была простая музыка для ресторана, то веселая, то грустная. Но от веселых ее песен в горле вскипали слезы, а от грустных душа улыбалась мудрой улыбкой.

— А угадайте, Маниах, как она выглядит? — блеснув глазами, спросил Бармак, наблюдая за моими попытками все-таки вытянуть шею и покрутить головой.

— Не девочка, — мгновенно отозвался я. — Лет, может быть, даже тридцать. Очень высокая, с длинной, как бы изломанной фигурой, гордая, уверенная в себе. Лицо… светлые волосы, уложенные волной. Может быть, этот, знаете, большой иранский нос, как у хищной птицы, — но такой, что захватывает дыхание. Чересчур широкий рот. Значительное, гордое лицо, от которого трудно оторваться.

Голос стих, а Бармак тонко улыбнулся.

— Да, мой дружочек, описание ваше совсем не плохо… Гордая, уверенная в себе? Знаете, эта женщина год за годом пела по вечерам в ресторане — этом и других. За еду и за то, что дадут ей посетители. В особой гордости замечена тогда не была. А потом… она начала собирать у старух песни былых лет. Музыка двора сасанидских владык. Песни о проигранных век назад битвах и о давно умерших влюбленных. И вдруг, Маниах, — вдруг, совсем недавно, что-то случилось. На нее полился золотой дождь. Люди из других городов едут послушать ее. Оказалось, что вот эти старые песни — они то самое, что им надо. Что за народ эти иранцы! Десять с лишним десятилетий с тех пор, как вот там, на берегу реки, убили последнего их владыку — а они не забывают то время, они плачут о нем. И никогда не забудут.

Тут он повернулся к возникшей у него под боком маленькой толстой старушке, как будто слепленной кое-как из нескольких глиняных комков, полез под складки кремового муслина за кошельком, вытащил — не серебряный дирхем, а маленький, сверкнувший золотом динар дома Омейядов. Старушка, однако, на монету взглянула с недовольством.

— Да, Маниах, — продолжал он, рассматривая этот динар и вкладывая его, наконец, в протянутую пухлую руку, — вам повезло. Вы услышали великую женщину. Не старайтесь запомнить ее имя — мы называем ее Роза Ирана. Она греет наши души. Вот только до денег жадновата.

Тут он достал второй динар и со вздохом вложил его в руки замершей рядом старушки, неодобрительно посмотрев на нее снизу вверх.

Роза Ирана расплылась в счастливой улыбке, часть которой досталась мне, и проворно засеменила от нас по аллее.

— Бог иногда вкладывает душу не в то тело, что следовало бы, — завершил Бармак.

Сладкая грусть, вызванная музыкой и переполненными желудками, повисла над двором. Метнулись черные скобки ласточек в предзакатной бирюзе между кипарисами. «Цви, цви», — сказали они со своей высоты.

— Ах, как хорошо, — сказал удовлетворенный Бармак, пропуская через кулак снежную бородку. — Эта апельсиновая корочка в молоке и шафране — как нигде в мире… А знаете ли, — тут он чуть прихлопнул ладонью колено, — достойный вечер надо достойно закончить. Мальчики, я помню, вам неинтересны — значит, пара девочек лет шестнадцати-семнадцати будет в самый раз. Погладить ее по пухлой попке — кто знает, вдруг из этого выйдет что-то хорошее? Соглашайтесь, Маниах.

Он уже начал произносить слова «конечно, плачу сегодня я», как увидел что-то в моих глазах, и лицо его на мгновение стало неподвижным.

— Нет, это становится просто интересным, — другим голосом сказал он. — Что я вижу? Владелец самого громадного торгового дома Согда сидит, изображая из себя дапирпата, под стеной мервского замка, — ну, это выглядит естественно, поскольку имя этого человека все-таки Маниах. Который прибыл по этому поводу аж из Поднебесной империи. Я, знаете, даже не очень удивился, потому что момент сейчас как раз для… И мы можем не поражаться поэтому вашей весьма скромной черной одежде, которую вы носите, не меняя. Она очень уместна для того, что вы делаете. Но вот что интересно: как только я произношу слово «деньги», владелец торгового дома реагирует на это слово как-то чрезвычайно нервно. Вы заболели скупостью, Маниах? С очень богатыми людьми это случается. Но я сейчас каждый день общаюсь с таким больным… (тут он усмехнулся в бородку, а я попытался представить себе, о ком же речь)… и он ведет себя несколько по-иному. При слове «деньги» тот человек как бы чуточку., э-э-э… мрачнеет, а потом начинает долго и тщательно выяснять, о каких деньгах речь и на что их предполагается потратить. Может быть, семья каким-то образом лишила вас вашего законного богатства? Но как же тогда быть с вашей славой коммерческого гения Поднебесной империи? И почему вы, даже допустим, лишившись связи со своим знаменитым торговым домом, перебрались в самое неспокойное место в мире — в Мерв, да еще и в эту крепость? Не получается. Нет, Маниах, вы просто должны удовлетворить мое старческое любопытство. В вашей жизни происходит что-то чрезвычайно интересное — а я ничего об этом не знаю. Как же так?

Самым разумным, наверное, было бы загадочно промолчать и начать шутить на темы пухлых девочек. Но я тогда был, мягко говоря, неопытен. По разговору с человеком моего круга, в конце концов, я изголодался не меньше, чем по нормальной еде; вино и музыка были так прекрасны. А светлые глаза властителя Балха лучились таким веселым сочувствием.

— Бармак, — сказал я со вздохом, — пока вы занимались учительством и выясняли попутно интересные факты насчет больших боевых птиц, у меня случились странные события в жизни. Во-первых, была довольно неприятная поездка, особенно на отрезке между Бухарой и Мервом. Пришлось торопиться, попутно оставшись без денег. Во-вторых, в результате я сейчас зарабатываю на жизнь каламом. Дирхем в день, если очень повезет. Или — ничего. В третьих, хорошо, что кисть держат в правой руке, потому что с левой у меня проблемы, после одного неудачного — для меня — удара ножом. Так что ночи я пока еще провожу в больнице. За что очень благодарен доброму целителю. Мог бы и выгнать, поскольку платить мне нечем, кроме как услугами.

— Так, так, так… — округлил сочувствующие глаза мой любезный хозяин. — О каком именно ноже вы говорите?

— Тонкий нож с деревянной рукояткой, которая превращается в футляр, — мгновенно отозвался я, и только в конце фразы задумался: а надо ли было об этом рассказывать.

— Ах, — сказал Бармак, — ах, ах. А также ох. Делаем выводы, Маниах. Вы весьма поспешно выехали из Самарканда в Мерв, притом что и ваш приезд из империи тоже интересен сам по себе. По дороге за вами гнались, или же вас подстерегали. Деньги вы из-за этого потеряли. Но это еще понятно. А вот и непонятное: вы не смогли найти денег и по приезде в Мерв. То есть вам оказалось не к кому здесь идти. Более того, ведь семья могла просто прислать вам деньги — но и этого пока не произошло. А ведь путь в Самарканд совсем недолог. Ага, если на этом пути были неприятности у вас, значит, они могут быть и у кого-то другого из вашего дома… Маниах, знаете ли, что вы только что сказали мне? Что у вашего досточтимого дома произошел обрыв связи с теми людьми в Мерве, которые тут у него были. Значит, вы пытаетесь эту связь восстановить, что очевидно. А враг ваш, соответственно, старается этого не допустить… И наконец, тот самый кинжал. То есть люди, которые перерезали путь, — это не кто иные, как… И вы, по сути, для того, чтобы привести дела дома в порядок, должны разобраться вот именно с ними. С этими самыми людьми, кинжалы которых… скажем, прячутся в деревянном футляре. Как интересно! Как интересно! Да знаете ли, это лучшие новости из того, что я слышал за последние несколько недель. Потому что теперь многое стало понятнее.

Качая головой, он снова запустил руку в складки своей безупречной по чистоте одежды, вытащил длинный и толстый кожаный кошелек и, не открывая, вручил его мне.

— Девочки подождут до следующего раза, — сказал с некоторым сожалением наставник подрастающего поколения. — Это вам на первое время. Вы понимаете, что это не те суммы и не тот случай, чтобы говорить о возврате. Более того, вы получите в ближайшее время больше, гораздо больше. И это будут отнюдь не мои деньги. Столько, сколько вам потребуется, чтобы… В общем, разберитесь с этим подонками, Маниах, кроме вас это сделать, похоже, некому, — закончил бывший правитель Балха.

И это был совершенно не тот случай, чтобы я стал спорить или возражать.

Часть II Книга поэтов

Клянусь я искрами костра, которым сердце спалено, Моими вздохами, чей дым на волосах твоих лежит, Клянусь я жаждою души, изнывшей в поисках тебя, Клянусь я плотью, что сейчас, в тоске расплавившись, бурлит.

Глава 9

СКАЖИ МНЕ!

Я отдыхал, отдыхал со вкусом и всерьез, задумчиво поглядывая туда, где над широкой листвой чинар сияло вечернее небо цвета начищенной меди, все в угольных крестиках коршунов в вышине.

Происходило это через две недели после незабываемого ужина с Бармаком. Я сидел на ковре, расстеленном на деревянном полу веранды моего нового дома. Нет, даже не сидел, а полулежал, небрежно облокотившись на целую кучу упругих шершавых подушек, одна сторона которых, впрочем, ласкала ладонь нежностью атласа. И иногда лениво оглядывал расстилавшуюся у моих ног овальную площадь внутри мервской крепости.

Толпа на площади гудела в почтительном отдалении от моего жилища: женские косы, перевитые лентами и поблескивающие серебром украшений, или красные бороды и шевелюры над морем разноцветных одежд. Но все это великолепие было отделено от меня накинутыми на головы и плечи, как серые шали, кольчугами воинов Абу Муслима. Я помещался теперь в охраняемой ими части площади, там, где вершилась власть в Хорасане.

Здесь было спокойно и хорошо.

На голове у меня красовалась высокая, в целый локоть, невесомая шапка-калансува, обтянутая черным, тонким и нежным шелком с еле видным тканым рисунком. Это был не согдийский колпак (мягкий, чаще всего войлочный), а его иранский родственник, абсурдный в своей заносчивой высоте и кончающийся не конусом, а как бы маленьким плоским столиком, на который можно, наверное, было бы положить целый персик, а то и два. К голове же это сооружение крепилось широким витым жгутом, напоминавшим обыкновенную повязку: жгут как бы приземлял мой взлетавший в небеса головной убор.

На мне также была узкая куртка-куфтан с рукавами пузырем, из мягкого хлопка, но отделанная по краю широкой шелковой полосой — и тоже черная. Черными были и необъятные, как у Бармака, штаны-сардвили, и матерчатые сапожки с длинными мягкими носами. То есть я был полностью одет в цвет мервского бунта, не считая головного жгута, — тут из вредности характера я выбрал серебристую ткань, чтобы хоть как-то отличаться от толпы вокруг полководца. Да и толпа эта, как я заметил, сидя среди дапирпатов, тоже уже позволяла себе проблески цвета в своих одинаковых одеяниях цвета мрака.

Черным был и мой конь — да, да, у меня опять был конь (хватит осликов или верблюжьих вьюков), рослый иранский гигант, которого я назвал Шабдизом, животное со спокойным и гордым нравом. Я, правда, пока не особо утруждал его, держа на конюшне за стеной крепости и неспешно прогуливаясь на нем по городу раз в день после завтрака.

Что касается завтрака и вообще еды, то хотя я не рисковал посещать слишком часто любимый ресторан Бармака, но окружающие площади исследовал неплохо слушаясь в основном своего носа.

Запах Хорасана, запах Мерва… В чужом городе хорошо бродить вечером по темным улицам среди помаргивающих меж листвы огней и улавливать оттенки дыма. Здесь был совсем не тот дым, что в Самарканде, — а какой-то тягуче-сладкий. И даже те мясные и хлебные запахи, который он содержал, были иными, дразнящими, чрезмерно ароматными.

Однако же именно благодаря этим запахам большую часть времени, которую я проводил в своем новом жилище под южной, теневой, стеной мервской крепости, я все время — между завтраком и обедом, обедом и ужином — что-то ел, отрывая по кусочку (хлеб разных видов), или грыз (изумительные здешние орешки, со сладостями или просто так), или пил. Дав при этом себе слово остановиться, когда моя новая куртка затрещит по швам.

Две мои неизменные тени делали примерно то же, что и я, — то есть, боюсь, почти ничего, кроме изучения достоинств здешних рынков и кухонь. Первой тенью был вылечившийся, но еще довольно вялый Нанивандак, второй — самаркандец Махиан, тоже бывший солдат неизвестно чьей армии, которого мы с Ашофте совместными усилиями избавили от жжения в животе и тошноты, привязавшихся к нему после трех месяцев лечения от пары стреляных ран.

Впрочем, ночью они все-таки по очереди охраняли меня. То есть попросту перегораживали путь наверх, на второй этаж моего нового дома. Одной из стен ему служила песочного цвета бывшая кирпичная кладка, превратившаяся за бессчетные годы в горный склон, усеянный вмятинами и отверстиями, похожими на норы. Настил пола и вообще весь дом крепились не только к этой кладке, но еще и к искореженному старому стволу, похожему на застывшую глину и венчавшемуся запутанными толстыми ветвями, над которыми плескалась в ночной тишине листва.

Досталось мне это счастье удивительно легко.

Получив увесистый кожаный кошель от доброго Бармака, весь следующий день и вечер я провел в поиске и поглощении вкусной еды. И в размышлениях о том, что человек с таким кошельком, конечно, не должен спать среди храпящих и стонущих тел, да еще и шляться по всему городу. Достаточно вытащить одну такую монету, чтобы тебя, монету и тот кошелек, откуда она появилась, запомнила вся улица.

А улицы и рынки Мерва, как я начал замечать, были переполнены довольно ободранными людьми из множества ближних и дальних мест. Моя недолгая работа в качестве дапирпата рассказала мне все, что с этими людьми произошло. У них, детей Ирана или Согда, или у их отцов, была своя земля или другая собственность, но сто лет налогового грабежа и войн даром не проходят. Лишившиеся всего, эти люди сегодня умели только воевать — и то не всегда хорошо.

И даже дети народа арабийя, заброшенные на дальние восточные окраины империи халифа, а то и родившиеся здесь, тоже далеко не всегда преуспевали и поэтому явно чувствовали себя скорее частью местного пейзажа, чем завоевателями. Вдобавок они полюбили одежду Ирана, начали говорить на его языке и красить растительность на голове в различные оттенки красного. Так что их происхождение можно было вычислить разве что по темным лицам и особым очертаниям носа.

Собственно, ровно ту же картину я мог бы наблюдать каждый день и в Самарканде. Но Мерв ведь всегда был для меня городом завоевателей. Это отсюда, из стен этой крепости, конные тысячи Кутайбы ибн Муслима раз за разом переправлялись через серевшую под стенами крепости реку — и двигались в первый год на Пенджикент и обратно. Потом на Бухару и обратно, потом на Самарканд… Это сюда, в Мерв, гнали десятками тысяч рабов, везли имущество, награбленное по всему Согду.

И вот теперь я мог даже и здесь, в бывшем логове врага, наблюдать тот хаос, в который погружалась постепенно империя, за несколько десятилетий захватившая себе пространство от Чача и Фарханы на востоке до края земли, Андалуса, на западе. Пока наследники пророка завоевывали себе свой мир, у них все было хорошо. Как только им потребовалось грамотно, без войн, управлять завоеванным, все пошло наперекосяк.

И Абу Муслиму, как я теперь понимал, надо было лишь подать свой знаменитый ныне клич в деревне Сафизандж, чтобы к нему пошли тысячи. Новые тысячи были готовы пополнить его или любую другую армию и сегодня.

Мне все это не нравилось совершенно. В частности, и по той причине, что города, переполненные бедными, — плохой рынок сбыта для шелка.

А еще мне не то чтобы не нравились, но вызывали смущение некоторые особенности моего нынешнего положения.

С одной стороны, мне дали денег — которые, конечно, ничего не стоило вернуть Бармаку немедленно после приезда домой. С другой же стороны, так получилось, что я вроде бы пообещал кое-что за эти деньги сделать. Или, точнее, не нашел в себе сил отказаться. И даже не заметил, как это произошло.

Это сегодня я мгновенно бы понял, к чему столь неожиданно пришел разговор с добрым другом моего деда. И так же мгновенно сообразил бы, что имею дело не просто с покинувшим трон царем. Сегодня я легко бы догадался, что игра, в которую так уверенно и со вкусом играет бывший властитель Балха, наверняка сводится не только к посещению лучших ресторанов города Мерва.

А тогда, даже с тяжелым кошельком, привязанным к поясу штанов и бьющим по бедру, я еще не до конца понимал, что же со мной произошло и что означали прощальные слова Бармака:

— Вам потребуется неделя, чтобы прийти в себя, найти жилье, пусть хоть паршивую охрану и все прочее. Но потом нам с вами обязательно надо будет снова порадоваться жизни и серьезно поговорить обо всем. И вообще, давайте часто встречаться. Да хоть бы раз в три дня-почему нет? Дайте мне знать о себе, жду вас, милый дружочек!

И только наутро я понял, насколько неудобно мне было бы теперь отказываться от такого любезного приглашения. То есть, когда я только-только начинал слушать уверенный и печальный голос «розы Ирана», я был в отчаянном положении — но при этом относительно свободен. А когда этот прекрасный вечер был закончен, с моей свободой что-то произошло — пусть даже я к этому моменту нищим быть перестал.

Но и на следующий после ужина с Бармаком день я не спешил менять жизнь. Мысли мои крутились вокруг денег, убийц, коней, охраны — и одинокой женской фигуры на аллее сада, а пальцы разминали плечи очередного раненого согдийского солдата (его звали Авлад, как героя «Сказания о Рустаме»), подносили к его губам миску с лекарственным отваром. Красноглазый, как грызун, Ашофте тем временем нетерпеливо наблюдал за мной и подавал советы, пока две девушки, затаив дыхание, отмывали над медным тазиком кисти его рук, масляно блестевшие кровью. А третья прикасалась пропитанной лечебным отваром влажной тканью к моргающим глазам великого человека.

И только еще через сутки я бодрым шагом, все в той же черной больничной одежде, прошел между двух башен мервской крепости. Миновал место, где под слоем пыли угадывалась кровь убитого два дня назад пожилого всадника, и промаршировал легкой походкой дальше, туда, где под давящей на плечи броней высились воины Абу Муслима.

— Самаркандец Маниах из дома Маниахов хочет видеть повелителя Хорасана, — сказал я кому-то из людей в черном.

Тот нашел мне кого следует, видимо — секретаря, а он, скользнув взглядом по моей скромной одежде, выразил лицом усталость от жизни в целом. Но этого следовало ожидать, поэтому я добавил:

— Меня знает в лицо Бармак из Балха.

Вот тут посмотреть на меня вышли и другие люди, потом еще, и вдруг я как-то хорошо понял, что сейчас снова окажусь в непосредственной близости от юноши, который не так давно мелко дрожал в моих руках, борясь с дикой болью.

Меня усадили на коврик у входа в какой-то довольно скромный двор, и я, вздохнув, начал повторять в уме то, что собирался ему — или кому-то из его приближенных — сказать. Собственно, сказать мне надо было совсем немного, сюда приходили с просьбами посерьезней, чем моя.

Сидя в ожидании, я начал размышлять о том, как бунтовщик принимает посетителей. К повелителю правоверных, халифу, обитателю Зеленого дворца в Дамаске, полагалось, как всем было известно, приходить, вымывшись лишний раз, в чистых одеждах, под которые следовало надевать стеганую куртку — джуббу, дабы запах визитера (если таковой даже после мытья оставался) не оскорблял халифа. Положено было также источать ароматы роз, фиалок, кедра и так далее. В данный момент я вряд ли соответствовал этому требованию — хотя стирать одежду (или хотя бы части этой одежды) в простой воде, так же как осторожно вытирать тело мокрой тряпкой, я все эти дни отнюдь не избегал. Более того, я это проделывал и со своими — да, своими, — пациентами.

Но, с другой стороны, мервский барс не был повелителем правоверных. И для него многое, в том числе ритуал приемов, надо было отрабатывать заново.

Далее же — если ты находился перед лицом халифа — полагалось сесть на маленький молитвенный коврик напротив властелина трети мира, постараться при этом не оказаться выше его (мне это не грозило) и говорить с ним тихим голосом, обращаясь на «ты», потому что это было наиболее простым и искренним из обращений.

Если перед ним стояла еда, то вежливым считалось взять одну-другую щепотку вытянутыми вперед пальцами. О таких изобретениях согдийского (и иранского) ума, как двузубая вилка, речи тут не шло, тем более что еда народа арабийя этому не благоприятствовала.

Собственно, почти таким же был ритуал при дворе Светлого императора, главы дома Тан, — только там о еде речь не шла, да и «ты» было бы не очень уместным.

Но у Абу Муслима все оказалось совершенно по-другому.

Как бестелесный призрак, юноша с развевающимися завитыми локонами, струившимися из-под простой повязки, вылетел из-за угла. Два воина в толстых кожаных куртках и еще какие-то люди тщетно пытались его догнать — он буквально стелился над землей, тонкие полы абы летели за его плечами, движения были плавны и точны. Я понял, что в бою, пешем или конном, с этим человеком лучше не встречаться.

Секретарь в черном начал вполголоса что-то говорить, но Абу Муслим посмотрел на него с вежливым укором (тот замолчал на полуслове) и начал рассматривать меня с любопытством. Он силился что-то вспомнить. Тогда, с разорванным локтем, вопящий и жмурящийся от боли, он вряд ли приглядывался к человеку, который его держал, — но ведь затем он пришел в себя и всмотрелся в наши с целителем лица.

Вот на его губах появилась детская открытая улыбка.

— Маниах — это потом, друг мой Зияд, — снова отмахнулся он от секретаря. — Сначала — вот этот человек, который совсем недавно что-то хорошее для меня сделал. И хочет, наверное, сделать что-то еще. Я же сказал, что не забуду вас, мой дорогой. И не забыл. Ведь вы от целителя? Он был у меня всего два дня назад и сказал, что локоть в полном порядке, кожа тоже заживает. Так что же еще?

— Я сам от себя, — вежливо улыбнулся я. — И пришел совсем по другому делу. Ашофте не нужны мои услуги с вашим локтем, да и вообще я такой же его пациент, как и вы, повелитель Хорасана. Просто я случайно оказался тогда нужен, рядом больше никого не было.

Тут Абу Муслима окончательно догнала и окружила полукольцом его свита — я не без удивления увидел какого-то человека с лицом, закрытым белой полупрозрачной тканью, как у женщин Бизанта, а рядом с ним… красавца-воина с носом, как боевой топор. Того, что первым проехал вперед по двору крепости позавчера, после чего следующий всадник оказался насажен на нож убийцы. Я сразу насторожился — «слишком хорош», вспомнил я свой тогдашний приговор ему.

Зияд же снова начал бормотать на ухо Абу Муслиму.

— Ничего не понимаю, — с оттенком жалобной капризности сказал тот, снова полуобернувшись ко мне. — Вы — родственник семьи Маниахов? Той самой, из Самарканда?

— Я не родственник, — скромно сказал я. — Я глава этой семьи. Подтвердить это может один очень уважаемый человек по имени Бармак. (Тут юноша повернулся к воину-красавцу, произнес: «Халид», и они обменялись быстрыми тихими фразами.) А у Ашофте я оказался примерно так же, как и вы, — рана в плече. Ножевая рана… Знаете, есть тут некие личности — не далее как пару дней назад они нашли себе очередную жертву в двухстах шагах отсюда… Со мной им повезло меньше. Я был только ранен.

Если говорить абсолютно честно, то я мог бы не объяснять Абу Муслиму, кто и почему меня ранил, — но, каюсь, мне хотелось произвести на него впечатление.

И у меня это, кажется, получилось очень здорово.

Юный полководец еще раз обменялся взглядами с великолепным воином, потом махнул рукой всей свите (она разом отодвинулась), сделал несколько шагов к глухой белой стене дома, полуобернулся к ней и поднял к лицу обе руки, как будто в молитве. И замер в этой позе.

Воцарилась полная тишина — никто даже не шевелился.

Наконец он повернулся и подошел ко мне совсем близко — я снова услышал запах розового масла.

— Глава дома Маниахов здесь? Глава дома Маниахов пришел ко мне… в черной одежде?

— Сейчас мне не нужна другая, — отвечал я с некоторым раздражением.

— И чего же вы хотите? — спросил он. В его желтых глазах сияли веселые искры.

— Я хотел просить у повелителя разрешения поселиться на некоторое время где-нибудь здесь, — махнул я рукой в сторону домиков. — Это как-то безопаснее. И еще — держать при себе нескольких чакиров.

— Ах, еще и собственные чакиры? Прямо здесь? Как у иранского принца? — кажется, он начал давиться смехом.

— Нет, только десять человек, — сказал я наугад.

Он немедленно потерял интерес к этому вопросу — десять чакиров, с оружием или без, его явно не интересовали, — и начал о чем-то напряженно думать.

— И вы с этим пришли ко мне? — почти без выражения прошептал, наконец, он.

— А к кому здесь еще можно идти главе дома Маниахов? — так же тихо отвечал я.

Более того, в моем голосе было искреннее недоумение. Кто угодно ведь не мог селиться в этих домиках находившихся уже за линией охраны. А значит, нужно было разрешение… чье? При дворе Светлого императора я привычно шел к самому высшему из чиновников, который мог решить нужный мне вопрос. Собственно, и вообще было бы странным, если бы человек из рода Маниахов скромно обращался к кому-то из вторых и третьих людей по какому бы то ни было делу, — меня просто бы не поняли. Так что накануне я недолго размышлял насчет того, что мне делать, — и поступил бы так же, даже если бы деньги моей семьи не послужили той искрой, из которой и заполыхало пламя бунта в Хорасане. Другое дело, что говорить сейчас об этих деньгах вслух было бы невежливо.

Лицо Абу Муслима начало расплываться в улыбке, смысл которой мне был не вполне понятен. Потом он подошел еще на полшага и резким движением прижал меня к сердцу. И, вместе со мной, повернулся к свите:

— Этот человек, Маниах, глава дома Маниахов, — мой друг. Навсегда. Он будет жить здесь.

Он говорил с напором, будто кто-то мог осмелиться ему возразить. Все, естественно, молчали.

А потом Абу Муслим сказал пару слов насчет того, что мы еще будем видеться, и не раз, — и снова взметнулись в жаркий мервский воздух полы его абы. Полководец и бунтовщик скрылся в воротах того дома, у которого я до того сидел. А мне осталось лишь перекинуться парой слов с человеком по имени Зияд, Зияд ибн Салех: какой дом свободен, и так далее.

С того дня, хотя я, как и вся площадь, раза два видел издалека его летящую фигуру, мы с Абу Муслимом больше не разговаривали — впрочем, и времени прошло всего ничего.

Но в тот спокойный вечер, о котором сейчас речь, я был озабочен вовсе не возможными новыми встречами с мервским барсом, а чем-то совсем иным, поважнее.

Я собирался писать стихи.

То есть сидел на подушках, устремив взгляд на цветастую толпу, и отбивал ритм пальцем по колену.

Раньше, до Мерва, я не писал стихов никогда в жизни.

Началась моя жизнь в поэзии менее двух недель назад. Это было так: на следующее утро после визита к Абу Муслиму я пошел, с остановками и отдыхом, к домику, который назвал мне Бармак, — довольно далеко от больницы, в модном западном пригороде, возле канала Маджан.

Он встретил меня во дворе верхом на смирном муле и долго извинялся, что вынужден сейчас уехать, а я так же долго и вежливо мешал ему спуститься с мула и побеседовать со мной, стоя на твердой, утоптанной, бугристой желтоватой земле.

Я быстро рассказал ему о том, где теперь собираюсь поселиться, — и он расширил нежно-голубые глаза и восхищенно зацокал языком:

— Красивый ход! Между прочим, у меня вчера действительно справлялись, знаю ли я вас в лицо, — сообщил он. — Я был в затруднении, но решил во всем сознаться и вас живенько так описать. Теперь-то я понимаю, в чем дело.

Тут я высказал свою просьбу.

— Я немножко поразмышлял и, если я хоть что-то понимаю из происходящего, — поведал я Бармаку, — то похоже, что вы правы: эти люди каким-то образом держат под плотным контролем дорогу через Бухару. Не понимаю как — по ней ведь проезжают сотни путешественников.

— А это довольно просто — если они одновременно держат под контролем ваше тамошнее подворье и некоторые точки Самарканда, — мгновенно отозвался он, и глаза его заблестели смехом. — Передают информацию друг другу. И это значит, что их весьма много.

— Далее, в том же положении находится еще одна наша… точка, уже в Мерве, — продолжал я. — И будем на всякий случай считать, что больница тоже. Хотя я в этом не уверен, в больницу входят и выходят из нее десятки людей, теперь-то я понимаю, как это удобно. В общем, разбираться с этим буду не я — я в Бухару не собираюсь, — но в любом случае мне сейчас надо как-то отправить письмо брату.

— Да, да, Аспанаку, — так же мгновенно отреагировал бывший царь и на мгновение задумался. — Так, — сказал он после очень короткого размышления, — вы абсолютно точно обрисовали ситуацию, и понятно, что разбираться в ней не вам. Вы, конечно, можете отдать письмо мне — я пошлю его через Балх, и оно дойдет очень быстро и надежно. Но все же постарайтесь сделать его… безопасным, — заключил он.

Так, получив от Бармака то, зачем я приходил, я тронулся обратно в больницу с твердым намерением провести там последнюю ночь.

А по дороге приобрел новую кисточку и новую пару листков папируса, вместо брошенных во время недавнего бегства.

Но как сделать письмо безопасным? Согдийские купцы хорошо знают, что такое кодированные послания, а про то, как мой братец отправляет или получает письма, спрятанные в самых неожиданных местах (в конском копыте, в замазанном заново глиной и заново обожженном донышке кувшина и так далее), можно было бы написать целую поэму. Но я-то не имел в руках никаких таблиц для кодирования, и заодно никакого собственного опыта засовывания писем в странные места.

И тут, видимо, только что мелькнувшее в голове слово «поэма» навело меня на одну занятную мысль.

А что, если стать поэтом? Письмо в стихах… это не такая уж плохая идея в мире, где поют и пишут стихи все подряд.

Смысл послания, которое я собирался написать, был ясен. Мне для начала надо было сообщить братцу, что я в Мерве и жив, — хотя сам факт прихода письма это бы и означал. Далее же требовалось рассказать, что дела его в полном развале, причем везде — в Бухаре, в винном доме Адижера, в больнице, которая осталась без наших денег. Еще требовалось объяснить, что мне самому нужны деньги (жить за счет Бармака, естественно, я долго не собирался). А дальше надо было предоставить брату приятную возможность ответить мне и принести много, много извинений.

И, самое главное, надо было узнать у брата, кто такой Юкук, и правда ли, что он работал на Аспанака здесь, в Мерве. Потому что делать что-то в Мерве в одиночку было бы с моей стороны полным безумием. Так же как и в одиночку ехать домой. А с длинным воином под боком я бы себя чувствовал как минимум спокойнее.

Но я очень хорошо помнил, что еще в Бухаре решил стать самым трусливым трусом во всем мире. Юкук спас мне жизнь? Но мало ли по какой причине он мог это сделать. Он говорит, что работал здесь на брата? Пусть брат это и подтвердит.

Итак, оставалось только изложить все это стихами.

На славу великого Ли Бо, которому император собственной рукой размешивал суп, рассчитывать мне вряд ли стоило. Но в моей любимой Поднебесной империи простой стих мог сложить кто угодно, то есть любой человек с минимальным образованием. И не только в ней. И здесь, в сотрясаемой мятежами империи халифа, стихи пишут или писали все — рыночные бродяги из народа арабийя, генералы поверженного царя царей и такие же поверженные наместники повелителя правоверных.

Мир вокруг полон поэзии. И вообще, если человек чем-то отличается от животного, то тем, что это поэтичное животное.

Писать стихи просто, успокоил я себя.

Я представил себе медленный, прихотливый ритм уличных песен Ирана: письмо из Мерва, конечно, лучше писать на пехлеви. Постучал пальцами по колену. Так, теперь рифма: проще всего было, подражая этим самым уличным песням, взять строки, выстраивавшиеся парами, и найти одно лишь слово, которым бы все эти строки кончались. Такое слово, которое певцы выводят с особо тоскливым стоном.

И слово это родилось как-то сразу. Потому что чего я хотел попросить у Аспанака, кроме денег? Чтобы он дал мне ответ на мой вопрос насчет человека, отзывавшегося на кличку «Сова», — Юкука. То есть сказал бы, можно ему доверять или нет.

Скажи, брат: вот смысл моего главного вопроса.

Так, на пахнущей больницей плоской и жалкой лежанке, родились, в качестве первого наброска, такие же жалкие обрывки строк, которые ввергли меня в уныние:

Печальна Бухара — о, скажи мне! Разбит кувшин с вином, не склеишь — о, скажи мне! Тоска у лекаря в глазах — скажи! Мне верить ли сове — скажи, скажи!

Может быть, писать стихи все-таки труднее, чем я думал? Допустим, «печальна Бухара» — это неплохо. Но чем, собственно, она так опечалена? Тем, что из нее не выехать, чтобы за тобой не увязалась свежая пара убийц вместо других убийц, которых самих только что зарезали? И как в этом бреде разобраться, да еще описать его в стихах?

Ну, хорошо, где прячутся наблюдатели, почему у ворот нашего подворья сидят стражи и почему при этом там убивают тех, кто за мной следил, — это уже не моя работа. У брата это получится куда лучше.

Далее, не мое дело разбираться, что делать с винным хозяйством Адижера, кто и почему устроил на него налет. Пусть брат просто знает, что и там дело плохо. И что лекарь тоскует не просто так, а из-за денег-вот это надо дописать. Так, про деньги — это важно, они мне будут нужны самому. А с совой все ясно: дела хуже некуда, сижу, грущу, слушаю сову, потому что ночь, больше слушать некого, разве что свихнувшихся ишаков, если им приснится кошмар. В общем, полный крах всех надежд, и шпильки падают из поредевших волос — впрочем, это уже не из той поэзии.

Тут я, помнится, подумал, что было бы хорошей мыслью сложить стих из одних названий городов — умерших или на наших глазах рассыпающихся в прах, превращающихся в сонные деревни меж развалин. Где сегодня гордые Волюбилис, Септем, Хиспалис, Цезарея Августа, Панормус? От них останутся скоро одни имена.

«Печальна Бухара», повторил я не без удовольствия, вздохнул и без особого труда закончил начатое:

Печальна Бухара, и скакунов твоих не ждет, Как избежать недобрых глаз, сжигающих тебя, — скажи! Разбит кувшин с вином, не склеишь, не вернешь — Как справиться с такой потерей, о, скажи! Грустит целитель, глядя в кошелек пустой, И как его утешу, если беден сам, — скажи Одна сова ночная у меня в друзьях, Но можно ль мне довериться сове — скажи!

Гордый достигнутым, я покинул на следующее утро свое скорбное лежбище и снова пошел через весь город к Бармаку, по дороге обещая самому себе, что завтра же пойду выбирать коня.

Домик неподалеку от бывшего просторного обиталища Насра ибн Сейяра, в которое сейчас въехал, конечно же, Абу Муслим, оказался при внимательном взгляде весьма просторен. Он вмещал всю эту странную компанию — казначея Абу Джафара, помещавшегося с шустрым мальчиком в одной комнате, и придирчиво осмотревших меня при входе двух охранников, и раба с помеченной оспой лицом. В дальнем углу двора, в прохладной тени, я нашел и балхского повелителя.

— Я подумал, что такое письмо можно особо не прятать, — скрывая гордость, вручил я ему папирус.

Он оценил мою работу на редкость быстро.

— Кровь первого из Маниахов — не пустяк. Да, с этим можно ехать куда угодно, никто не придерется! — восхитился Бармак. — Пошленькая такая, тоскливая уличная песенка, даже скорее обрывок песенки. Великолепно!

Тут, посмотрев на мое лицо, он, кажется, понял, что сказал что-то не то. И поспешил утопить свою оплошность в потоке слов.

— Я немедленно перепишу несколько таких же коротеньких стихов, чтобы мой человек вез с собой их целую пачку, открыто, никуда не пряча и не запечатывая. Вот как вам такие строки:

Налей, хочу услышать я кувшина вздох. Звук струн похитил души те, что мы своими мнили, Но если так — налей! Грехи и горести мои — Как это черное вино, что скоро переполнит чашу, И их не искупить ничем.

М- да. Конечно, это я вам как бы пересказываю, на языке Ирана. И я не поэт, чтобы сделать достойный автора перевод. Неровный ритм, нет внутренней музыки — я передал вам лишь образы. На языке народа арабийя, однако, это звучит просто великолепно. Но эта штука покажется еще великолепнее, когда узнаешь, кто ее писал.

— Кто же? — слегка напряженно спросил я, начиная, впрочем, оттаивать.

— Валид! Халиф, повелитель правоверных. Какой был человек — вы удивитесь, если прочитаете все, что он написал. Необузданный, бешеный просто… И вы слышали, конечно, все эти рассказы про халифов из дома Омейядов — что Хишам пил вино только по пятницам, Абдальмалик — раз в месяц, но крепко выпивал. «Язид-винный» — который дрессировал обезьяну, забавлявшую его в попойках, — тот пил каждый день. А этот — Валид, второй из носивших это имя, наш с вами почти современник, — да вот я же сам встречался с ним — тот хотя пил через день, зато как! Впрочем, когда говорят, что он плавал в бассейне с вином, и отхлебывал так, что понижался уровень… Мы-то с вами знаем, что этого не может быть, люди столько не пьют. Да-с, но мы говорили о поэтах. Так, так, с кем же из них произошла одна занятная история — то ли это был аль-Ахтал, то ли Джарир, или аль-Фараздак. Но не Джамиль, хотя… у него любовь чиста и возвышенна, песни про его нежную Бутаину поют и сейчас. А, кажется, Омар ибн аль-Рабиа — он все больше сочинял про любовь и дам, путешествующих в Мекку, свеженько так, страстно. Так вот, история такая. Было это в Куфе, а не в Дамаске, — вы же знаете, что все философы и поэты почему-то обожают жить в этой Куфе, а ведь грязная дырища, не город, а хаос… Поэт наш написал тоскливую оду, обращенную к одной даме, с которой он толком и знаком не был, умоляя ее прислать ему во сне свой образ, чтобы он утешил его в одиноких ночах. Дама, растроганная дошедшими до нее строками, просила передать автору, что зачем же так страдать — пусть лучше, наоборот, он пришлет ей кое-что, а именно три динара, и она собственной персоной придет и утешит его.

Я окончательно успокоился и распрощался с Бармаком, обещая рассказать ему, куда конкретно переселюсь.

Ответ из Самарканда пришел на удивление быстро. Я уже жил в крепости, но больницу, верный слову, не забывал. И однажды Ашофте, во время ежевечернего посещения моих пациентов, чуть морщась и оглядываясь, сунул мне листочек и пугливо пошел вон. Потом остановился и повернулся.

— Мне пришли деньги, — сквозь зубы доложил он, уже избегая называть меня мальчишкой, но все еще не именуя Маниахом — И вам тоже.

Измятая бумажка содержала, что неудивительно, стихи.

Печаль любимой сердце жжет — отдай твою печаль, Я за печаль тебя благодарю. Слеза любимой как кристалл — дай выпить мне слезу, Я за слезу тебя благодарю. Совиных перьев седина — отрада и надежда, За верность я сову благодарю.

— Гаденыш, — сказал я в полумрак двора больницы, заполненный в это время вяло передвигающимися людьми.

Настроение мое всерьез испортилось.

Во-первых, проклятый братец превратил меня в женщину, и в этом качестве мне предстояло оставаться до конца нашей переписки, если я как-то не извернусь. Во-вторых, очевидно, что его строки о моих слезах и печали содержали особо тонкое издевательство. А в третьих, предельно ясно, что его стих оказался попросту лучше моего, он был прост и ювелирно отделан — и вот это уже совсем паршиво.

Что касается смысла этого послания, то он был ясен. Две первые строфы, пусть и издевательские, были извинением и благодарностью одновременно, и ничего более. Ну, не совсем: если логично предположить, что строки ответного письма довольно точно следовали строкам моего, а там в начале речь шла о Бухаре, винном хозяйстве Адижера и плачущем без денег целителе, то ответ брата можно было выразить гораздо короче: спасибо, понял, дальше не твоя забота — разберусь сам.

А вот третья строфа даже на вид отличалась от первых двух — ритм был чуть сбит, тут не было слова «любимая» и трижды повторенного ключевого слова (в данном случае «сова»). Это означало, что строфа несет особый смысл, более чем очевидный: человека по имени Юкук называли верным, мне сообщали, что он — моя отрада и надежда. Так что на свой ключевой вопрос я получил ясный ответ.

И все было бы отлично, не будь этот ответ столь очевидно хорош.

«Сова, чьих перьев седина…» Я представил себе чуть седоватые виски длинного воина — а потом сову, сидящую на ветке в серебряном, с прозеленью, свете луны.

Нет, точно гаденыш.

Мое настроение не улучшил даже хорошо знакомый мне предмет, похожий на длинный, толстый кожаный канат. Вновь возникший Ашофте вынес мне его, так же постоянно оглядываясь, и я чуть не уронил эту штуковину: золото — приятная штука, но очень тяжелая.

Привязывая этот канат себе на голый живот, как пояс, я мрачно думал, что теперь предстоят две нелегкие вещи.

Первая — это ясно сказать самому себе, что же я буду делать дальше. Потому что братец ухитрился не попросить меня ни о чем — но, судя по одному весу присланных им денег, без всякого счета было ясно, что их было гораздо больше, чем требовалось на обратную дорогу. Это, конечно, были мои деньги в большей степени, чем его, и никто в целом мире не запретил бы мне взять себе пару-тройку охранников из числа долеченных мною самаркандцев (а есть ли в мире лучшая охрана?) и тронуться в путь, предоставив брату — братово, а мне — мою торговлю. Тем не менее объем кошелька четко означал, что выбор он вежливо оставлял за мной, и оставалось лишь этот выбор окончательно, совсем окончательно сделать.

А вторая нелегкая вещь — написать в ответ такой стих, чтобы брата задушила его собственная зависть.

— Курьер будет ждать вашего письма еще пару дней, — шепотом поведал мне несчастный Ашофте, провожавший меня у дверей. — И, как я понимаю, я опять остался без человека, который лечил бы руками. А у вас ведь только-только начало что-то получаться.

Над ответом я не думал ни мгновения.

— Я буду делать то, что делал, каждый вечер. Потому что я действительно хочу, чтобы эти люди жили.

Глава 10

ЧЕЛОВЕК-КОПЕЕЧКА

— Вам передают привет из Самарканда, Юкук, — сказал я длинному воину, сидевшему напротив меня под стеной больницы.

На его довольно выразительном лице, однако, в этот момент невозможно было прочитать что-либо — если не считать того, что взгляд этих светло-серых глаз был, как и в прошлый раз, очень внимательным. Этот человек, кажется, попросту не имел привычки моргать.

— Привет в каких выражениях? — наконец проговорил он.

Я знал, что он имеет в виду. Уместные в этом случае выражения оттягивали мне пояс впечатляющим весом чистого золота. Я подозревал, что разорванная дорога между Мервом и Самаркандом создала для спасшего меня воина трудности, сравнимые с тем, что пришлось пережить целителю, — другое дело, что этот человек к трудностям, видимо, был более привычным. Но, запуская руку в подвешенный к поясу мешочек, я не отказал себе в удовольствии дать ему и прямой ответ:

— Вы знаете, наши послания довольно экономны по части слов — но что касается вас, то слова там такие: надежный и верный.

Юкук удовлетворенно опустил голову. И поднял ее снова, увидев перед собой мою руку, которая скрывала от возможных любопытных глаз стопку даже не динаров халифа Абдальмалика, а их старших братьев — денариев византийских императоров. Когда-то из-за появления в халифате золотых двойников вот этих монет, да еще и бесстыдно названных почти тем же именем, вспыхнула очередная война между двумя империями.

Денариев было десять. То есть сто дирхемов. Очень, очень впечатляющая сумма, накануне заставившая меня даже погрызть какое-то время в размышлении пальцы.

— Это — за прошлое, за все неприятности, которые теперь позади, — сказал я.

Юкук вздохнул, принял деньги, поклонился. И сказал, видимо, для того, чтобы помочь мне начать серьезный разговор:

— Итак, вам удалось восстановить сообщение с Самаркандом?

Я ответил точно таким же вздохом. Потому что сейчас мне предстояла самая сложная часть разговора.

Оттягивая ее, я задал ему новый вопрос:

— Сообщение я восстановил. Кстати, как я понимаю, вы тоже пытались что-то подобное сделать? Ведь вы были в Бухаре, когда погнались то ли за мной, то ли за этими двумя?

— Что я мог сделать один… — дернул углом рта Юкук. — Я только успел понять, что подворье обложено наглухо, ни войти, ни выйти. Наблюдали и за выездами из города. Мне требовалось время на наблюдение, и потом следовало еще хорошо подумать, что делать дальше. А тут как раз появился человек, вокруг которого начало что-то происходить, — например, эта пара за ним погналась. И я подумал, что хорошо бы понаблюдать, что будет дальше, куда этот человек поедет, кто он вообще такой, как будут действовать убийцы…

— Да я уже понял, что мне просто повезло, — сказал я, и снова замолчал, готовясь приступить к самому главному.

Если кто-то, подобно мне, родился в семье, где даже от каприза подростка — ее отпрыска — зависит существование десятков и сотен людей, то этот подросток очень рано усваивает нелегкое и тонкое искусство повелевания людьми. Усваивает, например, то, что руководить другими, — это ни в малейшей степени не удовольствие, а скорее наоборот, расплата за богатство. Или то, что большинство окружающих старше, опытнее, умнее тебя, и ты вдобавок зависишь от них точно так же или больше, чем они от тебя.

Поэтому я с самого начала очень хорошо понимал, что даже десять золотых монет не обеспечат мне власти над человеком, который умел выслеживать среди пустыни убийц, мгновенно менять внешность (забинтовав, например, все лицо), рубить врагов одним незаметным глазу движением. И вообще, видимо, делать массу вещей, до которых мне не подняться и за годы выучки.

Поэтому, если я хотел, чтобы Юкук теперь снова работал на дом Маниахов и лично на меня, то не стоило изображать из себя многоопытную и грозную личность. И слишком надеяться, что даже денарии из Бизанта что-то здесь изменят.

В общем, следовало быть с самого начала пронзительно честным.

— Юкук, — сказал я, — давайте начнем вот с чего. Я — торговец шелком. Наш торговый дом — очень большой, и — как ни странно — некоторые из его владельцев действительно заняты как раз торговлей шелком. Я умею торговать. Но и только.

— А, — сказал он. И на его лице появился, кажется, искренний интерес ко мне. То есть расчет мой, похоже, был верен.

— А оказался я здесь, — продолжал я, — по одной странной причине. Мы уже говорили об этом. Дело в том, что остальные наши люди не знают того, что знаю я. Они не знают в лицо одну женщину, которую очень нужно найти. Они не были с ней знакомы так давно, как я. Это к тому, Юкук, что я не смогу и не стану восстанавливать здесь все, что делала моя семья, помимо торговли шелком. Пусть другие займутся такими делами.

Я уже начал привыкать к тому, что этот человек, прежде чем ответить (и всегда коротко, тратя не больше слов, чем необходимо), делает очень короткую, но напряженную паузу, сидя какое-то время абсолютно без движения, с застывшим лицом.

— Да, я хорошо помню наш прежний разговор, — сказал он после как раз такой паузы. — Эта женщина… Насколько я слышал, очень, очень опасная женщина. И поэтому возникает вопрос — вы хотите ее найти, а дальше?

И это был действительно отличный вопрос. Тут уже паузу сделал я.

Правильным был бы ответ «я пока не знаю», — сказал, наконец, я. — Но по ходу дела, надеюсь, это станет яснее. Но могу сказать, что прежде всего мне надо будет с ней… поговорить.

О, — сказал Юкук.

Нам, видимо, не раз придется о ней беседовать, — продолжал я, — поэтому надо кое-что сказать уже сейчас. Я знаю ее с детских лет, мы росли вместе. Юкук, я из такой семьи, что большинство самаркандских дихкан произносят нашу фамилию с завистью. И меньшинство тоже. Наш род древнее многих, в нем и дихкан тоже были десятки, просто получилось так, что торговля нам нравится больше, чем владение землей. И это означает, что все дети нашей семьи получили отличное воспитание.

Юкук молчал, лицо его ничего не выражало.

— Так вот, — продолжал я, — отец поощрял нашу дружбу с этой девочкой из довольно бедной семьи беженцев из несчастного Ирана, в том числе и потому, что она — как и ее мать — были… идеально воспитаны. Древняя, древняя кровь, не хуже, а то и лучше нашей. И отец хотел, чтобы мы с братом у нее кое-чему учились Воспитание, Юкук, это не просто умение не орать и не размахивать костью с соусом за столом. Это умение быть безупречным человеком даже тогда, когда тебе трудно. Особенно тогда. И эта женщина — ее настоящее имя Заргису (тут Юкук кивнул, как бы говоря, что усваивает полезную для его задачи информацию) — не только говорила нужные слова в нужное время. Это многие умеют. Она… мы всегда знали, что от нее можно и нужно ждать безупречного поведения. Всегда и во всем. Да мы и не замечали этого… И вот сейчас мы слышим о ней вещи совершенно немыслимые. Впечатление такое, что с ней случилось что-то страшное — и человек, который был лучшим из тех, кто на нас работал, вдруг мгновенно превратился в какого-то демона и обратил свою ярость в том числе и против нас. А рассказы о том, что она делает с мужчинами… Это загадка, Юкук. И хотя бы только поэтому с ней нужно сначала поговорить.

— Она работала на нас? Эта женщина? — мгновенно и изумленно среагировал Юкук.

— А вы об этом не знали? — так же удивился я.

Тут Юкук постарался — неудачно — скрыть слегка покровительственную улыбку. И еще постарался объяснить мне, похоже, очевидные для человека его профессии вещи:

— В этой работе лучше не знать вообще ничего друг о друге. Я вижу, что вы надеялись, что я многое расскажу вам обо всем, что здесь было, и поиск будет легче. Но, увы, я занимался только тем, что происходило к западу от Мерва.

— Халиф Марван, — догадался я. — Его армии. Его намерения.

— Да… Именно так. Много ездил на запад… И к сожалению — или к счастью — я никогда не виделся с этой женщиной. Только слышал кое-что. Я работал совершенно отдельно от большинства других. Возможно, что и она тоже. Но допускаю, что как раз она-то знала многое и многих. Потому что операции дома Маниахов в Хорасане были разгромлены или парализованы как-то уж очень сразу и все.

Тут мне в голову пришла одна очень простая мысль:

— Юкук, а что, кроме вас, тут никого не осталось?

Осталось, — отозвался он после паузы. — Лекарь. Но он — лекарь. У него в больнице были еще люди. Кстати, он и понятия не имел, что те тоже работают на нас. И еще другие. Но они убиты. По одному. Что было в винном доме, вы видели сами. Я потом узнал подробности… Вы все-таки хотите восстановить если не все, то хоть что-то из операций вашего дома?

Нет, — ответил я после долгой паузы. И, собравшись с силами, закончил: — Потому что я не умею этого делать. Я должен найти эту женщину. Все остальное, как я уже сказал, будут делать другие.

— Что ж, так даже легче, — кивнул он. — Итак, найти ее… и поговорить. Это возможно, имея веревки покрепче. А… потом?

— Не знаю, — снова ответил я. А затем, поняв его вопрос, после долгого молчания сказал очень ясно и раздельно: — Юкук, без моего приказа с ней делать ничего нельзя.

Вот это был очень важный момент. Потому что до него шла беседа двух свободных людей, между которыми были только что закончены старые расчеты. А после таких слов, как «мой приказ», — а ими нельзя просто так бросаться ни в какой ситуации вообще, — все должно было стать окончательно ясно.

Юкук молчал довольно долго, потом медленно наклонил голову. И я постарался перевести дыхание как можно менее заметно.

— Хорошо, — сказал, наконец, он. — Приказов в такой ситуации может быть три. Один… — И он выразительно резанул рукой по воздуху. — Это просто. Второй… наоборот, поговорить и отпустить.

— Да, — быстро сказал я. — Это тоже возможно.

Но очень опасно, — хрипло прошептал он. — Совсем опасно… И третий — что, и такой есть?

Не знаю, — почти с отчаянием сказал я в очередной раз. — Да, возможен и третий вариант. Даже два третьих варианта. Один — что она поедет с нами. Домой. Пока я не знаю, что с ней произошло, этого исключать нельзя. И еще — она может поехать с нами… сама того не желая.

Это еще не самое опасное, — еле слышно сказал он. — Шесть дней пути в мешке… Что ж… другие такое делали.

И он задумался. И задал затем вопрос, о котором — к моему полному изумлению — я почти полностью забыл:

— Да, но все-таки есть и убийцы. Что вы хотите сделать с ними?

Вот тут я еле удержал себя от судорожного смеха. Проблема была ведь скорее в том, что они будут делать дальше со мной. Ведь если это слово, «паиридезо», хоть что-то значило, то убийцы и Заргису каким-то образом связаны.

Юкук выпрямился, ожидая нового разговора — теперь уже об убийцах. Но я вдруг понял, что у меня пересохло в горле, что я хочу встать и походить туда-сюда, что голова звенит и кружится от напряжения, — в общем, я не брат, чтобы так долго выдерживать разговоры на эти непривычные для меня темы.

— Что делать… Для этого нужно узнать об этом всем побольше. Например, сколько их. («Их много», вспомнил я слова Бармака.) Но мы все-таки ищем не убийц, Юкук. Мы ищем женщину.

Он задумался уже совсем надолго, а потом снова медленно наклонил голову.

И я понял, что получил все, что хотел.

Дальше были детали. О конях, о том, чтобы Юкук более-менее переселился ко мне в крепость, сохраняя при этом свободу передвижения. О том, сколько платить чакирам, и сколько — ему. Наконец, и о том, что чакирами надо заняться всерьез, потому что еще неизвестно, какие они солдаты, и вообще безделье людей портит. Я был безмерно счастлив соглашаться на все.

— Только одно, — завершил разговор Юкук. — Вы сами сказали в прошлый раз, и еще я слышал от пары больных, что они называют вас… Ястребом. Скажите, вы действительно… тот самый?..

Он не договорил. А я вздохнул, окончательно устав от этого разговора. И признался:

— Если коротко — то да.

И в глазах Юкука появилось очень странное выражение.

Хорошо же постарался брат Аспанак, если легенда о Ястребе разошлась так далеко.

Сейчас я думаю, что одним этим «да» я изменил итоговый баланс всей беседы. До слов о Ястребе Юкук, кажется, сделал обо мне определенные выводы. А после них выводы эти как-то изменились. Причем в мою пользу.

Он, видимо, начал подозревать, что я не настолько неопытен в семейном бизнесе, как пытался его убедить.

И я взял свою сумку — да, у меня теперь была настоящая лекарская сумка, хотя она чаще всего и оставалась ночевать в больнице, — и пошел обратно к своим подопечным.

— Ты должен вставать и делать хотя бы несколько шагов, потом отдыхать и опять пытаться ходить, — отчитывал я очередного беднягу, согдийца, но носившего уже чужое имя Омар (что ж, Омар — значит, Омар, думал я, глядя в его зеленоватые согдийские глаза: мне все равно, в каком храме ты просишь бога защитить и помочь).

Я уже знал, я чувствовал — пальцами и чем-то еще, — что он скоро пойдет на поправку, надо только… — А зачем? — вдруг выговорил он. — Зачем? Затем, что я хочу, чтобы мы с тобой вместе вернулись домой, в Согд, — сказал я, не отрываясь от его тоскливых глаз. — Затем, что другие, которых я вылечил, уже сидят в моем доме. Они тоже спрашивали у меня — зачем. У тебя есть выбор, Омар из Согда. Тот же, что был у них.

Я обернулся, выходя: очередная больничная девушка с кувшином, в котором плескалось какое-то лекарство, быстро пересекала двор. И тут она увидела Юкука, походкой большого зверя на охоте двигавшегося к воротам.

И с девушкой начали происходить очень занятные вещи.

Кувшин переместился к сгибу отставленного бедра. Талия девушки вдруг оказалась очень подвижной, она начала как бы сама собой изгибаться чуть больше, чем необходимо, а бедра при этом проделывали самые восхитительные и плавные движения.

Но Юкук, погруженный в мысли, не заметил ее усилий и вышел в растрескавшиеся деревянные ворота.

«Некоторым везет в этой жизни больше, чем другим», — подумал я.

А девушка уже семенила своей дорогой, к шатрам, прижимая кувшин к груди. Меня она не заметила вообще.

И только дома, когда я подумал, что мне теперь надолго хватит сложных разговоров с нелегкими людьми, — как неспешно набирающие силы (и вес) чакиры сообщили мне: был гонец от «друга моего деда», тот просил заехать, лучше — сейчас.

Ругаясь, я направил появившегося у меня как раз в тот день коня в западный пригород.

— Просто умоляю вас, дружочек, — не сердитесь, поговорите тут кое с кем, — встретил меня Бармак. — А я в награду за это не допущу, чтобы вы ужинали в этих стенах. Вам здесь не понравится… А вот завтра — я нашел один ресторан, где готовят потрясающий чело-кебаб. Договорились?

И он подтолкнул меня к комнате казначея дома Аббаса.

Там я застал сцену, заставившую сердце на какое-то время остановиться и замереть. Казначей Абу Джафар сидел, обнимая смуглого мальчишку длинными тощими ногами, да еще и такими же длинными костистыми руками, жидкая его бороденка лежала у парнишки на плече, и они оба с невероятной серьезностью изучали громадную книгу, развернутую у обоих на коленях. Это, похоже, была та самая книга, которая так восхищала моего брата — и объяснение которой не было доверено Бармаку, с его упорной приверженностью учению о карме и переселении душ.

— Пророк говорил — ищи знаний, пусть даже и в империи Чин… вашей любимой Поднебесной империи, — сообщил мне этот человек после первых — и очень быстрых — приветствий. — А вы, как рассказывает Бармак, постоянно живете в столице этой империи. Расскажите, что это за город? Это действительно лучший город в мире?

И он уставил на меня два черных, просто каких-то угольных глаза.

Я вгляделся в его лицо. Это, конечно, несмотря на его неудачные попытки покрасить бороду, был человек из народа арабийя — но даже для них он был удивительно темнолик. Казалось, что худое и угловатое лицо это было вырезано из какого-то очень твердого дерева. Или из старой, дубленой, жесткой, как камень, седельной кожи.

Он, как и Бармак, говорил со мной на языке Ирана — но, похоже, либо знал его не очень хорошо, либо умел обходиться самыми простыми словами.

Я начал собираться с мыслями: что значит лучший город в мире? Да, я видел великолепие города Константина — тут мне вспомнился тесно стоящий строй крепостных башен, а под ними вода, тяжелая, как масло, и выступающие из этой воды будто обтянутые светло-зеленым мокрым бархатом камни. А за простором этой воды — еще башни, встающие из моря уже на другом берегу, башни, карабкающиеся там вверх по крутому холму. И запах, запах этого моря — влажный, рыбный, кружащий голову…

Тут принесли, так сказать, угощение — простую воду. Впрочем, ничего другого мне в этот момент и не хотелось. И я начал объяснять, что не видел еще пока многих городов, да вот хоть цветущего Дамаска, но Чанъань лучше всех, что я знаю, потому что… потому что нигде нет такого ощущения спокойной, размеренной, сытой, счастливой, удобной во всех отношениях жизни.

— Именно так! — энергично кивнул этот человек (голос его был на удивление звучным, но при этом неприятным и скрипучим). — Это как раз то, что нам надо обсудить. Как сделать такой город? Например, это слово — Чан… Ань… означает — мир?

«Сделать город»? Я удивленно замолчал, но потом собрался с мыслями.

— Чанъань — да, долгое, или вечное, спокойствие, — кивнул в ответ я.

— Там запрещен шум по вечерам и ночам? — последовал новый и неожиданный вопрос. — Грохот, вот эта вся музыка?

Вот тут я, надо признаться, оживился — и произнес Абу Джафару целую речь.

О том, что в Чанъани все как раз наоборот. Что спокойствие — это то, что содержится в душе (тут он энергично дернул головой вниз-вверх). О том, что запрещать — дело бесполезное. Первые императоры дома Тан, говорят, запрещали все, что не лень. Например, носить простолюдинам шелка тех же цветов, как у чиновников высокого ранга (и этот запрет худо-бедно пока соблюдается). Но и множество других вещей. Носить оружие — но, кому надо, его все же носят, просто в городе этого не нужно, не от кого защищаться. Иностранцам, кроме того, какой-то из давно почивших императоров запретил ездить на лошадях. И никто этого приказа не отменял. Но я, тем не менее, езжу верхом каждый день. Почему? Потому что я привожу табуны лошадей в империю, чтобы менять там на шелк, и еще я играю в модную при танском дворе иранскую игру — всадники молотками бьют круглые шары. И всем понятно, что мне — можно. Но и другим тоже, оказывается, можно. И глупый указ не отменен, а просто забыт.

— Но каждый квартал запирается на ночь? — последовал мгновенный вопрос.

— Конечно, — отвечал я. — И в городе очень спокойно и безопасно, даже мелких воров немного. Хотя если вам очень надо ночью пройти из квартала в квартал — вы это сделаете. Знаете, Абу Джафар, — по-свойски назвал я его — в конце концов, я рассмотрел, что имею дело с человеком моложе меня, только не лучшим образом выглядящим, — я вообще думаю, что бессмысленно что-то запрещать, если люди не хотят следовать этим запретам. Никакой император не сможет добиться выполнения запрета, если все остальные — против. А город — это место, где все живут так, как им хочется.

— Император интересуется истинной верой? — так же мгновенно переключился на новую тему казначей.

— Всеми сразу, — отвечал я. — И вашей, истинной то есть, тоже. Как хорошо, что вы меня об этом спросили. В Чанъани — храмы всех пророков и всех богов. Я тоже обо всем этом не раз думал, и мне кажется, что город, настоящий город — это такой дом для путешественников. Перекресток. Большой караван-сарай. Великим и процветающим город бывает тогда, когда в нем хорошо людям всех народов, которые поклоняются всем пророкам. Самарканд тоже был таким, пока не пришли… сами знаете кто. Ваши собратья. Самарканд стоял все эти столетия, потому что был нужен и давал приют всем — тюркам Великой Степи, иранцам, людям из Бизанта, из Поднебесной империи. И вот сейчас весь Самарканд постепенно переезжает, как и я сам, в Чанъань и другие великие города другой империи. Кому от этого хорошо, скажите, Абу Джафар? Халифу Марвану?

— Ах-ха-ха, — задумчиво проговорил он.

— Что такого особенного для вас в моей стране, Согде? — не отставал я. — Зачем было рушить столько наших храмов и жечь столько книг? Ведь халифы не раз на свои средства ремонтировали храмы чужих для них пророков — где это было, под Дамаском, что ли? А чем мы хуже?

— А тем, миленький вы мой, что сопротивляетесь как никто другой и никто не знает, что с вами, такими, делать, — ядовито подсказал сидевший неподалеку Бармак.

Казначей отмалчивался, а потом продолжил пытать меня: сколько книг в домах и дворцах Чанъани? На каких языках? О чем? Сколько людей умеет читать?

И завершил беседу замечательным образом:

— Вам пора, наверное, ехать домой, ужинать… Мы с вами обязательно еще поговорим, а сейчас… Э-э-э, просто скоро пятница, и мне надо было кое-что узнать очень быстро.

Причем здесь пятница? Ну, неважно.

Я уже был предупрежден, что здешний ужин мне не понравился бы. Поэтому я допил, под одобрительным взглядом Абу Джафара, простую воду (не надо будет выливать, мысленно сказал за него я) и с поклоном начал подниматься.

Молчавший все это время, но ерзавший на месте мальчишка громко и с облегчением вздохнул. Я посмотрел на него — и, к собственному изумлению, медленно, с трудом, — но улыбнулся. И ничего со мной от этого не произошло, сердце или голова меня не подвели.

— Ну и личность этот ваш человек-копеечка, — тихо сказал я вышедшему проводить меня Бармаку.

— Абу-д-даник? Уже услышали это имечко? — ласково улыбнулся он. — Да, знаете ли, когда начинаешь с ним очередной разговор о деньгах, а мы об этом говорим постоянно, то это нелегко. Очень как-то заметно, что он сын садовода. С другой стороны, учиться у других людей-великое удовольствие. Потому что от мысли о том, что ты все уже знаешь, попросту становится одиноко. У него я учусь вот чему: этот человек даст любые деньги на хорошее дело — но ни даником больше, чем следует. Вот только не совершите одной ошибки, Маниах: садовод — это не какой-то там простой крестьянин. Садик там немаленький, а семья, состоящая в родстве с пророком, простой быть никак не может… Мне, к счастью, повезло, и одна совершенно замечательная женщина сказала о нем пару слов, да, собственно, и познакомила меня с ним тоже она.

— Кто она? — вскинулся я при слове «женщина».

— Арва! Принцесса Арва из царского дома Йемена! Его жена. И мать моего подопечного, этого глазастого мальчонки. Она вышла за нашего с вами садовода замуж при одном занятном условии: что других жен у него, пока она жива, не будет. И вы знаете, он держит слово!

— Принцесса? Замуж за вот этого Абу Джафара? — удивился я.

— Да, вот за этого, — лукаво блеснул глазами Бармак. — За Абу Джафара. Хотя вообще-то мы называем его немножко по-другому, его детской кличкой. Мансур. То есть победитель.

— И кого же он победил? — поинтересовался я.

— У него есть такая откровенно неприятная привычка — выигрывать во все игры, какие можно себе вообразить. Так что делайте выводы, Маниах, — заключил Бармак.

Я ехал, поднимая мервскую пыль, а тени Чанъани летели за мной: лес черных бамбуковых шестов среди слепящей закатным серебром воды каналов и озер; щедрые пространства чистых утренних проспектов; полные достоинства чиновники с тощими бородками, в овальных складках одежды, ложащихся на толстые подошвы загнутых вверх башмаков; алые и белые свежевыкрашенные стены кварталов, увенчанные серой ребристой черепицей… Как далеко отсюда.

Но и то, что я видел сейчас вокруг, то, что осталось от поверженного Ирана, было прекрасно. Здесь в небо устремляются, как языки темного огня, остроконечные факелы тополей, а между домиками в садах разбегаются в любых направлениях длинные, темного дерева галереи в зеленых шапках винограда.

Купить домик в Мерве, бросить все, пожить тут год-другой?

Мои чакиры, числом пока только трое (добавился еще тот самый Авлад, чье имя пришло из «Сказаний о Рустаме»), сидели кружочком вокруг медной миски с какой-то бурой и явно содержащей немало мяса едой в густом соусе и сосредоточенно макали туда кусочки хлеба. Мне, уставшему и запыленному, немедленно вручили пухлый, мягкий, пушистый круг этой главной еды на земле и пригласили присоединиться. То был жест вежливости — обычно я отказывался подключаться к общей трапезе, поскольку успевал насытиться в городе, иногда даже дважды, — но на этот раз мои самаркандцы угадали.

Ужин был поглощен в счастливом молчании. После чего с огромным удовольствием я выбросил все бесконечные разговоры этого долгого дня из головы.

Наконец-то можно было заняться настоящим делом.

Итак, я, облаченный в черные одежды, сытый и счастливый, облокотился на груду подушек и начал стучать пальцем по колену, отмеривая ритм.

Надо было составлять новые стихи брату.

Я никогда в жизни не видел, чтобы Аспанак писал стихи. Но вот же он это сделал, не в силах стерпеть мой вызов. И как же ему удалось исполнить свой замысел так здорово?

Брат всегда был несколько консервативен — и в литературе тоже. В этом, надо признать, его сила. Которую можно, конечно, попытаться превратить в слабость. Я начал вспоминать, что именно он говорил о поэтах и музыкантах Согда: вроде бы ничего. А вот художники… ему было не по себе от множества замечательных стенных росписей, на которых тела сказочных зверей, воинов, магов и танцующих женщин не только изгибались в самых странных позах, но и вытягивались до невозможной длины, как будто были сделаны из летящих по небу облаков. В росписях брат ценит простые, мощные, яркие краски, и чтобы слон был непременно похож на слона, а не на аждахора, а принцесса под зонтиком — на женщину, а не на огненного ифрита.

А, вот же он высказался как-то раз и про поэзию, заметив, что, сколько не пиши, никогда уже не получится ничего лучше, чем всего две великие строки, — потому что они изумительно просты:

Он только и сказал: «Лейли, Лейли,

Лейли, Лейли», — и плакал безутешно.

Так, а что тогда у нас получилось со всеми этими «дай выпить мне слезу, я за слезу тебя благодарю»? Сначала длинная строчка, разломанная пополам: пять ударных слогов — а затем еще три. И после нее короткая строчка, где и ритм-то совсем другой — сначала три безударных слога, потом три ударных. А что так сложно, дорогой брат? Что так сложно? А как бы сразить тебя чем-то предельно простым?

Или, наоборот, чем-то настолько сложным, что сложнее и не бывает?

Что касается смысла моего нового письма, то он-то как раз должен был быть предельно прост: начинать поиск надо с любой зацепки. Мне требовались названия хорасанских городов и сел, где она когда-то бывала, имена людей, знавших ее. Хоть какой-то, в общем, след.

Где он, этот след? На запруженной разноцветным народом овальной площади в мервской крепости? В пушистой, невесомой белой пыли тихих улиц, где отпечатались сегодня лишь большие раздвоенные круги копыт, уничтожившие вытянутые овалы маленьких женских ног?

Проскакал ли я сегодня на своем Шабдизе мимо ее высокой, тонкой фигуры, скрывающей лицо от солнца под легким покрывалом? Или она проехала по этим же улицам накануне, гремя тяжелой тускло-серой броней, прихлопнутой сверху круглым железным колпаком, из-под которого струились косы цвета золотого рассвета? Скажи хоть что-то, брат, дай мне маленькую ниточку, которая поведет дальше.

— Печальна Бухара, — прошептал я. — Я за слезу тебя благодарю.

И откуда-то из ночной тьмы прилетели строки:

Проснись, о мой Самарканд, не спите, Гандхара и Мерв, Не все же вам мыкать беду и плакать о хлебе…

А может быть, поэзию делаем вовсе не мы — может быть, она уже была до начала начал этого мира и уже тогда носилась над водами и сушей хаоса, среди невесомых башен и крепостных стен облаков? Может быть, поэт — это всего лишь тот, кто умеет услышать эту музыку слов среди небесного эфира, уловить строки которые давно витают над залитой кровью и грязью землей — и ждут, и ждут нас?

Но что мне делать с этими прилетевшими из ниоткуда словами? Зачем я бужу засыпающие в этот час города, не говоря о том, что уж хлеб-то там точно в изобилии, с войнами или без?

Я тряхнул головой и начал набрасывать бессвязные слова на клочке папируса:

Покажи мне, дай мне след, Прекрасной женщины найти… на земле бестелесный след, Искать в городах, на улицах неспящих, Запах теплой кожи, забытый запах… голоса неслышный звук Торговец, что продавал ей абрикос… цвета сияющих волос…

И тут я вспомнил, что мне незнаком запах кожи сегодняшней, взрослой Заргису, я попросту никогда не подходил к ней настолько близко. Что же за странная вещь происходит со мной, что это за погоня за женщиной, чья обнаженная кожа никогда не соприкасалась, не прижималась так, чтобы слиться с моей если не навсегда, то хоть на мгновение?

Зачем, кого и что я на самом деле ищу?

«На улицах неспящих», — беззвучно прошептал я. И все стало очень просто.

Ищу следы ее ноги средь пыли городов неспящих, В лиловой дымке вечеров ловлю я аромат, летящий Вдоль улиц, галерей, садов, бесчисленных дворов. Скажи мне, где она, о ветер мой, ты, флейтою свистящий Средь гордых тополей, средь башен, в небесах парящих, О ты, несущий дым углей тандуров и костров. Кто абрикос ей в руку положил, нектар и мед сочащий, Цвета волос ее, как розовый металл звенящий? Кто цвета янтаря ей подал дымный плов? Кто ей хоть раз давал приют от бурь и демонов грозящих, Убежище, где в виноградных и айвовых чащах Над головой кружатся птицы бирюзовых снов? Хоть что-то мне скажи: любое имя мне шербета слаще, И сладки имена дорог, где средь небесных стрел палящих Остался след ее в пыли неспящих городов.

«Вот так, дорогой мой», — сказали, положив кисть. И мне показалось, что Заргису заглянула через мое плечо, прочитала еще мокрые строки и неуверенно улыбнулась.

Глава 11

СЛЕЗА МАНСУРА

Утро — не время для поэзии. Утро — время, когда к тебе приходят люди, чтобы тебя раздражать. Так что на следующее утро я был неприятно поражен, увидев у подножия лестницы Юкука. Мне как-то не приходило в голову, что новая, совсем новая жизнь начнется так быстро.

— Отличный дом, — сказал Юкук после быстрого поклона. — Наверх, к вам, идет только один путь. Три смены часовых в ночь — и можно спать спокойно… Вы сказали, что вам позволено держать десять чакиров?

— Кроме вас, Юкук, получится девять. Еще двух Ашофте позволяет забрать из больницы хоть завтра. И сами они согласны. Евман и Кеван: первый — бывший писец, а потом пехотинец, а второй… кстати, Кеван признавался, что с мечом у него не очень получается. И остается, значит, еще пять. Из моих пациентов их можно набрать за неделю.

— То есть вас будут охранять те, кого вы сами лечили, да еще и руками, — уточнил Юкук. И по его лицу было видно, что сама идея ему очень нравится. — Тогда, с вашего позволения, я начну с ними работать уже завтра, — завершил он, без удовольствия глядя на моих чакиров, сидевших на корточках в тени. — Принесу крепкие палки. Не такое уж плохое оружие для начала… Теперь так: с вашего позволения, какое-то время я буду проводить в той же больнице. Меня там знают.

Тут я позволил себе гадко улыбнуться, сразу же этого устыдившись, а Юкук даже щекой не дернул. И продолжил:

— Больница — очень хорошее место, потому что там всегда лежит множество раненых. То есть солдат. Им делать нечего, разве что поговорить. Побеседуешь с одним, с другим — и узнаешь массу интересного. Тут дело в том, — и он уперся глазами в мое лицо, — что я и раньше слышал про эту женщину немало. В том числе в больнице. И все сводится к такой картине. Она появляется верхом. Иногда с закрытым лицом, иногда нет. Не одна. С ней — одна и та же группа людей. Человек пять, мужчины. С оружием. У одного очень длинный нос. Он хорошо стреляет из лука. В чьих-то армиях эта компания не состоит. Как-то сама по себе. Дальше идут всякие истории. Вы их знаете. Про то, что они часто оказываются на поле боя, и дальше — вот это все, про раненых. Мужчин. Некоторые больные мечтают, чтобы в следующем бою им перед смертью явилась эта женщина и их оседлала. Ее имя, вроде как, Гису, но есть еще кличка — «утешительница». Сейчас мне просто надо долго, долго говорить с ранеными, чтобы услышать от них мелочи, пустяки. И сравнить. И найти тех кто ее на самом деле видел. Узнать, где, когда. Это долго, но… ничего не сделаешь.

— Недели через две я получу что-то из Самарканда, — сообщил ему я.

— В самый раз, — кивнул он и, бросив еще один недобрый взгляд на бездельничавших Нанивандака, Махиана и Авлада, ушел.

Дальше меня этим утром раздражал, конечно же, Бармак. Хотя его умение находить хорошие рестораны было достойно уважения. Но за едой Бармак начал говорить о том, в чем я ничего не понимаю — об оружии. Интересовался, как и чем я собираюсь вооружать мою маленькую гвардию. И потом добавил:

— Не пренебрегайте этим, милый мой дружочек. Потому что приближаются очень серьезные события. И чтобы вам в них разобраться…

Тут он начал извергать на мою голову поток имен, в которых по большей части присутствовали «Абу», «Али», «аль» и тому подобное.

Мне пришлось выслушать, что дом Аббаса скоро переберется целиком из одного места в другое — названия этих мест мне, как я понял, знать не полагалось (да я и не хотел). Что в доме этом — несколько людей одного поколения, постарше, и несколько — из поколения более молодого, то есть Мансур и его братья.

И еще — что бунтовщики халифата вовсе не ограничиваются потомками Аббаса, двоюродного брата пророка. Был еще зять пророка, Али, и его потомство. И между этими двумя бунтующими кланами «все сложно, сложно».

Но хаос, похоже, царил не только в рядах бунтовщиков. Халиф Марван, как мне было сообщено, находится в плохих отношениях с собственной столицей — Дамаском. И поэтому последний столицей быть по сути перестал. Марван окончательно перебрался в город Харран, в Джазире, «странное для повелителя правоверных место, где вообще непонятно, во что местные люди верят, что у них за бог и что за пророки». И произошло это оттого, что Марван, по кличке Ишак, слишком долго был губернатором севера — гор и долин между двумя морями, Джурджанским и Бунтус, где живут люди с заносчивым и хитрым нравом, характерными очертаниями носов и масляно блестящими глазами. Из этих былых подопечных Марван набрал себе по сути новую, и неплохую, армию.

Из всего этого я понял очень мало, кроме того, что империя халифа в хаосе и Заргису отсюда надо вытаскивать в любом случае.

И вы же понимаете, — продолжал Бармак, придвигая ко мне металлическое блюдо с только что появившимися на рынках первыми ягодами черешни, — что в таком подвешенном состоянии все долго не продержится. Кто-то кого-то непременно атакует. Либо халиф начнет, наконец, большую войну с Абу Муслимом, либо — наоборот. И вот эти тайные убийцы просто очень-очень осложняют дело. У вас уже есть что-то новое? — неожиданно завершил он речь.

— Кое-что, — мысленно злобствуя, рапортовал я. — Через две недели из Самарканда придут ответы на некоторые мои вопросы. Я знаю, что эти убийцы как-то связаны с одной женщиной, о которой ходят очень неприятные легенды. Я иду по ее следу (тут я, так же мысленно, восхитился собственной наглостью). Очень много разговоров среди раненых, в той самой больнице. Но придется долго разбираться, кто из них что-то знает, а кто просто болтает. А еще, если меня когда-нибудь позовет на беседу этот ваш Абу Муслим, я попросту спрошу его, что он об этой женщине и этих убийцах знает, и посмотрим, что он ответит.

Тут Бармак откинулся на подушки и долго рассматривал меня глазами, в которых читалась просто-таки детская радость. Затем сложил губы в улыбку верблюжонка и посоветовал:

— Спросите его только про женщину. (Это мне, конечно, понравилось, потому что убийцы казались уже не столь важными.) Скажите ему, что это у вас что-то очень личное. Потому что прямо говорить ему про убийц… после известных вам событий у него под носом, на той площади… может быть неправильно. Он, знаете ли, очень чувствителен.

И завершил обед Бармак опять же таким образом, чтобы вызвать у меня как можно больше раздражения:

— Дорогой мой Маниах, я хочу еще раз извиниться, что отвлек вас на беседу с Абу Джафаром, то есть Мансуром, то есть… вы знаете все его имена. Вам очень полезно было с ним познакомиться, вы постепенно это поймете. И он вам очень признателен за разговор. Настолько признателен, что теперь приглашает вас на свою проповедь. Я знаю, что в отличие от вашего брата вы не очень хорошо относитесь к храмам именно этого пророка, но вы же сами заявляли, что неважно, в каком храме говорить с тем же самым богом, который у нас один на весь мир. Так вот, уж зайдите завтра перед закатом в главный масджид этого города. Это будет пятница, очень важный день. Посидите, послушаете, отдохнете — да и вообще, если уж вы тут живете прямо в крепости, то показываться в этом храме — просто вопрос хорошего, знаете ли, тона. Это будет правильно воспринято. Все знают, что я — закоренелый и неисправимый поклонник совсем других пророков, но я же там, в этом масджиде, буду…

В общем, у меня появлялось все более сильное чувство, что работы (и каких-то уже совсем посторонних дел) становится все больше. Причем самые разные люди меня попросту заставляют ее делать — а я сам очень плохо понимаю, почему должен им уступать.

И тем более — почему я должен ходить в чужой, очень чужой храм и слушать там какого-то Абу Джафара. Даже если одна из его кличек, «Мансур», означает «победитель».

На деревянное возвышение посреди тихо гудящего зала Мансур всходил никоим образом не торжественно, сначала даже казалось, что он поднялся на первую ступеньку случайно и теперь осматривается — куда попал, как отсюда спуститься? И хотя, как и положено, он прихлопнул рукой по этому возвышению трижды — когда подошел к нему, когда начал подниматься и когда навис над рядами рассевшихся по коврам, — собравшиеся, кинув на него доброжелательный взгляд, продолжали шушукаться между собой, пока он не прогнусавил неизбежное «бисмилля». Да и после этого в просторном полутемном зале, где редкие пылинки кружились в золотых лучах, продолжали тихо жужжать десятки голосов.

— Он сказал — читай! — вдруг выкрикнул Мансур пронзительным голосом.

По рядам прошелестел изумленный шепот, и воцарилась тишина. Большинство, видимо, только что сообразило, что этот несуразный тощий детина оказался на возвышении не просто так. Но в любом случае то было очень странное начало для проповеди — а дальше следовало еще более странное продолжение.

— А читать-то что? — вдруг, после паузы, как-то буднично спросил он среди тишины. И, нелепо взмахнув рукой, продолжил, быстро, почти не делая паузы между фразами: — Да, вот так все начиналось. И ведь как прекрасно все начиналось! Сияющий ангел, несущий нам, на погруженную в невежество нашу землю, простое слово: читай! Это ведь не только пророку, мир его имени, сказал он это слово. Ведь есть еще и мы. Мы, несчастные. Мы, все никак не способные сообразить — что за слово такое господа нашего сошло с небес? Ну, понятно: читай — в смысле рассказывай, говори! И пророк, мир ему, сделал это, донеся до людей мудрость небесного слова. Но и читай — в смысле просто читай! И это уже — не пророку. Это нам. Сколько книг в нашем мире! Сто тысяч — вы слышите, сто тысяч книг в одной только библиотеке императора Поднебесной! А мы? Где книги о далеких странах? Где книги о лекарском искусстве? Где книги мудрецов древности? Они во множестве есть у других народов! Но они нужны и нам, правоверным!

В глазах сидевших на коврах, особенно глазах иранцев, начал появляться неподдельный интерес. Это были не совсем те речи, которые они привыкли слушать в этих стенах.

— Пророк, мир ему… — возвысив голос, продолжал Мансур… потом запнулся, покачал головой и, уже тихо и как-то доверительно, закончил: — Ведь Мухаммед, благословенно будь его имя, — это же племянник моего прадедушки.

Вот тут тишина в молельном зале стала просто мертвой. Все слышали, что вроде бы какие-то люди из какого-то дома Аббаса приехали в Мерв, — но мало кто видел их хоть краем глаза. И только теперь многие поняли, о каком Аббасе идет речь.

— У нас, в доме отца моего и деда, по вечерам часто вспоминали об этом человеке, о тех днях, когда он жил, когда можно было погладить его по теплой бороде, дать ему созревший финик с кусочком хлеба. Каким он был? Совсем не похожим на меня.

Тут по углам раздались тихие смешки.

— Невысокий, но очень крепкий, с мощной такой грудью и с густой бородой. Сильный. А главное — да добрый это был человек, вот что. И веселый, что в тяжелые дни было в самый раз. «У нас в доме есть еда?» — спрашивал он, когда несчастные души, заблудившиеся в темном веке и не находившие сил оттуда выйти, запретили продавать умме пророка даже кусочек хлеба. «Есть еда?» — спрашивал он опять. И в ответ на молчание улыбался: «значит, у нас сегодня пост!». Не такая уж тонкая вроде шутка, но людям становилось как-то легче.

Мансур снова сделал паузу, опустив голову на грудь.

— Но нет его с нами! — вдруг сотряс воздух резкий голос. — А мы-то есть! И некого нам спросить — что делать, как выбраться из пустыни горя нашего и бед, глупости нашей и недоумия! Ведь посмотрите, что же это такое — уже сто семнадцать лет, как покинул пророк этот мир, а что мы сделали с наследством, которое он нам оставил? Что?

Я смотрел на него во все глаза: никогда еще мне не встречался человек, который мог бы так говорить. А Мансур бросал прямо в поднятые к нему лица гневные фразы:

— Три праведных халифа умерли от рук убийц. И после — пришли эти, из клана Омейя. Скоро уже сто лет правят они нами. Половина мира у них в руках — от западного моря, где кончается земля, до снежных гор, за которыми властвует император страны Чин. Все твое — так почему не жить в мире и праведности? И что — счастливы ли вы, братья мои из Мерва, хороша ли, праведна ли ваша жизнь?

Тут я чуть не засмеялся в своем углу. Первое очарование прошло — да оно и не могло длиться бесконечно. Я хорошо знал, что сейчас произойдет: хорошенько встряхнув слушателей, этот тощий длинный счетовод с жидкой неопрятной бородой начнет перечислять все, что пошло наперекосяк в несчастной империи халифа.

И я не ошибся.

— Да, халиф Муавия создал непобедимое войско и флот, — доверительно сообщил Мансур собравшимся то, что они и без него знали. — Да, построены новые храмы, школы и больницы, и другие больницы для тех, чьи болезни все возвращаются, не уходят. Но что это, о братья мои, — вот город пророка, Медину, жгут и грабят при халифе Язиде, когда тело самого пророка еще не превратилось в прах. А потом и за Мекку берутся, где какой-то сумасшедший провозгласил себя халифом. Два месяца осаждали город, храм Каабы сгорел до земли, до сих пор на священном камне видна чернота сажи от того пожара.

Он остановился и тяжело перевел дыхание.

— Помните и Кербелу! — вдруг загремел его голос. — Дрожь ужаса пробежала по толпе в тот день, когда окровавленная голова внука пророка было брошена под ноги Убайдуллы и самые жесткие сердца растаяли. Помните Хусейна!

Тут повисла тишина. Я чуть не усмехнулся, вовремя вспомнив вчерашний разговор с Бармаком: побоище в Кербеле просто нельзя было не упомянуть на проповеди в этом бунтующем городе. Дом Аббаса, похоже, долго еще не решится высказать что-то против дома Али — потому что еще не известно, в которой из семей кровь пророка гуще. Интересный вопрос: а как наше с братом семейство относится к дому Али, неужели как сделали ставку на дом Аббаса, так ее одну и разыгрывают?

— Дела прошлых дней, скажете вы, — вдруг прервал себя Мансур, видимо, ощущая, что пришло время других эффектов. — Но и наши дни поистине страшны и печальны, и горек смех наш, солоны наши слезы. В чьих руках плащ, посох и перстень пророка? Да вот в этих, руках бывшего халифа, которого зовут Ишак.

Бывшего халифа? Сильно сказано, особенно с учетом того, что у этого «бывшего» и сегодня самая мощная в мире армия по эту сторону Небесных гор. По ту их сторону император из дома Тан повелевал чуть не миллионной армией, но это было очень далеко. А халиф только в одном своем Харране, говорят, располагал войском в пару сотен тысяч, и если бы он помирился еще и с армией Дамаска… А главное, император — очень далеко, а от Харрана до Мерва меньше двух недель пути.

Но своего Мансур добился: собравшиеся оживились, засмеялись его нахальству, встряхнулись.

— Сколько халифов было в мире в последние пять лет? — презрительно хрюкнул носом Мансур. — Посчитайте: умер халиф Язид, не усидев и полугода в Зеленом дворце, — и тут какой-то бунт в Хомсе, у них там нашелся свой халиф. Хакам. Сын Валида, того, кто, прыгая в бассейн с вином, отпивал оттуда так хорошо, что уровень вина заметно понижался. Это — один халиф. И его воинство идет на Дамаск. И оказывается разбито. А в Палестине тем временем объявляют халифом Язида ибн Сулеймана. Это, значит, их уже двое. Но еще Марван, тот самый, наш Марван, тоже решает, что самое время взбунтоваться. И идет на Дамаск.

А потом — раз, и признает властителем палестинца, Язида. Но бог видит все, и тут же прибирает Язида к себе. Вот у нас и новый халиф — Ибрахим. А в Хомсе объявляется еще один! Сколько их всего? Три? Попробуй разберись. Ну, наш Ишак этого никак не может стерпеть. Говорит, что приведет к власти все-таки Хакама, сына Валида-пьяницы. И вот Марван в итоге побеждает всех — и что же? Да попросту казнит он всех сыновей Валида, то есть и Хакама, и всех других. И входит в Дамаск, и говорит, что вот теперь править будет сам. Плох наш Ишак или хорош? — вдруг воззвал Мансур к собравшимся. И мгновенно ответил: — Да ничем он не плох. Воевать умеет. Только вот деньги не умеет считать — казна пуста. Но посмотрите, когда же это кончится: вот восставший Хомс. Марван марширует туда, давит восставших, как змей. Но опять бунтует Дамаск — там жители нашли себе какого-то другого халифа, все не могут успокоиться. И еще Палестина бунтует. Марван, однако, их всех успокоил железом. И тут восстает его двоюродный брат, Сулейман. Марван и тут победил, братец его бежал в Хомс. Марван туда — опять этот Хомс! Побеждает. Но тут узнает, что плохо в Ираке. Там — мятеж Сайда ибн Багдала. И хариджиты там восстают. Приходит из только что разгромленного Хомса Марван, громит всех прочих. И идет бить хариджитов. Побеждает. А у хариджитов новый полководец — Шайбан. Марван идет теперь на него. Год его бьет. Успешно. Но тут какой-то Абу Хамза захватывает священную Медину — на целых три месяца. И вот Марван уже освобождает Медину, потом Мекку. А в это время начинается война здесь, в Хорасане, и еще у берберов. И Андалус неспокоен…

Я в своем углу тихо покусывал губы. То, что сейчас сказал Мансур, в сумме означало, что Марван попросту одерживает одну победу за другой, и никто не может с ним справиться. И даже пылкий Абу Муслим мог бы на этот счет хорошенько задуматься. Но оратора это явно не беспокоило.

— Сто лет — не достаточно ли? Нет его, царства всеобщего спокойствия. Есть царство вечного хаоса, где правоверный каждый день идет против правоверного. И все не кончается, все не кончается ужас! Чего хотел пророк, благословенно будь его имя? Этого он хотел? Чтобы кровь детей его, внуков и правнуков лилась без конца?

Мансур перевел дыхание. Публика заинтересованно молчала.

— Что нам теперь делать (тут он раскинул в стороны руки так, что стала видна неумелая штопка подмышкой)? Вот сидит сын Ирана, уважаемый ремесленник из Мерва. Брат его был солдатом халифа, но погиб, когда вместе с восставшими против несправедливости принес новый век в ваш город. Вернем ли мы ему брата?

Люди начали озираться, ища пострадавшего, а Мансур гремел:

— А вот сидит торговец из Самарканда, да какой — из знаменитого торгового дома. Он здесь, он с нами, он брат наш. Но… Юношей выехал он с мечом в руке на войну с армией повелителя правоверных, и одержал победу, и сам-то остался жив, и не получил ни царапины, — а в это время отряд воинов халифа подстерег на дороге караван, где были жена его с двумя детьми, мальчиком и девочкой, и еще много мирных, безоружных людей, — и убил зачем-то всех.

Я попытался поднять руки и закрыть ими лицо, вскочить на ноги и броситься вон-но ни руки, ни ноги не слушались. Я был на дне глубокой реки, и сквозь вязкую зеленую воду доносился скрипучий голос:

— Знаете ли вы, что с тех пор все, кто близок этому торговцу, боятся даже произносить при нем слово «дети»?

Пауза, длинная, гулкая пауза.

— Знаете ли вы, что все женщины его города и мечтать не смеют о том, чтобы он взял их в жены, — но он так до сих пор и не берет никого? И что нам делать теперь, как помочь его горю? Может ли смыть это горе моя слеза — слеза человека из семьи пророка?

Потрясенный, я не видел ничего, только длинное темное лицо Мансура и две дорожки его слез, которые струились к тощей оранжевой бороде и, не задерживаясь в ней, капали вниз.

— Что же нам всем теперь делать? — тихо повторил с трибуны Мансур, не глядя уже в мою сторону. И, еще тише — но так, что его было слышно во всех уголках масджида, почти прошептал: — А мы построим город. Мы построим лучший город на земле.

Повисла изумленная тишина, и я вдруг почувствовал, что могу дышать.

— Слушайте, о, слушайте, братья мои из Мерва! — вскричал вдруг Мансур пронзительным голосом, зазвеневшим под куполом. — Где-то же должно быть то место на земле, где правоверный сможет увидеть, что люди живут в спокойствии и праведности. Увидеть — и постараться сделать и свой город хоть немного похожим. Где-то же должно быть вместилище мира и спокойствия, и именно этими словами назовем мы свой город. Нет, мы не вернем к жизни безвинно погибших. Но наш город будет искуплением нашим, искуплением вины предков наших за бесцельно улетевшие в небеса души.

— Каким же он будет? — вдруг очень тихо спросил Мансур. — Я вижу его так, будто стою у мощных его стен. Он будет круглым, потому что лучшие города, которые я видел, круглые. Это города Ирана. Потому что кругл Файрузабад. Потому что кругл был прекрасный город на Тигре, которого больше нет, — ваша столица, собратья мои. Потому что никто не умеет строить прекрасные города так, как вы, люди Ирана.

Я понял, что с этого момента иранцы полностью и окончательно покорились Мансуру. И я, сидевший среди них, чуть вытянул шею, чтобы посмотреть на последнюю слезу, остающуюся еще на кончике его бороды. Увидел ее и вздохнул еще и еще раз.

— В центре его будет храм истинной веры и зеленый купол дворца, — продолжал оратор. — Четверо ворот будут вести в остальные города нашего мира — и те, что на северо-западе, будут стоять у начала дороги в славный Мерв. По гладкой спине реки в наш город будут приходить корабли со всего мира. Там будут рынки и храмы, бани и лавки торговцев книгами, в которых содержится мудрость. Там будут золотые ворота, облицованные мрамором. Там будут жить люди всех племен и народов, поклоняющиеся тому пророку, которому хотят. И не будет между ними вражды и злобы. Потому что говорит священная книга — о, люди! Вы созданы от одной пары, от одного мужчины и одной женщины, и вас сделали народами и племенами для того, чтобы вы знали друг друга, а не для того, чтобы друг друга презирали. И когда мы построим свой город, мы откроем эру праведности. Ей не будет конца. И город, наш общий город, будет стоять вечно.

Неловко повернувшись, счетовод дома Аббаса вытянул из-под широких одежд босую ногу в сандалии и начал осторожно спускаться с возвышения.

Повисла изумленная тишина. И только когда все окончательно поняли, что прекрасная сказка кончилась, ахая, переговариваясь и улыбаясь, начали расходиться правоверные города Мерва из тьмы масджида в зной летнего дня.

А я все не мог подняться на ноги.

Не ощущая ничего — то есть совершенно ничего, — смотрел я на высеченное в голой стене, обращенной к далекому городу пророка, пустое углубление со стрельчатой аркой, откуда бог незримо наблюдал за мной.

Глава 12

ТЕНИ СЛОНОВ

Далее же моя жизнь начала превращаться в какое-то мелькание сцен, обрывков, эпизодов — все быстрее и быстрее. В какой-то момент мне начало казаться, что я во сне, я бегу на месте, ноги вязнут в глине, при этом все окружающие уже понимают, что со мной происходит нечто странное, — а я еще нет.

Так я и запомнил эти несколько недель до неожиданной развязки — в виде череды сцен, нарезанных кусками.

Вот Юкук заставляет разленившихся чакиров — числом уже семь, появились Ванаспар и Мухаммед, — выстроиться у лестницы, ведущей ко мне на второй этаж. И произносит краткую речь, опираясь на длинную, сучковатую палку:

— Так, все внимательно слушают! Началась серьезная жизнь. К нашему господину будем обращаться «начальник» — сердар. Или, сокращенно, сер. Я разобью вас по сменам. Одни охраняют господина. Другие, кто не спит после ночной смены, занимаются со мной искусством боя. Человек вот с такой палкой может сделать с полностью вооруженным воином больше, чем неуч с мечом. Еще — выезд коней. Конный строй. У всех уже есть на чем ездить? Отлично. Теперь: неповиновение приказу карается изгнанием из чакиров. Если так решит сердар.

Тут произошло вот что: Юкук замолчал и замер на месте — прямой, как палка, на которую он опирался, с выставленным вперед подбородком, украшенным сероватой щетиной.

Молчали и остальные.

Я поднял глаза — они все смотрели на меня. И ждали.

Я начал сердиться — не люблю, когда меня заставляют делать что-то, к чему я не готов.

— Я лечил вас и буду лечить снова, если это потребуется, — выговорил, наконец, я, и сразу понял, что начало речи не лучшее. — Но это — отдельный вопрос. Потому что целитель лечит не затем, чтобы что-то получить от пациентов…

Тут я запнулся, наклонил голову и уперся взглядом в носки собственных сапог, ненавидя каждый миг происходящего.

— Те деньги, которые вы от меня получаете, — это просто деньги. Потому что люди не могут не есть, — продолжил я, чувствуя, что все еще несу несвязный бред. Чакиры же всерьез заинтересовались — зачем тогда они мне все-таки служат.

— Теперь о главном. Каждому из вас я сказал когда-то: «я хочу, чтобы ты жил». Могу повторить это и сегодня. И добавить: мне нужно, чтобы вы мне служили потому что сам хочу жить и вернуться домой. В Самарканд. Вместе с вами. Но сначала — сделать то, для чего я сюда приехал. Это может быть опасно. А после этого — домой. Туда, где для всех нас найдется дело, где будет нормальная жизнь. Это я вам обещаю — и все вы знаете, кто я и чего стоит мое слово. А чтобы все получилось, нужно держаться вместе и не терять голову. Вы все бывшие солдаты, мне неважно, чьей армии. Вы должны лучше меня знать, что означают эти слова.

Так, не очень-то торжественно, я закончил свою первую в жизни речь перед строем воинов (что мне, повторю еще раз, не доставило никакого удовольствия) и обвел их все еще сердитым взглядом.

Мне показалось, что речь, да и мой строгий вид, им понравились.

Эпизод следующий. Юкук докладывает о результатах своих долгих и терпеливых разговоров в больнице:

— Сер, там происходит много интересного. Вы лечите некоего Омара из Согда. Он и еще один его друг — Михраман — очень странно себя ведут. А ведь это те, которых вы хотите взять к себе в чакиры. Надо разобраться. Если коротко, то с ними говорят какие-то другие люди. Приходят, как я, и ведут разговоры. Говорят, как я понял, о боге, о том, что смерть можно победить. О демоне и ангеле, которые стоят справа и слева от них. И так далее. У обоих ваших будущих чакиров, когда они об этом упоминают, странные глаза. Мечтательные. В общем, мне это не нравится. Ведь где-то же находят людей, из которых делают потом этих самых убийц? А почему не в больнице, где несчастные находятся рядом со смертью и о многом успевают передумать? И против кого этих двоих хотели направить — а если как раз против вас? Да, а о женщине — разговоров много, даже чересчур, но все пока что пересказывают то, что слышали от других. И что я и так уже знаю. Продолжаю работать.

А дальше была история с броней.

— Угадайте, дорогой Маниах, что за подарок я вам привез, — встретил меня Бармак, к которому я пришел на очередной — и для него разочаровывающе краткий — доклад. — Подскажу, как угадывать: чем знаменито мое балхское царство?

— Верблюдами, конечно, — без размышлений отозвался я. — И это очень простая загадка, потому что у вас что-то тесно сегодня во дворе, да и за воротами. Что за скопище этих самых верблюдов? Да от них не продохнуть.

— Да, да, прежде всего мы славимся верблюдами, — заулыбался он. — А еще? Такое же известное, как верблюды? Не можете вспомнить — не надо, потому что вот же оно.

И он повел меня к ближайшей двугорбой горе, противно улыбавшейся и шевелившей толстыми губами.

Тут двое молчаливых детин-охранников начали, пыхтя, сгружать с клокастого бежевого бока какой-то невероятно тяжелый тюк. Вот они развернули его — и я увидел у своих ног металлическое озеро, по которому шла чешуйчатая рябь. А дальше из тюка на свет показались длинные, чуть изогнутые предметы, похожие на кривые палки.

— Броня, конечно, — сказал я. — Балхские кольчуги. Знаменитые на весь мир. Да еще и мечи…

Тут до меня дошел смысл происходящего.

— Подарок? Бармак, вы решили подарить мне настоящую балхскую кольчугу?

— И вашим чакирам тоже, — развел он руками. — И мечи, конечно. И еще пару прочих увесистых подарков каждому из вас. Всякие там, знаете ли, шлемы… Вы же понимаете — я не мог не похвастаться славой Балха. Забирайте, это все ваше.

И он обвел рукой караван, не вмещавшийся во двор.

Что происходит? Передо мной была целая гора железа, мечта любого воина. Стоившая, кстати, куда больше, чем та сумма, которую вручил мне Бармак при нашей первой встрече.

— Бармак, я не понимаю… У меня должно быть всего десять чакиров, и то двух последних никак не можем набрать… А здесь целый караван.

— Ах, да, тут со мной произошла маленькая неприятность, — сокрушенно отозвался он, и его белая бородка задорно приподнялась и заходила из стороны в сторону. — Я же знаю, что их должно быть десять — и вы одиннадцатый. Но вы ведь изучали индийский счет? Тот, где десять штук чего-то записывается с помощью единицы и вот этой дырки, обозначающей «ничто»?

— Естественно, я им интересовался. И у нас в торговом доме многие уже умеют им пользоваться, — растерянно отозвался я, пытаясь спрятаться от жары куда-нибудь под дерево.

— Да-да. А я, видимо, стар для такой науки, хотя и преподаю ее известному вам весьма молодому человеку. Представьте: задумался, отвлекся, и вот — такая незадача: написал это самое «ничто» лишний раз. А получилось вовсе не дважды «ничто», а в десять раз больше, чем следовало. И вот печальный результат… — он поводил пухлой ладонью в направлении стонущего от груза верблюжьего стада. — Ничего, миленький вы мой. Сейчас я к вам велю отправить сколько нужно, а все остальное тут полежит где-нибудь в тенечке — дом у нас немаленький. Оно все равно — ваше, вот как понадобится — так сразу же. Не отправлять же наших знаменитых верблюдов обратно с таким грузом!

И сокрушенно улыбаясь и качая седой бородкой, он тронулся в глубь двора отдавать приказы.

Я мог бы тогда задуматься — что же происходит?

Но думал только о том, как я ненавижу этот серый, отблескивающий на солнце цвет — цвет пустынной гадюки, цвет войны и бессмысленной смерти.

А вот для Юкука то был цвет радости. Без малейшего усилия разворачивая кольчуги, один за другим взвешивая на руке мечи, он собрал семерых чакиров в кружок, и пошли завлекательные разговоры: о стали из Байламани где-то южнее Кашмира, хинди-меч из которой может стоить до пятидесяти динаров; о длинных мечах ханафи, которые волочатся по земле — даже если рукоятка их торчит из-за левого плеча; о том, могут ли большие иранские луки бить на пятьсот шагов и о других полезных и интересных предметах. Я не мешал.

А потом пришло письмо от брата.

Я должен был бы, прочитав его, обрадоваться без меры, мне следовало прошептать в пустоту: ты сдался, Аспанак. Но вместо этого я лихорадочно всматривался в краткие и сухие строки поэта, признававшего свое поражение, — и пытался понять, что же его слова означают.

Угрюмый сад, что все обходят стороной, Где след теряется за пыльною стеной, Ищи, и истина себя откроет. Несчастный Сафизандж, где смертный вой И ныне стелется над горькою землей, Найди там тех, кто помнит все, — на это сил жалеть не стоит. Вот два названия, звучащие серебряной трубой Для преступивших смерть, для ищущих покой, Они в последний миг их успокоят.

«Смертный вой» — это было бы неплохо, если бы не было так грустно. А вот слово «ищи», как мне кажется, вообще испортит любой стих — то ли дело «искать».

И все-таки, как это можно понять?

— А, он зашифровал это стихами, — равнодушно кивнул Юкук, поэзией явно не интересовавшийся. — Хорошо… Это уже кое-что. Несчастный Сафизандж — это понятно. Нет, сер, это вовсе не о том, что именно в этой деревне собирал свою первую армию Абу Муслим. Тогда никакого смертного воя не было. Несчастным Сафизандж стал позже. Там был бой. Позже, когда здесь началась настоящая бойня между своими… и там действительно пара холмов — довольно горькое место. Хорошо политое кровью. И, похоже, в стихе намек, что разбираться в этой истории будет нелегко. Так, теперь сад. Вот только, кажется, тот, кто вам пишет, не знает, где сад расположен. Лишь слышал о нем. Его нам предлагают искать. Но картина ясная. Это сад с плохой репутацией, которого в окрестных местах боятся. Уже кое-что. Не десять же их здесь, таких? Со стеной непонятно — след за ней теряется, ну и что? Допустим, наши люди дошли до стены, а вот когда через нее перебрались — тут уже все. Возможно, не вернулись. Что-то я не помню даже намека на подобное, когда тут работа еще шла нормально. Есть название. «Преступившие смерть». Для них этот сад и эта горькая земля — успокоение перед концом. Непонятно. Зато — помните мои разговоры в больнице? То же самое название. Преступившие смерть. Да мы же их и видели с вами, этих людей с ножами. И то, что с ними в последний момент происходит. Вот, значит, что у них называется — «преступить смерть». Отлично. С этим можно работать.

Мне, как ни странно, было понятно больше, чем Юкуку. Потому что слово «паиридезо», «сад», все еще звучало в моих ушах. Все, что я узнал от брата нового — что сад этот существует и его все обходят стороной. Аспанак всего лишь предлагал мне такой сад искать. А вот Сафизандж… это уже что-то действительно новое.

В Мерв по тенистым улицам вползали сумерки, пробуждая ночные цветы за стенами садов. Самое время было писать брату ответ, постаравшись быть милосерднее к побежденному. Но я медлил, с грустью размышляя о другом: в каком мире ты живешь, братец? В мире угрюмых садов, полей былой резни и убийств, в мире несчастных, думающих, что своей смертью обманут смерть? Неудивительно, что ты проигрываешь соревнования поэтов.

И тут мои размышления прервал Юкук:

— Что касается сада, то мне надо будет поехать и посмотреть одно местечко, не так уж далеко от города. По главной дороге на Рей. Я как-то слышал, что люди туда уже много лет как не ходят, что сад там заросший и с нехорошей репутацией… Надо же с чего-то начать. Потом — в Сафизандж. Вообще, придется поездить.

— Я поеду тоже, — неожиданно для себя сказал я.

Юкук, чуть подняв упрямый подбородок, сделал великолепную паузу, на которую способен только командир с большим опытом: начальник предлагает глупость, но не подчиниться военному человеку невозможно. И завершил эту холодную паузу таким же армейским, безупречно вежливым, на тон ниже обычного:

— Да, сер.

А через день после этого разговора: суета, перестук копыт, многоцветье развевающихся тканей (хотя по большей части все-таки черных); сухой запах пыльной земли, взрываемой копытами. Великое событие: охота в окрестных полях. Зияд ибн Салех, сосредоточенный, озабоченный, с типичным для своего народа смуглым лицом и свежевыкрашенной в красное бородой, дает мне наставления на довольно дрянном иранском:

— Повелитель Мерва может позвать вас на разговор. Наверное, после самой охоты. А может и не позвать. Но не сомневайтесь, он давно уже хотел с вами побеседовать. Так, вы дичь брать сегодня собираетесь?

Я показал пустые руки.

И отлично, — с облегчением вздохнул Зияд. — Меньше забот. Тогда просто скачите, в толпе или отдельно, можете загонять дичь для других — и для повелителя. Первая лань — его. Потом — убивает кто угодно, все ваше.

Первая лань — его? Это что — ритуал охоты царя царей? — заинтересовался я.

— Да что вы, Маниах… Хотя постепенно к этому все и идет. А объясните мне лучше, на что охотятся в Самарканде? Про ваш город рассказывают чудеса… Клянусь богом, если бы хоть раз побывать там…

Но тут Абу Муслим собственной персоной бросил на Зияда взгляд издалека и крикнул что-то типа «с кем сговариваемся?» — и мой краснобородый собеседник приобрел цвет зеленой оливки, бросаясь к нетерпеливо гарцующему коню мервского барса.

Тем временем кто-то из иранских принцев приблизился и с любезной улыбкой вгляделся мне в лицо:

— Глава дома Маниахов, как я слышал? Здесь?

— Тут есть люди из старых семейств, так что почему бы и главе дома Маниахов не поохотиться вместе с ними, — ответил я, доставив истинное удовольствие этому горбоносому человеку, явно испытывавшему неловкость в столь странной кавалькаде. — Вы лучше мне скажите, как его зовут и откуда он родом, — поинтересовался я, следя глазами за понесшимся куда-то полководцем — его локоны струились сзади, как знамя. — Он хотя бы иранец?

— А никто не знает, — отозвался принц. — Родом вроде бы из Исфахана. А какого народа… Ведь бывший раб все-таки. У них, сами знаете, это бывает трудно определить. Лет ему то ли двадцать, то ли двадцать два. И как его на самом деле зовут — тоже непонятно. Читать не умеет. Но, с другой стороны, какая нам с вами разница?

Мы постояли чуть-чуть бок о бок, задумчиво наблюдая за Абу Муслимом, будто за выставленным на продажу жеребцом.

— Вот и мне бывает трудно понять, кто тут есть кто. И кто из какого народа уже и дома, в Самарканде. А ведь у нас все это безобразие длится меньше сорока лет. И что, уважаемый сосед, вы думаете, что Иран возродится, станет таким же, как был до завоевания? Хотя прошло сто лет?

Тут мой собеседник выпрямился и взглянул на меня чуть сверху, отчеканив:

— Да хоть через двести. Мы все вернем.

Я приготовился выслушать неизбежные разговоры о «пожирателях ящериц» и о том, кто научил этих завоевателей есть, кроме ящериц, рис и носить штаны — но, к счастью, обошлось. Вместо этого мой достойный собеседник, чтобы смягчить сказанное, пригласил меня в любое удобное время в свой замок в дне пути отсюда. А я его — в Самарканд.

Тут охотников начали выстраивать по рангу. Как я заметил, в этом строю было что-то слишком много людей с излишне серьезными, чуть нахмуренными лицами — и держались они от полководца на отдалении.

Но это было не все. Не только люди, но и кони старались не приближаться к скакуну Абу Муслима — серебристому дамассцу сверхъестественной красоты. Они крутили головами, пятились и грызли уздечки. А тут еще и мой собственный иранец чуть не встал на дыбы и отказался подъезжать ближе.

Причины этого странного явления выяснились очень скоро — когда хрипло затрубили длинные трубы и началась сама по себе охота.

Конь юноши несся по безводной земле в одиночестве, выбрасывая похожие на камни ошметки земли, падавшие с сухим шуршанием. У кустарника махали флагами загонщики. Все прочие держались на расстоянии не меньше десятка лошадиных корпусов.

Как и следовало ожидать, с такой тактикой первая лань была немедленно упущена. Но вот из-под ветвей справа вынеслась новая бежевая, цвета земли, стрела. Хоть одна группа людей, которые должны были бы понимать, что следует делать, — знающие толк в охоте принцы Ирана могли бы рассыпаться цепью и не дать дичи уйти. В одиночку же полководец мог бы сколько угодно гоняться за животным, в отчаянии нагнувшим рогатую голову и летящим широким зигзагом вперед.

Я покрутил головой и пошел за главным охотником след в след. А затем криком «ха» и плавным движением узды я направил несущегося Шабдиза чуть левее, увидев, что все мы — лань, Абу Муслим и я — скачем прямо на складку земли, похожую на берег небольшой реки.

Лань могла, конечно, вскарабкаться наискосок и вверх по этому склону и уйти от нас навсегда — но против этого говорила ее скорость. И когда она начала различать топот копыт моего Шабдиза слева от себя, то сделала единственное, что ей оставалось — резко свернула направо и стремительно пошла вдоль преградившего ей дорогу земляного гребня.

Но на перехват ей с такой же скоростью уже летел серый красавец повелителя Хорасана, угадавшего мой маневр. Я не увидел в руках всадника ни лука, ни копья — вместо этого юноша, наклонившись, что-то делал с длинным, мягким, похожим на свернутый ковер предметом, все это время лежавшим поперек его седла.

«Сокол? — подумал я. — Но зачем было держать его укутанным?»

И в награду за любопытство увидел уникальное зрелище, о котором раньше приходилось слышать только легенды.

Сначала мне показалось, что с седла Абу Муслима сползает толстая пятнистая змея пего-серого оттенка. Но змеи не летают — а эта тварь, едва коснувшись земли, именно полетела, лишь чуть соприкасаясь с поверхностью высокими длинными лапами. Несколько взлетов пятнистой гладкой спины над редкими травинками и порослью колючек — и несчастная лань была перехвачена, сбита с ног, повалена на растрескавшуюся землю. И громадная, длинноногая кошка с урчанием запустила в нее зубы.

«Вот и разгадка. Они называют Абу Муслима «мервским барсом», — думал я, рысью подъезжая ближе и не давая коню бесноваться. — Теперь понятно, почему. Вот только он возит на седле даже не барса, а какого-то другого кота — барсы тихо сидят на скале и прыгают на добычу сверху, а не носятся по полям. Да это же… как там называется эта редкая тварь? Неважно, но конь, который позволил выдрессировать себя так, что терпит на беззащитной холке подобного хищника — вот это чудо».

Юноша соскочил с седла, исчез на миг в пыли, а потом появился оттуда, сверкая белыми зубами и подняв на нас, топчущихся на испуганных конях на приличном отдалении, мокрое и счастливое лицо.

Обе руки его, по локоть, были в отсвечивавших железом перчатках. В правой руке был зажат ошейник бившего хвостом туда-сюда котяры с окровавленной пастью. Холка твари доставала полководцу до колена.

Принцы Ирана разразились восторженным воплем: на их глазах творилось чудо, из забытых книжных страниц возрождался поистине царский вид охоты.

А я подумал, что теперь лучше понимаю, почему на сторону Абу Муслима стекается не только городская беднота, но и обитатели гордых замков, не тронутых завоевателями, но замкнувшихся в своем к ним презрении.

Мистический фарр, снисходящий с небес на истинного властителя, — может быть, они видят сейчас его вокруг этого юноши, заново набрасывающего мешок на голову своего пятнистого охотника?

Несмотря на жар погони, Абу Муслим, как выяснилось, заметил и оценил мой маневр, давший ему шанс пойти на перехват дичи еще до того, как она сама ринулась вправо. Я узнал об этом уже после, когда новый хрип труб провозгласил второй этап охоты — когда и всем прочим стало позволительно что-то добыть. И после того, как шестерых поверженных ланей доставили в мгновенно возникший палаточный лагерь, по нему поплыли запахи мясного сока, капавшего на угли с веселым шипением.

— Вы молодец, — поприветствовал меня усталый Зияд ибн Салех. — Идите — зовет, будет говорить вам, как вы отлично все это проделали.

Абу Муслим лежал в шатре, и вид у него был такой, будто он только что вынырнул из бочки с прохладной водой и улыбается от удовольствия. На его юношеском лице блестели крупные капли, вдобавок влажно отсвечивали его локоны, мокрой была и не очень длинная и не очень ровная борода — знакомое мне розовое масло?

И тут он улыбнулся уже во весь рот, и лицо изменилось: засияли сверхъестественной белизны зубы, но обозначились неожиданные для его возраста складки на лбу, и стали уж совсем ласковыми эти странные желтые глаза.

— Полежите рядом, если хотите, Маниах, — предложил он мне что-то совершенно неприемлемое, похлопав рукой по ковру. — Вы отлично загнали мне эту упрямую скотину. А остальные — трусы. Да, да, трусы. Скажите, Маниах, а вы что — вообще ничего не боитесь? А почему?

Это было очень неожиданное начало разговора (чего мне тут, действительно, опасаться?).

— Может быть, иногда устаешь бояться, — заметил я и тоже улыбнулся.

— Нет, нет, расскажи мне побольше об этом, — увлеченно вытянул вперед лицо полулежащий Абу Муслим, и желтые глаза его загорелись каким-то новым огнем. — Давай уж все как есть: ты ведь знаешь, кто я такой. Ничего, что я говорю тебе «ты»? А вот чего ты не знаешь, так это — что такое родиться рабом. Это не твой мир, там совсем иная жизнь. Там знают, сколько и кто стоит. В дирхемах. Там знают, что значит такое название — Асу-ан. Это место, откуда пригоняют людей с черными лицами, уже кастрированных. Или город на полпути к землям франков — Прага, и тамошний монастырь их пророка Исы — ах, как там кастрируют, нежно, быстро! А знаешь ли ты, Маниах, что происходит до того? Это называется «ночь рабов». Когда уже известно, что завтра — под нож и после ножа — в бочку с теплой водой, чтобы первая боль утихла. И вот в эту «ночь рабов», — тут юноша перешел на шепот, — каждый старается доставить удовольствие каждому — неважно, что иногда женщин под рукой не случается — потому что в последний раз. И снова, и снова, руками, ртом… И утром все такие вялые, что можно резать вообще все что угодно… Мне повезло. Они ничего мне не отрезали. Но я уже навсегда — родившийся рабом, Маниах. И вот они там, за пологом, все это знают. И боятся меня. А ты родился в лучшей семье Самарканда, Маниах. У тебя есть свои рабы. И я это знаю. Но ты здесь, и ты не боишься. Объясни, почему.

К концу его шепот стал уже еле слышным.

В принципе, разговор был неприятней некуда. И выкручиваться из него можно было только нападением, а не защитой.

— Я не буду извиняться за то, что родился в своей семье, повелитель, — таким же напряженным шепотом сказал я. — Так же как не буду плакать о том, что мне скоро исполнится сорок лет, и я уже никогда — никогда! — не стану двадцатилетним полководцем, у которого сто тысяч войска и который не знает поражений. Я им не стану, несмотря на все деньги моей семьи. Ни-ког-да!

И разыграв эту сцену, я сел прямо и чуть отвернулся.

А затем, в ответ на молчание, снова взглянул в эти горящие янтарным огнем глаза — и увидел, что юноша улыбается мне.

— Ах, вот, значит, как. Странно все, да? — снова раздался его шепот. — Что ж, скоро час наших испытаний, Маниах. Не подведи меня, когда он придет. А потом, после — положи Самарканд к моим ногам, смелый человек. Ведь ты многое можешь. И нам с тобой, если мы вместе, не будет преград. Полководцем? Может, ты им и не станешь. Но царем? Почему нет. Посмотри на себя — ты же рожден для царства, не то что я. Захоти! Вот так все надо делать — здесь и сейчас, просто, без затей.

Я продолжал игру — смотрел в его глаза, не отрываясь. И все происходящее было ужасно грустно.

Бедный мальчик, думал я, и уже не притворно, а на самом деле остро ощущал свои будущие (рано или поздно) сорок лет. Ведь и правда о многом задумываешься, когда перед тобой всесильный полководец, который чуть ли не вдвое моложе.

И вот тебе, мальчик, лишь двадцать лет, у тебя уже стотысячная армия, у твоих ног — Мерв, Балх и еще Нишапур, а будет — кто знает — и Самарканд с Бухарой. Большой и прекрасный мир. А у тебя, его властителя, в глазах вопрос: этот мир мой, и что? Потому что никакие армии и никакие богатства сами по себе не принесут, скажем, того, что каждый день есть у смуглого мальчишки, ученика Бармака по имени Мухаммед: длинные ноги и руки отца, обнимающие тебя, и огромная книга, как замок наглухо запечатывающая эту конструкцию.

Нет, тебя не кастрировали, как тысячи других твоих собратьев. Но юноша, который имеет безграничные богатства, держит целый мир в руках — и не может им пользоваться, потому что не умеет даже читать, — не больше ли обижен жизнью, чем любой кастрат?

И сделать ничего нельзя. Поздно.

Или не совсем?

— Итак, Нанидат Маниах — ихшид самаркандский, — медленно выговорил я, пробуя эти слова на вкус — Авархуман, Тархун, Гурек… и вот — Маниах. Раз так, то — добро за добро. Теперь я скажу, что тебе может дать Самарканд. Он даст мир, который сегодня тебе не принадлежит. Много книг уничтожил зверь Кутайба, много умных людей угнал в рабство, как тебя. Но книги еще есть — на многих языках. Есть умнейшие учителя. Есть поэты и музыканты. И все это мы отдадим тебе. Если Самарканд будет свободным и процветающим, как раньше, — то ты удивишься, сколько таких людей появится в городе как из-под земли. Но мы, наша семья, и сегодня знаем лучших. У тебя есть еще время — что такое четыре-пять лет? Не только Мерв, Нишапур и Балх, но весь мир будет твоим, если ты заговоришь на его языках. Мечом мир можно только уничтожить или заставить себя бояться. Знанием ты заставишь мир улыбаться тебе. Придет другая жизнь, и эта жизнь возможна. Твои соратники смотрят на тебя сегодня со страхом? Это потому, что они не представляют, чего ожидать от юноши, которому в руки вдруг упали такая сила и власть. И который не ведает даже того, что знают обычные мальчики торговых семей Согда, которых с пяти лет учат языкам Бизанта, Ирана, Поднебесной империи… А мы сделаем так, что они будут смотреть на тебя с уважением и восхищением. Как на самого просвещенного из эмиров в империи халифа. Этого не дадут тебе мечи твоих воинов. Но можем дать мы. Выбирай и ты, хорасани.

То, что с ним сделали мои слова, больше всего поразило меня самого. Юноша содрогнулся, еще и еще раз. И, наконец, лег навзничь на подушки, мучительно зажмурившись и закинув лицо к полупрозрачному пологу шатра. От складок в углу глаза вниз, к черному шелку подушки, среди пепельной охотничьей пыли прочертила дорожку счастливая слеза.

— Другая, новая жизнь… Я знаю, что ты говоришь это искренне. И не забуду, не забуду, — выговорил, наконец, он, все так же закинув лицо.

А мне было не менее грустно. Зачем же тогда все эти тысячи воинов, скачущих по дорогам и оставляющих за собой жирный дым пожаров и впитывающуюся в дорожную пыль кровь? Зачем, если можно двум людям скрыться от жужжащей голосами мошкары жары полдня, поговорить тихими голосами — и изменить, действительно изменить своими словами мир?

— Маниах, ты, говорят, тут кого-то или что-то ищешь? — вдруг другим голосом сказал Абу Муслим, не открывая глаз.

У человека с такой властью не надо стесняться просить — даже если он моложе тебя почти вдвое, вспомнил я чьи-то мудрые советы.

Никогда и ничего не проси — пусть предложат сами, и ты получишь лучшую цену, возразил в голове чей-то другой голос, похожий на почти забытый мною голос отца.

Не говорите об убийцах, ему это может не понравиться, зазвучал голос Бармака.

Благодарю, повелитель, это пустяк, и с ним я справлюсь постепенно сам, — ответил, наконец, я. — Ищу одну женщину. Она очень нужна нашему торговому дому. Женщина, которая… ее зовут Заргису… Это длинная и сложная история… Пусть вас не беспокоит это дело. Но если… если она попадет к вам в руки…

Тебе нужна одна эта женщина? Только она? — с недоверием выговорил, наконец, Абу Муслим. — Вот эта самая, которая… так хорошо всем здесь известна? А скоро ли она тебе нужна?

— У меня есть время, — мужественно отвечал я.

— Если так…

И Абу Муслим трижды по два раза хлопнул в ладоши.

Я даже испугался того, что происходило в этот момент у меня в груди. Потому что было бы предельно глупо, в мои-то годы, упасть здесь и сейчас на ковер с серым лицом и не встать.

Нет же, не может быть — чтобы вот так, в одно мгновение, откинулся полог шатра, и ты получил бы все, что хотел. Она здесь? Она сейчас войдет?

Но хотя полог, действительно, откинулся, к нам шагнул все-таки мужчина. Или — судя по походке — такой же юноша, как Абу Муслим. Тот самый, кто закрывал лицо полупрозрачным покрывалом, как женщина.

И вот тут мне пришлось испугаться еще больше. Распрямляясь, он откинул покрывало, и я чуть не закричал, увидев уже знакомый мне ужас: сожженное, изуродованное лицо, глазное яблоко, выступающее из лишенной ресниц бледно-розовой плоти… Дикая, жуткая сцена в винном доме, хруст грудной кости великого винодела, солдаты, помогающие друг другу развязать завязки штанов…

— Посмотри, Хашим, что такое выходец из хорошей семьи, — слышал я сквозь стук сердца молодой голос сзади себя. — Он даже не дернул щекой, увидев тебя. Маниах, перед тобой человек, который хотел слишком много знать. Колдовство, однако, до добра не доводит. Ты думаешь, что он случайно упал лицом в огонь. Но на самом деле перед нами человек, изучавший тайны алхимии. Слил две жидкости вместе, нагнулся посмотреть, не вылезут ли оттуда мелкие иблисы — а тут пена бросилась ему в лицо… Вот теперь носит на солнцепеке эту женскую тряпку — иначе солнце сожжет его за миг… И занят у нас тут этими самыми делами, о которых ты только что заговорил…

Я молчал.

— Хашим, что ты скажешь на то, чтобы потом — попозже — отдать моему другу Маниаху женщину по имени… как там?

— Заргису. Или просто Гису, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.

Жуткий глаз Хашима встретился с взглядом Абу Муслима. Казалось, что эти двое как бы молча переговаривались друг с другом.

— Мы с Хашимом хорошо понимаем друг друга без слов, верно? — вдруг звонко рассмеялся юный полководец. — Что ж, придет время — если нам всем очень повезет, — и ты ее получишь.

— Живой, целой, какой есть, — уточнил я, не в силах отвести глаз от лица демона.

— Хашим, он тоже хочет попасть в небесный сад, — залился счастливым смехом Абу Муслим. — Что ж, будем знать. А теперь, друзья, вы оба быстро выходите отсюда, а кое-кто другой быстро входит, раз уж я оказался когда-то негоден даже для кастрации… Маниах, еще раз — спасибо, спасибо, мой друг.

Я вышел на палящее солнце, к гомону голосов, звону металла и перестуку копыт.

Что же только что произошло? Что мне пообещали? Всего лишь то, что если Хашим и, как я понимаю, возглавляемое им тайное ведомство Абу Муслима раскроет-таки всю сеть «преступивших смерть», то мне отдадут то, о чем я просил? Что ж, и это неплохо.

Но остается вопрос-как случилось, что этот жуткий человек нагрянул со своими насильниками в дом Адижера, как только я там появился?

Я потряс головой в недоумении и оглянулся.

Иранская принцесса, юная, с носом орлицы, состоящая как бы из одних изломанных углов, решительным шагом приближалась к шатру Абу Муслима. Вот она, делая вид, что не замечает устремленных на нее десятков жадно-восхищенных взглядов, остановилась, нервно повела плечами и, нагнувшись, откинула полог.

А уходящий от шатра Хашим, наоборот, опустил на страшное лицо полупрозрачную ткань.

И еще одна сцена, самая странная из всех. Долгая поездка по изнуряющей жаре, молчание Юкука, всем своим видом показывавшего, что не надо было главе дома Маниахов брать на себя такую работу, не положенную ему по чину. Долгие разговоры с крестьянами, которых я еле понимал, — а вот Юкук спокойно хрипел им какие-то непонятные слова, которые, видимо, только в Хорасане и услышишь. Наконец, долгая извилистая тропа среди сухих кустарников; Юкук, все чаще останавливающий коня и прислушивающийся, а также все чаще посматривающий на землю перед собой. Полная тишина, никаких разговоров.

И вот кустарник раздвигается, открывая перед нами поляну.

Нет, это был не сад, а что-то совсем другое.

Среди неумолчного жужжания мух заторможенным шагом мы провели лошадей мимо целой рощи зеленых, с сочными листьями, деревьев. Дальше был очень большой, просторный загон, заросший глухим пыльным бурьяном и даже молодыми тоненькими деревцами.

И вдруг в этом загоне мне показалось, что мы с Юкуком в одно мгновение стали меньше ростом.

Потому что серые, старые, растрескавшиеся глубокими продольными каньонами бревна, которыми был огорожен загон, оказались необъяснимой толщины. Да и укреплены они были на уровне глаз стоящего человека. Так же толсты и мощны были столбы, поддерживавшие когда-то соломенную, а сейчас какую-то скорее земляную крышу над длинным и просторным навесом там, дальше, за площадкой.

Казалось, что здесь держал своих огромных коней какой-то народ великанов.

Юкук, это очень странный сад, — выговорил я, мечтая проснуться.

Не тот сад, что нам нужен, господин, — чуть сдавленным голосом проговорил он. — А боятся его вон почему.

И он указал плетью куда-то в дальний угол, где высились небольшие холмики. Я присмотрелся и увидел на одной из песчаных лысин какое-то движение, будто с холма стекали полоски металла.

— Людей давно нет, зато развелись змеи, — сказал Юкук без особого страха.

Но что это такое, Юкук? — спросил его я. — Где мы? Это вообще не сад. А что здесь было раньше?

Это… Ну, конечно же… Слоны. Тут век назад стояли боевые слоны царя царей Ирана. Это и понятно. Хорасан… Восточная граница…

Мухи отрешенно пели среди сжигающей жары свою песню без слов. А я вопросительно смотрел на Юкука, чьи серые глаза бестрепетно взирали на мощные бревна.

— Слон не может наступить на человека, — с хрипом выдавливал он слова. — Поэтому дрессировщикам надо было их… сломать. Но уж когда это происходило… Металлические шпоры на ногах, направленные вперед. Башни с лучниками на спине. Они шли клином по полю, и их нельзя было остановить… И дрожала земля.

Он замолчал, сощурившись и глядя в пространство. А я смотрел, как он рассеянно гладит серую, нагретую кожу старых бревен. И — впервые на моей памяти — улыбается краешком губ.

Глава 13

В САДАХ ФРУКТОВЫХ, В ТЕНИ РАСКИДИСТОЙ

До Мерва мне казалось, что я не просто знаю язык Ирана, а знаю его хорошо. Но в деревне Сафизандж стало окончательно ясно, что меня-то там понимают, зато я не понимаю почти ничего. В моих ушах звучал нескончаемый поток знакомых, вроде бы, слов — то ли иранских, то ли чуть ли не родных согдийских. Но во что-то внятное они не складывались.

Впрочем, говорил я не так уж много, изображая конюха при Юкуке. И еще — его ходячий кошелек: во время одного из изнурительных разговоров длинный воин, которого крестьяне провожали и встречали восхищенными взглядами, молча протянул влево и чуть назад, в мою сторону, руку и призывно пошевелил пальцами.

Я понял сигнал и вложил в эту руку почти невесомый кружок — серебряный дирхем.

Тощая седая старуха посмотрела на дирхем, перекочевавший к ней под нос, и крепко сжала губы.

Юкук снова вытянул ладонь влево и назад, и я выдал ему второй дирхем.

В глазах старухи, которая, возможно, впервые в жизни видела в собственной руке одновременно два дирхема, появилась паника.

Зазвучал хриплый баритон Юкука — сейчас он был наполнен медом, он успокаивал и ласкал. Я узнал слова «ангел-утешитель», «мне это очень важно», «помогите, матушка».

И старуха, лишний раз оглянувшись, заговорила — но я разбирал лишь что-то очень отрывочное, типа «сошла с коня», «тяжелое железо», «кричат».

Снова зазвучал неотразимый голос Юкука. Он о чем-то просил. И тут старуха смутилась, фыркнула — а потом с кряхтеньем опустилась на четвереньки и начала двигать бедрами вперед-назад.

Я отвел глаза.

А затем она произнесла несколько слов, в которых я уловил то самое — «паиридезо», и ткнула воображаемым ножом вперед и вниз, будто погружая его в чью-то грудь.

С запущенного и заросшего бурьяном двора старухи Юкук выходил мрачным, но в общем довольным.

— Все правда, господин, — сказал он, впервые обращаясь ко мне этим словом вместо нейтрального «сер». — Она появилась здесь после битвы, ваша женщина. С двумя сопровождающими, все в полной броне и при оружии. Все мужчины, все из народа арабийя. В битве, похоже, она не участвовала. Пошла по полю, оттуда неслись крики, к ней протягивали руки. К некоторым из лежащих она подходила, что-то говорила и уходила. А к другим… вы все видели. Эта старуха — она бы такого не придумала, не тот человек, не тот возраст.

— Она видела ее лицо? — догадался спросить я. И Юкук одобрительно хмыкнул:

— Нет, зато хорошо рассмотрела… другие части тела. (И Юкук похлопал себя по ляжке.) Старуха, видите ли, сама почти что участвовала в бою. Несла стрелы. Потом разыскивала убитых родных.

— А кто с кем дрался? — спросил я.

Юкуку, похоже, мои расспросы нравились все больше.

— А вот это занятная история. Бой шел между сторонниками учения бихафриди и солдатами Абу Муслима. Полтора года назад.

— Учение бихафриди? — переспросил я.

— Не могу вам сказать точно, во что они там верят. Или верили, потому что их почти поголовно вырезал Абу Муслим. Но к истинной вере пророка Мухаммеда это уж точно не имело никакого отношения. Так вот, ваша женщина проделывала те штуки только с этими, из бихафриди. А они ждали ее. Господин, я не верил в эту историю. До сегодняшнего дня. Потому что я сам был ранен дважды, и последнее, что мне тогда хотелось, — это чтобы на меня села женщина. То есть, может, и хотелось, но боль как-то мешает. А эту штуку, украшение мужчины, ведь не заставишь. Так как же ей удается?..

— А вы представьте себе человека, которого три дня как мучает все усиливающаяся лихорадка от раны — после размышления ответил я. — И вдруг, когда на его глазах разворачивается одна сцена… Он наблюдает ее, и с ним что-то происходит. Откуда-то берутся силы. Уходит лихорадка, уходит боль. Все чувства дико обостряются. Становится важным только одно — вот это самое. Сделать и умереть… А потом уже падаешь без сил.

Тут я запнулся и замолчал, а Юкук посмотрел на меня с откровенным интересом и процедил: «допустим».

И продолжил:

— Но вот что еще я узнал — не от этой старухи, а помните, до нее, у того парнишки, что тащил медный кувшин с водой… Так вот, солдаты Абу Муслима к приезду вашей женщины гнали побежденных по всем окрестным рощам и полям. А тут уже никого не было — кроме группы воинов, человек пять, они, похоже, хотели найти своих раненых. Так вот, эта женщина со своими двумя приятелями налетела на них, как коршун. Ее друг — у него был такой очень большой нос — застрелил одного из лука.

Очень большой нос? Юкук уже второй раз говорил об этом. Что-то знакомое забрезжило в моей памяти. Здесь не Поднебесная империя, здесь носы у всех, включая меня, немаленькие, но очень большой — где же я видел такого человека совсем недавно?

— А женщина, — продолжал Юкук, — у нее был длинный легкий меч. Примерно как у меня. И она двумя взмахами уничтожила двух конных воинов, пытавшихся подъехать к ней справа и слева. Остальные поеле этого просто убежали. Я слышал, что она опасна. А теперь это подтверждается. Ее видели в этой деревне еще раз, совсем недавно, уже не в броне, но с той же парой сопровождающих. Ехала к Мерву. Попросила воды. Ускакала. Так, и самое главное: кто такая ангел-утешитель, мы в общем давно знаем. Это она и есть. А тут узнали еще две вещи. Про сад, например. Там бывают иногда вот эти преступившие смерть воины. Это для них великое счастье. В саду они познают радости рая чуть не каждую ночь, и все вот с этой женщиной. Хотя и с другими. Из этого сада они, если оказываются того достойны, отправляются в настоящий райский сад, и там их ждут все те же забавы. Но если они оказываются слабы, то их ждет нечто иное — демон с сожженным лицом.

Так. Вот это было просто здорово.

Юкук, ведь вы тоже знаете, у кого тут сожженное лицо? — задумчиво выговорил я.

Еще бы мне не знать, — мрачно отвечал он, принимая у меня уздечку коня. — Тут его все знают. Этот самый демон, собственно, и уничтожил вот этих бихафриди, без счета и без пощады. И еще много кого. Но тут что-то не получается — одно дело пугало для обитателей того самого сада, другое — правая рука Абу Муслима, человек, выявляющий всех и всяких врагов и шпионов. Если вы знаете, это и есть его главная работа, сер.

Да, это я знал. Но снова вспомнив человека без лица в доме винодела Адижера, я решил, что уже ничего не понимаю. Как-то все выглядело слишком просто — Хашим в роли наказующего демона? Но если женшина по имени Гису была неуловима, как ветер, то Хашима каждый день видели в компании с самим мервским барсом… Который только что заставил того самого Хашима пообещать мне, что когда поймает Заргису, отдаст ее мне. И что бы это все значило?

— Про него, — это лишь разговоры, — завершил Юкук. — И вообще-то пора все эти разговоры свести в какую-то картину, чтобы разобраться, что делать дальше. Сегодня — не успеем. Потому что нам обоим в больницу к почтенному Ашофте. Вам — как всегда, а меня обещали познакомить с тем самым типом, что ведет странные разговоры с больными. А еще ведь надо доехать до города по этой проклятой жаре. Мы вернемся и заснем, вот и все. Но завтра пора садиться и говорить.

Лицо Заргису, которое так и не увидела старуха, вдруг сразу и целиком всплыло в моей памяти — как будто она надолго уезжала и вот вернулась. Почти все женщины Ирана красивы, и главная их гордость — это великолепный нос, не только изогнутый, но иногда и совсем не малой толщины. Но даже самые щедрые носы уравновешиваются не менее щедрой и гордой нижней челюстью, а также и чуть выпяченной капризно нижней губой, и в результате улыбки этих женщин бывают попросту ослепительными. Заргису, когда она ехидно улыбалась, была попросту прекрасна — и так же прекрасны были ее как будто наполненные застенчивым страданием медовые глаза под изогнутыми, пытающимися срастись золотистыми бровями. Страдание это, впрочем, было чаще всего обманчивым — как и у большинства женщин, а вот улыбка-абсолютно искренней и на редкость запоминающейся.

Улыбалась ли она, когда втыкала кинжал между ребер воина, придавленного к земле ее телом в звенящей кольчуге?

Что я прочитаю в ее глазах, когда, наконец, посмотрю в них?

Копыта двух коней мерно застучали по дорожной пыли. Резкие тени от кипарисов по сторонам дороги, палящее солнце, нагревающее головную повязку: нескончаемое и затаенно страшное лето.

Я оглянулся: сзади на дороге было пусто.

Вторая тень у человека появляется скорее в городе, в толпе, — заметил мое движение Юкук. — А тут было бы слышно издалека — конь тихо ходить не умеет.

Вторая тень? — удивился я. А потом понял и улыбнулся: хорошее выражение, надо бы рассказать брату, это по его части.

А затем сам Юкук превратился в тень.

Несколько дней он спокойно, вяло, без суеты подстерегал вербовщика, серым пятном передвигавшегося меж рядов больных. И более всего времени тратившего на моих — или почти моих — Омара и Михрамана.

Как можно было длинноногому мужчине, в сторону которого поворачивалось немало голов — по большей части женских, — стать незаметным, я не знаю. Но Юкук, изображая то нетрезвого продавца сладостей, то трезвого больного, день за днем приходившего в больницу лечить какую-то язву, краем глаза наблюдал за вербовщиком — а потом и за его перемещениями по городу.

— Тут еще очень важно уметь видеть на большом расстоянии, в том числе не поворачивая голову, — нехотя поделился он со мной одним из секретов. — И не спешить, никогда не спешить. Тот человек ушел, скрылся от тебя — а ты не суетись, не раскрывайся, завтра начнешь сначала.

В результате Юкуку удалось выявить места, где вербовщик ел днем и вечером, конуру, где он спал, — и, наконец, найти дом, куда он иногда ходил. Тот самый дом, который и был целью его терпеливой работы. Дом располагался в северных пригородах, где багровевшая к ночи вода Мургаба еле угадывалась на горизонте, среди скопищ довольно скромных домишек, почти уже сельских.

Жил, как выяснилось, в этом месте «святой человек», к которому просто так прийти было нельзя — надо было для начала знать, что он существует, а потом уговорить немаленькую толпу его поклонников и приживал бросить на тебя хоть взгляд, не говоря о том, чтобы проводить к самому хозяину.

А дальше я выдержал с Юкуком долгий спор: идти ли мне вот просто так, с улицы, в этот странный дом. Я говорил, что у меня есть имя, и есть положение в Мерве — положение человека, с которым время от времени разговаривает сам Абу Муслим. И я поэтому могу заходить в любой дом и называть там свое имя открыто. Есть у меня и дело, по которому я пришел, — мне надо вырвать из лап этих людей двух моих будущих чакиров. Вполне нормальное дело.

Юкук, после долгих споров, согласился отпустить меня лишь с Нанивандаком («он умница, и голова у него холодная») и ничего не ответил на мои расспросы о том, что будет делать сам.

Чем- то нехороший дом на окраине был похож на больницу, пусть маленькую: там тоже сидело или лежало на земле немало людей, закутанных в широкие бесформенные покрывала. И качающийся свет масляных ламп высвечивал то тут, то там их шевелящиеся в темноте фигуры.

Я, конечно, оказался прав. Прийти и назваться своим именем — это получилось просто и вполне удачно. Ждать мне долго не пришлось.

За свою жизнь я повидал немало людей, которых можно было бы назвать большими, — особенно по сравнению с собственными относительно скромными размерами. Этот, однако, был очень велик, очень волосат, и борода его была мало того что густа, но еще и расходилась в стороны от налитых щек, ложась чуть не на плечи. Среди ночного сада он выглядел как довольно покатая, укрытая головной накидкой гора, чье подножие скрывалось во тьме долин.

Имени этого человека мне никто назвать не потрудился, считая, видимо, что я и так должен его знать, раз уж сюда пришел.

— Ты здесь, потому что душа твоя грустит, человек из Согда, — поприветствовала меня вкусным басом эта гора мяса и волос. — А кто весел в этом мире, полном страданий? Слезы льются из твоих глаз, когда ты один в ночи. Но задумайся: сколько еще таких же слез увлажняет подушки в тот же ночной час? Ты не один, человек из Согда. И как хорошо, что ты здесь. Как хорошо что ты с нами. Но даже и с нами ты долго еще будешь бродить по тропам заблуждений, пока глазам твоим не откроется свет прозрения.

На его круглых щеках и лбу играли красноватые отблески огней. Тихо было вокруг, лишь по углам сада слышался какой-то шепот, шарканье ног. Где-то далеко заржала лошадь. Сегодня я думаю, что ее-то ржание и помогло мне ощутить: если не буду осторожен, то этот глубокий сочувственный бас попросту усыпит меня. Нужно было срочно что-то сказать, сделать, заспорить.

— Свет прозрения? — ответил я с горечью и недоверием, которое мне даже не надо было изображать. — Разве я единственный, кто жаждет его?

— Ты хочешь знать, как прозреть? — улыбнулся он мне из-под накидки во тьме, вдохнул и выдохнул глубоко и медленно. — А такие слова тебе знакомы: «поистине человек обречен на погибель, кроме тех, которые уверовали»? — Он вопросительно посмотрел на меня, и, не дождавшись реакции, продолжил: — Но сюда приходят не только те, кто читает книгу пророка. Нет, не только они. Потому что были и другие мудрецы, и они тоже знали, что значит — отделить свет от мрака. Да, мы в хаосе. Мы — между Ахура Маздой и Ахриманом, и каждому, каждому из нас самому надо понять — кто из сильных и слабых мира сего восседает на троне собственных заблуждений, а кто направляет скакунов своей судьбы к стопам господа. Пролить кровь первых — все равно что дождевой водой оросить растрескавшуюся землю. Но что будет, если каждый станет лить кровь так, как небеса льют дождь? Вот это и будет, что сегодня творится. Нет, только избранный удержит в руке священное оружие…

— Ты называешь имена, которые я слышал в детстве, — укоризненно сказал я бородатому пророку, начиная изрядно уставать от разговора. Он рассказывает мне о богах моей матери! Сейчас, чего доброго, напомнит о боге Голубого Неба, боге отца…

— А я же сказал, что сюда приходят люди, поклоняющиеся разным пророкам, — развел тот мясистые руки. — И что с того? Разве не прав был тот, кто сказал, что человек сам решает, чью сторону принять — света или мрака? Да если бы все, читающие ту книгу или другую, могли бы решить правильно…

— То не было бы в том царстве ни холода, ни зноя… — с иронией отозвался я.

— …ни старости, ни смерти, ни зависти зловредной, — уверенно завершил мой безымянный наставник.

И мы посмотрели друг на друга.

— Ты в этом доме — не чужой, человек из страны Согд, — понизил голос мясистый бородач. — Ты пришел вовремя. Потому что наступают решающие дни. Иной век. И тот, кого называют Махди, — он здесь, он между нами, а мы-то, глупые, проходим мимо и не замечаем. Но подожди немного. Это всегда так бывает — сидишь во мраке, и вдруг — ослепительный свет!

Тут он протянул было руку, чтобы хлопнуть меня по лбу, но наткнулся на мой взгляд и передумал.

— А страдания твои — неси их. Ты хотя бы богат. Имя твое знаменито. А что делать бедным людям? Их груз тяжелее.

Я не для того прожил почти сорок лет, чтобы не научиться замечать, когда кто-то начинает постепенно подбираться к моим деньгам. Но, к чести этого человека, далее он столь чувствительную тему развивать не стал.

— Реши, чего тебе надо, — повел дело к завершению он. — Отдых души? Здесь ты его найдешь. Твоя жизнь станет невыносимой? И тогда ты тоже получишь то, чего жаждешь.

«Ни слова о Заргису», думал я, готовясь уже уходить. «Ни слова. Этот тип опаснее змеи. Но другое слово я все же произнесу».

— Сад, — сказал я. — Когда все кончится… Я хотел бы оказаться в том саду, о котором здесь столь многие говорят.

Он опять начал дышать долго и с наслаждением. А потом, хитро поглядывая на меня, чуть ли не запел:

— И будем мы в садах фруктовых, в тени раскидистой, близ вод текущих и плодов обильных, не срезанных, не запретных, возлежащими на коврах разостланных. И гурии, созданные совершенными, сохраненные девственницами, будут принадлежать стоящим на правой стороне… Да-а-а-а… Но не спеши. И тогда сад придет к тебе, а ты — к саду. К саду вечности, в котором текут ручьи. Там пребудешь ты во веки веков.

— Мудрый человек, — выдавил я из себя, уже встав (надо же как-то было к нему обращаться), — знаешь ли ты, с каким пустяком я к тебе шел? Сейчас мне даже стыдно об этом вспоминать, но, с другой стороны, — две человеческие судьбы не пустяк…

Его лохматая голова в темноте вопросительно наклонилась вбок.

— Два согдийца, один по имени Омар, другой — Михраман. С ними говорил твой посланец в больнице, откуда им скоро выходить. Я хотел взять их к себе. А теперь не знаю, как поступить. Они, эти двое, нужны тебе?

Даже притом, что лицо толстяка так и невозможно было полностью рассмотреть, было заметно, что еще два кандидата на прозрение для него не столь уж важны.

— А ты уверен, что можешь взять на себя такой выбор — их судьбу? — сварливо заметил он.

— Я лекарь, — не без гордости отвечал я. — Мои руки их лечили.

— Что ж, — покивал толстяк, — тогда пусть выбор делают они сами.

Меня с должным почтением повели вон со двора.

И это был бы прекрасный двор, а мой собеседник — весьма замечательным человеком, если бы…

Я посмотрел вокруг, где угадывались устраивавшиеся на ночлег серые тени: пять, шесть, десяток…

Прочие терялись во мраке, среди невидимой листвы. Отчаявшиеся люди, оставшиеся без земли, денег, родных, а потом и, видимо, без здоровья, без которого не будет дальнейшей военной службы. Вот какой была теперь их судьба: серыми тенями лежать в этом дворе, отсюда — если проповеднику будет угодно, — прямиком в тот самый загадочный сад наслаждений, а потом — получить «священное оружие», разместиться по местам и ждать сигнала. Как просто!

Слишком просто, мысленно добавил я.

Лежала ли Заргису, гордая дочь Ирана, в этом саду рядом с другими, пока не сделала свой выбор между мраком и светом?

На пустынной улице среди невидимых во тьме кипарисов возвышался одинокий силуэт — Нанивандак верхом, державший уздечку моего коня.

Далее во тьме ничего не было видно, но я почему-то был уверен, что длинный воин Юкук где-то неподалеку.

Глава 14

ОНА БЕЗУМНА, ГОСПОДИН

Черные куртку и широкие штаны, в которых я объехал вместе с Юкуком столько пригородных дорог и улиц Мерва, я с наслаждением вышвырнул вон: стирать их уже было бесполезно. Затем дал себе слово завтра поспать, наконец, после обеда. А сегодня — надо разогнуть налившиеся тяжестью ноги, снова взгромоздиться на коня и отправиться в квартал удовольствий. Но не тех, о которых думают в таком случае, а более простых. Например, удовольствий в виде неспешной и тщательной бани.

— Покрасим? — не ожидая отказа, поинтересовался сидевший в тенечке возле бани парикмахер. И недовольно поджал утопавшие в красной растительности губы, услышав мое вялое «нет». Согдийцу следовало все-таки оставаться согдийцем, тем более если он — наполовину тюрк. В общем, меня вполне устраивали мои желтоватые согдийские волосы, светлые глаза неопределенного цвета и жесткая короткая бородка.

Ощутив долгожданную легкость головы, которая возникает после хорошей стрижки (вдобавок к легкости рук и ног после бани), я поехал на улочки возле северного рынка и провел уйму времени в темноватой лавке торговца запахами, среди его сотен маленьких кувшинов и плошек. Выбрал себе довольно легкомысленный оттенок розы (в знак уважения к мервскому барсу), сильно приправленный, впрочем, жасмином.

Потом заехал на сам северный рынок и приобрел новый комплект повседневной одежды — рубашку с жилеткой, неизменно черного цвета, но зато с серыми широкими штанами. Головная повязка мне приглянулась полосатая — опять же черные широкие полоски, но вперемешку с бледно-зелеными.

Возвращаясь в свой дом-насест в крепости, я думал, что веду себя как художник из Поднебесной империи. Дело в том, что я намеренно тянул время, готовя себя к серьезному, очень серьезному разговору с Юкуком. И делал это подобно художнику из империи Тан, который сосредотачивается перед созданием гениального свитка.

Художник садится в таких случаях на ослика и едет на день-два в самые красивые из окрестных гор. Бродит с восхода до заката среди увенчанных искореженными соснами пиков, у подножия которых бледно зеленеют облака бамбуковых рощ и поднимается прохладный пар от игрушечных водопадов.

Потом художник достает чайник вина, вдумчиво выкушивает его с достойной закуской, ложится на принесенную с собой плетеную циновку, опускает увенчанный узелком волос затылок на фарфоровую подставку и засыпает под шум ручьев и крики ночных птиц.

Утром вбирает в грудь свежий воздух, снова бросает острый взгляд на те же горы и воды, на их новый облик в косых лучах слепящего света и направляет ослика домой.

А дома он сбрасывает запылившиеся одежды, долго моется в бочке, надевает чистое и свежее, включая новую головную повязку. И, строгий и сосредоточенный, подходит к свиткам шелка или рисовой бумаги, заторможенными движениями растирает тушь.

Слуги — если таковые у художника имеются, — к этому моменту разбегаются и прячутся, стараясь издавать не больше шума, чем мышь в государственном рисохранилище. Почтение жителей империи к человеку, берущему в руки кисть, огромно. Да что там, так же почитают даже клочок бумаги, на котором есть хоть пара начертанных кистью слов. До сих пор помню, как теплый ветерок однажды унес с моего невысокого столика в торговом доме в Чанъани такой вот бумажный клочок, покрытый даже не каллиграфией империи, а неровными строчками согдийского письма. А я лениво попытался подогнать его обратно сапогом. И тут сидевшая напротив меня имперская дама по имени Хуан Нежный Лепесток — и ведь совсем не низкого ранга, супруга чиновника-историографа, — в ужасе сорвалась с места, бросилась поднимать этот клочок, разглаживать и обеими руками вручать мне, тогда совсем мальчишке, совершенно растерявшемуся от такой сцены.

Да, так вот — художник наш, растерев и разведя тушь, потрогав по очереди каждую кисть, чистый, одетый во что-то свежее, простое и строгое, делает глубокие вдох и выдох. Берет в руки кисть. И от ее непрерывного скольжения по свитку на нем проступают из сырого тумана те самые вершины; и угадываются невесомые как стрекозиные крылья, бамбуковые листья; возникают ручьи; появляются обезьяны, замершие на корявых ветвях; летят пушистые облака в вышине. Все это — за время, когда еле-еле успевает закипеть чайник.

Я обвел глазами глухие, цвета песка, стены домов, вдохнул так и не ставшие привычными пряные ароматы еды, долетающие из-за них, и свернул к коновязям под боком уходившей в небо крепости. Разговор с Юкуком откладывать больше было невозможно. Что ж, сказал я себе: радуйся хотя бы, что тебе не пришлось стать солдатом, — чего не случается в эти странные дни, превращающиеся незаметно в странные и горькие годы? Ты теперь — Ястреб. Будешь хорошим Ястребом-вернешься в любимую империю. Всего-то два месяца пути на восток… А сегодня для этого надо провести длинный и нелегкий разговор.

— Мы очень много узнали, сер, — начал разговор Юкук, сидя передо мной со строгим лицом. — Как они работают — предельно ясно. Находят каких-то убогих, совсем не подготовленных людей, избирают для них самый простой способ убийства. Ведь если не надо спасаться самому, то любой может убить кого угодно. Надо только сначала сделать так, чтобы все окружающие сочли бы этих убийц нормальной частью пейзажа, перестали их замечать. Самим же убийцам задуривают голову всеми этими садами, вечной жизнью, женщинами-утешительницами. В общем, это просто. Что для нас тут важно: да, нам не нужно выявлять всех убийц, как вы говорите. Надо всего-то найти одну женщину. Но вы уже видите, что это непростая женщина, где она — там и убийцы. И в поисках ее легко остаться без головы, и даже не заметить этого, пока не захочется эту самую голову повернуть. Значит, следует разобраться со всей картиной вместе. Ничего, это сначала сложно, но зато потом многое становится проще.

— Умный — это тот человек, который любит учиться, — заметил я. — Так что мне нечего стыдиться этого занятия. Начнем с самого начала… а где, кстати, было начало?

— Похоже, в Сафизандже. Два года назад Абу Муслим, подосланный какими-то претендентами на плащ, посох и перстень пророка, поднял в этой деревне свой знаменитый бунт. Вы их лучше меня знаете. А через несколько месяцев после начала бунта глава его тайной службы у той же деревни уничтожил приверженцев какого-то странного учения, о котором мы ничего не знаем.

Как это не знаем — а мой разговор с проповедником? — возмутился я.

Нет- нет, мы не знаем, то ли учение он проповедует, или уже другое, — поправил меня Юкук. — Наверняка придумал другое. Ведь если всех бихафриди уничтожили, а он — один из них, то он тут бы не сидел. Мы лишь знаем, что ваша женщина к этому времени уже была известна сторонникам того, прежнего учения, и почти наверняка была частью его. А дальше, вы говорите, она оказалась в трудном положении, но могла пройти через лапы этого проповедника, и так далее. Они унаследовали ее и многое другое от бихафриди и сами придумали много нового. В общем, хорошо, что вы к нему сходили. Но я повторю самое главное. Что, он вот так в открытую тут сидит, в самом Мерве, и ничего плохого с ним до сих пор не случилось?

Тут я поднял ладонь, призывая его к молчанию, и нахмурился. Что-то действительно было сильно не так: вот Заргису, не имевшая даже опыта работы на наш торговый дом со всеми ее особенностями, приезжает в Мерв… Что сказал брат? Что она отправилась сюда сразу после начала бунта. Значит, по времени получается, что она приехала — и сразу оказалась среди тех самых бихафриди, кто бы они ни были? Может, и так, если брат ее направил именно туда. Если он с ними давно работал. И откуда же ему было знать, что этих людей тут же начнут вырезать подчистую? Вот так и начались его неприятности, а вовсе не с «исчезновения» Заргису.

А она… у нее и выхода другого не было, как попасть в лапы тех, кто решил подобрать себе остатки этих самых бихафриди, понял я. И тут неопытной женщине, брошенной в пламя войны, просто повезло: могли бы без разговора убить.

А других разгадок просто быть не могло.

Значит, кстати, та информация от нее, которой брат так восхищался, с самого начала была, видимо, не столь хороша, как ему казалось. И нечего удивляться, что вскоре после этого…

— А вскоре после этого, — разжал я губы, — уже не только в Мерве, а и в Самарканде с нашим торговым домом начали происходить неприятности. Юкук, когда появились эти убийцы?

— Менее года назад, — раздался его голос.

Итак, прошло несколько месяцев после ее появления на грустных холмах у Сафизанджа. И она, как и этот, носатый и другие, перешла к новым хозяевам. Благодаря которым сначала появились убийцы здесь, а потом начались неприятности и у нас, пославших ее в Мерв, — заключил я.

По времени так и есть, — мягко возразил мне Юкук, — но как все это связано, и связано ли вообще, мы точно не знаем. Хотя — на взгляд, все логично. Так: что вы узнали от проповедника? С одной стороны, многое. Что есть такое учение, согласно которому некий Махди уже здесь, среди нас. А пока он не открылся, избранным дается шанс победить смерть, кого-то убив и сложив при этом голову. Но это не главное. Я все о том же: учений много — чуть не на каждой улице свои пророки. Но не у всех пророков есть деньги. А тут ими очень сильно пахнет. Вербовщики. Проповедник, у которого неплохой дом. И ведь еще есть тот самый сад. А любой сад тоже стоит денег. И, как я уже сказал, никто эту компанию особо не трогает. Так вот, у нас все та же проблема. Кому это надо?

Список убитых, — с тоской сказал я, заранее зная, что из этого ничего не выйдет. — Двое судей Абу Муслима, потом один из его военачальников — на моих глазах. Но ранее — Наср ибн Сейяр, халифский наместник всего Хорасана и Согда впридачу, и три человека из числа приближенных этого наместника — у нас, в Самарканде и в Бухаре. И два неудачных покушения на согдийцев из рода Маниахов — то есть на нас. Которые стоят на стороне бунта. То есть убивают то тех, то этих.

— Вот тут интересный вопрос, — мягко заметил Юкук. — Не всех убивают в толпе. Кого-то — тайно. Насра, вас… Надо об этом подумать…

— Юкук, это неважно. Важно другое. Ты спрашивал — кому все это надо. Брат говорит — работает какая-то третья сила. Не халиф, не бунтовщики.

— Но мы уже точно видим, что этой третьей силе помогает один из людей самого Абу Муслима, — мягко подсказал Юкук. — Получается, заговор внутри заговора? Абу Муслим кому-то здорово надоел — из числа его же соратников? Из иранских принцев? И этим же людям надоел халиф? Но тут мы ничего не знаем. Кроме одного. Приближаться к вашей женщине надо очень осторожно. А то — я уже сказал, что может произойти с нашими головами.

— Абу Муслим заставил Хашима пообещать, что ее отдадут мне, — начал было я и замолчал, поняв, что это ничего не стоит — как и многие обещания в этом мире.

Иранским принцам надоел Абу Муслим, повторил я, и в моей памяти всплыло безмятежное лицо старого Бармака в венчике чистых снежных волос. А ведь это даже не принц, это — повыше… И поумнее.

Мне стало не по себе.

Юкук, — сказал я. — Так, выкладывай все, что известно об Абу Муслиме. И Хашиме.

— Ну, — пожал он плечами, — это такие два дружка. Молоды и беспощадны. Абу Муслим… родом то ли из Исфахана, то ли из деревни Сакад, возле Куфы. Бывший раб, и в армиях его множество рабов, бывших и не очень. Сначала он сообщил им, что восставать можно, потому что они угнетены. Потом оказалось, что этак недолго и поссориться с обожающими его принцами Ирана. Если все угнетенные восстанут… Так что рабы Абу Муслима, может, сегодня и свободны, но живут в здоровенном лагере в поселке Шаввал, недалеко от дороги на Рей. Неплохо охраняемом. Так, что еще. В какого пророка верит полководец? Тут никаких странностей. Боевой клич — «О, Мухаммед! О, получивший помощь Бога!» И что-то насчет того, что власть должна перейти от узурпаторов к семье пророка. Все обычно, в общем. Что еще? Убивает людей не тысячами. А больше. Причем своих, поскольку людей Насра ибн Сейяра тут уже не осталось. Знаете, сколько он уже уничтожил бывших соратников? Говорят, тысяч тридцать. Проверить не могу.

Я вспомнил свой разговор с мальчиком, по скуле которого ползла слеза, и понял, что сделать из него просвещенного эмира уже вряд ли удастся. Что ж…

— А вот этот самый Хашим — личность поинтереснее, — продолжал Юкук. — Он местный, из какого-то села между Мервом и Балхом. Сын военного. Сам красил с детства ткани — и вдруг увлекся науками, видимо, хотел лучше красить. О нем говорят, как о колдуне, потому что опыты, которые он ставит, — это попросту волшебство. Хотя оно и стоило ему большей части лица… Глава тайной службы Абу Муслима. Убивает также без разбора. Да, еще — без новой женщины хотя бы раз в день не может. Или чаще. Вот такой человек. Но сер, историю с убийцами, которые режут и наших, и ваших, это само по себе не проясняет. У вас получается — за всем стоит Хашим. Но Хашим ведь может убить кого угодно и просто так, открыто, и убивает, зачем же ему покровительствовать тайным убийцам? Но вот эти ваши друзья, благодаря которым у нас теперь лучшие кольчуги во всем Мерве, — а вы сами-то точно знаете, чего они добиваются, зачем сюда ездят?

— Я знаю только то, что они мне говорят, — признал я (и Юкук кивнул с одобрением). — Впрочем, среди того, что они говорят, есть нечто… они очень хотят, чтобы я разобрался с историей насчет этих убийц. Они им… как мне было сказано… они им мешают, все путают. Но это то, что они говорят, — довольно беспомощно завершил я.

— Хорошо, думаем дальше. А теперь возвращаемся к вашей женщине, — равнодушно проговорил Юкук. — Мы только что выяснили, что искать ее надо с предельной осторожностью, то есть хорошо понимая все, что происходит вокруг. Но кое-что узнали и о ней самой. Что она не тень — ее видели, видели, что ее сопровождают люди, один с длинным носом, что зовут ее именно так, как вы сказали, поскольку на это имя все как-то откликаются. Но теперь ясно и еще кое-что.

Тут Юкук печально и глубоко вздохнул. И у меня снова сжалось сердце. Я молчал, ожидая продолжения.

— Она безумна, господин. Она сегодня совсем не такой человек, как была в те дни, когда вы росли вместе. С ней что-то произошло. Что неудивительно: со всеми нами что-то произошло в эти годы… Вообще, вокруг нас слишком много безумия. Проповедник безумен, говорите вы. Вот эти убийцы, которые жаждут смерти, — а они нормальны? А ваша женщина… Вы знаете, что сказала мне та старуха в Сафизандже, а другие подтвердили? Что ваша женщина прыгала на раненых, и потом добивала их, минимум четыре раза подряд. Это нормальная женщина? Я слышал, такие — ненасытные — есть, но их считают больными… А эта еще и жестока без меры. Любит кровь, любит оружие. Говорят, пытает захваченных.

— Разговоры, Юкук, это одни разговоры. Где она их захватывает? Зачем пытает? Я знаю цену таким разговорам. Есть такой персонаж — Ястреб, про него тоже много разговоров, но я знаю, кто и зачем эти слухи распространяет и как это делается… Мы уже слышали разговоры о том, что она насилует беспомощных воинов на поле, а сейчас выясняется, что она их, видите ли, утешает. И даже удар кинжалом, оказывается, — это последняя милость, она отправляет их в рай. Я не говорю, что это хорошо. Но это не то, что насладиться умирающим против его воли и затем добить его.

Юкук замолчал. Я начал, наконец, различать вокруг себя привычные звуки площади мервской крепости, пустевшей к ночи.

— Вы забываете, что я лекарь, Юкук, — сказал я наконец. — Пусть и начинающий. А есть кое-кто в этом искусстве посильней меня, и его вы тоже знаете. Больных лечат, Юкук. У каждого человека в этом страшном мире должен быть шанс. Например — шанс выздороветь. И я сначала дам ей этот шанс. А потом уже — все остальное.

— М-да, — произнес он мрачно. И пошел учить чакиров конному бою на мечах.

После этой беседы я задумался и сел писать письмо в Самарканд. Никакой поэзии — на вид краткие наброски какого-то торгового документа, отдельные строки вкривь и вкось, вроде бы без всякой связи.

Потом я завернул в этот папирус, как во что-то ненужное, несколько слипшихся сушеных фиников. И вручил курьеру в больнице.

Я лишь надеялся, что мой первый опыт нестихотворного шифрования письма удался. В целом, как мне показалось, получился очень краткий (без имен, естественно), но ясный рассказ о том, к каким выводам мы тут пришли. Была еще просьба поменять маршрут почты — больница, по которой ходят вербовщики и кто угодно еще, мне стала нравиться несколько меньше, чем раньше.

А после всего этого — одна короткая строчка с двумя предельно серьезными вопросами, которые у меня к этому моменту наметились.

Один вопрос был сформулирован примерно так: «где вручали деньги — в Мерве или дальше на западе?» Дело в том, что к этому моменту мне показалось очень важным узнать: а каким именно образом наша семья финансировала в последнее время мятеж в империи халифа. То есть кто конкретно получал деньги. Если уж знать всю картину происходящего, то — знать.

Был на этом папирусе, буквами побольше, и еще один предельно любопытный вопрос, написанный вкривь и вкось и на вид похожий на пробу кисточки. Если все пойдет нормально, я получу ответ на него — и на все остальные — через две недели.

Бармак моим докладом — который он привычно называл дружеской беседой, — был на этот раз доволен. Я чуть не впервые увидел, что лицо его бывает иногда серьезно и при этом даже красиво, — две неизвестно откуда взявшиеся длинные складки пересекли его лоб вертикально и сделали нос странно выразительным.

— Вот это уже кое-что, — сказал он с удовлетворенным вздохом. — И, конечно, про Хашима с его характерным лицом — надо бы еще побольше узнать. Потому что одно дело — просто одна из сект, коих сейчас развелось что-то совсем без числа. А другое дело — когда замешан такой человек, как он. В общем, про него надо знать точно — либо да, либо нет. А то, может, он тут вообще ни при чем. Может, это, наоборот, ему кто-то подбрасывает дохлую крысу через забор. Чтобы посмотреть, что он будет делать. Типичный, кстати, метод работы, эта дохлая крыса.

— Бармак, расскажите мне про все эти учения, школы и все прочее, — попросил я. — Вы слышали раньше, чтобы кто-то из них растил убийц? Может быть, если мы поймем, откуда все это берется, то будет проще?

— Хорошая мысль, — энергично кивнул он. — Но тут проблема в том, что слишком много информации. Вы представьте себе. Кругом одни учения и проповедники. По большей части это крутится вокруг Али, который был женат на дочери самого пророка. И у них был сын Хусейн — а это уже попросту кровь пророка. Чистая. Ничуть не хуже крови дома Аббаса, а то и лучше между нами говоря. Но дальше… у них такое нагромождение легенд — об открытых имамах, тайных имамах, которые якобы скоро придут… А еще ведь, кроме имамов, есть некто Махди, и тут полная мистика…

— Так, что-то я об этом только что слышал, об этом Махди, — проговорил я.

— Не сомневаюсь… Но и далее: хариджиты. Которые за чистоту и бедность, за возвращение к истокам учения. Да вот же у вас, в Согде, этот самый Харис ибн Сурейдж — тоже был из хариджитов. А еще есть мутазилиты и кадариты. А был еще один еврей, по кличке Ибн Саба, который учил, что сам Мухаммед придет на землю снова, подобно пророку Исе. Да что там, дом Аббаса несколько лет назад послал сюда, в Хорасан, человека по имени Хаддаш, или Хидаш, — кто его разберет. Послал мутить воду и поднимать народ на бунт, это-то понятно. И что же тот начал проповедовать? Что не надо никакого поста и хаджа в священную Мекку, а жены все общие. Долго он, конечно, не прожил…

— Бармак, а таких учений, которые заставляют убивать своих врагов и сразу улетать в рай, вы все-таки не знаете? — снова спросил я.

— Да как же не знать. Вот были такие Абу Мансур аль-Иджли и Мугира ибн Сайд; первый учил, что врагов истинной веры надо убивать только веревочной петлей, а второй — что только деревянной дубинкой. И лишь когда придет Махди, можно будет пользоваться сталью. Но они начали ругаться друг с дружкой, и от этого как-то всем стало легче. Да, а вот о таких учениях, чтобы были сады и садики, кинжалы и кинжальчики, — нет, раньше не слышал. А давайте вот как договоримся: у меня сейчас будет достаточно много времени, чтобы подумать над вашим совершенно уместным вопросом. То есть просто по верному пути вы идете. А вы сами… Вам проще будет продолжать интересоваться Хашимом, а заодно поискать тот самый садик с цветочками, девушками и всем прочим. Он ведь есть, он где-то здесь. Встретимся недели через три — через месяц. И сравним, что у кого придумалось.

— Через месяц? — удивился я.

— Уезжаем, — бодро пояснил Бармак. — Оставляем за себя вот этого интересного человечка. Друг мой Абу Салама, идите-ка сюда, познакомьтесь, — Маниах из Самарканда может к вам приходить в любое время, и если ему потребуется помощь, — непременно окажите ее.

Немыслимо важный на вид человек лет тридцати с угольно-черной растительностью на голове, явный и очевидный житель земель завоевателей, подошел, обнялся со мной (я вдохнул тяжелый кедровый аромат) и сказал нужные слова о том, как важна для «всех нас» моя семья. И когда он, наконец, отошел и вовлек в углу двора в долгий разговор Абу Джафара по кличке Мансур, я повернулся к моему благодетелю:

— И вот что, Бармак. Самый надежный из моих чакиров сказал мне одну умную вещь. Когда ищешь что-то небольшое, надо видеть всю картину целиком. А то отвалится голова. Не кажется ли вам, что мне пора полностью понять, что здесь вообще происходит? Куда вы, например, уезжаете на месяц? И, кстати, зачем приезжаете и что вообще здесь делаете? Ведь все эти убийцы вне всякого сомнения тесно связаны именно с вашими делами. Рассказывайте, Бармак. Иначе я буду и дальше работать вслепую и встречусь с большими неприятностями. Я их уже просто чувствую.

Бармак задумался, а я перевел взгляд на двух заговорщиков — Мансура и Абу Саламу, а также на смуглого мальчика, за которым неусыпно наблюдали безмолвные охранники.

— Вы правы, пора, — неохотно признал, наконец, Бармак. — Если коротко, то все ждут решения о походе. Халиф Марван не успевает метаться то к одной группе повстанцев, то к другой. Его ссора с армией Дамаска не кончается, перед нами халиф, который не доверяет самой боеспособной части своего войска, и наоборот. А такое счастье для нас вечно длиться не может. Поэтому мы с мервским повелителем пытаемся решиться на поход. Надо наступать. И брать власть. Его войско — и войско Куфы. Куфа, если вы не знаете, это такой препаршивый городок, из числа тех военных лагерей, которые возникали как бы сами собой, я бы сказал — из грязи, в те дни, когда наследники пророка начинали завоевывать мир. Захватывали какую-то территорию, какой-то город и под его стеной создавали свой солдатский лагерь — джунд. Глядишь, а это уже как бы и тоже город. В общем, Куфа — это такое место на юге самой западной провинции Ирана, в Ираке. Уже почти у моря. И у нас там тоже есть некоторое воинство, хотя — строго между нами — далеко не такое внушительное, как у Абу Муслима. Зато оно не в такой чужедальней глуши, как этот самый Хорасан, а под боком у ключевых дорог державы. Идея наша в том, что надо бить двумя армиями, армия Куфы — с юга, Абу Муслим — с востока, чтобы Марван не знал, кого ему отражать сначала. И пора четко сказать, что дом Аббаса берет власть в свои руки. Я говорю о провозглашении нового, истинного халифа, Маниах. Вот почему история с убийцами так важна именно сейчас. Надо знать, кто это делает и зачем. Ведь убить могут кого угодно. А кто этот следующий «кто угодно»? Вот в чем вопрос.

— Новый халиф? — соображал я. — Мухаммед, человек из Хумаймы, которого уговаривал некий аптекарь и продавец духов, уже умер, ведь так?

— Четыре года назад, — подтвердил Бармак.

— И кто же теперь возглавляет дом Аббаса? Неужели… — И я перевел взгляд на Мансура.

— А вот это — не тот секрет, который вам сейчас полезен, — очень серьезно сказал Бармак. — Но в принципе — да, следующий — один из сыновей Мухаммеда из Хумаймы. Мансур — тоже сын Мухаммеда. Хотя у старого садовода были еще и два брата, то есть дяди Мансура и его братьев. Семейство Аббаса — оно большое. Но прочего вам лучше, повторяю, не знать. Вот такие дела предстоят. Придется нам еще поездить. Неделя на запад, неделя обратно, сколько-то дней там. А в дороге веселее.

— Целитель, — сказал я Ашофте, который к этому моменту как раз утомился обучать меня искусству справляться с рублеными ранами, — у меня есть серьезный вопрос. Представьте себе женщину, которая… Вот вам история: ее любимая лошадка состарилась. Перестала бегать. Перестала есть. Вы сами знаете, что в таком случае советуют хозяйке. Но эта женщина… тогда еще подросток… не подпускала к своей любимице никого, ухаживала за ней до конца. Просто спала в конюшне, провела с этой лошадью ее последнюю ночь. А теперь то, что про нее рассказывают сейчас. Она рубит людей не то что с легкостью — с удовольствием. Она… удовлетворяет на поле боя раненных воинов. И потом добивает их ударом кинжала. Это возможно? А если возможно, — то что с ней произошло? Как ей помочь?

— Как помочь женщине, вдруг начавшей получать удовольствие от убийства людей? — фыркнул Ашофте. — Да еще вытворяющей такое с мужчинами? У всех на глазах, как я понимаю? А из вас мог бы выйти настоящий целитель, господин Маниах, если вы задаете такие вопросы. Но легких ответов у меня нет. Если вы заметили, идет война. Мир перевернулся в очередной раз. И до сих пор не может устояться. В такие дни на улицах и рынках в несколько раз больше людей, которым надо было бы помочь. Это видно по их глазам. Но, клянусь всеми богами этого мира, проще зашить рану, чем вылечить безумие. Они же не просят помощи, иногда даже наоборот. Да вот я вам назову одного очень хорошо знакомого вам человека… — Он посмотрел на меня тяжелым взглядом, потом вздохнул и продолжил: — Обратите внимание, как он говорит с вами наедине, — а я слышал, что вы с ним не раз говорили, — и как ведет себя, когда вокруг много людей. Это два очень разных человека. С вами он должен быть, как я понимаю, очень искренним и даже слабым. А вот когда появляются другие люди… Он стоит очень прямо, закидывает голову. И рубит воздух двумя ладонями вот так. А потом ладони крепко сжимаются. Ему все время нужно кого-то побеждать. Выбирает себе оппонента и побеждает. Насмерть. Много говорит, если кругом публика. Таким все время надо с кем-то общаться, необходимо, чтобы им восторгались. И как вы ему поможете? Этот человек очень, очень болен. Лет через пять — я представляю, во что он превратится. Если доживет. Но пока от его руки умирают другие. Вот это все, — он обвел рукой шатры, из-под которых доносились уже привычные мне стоны, — это ведь его работа. Не может остановиться…

Вот, значит, как. Что ж, про мервского барса я все понял еще по разговору с Юкуком.

— Женщина, — напомнил я, наконец.

— А что женщина? Мне надо ее посмотреть, — нехотя проговорил Ашофте. — Глаза, лицо, движения рук… По ним все видно. А как вы ее ко мне приведете? Она сама вас попросит?

— Но, целитель, — не сдавался я, — ведь есть травы… Кстати, возможно ли поить ее такими травами дней шесть? Чтобы она могла удержаться при этом хотя бы на боку верблюда, просто была чуть сонной? И чтобы это не причинило ей вреда?

Ашофте смотрел на меня долго и с грустью. Потом нехотя согласился:

— Я дам вам такие травы, господин Маниах. Но вы должны понять: мне сначала нужно увидеть ее такой как есть, не опоенную. А потом… потом я ведь могу сказать вам, что уже поздно что-либо делать. Вы уверены, что хотите такого исхода?

И тут я начал улыбаться. Потому что впервые я достаточно четко представил себе, что можно сделать. Связать. Доставить в больницу. Выслушать приговор. Отправить, опоенную травами, домой, в Самарканд. Приставить охрану. Отдать в руки лучшим лекарям.

Дать ей шанс.

Да кто же еще во всем мире, если не я, человек, за чьей спиной-возможности богатейшей семьи Самарканда, сможет все это сделать? И случайно ли я, сам того не замечая, превращаюсь в лекаря? Или это знак свыше? Может быть, вся моя жизнь была до сего дня как дерево, готовившееся дать сладкий плод, — спасти, среди тысяч обреченных, хотя бы одну женщину?

Получится! У меня все получится!

— Я уверен только в том, что хочу попытаться, — пытаясь справиться с прыгающими от радости губами, выговорил наконец я. — И, не сомневайтесь, попытаюсь.

Ашофте снова вздохнул.

— В общем, чувствую, что вам недолго быть тут моим учеником, — мрачно заметил он. — Вы втянулись в какое-то дрянное дело. А жаль. Вы хороший ученик. И учтите, я не каждому говорю такие слова.

— Ну, если мне придется уехать, то обещаю: куплю и подарю вам девушку, которую вы обучите любому ремеслу, — легкомысленно отозвался я.

По дороге к крепости я сделал, по методу целителя, несколько очень медленных вдохов и выдохов — но поселившийся у меня где-то в центре живота страх не проходил. Он давно уже сидел там, но только сейчас я решил признаться себе, в чем дело.

Я боялся уже не убийц.

Я боялся потерять разум.

Безумие вокруг нас, говорит Юкук? В дни войн и мятежей безумцев становится больше, говорите вы, почтенный Ашофте? А что вы оба скажете на то, что сама война — это и есть безумие, которое передается по воздуху, прилетает по ветру, как та болезнь, которая оставляет навсегда круглые ямки на коже выживших? И что захватывает эта болезнь цвета железа все больше людей вокруг?

Она безумна, говорят мне. А сам я — здоров?

И мне впервые за последние месяцы пришли в голову мельчайшие подробности всего, что произошло в винном доме Адижера, и того, что я сделал сам, потом, когда ушли насильники, сделал, не помня себя. До того я гнал от себя эти воспоминания, но когда-то же надо их вытащить наружу.

А если эта болезнь, это помутнение разума, не ушла от меня и ждет, хочет вырваться наружу из тайных уголков моего сердца?

Я, идя уже пешком через крепостную площадь, огляделся. Вот навстречу мне шествует важный старик, чья седая борода обрамлена бордюром цвета моркови — давно не красил, отросла? Ну и что, все нормально, никакого безумия.

Да но вот это, это… Уже несколько дней как мне казалось, что неподалеку от моего дома, на краю площади стало что-то слишком много женщин. Сидят кружочком, торгуют какими-то тканями. Их лица наглухо закрыты полупрозрачными тканями, по очаровательному обычаю, зародившемуся в вечно горячих головах обитателей города Константина, в прекрасном Бизанте. Правда, если вы весь день едете по пустыне и лицо у вас не закутано, то оно превратится в дубленую кожу, а какой женщине это понравится? Так что лица закрывали не только в Бизанте, хотя именно там начали делать из этого вопрос приличий.

Эту ткань хочется сорвать с женского лица — или, наоборот, ткань оставить, а сорвать все остальное. А теперь мне еще кажется, что у этих женщин, как на подбор, гибкие талии, сильные и мягкие движения ног и плеч, на них хочется смотреть еще и еще… Так здоров я или безумен? Потребую ли я когда-нибудь привести мне одну из них силой — чего бы это ни стоило? Послушаются ли мои чакиры безумного приказа?

Топот ног нарастал сзади. Рука моя сама дернулась к кинжалу, которого не было.

Но догонял меня всего лишь Юкук.

— Вы ведь сейчас были в больнице? — задыхаясь, прохрипел он.

Я лишь кивнул.

— И, похоже, ничего не знаете. Она ведь большая… Двумя покойниками больше — не событие, так?

— Какими покойниками? — выговорил я.

— Да теми самыми, — еле слышно сказал Юкук, подходя ближе. — Омар и Михраман. Вы просили у этого проповедника их отдать — но как-то получилось, что их обоих только что нашли в глубине двора мертвыми.

— Кинжалы? — быстро спросил я.

— А вот в том-то и дело, что нет. Стрелы. Точно в голову. — Юкук покрутил седеющей головой, и видно было, что ему не по себе. — Мне дали посмотреть на все это. Две одинаковые стрелы. С железным наконечником и перьями, как у народа арабийя. Два покойника лежат почти рядом. Допустим, в одного человека попадает стрела, — но второй же тогда не стоит на месте, а пытается убежать. Значит, должен лежать в отдалении от первого. А тут получается, что кто-то с дикой скоростью натянул лук два раза и оба раза выстрелил без промаха. И это происходило только что, пока… пока вы говорили там с целителем, кого-то лечили… Да, а вербовщик исчез, уже два дня как его не видели. Вот так.

Мы помолчали.

— Вот что, господин, — наконец сказал Юкук еще более озабоченно. — Дело дрянь. То были кинжалы, теперь уже луки. Может, это проповедник дал вам свой ответ. А может, кто-то еще знает, что вы идете по следу. И след этот обрезает. А вы — открыты. Не скрываясь, пошли к проповеднику… Возьмите, прошу вас, поскорее двух оставшихся чакиров из любых ваших больных, раз уж этим, как оказалось, не судьба. Потому что, как сказал тот самый проповедник, наступают решающие дни. А мы с вами к ним не очень-то готовы.

Глава 15

ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ

Я ехал, как на собственную казнь. Даже Шабдиз ступал по горячей земле несколько застенчиво и раза два оглянулся на уменьшающуюся громаду мервской крепости за рекой. Вообще, мне повезло с конем — он оказался какой-то… молчаливый, если можно так сказать. Но надежный. Что-то вроде Юкука с четырьмя копытами.

Два чакира, Евман и Мухаммед, ехали за мной на небольшом отдалении, закутав лица от бившего прямо в глаза солнца.

Хорошо знакомый холм был уже перед глазами, слева, а прямо передо мной уходила в расплавленное золото дорога на Бухару.

Я ехал и мысленно подбирал умные слова, если вообще слова годились для девушки, которую — или с которой… — и тут у меня немели даже мысли.

Но не ехать к ней я уже не мог, и тому были минимум две причины. А именно: человек по имени Хашим и еще некий сад.

Я с радостью обнаружил, что стена, ворота и крыши за ними был и на месте.

Потрясающий винный запах, ощущавшийся даже во дворе, сказал мне, что хозяйство за прошедшие месяцы не исчезло с лица земли. А бегающие туда-сюда люди лишь подтвердили этот вывод.

— О, о, о, вы приехали за осликом? — раздался голос у моего стремени. — Он заждался вас. Вы здоровы? У вас отличный конь? И даже охрана? Как же это хорошо…

И все стало как-то проще, яснее, легче. Меня вели в тень, я старался сдержать идиотскую улыбку, служанки несли (конечно же!) кувшин с вином: «летнее, легкое-легкое, бедный отец боролся за эту освежающую и еле заметную кислоту целых шесть урожаев».

Я попытался вежливо отказаться, но услышал в ответ:

— Да как можно — вы ведь, все-таки, мой спаситель.

Я попросту замер. А Анахита, чуть печально усмехнувшись, скромно перевела взгляд на носки своих вполне мужских, испачканных землей сапог.

— Да ведь вы — самаркандец… Вы же наверняка ничего не поняли… Представляю, что вы тогда про меня подумали. Понимаете, когда с девушкой происходит такое… — Она сделала деликатную паузу. — …то у нас, в Хорасане, еще ничего, а вот на западе Ирана, в Ираке, там в некоторых деревнях родные могут ее и убить, потому что семья опозорена. А здесь вместо этого был такой старый обычай — надо смыть… сами знаете что… другой, чистой жидкостью, которая… оказалась там… — Она окончательно засмущалась и завершила: — Добровольно. Хорошо, что вы сидели в этой бочке, а то пришлось бы звать кого-то из работников, а это все-таки… Есть здесь такие обычаи, есть, хотя раньше, при царе царей, войн не было столетиями — а вот тут все вспомнилось и пригодилось. У вас же в Согде есть обычай темной комнаты, раз в год, куда заходят несколько мужчин и женщин, и тогда им в темноте все можно?

Да, такой обычай у нас кое-где до сих пор был. Я вздохнул полной грудью. Самые дикие сцены — и образы, заставлявшие меня краснеть день за днем, улетучились из головы, и можно было наконец-то спокойно посмотреть на нее. Увидеть, что передо мной обыкновенная, не очень красивая молодая женщина с умными темными глазами и с очевидно хорошей деловой хваткой, если уж она не развалила отцовское хозяйство за эти месяцы.

И еще можно было теперь приступить к тому делу, ради которого я сюда приехал.

Но сначала я восхитился действительно легким и как бы летящим по рту вином. Потом меня представили ослику («он тут не ленился, сначала возил срезанную лозу, потом воду, а скоро урожай — вот тут он бы понял, что такое работа, но вы же его заберете?»).

Ослик посмотрел на меня снисходительно и показал крепкие желтые зубы в знак того, что узнал, хотя знакомство наше было в сущности недолгим. После чего уже полностью перешел в собственность Анахиты — мне еще только осликов не хватало у себя там, под боком мервской крепости.

И еще я выслушал ее доклад о том, что дела до сих пор идут тяжело, — все, что без труда делалось при отце, сейчас проходит через неимоверные усилия. И стервятники налетают: предложений продать хозяйство поступило уже пять.

Что ж, именно к этому разговору я и был готов.

Я вытащил из тяжелого пояса пять золотых динаров и медленно выложил один за другим на низкий столик.

— За то, чтобы вы не продавали хозяйство никому, — сказал я. — Это — задаток, который вы можете тратить как угодно, задаток в счет нашей будущей сделки. О цене ее будем говорить отдельно. По ней наш дом будет здесь совладельцем, но обязательно младшим. Старшим будете вы, Анахита, или ваш муж, если он появится. И вино делать будете вы. А наша семья будет его покупать — не все, конечно, а сколько и раньше, — по цене расходов плюс еще чуть-чуть.

Кажется, я устроил девушке праздник. Она засуетилась, пригласила свидетелей, торжественно опустила один из динаров в чашу с вином и на их глазах выпила вино до дна. И глаза ее сразу же заблестели.

— А теперь, Анахита, — сказал я, не отказав себе в новой чаше, — теперь, когда все ушли, — у меня есть два дела. Первое. За что этот человек без лица убил вашего отца? Из-за меня? Все-таки из-за меня, это ведь правда, да?

Она грустно покачала головой:

— Все начиналось два года назад. Отец был одним из самых уважаемых людей в бихафриди. Это здешнее, очень древнее учение. А потом их всех убили — вот этот Хашим, человек без лица. Отца же он оставил в живых и приказал: обо всем ему рассказывать, выполнять любые приказы.

(И поэтому все, что мой злосчастный братец делал через этот дом, становилось известно секретной службе Абу Муслима, понял я; более того, не обязательно от Заргису, а, похоже, именно от этих ворот ниточка потянулась на наше бухарское подворье. А оттуда видимо, уже и в Самарканд: как-то же устроились в наш дом слугами те два персонажа с кинжалами? Будет о чем написать брату, и никакими стихами этого не изложить, подумал я.)

— И тут, — продолжала Анахита, — появляетесь вы. И те двое, что шли за вами, видно, на полном скаку поехали к этому… страшному человеку. Отец думал, похоже, что успеет что-то сделать… А потом, он ведь должен был сначала проверить, кто вы такой, а затем уже решать, ведь так?

Ну, да, он не знал, кто я такой, но мои преследователи — знали и не стали ждать. И бедный Адижер, вспомнил я, перед смертью только и успел, что сказать: да что же это такое, так быстро? Я сейчас пойду и все им объясню… И ведь он спас, спас мне жизнь, запихав в тот кувшин…

Но эта мысль лишь кольнула меня в сердце. Потому что была и еще одна — мысль побольше, поважнее: никаких сомнений в том, кто стоял за убийцами и кто пытался навредить делам моего брата, уже не оставалось.

Дружба нашей семьи с Абу Муслимом тебе чем-то помешала, так, колдун Хашим? Да и сам Абу Муслим стал лишним?

Тут я произнес что положено в память великого винодела, Анахита прошептала какие-то слова, обратив лицо к небу, — и я приступил ко второй части своей задачи.

— Моей семье нужно тут не только винное хозяйство, — сказал я, — а еще и пара хороших фруктовых садов. Помогите выбрать, Анахита. Вы ведь тут должны все знать, сами понимаете, какие цены называют для чужаков. Значит, так: мне нужен большой сад, более-менее близко к Мерву — два дня пути максимум. Окруженный хорошей стеной. Не в деревне, лучше в каком-то удаленном месте, почти как замок. Знаете, я тут пытался недавно сторговать один такой сад, которого окрестные люди попросту боялись — кто-то там умер, или нечто в этом роде. Цена была просто потрясающей. Но представьте, Анахита, — там надо было бы заново делать подземные водоводы. А до того даже трудно было разобраться, что за земля. Нет ли где-то еще таких садов — пусть заброшенных после прихода Абу Муслима, пусть там еще бродят души умерших, — лишь бы деревья росли?

— Хм-м-м, да есть, конечно, — медленно начала она.

В конце концов нам пришлось найти в доме согдийскую кисть и клок пергамента (папируса не оказалось) и заняться составлением целого списка. Я старался не показывать своей не то что радости — а попросту восторга.

— Да, Анахита, — сказал я, уже садясь в седло и пряча драгоценный пергамент, — со дня моего приезда прошло немало времени, и очень многое изменилось. Я уже не враг этому самому человеку без лица. Я живу теперь в самой мервской крепости и вижу его чуть не каждый день. Вы можете отправить к нему курьера сейчас и все рассказать о моем визите, все, как есть, я совсем не против.

Она начала смущенно хихикать и медленно заливаться краской. На лице ее читалось откровенное облегчение.

— То есть расскажите, что я хочу купить у вас долю в хозяйстве, получать вино по хорошей цене, — перечислял я. — Что у меня в Мерве серьезные торговые планы, что я тут могу остаться надолго. А вот что мне нужен сад — лучше пока не говорить. Потому что Хашим тут не только войной занимается. Перехватит клиента, оглянуться не успеешь.

Анахита с некоторым сомнением посмотрела на меня и кивнула.

Неделя, сказал я себе, мысленно перебирая пункты списка. Неделя — и я найду мой сад.

— Анахита, — окликнул ее я уже с седла. — Как там звали того полководца, чьи воины принесли сюда вашу уникальную лозу?

— Красс, — сказала она, сморщив лоб. — Марк Красс.

И только подъезжая к дому я вдруг понял, какую глупость сделал.

Бихаф… как бы ни произносилось это странное название.

Отец Анахиты Адижер был одним из них.

Заргису была как-то связана с ними.

Это означает, что Адижер — да, возможно, и сама Анахита, — видели ее, говорили с ней.

Я чуть не поднял коня на дыбы, разворачивая его обратно. А потом начал говорить себе: ничего, я вернусь туда завтра или на той неделе. Ничего не случится за это время.

И чуть не засмеялся: как близко, как близко к цели!

Но ко мне по площади чуть не бегом двигался на длинных ногах Юкук:

— Я нашел родную деревню того самого человека с большим носом, — без всяких приветствий начал он. — И там выяснил, что этот, не оставляющий вашу женщину без внимания носатый… (тут Юкук произнес скороговоркой какое-то имя) — что он уже покойник.

Покойник, без промаха бьющий из лука, — это было, по крайней мере, интересно. Но дальше выяснилось нечто еще более занятное. Юкук, как уже было сказано, ездил в его родную деревню. А там живут вот эти самые, хорошо знакомые с учением бихафриди. Да что там, уцелевшие его приверженцы. И выяснилось, что мать носатого, узнав, что сын ее прямо на площади в мервской крепости нанес удар тем самым кинжалом в деревянной рукоятке и со словом «паиридезо» на устах нашел-таки свой сад, — надела праздничные одежды и умастила веки глаз ароматическим маслом. Но потом до нее дошли сведения, что он все-таки остался жив. И тогда она посыпала голову песком и расцарапала себе лицо. И с тех пор говорит всем, что сына у нее больше нет.

Что ж, мы уже знаем, где начиналась история убийц — и что колдун Хашим просто своровал идею у уничтоженных им людей, заодно поставив себе на службу двух-трех оставшихся в живых. А поскольку убийц требовалось много, то начал готовить их из числа потерявших вкус к жизни. Раненых, нищих… И понятно, что наш торговый дом по странному совпадению ему очень мешал: куда ни пойдешь, везде Маниахи. Больница, винный дом Адижера…

— Кстати, сер, — продолжал Юкук, — одной загадкой стало меньше: я все думал, зачем нужно было большую часть убийств совершать на глазах толпы народа? Сначала мне казалось, что это потому, что убийцу должен кто-то зарубить, чтобы он ничего не сказал. Но сейчас я вижу, что они должны по возможности становиться героями для своих, даже если речь о матери. Интересное, наверное, было учение, это самое бихафриди. А еще интереснее то, что с такой тайной армией можно держать в страхе целую страну… Да что там, несколько стран…

Мне оставалось только признать, что Юкук прав.

— А вот дальше совсем интересно, — покачал головой он. — Знаете, о каком убийстве идет речь в случае с нашим носатым? Том самом, которое произошло вон там, на ваших глазах? Совершенном этими, якобы дапирпатами, вашими соседями под стенкой? Одного убийцу зарубили на месте, а второго, носатого, как оказалось, схватили. Редкий случай, правда? Оказалось, что не случайно он редкий. Я потратил немало ваших дирхемов, чтобы добраться до него, — но, представьте, в тюрьме его уже не было, как мне сказали — он «исчез». А знаете, как выглядят тюрьмы, чуть не у нас под ногами, в мервской крепости? — Юкук сделал двумя руками плавное движение, как будто лаская очертания женской фигуры. — Земляной мешок. Вскарабкаться по этим сходящимся наверху стенам невозможно. Оттуда не «исчезают». Человека оттуда можно только достать. И это означает, первое, что у него очень серьезные друзья наверху. Второе: он не обычный убийца, чья дорога — прямо в рай, он важная в их компании личность. Видимо, в каких-то особых случаях один убийца делает свое дело, а другой — страхует, следит и сам себя резать не пытается. Третье: раз так, то убийство того воина здесь, в крепости, было важным. Я, кстати, не раз думал: а что, если только часть убийств — их реальная цель, а прочие — для отвода глаз? Плюс для тренировки? И, наконец, этот носатый сейчас убивает стрелами слишком болтливых, а до этого его видели в компании этой вашей женщины…

— Остановись, Юкук, — не без гордости сказал я. — Насчет серьезных друзей наверху уже все понятно. Я уже точно все знаю про Хашима, лишенного лица.

И я быстро пересказал свой утренний разговор. А потом достал свою добычу в виде списка на пергаменте:

— Как насчет этих садов?

Юкук изучал его недолго, шевеля губами: — Так, это не подходит, это тоже… А вот это — как же я не догадался раньше?

— Что такое, Юкук? Знакомый сад нашелся?

— А это даже и не сад, — сказал он задумчиво, тыкая пальцем в пергамент. — Это такой небольшой дворец. В пустыне. С очень хорошим садом. Девушка ваша ошиблась — он не продается. Это загородный дворец повелителя правоверных под Мервом. Я еще видел несколько таких под Дамаском.

— Дворец халифа? Здесь, в такой дали?

— Я знаю это место, господин. Халифов тут, правда, никогда не бывало, но не в том суть. Собственность повелителя правоверных в Хорасане досталась, ясное дело, бунтовщикам. А распоряжается ею сам Абу Муслим. Ах, как же я раньше не подумал…

— Точнее — распоряжается глава его секретной службы, — заключил я. — Так, а хорошо бы к этому дворцу подобраться. Что, завтра, Юкук?

Тут он начал объяснять, что мне лучше пока туда не показываться. Я не возражал, хотя… уже несколько дней как не мог отделаться от странного ощущения, что времени остается совсем мало.

Вот и сейчас — надо было отдохнуть после поездки, но мне было не по себе. Я начал бесцельно и нервно слоняться по нашей, отделенной стражей части площади.

Подошел Абу Салама, которого Мансур с Бармаком оставили здесь на время своего отсутствия. Рассказал, с высоты своего роста и величия, что скоро «люди из дома пророка» должны вернуться в Мерв — ждали сегодня, но с утра, когда достославный Абу Салама находился еще в доме, их не было.

Мы поговорили о кухне Ирана и о том, как народ арабийя усвоил ее вместе с одеждой Ирана, но не смог усвоить сидящее в крови каждого иранца умение управлять страной, собирать и считать деньги и так далее. И любой халиф за последний век понял на своем опыте, что если писцы в том или ином его ведомстве — дети Ирана, то администрация в полном порядке.

Я все это знал и без Абу Саламы, и мне было с ним невыразимо скучно.

Подошел Зияд ибн Салех, просто чтобы выразить мне свое дружелюбие. Долго расспрашивал про фонтаны Самарканда, выяснял, правда ли, что они стоят на улицах и в садах, открытых для всех, и что медные чаши этих фонтанов чистят раз в неделю. Я рассказывал и про фонтаны, и о том, что весь город пронизан подземными глиняными трубами, по которым идет вода, в том числе и в фонтаны. Еще Зияд сообщил, что Абу Муслим уехал на несколько дней к войскам — «готовится что-то, чувствуете, Маниах?»

Тень упала на нас: совсем близко подъехал человек, которого я до сих пор считал слишком красивым, слишком идеальным, чтобы его не бояться: Халид. Соскочил с коня, собранный, любезный, улыбающийся, обнял Зияда. А потом, после еле заметного колебания, обнял и меня — тут я почувствовал его затянутую в железо грудь под плащом, увидел совсем близко от себя этот великолепный нос, похожий на боевой топор.

Потом он проехал дальше, в глубь.

Я перевел дыхание.

И почувствовал, что от этого бессмысленного хождения ноги будто наливались тяжестью. Вспомнилось выпитое утром вино, и сразу навалилась уже не шуточная усталость. Дело шло к вечеру, надо было возвращаться на свой насест в тени листвы, что-то съесть. Но голода, возможно, из-за жары, не ощущалось.

Юкук, что не так? — наугад спросил я его. — Я же вижу…

Не так? — медленно повторил он, и его лицо стало жестким и задумчивым. — Да все, в принципе, Дело идет, сад мы потихоньку найдем. Многое уже понятно — кто такие убийцы, откуда берутся, как действуют. Знаем, кто над ними стоит. Знаем, что этот самый Хашим вынужден действовать тайно, а значит — он пока слаб. Вот что я вам скажу, господин. Я знаю, что не так. Покушений не было уже давно. А что это означает? Ведь мы же знаем, как они работают. Они посылают этих, которые хотят преступить смерть, очень-очень заранее. Помните, был только один случай, когда двое убийц погнались за человеком — и увлеклись? Случай с вами, господин. Хозяева их тогда поняли, что убийцы, в общем, для таких игр непригодны. Это же по большей части больные люди, у которых не заживают раны, или что-то подобное, — им некуда больше деваться, и их отправляют в небесные сады. Так вот, сейчас — вы поймите, ведь все будущие убийцы уже давно на местах. Чьи-то конюхи. Молящиеся каждый день в храме. Чакиры (тут Юкук невольно оглянулся на мою гвардию, а у меня холодом сжало сердце). И вот они все сидят и чего-то ждут. А чего?

Тут Юкук смутился, что с ним случалось очень редко. Долго прочищал горло, и более хрипло, чем обычно, сказал:

— Прошу извинить — совсем забыл сказать. Был посланец. Ваши друзья приехали. Просили зайти, сегодня, в любое время.

— Ох, — сказал я с чувством. И отправился в дом к Мансуру на дальний запад города.

Но и там радости никакой я не получил. Только что приехавший Мансур сидел на коврике и втыкал в землю то ли кинжал, то ли просто железку. Втыкал и тащил к себе, оставляя с каждым разом все более глубокую борозду. Мальчик, с неизменной охраной, бросал на доску кости и играл сам с собой.

Тут Мансур вдруг отложил железку и затеял со мной разговор о поэзии и поэтах. Мне эта беседа не дала ничего, кроме понимания, что этот осунувшийся и усталый человек, ко всему прочему, действительно разбирается в поэзии и хочет разбираться еще лучше.

Далее я долго, по его просьбе, рассказывал ему, как генерал Поднебесной империи Гао Сяньчжи одержал два года назад единственную пока победу имперских войск над армией тибетцев, единственную не на равнине, а в самих горах, в маленьких королевствах Балур и Гилгит. Он, оказывается, обманывал не столько тибетскую армию, сколько свою. Если бы его солдаты знали, что их встречают не местные проводники, а переодетые воины того же Гао, если бы они догадались, что они не просто маневрируют, а идут в бой, то никакой победы бы не было.

Мансур кивал, но видно было, что мысли его далеко.

А я буквально кожей ощущал, как бесполезно движется драгоценное время.

Дорвавшийся, наконец, до меня Бармак очень внимательно все выслушал, включая мои вопросы: почему нет покушений? И могу ли я сам быть под угрозой?

— Это временно, — ответил на оба вопроса сразу Бармак (он был необычайно краток и хмурился). — Вы, дорогой мой, пока что всем интересны и никому всерьез не опасны. Но это, вы правы, может и измениться. А что ничего не происходит — видите, вам уже от этого не по себе. И мне тоже, — добавил он. — Все, действительно, сидят и ждут — когда же будет нанесен следующий удар? Но стоит вам подойти к разгадке этой истории на шаг ближе, то тут все так и понесется… А ведь вы и правда совсем близко. Потому что вы отлично умеете работать.

Вдохновленный таким образом, я был — как всегда, без ужина, — спроважен обратно, со словами, что сегодня меня зря побеспокоили — ждут важных вестей, а их почему-то все нет, но завтра поговорим всерьез.

До сих пор не понимаю, что, кроме плохого настроения, подтолкнуло меня запретить Юкуку завтра ехать и смотреть на загородный сад-дворец халифов. Я добавил, что утром, возможно, что-то предстоит.

Юкук выдержал свою характерную паузу и наклонил голову.

Если бы я этого не сделал, то вряд ли был бы сегодня жив.

Спал я плохо. А когда наполовину просыпался, то не мог отделаться от ощущения, что уже знаю абсолютно все, осталось только проснуться окончательно и увидеть поутру полную и точную картину-да еще и такую, которая мне здорово не понравится.

Когда на следующий день я снова заявился, не выспавшийся, в дом к Мансуру и Бармаку, то сразу понял: что-то не так.

Мансур сидел и смотрел в одну точку. Мальчик Мухаммед жался к нему и молчал — тут я почему-то вспомнил, что и голос-то его слышал только издалека, а когда появлялись взрослые (я, например), мальчик замолкал. Его хорошо воспитывают, подумал я.

— Ибрахима арестовали, — поджав губы, сообщил мне Бармак.

Я уставился на него в недоумении. Ибрахим? Кто такой Ибрахим?

— Тот самый человек, имени которого я вам не сказал три недели назад, — быстро пояснил Бармак. — Брат Мансура. Это его мы хотели провозгласить истинным халифом. Глава дома Аббаса. Бывший глава, потому что барид халифа Марвана его уже не выпустит. Вот так вот, Маниах. Мы с вами как раз вчера говорили, что было очень тихо. Теперь — началось.

— Где арестовали? — все еще ничего не понимая, выговорил я.

— Какая разница, мой дорогой? Хотя вопрос хороший. Арестовали в той же деревне Хумайма, где, как вы знаете, все начиналось. Начиналось с Мухаммеда из дома Аббаса — отца трех братьев: Ибрахима, Абу-ль-Аббаса и Абу Джафара по кличке Мансур. А мы ведь только перед отъездом сюда успокоились, закончив переселение всего семейства в Куфу — накануне решающих дней. Ибрахим в деревню, как я понял, попросту вернулся на день-другой по какому-то делу. А его уже ждали люди из этой знаменитой почтовой службы, барида. Которую мы уже успели списать как ни на что не годную. Они ведь в Хумайме так ни разу и не были, сколько лет семья Аббаса так и действовала оттуда! Оказывается, зря мы к ним так несерьезно отнеслись. Зря.

— Кто знал, что хотя семья поехала в Куфу, этот Ибрахим задержался в Хумайме? — быстро задал вопрос я.

Бармак посмотрел на меня, наклонив голову.

— Опять же хороший вопрос задаете. Так вот, даже Мансур об этом не знал. И я не знал.

— Мне надо подумать, — слабым голосом сказал я. Бармак сокрушенно покивал и развел руками.

И я опять поехал обратно, в крепость, — ждать неизвестно чего. Потому что больше деваться было некуда и делать больше нечего.

Устроился на своем насесте, с которого видна вся площадь. Все было как всегда: кружок из более десятка тех же женщин с закрытыми лицами — они в данный момент кормили какого-то пожилого нищего; дальше — прочая толпа; застывшая на жаре охрана в броне, преграждающая этой толпе путь с общей площади в нашу, глубинную ее часть; вяло — по причине той же жары — передвигающаяся публика здесь, на нашей территории, откуда управлялся мятежный Хорасан с Балхом и Нишапуром. Ничего особенного. Площадь как площадь.

Итак, пришла в голову мысль, мы нашли сад, который скрывается — если он там действительно скрывается, — в бывшем халифском дворце. Дворце, которым распоряжается даже не Хашим, а не иначе как сам «мервский барс».

«Два дружка», как сказал про них Юкук.

А если все происходящее — не заговор Хашима против дома Аббаса и Абу Муслима? А заговор, в котором отсутствующий в данный момент полководец, дружок Хашима, с большим удовольствием участвует? Что тогда?

А тогда… становится ясным многое из того, что раньше было совершенно не ясным. Например, моя — и брата — истинная роль во всей этой истории.

Мне уже не нужно было дожидаться письма Аспанака, в котором должен был содержаться ответ: кого именно финансировал еще наш дед, а потом уже отец и, сегодня, брат.

Сказано ведь было тем же братом, что они давали деньги дому Аббаса. То есть, в общем, Мансуру. А вовсе не Абу Муслиму.

И если предположить — только предположить, — что Абу Муслиму захотелось чуть меньше зависеть от семейства, в чьих жилах течет кровь пророка и чей казначей имеет неприятную кличку «человек-копеечка»… То понятно, что среди прочего Абу Муслиму надо было перерезать денежную нить, которая вела от нашего торгового дома, через Мерв, на Запад. К дому Аббаса. И сделать все это так, чтобы поначалу его нельзя было ни в чем обвинить и даже заподозрить.

Тогда должно было произойти все то… все то, что на самом деле и произошло. Два кинжала — для брата и меня, полный разгром шпионской сети дома Маниахов в Мерве и даже в Бухаре. Хашим с его сожженным лицом, устраивающий в порядке наказания налет на винный дом Адижера, своего недобровольного агента, как только там появляется человек по имени Маниах, а Адижер не посылает вовремя сообщения об этом…

А память уже услужливо подсказывала: я же ни разу не видел никакой особой охраны у Абу Муслима, хотя тот и знал, что под носом у него орудуют убийцы. Просто убивали они его врагов, и больше никого. Да, он убивал десятками тысяч своих — но могли же быть и у него такие друзья, которых он боялся убрать открыто, возмутив этим прочих своих соратников, типа Зияда?

И тогда объясняется еще одна загадка: «Скажите, Маниах, вы что — вообще ничего не боитесь? И почему?»

Как же он изумился, увидев меня перед собой в тот раз, когда я пришел проситься пожить в крепости, прямо у него под носом: «Глава дома Маниахов здесь? Глава дома Маниахов пришел ко мне… в черной одежде?» Как же все просто: он-то подумал, что я попросту решил сыграть по принципу «все или ничего», ставя свою жизнь залогом нашего союза. И до сих пор, видимо, считал меня поэтому безумно смелым человеком, достойным уважения, да что там — восхищения. И уже только потом, вдобавок, человеком, который может «бросить Самарканд к его ногам».

Да вот же и жирный проповедник сказал мне: «Хорошо, что ты с нами».

То есть это не страшно, что я так много знаю про «преступивших смерть». Меня пока потерпят — если уж я «с ними». Хотя на всякий случай Омару и Михраману пустили по стреле в голову. Потому что слишком много знать мне пока не полагалось.

Я мучительно закрутил головой: только бы ничто сейчас не отвлекло! Еще, еще немножко подумать! Так но какой смысл Абу Муслиму отрывать наш дом от дома Аббаса, мечтать о союзе с нами, если цель мервского бунта в том, чтобы халифа из дома Омейядов сменил человек, в чьих жилах течет кровь пророка?

Как мешает эта проклятая жара!

Но вдруг мне стало холодно. «Потому что наступают решающие дни, — зазвучал в моей голове бас все того же гороподобного проповедника. — И тот, кого называют Махди, — он здесь, он уже между нами, а мы-то, глупые, проходим мимо и не замечаем. Но подожди немного. Это всегда так бывает — сидишь во мраке, и вдруг — ослепительный свет!»

И вот этот свет, наконец, для меня засиял.

Потому что зачем Абу Муслиму люди с кровью пророка в жилах, если он сам — Махди, который уже здесь, между нами? Да еще одна завоеванная его стотысячным войском провинция — и он сможет открыть кровь пророка в собственной крови, а то и провозгласить себя богом! С такими проповедниками это недолго.

У меня началась нервная дрожь.

— Юкук, чакирам быть готовыми ко всему, коней оседлать, двоих поставить с ними, чтобы ждали сигнала! Броню надеть, полное вооружение!

Я лихорадочно начал пытаться повязать под куртку толстый пояс с деньгами. А взгляд мой был прикован к кисточке, лежавшей на ковре вместе с прочими письменными принадлежностями: неужели их в очередной раз придется бросить?

Засыпавшая в дрожащем зное площадь ожила. Мои самаркандцы — уже девять, к ним только что присоединились последние, Муслим и Девгон, — с удивительной сноровкой надевали тяжелые кольчуги, а двое из них бросились, через толпу, к выходу из крепости.

Выходу, через который… въезжал, как в день первой нашей встречи, маленький караван: «человек-копеечка» Мансур, смуглый мальчик, раб с пятнистым лицом, охранники, величественный Бармак в чистых светлых одеждах… Вот они остановились у самой линии охраны, совсем близко от меня, и навстречу им, не теряя достоинства, вышел чернобородый Абу Салама, поговорил о чем-то с Мансуром и снова скрылся.

— Бармак, что происходит? — возбужденно спросил я, бегом спустившись со своего второго этажа.

— Серьезные вещи происходят, мой дружочек, вы же знаете… Сейчас будем разговаривать с Абу Муслимом, принимать те самые решения. А, это, значит, вот как выглядит ваше скромное жилище? Мило. Очень мило.

Я ничего не понимал. Как это — разговаривать с Абу Муслимом, если Зияд, его секретарь, сказал мне, что тот уехал на несколько дней к войскам? Кто же в таком случае вызвал сюда, сегодня и сейчас, людей из дома Аббаса? И зачем вызвал?

— Бармак, ответьте мне быстро: кто вообще такой Абу Салама? Чем он занят у вас в Куфе, или Хумайме, или где он там орудует?

— Раз уж вы теперь так много знаете, то почему не сказать: он командует всеми нашими войсками в Куфе, куда перебралось семейство Аббаса. Как я уже говорил вам, это не так много войска, но в этой Куфе, где вообще уже несколько месяцев как непонятно, чья власть, это человек заметный…

Командует всеми войсками… А чем тогда командует семья Аббаса? А что тогда мешает этому командующему мятежной армией Куфы договориться с повелителем мятежной армии Мерва, без всяких там Ибрахимов и прочих?

— Бармак, подождите, ради всех богов и пророков. Это Абу Салама сам сказал вам, что вас ждет Абу Муслим? Вот прямо сейчас — сидит и ждет? Да? Тогда у меня еще вопрос: а мог ли Абу Салама знать, что этот ваш Ибрахим окажется не в Куфе, а в деревне Хумайма, где его легко было бы взять? Предположим, вы этого не знали, но знал Абу Салама, рассказал Абу Муслиму. А тому так легко было послать отсюда курьера прямо в Харран, ко двору халифа. Несколько дней пути на полном скаку… Курьеру бы не поверили, но служащим барида всего-то требовалось поехать в Хумайму и проверить…

Бармак смотрел на меня с застывшим любопытством и молчал. Потом его позвал Мансур, спускавшийся вместе с мальчиком с верблюда и двигавшийся куда-то в тень. Бармак оглянулся на меня с очень серьезным лицом, подвигал сияющей белизной бородой, тут его снова отвлекли.

Я остался стоять у подножия своей шедшей наверх лестницы.

Нет, мне пока что ничего не угрожало. Мне уже столько раз были сделаны эти тонкие и не очень тонкие намеки насчет того, что приходят решающие дни, и вот когда они придут — не промахнись, не подведи… Уж как-нибудь можно было понять: все, что от меня требуется, — это ничего не делать. Не меня сейчас будут убивать. Не я — следующий после Ибрахима.

Я судорожно оглянулся: казначей дома Аббаса, усаживающийся в тени, мальчик, его охранники, Бармак, группа женщин, нищий, толпа.

Абу Салама исчез.

Никто вместо него не появлялся.

Потому что появляться было незачем. Надо было оставить свою жертву на площади и уйти, а то и уехать к войскам, делая вид, что все дальнейшее-полная неожиданность.

Я был один, на меня никто не обращал внимания.

А в нескольких десятках шагов от меня обреченный на убой Мансур, чье имя означало — «победитель», черной долговязой тенью одиноко сидел под деревом.

«А мы построим город. Мы построим лучший город на земле», — прозвучало в моей голове.

Глава 16

ПОЛЕТ ЯСТРЕБА

Бег начинается с падения — а потом ты выставляешь вперед ногу, и она не дает тебе упасть.

Будто споткнувшись, я начал падать в сторону Мансура, а ноги, одна за другой, сами поддерживали меня в этом нескончаемом падении.

Я бежал, минуя линию охраны, а в голове билась мысль: все не так, я совершаю какую-то страшную ошибку.

Убийцы уже все на местах, они готовы и ждут, бились в моей голове слова Юкука.

Но тогда где же они? Они ведь должны сейчас уже быть рядом со своей жертвой, на расстоянии удара кинжалом!

Я бежал и смотрел на Мансура под его деревом, в изумлении поднимавшего на меня черные глаза; он один, абсолютно один под своим деревом, много шагов между ним и ближайшими людьми на площади: где же его убийцы? Я совершил ошибку!

Два охранника! Два охранника, никогда, на моей памяти, не отходивших ни на шаг…

От его сына, смуглого мальчишки, воспитанника царственного Бармака.

Юкук бежал ко мне с мечом. Я показывал ему рукой на двух охранников, один из которых стоял под песчаного цвета стеной, а второй уже был на полпути от этой стены к другому дереву, под которым смуглый мальчик только-только начал поворачиваться в сторону, где происходило что-то совершенно ему непонятное, откуда приближались какие-то люди.

Мальчик, кажется, даже собрался сделать шаг в сторону охранника — в конце концов, он знал, что к этому человеку нужно бросаться за защитой, когда возникают неприятности, для того он и существует.

А охранник бежал, сильно наклонившись вперед, с бессмысленным лицом, и правая рука его уже выскальзывала из складок одежды.

Между ним и мальчиком не было никого и ничего, единственным человеком, кто стоял относительно близко к обоим, был я. Вот только руки мои были пусты, и даже бегом я не успел бы добежать как до того, так и до другого.

И тогда я сделал то, что мне оставалось.

Я полетел.

Три широких прыжка — и рывок по воздуху, головой вперед, с прицелом на ту точку желто-рыжеватой земли, в которой через крошечную долю мгновения должен был оказаться убийца.

Не знаю, как выглядел этот мой полет, длиной всего-то пять-шесть шагов моими не очень длинными ногами. Думаю, что со стороны это было похоже на то, как если бы мешок, брошенный караванщиком со спины верблюда, описал в воздухе кривую траекторию и не очень изящно, с глухим звуком шлепнулся бы на землю.

Но сегодня этот короткий полет кажется мне одной из самых прекрасных страниц книги моей жизни.

Я летел — и видел недоуменное выражение на смуглой физиономии мальчика и горестные глаза замершего с поднятыми руками Мансура, — а еще черный круг его широко открывшегося в безмолвном крике рта. Я летел, как ястреб на жертву, и в бесконечном этом полете думал о том, что каждый ребенок приходит в мир для того, чтобы увидеть бирюзу дневного неба и россыпь звезд в ночи, чтобы прожить все свои дни без остатка, чтобы сказать потом с гордостью: я был здесь, моя жизнь изменила мир хоть на крупицу, произнесите мое имя и вспомните обо мне. И я знал, что кем бы ни стал этот мальчишка с любопытными глазами, что бы он ни принес в мир, свет или горе, — нельзя, нельзя, нельзя убивать детей.

Я больно приземлился на подвернутую руку и плечо, и солнечный свет надо мной на мгновение затмила черная, как летучая мышь, тень, потому что убийца в развевающихся одеждах перелетел через меня и ударился головой о землю. Мы оба подняли тучу золотисто-шафранной пыли.

Я уже вставал на ноги; пытался подняться, тряся головой, и убийца — не просто подняться, но и дотянуться до лежащего у самых его пальцев кинжала с так хорошо знакомой мне деревянной рукояткой. А Мансур уже прижимал сына к груди, рискуя задушить его своими несуразно длинными руками, а Юкук мгновенным движением меча валил на землю второго убийцу у стены, поворачиваясь одновременно к первому и крича зачем-то: «живьем, взять живьем!».

«У- у-у», отрешенно сказал воздух у меня над головой. В затылке убийцы появилось оперение серой стрелы, похожее на шпильку в его белой головной повязке.

— Бегом, бегом отсюда, — прохрипел я Мансуру, и он потащил мальчика, сжимая его в объятиях, через начавшую собираться толпу.

Я сказал толпе мысленное «спасибо» — теперь можно было меньше опасаться стрел носатого мастера, вроде той, что только что свалила убийцу, прилетев откуда-то слева, с галереи дома, похожего на мой.

— Всем чакирам на коней! — крикнул я Юкуку. Мансур, услышав этот возглас, повернул ко мне темно-серое лицо и молча кивнул. Его пытался догнать спотыкавшийся и пыливший белыми одеждами Бармак. Мы неслись через визжащую толпу к выходу с площади между двумя угрюмыми башнями.

И тут сзади, за спинами стражи Абу Муслима, зазвучал перестук копыт и храп. Стража отбегала в стороны, давая дорогу десятку всадников в черном, с мечами и без. Толпа тоже раздавалась в стороны.

Нанивандак и Муслим раздвигали эту толпу с другой стороны, от ворот, — они вели в поводу моих коней; вот Мансур с мальчиком уже взбираются на первого из них.

Седой Бармак не успевал.

И тут я с восторгом увидел сцену, которая длилась не более двух мгновений, но от этого была не менее замечательной: царь, ворующий коня.

Тяжело дышащий Бармак потянул за уздечку отдыхавшей под стеной серой клячи. Уважаемого вида мужчины с пылающими красным огнем бородами завопили на него, а один начал суетливо дергать за рукоятку кинжала.

Рука Бармака в широченном белом рукаве сделала плавный жест слева направо. В воздухе мелькнули золотые искры, и несколько монет неслышно упали на землю между ним и хозяевами клячи, которые замерли, будто боясь переступить через упавшие к их ногам динары.

Я — в седле Шабдиза, Юкук — за спиной у Нанивандака, Бармак — на серой твари, все, все — рысью двинулись к выходу. А черное облако всадников сзади рвануло за нами через сходящую с ума толпу.

И тут мне показалось, что я во сне. Женщины с закрытыми лицами кошачьими движениями вскакивали одна за другой и бросались наперерез всадникам в черном, в руках у них были странные предметы вроде упряжи с какими-то вплетенными в нее камнями. Вот одна женщина в прыжке присела, чуть не коснувшись бедрами земли, и швырнула эту упряжь в сторону ближайшего всадника, параллельно земле. Ремни опутали ноги коню, и тот с храпом начал рушиться на землю.

А пожилой нищий, который до этого мирно сидел с женщинами на коврике, подбегал ко мне, призывно подняв руку; a Юкук, сидевший на коне сзади Нанивандака, уже двигал скакуна в сторону нищего, отводя в сторону руку с мечом.

— Маниах из дома Маниахов, остановите того красавца с челюстью! — на удивление молодым голосом крикнул мне нищий, сверкая зелеными согдийскими глазами. — И дайте местечко на вашем коне!

— Ашкенд из дома… — начал я, протягивая ему одну руку и отмахиваясь от Юкука другой. — Ашкенд, что вы делаете, это же женщины, уберите оттуда женщин, их сейчас уничтожат!

— Да они сейчас сами всех уберут и уничтожат, — счастливым голосом прокричал муж Халимы-сероглазки, больно наступая мне на ногу в стремени и карабкаясь на круп коня. — Забыли о клане женщин-воинов Самарканда? Сейчас все о них вспомнят. Ваша мать, не последняя из них, с охотой поучаствовала бы в этой драке. Считайте, это она вас защитила.

Я оглянулся. Строй черных воинов превратился в бесформенную кучу, задние наезжали на передних, упавших вместе с конями; копыта дергались среди тучи пыли в солнечных лучах. Женщины охватили этот хаос аккуратным полукольцом, передние уже достали из-под одежд небольшие луки и неторопливо наводили их на мечущихся всадников. Полупрозрачная ткань на лицах была отброшена назад, я мельком увидел светлые волосы и беспощадные голубые глаза одной, что стояла, твердо расставив чуть согнутые ноги, боком ко мне.

Толпа с криком раздвигалась в стороны от нас, несшихся к выходу.

— Письмо, — сказал сзади голос Ашкенда, и он начал тыкать что-то мне в подмышку.

Стараясь не отстать от прочих, я развернул, почти разорвав, маленький папирус с двумя строчками. Мгновенно прочитал прыгающие перед глазами буквы, радостно захохотал, смял папирус в комок и швырнул его не глядя через плечо: все равно ни один человек в мире не смог бы понять, что здесь написано.

И не смог бы оценить, что ответ на оба моих вопроса я и без брата угадал правильно. И на вопрос, кому давал деньги наш дом — Абу Муслиму или напрямую Мансуру. И на тот, другой вопрос, который сейчас, пожалуй, несколько потерял важность.

Наш отряд — включая всех моих чакиров, сверкающих балхскими кольчугами, — скакал на запад, к дому Мансура, вдоль канала Маджан. Погони не было.

Мы с вами можем отстать, скрыться и двигать на восток, — раздался радостно взвинченный голос Ашкенда сзади. — Все продумано заранее. Бухара снова наша — благодаря вам, Маниах. Дорога свободна.

На восток не получится, — закричал через плечо я. — Получится на запад. В Куфу. Ашкенд, передайте брату или сделайте сами: надо, чтобы Абу Муслим не смог выехать из Мерва. Хоть несколько дней! Если у вас тут есть мерзавцы и убийцы, которых не жалко, — пусть поднимут бунт, что угодно. Нам надо, чтобы не было погони…

Как знал, как знал! Есть такие! Да мы еще и в Бухаре кое-что устроим! — крикнул в мое ухо Ашкенд. — Есть там один такой Шерик — ему только скажи и дай денег! Тогда дайте соскочить, пока улица пустынна… Начнем прямо сегодня!

С грохотом пронеслась наша кавалькада до взбудораженного дома Мансура. Там нас уже ждали — кто-то умный успел послать всадника вперед, предупредить. И встретили нас люди, машущие руками и приглашающие занять место перед…

Перед целым скопищем тяжело груженых верблюдов, занявших всю улицу.

Что у них в этих очевидно тяжелых вьюках?

Мне сначала показалось, что это просто способ прикрыть нас сзади — но тут я увидел, как беднягу Бармака (сколько же ему лет? Шестьдесят? Больше? Разве люди могут в такие годы нестись верхом?) в четыре руки снимают с его озверевшей коняги и буквально засовывают в верблюжий вьюк.

И я понял, что галопом мы все равно уйти никуда не сможем.

Тут меня взяли за руки, подняли их к раскаленному небу и обрушили на мои плечи железный дождь. Кольчуга заставила меня сгорбиться в седле. А дальше еще и на голову накинули что-то вроде шали или капюшона, но тоже сделанного из позвякивающих колец. И прихлопнули это сооружение круглым, как яйцо, шлемом из кованых металлических пластин. А через голову повесили перевязь с мечом («опускаешь левое плечо — и широ-оким движе-ением правой руки-и-и тащишь из-за плеча меч, описывая им перед лицом полукру-уг», — вспомнились мне сиплые крики Юкука, учившего чакиров).

Я понял, что худшее еще, возможно, впереди.

Без моей команды чакирам, видимо, чего-то не хватало. Сгибаясь от брони, я объехал их конный строй — Нанивандак, Евман, Ванаспар, Муслим, все остальные: сверкающий металл, мечи, луки — полное и стоящее громадных денег вооружение. Движением, руки отправил двоих назад, между невооруженными и верблюжьим стадом, приказал кричать, если увидят погоню. Юкук выехал вперед, вместе со мной.

Отряд тронулся на запад, к выезду из города. Медленно, очень медленно — я заметил, что лицо Юкука стало серьезным.

Погоня появилась скоро — но то были лишь два всадника в черном, они посмотрели на наше еле ползущее стадо, покрутились и отстали. Следовало ждать продолжения.

Оно и пришло — и не позади, а впереди нас, отрезав нам выезд из города.

Клубилась пыль, в ней мелькали черные головные повязки с развевающимися кончиками. Эти воины по большей части были без брони, но ее и не требовалось. В этом отряде их было слишком много. И множество мечей.

Один из заслонивших нам путь выехал вперед.

Красавец с гордым, похожим на лезвие топора носом, в такой же балхской кольчуге, как у нас. Поднял руку к глазам, начал лениво всматриваться в наши ряды.

Вот теперь конец, понял я. Я же знал, я знал, что не Хашим с Абу Муслимом были страшнее всего. Вот оно, самое страшное.

А раз оно уже пришло…

Когда-то лет тридцать с лишним назад на помощь моему Самарканду, только что захваченному Кутайбой ибн Муслимом, выехал отряд воинов Согда. Юноши из лучших дихканских семей, они подъехали к стенам города в полном вооружении — и те люди из народа арабийя, кто выжил после этого боя, долго еще рассказывали о том, что ощутили, увидев их сияющие невыносимым светом кольчуги, шлемы, железные рукавицы, сбрую коней. Захватчики готовы были пасть в пыль и молиться на эти сокровища, подобных которым они не видели никогда в жизни.

Но чуда не произошло. И броня не помогла Самарканду.

А вот теперь пришла моя очередь. И все, что мне оставалось, — это надеяться, что блеск несравненного металла хотя бы заставит противника задуматься. А потом — что ж, можно будет выхватить невооруженных людей из верблюжьих сидений, бросить на седла, пойти на прорыв. Придумать что-то еще.

Среди ржания, топота, гула голосов я поднял руку с криком:

— Воины Согда, вспомните свой дом!

И они, затянутые в неуязвимый металл, начали стекаться к моей руке — а я строил их в ряд, лицом к клубящимся поперек дороги воинам в черном, всех десятерых вместе, никого не оставляя сзади.

— Бить по команде! — крикнул я. — Поодиночке вперед не вырываться!

Будто вырезанное из темного дерева лицо Мансура, сидевшего на верблюде, оказалось надо мной.

И — холодея от пришедшего, наконец, озарения, я закончил на пределе голоса:

— Защитить халифа! Сберечь кровь пророка!

Теперь оставалось лишь сказать то самое, последнее, слово.

«Атаковать».

И тут я увидел нечто очень странное. Мои подопечные никоим образом не волновались. Мансур со своим мальчиком спокойно смотрели вперед, даже не обращая внимания на воинов перед нами (мальчик, впрочем, не без любопытства рассматривал их мечи). А Бармак, так тот и вовсе, переводя дыхание, направлял палочкой своего верблюда вперед, навстречу красавцу.

Вот они остановились бок о бок, сблизили головы и обменялись несколькими словами. Потом одновременно сделали странный жест — вытянули руки и прикоснулись друг к другу кончиками пальцев. И Бармак, похлопав верблюда сучковатой палкой, неспешным шагом тронулся обратно к нам.

За спиной его происходило какое-то движение: десятка чужих всадников выстраивалась на дороге перед нами — и к нам спиной, явно готовясь ехать туда же, куда вроде бы направлялись и мы. Остальные обтекали нас по обочине, скапливаясь на дороге сзади, между нами и городом. Юкук, как я заметил, полностью перестал волноваться, а это никогда случайно не происходило.

Вот наша маленькая кавалькада тронулась вслед за десяткой всадников, объезжая замершего на обочине гордо вскинувшего голову и улыбавшегося красавца.

— Ведь это же мои сынишка Халид. Халид ибн Бармак, — с небрежной нежностью сказал со своей верблюжьей высоты бывший царь, поравнявшийся со мной. — Собственного войска у него тут немного — всего двести всадников, не то что в нашем с ним Балхе. Но видите, как они вовремя оказались здесь — молодец, юноша. Да ему войска и не надо. Он у Абу Муслима занимается чем-то поважнее. Деньгами. Казначей Хорасана. Выдает жалованье солдатам, и так далее. Так что, дружочек вы мой, тут все было очень туго завязано. Об этом мы поговорим, очень скоро, как только отъедем от города подальше. Кстати, что это вы там такое кричали насчет халифа? Очень красиво у вас получилось, но это вы кое-что неправильно понимаете. Или, точнее, почти правильно. Все будет несколько по-другому. Вот только бы вовремя доехать до Куфы… А пока что мы чуть-чуть отклонимся с дороги. И вас ждет небольшой сюрприз, дорогой мой Маниах. Он вам, возможно, даже понравится.

Сюрприз был похож на город и маленький военный лагерь одновременно, от него издалека несло тяжким запахом конской мочи и человеческих испражнений. Здоровенные мужчины — и ни одной женщины — слонялись туда-сюда, что-то жевали и смотрели на нас без особого интереса. Дальше были конюшни, кухни, и весь этот хаос взбирался на холм и исчезал за ним.

Десятка всадников Халида начала сложные переговоры с воинами, совершенно очевидно охранявшими зачем-то это скопище людей. Потом нам махнули рукой, от верблюда Бармака в хвост нашего тяжело груженного каравана поехал раб с пятнистым лицом.

— Я вот что подумал, Маниах, — засиял голубыми глазами гордый отец красавца Халида, — подумал, что жадность до добра не доводит. Зачем нам везти до самой Куфы всю эту гору железа, которую я, как вы помните, подарил вам исключительно по ошибке? Опять же верблюды эти еле тащатся. Наши с Мансуром хотя бы умеют идти рысью, а то и еще бодрее. В общем, если я вам подарил сто комплектов вооружения — то пусть уж они будут на чьих-то плечах. Принимайте под команду пополнение, Маниах.

Я понял, что снова могу улыбаться.

Юкук, вы говорили мне, что тут есть такой лагерь рабов из армии Абу Муслима, — сказал я длинному воину. — Это что — мы как раз в Шаввале?

Именно так, — с мрачным удовлетворением кивнул он. — И есть еще кое-что. Ведь совсем неподалеку отсюда…

Тут нас отвлекли: первые из желающих поносить балхские кольчуги начали подходить к нам с Юкуком.

Хаос, грохот и лязг, который начался после этого и никак не мог прекратиться, описать невозможно. Юкук, собранный, уверенный, спокойный, только успевал метаться туда-сюда, подчиняясь в том числе моей команде: брать только согдийцев (я же должен быть уверен, что они понимают мои команды). Каждый из моих чакиров неожиданно для себя оказался командиром десятки воинов. Потом появились, кроме согдийцев, еще и тюрки, и я понял, что отряд наш теперь не победить и тысяче воинов. Люди менялись кольчугами, тащили из лагеря свое старое и привычное оружие, сравнивали с новым. Были копья, короткие для пехоты и длинные для всадников. Колчаны из кожи, откуда стрелы торчали веером. Дальше пошли кони, и этот вопрос оказался весьма серьезным, а Юкук еще затребовал запасных — притом что лишившийся груза верблюжий караван мы оставили в лагере в виде компенсации.

Я понял, что устал.

Мне захотелось отойти от этого грохочущего кошмара на какой-нибудь холмик, поднять голову к небу, где были рассыпаны мириады рифмующихся строк. «Остался след ее в пыли неспящих городов»? А ведь это было хорошо. Но вот уже новые строки звучат в моей голове:

О неба бледная и злая вышина, пронзенная кинжалом кипариса!

Еще немного, еще несколько строк. Хоть три. И не надо слать их брату. Надо, чтобы они просто оказались здесь, уже в нашем мире.

Но тут я вспомнил, что кисточка, папирус и все прочее, конечно же, остались в Мерве. С письменными принадлежностями мне просто не везло!

А дальше начал спускаться вечер.

— Овощи, Мансур, обязательно овощи — какие угодно. И не меньше одного барана на десять человек, это же здоровенные воины, — брал я приступом казначея дома Аббаса. — Плату за службу вы им сможете отдать в конце пути. Но кормить их надо хорошо уже этим вечером.

Мансур, все также не отпуская от себя спасенного мною мальчика, грыз ноготь и задавал на удивление точные вопросы — о том, что надо где-то брать еще котлы, добывать хлеб. Но на меня он смотрел какими-то удивленными глазами и… я бы сказал, что этот человек с неподвижным лицом был немножко смущен. А Бармак тонко улыбался.

— Можем спокойно тут переночевать, — ответил он затем на мой невысказанный вопрос. — Они получили по морде раз, от ваших девушек. Два, когда нас встретил и проводил сынишка Халид. Три, когда по его приказу наш отряд вырос до сотни. Да еще и с таким вооружением. Хватит уж им горячку пороть. Хашим теперь будет ждать Абу Муслима, а того, как вы верно и вовремя нам сообщили утром, нет в городе. Эту ночь можем спать спокойно.

Но спать мне не пришлось. Потому что когда забулькали неизвестно откуда появившиеся котлы над кострами, Юкук подсел ко мне, приложенной к сердцу рукой поприветствовав погружавшихся в сон Мансура, Бармака и прочих.

— Господин, я начал тогда говорить, а меня прервали. Так вот, знаете ли вы, что тут находится совсем неподалеку?

— Дорога в Куфу, о которой я не имею понятия, — отвечал я. — Мы поедем через весь Иран, Юкук.

— Я знаю эту дорогу очень хорошо… Сад, господин. Сад убийц. До заката можно было бы доехать.

Тут Бармак, лежавший навзничь, открыл один глаз и чуть повернул к нам осунувшееся лицо.

— А если не тот сад? — рывком сел я. — А как узнать…

— Двое на лучших конях уже туда отправились, если вы не возражаете, господин, — без выражения сказал Юкук.

Бармак открыл второй глаз.

— Мы охраняем жизнь этих людей… — начал было я.

А в моей голове уже крутились, как перекати-поле среди пыли, бешеные планы.

Взять ее живой и без царапины. Связать. Повезти с собой на запад, по дорогам Ирана. Нет, отправить с ней двух человек обратно, в Мерв. Сдать целителю. Найти Ашкенда. Дать Ашкенду запас сонных трав. Довезти ее до Самарканда. Сдать брату. Получается! Отлично получается!

Мои мысли замерли: Мансур сидел теперь абсолютно прямо, нет — чуть наклонившись вперед, в побелевших пальцах его был нож, которым он медленно пропахивал глубокую борозду в земле по направлению к себе.

Я посмотрел на его лицо — и раз и навсегда понял, что становиться врагом этого человека не следует никому и никогда в жизни.

— Я сам поеду, — сказал он голосом, скрипучим, как песок.

— А мальчика оставите на меня? — раздался тихий голос лежавшего Бармака.

Стало тихо. Юкук сидел неподвижно, с лицом, будто высеченным из камня. Он, кажется, был единственным, кто мог в этот момент смотреть в жуткие глаза Мансура.

— Оставьте нам исполнителей, господин, — наконец негромко сказал Юкук. — Мы не будем спешить их убивать. Мы сделаем это медленно.

Мансур чуть наклонил голову, глядя на свой нож. И начал грызть ноготь свободной руки. Мы молча ждали его решения.

— Сначала еда, — сказал он, наконец.

А после еды, из закатных лучей, возникли двое разведчиков Юкука. И мы начали с ними серьезный разговор.

Далее же мы выставили охранения во всех направлениях. Показали, каким должен быть сигнал тревоги — лишив для этого только что появившуюся у нас кухню нескольких медных тазов и кувшинов. Поняли, что Мансур останется на месте. Дали инструкции моим оставшимся в лагере Нанивандаку и Девгону — в случае нападения две десятки атакуют, остальные бросают семейство Аббаса в седла коней и переходят в галоп, окружив их железной стеной.

Веревки, вьюки какие-нибудь, — бормотал я.

Это не замок, сер, через его стены можно прыгать прямо с седел, — отвечал понявший меня по-своему Юкук. — Этот сад защитил себя не стенами. Он посреди пустыни, к нему так просто не подберешься — все открыто. А в окрестных селах говорят, что там живут гули. Находили несколько мертвых крестьян, из которых выпита чуть не вся кровь. Это-то несложно — тыкаешь ножом вот сюда и сюда, кровь брызгает ручьем, потом везешь труп и кидаешь его на сухую землю… Хашиму это было бы несложно подстроить. Но я бы вообще организовал дело получше…

И вот багровые камни пустыни, от них указывают на лиловый восток длинные черные тени. Полусон в седле, звуки струн, женский голос: «Стыдно быть совершенно бесполезным человеком на этой земле. Без моих ковров Самарканд все равно ведь остался бы Самаркандом. Какой ты счастливый, Нанидат, — твой шелк соединяет весь мир, он сильнее войн и мятежей. Если бы я могла хотя бы вырастить сына и сделать его похожим… ой, прости, прости, прости… Видишь, я приношу еще и вред…» «Ты единственный человек, которому никогда не надо просить у меня прощения. Потому что я прощу тебе что угодно. И уже поэтому ты не бесполезна. Ты нужна, потому что мир без тебя выглядел бы пустым, Заргису».

А потом — неизвестно зачем прилетевшая строчка:

Луна над Бухарой, как ломтикдыни сладкой…

Строчка, которая улетела куда-то без следа и без продолжения.

Храп коня, которому завязывают голову, чтобы не заржал. Неслышный в полной уже черноте перестук копыт, обмотанных тряпками. Злобное бормотание Юкука: «а если отклонились…» И — желтоватая точка света на горизонте.

— Ты и ты, собираете и держите всех коней, когда перелезем, и отвечаете на сигналы тремя ударами в таз: три — значит, все спокойно, вы живы, — напряженно и очень внятно шепчет Юкук. — Если в ответ два раза по два удара — ведете коней к нам. Если ничего — то стоите на месте. Ты и ты — вспрыгиваете на стену и остаетесь там, с луками наготове. Прикрываете. Остальные четырнадцать — перепрыгнув, идете через одного, вправо и влево. Ты и ты — блокируете ворота, никого не выпускаете. Мы, остальные, прочесываем сад и идем в дом. Живых мужчин не оставлять. Женщин — наоборот, только живьем, тяжело не ранить. Разговоров никаких, все делаем быстро и молча. Воды по глотку, и за мной, быстро — потому что за сто шагов даже замотанные копыта слышны.

И неожиданно возникшая из мрака ровная, совсем черная линия — стена, ростом с человека. Над ней — холмы деревьев, чуть подсвеченные снизу розоватым светом. И небольшие башни, повыше стен.

И дикое мельтешение факелов среди листвы, растерянный вопль, обрывающийся после нового удара. Дикий запах ночных цветов, ползущий по саду сладкий дым, от которого кружится голова. Неподвижная фигура с заломленной вбок головой, перегородившая тропинку. Девушка, которой вяжут сзади руки ее собственной, очень скудной одеждой: смотрю в ее черные глаза, в которых пляшут огни факелов, говорю «нет», девушку уводят.

Грохот настоящего боя перед башнями, обозначающими вход в дом, похожий на игрушечную крепость. Юкук бросается туда, несколько коротких воплей, его голос: «я сказал — вправо-влево, бегом!»

Комнаты, скудно освещенные масляными лампами. Низкие двери, высокие купола потолка. Четыре трупа на полу, один — наш. Гладкие плиты пола, на стенах — мелкой мозаикой — извивы лозы, бегущие звери, музыканты с флейтами, женщины с широко раскрытыми скорбными глазами. Это же женщины города Константина, вижу я, — закутанные в те же драгоценные шелка, те же округленные по-совиному глаза, в которых и сладкое обещание, и безумие гордости, и неожиданная сладострастная жестокость.

— Бизант, — бормочет Юкук. — Оттуда мастера. В какую даль их завезли. Рабы, конечно.

И комната, где к нашим ногам вываливают содержимое окованного железом большого ларца, тоже работы мастеров Бизанта: с мягким стуком падают и катятся по полу деревянные обрубки — ножи убийц, десять, двадцать, больше…

И после этого — ничего, несколько напуганных и совсем не знакомых мне женщин. Глупо, как все глупо…

Выхожу в обширный двор, уже полный факелов. У нас один Убитый, трое ранены. Бреду, как потерянный, рассматриваю оскаленные лица трупов. Женских среди них нет.

И тут из низкой пристройки к дому вылетает лошадь — одна, без седока, и уверенным полукругом идет по двору на меня.

И сбоку лошади, как тень среди трепещущих складок покрывала, всплывает изогнутая женская фигура, прекрасная в своем полете, и невесомым призраком опускается в седло.

Я делаю несколько шагов вперед, в пустоту мощенного плитами двора. В моих руках ничего нет, за весь этот безумный бой я ни разу не вытащил меч.

— Зар-ги-су! — кричу я, и она сразу же поворачивает ко мне голову, закутанную в легкую ткань.

— Заргису, — повторяю я, делая вперед, в пустоту, шаг, еще шаг, еще. — Поговори со мной, Заргису. Посмотри на мое лицо. Вспомни мое имя — Маниах. Вспомни твой сад, который ждет тебя. Ты под моей защитой, Заргису.

Конь останавливается, женщина в седле нерешительно наклоняет ко мне голову, будто вслушиваясь, подталкивает коня, он делает вперед шаг, другой. Багрово отблескивающее в свете факелов лезвие ее меча опускается ниже.

— Нет-нет-нет! — слышится сорванный голос Юкука сзади, а затем — топот его ног. И я вижу, что справа и слева к ней черными клубами подлетают два всадника, один поворачивает к ней голову — и я вижу его длинный нос, они вдвоем берут ее коня под уздцы и вместе несутся в дальний угол двора, прямо на глухую стену.

Один всадник успевает туда раньше, он не сходя с седла оттаскивает в сторону какое-то сооружение, густо увитое плющом. И первым, нагибая голову, ныряет в открывшуюся за этой штукой черноту. За ним на полном скаку там же исчезает гибкая тень в развевающемся покрывале, а последним — носатый.

Судорожный перестук копыт по пустыне. Холодные звезды в вышине.

Часть III Книга победителей

Великодушием отмечен царь державы: Он стрелы золотом украсит в день кровавый, Чтоб саван на него себе добыл убитый, А раненый купил лекарственные травы.

Глава 17

НЕБО ИРАНА

— Помощь и прикрытие для вас запросил у вашего брата я, — извиняющимся голосом сообщил мне Бармак, с которым мы только что совершили необходимый нам обоим утренний визит за голые камни, окружавшие наш лагерь, уже гремевший железом и пахнувший дымом. — Просто после одного из наших разговоров мне показалось, что вы что-то уж слишком размашисто стали работать. Балхская броня, конечно, — хорошее дело, но вы-то поселились у этих людей в самом их гнезде. И хотя вы как будто вообще ничего не боялись, тут уже в какой-то момент одной брони бы не хватило.

Он озабоченно сложил губы, а потом улыбнулся мне.

— С другой стороны, а иначе вы и не могли. Надо было, действительно, нарываться на какую-то реакцию с их стороны. И времени оставалось не так уж много — тогда я это так и чувствовал, а сегодня, как видите, предчувствия оправдались. Вот я и отправил курьера к вашему уважаемому брату Аспанаку, с мыслью, что вас тут надо немножко прикрыть. Он мне не ответил, правда, но что может быть лучше, чем такой ответ, как вчера? Заодно ваши светлоглазые девушки спасли и мою старую шкуру.

Я молчал и смотрел на него. Потом, вздохнув, признал очевидное: что все оказалось как нельзя более кстати.

— И отвечая на ваши многочисленные невысказанные вопросы, сейчас произойдет вот что. Они начнут думать, что делать. Этот трус, если вы заметили, решил в ключевой момент оказаться подальше от главных событий. А подчиненные его, этот Хашим и прочие, теперь трясутся, что у них ничего не вышло. И с Халидом связываться в такой ситуации им совсем не с руки. С учетом того, что есть еще принцы Ирана, Зияд и другие нейтральные люди, которые от междоусобицы — да еще и не первой, — могут и огорчиться.

— Бармак, где Абу Салама?

— А мы его отослали в ту же Куфу, куда сами едем, но в одиночестве — оставили в опустевшем доме посланца с приказом на этот счет. Он нас, небось, постарается обогнать. А что с ним сейчас еще делать, с этим Абу Саламой, лучше пусть едет отдельно от нас, целее будем… Да вы не перебивайте, Маниах, дайте старику поговорить… Итак, мервский трус будет решать, что делать. И скорее всего — попомните мои слова, — он решит… не делать сейчас ничего. Как будто ничего и не случилось. Одно дело — когда происходит вот такая незадача: ключевых людей из дома Аббаса все равно, что нет. Убийцы, понимаете ли, нанесли очередной удар. Этo новая для всех ситуация, и тут можно объяснить ее своим людям и дальше делать что угодно. А раз этого не получилось — значит, не получилось. Все улыбаются друг другу и продолжают делать общее дело.

— Бармак, ведь вы все знали, — без выражения сказал я. — Очень давно. Вы еще когда подарили мне броню… Но в таком случае зачем я вам был вообще нужен?

Он сухо усмехнулся в бороду.

— Что значит — знал? Догадывался — это не значит знал. А дальше-то что было делать с моими догадками? Надо ведь было как-то разрешить ситуацию, хотя бы вывести ее на свет из мрака. И кому прикажете это делать? Халид никак бы не смог. Фактов у него, как и у меня, не было — и кто бы ему дал их собрать, он все время на виду. И потом — почему не признать, что вы совсем не хуже Халида, а в чем-то и лучше? Нет, все получилось правильно. Просто отлично получилось. Убийц больше нет и не будет, Маниах. Вот если бы у них был какой-нибудь замок на скале — тогда совсем другое дело. И неважно, скольких вы упустили вчера ночью. Потому что знаете, что сейчас наш трус с Хашимом будут делать? Осликов топить. Есть такое чисто балхское выражение. В смысле, чтобы даже бессловесных скотов, которые многое знают — хоть и молчат, — чтоб и их не оставалось. Я бы сказал, что уже сегодня исчезнет куда-то и этот ваш толстый поклонник всех пророков, и все эти несчастные будущие самоубийцы… все, все. Они, небось, уже сами все поняли и прячутся изо всех сил. А что это вы так печальны, милый мой дружочек? Устали после вчерашнего боя?

Я молчал.

— Девочка, конечно, какая-нибудь, — уверенно предположил Бармак. — Если ее с вами не видели слишком уж часто, то Хашиму будет не до нее. И если она умная, то догадается сама исчезнуть. Давайте, что ли, думать о хорошем…

«Она умная, — сказал себе я, глядя на поднимавшееся над землей огромное багровое солнце. — Она исчезнет».

Бармак уже широко шагал обратно к лагерю. — Только одно, — сказал я, догоняя его. — Зачем нужно было… убивать мальчика?

— Не успели об этом подумать? — фыркнул он, поворачиваясь и щурясь. — А еще вы наверняка не знаете обычаев народа арабийя. Дело в том, что тогда из игры были бы выведены оба — отец и сын. Да и вся семья с ними. Представьте себе…

Тут Бармак запнулся, посмотрел на меня, склонив голову набок. Оглянулся на лагерь, где уже поднималась пыль: грузили верблюдов и коней.

— Мой мальчик Нанидат, внук моего старого и доброго друга, — сказал он, наконец, подходя ко мне близко. — Простите, если скажу то, о чем вам никто и никогда не говорит. Та история… о которой Мансур так неудачно упомянул в своей проповеди, я уж ему все высказал потом, он очень сожалел… Та самая история с вашей бывшей семьей. Нет, нет, я не буду… Я только прошу вас вспомнить, что произошло после этого с вашим отцом. Он взял этот страшный груз на себя И это правильно, — с неожиданной жесткостью вдруг повысил голос Бармак, — ведь то была его ответственность — защитить семью, семью своего старшего сына, все продумать, дать охрану. А вас-то обвинять тут было уж точно не в чем. Вы были в сражении. А он должен был… Вот он и нес этот груз все недолгие годы, которые ему после этого остались. И вы помните, во что он превратился… Так вот, — сказал Бармак уже тише, ласково прикоснувшись рукой к моему плечу, — а тут точно такая же, как с вашим отцом, ситуация была бы с нашим Мансуром. А ведь это не вы, согдийцы. Это они — совсем другой народ. Если у них отец не смог защитить сына, дал убить его у себя на глазах… Если он после этого не бросился, очертя голову, на Абу Муслима с ножом или хоть палкой… То какая там кровь пророка, какой там дом Аббаса — да он, как и вся прочая семья, и жалости бы никакой ни у кого не вызывал. Так что расчет был верный. И он, кстати, сейчас сидит там, у костра, и не знает, что вам сказать и как отблагодарить. Ха! Но надо спешить.

Мы почти побежали к лагерю. Я издалека махнул рукой Юкуку: доложить, все ли готово, все ли при оружии, позавтракали, нет ли горячки у раненых. Мансур, как я успел заметить, вовсе не сидел у костра в размышлениях — он вел мальчика к верблюду.

— Последнее, что скажу перед дорогой, — снова тронул меня за плечо Бармак, — это про деньги. Вопрос, к сожалению, был именно в деньгах. Если вы помните, сначала-то Абу Муслим всего-навсего был на побегушках у Бакра, а Бакр подчинялся Ибрахиму из Хумаймы. Но суть в том, что каждый заговорщик должен был отдавать одну пятую доходов — кому? Дому Аббаса, конечно. Но дальше, когда оказалось, что у Абу Муслима уже под командой целая страна, и немаленькая, а доходы от нее тоже неплохие… Тогда рано или поздно должен был возникнуть вопрос — при чем тут дом Аббаса? И при чем тут вы, с ним связанные… А с другой стороны, как же без потомков Аббаса, это ведь кровь пророка и все такое прочее? Вот здесь, знаете, возникло напряжение. Абу Муслим начал думать — а один он сможет? Я ему, конечно, сдал сынишку Халида вместе со всем Балхом в придачу, и Халид, как я вчера говорил, отвечает за сбор и счет денег. Ведь для этого надо еще и грамотным быть, между прочим. И Мансур, как главный в доме Аббаса по части денег, наезжал сюда постоянно. Что не всем было приятно. Но понятно, что вечно оно так висеть не могло. Вы-то этого всего и не могли знать, и не надо вам было, но я хорошо понимал, что убийцы эти возникли неспроста. Ничего другого Абу Муслиму просто не оставалось — открыто ему было действовать рано, да и, повторю, трус он. И раб.

Тут я мог только согласиться — как бы грустно это ни было признавать.

— А дальше… дальше надо как можно быстрее оказаться в Куфе. Потому что там-то все и произойдет. И после этих трех-четырех дней, которые вы нам подарили, начнется гонка — чье войско быстрее доскачет до Куфы. А то, представляете, — приезжаем, а нас там ждет наш друг Абу Салама, который сообщает: пять тысяч воинов из Хорасана в городе, халифа мы уже назначили. Тут мы ведь огорчимся, правда?

И без дальнейших слов властитель Балха полез на верблюжий бок, а я как родного встретил Шабдиза, которого вел мне Юкук. И гонка началась.

От Мерва до Куфы, как сказали бы мои друзья из Поднебесной империи, три тысячи ли, а в каждом ли тысяча шагов. И проскакать, меняя коней, это расстояние можно было бы за пять дней, максимум, неделю. Но верблюды — не кони, а империя, разорванная на части и взбудораженная мятежом, — не лучшее место для прогулок военного отряда, который находится в сложных отношениях как с халифом, так и с восставшими против него.

Все началось с торжественной и угодной богу церемонии освобождения рабов, которую взял на себя лично Мансур. А затем, перемещаясь на коне туда-сюда перед строем в своей ненавистной броне, я сказал свое слово:

— Меня зовут Ястреб, и я трус. Потому что хочу остаться в живых. Того же хотят эти люди без оружия. А наша с вами задача — довезти их живыми до Куфы. И остаться целыми самим. А потом желающие поедут домой. Если кому-то нужна военная слава, пусть ищет ее в другом месте — вы ведь теперь свободны. А мы — армия трусов. Мы не пойдем ни в один бой, если этого не нужно для того, чтобы сберечь этих людей и выжить самим.

Поразительно, но единственное слово, которое из этой не очень обычной речи хорошо запомнили все, — это слово «Ястреб». О чем мне с уважением доложили мои бывшие чакиры, ставшие теперь хоть не эмирами, но все же десятниками. А от балхской брони и оружия новички за минувшую ночь так и не смогли прийти в себя.

Гонка началась — и мы тронулись на запад, на Нишапур, через пустыню, среди камней, меж которых вихрятся колонны пыли, каждая из которых в любой момент может оказаться ифритом или джинном.

А потом, миновав миражи горных озер, мы увидели в вышине благословенные снега гор, дающие прохладу. А на земле — стройные ряды чего-то похожего на муравейники: цепочки холмиков, которые сбегали вниз, по склону, к сжатым полям пшеницы, рядам тополей и ив. Ирригационные системы, оставшиеся от величайших из великих — Кира, Дария, Нуширвана.

Дальше были деревни, у ограды которых дети раскачивались на веревках, привязанных к толстым ветвям, но разбегались, увидев нас, отсвечивающих железом.

А мы ехали дальше, между коричневых складок земли, по долинам между гор Загроса, один склон которых мог быть бурым, другой нежно-желтым от дрока. У дороги к нам склоняли головы тяжелые горные цветы и подрагивали лепестки больших маков.

А над головой по громадному миру разливался нежный свет — между льдом и бирюзой. Ни в одной стране мира нет такого чуда, как вечное, прозрачное, сияющее небо Ирана.

Поворот на Нишапур через Тус наш отряд прошел без проблем — там мы были свои, мы ехали еще по территориям «мервского барса». Но все изменилось, когда мы тронулись строго на запад, на Дамган, пошли по тем местам, где все дороги вели в громадный Рей, окруженный невиданным множеством старых и новых крепостных стен.

Но этот город с его обширными складами, знаменитыми гончарными лавками, с несравненной библиотекой на берегу канала Сурхани в квартале Рудха, с лучшими в мире чело-кебабами, а также кувшинами и блюдами из серебра, был не для нас. Потому что сто бронированных воинов из Хорасана для здешних жителей означали авангард давно ожидавшегося наступления Абу Муслима. И если городская стража и думать не могла о том, чтобы нас даже окликнуть, то это не означало, что она не могла вызвать отряд из местного гарнизона, в тысячу-другую.

Я начал учиться у Юкука искусству выставлять охранение и отрабатывать с ним сигналы. А еще пошел в ближайшем городке к аптекарю и на свои деньги (чтобы не тратить время на споры с Мансуром) купил множество жидкостей, трав, масел, игл и ниток для лечения ран.

Я проводил все свое время с моими бывшими чакирами, а ныне — командирами десяток. И выяснил, что Нанивандак, умный, самостоятельный, отпрыск не худшей семьи в Хорезме, — несравненный мастер боевых охранений и рейдов, вся его десятка целиком перешла на эту важную в любой армии работу. Что Авлад, несмотря на военное имя, хотел бы — представьте — торговать шелком (и я пообещал ему кредит и поддержку). А Махиан когда-то был мельником и после войны хотел бы взять в аренду несколько мельниц и снабжать мукой целый пригород Бухары.

Но именно в Рее — точнее, на его дальней окраине, носившей имя Техран, — я понял, что дальше без отдыха двигаться нельзя. Можно было уговорить продержаться еще немного Бармака, который проявлял чудеса выносливости. Но от лошадей и верблюдов такого понимания ожидать не стоило. А некоторых из последних разумно было бы вообще поменять. Так мы заняли целиком техранский караван-сарай, выставили охранение по всем дорогам. И пока одни люди взялись за мену животных, другие — а именно, мы с Мансуром, — занялись долгожданным и прекрасным делом.

Мы пошли в баню, маленькую пригородную баню, причем нас там оставили вдвоем, обставив наш визит как дворцовую церемонию. Мансур, аккуратно сложив свою залатанную одежду, увенчав эту кипу черной ткани головной повязкой, перепоясал жилистые бедра ветхой тряпицей, взял другую под мышку и жестом пригласил меня войти первым, будто речь шла о его дворце.

Я вдохнул знакомый аромат чуть отдающей железом влаги в воздухе, улегся на теплый красноватый камень, обвел взглядом грифов на облупленном своде потолка — тех самых сказочных птиц, на которых летал великий полководец и великий убийца Искендер Двурогий. Загадал, упадет ли мне с потолка капля прямо на нос И проснулся, уже облитый липким потом, под расслабленное бормотание Мансура: «…в каждой деревне — по новому масджиду и по хорошей бане, кто-то же должен когда-нибудь заняться такими простыми вешами, не все же воевать друг с другом».

А потом он, пощупав мое разогретое плечо, также молча, жестом, пригласил меня на каменную скамью у стеночки. А сам отошел к другой стенке и аккуратно вылил на голову, с прилипшими к ней жидкими шафранными волосами, одну плошечку холодной воды.

Потом подумал и вылил еще одну.

Этот человек платит за содержание отряда в сто воинов здесь и еще за целый заговор там, на западе, подумал я. Он мог бы купить эту баню со всей ее водой и грифами.

И вот тут для Мансура пришел долгожданный момент благодарности за жизнь сына. Он вытирал меня мыльной тряпицей медленно, торжественно и тщательно, с предельным почтением разминал каждый мой сустав так, будто я был живым божеством.

Этот человек совсем не умеет говорить слово «спасибо», подумал я.

— Знаете что, Мансур, я тут подумал — маленький Мухаммед ведь даже не успел понять, что произошло, — как бы между делом заметил я, переворачиваясь лицом вверх. — Может быть, не надо ему ничего рассказывать? Зачем ему такой груз в его годы? Он еще, кто знает, будет править всей этой империей… Скажете когда-нибудь потом, если захотите.

Мансур чуть двинул щекой темного мокрого лица, посмотрел на меня и кивнул.

На этом церемония была закончена. И пришла моя очередь выполнять свою часть древнего, как Иран или Великая Степь, банного ритуала. Вот только не всякий, входящий в баню, знает то, что я успел изучить в мервской больнице, все эти десятки точек человеческого тела, которые могут снять его усталость.

Мансур кряхтел, стонал и урчал, а потом не выдержал и спросил:

— Так это правда, что вы каждый день изучали лекарское искусство?

— Кто же откажется стать учеником человека из Джунди-Шапура? — отвечал я.

— Что такое Джунди-Шапур? — последовал мгновенный вопрос, и я понял, что предстоит очередной длинный разговор.

Ночью я плыл над засыпающей землей, иногда касаясь ее носками сапог. И тогда тотчас передо мной вырастала тень несущегося по кругу коня, и Заргису в вихре легкой ткани взлетала из-за лошадиного бока снова и снова, невесомая, как тень.

На выезде из Техрана дорогу нам преградила стена всадников. И это могли быть только солдаты халифа.

Вперед выехал Юкук и долго мирно беседовал с предводителем отряда, пока я считал солдат: не меньше пятисот. Я наблюдал за Юкуком и почему-то ничуть не волновался.

— Я с ним когда-то служил в одном джунде, — объяснил он мне, возвращаясь.

И стена всадников расступилась.

Запах продымленной костром несвежей одежды. Заставляю Мансура заплатить за баню для солдат в ближайшей деревне. Проверяем оружие, подтягиваем ремни у небольших круглых щитов. Перевязь меча — я его из ножен так ни разу пока и не достал, — оказывается, натирает плечо до кровавых синяков.

Говорим с бывшими чакирами обо всем. Мухаммед, как выяснилось, очень хочет увидеть когда-нибудь Мекку и жадно расспрашивает меня, не в том ли направлении мы движемся. Я заверяю, что в целом туда и движемся и что Мекку он увидит. Муслим, также из перешедших в новую веру, слушает нас жадно и не отходит. А второй, кроме Муслима, из моих двух последних чакиров — Девгон — сейчас кажется мне очень похожим на брата Аспанака: такой же пухленький, с постоянно возникающей счастливой улыбкой. Он отлично управляется с громадным тюркским луком. И сами тюрки, коих оказалось немало среди бывших рабов, постепенно проникаются к нему уважением.

Перекресток в Хамадане мы долго огибали меж полей и деревень, с их садами и похожими на крепостные башни голубятнями. Потому что на самом перекрестке собиралась немаленькая армия халифа, ждавшая там чего-то.

— Ничего, скоро Нихаванд, а там уже всё, — сказал мне как-то Юкук.

Но он ошибался, и следующий вечер у костра оказался последним, который мы провели в мире и довольстве.

Посланные мною в город люди привезли известия — Абу Муслим сидит в Мерве, подавляя неожиданно вспыхнувший там бунт. Мало того, еще и в «ничьей» — не халифской, не абу-муслимовской — Бухаре появился какой-то бунтовщик по имени Шерик, и это тоже вроде как оказалось неприятной неожиданностью для мервского барса.

Я тонко улыбнулся в ответ на эти новости, мысленно сказав «спасибо» Ашкенду, а Бармак заметил эту улыбку и понимающе пошевелил седыми бровями.

Но это были не все новости. Потому что 20–30 тысяч всадников Абу Муслима двумя колонами все-таки двинулись на запад. Одна — прямо по нашим следам, вторая — южнее, на Исфахан, откуда открывалась дорога на Куфу. Той, южной колонной командовал Кахтаб ибн Шабиб, а навстречу ему двигался наместник Ирака Язид ибн Омар. А по нашим следам, по северному маршруту, шел Абу Айюн, и его отражать готовился сын халифа Марвана, Абдаллах.

Так мы оказались в самом сердце страны, взбудораженной приближавшейся войной.

Тем более драгоценным был тот, последний, мирный вечер у костра, после хорошей еды, когда все мы сидели кружочком, а Бармак воспитывал своего смуглого подопечного:

— Мухаммед, мы же с тобой были в той точке, где кончилась история владык Ирана?

— Несчастного Яздигерда убили в доме мельника на берегу Мургаба, в Мерве. Его погубила жадность последних из его придворных — он ведь вез корону и сокровища, — рапортовал мальчишка, и глаза его весело поблескивали в темноте. — Да, мы там были, наставник.

Мансур медленно кивал, довольный.

Но Бармак только начал урок. Продолжил он его вопросом о том, что дало миру Иранское царство («бога вместо идолов и кровавых жертв, правительство, восседавшее над разнообразием народов, живших в мире, философию, в которой были терпимость к людям и справедливость, и несравненное искусство», уверенно сообщил нам маленький Мухаммед).

А потом балхский владыка, зажмурившись, начал чертить пальцем в ночном воздухе наш маршрут и рассказывать мальчику, куда мы не заехали и чего лишились.

Севернее нашего пути, в самом его начале, остались Табаристан и Дайлам, а это — рис, хлопок, апельсины, сахар, тигры и леопарды. Южнее скоро останется Исфахан, с его знаменитыми дынными садами, чистым и мягким светом с неба, стенами с сотней башен. А еще южнее — ведь там, мальчик ты мой, Персеполис, с длинными, тонкими колоннами, похожими на копья, направленные в небо. И с громадными крылатыми быками из камня. Великая столица великой державы. Печальная руина.

Еще южнее — Шираз. А это лучшие в мире кипарисы и чинары — и все фрукты мира, а еще орехи, ах, какие орехи. Чуть дальше — и вот уже круглый город Файрузабад. А когда приедем в Куфу, оттуда недалеко до руин другой, последней столицы — это Мадаин, он же Ктесифон. Ах, Мухаммед, он ведь затмевал аль-Кунстантинию, город Константина: эти громадные арки, это величие дворцов! Но серебряного верблюда в полный рост мы там уже не увидим, и коня с изумрудными зубами тоже. Думай о судьбе этой державы, мой мальчик, — она ведь когда-то простиралась от земли чернокожих людей до империи Чин!

Тихо потрескивает костер. Во тьме слышится дыхание лошадей и позвякивание металла.

Знаешь ли, Мухаммед, к твоей чести ты не разу ни спросил меня, в чем смысл жизни. А я тогда дал бы тебе на этот хороший вопрос очень плохой ответ. Смысл его в том, чтобы объехать весь этот огромный и прекрасный мир с целью разобраться, что же с ним делать. А штука в том, что объехать его все равно невозможно и это только к счастью, ведь что с ним делать — все равно непонятно, зато пока катаешься, получаешь столько удовольствия!

Но мальчик, конечно, уже спит, а мы втроем вполголоса обсуждаем уникальную книгу, которую Бармак видел у человека, и сегодня живущего на развалинах Ктесифона. Книгу о двадцати семи царях царей, с двадцатью семью картинками — портретами властителей в день их смерти. И еще с главами о науках, истории, дворцах и лошадях. Мансур клянется богом, что заставит когда-нибудь ее переписать, а Бармак достает из складок одежды мятые папирусы.

— А вот это, это послушайте, друзья, — восторгается Бармак, тыкая пальцем в какую-то хорошо помятую страницу. — Ах, — какая прелесть. Вот: Валид страстно любил лошадей, и однажды, когда в забеге тысячи четырехлеток с головной лошади был сброшен ездок, халиф догнал ее на своем жеребце и на скаку прыгнул в ее седло… ах, не то… да, да, вот оно: одним из первых деяний Валида после того, как он стал халифом, было приглашение, посланное в Мекку певцу по имени Мабад. Музыканта проводили в огромный зал, с двумя бассейнами в середине — в одном была вода, а в другом — вино. За бассейнами музыкант увидел легкий прозрачный занавес поперек всего зала, и за этим занавесом скрывался халиф. Мабада попросили сесть у края бассейна и петь. И тот начал с песни о любви.

И так растрогала эта песня халифа, дружочек мой Маниах, что тот вскочил, отшвырнул в сторону занавес и, сорвав с себя надушенные одежды, прыгнул в бассейн с водой и жадно припал к ней. Рабы бегом понеслись за свежей одеждой, брызгая ее благовониями на ходу, а Валид снова уселся и попросил Мабада продолжать. Снова застонали струны, и тот запел:

И я призову облака весны

Излить их ледяные дожди,

Пока не увижу, как эти печальные камни

Покроются цветами.

«Принесите кошелек с пятнадцатью тысячами динаров!» — вскричал халиф, когда затихла песня. И когда ему подали тяжелый кошель, он пролил золотой дождь за пазуху певца. «Но спой эту песню еще раз, о принц, о прекрасный принц мой, — попросил Валид, — спой ее ради моего предка Абд Шамса!»

«Во имя Бога и еще одного предка моего, по имени Омейя, спой опять!» — вскричал он, когда наступила тишина. И опять, и опять трогал стонущие струны певец — пока властитель перечислял свою родню.

А потом, когда счет родственникам иссяк, халиф заплакал: а теперь — в последний раз. Ради меня. Меня и моей души!

И когда стихла песня, Валид сбежал со своего возвышения и, упав на колени перед Мабадом, начал покрывать поцелуями каждую часть его тела. Тут певец скрестил ноги, не желая, чтобы его целовали в интимные места. Нет, нет, и здесь тоже, и здесь, я должен, я должен, о прекрасный принц мой! — восклицал халиф. Наконец, со словами «о счастье, счастье!» он снова сорвал с себя одежду, бросил ее на плечи музыканту и стоял обнаженный, пока ему не принесли новую.

Тут он приказал принести еще тысячу динаров и отдать их Мабаду вместе с собственным мулом, со словами: «прыгай в мое седло и исчезай с глаз, потому что ты зажег во мне огонь жарче, чем тамарисковые угли!» Все. Уже спите, Мансур? Ах, Маниах, какая история — ведь она не может не быть правдивой до последней мелочи, такое просто не придумать. И ведь представить страшно, что запись потеряется, забудется, пропадет…

— А что там в конце концов произошло с этим необузданным властителем, напомните, Бармак, — мрачно поинтересовался я.

— Да известно что — голову его насадили на копье и принесли тому, кто стал после этого халифом Язидом, после чего в халифате уже покоя не было никому и никогда, вот и мы тут поэтому сидим, — вздыхал бывший повелитель Балха. — Но какая ошеломляющая сцена, ах, дружочек вы мой!

Засыпая, я думал: смотрит ли кто-то сейчас на нас с небес и кажется ли ему наш костер одинокой звездой на высоком черном небе?

А дальше, утром, все стало очень плохо. Потому что пришлось в этот день, и в следующий, прорываться сквозь вихрящуюся массу всадников, сквозь грохот, вопли и летящие кровавые ошметки.

И я впервые увидел знаменитый удар Юкука — замах мечом справа снизу к левому уху, и противник его, усмехаясь, поднимал свой меч, чтобы отразить удар. Но то был не совсем замах, потому что, делая его, Юкук кончиком меча чиркал противника снизу вверх, поперек лица, и тот поднимал обе руки туда, где только что было его лицо — выронив меч, не веря, что это именно с ним произошел такой ужас. А милосердный Юкук заканчивал к этому моменту движение меча влево и оттуда рубил уже окончательно. И пространство перед нами освобождалось.

— Вперед, вперед! — кричал Юкук, таща меня за собой — а я оборачивался, пытаясь увидеть, кого из моих людей еще можно спасти.

Многие оставались лежать, и многих из тех, кто удерживался в седле, я потом поил травами и зашивал; им было больно.

Еще день гонки и драк. Мои чакиры, хотя не без царапин и порезов, все целы — вот только Кеван получил сильный удар по голове. Я думал, что он мертв, — но когда я откатил с него светловолосого халифского воина неизвестно какого народа, оказалось, что Кеван дышит. А воин умер, прошептав на незнакомом мне языке:

— Деспоту Иесу Кристу…

Мы потеряли в этом бою больше двадцати человек, но к нам присоединился целый отряд, человек в пятьдесят, которым уже месяц не платили жалованье.

Привал; Юкук, который не боялся ничего и был победителем всех победителей, лишился зуба из-за козьей косточки. Никогда не забуду его лицо — рассеянное, удивленное, скорбное: «уже?». Потому что зубы вернуть невозможно. Это навсегда, и впереди время, когда можно забыть даже о самом мягком мясе. Так начинает кончаться жизнь.

А потом дорогу нам преградила настоящая армия, с грохотом шедшая навстречу хорасанской колонне Кахтаба. В итоге мой отряд оказался как раз между двумя армиями. И мы пошли сквозь строй стоявшей на дороге пехоты (чьей? мы не знали), отказавшейся пропустить нас. Под Бармаком пал верблюд, и мы тащили несчастного старика в конское седло, а ноги его перебирали по земле.

А потом была еще одна бессмысленная драка с отрядом, солдаты которого сами не знали, на чьей они стороне, потому что этого не знали их командиры. И когда мы перестали убивать друг друга, наша колонна увеличилась еще на две сотни всадников, оставив за собой длинный и кровавый след.

Бармак на привалах перестал есть, губы его стали синими, но я заставил его хотя бы пить и долго старался своими пальдами вдохнуть жизнь в это уставшее тело.

Дальше был плавный спуск к теснине между горами, и когда мы ее проехали, Мансур удовлетворенно сказал: ну, все.

И мы тронулись шагом.

А когда стало ясно, что неряшливые кучки домов среди мусора и чахлой зелени вот-вот перерастут в такой же неряшливый город, я выстроил мое воинство в относительно стройные ряды, приказал тем, у кого была цела балхская броня, надеть ее — несмотря на адскую жару, — и выдвинуться вперед, прямо перед верблюдами Мансура и Бармака.

Тут- то нас и встретил исполненный достоинства Абу Салама на муле, с двумя настороженными сопровождающими.

— Миленький вы мой дружочек Абу Салама, — сказал я ему сладким голосом Бармака, — вот мы и снова вместе. Я тут все переживал, найдется ли в Куфе местечко для моего воинства, так же как вода, еда и многое другое. Все-таки семьсот человек — не шутка. Зато теперь можно будет сделать все, что планировалось, ведь так?

И Абу Салама, расширившимися глазами оглядывавший моих воинов, металлическими силуэтами выплывавших из пыли, возражать не стал.

Как приветствовал его сам оживший Бармак, не говоря уж о Мансуре, не знаю, — я проехал в голову отряда, вглядываясь в мириады домиков на равнине и мечтая, как всякий настоящий солдат, о бане и многом другом столь же простом и нужном, а после всего этого — о долгом отдыхе.

Но этим же вечером я узнал, что какая-то колонна всадников двинулась из нашего лагеря в центр города, к дворцу губернатора. Во главе ее ехал… нет, не Абу Джафар по прозвищу Мансур, а его брат и брат несчастного Ибрахима — самый младший из трех, Абу Аббас. Пронесся слух, что сейчас он разместился во дворце, а назавтра состоится что-то значительное.

И вот пришел этот день, пятница, — и я сижу в седле во главе металлической ленты из самаркандцев, возвышаясь над морем человеческих голов вокруг красноватых высоких стен главного масджида. А народ все вливается и вливается в ворота, заполняя обширный двор.

Там, невидимый мне, на возвышение поднялся брат Мансура, провозгласил конец эры терпения к тиранам и объявил, что дом Аббаса — инструмент божьего мщения.

Поэтому будьте готовы, сказал он. Я — тот, кто проливает. Несметные богатства пролью я на вас, но могу пролить и вашу кровь. Выбирайте!

И тут брат Мансура закашлялся и кашлял посреди замолкшего сочувственно народа до тех пор, пока дядя его, Давуд, стоявший на ступеньку ниже, не взял на себя бремя этой речи. И не выкрикнул на весь храм:

«Нет в мире другого повелителя правоверных, чем тот, что стоит сейчас рядом со мной».

Тогда бесконечная цепочка жителей Куфы потянулась к кашляющему человеку, чтобы каждый мог взять на мгновение его руку и этим положить к его ногам дар своей верности.

А я не видел этого зрелища, погибая в седле от жары. И только потом, вечером, то один, то другой из моих воинов передавали мне все новые подробности великого события. Например, то, что нового повелителя правоверных сразу же прозвали ас-Саффахом — Проливающим.

Так в несчастном нашем мире появился еще один халиф — и сколько же их всего теперь получалось? Я не знал и не хотел знать.

Хотел я другого — спать неделю или две, а потом тихо, незаметно для всех скрыться из города, взяв с собой трех-четырех человек. Хотя хорошо знал, что ничего подобного не сделаю.

И все же я обдумывал именно это — как бы набраться сил и сбежать, — как раз в тот момент, когда ко мне ворвались гонцы от Мансура с сообщением: мой отряд, который числом будет в тысячу самаркандцев и хорасанцев, выступает послезавтра. Неизвестный мне пока что человек из дома Аббаса — еще один дядя Мансура, Абдаллах, — уже командует погрузкой осадных машин. Мы идем вверх по Тигру, навстречу движущейся на юг армии Марвана («настоящего халифа?» — чуть было не спросил я). А с востока ему наперерез пошла хорасанская армия Абу Айюна. Он уже потрепал сына Марвана, но халиф с армией идет почему-то бить не его, а нас. Главная штука тут в том, чтобы не дать Абу Айюну, эмиру Абу Муслима, одному присвоить себе победу.

«Какую победу?» — подумал я тогда.

И все, что у меня осталось после этого в памяти от нелепого города по имени Куфа, был голос в ночи.

Недвижно я лежал без сна в отведенной мне с почетом комнатке над базаром, у самого углового балкончика, с которого кричал на закате и восходе муэдзин. Ночь была черна абсолютно, и в этой черноте то ли из-за стены сырого кирпича, то ли откуда-то снизу женский голос выдохнул со счастливым стоном:

— Я хабиби Фадль. О, мой сладкий Фадль.

И снова над Куфой повисла полная далеких шагов, смеха и еле слышных разговоров тишина.

Глава 18

СТЕНА КОПИЙ

С самого начала я с легкой брезгливостью опытного военачальника ощущал, что это очень странный поход, что бородатый и пузатый Абдаллах плохо подходит на роль каида целой армии, что он может командовать разве что сотней и не будь он уважаемым членом дома Аббаса, не видать бы ему даже эмирского шатра.

Выход армии из Куфы был полным хаосом и позором. Мои самаркандцы на общем фоне смотрелись просто великолепно. «Армия трусов» держалась вместе, на бережно сохраненную почти всеми и каждым из нас броню и вооружение сбегались посмотреть все бродяги Куфы, записывавшиеся сначала в один диван, потом в другой и только после этого начинавшие размышлять — а как там насчет вооружения, как бы добавить к собственному мечу в заплечной портупее кольчугу, ту, которая без рукавов и длиной до пояса, а то еще и иранские штаны из железа? Или, если не сохранил от отца и деда кольчатого сокровища, то как добыть хотя бы куртку из нескольких сшитых вместе слоев кожи — ведь поход, вроде бы, предстоял на холодный север? И только ничего не стоившие небольшие круглые щиты, обитые кожей, казалось, были у всех.

Как можно было в этой толпе выделить харбию — пехоту, с ее копьями, мечами и щитами, и рамию — отряды лучников, и еще фурсан — кавалерию с длинными копьями и боевыми топорами, мне было неясно.

Потом был хаос с погрузкой на лодки катапульт и таранов, и особых тяжелых, обмотанных промасленными тряпками стрел, которые поджигались перед тем, как пустить их через стены. Это при том что никто не собирал нас, командиров, вместе и не рассказывал, какие крепости мы собираемся брать, не Харран же. Далее оказалось, что лодки с грозным грузом ушли вверх по реке, но куда именно — неясно. Мы остались со своими боевыми верблюдами и конями, но без осадных орудий и без массы прочих полезных вещей.

А еще оказалось, что никто не знает, куда мы, собственно, идем и куда движется Марван — на нас или на надвигавшуюся с востока хорасанскую армию во главе с Абу Айюном. Особо интересным был вопрос, что произойдет с нами, встреться мы с Абу Айюном — будем ли мы обниматься с его солдатами или начнем бой.

Я был полон негодования уже через две недели медленного продвижения этого плохо вооруженного стада на север вдоль Тигра. А еще я всеми силами старался скрыть свои чувства от Юкука, который, конечно, ощущал то же самое.

Однажды после долгого и явно бессмысленного дневного перехода, когда коней расседлали, еда уже была готова, — а где противник и что нам с ним делать, оставалось по-прежнему неясным, — мы посмотрели с Юкуком друг на друга и одновременно засмеялись.

В знак искреннего уважения он переложил из своей миски в мою несколько особо мягких, длинных, разваренных волокон какого-то мяса — кажется, в этих местах ели в основном буйволов.

Я смеялся потому, что теперь хорошо понимал, что думал Юкук, когда увидел меня, впервые в жизни командовавшего десятью чакирами, включая его самого.

А он смеялся потому, что прочитал эти мои мысли. Прочитал, наверное, когда я передавал своей тысяче очередной приказ Абдаллаха. Приказ состоял в том, чтобы наутро пройти вдоль берега реки Заб на восток еще сколько придется, найти самим себе еду для ужина и стать лагерем так, чтобы различать лица солдат из других отрядов.

С тем же успехом Абдаллах мог бы сказать: мы просто гуляем с армией вдоль речки, что делать дальше — не знаем, так что вы уж развлекитесь как-нибудь сами.

— Юкук, ты бывал в этих местах? — спросил я.

— И в этих тоже, — отвечал он (похоже, он бывал везде). — К северу от реки — путь на Харран, столицу Марвана. И там же вся его армия. Так что мы стараемся, не нарываясь на драку, держать какие-то его отряды по ту сторону реки, якобы грозя перейти реку и ударить. А поскольку Марван хорошо знает, что нас тут всего-то тысяч двенадцать, то ему с его ста пятьюдесятью тысячами мы не очень интересны. И Марвану хватит половины его армии, чтобы пойти навстречу хорасанцу Абу Айюну, который пугает его с востока. Но очень осторожно пугает, потому что у Абу Айюна — тысяч двадцать, не больше.

— Это как если бы хорошо вооруженный здоровенный воин стоял бы перед двумя рыночными задиралами, — заметил я. — Один справа, другой слева. Оба делают угрожающие движения и скачут туда-сюда. Он же просто стоит и ждет, поскольку понимает, что легко справится и с обоими одновременно. А уж побить их поодиночке и вообще несложно. Просто лень.

— Не совсем так, хозяин, — как всегда, с армейской растяжкой слов проговорил Юкук. — Наши два задиралы — необычные. Обоим очень хочется ударить первому и отскочить. Чтобы даже кусочка славы не доставалось другому. А это уже последнее дело… Кто с кем воюет, хозяин? Похоже, что все трое друг с другом. Вы на ваших военных советах хоть раз слышали, что надо послать гонца к Абу Айюну, чтобы он ударил Марвана там-то, с тем, что мы отвлечем его с юга? Вообще, какие-то гонцы между Абдаллахом и Абу Айюном скачут?

— Да ничего подобного, — признался я. — Ты бы видел, как Абдаллах грыз целый кулак, когда узнал, что хорасанец победил отряд под командой сына самого Марвана. На этих советах ясно только одно: что Абдаллах смертельно боится, что победа достанется хорасанцам. А какая там победа, если мы с Абу Айюном и вдвоем слабее противника? Вот мы и гуляем по этим равнинам без всякого смысла. Боевые охранения — дрянь, сигналы — все равно что никаких, в общем того и жди, что встретим какой-нибудь крупный отряд Марвана и, побитые, отойдем. Ты говоришь, что здесь бывал? Вот ты и поведешь отряд, когда будем бежать. Ты хоть знаешь, куда бежать. Другое дело — что от отряда останется. Кстати, Юкук, у Евмана в сотне двое больных. Пойду, посмотрю. Одно хорошо — нежарко.

— Да уж, — признал он, заворачиваясь в попону. — Тут зимой еще и снег бывает.

Мы разошлись, согрев друг другу армейские души.

Следующий день оказался совсем иным. Скакали всадники, поднимая комья мерзлой земли; Абдаллах выставил, наконец, охранение. Потом, к вечеру, мимо наших рядов повезли раненых, бессильно обнимавших лошадиные шеи. Большая часть наших отрядов при этом не трогалась с места и занималась неизвестно чем.

Я, устав от ожидания, разослал нескольких человек, которые к вечеру принесли новости: ночью Абдаллах отправил зачем-то пять сотен кавалеристов на тот берег, они встретились с отрядом кавалерии Марвана и были сильно биты. Шепотом передавали, что с нашей стороны уцелели немногие.

Абдаллах, похоже, доигрался. Сейчас он прикажет собирать колья и шатры и передвигаться подальше на юг, чтобы подставить под удар Марвана армию Абу Айюна. И играм такого рода не будет конца.

Я понял, что если сам, без приказа, не вышлю дозоры, то так и буду сидеть и ждать неизвестно чего, пока не покажется какой-нибудь отряд Марвана и не побьет нас без особого труда, сколько бы нас ни было.

Но сбыться этим дерзким планам была не судьба — меня позвали к Абдаллаху. Я, помнится, с раздражением вышагивал к его шатру, размышляя о том, что каиды, случается, просто мешают своим командирам заниматься их прямым делом.

Подходя к шатру, мирно светившемуся изнутри телесно-розоватым светом, как фонарик из Поднебесной империи, я услышал много возбужденных голосов. Далее — лишь один голос, слова я не разобрал. А потом повисла странная, очень странная пауза.

— Да где же мы их всех будем хоронить?! — прервал эту паузу надтреснутый голос Абдаллаха, а ответом ему была попросту буря веселья, радостное «гра-ха-ха» десятка глоток.

Так ничего и не понимая, я шагнул, согнувшись, в пахнущий чесноком, луком и несвежими ароматическими маслами шатер.

Веселье здесь было каким-то нездоровым, все были странно взвинчены, а больше всех сам Абдаллах; борода его задиристо торчала вперед, и меня он встретил как-то уж совсем весело:

— Сейчас ты у меня надолго запомнишь, как опаздывать! Так, за дело. Омар, мне будет нужен отряд из твоих, парни поздоровее, на тяжелых лошадях. У них должны быть крючья, длинные копья, топоры. Пусть стоят сзади боевых линий, ждут сигнала. Да пусть затмит милосердный Господь разум нашего лысого врага, пусть сделает этот бывший халиф хоть одну глупость, — а речку Господь уже положил к нашим ногам. И солнышко повесил в небе там, где надо.

По- прежнему ничего не понимая, я опустился на ковер. Абдаллах продолжал:

— Как ты уже слышал, Омар, ты сам будешь на правом фланге. Где тебе совершенно не нужно будет все это твое воинство, часть которого и команд-то твоих не понимает. Поэтому самаркандцев, бухарцев и тюрок ты отдашь вот этому, который опаздывает. А Маниах? Принимай под свою команду новую конницу. Ты с ней станешь на левом фланге, там хоть есть где лошадкам побегать. Итого, значит, у тебя будет…

Тут его отвлекли чьи-то пламенные речи на языке народа арабийя, которые я разобрать не мог, хотя похоже было, что ему предлагали прямо сейчас, ночью, переправиться через реку и ударить. И только потом, обернувшись ко мне, полководец закончил:

— В общем, их три тысячи у тебя будет, и неплохо вооруженных. Только попробуй с ними опозориться, эмир. Вот так оно — опаздывать.

И шатер снова затрясся от безудержного «ха-ха-ха, хи-хи-хи».

Три тысячи. Я — эмир. Мне показалось, что я сплю.

— А я сяду в сердце войска, — с неудовольствием пророкотал Абдаллах. — Потому что в сердце наш Ишак и ударит. Он всегда так делает.

Ишак? Я не ослышался? Абдаллах доигрался до того, что встретился с авангардом самого Марвана — и не вьючит коней, не снимает лагерь среди ночи?

— Ударит в самое сердце, а мы — мы выстроим стену копий. Шахруд, вот ты ее и будешь строить, поэтому слушай внимательно. Вы опустите глаза, станете на колени и встретите врага остриями копий. Будьте полем черных камней, до самого подхода врага. Потом древки копий в землю, острием к врагу, а после первого удара вставайте, и наступать шаг за шагом. Так, теперь Маниах: ты будешь среди чистого поля, поэтому сам там смотри, что делать, — главное, чтобы нас с твоего фланга не обошли, пока мы стену копий держим. Это твоя задача, и не более того. А ты, Омар, жди команды с этим вот отрядом, который будет с крючьями и топорами, и когда я махну рукой… Ну, ты уже все знаешь.

А потом все мы — и я в том числе — упали лицами в пыльный ковер и вознесли молитву.

Должен признаться, что, даже выйдя из шатра Абдаллаха, я не до конца понимал всего, что произошло и что нас ждало. Пока в дрожащий малиновый купол света у наших костров не шагнула будто высеченная из серого камня фигура Юкука.

— Хозяин, это правда, что на том берегу их оказалось сто двадцать тысяч, во главе с самим Марваном?

Тут мне стало не очень хорошо. Это, значит, был никакой не авангард.

— Об этом ведь только что на совете говорили, вы же там были, — настаивал Юкук.

— А… да, «где же мы их всех будем хоронить», — озарило меня.

Но Юкук понял меня по-своему, и, кажется, во взгляде его появилось уважение.

А из тьмы уже выныривали среди искр костра бесформенные фигуры всадников — командиры все новых подходивших ко мне отрядов с правого фланга.

— Юкук, мы — левый фланг, и нас теперь три тысячи, — не без злорадства сказал я ему.

Он как будто сразу стал еще выше ростом.

Расставить ряды, напоить новоприбывших, их коней, пересчитать всех заново, потрогать каждого за плечо целящей рукой Ястреба… вот как проводил я время этой ночи, когда гремящие железом люди метались от одного огненного, искрящего среди черноты купола света к другому, в отчаянии от творящегося хаоса, который мучительно медленно превращался в порядок. Я отдавал все новые приказы, вглядывался в белые от жара угли и думал: почему же я никак не прилягу или хотя бы не уйду, один, от этого хаоса в черноту и холод ночи, где можно увидеть сразу все звезды над головой?

И сказать им: бог черного и бог голубого неба, милостивый и милосердный, грозный и непобедимый, — кто бы ты ни был: что зрят оттуда твои ясные глаза, видишь ли ты жалкое созвездие наших костров, эту россыпь ничтожных светлячков среди безбрежного мрака? Три тысячи воинов Согда, три тысячи живых тел — теплых, беззащитных даже под серым железом, которых вот-вот начнут искать жадные жала заостренных кусков металла? Есть ли тебе дело до нас, песчинок в бесконечном времени, слепых мышат на бескрайней равнине?

И если ты не можешь спасти наши жизни сегодня, то неужели ты не можешь сделать так, чтобы это была самая последняя битва на все времена?

Я, кажется, все-таки заснул — стоя, а когда проснулся, то уже некуда было спрятаться от беспощадной серости неба, от темных грязных столбов дыма, которые теперь поднимались к этому небу там, где раньше были сияющие и согревавшие огненные полусферы.

Жадно жуя кусок лепешки и размышляя, успею ли залить во флягу свежее вино, я выехал с Юкуком туда, где над невидимой рекой чуть горбился и начинал подсвечиваться розовым речной туман. На севере, как горный хребет, слоились сизые облака, постепенно окрашивавшиеся в лиловое.

— Солнце будет им в лицо — очень хорошо, — бесстрастно сказал он, покашливая. — А вот посмотрите: редкое зрелище. Я такого точно никогда не видел.

Сначала мне показалось, что на холмы за рекой набросили огромную, во весь горизонт, кольчугу, которая медленно сползает к реке.

Потом я понял, что это не кольчуга.

Дальше я увидел, что в тумане над самим Большим Забом просматривается странная и тоже ползущая в нашу сторону чешуйчатая серая полоса, от одного берега до другого.

— А вот они уже и здесь, — со странным удовлетворением раскатился голос Юкука справа. — Посмотрите.

Я проследил за его рукой: на нашем берегу, как раз там, куда упиралась увиденная мной только что серая полоса в тумане, уже шевелились на земле темные квадраты с расплывчатыми краями. И никто не мешал этим квадратам делиться на части и постепенно распространяться по нашему берегу вширь.

— Они будут бить не только лицом к солнцу, но и снизу вверх, поднимаясь в гору от берега — а молодец все таки Абдаллах, — сказал Юкук, и в голосе его началось наконец, чувствоваться напряжение.

Вот и все, подумал я. Молодец Абдаллах или нет — он здорово просчитался: десять к одному, против нас — сто двадцать тысяч воинов в железной чешуе, на конях и верблюдах, под командой лучшего в этой части света полководца. Вот так кончаются игры между союзниками: катастрофа, верная смерть.

И что теперь? Повернуть коней? Повести три тысячи воинов через горы Ирана в кровавый хаос, в который уже точно впадет теперь наша родина? Да они проголодаются уже к полудню, и что тогда? Грабить встречные села? Нет, поздно, поздно, все бессмысленно.

Да ведь это уже было, вдруг вспомнил я. Но тогда, у Железных ворот, степные травы так сладко пахли, тогда я знал, что со мной, неопытным новичком, зажатым среди железных рядов тюркской конницы, ничего не может случиться — потому что смерть не для юноши из дома Маниаха. Я выехал сюда за победой — а вот и она, вот мы и побеждаем, и как могло быть иначе?

А в это время где-то вдали, на краю совсем другой равнины, по которой ехал мирный караван, на горизонте ее возникало уже маленькое облачко пыли. И женский голос, который я давно уже забыл, шептал: не бойтесь, малыши, с нами ничего не может случиться, они проскачут мимо.

И в ушах у меня зазвучало всполошенное ржание коней…

Железная перчатка легла на мою руку:

— Я прикажу бить в гонг? — сказал Юкук.

— Нет, сначала туг с ястребом сюда, — покачал я головой.

Шипение гонга понеслось над рядами моей конницы. Сначала я, осененный черной птицей на знамени, подъехал к тюрку Карзананджу. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Потом он перевел взгляд на ястреба и, наконец, кивнул мне.

— У тебя больше тысячи всадников, — сказал я ему. — Ты эмир. Стоять будешь вот здесь, с фланга, и чуть сзади моих согдийцев. Не дай никому ударить Абдаллаху в спину. Действуй сам, без команды. Врежь так, чтобы запомнили навсегда.

Он кивнул и начал движением руки перестраивать свой отряд.

Новоприбывших согдийцев я выстроил второй линией за спинами моей проверенной тысячи. Я медленно ехал вдоль рядов конницы, всматриваясь в лица. Потом перевел взгляд в центр всей армии — в сердце, как говорил Абдаллах.

Сзади плотного черного прямоугольника этого «сердца» отчетливо различались два пеших человечка, которые несли что-то вроде бревна. Вот они уложили эту штуку на бурую землю и начали раскатывать ее. «Что ж тут даже колючка не растет — ведь берег реки», — подумалось мне.

Потом человечки начали бросать на получившийся квадрат подушки. К этому сооружению враскачку уже подходил сам Абдаллах — я отчетливо видел агрессивно торчащую вперед бороду. Вот он потоптался по ковру и неуклюже уселся на него, опер голову на руки — и замер, глядя в спины своим воинам.

Я перевел взгляд левее, поверх голов воинов Абдаллаха. Отряд за отрядом армии Марвана медленно переходили реку — теперь я уже видел, что идут воины, ведя в поводу лошадей, по шаткому мосту, состоящему из множества связанных бок о бок лодок. На нашей стороне всадники снова оказывались в седлах и расходились влево-вправо от переправы. Весь наш берег уже был покрыт их конными массами, а Абдаллах так и сидел одиноко на своем ковре.

Я объехал строй спереди и медленно двинулся вдоль него, вглядываясь в лица своих солдат. Мне нечем было утешить их. И я просто смотрел им в глаза, будто говоря молча: я тоже здесь, я там, где и вы.

А дальше оставалось лишь сойти с седел и ждать — ждать, пока Абдаллах позволит переправиться всему этому бесконечному воинству, которое постепенно выстраивалось в более стройные квадраты вдоль нашего берега. А там, за рекой, холмы все шевелились, поблескивая искрами отточенного металла.

И вот серые квадраты на нашем берегу тронулись вперед — сначала тихо, а далее, в центре, все быстрее. И я понял, что зря надеялся на чудо, зря оборачивался и мысленно прокладывал дорогу к бегству. Оставалось только сделать рукой движение снизу вверх — в седла.

Но подниматься на коней, как оказалось, было еще рано. Потому что те серые металлические квадраты, что были перед нашим строем, замерли — и лишь справа от меня, в центре, грязный вал летел по темной земле вперед, мгновенно поедая ее. На гребне этого вала бешено искрились проблески металла.

Первый и второй ряд нашего центра стали похожи на упрямо выставленную вперед бородку — он ощетинился копьями. И когда земля начала качаться даже у нас под ногами, конный вал армии халифа врезался в стену копий.

Сначала не было видно ничего — слышались только ни с чем не сравнимые глухой стон и рев. И еще какое-то время прошло, — а все оставалось по-прежнему, как будто волна уперлась в скалу и забыла отбежать обратно.

И тут я понял, что неподвижность эта и есть самое невероятное из всего.

Стена копий держалась.

А над ней висела туча летевших с нашей стороны стрел. И больше никакого движения на поле не было.

Потом конница Марвана начала откатываться назад, ее отряды стали заново выстраиваться в ровные квадраты — и снова в нашу сторону потек по несчастной земле вал, ощетиненный металлом.

Я перевел взгляд за реку: нет, надежды все равно не было никакой. На том берегу оставались и ползли в нашу сторону еще сотни серых квадратов, и заминка первого удара не значила ровным счетом ничего.

И снова отхлынул клубящийся вал от «сердца» армии Абдаллаха.

— Посмотрите, посмотрите, хозяин, — вот туда, через реку. Вот и видно, что это не армия Дамаска, а гораздо хуже, — донесся до моих ушей надсадный голос Юкука. И я понял что все это время над полем висел сплошной глухой рев, просто я его уже не слышал.

Я перевел взгляд за реку и, следуя за рукой Юкука, увидел странные вещи. Один квадрат воинов прекратил движение, потом двинулся вбок и смял другой такой же квадрат. Целых два холма замерли в неподвижности. И еще — одна длинная, толстая, закованная в металл змея двигалась среди этих живых холмов в обратную сторону от переправы, создавая на своем пути хаос.

— Дрянь дела у Марвана, — прокричал Юкук — Его-не-слу-ша-ют-ся!

Впрочем, поток воинов все так же тек по лодочному мосту, и тех, кто уже стоял на нашем берегу, было чуть не вдвое больше, чем нас.

И тут далеко справа я увидел какое-то движение — практически в тылу у переправившихся на наш берег отрядов, вдоль самой кромки реки, поднималась пыль, к переправе неумолимо приближалась какая-то масса людей, не очень большая. У самой переправы закипела свалка. Прошло некоторое время, и я не поверил своим глазам: на том берегу воины Марвана — такой же небольшой отряд — отбиваясь от товарищей, делали что-то с мостом.

Что произошло, я тогда так и не понял, узнав правду из солдатских рассказов гораздо позже. А было так: пока рейд-группа рубила канаты, соединявшие мост с нашим берегом, отряд халифских паникеров за рекой зачем-то делал с мостом то же самое с той стороны. Испугались прорыва конницы Абдаллаха на поле, забитом неподвижно стоящими войсками? Кто знает.

Мягко, без звука, перекинутая через реку дорога из солдат и коней чуть отклонилась, она указывала уже не прямо мне в грудь, а куда-то на левое плечо. А потом вся эта железная полоса косо двинулась влево по течению.

С нее в воду падали люди. Я к этому времени уже хорошо знал, что происходит с солдатом в полном вооружении, падающим в воду, как он пытается развязать намокшие кожаные шнурки от тяжелой брони. И я отвернулся.

Солнце вдруг выглянуло из-за облаков — когда оно успело подняться так высоко, ведь вроде бы только что был рассвет? — подумалось мне.

И мир стал другим, четким, красочным.

Поле боя по нашу сторону реки изменилось. Маленькая фигурка Абдаллаха все так же неподвижно сидела столбиком на своем ковре, но «сердце» его армии начало выгибаться дугой вперед. Волна пеших солдат с натугой переваливала через какие-то странные холмы, выросшие перед прежней стеной копий — и я вдруг с ужасом представил, как эти холмы дергаются и кричат под солдатскими ногами, как скользят ноги в крови.

Изменилось что-то и у отрезанной от дальнего берега армии Марвана на нашей стороне. Она заново выстраивала ряды. Вот она снова начала двигаться вперед — вся разом. И у той конницы, которая до сего момента неподвижно стояла прямо перед моим согдийским отрядом, под ногами как будто вскипела земля.

Я, не поворачиваясь, сделал несколько раз жест рукой, как будто взвешивал на ней большую тяжесть. Но мои согдийцы и так поднимались в седла.

Крыло армии Марвана, однако, пошло не на меня. Оно двинулось наискосок, правее — туда, где наш центр вспучился вперед, превратив общий строй армии в полумесяц. Вот наше «сердце» продвинулось на моих глазах еще вперед, окончательно оторвавшись от моего левого фланга. В раздвигавшийся стык между этим флангом и центром и был направлен удар конного клина.

Я различал уже лица воинов, густой лавой двигавшихся слева направо, — темные большие глаза, черные усы, короткие бородки: незнакомый, странный народ. Это — мои враги? Это они разве четыре десятилетия убивали мой Согд, везли оттуда тысячи вьюков денег и товаров, гнали толпы рабов? А если не они, то пусть скачут вдоль моего строя как можно дальше.

И тут в голове тревожно забилась мысль: ты думал, что наблюдаешь за рыночным спектаклем? Так вот, это удовольствие для тебя закончено. И начинается что-то другое.

С грохотом шла конная лава вдоль моих рядов. Я сидел в седле и не шевелился.

Потом медленно обернулся.

Сотни глаз были устремлены на меня, и ближе всех серые скорбные глаза Юкука. Бежать было некуда.

Я медленно поднял руку вверх.

И проговорил одними губами:

— Атаковать.

Но это слово услышали все, железной стеной стоявшие сзади меня.

Моя рука опустилась. Я повернулся лицом к коннице Марвана и, так и не вытащив из ножен бесполезный меч, медленно двинул коня вперед. «Это происходит не со мной», — сказал кто-то в моей голове.

Дальше было несколько безумно длинных мгновений. Медленно поднималась и опускалась подо мной земля, в пыли мелькали бока лошадей и развевающиеся одежды самаркандцев.

Первым погиб Авлад — на полном скаку налетел и упал прямо на воина марванской конницы, сполз тяжелой грудой вниз по боку его коня. А дальше конные фигуры скрыли его от меня. Но я знал, что шелком он уже торговать не будет никогда.

И Нанивандак тоже упал с коня, чью шею он до этого долго и судорожно обнимал, зарываясь лицом в гриву.

И Мухаммед, с залитым кровью лицом, обрушился вниз, так никогда в жизни и не увидев Мекку.

А за ним Муслим, и еще Кеван, так и не научившийся работать мечом.

Потом… в бешено крутящейся вокруг меня толпе всадников больше не оказалось темноглазых иноземцев — только наши в круглых шлемах. Они устало собирались к знамени с ястребом, которое у меня за спиной держал совсем незнакомый мне всадник. В гонг бить было некому, да и не было нигде никакого гонга. Только невредимый Юкук с каменным лицом сидел в седле и молча смотрел на меня.

«Это победа? — хотел крикнуть я. — Мне не нужна такая победа. Верните мне моих друзей и братьев».

Но некому было отвечать.

Пыль оседала. Мы стояли совсем близко к берегу, поле вокруг нас было полным хаосом — всадники скорее бессмысленно носились туда и сюда, чем дрались с другом. Расплывчатая черная масса в центре нашего строя начала как будто подрастать вверх-«сердце» Абдаллаха поднималось в седла. Серые пятна людей Марвана перемещались по полю по большей части в стороны, вдоль реки.

Один такой отряд стоял совсем близко от меня.

Пытаясь проснуться от страшного сна, я потряс головой и махнул тем, кто был рядом: чуть повыше на холмик, чтобы под ястребом могли бы собраться все.

И тут меня как будто ударили сзади кулаком в затянутое кольчугой правое плечо. Я попытался раздраженно пожать этим плечом — и обнаружил, что не могу этого сделать, кто-то держит плечо, а заодно и руку.

«Солнце опять заходит за тучу — мир становится серым», — подумалось мне. Я опустил глаза, рассматривая блестящее, красноватого цвета острие, торчавшее у меня откуда-то из подмышки, и некоторое время вяло поразмышлял над тем, как бы смахнуть его левой рукой, если уж правая почему-то не слушается.

Сзади раздался крик — ко мне с вытянутой вперед пятерней, с открытым ртом несся Юкук. Потом над его плечами возникло оперение криво торчащей стрелы, и Юкук начал клониться лицом к конской шее.

«Вот и все», — подумал я.

Мир заполнился грохотом, в котором различались басовые шлепки тетив тюркских луков. Сплошная стена тюркской конницы сметала все на своем пути, рассеивая в стороны последних сопротивлявшихся.

Солнце погасло.

Глава 19

БАРИД

Муха противно щекотала мне нос; я попытался двинуть головой и отогнать ее, голова, однако, безвольно отклонилась влево.

И тогда вместо низко свисающей серой ткани шатра я увидел ряды недвижно лежавших или шевелившихся людей, и совсем рядом со мной — сидевшую, скрестив ноги, девушку с глупым лицом, которая в левой руке держала миску, в правой — кусочек хлеба. Она окунала его в миску и пыталась затем всунуть в рот какому-то неопрятному старику с ввалившимися щеками.

Без каких-либо чувств я узнал в этом старике Юкука.

И снова закрыл глаза.

Дальше помню тупую выворачивающую боль, уплывающую куда-то в небо голову, запах рвоты и крови, снова мухи, тучи мух. День за днем, неделя за неделей. Уже и боль прошла, но я почему-то был твердо уверен, что встать и сделать несколько шагов мне уже не удастся никогда.

Все изменилось, когда однажды между моей головой и серым небом шатра возник человек, державший двумя руками блюдо, на котором лежала горка гранатов с розовыми гранеными боками.

Гранаты, как сообщил мне лекарь, прислал брат халифа, сам Абу Джафар по прозвищу Мансур. Лекарю я искренне поверил, как только обнаружил, что гранаты были не самого лучшего качества, а два из них даже с подгнившим боком. Качество их, впрочем, было не самым важным, потому что начиная с этого дня лекарь появлялся у моего изголовья по крайней мере четырежды в день, сам приносил мне — а также и Юкуку, — все новые фрукты и еще, маленькими чашечками, вино и травяные настои. И я начал возвращаться к жизни, вот только радости это мне не доставило никакой.

Потому что в этот полевой госпиталь, где каждый день умирали все новые герои битвы при Забе, начали приходить новости.

Пока нас, раненных при Забе, укладывали рядами на подстилки, пока на поле битвы спешно закапывали умерших, — армия Абдаллаха, окутанная пыльным облаком, приближалась к Харрану, где заперся было Марван. Но, подсчитав остатки армии, повелитель правоверных бросился в Дамаск, — а Абдаллах тем временем без боя вошел в Харран, спокойно договорившись с наместником Абаном ибн Язидом и даже оставив его на должности.

Но надолго он там задерживаться не стал.

На Дамаск наступала уже не прежняя армия, к ветеранам Заба присоединялись все новые отряды, из Куфы и еще хорасанцы Абу Муслима. И когда нежным весенним утром, после нескольких дней осады, это воинство втянулось в проломы стен Дамаска, убийства и грабежи еле утихли на закате.

Так я понял, что и Зеленый дворец правителей трети мира, и кривые улочки, где как россыпь драгоценных камней сверкают красками засахаренные фрукты, мне в ближайшие годы лучше не видеть. Потому что запах крови уходит быстро, а вот память о нем старые камни хранят долго.

До сих пор не знаю и знать не хочу, правда ли, что победитель при Забе, собрав вскоре после этого на пир примирения целых восемьдесят принцев из дома Омейядов, — которых начали убивать как только все расселись на коврах, — потребовал накрыть еще содрогающиеся тела кожаными попонами, поставить сверху блюда, и тогда приступил к еде.

Это все, возможно, было и не совсем так. Но не выжил ни один из принцев, только Абд-ар-Рахман ал-Дахил, удачливый сын халифа Хишама, бежал с отрядом воинов туда, где на дальнем западе кончается земля, — в Кордобу, в страну Анадалус.

Остальных — и их родных — день за днем искали люди Абдаллаха. И нашли всех.

А когда живых больше не осталось, толпа начала раскапывать могилы повелителей правоверных в Киннасрине в Дамаске. Тело халифа Сулеймана вытащили из-под земли в Дабике, и только позвоночник, ребра и череп оставались от него. Их бросили в огонь.

Тело халифа Хишама выкопали в Рустафе. Оно осталось нетленным, исчез только кончик носа. Абдаллах сам нанес трупу восемьдесят ударов плетью, а потом сжег.

От Валида на дне могилы не осталось ничего, кроме горстки черного праха, который и сжечь-то было невозможно.

И только праведный Омар заслужил покой, только его кости не рубили, не жгли, не расшвыривали по улицам и пустырям.

А Абдаллах, уже эмир всей Сирии, из Дамаска направился к Фустату, в страну Миср, где стоят пирамиды, огромные, как горы. И когда нежаркое лето на берегах Заба уже кончилось, он настиг, все-таки настиг в Мисре последнего из Омейядов.

Убили Марвана по кличке Ишак в каком-то городке Бусир недалеко от Файюмского оазиса. Бой был недолог, после чего старика, пытавшегося спрятаться в храме поклонников пророка Исы, быстро обезглавили, а голову послали Проливающему — ас-Саффаху.

Пошли и за женами и дочерьми Марвана, уже успевшими спрятаться в храме. И тут на пороге убийцы столкнулись с одним из евнухов Марвана, с трудом удерживавшим в руках меч. Люди в черных одеждах заломили ему руки за спину и начали задавать вопросы.

«Марван потребовал, чтобы я отрубил головы всем его женам и дочерям, если его убьют, — отвечал раб. — Но пощадите меня; потому что если вы меня убьете, то клянусь богом, сгинет без следа наследство пророка!»

А ты бы поосторожнее говорил о таких вещах, предупредили его.

И раб повел их за пределы городка, туда, где начинались пески, и сказал: копайте здесь.

Так были найдены зарытые Марваном полосатый плащ пророка, перстень его и посох, на который пророк опирался, когда проповедовал.

Амир ибн Исмаил, убивший Марвана, послал реликвии Абдаллаху, а тот — Проливающему. О том же, где похоронено обезглавленное тело последнего из Омейядов, не знает никто.

Получил свое и Абу Салама. Радостный, возвращался он от ас-Саффаха, прижимая к груди дар нового повелителя — парадные одежды, от длинного плаща из черной ткани с золотой нитью и короткой куртки-кабы до высокой калансувы, дополненной тюрбаном.

Ему позволили умереть счастливым, потому что старые заслуги его были велики, поэтому за свои более поздние дела он всего лишь получил в переулке нож в спину. «Длинный и тонкий нож», как упомянул забытый мной ныне рассказчик, — а я только кивнул. Потому что Абу Салама хотя бы частично заслужил такую судьбу.

Когда вдобавок к этим пришли прочие новости, ни меня, ни всех остальных воинов Абдаллаха у берегов Заба больше не было — одни навсегда легли в землю, другие, медленно, поодиночке выбрались из этого грустного места. Это только теперь мне кажется, что вообще все известия о смертях и разрушениях настигли меня сразу, там и тогда, среди криков и хрипа десятков людей под провисающими пологами шатров.

Наверное, я просто знал, что будет дальше. Знал, что придет очередь и Абдаллаха.

Это будет уже потом, через четыре года, когда грудь несчастного ас-Саффаха перестанет разрываться от кашля и брат его займет, наконец, возвышение среди обшитых черным шелком подушек. И тронным именем своим примет то, которым его и так все давно уже называли.

Так придет к власти Мансур, величайший из халифов.

А Абдаллах… Толстый бородач, победивший при Забе лучшего полководца этой части мира, в те дни готовил целую армию хорасанцев для похода на город Константина. И еще армия сирийцев подходила к нему на помощь. Вот этому-то воинству и сказал веселый Абдаллах, что ведь и дядя только что скончавшегося халифа может унаследовать плащ, посох и перстень пророка. Вовсе не обязательно они должны доставаться тощему счетоводу с жидкой бородой, который тем временем и вообще совершал хадж и был, значит, далеко от Куфы.

И солдаты радостными криками приветствовали нового повелителя правоверных.

Но Абдаллах зря недооценивал своего племянника. Потому что тот совершал хадж вместе с единственным человеком, который не боялся Абдаллаха.

И звали того человека Абу Муслим.

Мало на этом свете людей, которые представляют, что чувствовал в те моменты хорасанский барс. Страх? Вину? Надежду, что теперь он искупит то, о чем знал только Мансур — и еще очень немногие?

Абу Муслим все-таки согласился на уговоры Мансура. И таким образом оставил Абдаллаха без армии, потому что армия эта была в основном хорасанской.

Так развалилось войско Абдаллаха, так ушли от него хорасанские солдаты обратно к своему любимцу.

Правда, оставались еще подходившие в лагерь сирийцы. И тут хорасанский барс сказал еще одно слово — что едет в Сирию, где будет теперь наместником.

Тут уже сирийцы побежали домой, потому что они не хотели, чтобы хорасанцы Абу Муслима разграбили их дома, пока они сидят и ждут неизвестно чего вокруг шатра загрустившего бородача.

И тому осталось лишь бежать к своему брату Сулейману в Басру, туда, где на юге кончалась земля. Бежать — и ждать конца.

Конец победителя при Забе оказался не таким уж жутким — всего-то быстрое удушение. Рабыню его, которая лежала с ним в эту ночь, удушили также. А потом их положили рядом и сплели им руки, потому что палачам Мансура было жаль их.

И дальше на два тела обрушили дом, чтобы гробницей их стали развалины.

А Абу Муслим уехал в Хорасан и зарекся выезжать из старой крепости Мерва.

И совсем уже потом, в далеком краю, где вместо улиц — реки и каналы, где увешанные лианами деревья толще домов, где за стеной дождя не видно даже деревьев за окном, предстояло мне узнать от иранских мореходов, что и Абу Муслим получил, наконец, свое.

Долго слал к нему курьеров повелитель правоверных, уверяя в своей дружбе. Долго — и бесполезно.

Но все же выманил его из крепости, и они встретились — в шатре халифа, в лагере возле Румийи, окруженные кольцом хорасанских воинов. Последнее не радовало Мансура, но трусом Мансур не был, а нож, почти дотянувшийся до груди смуглого мальчика, он все равно не забыл бы никогда.

Будь осторожен, сказал повелителю Абу Айюб аль-Мурьяни, секретарь Мансура: если ты коснешься хоть волоска на его голове, то тебе придется после этого убивать снова и снова.

И тогда в первый день их свидания Мансур обласкал своего полководца и отправил его помыться и отдохнуть. После чего долго ругал Абу Айюба за осторожность.

И позвал самых доверенных из своих гвардейцев. «Все ли ты сделаешь, что я прикажу?» — спросил Мансур лучшего из них. «Все», — отвечал тот. «Ты убьешь Абу Муслима?» — и офицер надолго замолчал, глядя в землю. «В чем дело, почему не отвечаешь?» — негромко сказал повелитель правоверных. И гвардеец, наконец, ответил тихим голосом, что да, он сделает и это.

Халиф тогда послал Абу Айюба в лагерь, к солдатам, разведать их настроения. Абу Муслим же, как оказалось, большую часть своего последнего утра навещал друга, Ису ибн Муса, родственника халифа. Иса решил затем помыться, прежде чем пойти к халифу. И Абу Муслим вошел в шатер один.

А дальнейшее… оно известно в основном из рассказа Мансура трясущемуся Абу Айюбу. Вплоть до того, что Абу Муслим ползал на ковре перед халифом и пытался поймать и поцеловать его руку. А Мансур все перечислял его грехи. И тут по хлопку ладоней халифа ворвались гвардейцы, обрушили на полководца град ударов, перерезали ему горло, завернули тело в ковер и оставили в углу палатки, поскольку неясно было, куда теперь это тело девать. Ведь кольцо хорасанцев вокруг палатки никуда не исчезло.

Тут пришел, наконец, чисто вымытый Иса и спросил: где же Абу Муслим? «Вон там завернут», — отвечал Мансур.

И Иса в ужасе пробормотал: «Мы пришли от Бога и вернемся к нему».

А потом, поворачиваясь к Мансуру: «Повелитель правоверных, это первый день твоего правления».

Но история на этом не кончилась. Солдатам лагеря сообщили, что полководец их, любезный друг Мансура, теперь будет жить у халифа в шатре. И гвардейцы начали добавлять к этому шатру новую секцию, понесли туда новые ковры. Вынесли старые, в том числе и один, скатанный в толстую трубку. Тело мервского барса тихо столкнули в Тигр, так что и могилы его нет нигде, как нет могилы Марвана, последнего из Омейядов.

На следующий же день Мансур послал великолепные подарки командирам Абу Муслима, и постепенно большая часть их поклонилась халифу. Но многие сказали: мы продали нашего хозяина за какие-то игрушки из серебра. И покинули лагерь.

«Его зовут Мансуром — то есть победителем, потому что он с раздражающим постоянством выигрывает в каких угодно играх», — снова прозвучал в моей голове голос старого Бармака.

Но конечно, все эти торжественные речи и долгие подробности были придуманы уже потом придворными поэтами, а в жизни все было как всегда — без звенящих поэзией слов, быстро, тупо, с криками, сопением и пыхтением, глухим хрустом ударов.

Так или иначе, сегодня мне кажется, что уже тогда, среди умирающих солдат на берегу Заба, я знал заранее все, что произойдет.

И еще я знал, что мне пора было выбираться отсюда и ехать домой.

Но прежде чем трогаться в путь, следовало поставить точку в одной истории.

— Юкук, — сказал я тихим летним вечером сидевшему рядом со мной, уже подстриженному и больше похожему на человека, моему спасителю и неизменному помощнику. С которым мы, уж не помню когда, перешли на «ты».

И он, что интересно, мгновенно все понял, хотя в голосе у меня, вроде бы, не звучало никаких эмоций. Он просто вздохнул — долгим, отрешенным вздохом.

— Я тут подумал, — продолжал я, — что сейчас наилучшее время, чтобы поговорить. Потому что прирезать друг друга у нас сил не хватит. Зато хватит их на то, чтобы — если мы так решим, — обоим просто встать и тронуться в путь в разные стороны, и забыть друг о друге. Ноги у нас еще подгибаются, но уже ходят. Правильно?

Последовала долгая пауза.

— Когда вы начали догадываться? — спросил он, наконец, голосом, который теперь уже навсегда остался сорванным и сиплым.

— Слоны, — коротко ответил я. — Ну, тот заброшенный загон для боевых слонов.

Юкук молчал.

— Это был чуть ли не единственный случай, когда ты на моих глазах проявил настоящие чувства, — пояснил я. — До того, да и после — в битвах, в драках — почти ничего: просто удивительно, человек из железа. А тут… даже не слоны, а тени умерших слонов, тени имперского величия и мощи… Я тогда подумал: что же это за человек, для которого эти тени так много значат? И вообще, что он за человек, что для него важно, а что не очень? И мысли пошли дальше, дальше…

Губы Юкука начали раздвигаться в улыбке, обтягивая почти беззубый рот. Он тихо покивал склоненной седой головой, продолжая молчать.

— А потом я всего-навсего написал в Самарканд, — добавил я. — Раньше, как ты помнишь, Юкуку оттуда передали привет, и я тогда успокоился. Но тут, после посещения слоновьего загона, я решил проверить все еще раз и задал в письме вопрос: как этот человек выглядит? И ответ был вполне ясным. Человек по имени «Сова» имел совсем другую внешность. Он был невысоким и толстеньким.

Стало тихо.

— Я — чиновник почтового ведомства, — наконец сказал тот, кого я знал под именем Юкук.

— Какого еще почтового ведомства? — удивился я. А потом до меня дошло. — Ах, ЭТА почта… Барид. Барид халифа Марвана. Вот теперь все понятно. У нас в семье, правда, это называют, наверное, не почтовым делом а шелкоторговлей… Тебе удалось уцелеть после того что устроил этот подонок Абу Муслим?

— Нет, — покачал он головой. — Там никто не уцелел Шесть тысяч человек по всему Хорасану. Обычные почтовые служащие. И такие, как я. Без разбору. Их родные и друзья. Он убил всех, на всякий случай, чтобы не ошибиться. А я был послан из Харрана, потом, чтобы собрать осколки. Приехал — и увидел, что собирать уже нечего. И еще кое-что увидел — что халифу потребуется очень большая армия, чтобы что-то сделать в Хорасане. Если вообще это еще возможно. Я мог бы сразу отправиться в обратный путь, — вздохнул он, — но подумал, что вот я вернусь в Харран. Получу задание — ехать обратно в Мерв, готовить поход халифа. Уж лучше останусь там сразу. Как посылать сообщения — найду, придумаю. И начал разбираться во всем. Послушал разговоры об этой интересной публике с кинжалами. Понял, что тут все не очень просто. А потом наткнулся на нечто иное. В Мерве, оказывается, работали какие-то другие люди. Но и их потихоньку уничтожали, или, по крайней мере, разбирали их сеть на отдельные звенья. Мне стало интересно. Это была ваша сеть. Был там человек по имени Юкук — он сделал глупость, решил согласиться на предложение Хашима. Долго тот Юкук не прожил — Хашим использовал людей недолго и после этого сразу уничтожал… Но что-то тот Юкук мне успел рассказать. Бедняга был готов на все, в том числе бежать в Харран, потому что путь в Самарканд, как он думал, был для него закрыт. Он рассказал кое-что о том, что произошло в Бухаре.

И я поехал в Бухару, чтобы разобраться и там — кто на кого работает, кто заблокировал всю связь вашего дома. И тут на дороге в Мерв я повстречался с неким человеком на ослике, за которым шли буквально по пятам уже знакомые мне личности. Я подумал, что этот человек мне нужен живым как можно дольше, чтобы посмотреть, что вокруг него происходит. Дальнейшее вам известно. А пока я, опять в Мерве, разбирался, становилось все яснее, что ехать обратно, в Харран, мне уже нет смысла. После битвы — тем более. Вот и все.

Никогда на моей памяти Юкук не произносил такие длинные речи.

Повеяло прохладой. Серые тени неуклюже, шаркая ногами, передвигались под провисавшими до пола пологами шатров, среди неподвижно лежавших или шевелившихся фигур. Ряды лежащих уходили во тьму, в которой начинали загораться маленькие огоньки. Кто-то в углу непослушными пальцами пытался извлечь трель из четырехструнного иранского ута. Эти звуки перекрыл глухой, надсадный, безнадежный кашель.

— Это еще далеко не все, Юкук, — прервал молчание я. — Жизнь продолжается. Что я должен к тебе чувствовать? Да ничего, кроме благодарности. Кем я был? Хорошим торговцем. Говорят даже, очень хорошим, — добавил я, не удержавшись. — И кем я стал, посмотри. Если бы не ты, ничего этого попросту бы не было.

— Никогда не видел человека, который учился так многому и так быстро, — неохотно сказал Юкук после небольшой паузы. И мне стало по-настоящему приятно.

— А сейчас обучение закончено, мне пора домой, — продолжил я. — А ты — что ж, ты — прославленный командир победившей армии. И все это знают, а барид… Достаточно мне шепнуть слово старому Бармаку, и он тебя будет ценить еще больше. Выбирай, Юкук: пенсию от нового халифа, командование не меньше чем тысячей в его войске, а то и — старая, знакомая работа на нового халифа. Или — ты выходишь отсюда и исчезаешь. Если у тебя где-то припрятаны деньги, есть домик, что ж… Минимум, что я могу для тебя сделать, — не мешать. Ты это заслужил, начиная с того первого удара мечом, среди раненых.

Далекий кашель затих, а ут зазвучал увереннее.

— И это не весь твой выбор, — продолжил я. — Еще есть дом Маниаха. И в Самарканде для тебя найдется дело. Один человек, которого ты знаешь, тебя рекомендует там самым серьезным образом. Более того — это человек тебе, здесь и сейчас, очень и очень советует именно так и сделать. В Самарканде никто не поставит тебе в вину, что ты был не последним человеком в бариде. Наоборот.

Юкук с совершенно неподвижным лицом уставил на меня свои серые глаза. С ним что-то явно происходило. И я понял, что он пытается заставить себя сделать то, для чего он по своей природе не был приспособлен.

Он хотел — кажется, впервые, — попросить меня о чем-то. Попросить для себя.

— Да, скажи это, — негромко подсказал я.

— Я более двадцати лет на войне, — с усилием просипел, наконец, он. — И, говоря с вами, я часто думал: вот этот человек, если уцелеет, может уехать туда, где… Где… А я это место не увижу никогда. А жаль.

Какое место? — подтолкнул его я.

Великая империя, господин, — вздохнул он наконец. — Каналы и реки. Дворцы среди садов Чанъани. Шелк. Зачем мне быть генералом еще одной армии? Лучше я простым конюхом увижу хоть раз волшебную страну…

Тут в моих ушах зазвучал нежный вздох струн множества циней императорского оркестра, и я замолчал надолго, улегшись на подушки. А потом снова повернулся влево:

Простым конюхом? Скажи, Юкук, а мог бы ты выучить пару сотен фраз на языке народа хань?

Не пару сотен, а побольше, — мгновенно отозвался он. — Я знаю семь языков. Когда был юношей, учил их вообще без труда. Потому и попал в барид — туда берут… брали людей с особыми способностями.

Семь языков? Тут я понял, что моя маленькая идея возникла не напрасно. И начал ее излагать:

— Сейчас я поеду домой. С провожатыми, конечно, — и тут ты мне бы пригодился. Ехать надо через Мерв, так что придется быть осторожным. А далее… Да, в конце концов я вернусь в Чанъань. Но не сразу. Потому что сейчас, когда моя работа закончена, я снова поеду в Мерв. У меня там осталось дело. Мое, личное, дело. Я буду тратить на него свои деньги. И мне потребуются помощники. Вот тебе мое предложение, Юкук. Ты помогаешь мне найти ее. И вернуть в Самарканд, так, как мы уже говорили. Все сначала, Юкук.

А потом ты едешь, со мной или без меня, в Чанъань, в наш торговый дом в имперской столице. И не простым конюхом. И не бедным человеком. Потому что ты, хотя и уедешь в империю, до того получишь домик в Самарканде. На склоне холма. Сотни огоньков будут загораться перед твоим окном по вечерам, на противоположном склоне, и качаться в черной воде канала далеко внизу. Это не хуже Чанъани. Соглашайся, Юкук.

— Эта женщина… — совсем тихо сказал он, как в тот, первый раз в Мерве.

— Ты не успел узнать, что я вообще-то очень упорный человек? Я могу временно отступить — но ничего не забываю. Я вернусь, я найду ее, — негромко подтвердил я.

Юкук долго смотрел на меня, и в глазах его, как мне показалось, была грусть. А потом он медленно кивнул.

Глава 20

БОГОМ ДАННЫЙ

— Вот и наш любимый Ястреб дома Аббаса, а я только начал размышлять — с кем бы мне пообедать? — такими словами встретил меня свежий и розовощекий Бармак среди гудящего от десятков людей бывшего дворца эмира Куфы. — Помните, как вы ели в ту нашу первую встречу в Мерве — сдержанно, с достоинством, изящно, но — в исключительных количествах. Просто радостно было смотреть. Я предлагаю вот что: поскольку сейчас весна, то — суп из молоденькой, знаете ли, козлятины, зеленый такой от свежей травки. И я помню, вы как-то упомянули там, на Загросе, засахаренные фрукты из Дамаска — так я все время держу для вас небольшой запас, самых-самых разных. Айва, палестинские яблочки, финики из Джерида и даже засахаренная смородина. Все в отдельных корзиночках из папируса. Вам это сейчас надо есть, есть, есть. И не придется никуда идти, все принесут сюда. А если будете сопротивляться, то я отправлю вас обедать к одному нашему общему знакомому — он только что уселся за еду, и вы об этом пожалеете. Это невкусно. Он даже сладкого не любит. Кстати, у нас тут был с ним разговорчик — он считал, что название вашего города, Са-Мар-канд, означает «сладкий плод». А я его расстроил, заявив, что на древнем языке индских народов смысл совсем, совсем другой: «место битвы». Давно забытой…

— Боже мой, Бармак, — мучительно сморщился я, — да когда же это кончится, как бы сделать, чтобы больше никаких ваших проклятых битв, а только одни сладкие плоды?

— А вот об этом вы с нашим победителем сами и поговорите. Но учтите, что он сейчас зол на весь мир. К нему идут и идут за наградой. Знаете, сколько оказалось героев… Один такой герой пришел раз — и Мансур наскреб ему денег, пришел два — и он снова не смог отказать. Но вы же знаете, сколько можно получить от Мансура, даже когда он относительно добр. И, представьте себе, тот человек посчитал деньги, запечалился и пришел в третий раз. «Ну, и зачем опять пожаловал?» — любезно поприветствовал его наш общий друг. «Чтобы узнать у тебя молитву, о которой ты упоминал», — отвечал тот, уже понимая, что перестарался. «Не трудись, толку от нее мало — я вот просил у Бога, чтобы тебя в ближайшее время не видеть, но он меня не услышал», — отвечал ему Мансур. Вот так-то, дружочек. Вы не из тех, кто совершит такую ошибку, чтобы получить от Мансура, например, деньги, вы сначала ему их сами предложите… Дайте-ка я ему вас покажу — он будет рад, не сомневайтесь. Вот здесь, за поворотом. Ах, как неудачно — он сидит спиной… Ладно, он за вами позже пошлет, не сомневайтесь.

В дверном проеме я лишь мельком увидел сидевшего напротив Мансура на почетном молитвенном коврике, перед блюдами и мисками, небольшого аккуратного человека средних лет с прямой спиной, серыми глазами и благообразной светлой бородкой. На щеках его горели красные пятна, и вообще он выглядел оскорбленным и несчастным, хотя и старался не показывать вида.

Смотрите и запоминайте, Маниах, — шепотом сказал Бармак, беря меня за плечи и уводя от обеденной комнаты. — Вы видите самого Бухтишу, который держит в руках нити наших жизней, или, по крайней мере, хорошо видит эти нити. Причем вы видите его в трудный миг его жизни. Потому что целителю только что сообщили, что за столом Мансура вина не подают. Представьте, он начал было объяснять: он — поклонник учения Исы, учение это гласит, что вино — это символ крови божьей, оно вдобавок очень полезно в медицинском смысле — для бега крови и усвоения еды, и вообще он ни разу в жизни не садился за стол без вина. На известного вам человека это не произвело ровным счетом никакого впечатления…

И что же великий целитель теперь будет делать? — поинтересовался я.

— Что ему остается… Начать рассказывать Мансуру о лечебных свойствах воды из Тигра, если он совсем не лишился ума. А для вас, Маниах, у меня кувшинчик неплохого вина найдется, оно вам сейчас нужно… Кстати, вы только что видели человека, который вас в известном смысле спас, — это ведь Бухтишу присоветовал армейскому коновалу у Заба кормить вас гранатами, поить по капельке вином и травяными настоями. Сам написал несколько строчек о том, что вам давать и когда давать…

Это что — меня, получается, лечил сам Бухтишу? — остановился я, — Теперь мне гарантирована чуть ли не вечная жизнь.

Это сильное преувеличение, мой дружочек, да, весьма сильное, — покачал головой Бармак. — Мне, по крайней мере, великий целитель ничего подобного не обещает, даже за все сокровища и всех верблюдов Балха. А обещает нечто совсем иное. Этот пульс неправильный, тут скрипы и хрипы… Вечной жизни, знаете ли, не бывает, так что… А дайте-ка я прочту вам один очаровательнейший кусочек, он у меня тут, за пазухой… Вот: «однажды, проходя мимо кладбища, халиф Омар попросил своих сопровождающих подождать его за оградой. Они видели, как тот стоит над могилами, и губы его шевелятся. Что же ты говорил там, о повелитель правоверных, спросили его, и что услышал в ответ? И сказал Омар: я шел между могилами тех, кого я любил, и повторял их имена, но они не отвечали мне. И тут земля позвала меня и сказала: Омар, знаешь ли ты, кто я? Я — то, что стирает красоту с лиц, срывает лоскутья кожи, рассыпает веером кости ладоней. Досказав это, Омар плакал почти до потери сознания. И не столь много дней осталось до того, как он отправился в свою могилу». М-да. А интересно, Маниах, было бы переродиться в следующей жизни в какую-нибудь животину из теплых лесов, где много ручьев и растут фрукты и орехи на каждой ветви… Вы ведь скоро отправляетесь домой? — неожиданно завершил Бармак свою речь.

Хм, как это вы догадались, — без малейшей улыбки отвечал я.

Одной из радостей моего положения остается то, что я по большей части имею дело с умными людьми. А вы, Маниах, доставили мне подобной радости больше, чем многие и многие. Вы отлично, просто отлично сработали — теперь осталось поставить в деле точку… и у вас через несколько дней будет для этого прекрасная возможность… и затем, конечно же, отправляться домой. Да вы уже сами все правильно поняли.

Точку — как, видимо, знал заранее Бармак, — я действительно смог поставить уже через несколько дней. Потому что Мансур, казначей дома Аббаса, как мне и было обещано, послал за мной, — и курьер без предисловий сообщил, что мы с братом повелителя правоверных отправляемся в путешествие. Небольшое, добавил он.

Мансур, еще более осунувшийся и раздраженный, чем обычно, не тратил слишком много времени на объятия. Зато он взял меня под руку и повел между множества снующих людей куда-то в глубину дворов и комнат губернаторского дома — а ныне халифского дворца. Мансуру теперь, как я заметил, все время как бы случайно попадались на пути озабоченные личности, которые, похоже, добивались лишь одного — чтобы он заметил, что они чем-то заняты и проявляют невиданное усердие, а не шатаются без дела.

— Мне же еще надо отпроситься в путь, — сказал Мансур с кривой улыбочкой, которую он спрятал куда-то в плечо.

И вдруг люди вокруг исчезли. Мы пересекли абсолютно пустой дворик и остановились у открытой резной двери.

За ней не было, собственно говоря, ничего. Только маленький чахлый сад. Под двумя деревьями, дававшими тень, в одиночестве сидел на молитвенном коврике, прислонившись спиной к стене, юноша с ввалившимися щеками в простой черной накидке и черном тюрбане. На его коленях лежала книга, настолько громадная, что юноша с заметным усилием переворачивал мягкие пергаментные страницы, ища что-то.

Я вдруг понял, что передо мной почти точная копия Мансура, такой же длинный человек с вытянутым лицом. Более того, они не так уж сильно отличались по возрасту — Мансур только на вид был намного старше. Оба были долговязы и худы, но худоба эта была разная. На жилистого казначея дома Аббаса, казалось, можно взвалить целый верблюжий вьюк, — и он мрачно будет тащить его вперед. А юноша с книгой упал бы под таким грузом и не поднялся.

Мансур, держа меня за руку, стоял и ждал.

Юноша поднял голову, посмотрел на нас, чуть улыбнулся, покивал и кашлянул. Потом снова склонился к своей громадной книге.

Мансур дернул меня за руку, мы повернулись и пошли обратно. За спиной у нас снова раздался кашель, на этот раз сильный.

— И вот это?.. — начал было я и остановился. Я хотел сказать: и это все? И ради этого — Заб, и моя рана, и незаметно ушедший куда-то год, и погибшие друзья… но слова застряли в горле, а Мансур меня понял по-своему.

— Где-то же должно быть на земле такое место, где, как все знают, сидит в мире и покое этот человек и читает книгу, — отозвался он. — Все остальное сделаем мы.

Перед воротами на пыльную улицу нас ждала цепочка отрешенно лежавших на серой земле верблюдов, уже навьюченных для пути. Неизменный рябой раб (наконец-то я узнал его имя — Салам аль-Абдраш) махнул нам рукой, указывая на переднего из них. Потом, с сомнением оглядев меня, поднял немалых размеров камень и опустил его в левый мешок на верблюжьем боку, после чего пригласил меня забираться внутрь. Мансур, не обращая внимания на эту процедуру, привычно пошел к правому мешку. После того, как вес вьюка оказался таким образом уравновешен, погонщик тоскливым криком призвал верблюда подниматься, и тот после некоторого размышления начал неохотно разгибать колени, начиная с задних.

Путь наш был, действительно, недолог, причем большая часть его прошла, после прощания с верблюдами, на лодках по широкому каналу среди пальм. И завершилась там, где канал соединялся с большой и спокойной рекой.

— Это будет здесь, — сказал мне Мансур, выбираясь по песчаной крутой тропе на высокий берег.

— Что будет здесь? — попытался я отогнать от лица облака пыли.

— Да город же, — раздраженно сказал он. — Тот самый город. Мадинат ас-Салам. Город всеобщего спокойствия.

И для этого он привез меня именно сюда, вместо того чтобы спокойно поговорить во дворце?

Я с удивлением посмотрел на него и начал оглядывать равнину.

Она никоим образом не была пустынной. Савад, черная земля, нуждался лишь в тонких струйках воды, чтобы расцвести зеленью. А воды тут было сколько угодно — щедрой ширины сверкающая лента справа от меня, там, где на берегу стоял полуразрушенный замок, а от него реку пересекала цепочка скрепленных вместе лодок.

И еще эта вода поблескивала на всей бескрайней равнине тонкими слюдяными нитями среди зелени деревьев, между которыми виднелись невысокие квадраты домов.

Для тех, кто был там, внизу, мы, наверное, казались двумя возникшими на холме игрушечными фигурками, с которых теплый ветер напрасно пытался сорвать одежду.

— Отсюда по реке — всего ничего до бывшего аль-Мадаина… Ктесифона, — показал рукой направо и назад Мансур. — Город царей… груды камня. Отличного камня. Погрузить на лодки — и сюда. А еще вниз по реке — Басра. А это — море. Весь мир. Так, а вот если по этому каналу пройти до Балиса — то оттуда совсем близко до Дамаска, Антиохии, Иерусалима. Через Евфрат, конечно. А если на север… да ведь вы там были, Маниах. В общем, вот он — перекресток мира.

Ветер бросил нам в лицо новую порцию пыли.

— Реки — это хорошо, — сказал я. — Но есть еще люди. Которые будут строить.

— Люди? — хрюкнул носом Мансур. — От них отбоя не будет. Вот представьте себе: ты живешь здесь, строишь город. За эту работу мы платим, — с мрачной решимостью признал он. — Дирхем за… двенадцать дней. Хватит, — протянул он ко мне костлявую руку, хотя я вслух и не возражал. — Но вот стройка закончена. Получаешь тут бесплатно землю — а эта земля чистое золото, она будет тебя кормить всю жизнь. Потому что здесь будет огромный город, и здесь будет жить повелитель правоверных, эмиры, кади, писцы и вообще самые богатые люди в мире. Им ведь надо будет есть. И некоторым — есть хорошо, — добавил он с легким неодобрением. — На рынки города можно будет донести товар хоть пешком. Вот сюда, сюда и сюда.

Я проследил за его рукой, указывавшей в пустоту, на равнину с игрушечными домишками и зелеными кронами.

— Круглая крепость шириной в треть фарсаха. Четверо ворот — на Дамаск, на Хорасан — это уже в ваши края… От ворот идут улицы. Вдоль каждой улицы — рынки. Над дворцом предлагают возвести купол, зеленый купол, мы посмотрим. Пока хватит. А дальше все начнет расти само… Надо только начать. Ничего сложного, Маниах. Все сложное можно поделить на много простых… кирпичей. Кирпич — это вот (тут он рубящими движениями показал нечто довольно объемистое) два человека его поднимают. От этих ворот (он снова ткнул рукой в пустоту) до тех стена — сначала один слой, всего сто шестьдесят две тысячи кирпичей. Дальше стена кверху сужается, так что слои повыше — это уже сто пятьдесят тысяч кирпичей, а на верхушке и вовсе сто сорок тысяч. А что такое кирпич? Земля, глина… Они ничего не стоят. Еще, правда, кроме стены, есть башни — получается, что их триста шестьдесят штук.

Я посмотрел на него искоса. Люди, которые хотят построить дом, или дворец, или город, и говорят об этом захлебываясь, встречаются намного, намного чаще, чем те, которые действительно начинают это делать. А вторые редко доводят дело до конца. Разница между прочими людьми и этим человеком была в том, что у этого все может получиться.

Как, вы говорите, он будет называться, ваш город? — прервал я, наконец, молчание.

Мадинат ас-Салам, — повторил он мне, по слогам, как идиоту.

М-да, — покрутил головой я. — И вы хотите, чтобы такое название повторяли по всему миру… Хоть бы покороче, что ли. А сейчас вот это все как называется?

— Никак, — угрюмо ответил Мансур.

— Но вот хотя бы у той деревушки, ближайшей к нам, есть ведь какое-то название? — не унимался я.

— А… — равнодушно сказал он, пытаясь закрыть лицо от пыли, — эта деревушка… Тут был какой-то храм, в котором стоял идол… их бог… и деревушка поэтому называется — божий дар, богом данный. Багдад.

— Вот это куда проще выговорить, — заметил я. — Вот увидите, так его и будут все именовать.

Мансур посмотрел на меня и снова, без малейшего выражения, повторил:

— Город будет называться Мадинат ас-Салам.

Я не стал спорить.

Потому что мне предстоял разговор на куда более серьезную тему.

На берегу, у кромки воды, для нас уже расстилали ковры и пытались соорудить навес от солнца — он все вырывался из рук лодочников, грозя улететь к сверкающей воде.

— Вас надо сейчас подкормить, Бармак напомнил, — с кривой улыбкой сказал казначей дома Аббаса.

Харисса из зерна, не самый свежий хлеб, вода из Тигра — и еще что-то, специально предназначенное для выздоравливающего ветерана, подумал я. Может быть, даже нечто со слабым запахом мяса.

Я ошибся лишь в одном — вместо скучной хариссы был доставленный откуда-то неподалеку легкий плов с фруктами, по большей части сухими.

Под эту еду мне предстояло договориться с будущим повелителем трети мира о судьбе моей страны. Потому что больше никто здесь, на голом берегу реки, в трех неделях пути от Самарканда, сделать этого за меня бы не смог.

— Вам нужны деньги, Мансур, и мы можем их вам дать, — начал я, после щедрой, заполненной едой паузы, и по выражению лица моего собеседника понял, что доставил ему истинную радость. — Вы же не будете облагать каким-то особым налогом купцов.

«Нет к сожалению, — было написано на его лице. — Мы будем зарабатывать на том, что купцов будет много».

Мой торговый дом займет у вас целую улицу на любом из рынков, — продолжал я. — Мы придем первыми. Мы первыми пошлем корабли от южных берегов Поднебесной империи. Если все будет хорошо у нас, придут и другие. Итак — улица на южной, теневой стороне у Хорасанских ворот для дома Маниахов, так?

Вы умный человек. Да, так, — сказал он, причем сразу.

Но тут остается небольшой вопрос насчет того, чтобы у Согда всегда были деньги на закупку товара и на караваны, — продолжил я. — Мансур, грабеж моей страны разорит вас. Потому что грабить уже почти нечего. Вам нужны бедные подданные? Которые ищут всеми силами торговые пути в обход ваших земель? А это мы умеем. Как раз моя семья этим и прославилась много десятилетий назад. Далее, мы ведь об этом говорили — лучшие из лучших уже сбежали из Самарканда в Чанъань. Вам это принесло выгоду? А те, кто не уехал… Вам нужно, чтобы толпа разоренных шла к нашему общему знакомому в Мерве?

Он молчал и нехорошо улыбался.

— Я не ихшид Согда и не ваш эмир в этих землях, — продолжал я. — Но вы видели самаркандцев в бою, и не только в бою. Не надо быть ихшидом, чтобы напомнить вам: в наш золотой век над землями Согда была власть каганов, была и другая власть. К самой этой власти нам не привыкать. Если бы Самарканд не соперничал с Бухарой, а та — с Чачем, тогда другое дело. А так — когда у каждого города свой властитель… Без империи нам не обойтись, к сожалению или к счастью. Далее, если Самарканд процветает, то власть ваша прочна. Если нет — вы получите один большой Мерв. А потом — потом вы нас потеряете. Мне не надо об этом с вами договариваться. Это то, о чем вы должны со мной договариваться. Словом, Согд заслужил того же… что и Иран. Это нужно вам. Это нужно нам.

Мансур вздохнул и перевел взгляд на реку. После чего неожиданно спросил:

— Вы поедете в вашу любимую Поднебесную империю?

Это вряд ли было сигналом к тому, что можно говорить о пустяках. И с ответом я, похоже, угадал:

По крайней мере, это то, чего я бы хотел… Хотя не сразу, есть еще дело в Мерве. Но, отвечая на ваш невысказанный вопрос, — да, если в Согде будет твориться то, что творилось все эти годы, кто-то в Чанъани может заинтересоваться землями, которые плохо лежат. Более того, лежат к северу от вечного врага — тибетцев — и к югу от Великой Степи… И тогда будет много проблем.

Кто из генералов императора сильнее всех? — быстро перебил меня он.

Есть парочка, — вздохнул я. — Заметьте, что все — иноземцы, люди коренного народа хань войну ненавидят. Гэшу Хань. Тюрк. Бит бывал чаще, чем побеждал, но опытен и осторожен. Сейчас известен скорее своими музыкантами и вином, чем победами. Из прочих — если только Гао Сяньчжи, который обманул две армии, тибетскую и свою, и так победил — помните, я вам рассказывал? Он тоже не хань, он из народа корё… Но он сейчас наместник большой провинции, как раз за Небесными горами, к востоку от нас — от вас, я должен был сказать. В общем, от ваших… и, следовательно, наших границ. И — да, Мансур, я буду присматривать за тем, что там у них, в Поднебесной, происходит. А брат мой, который читает ту же книгу, что и вы, будет присматривать за Самаркандом. И какие-то вещи мы будем рассказывать вам. Хотя, скажу вам, Светлый император вряд ли согласится на такую авантюру, как поход на Запад, — хватит ему и того, что в Фархане имперские посланцы чувствуют себя, как дома. А лезть еще дальше, на Самарканд… Нет, нет, слишком глупо… Но все идет к одному: вам нужен новый эмир Согда. Который уважал бы дом Маниаха и другие подобные дома, а они помогали бы ему. И который знал бы, кто такой на самом деле Абу Муслим. Как насчет Халида, сынишки вашего наставника малолетних? Как он вовремя тогда оказался на той дороге…

Халид нам нужен здесь, — дернул плечом Мансур.

— Ну, хоть бы Зияд ибн Салех, — не отставал я. — Он будет попросту рад оказаться как можно дальше от полководца. Он устал его бояться.

Мансур подумал, погрыз ноготь.

— Но ведь он его убьет.

— Конечно, убьет, — вздохнул я, хорошо понимая, кто и кого уничтожит. — Но, может быть, и нет. И вообще — кто-то ведь нужен.

Мансур кивнул. Мы замолчали. С реки послышались плеск весел и доносящиеся по воде разговоры лодочников.

— Скоро здесь будет шумно, — с завистью сказал я. — Подумать только — целый город с рынками, криками, звуками ута и танбура.

— А что такое танбур? — без выражения сказал этот человек.

Вы знаете, что такое танбур, — так же мрачно ответил ему я. — Знаете и то, что город этот будет жить не вашей, а своей жизнью — как и ваш шустрый сынишка, Мухаммед. Да, да, я могу говорить о детях, не падая в обморок… Так вот, это ваше дитя, но на отца он будет похож разве что наполовину. И вы тут ничего не измените. Может быть, он будет не только терпеть музыку в своем городе или дворце, но даже покровительствовать музыкантам. Знаете, ведь музыка — это просто звуки нашей жизни, только им придана гармония и строй, чтобы мы, несчастные, поняли, как прекрасна эта жизнь, — продолжал я. — Например — басовые струны, большие гонги и барабаны всегда напоминают мне несущийся по степи кавалерийский отряд: его так же ощущаешь не ушами, а ногами, когда дрожит и трясется земля.

М-м, — сказал мой собеседник, складывая пальцы лопаточкой и зачерпывая ими еще одну горстку жирно блестящего риса с редкими зеленоватыми восковыми изюминками. Затем он с неудовольствием осмотрел эту горстку и быстро отправил ее в рот.

— Я вообще-то, жалею, что не умею записывать музыку знаками на бумагу, — продолжал я, глядя на остывающий плов. — Обидно — меня не станет, и музыка исчезнет. Она всегда начинает звучать в моей голове во время ночного перехода по пустыне. Представьте: целый купол звезд тихо поворачивается над головой, по ним идет твой караван, — но если бы звезды звучали, то это были бы тихие голоса колокольчиков от цимбалов. Ведь звезды — это тоже музыка. Ноги верблюда отмеривают ритм, и ритм этот — опять музыка. Ты качаешься и качаешься под этот ритм в седле, и тут возникает голос… женский голос, то ли в твоей голове, то ли он и вправду звучит… и всегда, век за веком, будет звучать среди этих холодных и голых камней. Как будто женщина, прекрасная и любящая тебя женщина, тихо поет, не разжимая губ, — а это звук великолепного инструмента, скрипки из Ху, никакой другой не может так трогать сердце. И вот звучит этот голос, и тебе в нем слышатся слова: «помнишь меня?». И еще — «найди меня».

Тут я остановился и поднял глаза.

Мансур смотрел на меня с бесконечным терпением, ожидая, когда же я закончу.

Этот человек действительно не любит музыку, понял я — и покорно вздохнул.

Глава 21

ГЮЛЬ

— Гюль, — сладостно вытянул губы трубочкой работорговец, так, что слово это прозвучало с явным персидским акцентом: «гёль».

Конечно, цветок есть цветок, на каком языке его не называй. Но все же мне кажется, сколько бы ни дал древний Иран миру — всю эту поэзию, музыку, купола и колонны, замечательные рисованные миниатюры, — вот это слово, значащее просто-напросто «цветок», останется самым большим его подарком нам всем. «Хуа», произносится оно в Поднебесной империи, и я вижу эфемерное белое кружево хризантемы или пиона. «Гюль», говорят в этих каменистых краях, и в твоих ноздрях появляется пряный запах розы.

— Она сильна, как лошадь, — продолжал работорговец, — но если вы устали от битв, то откиньтесь на подушки, — и она станет, наоборот, всадником, оседлает вас и будет скакать, издавая стоны и сжимая теплыми бедрами, пока вы не отошлете ее вон. Это редкий товар, и я берег ее для редкого покупателя. Никогда не давал солнцу и пыли коснуться ее лица.

Тут он медленно и торжественно откинул сероватое покрывало с лица «редкого товара».

Мне лениво улыбался широкий и чувственный от с белоснежными зубами. Черные, любопытные, как у птицы, глаза рассматривали меня с откровенным интересом.

Смуглое, очень смуглое лицо с горбатым, изящно изогнутым носом. Это было, впрочем, странное лицо — все черты его казались чересчур большими. У меня мелькнула мысль, что если бы этот рот был еще чуть-чуть шире, нос еще капельку длиннее, а глаза еще больше сдвинуты к вискам, то такое лицо попросту бы пугало.

— Лет двадцать-двадцать пять. Из мединцев, похоже. Народ арабийя. Она говорит хотя бы на иранском, если не на согдийском? — поинтересовался я.

Торговец честно пожал плечами, как бы намекая, что много слов от такого товара мне не потребуется.

Я внимательно посмотрел на него.

— Пятьдесят дирхемов, — с плохо скрываемой гордостью сказал он.

Я тихо посмеялся ему в лицо:

— Откуда такие цены на вашем рынке? Я бы подумал, что десять дирхемов были бы в самый раз. От вашей цены в этой пустыне я просто в недоумении.

— Да, — с достоинством отвечал этот человек, — когда-то на нашем рынке было тесно, можно было выбрать из сотен женщин, да и мужчин было немало. Были пленные из города Константина. Были люди с севера, из земель племени сакалиба, или рус. А сейчас здесь пустовато. Война… Когда война — то появляется много товара, и дешевого, это правда. Но, знаете ли, я хорошо знаю, что такое если не конец войны, то затишье, — это когда цены на мой товар вдруг начинают идти вверх. Значит, начинают покупать, а не только продавать. И вот сейчас цены туда и идут. Вверх то есть. А товар и действительно редкий — это не обычная женщина. Сорок пять.

Я покачал головой и повернулся, поправляя седло. И углом рта нехотя произнес:

— О двадцати бы я еще поговорил…

Но тут работорговец с достоинством выпрямился, став очень серьезным.

— Уважаемый господин, за вашим плечом меч в потертых ножнах. С вами охрана. Да и по седлу, и по цвету лица я вижу, что вы едете с войны, где были не простым солдатом. Вы можете просто похлопать рукой по этому мечу и забрать у меня женщину даром. Тут бывало и не такое. Можете меня просто зарубить, в конце концов. Но вы согдиец, а значит — хороший торговец, и поймете, если я скажу вам вот что. Если хотите убить меня и ограбить — делайте это прямо сейчас. Но если вы хотите заключить сделку, то давайте говорить серьезно: сорок. Что ж такое, вы едете с войны, вы остались живы — неужели не можете себя побаловать редкой красотой? А если снова война и вас убьют через неделю?

Я мог бы кинуть ему сто динаров вместо сорока дирхемов — но это было бы почти оскорблением. А главное — я наслаждался каждым мигом этого разговора, торговаться — это было мое занятие, с ним я снова ощущал себя дома, где бы этот дом ни был… и мой собрат по мирному ремеслу это хорошо видел. Так я позволил беседе выйти к тридцати дирхемам с его стороны и двадцати пяти с моей.

Тут проклятый торговец сделал неожиданный ход:

— Нет все-таки тридцать. Зато я дам вам бесплатно одну старуху, которая будет мыть вашу красавицу перед тем, как она уляжется к вам на ковер. А вы будете смотреть на это зрелище… Две женщины по цене одной — как вам такой вариант? Старуха, кстати, из Согда, она хорошо вас поймет.

Из Согда? Это меняло дело. Так две закутанные в не очень чистые тряпки женские фигуры последовали за мной в караван, были усажены на верблюда и доехали до постоялого двора к закату.

Мы были уже в Хорасане, приближались к Мерву, сорок восемь согдийцев и один тюрок — это все, кого я смог собрать из ветеранов Заба. От «армии трусов», которую я когда-то вел на запад с обещанием в конце концов привести на восток, домой, тут почти никого не было — те, кто остались живы, рассеялись в веселом, гремящем оружием хаосе Куфы. Из чакиров со мной были только Махиан, будущий мельник, и молчаливый Ванаспар. Прочих не было в живых. Что касается других согдийцев, пересекавших со мной плато Загрос, то дело было не в том, что им не хотелось домой, а в ином — как их всех найти. Две-три недели я надеялся, что слух об отъезде Ястреба достигнет всех, кого мог достигнуть. Но отозвались немногие.,

Некоторых сманил Бармак — он как раз набрал тогда небольшую гвардию из тюрок и согдийцев для личной охраны юноши-халифа по кличке ас-Саффах — Проливающий. Бармак же дал мне денег на дорогу, со словами «о чем вы говорите — долг, это мы вам тут все должны, и немало».

Неторопливо мы пересекли ранней весной Загрос, все по тому же пути, мимо Рея и на Нишапур, но избегая больших городов или их центра: об армиях или отрядах «хорасанцев» тут все только и говорили, причем называли этим словом всех людей с оружием, что служили теперь новому халифу. Но мы умело избегали их всех.

А когда приблизились к самому Хорасану, Юкук оживился и заставил нас простоять лагерем между Нишапуром и Мервом целую неделю, пока он и несколько отобранных им людей разведывали дорогу и собирали массу прочих полезных сведений.

— Поскольку нам с вами, хозяин, скоро возвращаться сюда и заниматься поиском сами знаете кого, — сказал мне он, — то почему бы заранее не начать выяснять, что нам предстоит, в качестве кого нам тут лучше появляться. А потом, если уж вам так хочется проехать в этот раз по окраине Мерва, вдоль садов, да еще и незамеченным, то тем более надо выяснить, что там происходит.

Выяснил Юкук довольно много. Братец мой вместе с Ашкендом и другими соратниками сделал свою работу блестяще: Абу Муслим теперь безвылазно сидел в Мерве, пытаясь понять, как это получилось, что обожавшие его мервцы вот-вот поднимут открытый бунт со словами «не затем мы, сторонники дома Али, пошли за семьей Аббаса, чтобы позволять ей проливать кровь и действовать беззаконно».

Загнанный таким образом в угол Абу Муслим, как говорят, начал убивать уже вовсе без счета. И люди заговорили о том, что долго он так не протянет. Они ошибались — полководцу еще оставалось несколько лет жизни до того, как его изрубленное и завернутое в ковер тело столкнут в речку.

Мало того, братец хорошо поработал еще и в Бухаре. Уже год как там пылал мятеж некоего Шерика, который умудрился поначалу выступить одновременно и против несчастного Марвана, и против дома Аббаса. Мало того, кто-то (а кто, если не славный дом Маниахов?) подтолкнул поддержать Шерика двух личностей, с которыми нам тоже давно пора было покончить — эмира Бухары и эмира Хорезма, боявшихся, что новая власть доберется и до них. И понятно, что славный Абу Муслим — пока что остававшийся той самой «новой властью», — был просто вынужден послать на них десять тысяч хорасанцев, причем во главе их поставить моего старого знакомого — Зияда ибн Салеха. Который как раз сейчас загонял, как зверя, восставшего Шерика где-то в окрестностях Бухары.

Я не сомневался, что дорога Зияда к посту эмира моего Самарканда была уже открыта.

Единственной неприятностью из всего этого было то, что пока в Бухаре пылает этот мятеж обреченных, ехать домой нам лучше все-таки через Балх.

Выяснил Юкук неведомым образом и еще кое-что. Райский сад под Мервом был превращен в развалины, чернеющие головешками. Убийцы больше не возникали даже в разговорах. Проповедник исчез, будто его никогда не было на свете. Абу Муслим, похоже, очень старательно заметал следы, как будто это могло ему помочь. Куда подевались несколько оставшихся в живых обитателей уничтоженного сада, в том числе женщина, о которой раньше говорили только вполголоса, было сначала неизвестно. Но потом сведения появились: уцелело человек пять, их видели то тут, то там. Но надежность этих разговоров была весьма сомнительной. Женщина же как будто исчезла с лица весенней земли.

— Что ж, для начала и это неплохо, — признал Юкук. — Они, видимо, не все были убиты. Хорошо, мы еще сюда вернемся, ведь так?

Дозор во главе с Юкуком догнал меня уже у длинной, заросшей бурьяном стены караван-сарая.

Какие-то странные личности рыщут неподалеку, — сказал Юкук. — Несколько всадников. Один, по описаниям, украшен очень большим носом. Ни одной женщины среди них, правда, нет.

Раз так, пусть рыщут. А у меня зато целых две женщины по цене одной, — устало отозвался я. — Я как-то пообещал хорошую помощницу нашему лекарю, давным-давно. Вот, везу — пора отдавать долги. Самим нам в больнице показываться не стоит, а вот послать кого-то с этой женщиной — не проблема. Попросил у работорговца — там, позади, есть рынок рабов, — женщину посильнее, а он в результате всучил мне настоящую красавицу И с ней старую служанку. Ах, надо было сделать и тебе такой же подарок, не догадался. Но скоро мы будем в Самарканде, и время подарков еще придет.

— Рабов? Рынок рабов? — повторил Юкук, и лицо его стало задумчивым. И через несколько шагов он сказал: — Господин, мне надо будет снова отлучиться. Я отдам распоряжения охране. И вернусь до рассвета.

Я отпустил его рассеянным кивком, думая о теплой воде и чистом полотне на лежанке. И — почему нет? — о лошадиных скачках на ковре со смуглой красавицей, которая в этот момент легким прыжком слетела с верблюда, не обращая никакого внимания на сползающую с легким стоном с него же старуху.

Я махнул им обеим рукой, как только получил двойную комнату, выходящую во внутренний двор в тихом его углу. Это был очень маленький караван-сарай. Охране пришлось по большей части отправиться к его конкурентам, располагавшимся за такой же длинной стеной, за запущенным и замусоренным пустырем.

— Воды, — сказал я женщинам. — Понимаете, воды. И тут полотно с головы «служанки» упало на ее плечи, и я увидел перед собой самые серые глаза на свете.

— Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, в этом городке без имени? — прозвучал до слез знакомый, чуть подрагивающий голос.

Дальше мы смеялись, глядя друг на друга, а мое смуглое юное приобретение изумленно наблюдало за нами из угла.

Потом сероглазая Халима опустилась — как будто упала, — на ковер и вдруг начала говорить. Слова вылетали из ее рта, тесня друг друга, пока я с грустью рассматривал повисшую мешочками кожу под ее глазами и подбородком и давно не мытые волосы:

— Нанидат, как дожили мы с тобой до такого дня, когда глава дома Маниаха покупает женщину из дома Ашкендов? Но скажи же, сколько я стою — вдруг так дорого, что не смогу расплатиться? Меня захватили в Бухаре — представь себе, всего-навсего в Бухаре. Там сейчас настоящий хаос. И повезли дальше, дальше… Ашкенд, наверное, с ума сошел от горя. Как ты изменился — но ты же едешь с войны, ах, если бы мы там, в нашем загоне, хоть немного представляли, как она идет! Мы побеждаем, Нанидат? Или хотя бы держимся? И кто сегодня эти самые «мы»? О, да, побеждаем, конечно, иначе бы ты не выбирал себе красавицу юных лет, — а то что с ней делать в бою, значит, для тебя пришел мир, — но ты еще не знаешь, что купил. Не дай ей замучить тебя до смерти, она только и думает, что о мужчине, да она просто больна, эта дрянь. Каждую ночь мы заснуть не можем — она начинает тихо сотрясаться там, у себя в углу под покрывалом, потом с шипением выгибается, наконец, дугой, и сразу же начинает снова, и еще раз, и еще, — просто кошмар. Что я говорю — не можем заснуть: не могли, должна я сказать. Ведь меня уже купили. Бог мой, что же ты молчишь?..

И тут поток речи ее прервался, полились слезы.

— Прости, Маниах — просто я вообще не говорила нормально уже много, много месяцев. А сейчас… нет, дай уж я скажу самое главное сразу, — отдышалась она наконец. — Скажу — и все. Я боюсь, что недолго буду у тебя в рабынях, Нанидат. Даже на этом верблюде было ужасно… Оно чешется, болит, оно уже дергает. Мы все знаем, что когда-нибудь умрем, — но когда я поняла, как именно и где умру, о, это не описать… А наш хозяин это понял еще раньше, поэтому наверняка не сильно за меня торговался, правда? Он бы просто выкинул меня вон рано или поздно, чтобы у других женщин не началась такая же болезнь. И я сдохла бы где-нибудь у дороги. Раз в месяц — только раз, ты можешь себе представить? — он посылал нас в баню. Но в последний раз эта дрянь (кивок головой в сторону смуглянки) в этой бане увидела, что со мной творится, и ему донесла… Ты представь себе — я считала каждый день после этого и думала: хоть бы еще на один день меня оставили в нашем хлеву, один только день…

Я присел к ней и, прежде чем понял, что делаю, протянул руку к ее виску, чтобы пощупать пульс. Кем же я еду с этой войны — воином или лекарем, мелькнула у меня мысль.

— Покажи, — сказал ей я, — что там за болезнь? Кажется, я везу нашему лекарю не только помощницу, но и еще одну пациентку… И это совсем не далеко отсюда. Ты не успеешь умереть так быстро, судя по твоему пульсу. Да покажи же!

— Но это везде, — растерянно сказала она. — Уже и на животе, и на боку. Как я тебе это покажу? Сначала была маленькая язвочка. Потом появились новые. А сейчас у меня начала кружиться от этого голова. Хочется спать.

— Если бы ты знала, чем я на этой войне по большей части занимался, то не опасалась бы испугать меня какими-то там язвами, — нетерпеливо дернул я ее за край покрывала. — Все снять, лицом вниз вот сюда. Я знаю, по крайней мере, три вида этих самых язв, в том числе ту, от которой кожа белеет, как кость, большими пятнами, и на всю жизнь. Но от этих язв никто не умирает. И от многих других тоже. Воды.

Последнее слово было обращено к другой женщине, которая, склонив набок голову, все это время пыталась понять, что же происходит.

— Воды, — с нетерпением повторил ей я. — Ап. Оп. Сук. Две миски.

И показал два пальца, а сам начал вытаскивать глиняные бутылочки из походной сумки.

И в очередной раз поймал себя на мысли, что все это доставляет мне самое настоящее удовольствие.

В третью мисочку, поменьше, я вылил три стаканчика белого вина двойной перегонки и семь стаканчиков воды. Потом достал из сумки свою запасную чистую куртку белого хлопка — ничего иного под руками просто не было — и показал смуглолицей руками: разорвать. Она застыла в полном недоумении, а когда повернулась и увидела «старуху», лежавшую вверх обнаженной спиной на моей лежанке, то и вообще впала в ступор.

Язвы я увидел сразу — но не раньше, чем успел подумать, что даже после нескольких месяцев рабства женщина сорока лет может быть молода и хороша, если не видеть ее измученное лицо.

Я медленно провел рукой по этой теплой спине, догадавшись пробормотать что-то вроде «вот тут ничего нет» И подумал, что на всем этом свете у меня нет сегодня ближе женщин, чем те, с которыми мы вместе перешагнули порог детства и юности.

— Язвы неглубокие, затрагивают верхний слой кожи, и хорошо известны — это у солдат называется «хорасанский цветочек», — бормотал я. — Гюль, понимаете ли… Разбегаются по телу веером, если их не остановить. Да, от этого можно умереть, начинается жар, бред… Наш целитель говорит, что в воздухе и пыли живут демоны, в каждой стране свои, и они едят порезы и раны, набираются силы, вот так эти язвы и возникают. Но умирать совершенно не обязательно, можно и полечиться… Халима, доставь главе дома Маниахов удовольствие — покажи и все остальное. Когда я был мальчишкой и рассматривал тебя жадными глазами, то и мечтать не мог о таком счастье. Повернись.

— Мне так неудобно, — как положено, прошептала она, очевидно перестав бояться близкой смерти. — Это просто стыдно, в конце концов. Нанидат, ты действительно стал еще и лекарем, или просто вспомнил свои юношеские фантазии?

Тут мы оба засмеялись, и на вытянутом вперед лице моей второй, юной рабыни начало появляться странное выражение.

— Огня, — сказал я ей. И показал рукой на масляную лампу. — И разорви ты, наконец, эту рубашку.

Я снова взялся за свою рубашку, неумело подергал ее (она не поддавалась) и бросил ей обратно.

Она, сообразив, с треском рванула ее одним неуловимым движением, затем посмотрела на меня, ожидая реакции.

Я поднял брови в удивлении (вот это сила для женщины, да и мужчине было бы не стыдно), взял из ее рук кусочек поменьше. Обмакнул в воду, смешанную с вином двойной перегонки, начал осторожно касаться этой мокрой тряпочкой язв.

Смуглянка, подвинув ко мне лампу, присела на корточки рядом, с интересом наблюдая за моими движениями. Потом кивнула головой, поняв, наконец, что происходит. Поднесла поближе мои бутылочки. Оторвала еще несколько кусков от рубашки.

— Хорошая будет помощница нашему лекарю. Я вообще-то покупал девицу именно для этого, о чем она пока не догадывается, — сказал я Халиме, и мы опять засмеялись вместе.

— Значит, я все же увижу дом, — сказала она, наслаждаясь тем, как мои осторожные руки лечат ее кожу. — В последние дни я мечтала, знаешь, хотя бы раз увидеть зацветающие сады вокруг города — издалека. Один раз. А потом — пусть все кончается. В Башне Молчания от меня отказались бы даже священные птицы, побрезговали бы, думала я, испугались бы заразы. Странно, как мало становится нужно человеку в какой-то момент. А сейчас… сейчас я вдруг начинаю понимать, что у меня впереди есть еще какие-то радости… И кстати о радостях — у тебя действительно руки лекаря, Нанидат, и больше всего мне нравится, что они такие теплые и осторожные… но что за гадостью пахнет эта твоя мазь — где ты ее взял?

А потом, после долгой работы с каждой из многочисленных розоватых язвочек, я махнул рукой на смуглянку, и она медленно пошла из комнаты, постоянно оборачиваясь и все еще не веря, что это ее, а не другую женщину гонят вон, во вторую из моих двух комнат.

Есть один хороший способ доказать тебе, что твоя болезнь не передается так просто другим людям и что тебя не выкинут из моего каравана, — сказал я совершенно успокоившейся сероглазке. — Какая у тебя тяжелая грудь — и язв здесь нет, но может быть, если приподнять вот так, то что-то обнаружится? Ага, ничего нет, но надо провести еще пальцами вот здесь…

Маниах из дома Маниахов, теперь я знаю, для чего ты меня купил, и никогда тебе этого не прощу. Где ты был раньше, когда я таяла от восторга к тебе и не была еще выдана замуж? Зачем ты тогда уехал в свою любимую империю? Так или иначе, я еще не выкупила себя и должна тебе подчиняться…Только будь со мной очень осторожен. Очень, очень осторожен…

Я еще успел бросить взгляд в дверной проем, чтобы убедиться, что другая женщина выполнила мой приказ уйти, — а она в этот момент как раз бросила на меня последний взгляд через плечо. Тогда я не обратил на ее глаза никакого внимания, но сейчас, годы спустя, этот взгляд мне иногда снится, и тогда меня охватывает ужас.

Мы долго играли в осторожность прикосновений друг к другу — «вот так, Нанидат, не сильнее, не сделай мне больно», — а дальше изящнейшую из женщин Самарканда вдруг охватила растерянность, она закусила губу, потом забормотала о том, как стыдно то, что сейчас с ней, кажется, мгновенно произойдет, что девушка из хорошей семьи должна доставлять удовольствие еще и мужчине, а не только себе, — и, зажмурившись, скрыла лицо у меня на плече, вжимаясь в него все крепче.

Я проснулся среди неубранных мисок, бутылочек с лекарствами и кусочков бывшей рубашки, увидел пылинки в лучах солнца, упиравшихся в штукатурку потолка, ощутил тепло собственной спины, к которой прижималась спокойно спавшая женщина. Моя война закончилась, я был почти дома.

— Нет, все-таки это было неправильно. Ты слишком свой. Это, знаешь, все равно, что любить собственного брата, — послышался сзади ее сонный голос. — Очень странные ощущения…

— Я довезу тебя домой и отдам мужу, не сомневайся, — сказал я, поворачиваясь и глядя в ее полуприкрытые глаза. — Здоровой. Если надо — полежишь пока у нашего лекаря, это уж ему решать, потом муж за тобой пошлет. Через год-два на коже не останется и следов. И кто знает — может, это будет самое доброе дело, которое я сделал на этой проклятой войне. Я поехал на нее за одной женщиной, а привезу совсем другую. Я не спас Заргису, но спасу Халиму. Что ж, пусть пока так. Но я вернусь… И скоро.

— Заргису? Ты сказал — Заргису? О чем ты говоришь, Нанидат? — пробормотала она. — Но Заргису умерла. Давно.

Стало очень тихо. Мы смотрели друг на друга некоторое время в молчании, полностью проснувшись.

— Ее убили за целый год до того, как ты появился в Самарканде, — с недоумением сказала сероглазка — и замолчала, вглядываясь мне в лицо. А потом начала молча гладить меня по руке.

— Да, Нанидат, да, она так же сходила по тебе с ума, как и все мы когда-то, — наконец прервала тишину Халима. — Но это было давно. А потом… Она попросила Аспанака дать ей трудное дело. Ей не было равных. То, что делала она, не мог никто. Да, да, не удивляйся, мы, женщины, тоже кое-что знаем про дела наших мужей, даже очень-очень тайные дела. Это же мой муж отправился на последнюю встречу с Заргису в Мерве. Но она приехала на эту встречу со стрелой в груди и ничего не успела сказать. Упала ему на руки… Муж даже не успел похоронить ее — сам еле унес ноги, как я знаю. Это была очень легкая смерть, Нанидат.

Я подошел к окну и долго смотрел на пустой двор, покрытый песком и красноватыми камешками, отбрасывавшими длинные утренние тени.

— Ты говоришь, ты поехал на войну за Заргису? — раздался тихий голос сзади. — Так тебе ничего не сказали?..

— Только одно ответь: кто еще знал о ее смерти, кроме вас с мужем? Да что там — мой брат знал? — почти не разжимая губ, проговорил я.

— Аспанак? Еще бы ему не знать! — возмутилась она. — У него все пошло наперекосяк после того, как ее убили. А потом, к счастью, приехал ты… И, как я знаю, все поправил…

Тут последовало короткое молчание. Потом тяжелый вздох сзади.

— Не суди брата, Нанидат, — сказала наконец обладательница самых серых глаз во всем мире. — На его плечах был такой груз. Куда же ему было без тебя? А потом, тебе, наверное, очень пойдет слава воина. Кем ты был на войне? Ашкенд не говорил, хотя сказал, что видел тебя. Ты был лекарем? Э, нет, ты же весь в шрамах. Может быть, даже командовал небольшим отрядом лучников или чем-то подобным? Заргису была бы счастлива. Она бы гордилась тобой. И те… о которых ты никогда не говоришь… тоже бы гордились.

Было так же тихо, только в отдалении тоскливо заскрипели ворота, ведшие на улицу из по-прежнему пустого и безлюдного двора.

«Бедная моя девочка», — беззвучно сказал я, глядя в этот двор.

Но он уже не был пустым. Через скрипевшие ворота во двор мгновение назад въехал невысокий всадник, закутанный до глаз в дорожную тряпку, из которой торчал только очень длинный нос. В руках его был до отказа натянутый лук, которым он настороженно водил по сторонам. А за ним по двору двигался шагом — стук, стук — еще один всадник, держа наготове меч и так же осматриваясь по сторонам. И еще какие-то тени падали на землю у ворот и медленно двигались вперед, все в тот же двор, куда выходило мое окно.

Я затаив дыхание, начал отодвигаться к краю окна, чтобы не привлечь внимания всадника с луком. Но тут с грохотом распахнулась дверь из моей второй комнаты, смуглая рабыня вылетела во двор, раскинула руки крестом и издала длинный восторженный вопль, в котором сливались слова незнакомого языка.

Вопль оборвался влажным коротким кашлем, женщина наклонилась вперед и руками попыталась схватить воздух перед собой. Из груди ее торчала стрела.

Маленький носатый всадник с недоумением посмотрел на пустой лук в своих руках, потом перевел взгляд на медленно опускавшуюся на колени женщину, бережно державшуюся за стрелу в груди.

— Гису!!! — раздался вопль всадника рядом с ним. Он задохнулся, поднял лицо к бледному утреннему небу и снова завыл, как зверь. А потом, не прекращая выть, рубанул несчастного лучника мечом по чалме, и тот начал втягивать голову в плечи и молча клониться к конской шее.

Еще три всадника двигались от ворот веером по двору, а я стал очень хорошо понимать, что путь из комнаты, кажется, только один — в тот же полный всадников двор, хотя, помнится, темный коридор вел куда-то еще…

И тут сразу в нескольких дверных проемах, выходящих на галерею, окружающую двор, появились фигуры с луками в руках. «Оставить мне одного» — раздались слова команды слева. Стрела попала первому всаднику в седло и отскочила, но дальше в его плечо воткнулись сразу три. Упали еще двое. «Я же сказал — одного оставить!» — раздался хриплый рев, и я узнал на этот раз голос Юкука.

Последний всадник повернул к воротам, но конь его закричал от боли и начал припадать на передние ноги. Моя охрана в полном боевом облачении — видно, никто из них и не ложился, — хлынула во двор, как черные тени среди золотых лучей.

Весь двор кипел движением. А я смотрел только на голый участок земли, усыпанный маленькими камешками.

Это был пустой и бессмысленный мир.

И очень холодный.

Но тут Халима набросила на мою озябшую спину покрывало.

Эпилог

— То, что мы ищем не Заргису, а совсем другую женщину, я предполагал давно, — хрипловатым и равнодушным голосом говорил Юкук, покачиваясь в седле. — Да, господин, — ничего, если я буду иногда произносить ее имя?

Покосившись на него, я рассеянно кивнул и отвернулся, рассматривая буроватые морщинистые спины гор на горизонте: нет ли хоть на солнечных склонах бело-розовых пятен зацветающих деревьев?

— Я ничего не понимаю в безумии, но безумных на своем веку повидал, — продолжал он. — Это больные люди, которым нужен уход и присмотр. Им плохо. А тут, судя по всему, была очень даже самостоятельная личность и плохо ей никоим образом не было. Чтобы женщина из лучшей иранской семьи не просто сошла с ума, а превратилась в чудовище, добивающее умирающих воинов кинжалом, — я, конечно, не целитель, но это уж как-то слишком. Я пытался, конечно, представить, что женщина, посланная домом Маниаха на войну, попала в сложное положение и ей пришлось изображать посланца из рая для лучших воинов, чтобы уцелеть самой. Но это как-то сложно. Всегда надо искать сначала простые объяснения. А самое простое из них — это задуматься: а кто вообще сказал, что мы ищем одну и ту же женщину? Почему их не может быть две? Одна — Заргису, а вторая — совсем иная? И самое главное, господин, — ведь, насколько я понял, вы выросли вместе с… этой женщиной. Это означало, что ей уже больше тридцати пяти лет. А то, что вытворяла эта вот, на наших причем глазах… как она взлетала в седло… это мог делать только очень, очень молодой человек.

И Юкук постарался пригасить немой укор, таившийся в его глазах, — укор за то, что Заргису навсегда осталась для меня юной, стройной, гибкой, с летящими вбок медно-золотыми волосами.

Я продолжал молчать, в том числе и потому, что уже успел — еще и еще раз — дословно вспомнить, в каких именно словах мой хитрый братец послал меня в это безумное путешествие.

Аспанак с детства ненавидел ложь, запоздало вспоминал я. А поэтому довел до совершенства искусство говорить правду так, что понять ее можно было очень, очень по-разному.

«Врать лучше всего правду, братец».

Ведь он вовсе не утверждал, дошло до меня наконец, что это Заргису превратилась в чудовище и убийцу. Нет, он выразился куда более аккуратно.

Она пропала, сказал брат. Не исчезла — пропала, и только сейчас я смог принять сердцем иные, самые печальные смыслы этого слова. А потом, продолжал он, мы услышали о женщине-демоне, которая… и так далее. Ни слова о том, что это одна и та же женщина. Найди ее, Нанидат, заключил он, и сделай с ней то, что сочтешь нужным. Только ты способен на это, — а я просто не могу оставить город в эти ключевые дни.

Нет, он не посылал меня на поиски Заргису. То, что я понял его слова так, как понял, — это была моя, а не чья-то еще, ошибка. И упрекать его за эту мою ошибку с моей стороны было бы смешно.

Так же как смешно было бы задавать ему вопрос: а кто там звенел мечами под окном моей комнаты, после того как Аспанак точно понял, что сейчас услышит от меня «нет» — и прервал разговор? Я просил тебя привести музыкантов, а не циркачей с мечами, дорогой мой брат… А кто послал этих подозрительных личностей, гнавших меня до самой Бухары, как загонщики — оленя? Ведь убить меня они могли бы, как я теперь понимал, неоднократно. А вот в Бухаре… да все очень просто: те, кого послал за мной брат, — загонщиков, которые одновременно были моей охраной, — в Бухаре были убиты. А вот вторая пара моих преследователей были уже настоящими убийцами. И тут Аспанаку, видимо, пришлось поволноваться всерьез — пока не пришло мое письмо.

Наверное, нельзя упрекать Аспанака и за то, что случилось со мной в Мерве. Он-то думал, что там у нас хоть кто-то оставался.

Еще: вряд ли речь с самого начала шла о том, чтобы использовать меня как живца на ловле рыбы. Брат, конечно, полагал, что опасность для меня будет минимальной, а все дело продлится очень недолго. Да потом он еще и Ашкенда послал с лучшей в мире охраной. Нет-нет, все было правильно, все хорошо.

И, будем надеяться, братец верил, что — по его же словам, — «когда ты, Нанидат, берешься за какое-то дело, то, несмотря на природную лень, начинаешь в итоге делать это дело лучше всех».

Что ж мне теперь — упрекать брата за то, что по его милости я стал генералом победившей армии и человеком, благодаря которому наша страна — если повезет, — теперь получила шанс на новую судьбу? Пусть мир придет в нее через год, через пять лет. Но шанс появился.

Ты и вправду сделал из меня Ястреба, брат. Нам с тобой обоим повезло. А то, что одному из нас немножко грустно, — что ж… Скоро пройдет.

Наконец, сколько у меня в этом мире братьев? Совсем немного.

— Долго, очень долго меня смущала эта путаница с именами, — продолжал тем временем Юкук. — То, что нашего демона действительно звали Гису, — это в какой-то момент было уже неоспоримо. А потом я подумал: ну и что — разве не может быть двух женщин с очень похожими и не такими уж редкими именами? Тем более что Гису — это ведь даже не полное имя. И я спокойно продолжал выяснять, кто и что знал про женщину-воина, которую иногда называли именно так. Если бы я искал именно Заргису, «золотые волосы», мне было бы куда сложнее. Потому что у этой подруги, как вы убедились, волосы были вовсе даже черные. Совершенно дикая женщина, попросту бешеная. И конечно больная. Имя ее так теперь и останется неизвестным, а кличка ее — Гисубурида. К сожалению, об этом мне сообщил только сегодня тот, последний из пятерки, который все-таки прожил еще некоторое время после утреннего визита к вам и после той встречи, что мы ему устроили. А откуда эта страшная женщина взялась, как все начиналось, — нет, не успел сказать. Да и какая разница.

— Гисубурида? «Распустившая волосы»? — удивился я. — То есть, по сути, «потаскуха». Что ж, очень уместно. И похоже, что она против такой клички даже не возражала… А то и гордилась ею. Но что произошло, когда следы ее потерялись?

Юкук мрачно раздвинул в улыбке ввалившийся рот.

— Если такая женщина хочет скрыться, то будьте уверены — вы ее не найдете никогда. Наняться в чей-то дом служанкой, затеряться на рынке… Но она захотела исчезнуть так, чтобы ее было уже абсолютно невозможно найти. Потому что жен, служанок и рыночных торговок знают — плохо ли, хорошо ли — городские власти. Даже в наше смутное время такие власти есть. Но кто будет интересоваться рабыней-чужеземкой, пока она не продана в чей-то дом? Это было гениально и просто — продать себя в рабство, а потом, когда нужно, — сбежать. Да что там, эта женщина попросту посмотрела бы работорговцу в глаза — и неторопливо ушла бы своим ходом, а тот бы не шевельнулся. Она попросту ждала, когда за ней приедут ее друзья. А те ждали, когда их перестанут искать… И потом тронулись в путь. Не так уж много рынков рабов в этих краях. И даже если женщину уже купили, то они попросту бы спросили у торговца — кто купил. А потом пошли бы искать уже покупателя. Что, собственно, и произошло…

Как бы гениально с ее стороны все это ни было, ты все-таки догадался, — поощрил его я.

Вообще-то мне просто повезло, — признался Юкук. — Как вы помните, мне донесли, что неподалеку рыщет отряд непонятно кому служащих личностей из которых один, по описаниям, уж очень был похож на сами знаете кого. Я усилил было охрану — но тут некий почтенный виноторговец как бы вскользь сказал, что этот отряд ищет себе рабыню для услуг, спрашивал дорогу до ближайшего рынка. И, представьте, хозяин, — я, наоборот, успокоился, даже и тогда в моей голове не появилось ни одной достойной мысли, кроме той, что если эти бандиты ищут себе женщину, то можно их не слишком опасаться — они заняты, а мы тут не задержимся. И тут вы сообщаете мне, что купили себе двух женщин на рынке рабов. И моя голова, наконец, заработала как надо. Я понесся назад, искать этот рынок и расспрашивать торговца. Мне и в голову не приходило, что вы могли бы купить ту самую. Но несся я туда со смутной мыслью: что-то происходит, надо торопиться… И действительно, эта пятерка появилась там вслед за вами, хозяин. И работорговец побледнел и просто затрясся, когда еще и я начал его расспрашивать все про ту же женщину… А я выглядел не лучше его, когда понял, кому именно он ее продал.

— Ты, случайно, его не придушил? — с надеждой поинтересовался я, вспомнив о Халиме, в данный момент находившейся на попечении нашего доброго целителя в Мерве.

— Почти, — с сожалением отвечал Юкук, — но я слишком торопился. Потому что пятерка эта, как я понял к тому моменту уже все знала и только что отправилась к… месту своей будущей встречи с нами… Им понятно было, где нам всем пришлось бы остановиться на ночь — тут больше ничего и нет. Я также понял, что должен был бы встретиться с этой бандой на дороге. Но они попросту отсиделись за какой-нибудь деревенской стеной, увидев мой приближающийся отряд. А это само по себе о многом говорило. Так что нам надо было срочно возвращаться. Мы срезали угол дороги по пустошам и отлично успели устроить этим друзьям засаду. Они, как выяснилось, не спешили, решив приблизиться к караван-сараю лишь при свете утра, и в этом нам повезло. Я тут вспоминал всю нашу войну и пришел к выводу, что нам на ней везло что-то уж очень часто. Может, это вы приносите удачу, хозяин?

Я постарался не засмеяться.

Как въезжает победитель в свой город? Среди дождя цветов, протягиваемых ему чаш вина, под зуд струн и звон колокольчиков? Наш отряд, однако, попросту затерялся на вечерних улицах среди повозок, ослов и верблюдов. Более того, на нас никто особо не обращал внимания. «Вот и отлично, не надо мне шума и сбора друзей — помнится, два года назад я въезжал сюда в надежде отдохнуть, — подумал я. — Сейчас самое время наверстать упущенное».

Подземные бани, знаменитые бани Самарканда Вот теперь у меня на них сколько угодно времени. Лежать в своем доме на подушках целый месяц и ни с кем особо не общаться, ничего особенного не делать, в ожидании, когда созреют первые абрикосы, потом персики, а далее и дыни. Вот роскошь, которую все мы заслужили. А хотеть чего-то еще — зачем?

И тут я увидел, что ближайшая ко мне повозка что-то уж очень тяжело громыхает по плитам, а из-под покрывала на ней глухо позвякивает железо.

Я перестал принюхиваться к ползущим по улице ароматам выпекаемого к ужину хлеба — хлеб Самарканда пахнет, как никакой другой в мире, — и обвел глазами все, что меня окружало.

Вот еще одна повозка с оружием. И — в конце улицы в сторону цитадели движется конный отряд людей примерно одного, относительно молодого возраста, никак не вооруженных и не очень хорошо державшихся в седлах. Да и лошади у них дрянь. Похоже, что передо мной — подмастерья ремесленников, которым только что объявили, что они теперь солдаты. Более того, никаких других объяснений для существования этой странной кавалькады и нет.

От моего отряда оторвался, по сигналу ставшего вдруг очень собранным и серьезным Юкука, вестовой и понесся к дому, чьи цветущие сады завиднелись на склоне пологого холма.

«Что, братец, подстроил войну, только чтобы уйти от тяжелого разговора со мной? — мелькнула в голове мысль. — Ну, и зря — я ничего бы тебе не сказал. Вообще ничего».

Я уже въезжал в ворота.

— Я так понимаю, что торжественный пир откладывается? — легко сказал я брату вместо приветствия, вглядываясь в его похудевшее серьезное лицо и возникшие откуда-то две морщины на лбу. — Кого будем побеждать на этот раз?

— Имперская армия перешла границу, — вполголоса сказал он. — Там поцапались Фергана и Чач. Империя решила, что самое время вступиться за своих, ферганцев. Похоже на провокацию. Каков план, где остановится эта армия, просто неизвестно. Может, здесь. Может, докатится до Бухары.

Я обвел взглядом толпу, собравшуюся во дворе. Все смотрели на меня-так, как в тот, первый день, когда у меня под командой оказались десять чакиров. И так же чего-то от меня ждали.

Имперская армия, ты говоришь? — поинтересовался я. — Поздно они спохватились. Начали бы поход год назад — вот тогда бы дело было для нас совсем плохо. Кто полководец?

Гао Сяньчжи, — также вполголоса отвечал брат. И я понял, что дело серьезно. Герой тибетской войны был единственным человеком, который мог бы принести здесь немало зла.

Люди во дворе начали незаметно для себя подтягиваться ближе и следить за его и моими губами. Поэтому Аспанак почти прикоснулся лбом к моему, прошептав:

— Зияд ибн Салех только что прибыл и обратился к нам за помощью. Больше шести тысяч солдат собрать он не может. Остальные — ерунда, крестьяне, подмастерья. У Гао — тридцать тысяч, по нашим оценкам.

Я освободился от братских объятий и как бы случайно поставил ногу на ступеньку перед входом в дом, оказавшись чуть выше брата и приобняв его за плечо.

— Точно с таким соотношением сил мы победили при Забе, — сказал я достаточно громко, чтобы мой голос был услышан хотя бы теми, кто стоял поближе. — Гао Сяньчжи? Нет, это не императорская армия. Это армия наместника Усмиренного Запада, Аньси. Гао — не император. А это меняет дело, братец. Потому что если Гао проиграет, то император взвалит вину на него и скажет, что он не отдавал высочайшего повеления начать этот поход. Такие случаи были. Нам надо всего-навсего помочь императору.

Брат молчал, и по бесстрастному лицу его было видно, что плохие новости еще не кончились.

— Карлуки, — сказал, наконец, он так же неслышно. — С ним отряд карлукской конницы, тысяч в пять. И сам ябгу карлуков — во главе.

Вот это уже было по-настоящему плохо. Я заставил себя улыбнуться, на этот раз действительно тихо произнося следующее:

— А где там хатун, сестра этого юноши? Давно ли она гостила в Самарканде? Аспанак, это очень умная женщина. Она понимает, что брат ее оказался в сложном положении (тут я улыбнулся ему) и что надо ему помочь. Мы приглашаем ее сюда. Готовим такой прием, которого она еще не видела. Захочет просидеть в своих любимых банях две недели безвылазно — пусть сидит. И — мы не будем говорить таких слов, как «заложники», но надо послать кого-то в ее полевой лагерь, пока сестра ябгу отдыхает у нас в городе. Далее. Мои ветераны начинают обучать новобранцев уже завтра утром. Пусть хотя бы научат их коней держать строй, а самих новобранцев — убедительно выглядеть с мечом в руке. Дальше продолжим уже в походе.

— Ты возглавишь армию, конечно, — как бы между делом сказал брат.

— Нет, — ответил я, вспоминая угольные глаза Мансура, — не надо нам тут слишком великих полководцев. Дом Аббаса назначил сюда нового наместника? Вот он армию и возглавит. А мы ему поможем, и здорово поможем. Амне… мне нужно сто человек — но очень особых. Найди их где угодно, да хоть в местной тюрьме, если больше негде. Всем — идеальное, нелегкое вооружение. Мне надо, чтобы эту сотню никто не мог бы догнать или перегнать. И чтобы эти люди не боялись двигаться среди боевых линий противника, маленькими группами или даже поодиночке. Потому что ничто так не помогает армии, как точное знание того, что происходит в рядах противника. Далее: сто лошадей, лучших, исключительных лошадей. И сто запасных. Да, и передвижную больницу. Это, думаю, будет хорошим подарком дому Аббаса. Лучшего и не надо.

Я остановился, глядя в лицо брату — лицо, на котором только самые близкие люди могли прочитать его чувства, да и то не очень хорошо: радость? удовлетворение? зависть?

Во дворе было очень тихо, лишь звенела чья-то уздечка.

Брат смотрел на меня какое-то время снизу вверх а потом кивнул со словами:

— Да, Ястреб.

Оставив руку на его плече, я поднял глаза вверх, к перистым облакам в голубизне. Если правда, что строки стихов живут где-то над пределами мира, то, может быть, я их увижу сейчас? Может быть, вот они, парят в недоступной вышине?

О, Самарканда блеск, о нежные сады, О, воздух, что любые лечит раны, Луга, холмы и серебро воды, Плывущие в закат багровый караваны! Нам, принявшим дары родной земли, К ногам печаль и радость мир положит. Но знаем: где другие не смогли, Мы выдержим, мы победим, мы сможем. О, Самарканд мой, сердцу дай принять Ту мудрость, что в холмах твоих таится, Которую навеки записать Папируса готовится страница: Есть бог, есть мир — они живут вовек, А жизнь людей мгновенна и убога, Но все в себе вмещает человек, Который любит мир и верит в бога.

Книга III Любимый жеребенок дома Маниахов

Ведьма она или нет, существует дракон или не существует — такими вопросами пришлось озаботиться Нанидату Маниаху, легендарному воину, шпиону и целителю.

…А дальше — война, заговор, победа и одиночество, от которого его постарается избавить умная и понимающая женщина.

Герою третьей книги Нанидату Маниаху еще далеко до тех событий, которые происходят в «Любимой мартышке дома Тан», и так же далеко от Константинополя до любимой Поднебесной империи. Но если дом для человека — весь мир, то он в любой точке этого мира найдет себе битвы и победы, радость и грусть.

Часть I Книга драконов

И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью или с заносчивостью варвара, когда сообщаю вам, что мы изменим это все.

Из высказываний Удивительного Андреаса, записанных его друзьями

Глава 1

САРАКИНОС

И мир изменился за мгновение.

— Саракинос, — выдохнул Прокопиус за моей спиной — он не успел еще испугаться, не успел удивиться.

Две бурые фигуры перегородили нам дорогу по дну ущелья. Двое всадников, закутанные в пыльно-грязные бурнусы непонятного цвета, такими же тряпками обмотаны их головы — но из этих тряпок торчат весьма характерные носы. Кони… строго говоря, я не мог по-настоящему рассмотреть ни коней, ни людей — им в спину, мне в лицо, по ущелью тек расплавленный мед солнца, только мошкара взблескивала снежно-белыми хлопьями вокруг этих двух силуэтов и исчезала, сметаемая нервными взмахами конских хвостов.

А вот еще рукоятки мечей, чернеющие обрубками за плечами этой пары.

И — чувства в такие мгновения обостряются, а время почти останавливается — и неторопливый перестук копыт, который слышится откуда-то сзади, не от Прокопиуса, остановившегося почти у крупа моего коня, а там, дальше. Быстрое движение головой влево и назад — да, третий бурый силуэт. Итого три воина, фактически запершие нас в ущелье с довольно крутыми склонами.

Не просто воины, бесспорно, «саракинос». Вне всякого сомнения — именно «саракинос».

Этого, конечно, никак не может быть. Все равно что вы подъезжаете к воротам дворца бухар-худатов для очередного неприятного разговора с его главным обитателем и видите, как вам навстречу неспешно выходит на задних лапах аджахор, волоча по дворцовым ступеням черный чешуйчатый хвост и выковыривая когтем кровавые ошметки мяса из длинных тонких зубов. Другое дело, что не лучшая идея — тратить время на размышления о том, почему такого никак не может случиться.

Не стоило думать и насчет того, что не могли трое «саракинос» вот так неспешно ехать по дну этого ущелья, даже не вытаскивая мечей из-за плеч. Да, мы почти в пустыне — точнее, среди гор, заросших лесом, где деревни и городки большая редкость. Да, на юг отсюда начинаются совсем другие ущелья, под иной властью. Их — вот этих троих — властью. Но все-таки мы по эту сторону границы в империи, которая ведет войну с «саракинос» уже сто восемнадцать лет. Сначала — войну жалкую, попросту катастрофическую, но потом проклятые завоеватели все-таки отхлынули, вопреки всему, от стен Города и больше к ним не подступали, ну, а сейчас…

Сейчас война стала совсем, совсем другой. Где-то не очень далеко отсюда граница, укрепленные городки и кастры на вершинах гор над ущельями, тысячи ополченцев сторожат эту границу с удивительной эффективностью. Это не императорская армия, которая когда еще доскачет — это местные люди, знающие здесь каждую тропу. Войну, вообще-то, никто не прекращал, и бурая река вот таких всадников в развевающихся плащах, растекающаяся по какой-то здешней долине — да, это может произойти в любой момент. И тогда — известно, что делать: спокойно уйти с пути этой реки, чье приближение выдает грохот и дрожь земли, ржание, крики. И следить за тем, как силуэты в серых плащах перегораживают этой армии путь к отступлению поваленными деревьями, а их собратья неспешно и беззвучно расстреливают вторгшихся с горных склонов.

Но увидеть эту одинокую троицу здесь и сейчас, в узкой расщелине, среди утреннего золота лучей и постепенно нагревающейся солнцем листвы…

— Ий-я Сакр, — радостно и уверенно сказал один из «саракинос» другому, вглядываясь в мое лицо. — Ай салам!

И он приложил ладонь ко лбу, потом к складкам бурнуса там, где сердце.

Этого тоже не может быть никак. «Сакр» означает «Ястреб». Ястреб — это я. Но вообразить, чтобы человек, которого я вижу впервые в жизни и который вообще не должен находиться по эту сторону границы, знал меня в лицо, знал, что я должен проехать по этому ущелью вот сейчас — если даже я сам, проснувшись, не собирался никуда ехать…

Но в эти мгновения я, конечно, ни о чем не думал. Даже о том, что Прокопиуса, как я успел заметить, эти двое вообще не удостоили взглядом. Хотя это и было в моей ситуации самое главное. Меня эта троица явно не собиралась рубить на месте, а вот Прокопиус… он, похоже, им попросту был не нужен. А что делают на этой войне с человеком, который не нужен — то есть мешает — можно себе представить.

В общем, думать времени не было. Моя правая рука поднималась ко лбу, губы выговаривали хриплое «салам», а левая рука была занята поводьями, ноги тоже начинали движение.

Крутой склон справа? А вот сейчас увидим, очень ли он крутой.

Что за кони были у этих пришельцев, рассматривать долго не стоило. Иранские, конечно, но не лучшие. Обычные солдатские кони. Прокопиус, как и вся остальная наша компания, менял лошадей по дороге, то есть особо не выбирал — плохо. А вот мой вороной, да что там — угольно-черный Чир (гордый обладатель человеческого имени) тоже был иранцем, и хорошим, вдобавок я ехал на Чире от самого дома. А это означало, что мы с Чиром хорошо знали и понимали друг друга.

Вряд ли эти «саракинос» когда-либо в своей жизни играли в цуканион, или попросту цукан. Это восхитительная иранская забава, когда две веселые оравы всадников поднимают тучи пыли или земли, пытаясь длинными молотками отбить друг у друга плетеный и обтянутый тканью мяч. Цукан — развлечение принцев, то есть игра строгих правил. Вы не можете тыкать молотком в ноздри коню вашего соперника и не можете еще много чего другого.

Но правила для того и есть, чтобы было что нарушать, желательно незаметно. И Чир за свою довольно долгую — восемь лет — жизнь показал удивительную склонность к изящному хамству на цуканионовых полях: ну, рассердился конь, шарахнул кого-то копытом, всадник мгновенно укрощает его, это все — в рамках правил. И дальше конь с невинным видом продолжает свои пируэты и рывки по полю. Получая от этого своего вида особое удовольствие.

То есть, в общем-то, Чир — если бы был человеком — считался бы на редкость подлым и зловредным созданием.

Поприветствовав незнакомца своим «салам», я опустил правую руку на поводья, наклонился и сказал Чиру на ухо на нашем с ним родном языке пару знакомых ему слов, которые переводятся примерно как «пора позабавиться». Черное ухо Чира встало торчком, и, повинуясь движению моих ног и узде, он начал приближаться к загородившей нам дорогу паре.

Но одновременно — поскольку тропа была очень узкой — мы с Чиром чуть-чуть взобрались вправо по склону (конь Прокопиуса, как я с удовольствием заметил краем глаза, тоже сделал пару шагов вперед — Прокопиус молодец).

А потом я толкнул лошадиный живот голыми пальцами ног, обутых в высокие сандалии, и Чир, поравнявшийся уже с двумя чужими конями и оказавшийся чуть выше их, выдал эффектную свечку на задних ногах, дергая передними копытами, и вообще сделал вид, что испугался и озлобился одновременно. А затем театрально обрушился на одного из пришельцев всем своим весом — якобы поскользнувшись на косой поверхности.

Дальнейшее было предсказуемо и очевидно. Оскаленные желтые зубы, дикие от страха белки глаз, испуганное ржание, запутавшиеся конские ноги, стремена, нелепые взмахи рук всадников, два коня и два человека копошатся на земле, а Чир, на самом деле совершенно не собиравшийся падать, делает прыжок вперед с двух задних ног и продолжает путь выше по склону, оставив поверженных позади. И, наверное, ехидно улыбаясь при этом в мундштук.

Вот теперь начиналось главное. Я обернулся к Прокопиусу и лихорадочно закрутил рукой: за мной.

И заметил в эту долю мгновения, что Прокопиус нахмурен, сосредоточен, чуть зол, но в целом спокоен. Отлично. В ином времени… впрочем, всего-то года полтора назад, когда от меня зависели десятки или сотни человеческих жизней… такие лица в подобные мгновения были у лучших из лучших солдат. Что, впрочем, не всегда спасало их от гибели.

Но сейчас дело было не только в Прокопиусе. В его коне. Который, как и всякое нормальное животное, пуглив, нервен — и в цуканион, конечно, не играл никогда. И вообще ничем особенным не отличался.

Мы с Прокопиусом обогнули по склону шевелившуюся у самых наших сандалий кучу копыт, животов в подпругах, босых ног и тканей, а третий всадник, понятно, остался сзади, товарищи перегородили ему дорогу, гнаться за нами в одиночку ему не было смысла — ну и отлично.

А дальше было хуже. Наши два топорика для хвороста против трех мечей — а эта троица все равно догонит коня Прокопиуса, пусть и не сразу — не утешали. Впереди должна была быть развилка дорог и от нее — резко направо, почти назад — путь в другое ущелье. А по нему в конце концов можно доскакать до одного очень хорошего места. И в одиночку я, возможно, это бы сделал. А может, и нет. Но с Прокопиусом и его конем…

Голова самостоятельно сравнивала расстояния, замеряла угол солнца — кто знает, как она работает в такие моменты. Итак, около полуфарсанга туда, по ущелью, а потом почти столько же не просто направо, а фактически в обратном направлении, но по другому ущелью? Получается, мы должны всего-то обогнуть один длинный, не очень высокий, заросший лесом холм? А если по-другому, то какой у него там, с другой стороны, спуск?

Мои ноги и уздечка тем временем немилосердно направляли Чира вверх по склону, заросшему редкими ореховыми деревьями. Нос его почти прикасался к крупу коня Прокопиуса, и я не сомневаюсь, что эти двое четвероногих как-то разговаривали друг с другом, потому что всю дальнейшую дорогу вверх они прошли не просто вместе — мой подлый конь двигался на полшага сзади, как бы подталкивая собрата вперед и вверх, прыжками, чудовищно медленно.

По склону наискосок, еще выше, тут лишь колючие заросли ежевики (ягоды черные и огромные, тронь их — оторвутся и упадут в пыль, оставляя в ней каплю-другую чернильного сока). Ругань сзади утихла, слышится неровный перестук копыт, злой храп и сухое шуршание множества катящихся по склону камешков: «сакр-р-р, сакр-р-р». Не так и далеко, к сожалению. Они все ближе. По спине текут мокрые струйки. Прокопиус клонится к гриве, молча подгоняя коня вверх.

Ни рощи, ни кустов — мы выезжаем на солнце: здесь, на вершине, очень много неба, лицо овевает довольно горячий уже ветер. Кругом все еще не видно ничего, только округлые лысоватые вершины, пониже листья, ветки, над головой — черточка крыльев какой-то птицы в вышине. Один здесь холм или два? Придется ли снова карабкаться вверх? Моему коню восемь лет, он уже не играет в цуканион, а этому, местному… вот он мотает головой и роняет хлопья пены с боков. А умеет ли он сползать вниз по склону? И, главное, какой там все же склон?

И, наконец, сколько еще скакать потом по другому ущелью — если я ошибся в расчетах? Допустим, я пускаю Прокопиуса вперед, снова говорю этой троице «салам», загораживаю ей дорогу и пытаюсь объясниться жестами — а действительно, как бы узнать, что ей от меня надо? А потом можно резко развернуться… В узком ущелье, которое должно быть там, внизу, такая штука может получиться.

Вниз! В любом случае вниз!

Прокопиус — молодец, отпустил повод, откинулся на круп, не мешая коню осторожно двигаться по склону.

Поворачиваю голову назад: близко. К сожалению, очень близко. Они вполне могут, все или один из них, спуститься в ущелье на несколько шагов раньше и снова заблокировать нас с обеих сторон. И тогда уже…

Фырканье чужих лошадей совсем рядом, бурые силуэты на кромке зрения. Звон металла. Шуршанье листвы, бьющей коней и всадников куда попало.

Но тут справа и снизу, там, куда спускается склон, заросший кустиками жесткого бурьяна и редкими корявыми деревьями, возникает отдаленный, высокий и чистый деревянный звук.

— Нэ! — говорит Прокопиус, поворачивая ко мне мокрое, удивленное и счастливое лицо. И мы всеми силами пытаемся не дать нашим коням упасть и кубарем покатиться вниз, направляем их туда, на этот прекрасный звук.

Я не ошибся.

Кони судорожно перебирают передними ногами, задние скользят вниз среди целого потока беловатых сухих камушков. Пять коней, почти в ряд — нет, хуже, эта троица постепенно охватывает нас с двух сторон, как я и опасался. Приземлятся на мгновение раньше, повернут своих тяжело дышащих животных лицом друг к другу и подождут, когда мы окажемся все в той же ловушке.

Но это было бы так, если бы ущелье в этом месте оказалось столь же безлюдным. А оно тут несколько иное. И этого наши преследователи то ли не знают, то ли…

Звенящий светлой радостью деревянный стук все ближе — мы плывем среди осыпи камней, скатываемся прямо на звук. Трое «саракинос» пытаются замедлить ход, но поздно — мы вдруг, все пятеро, оказываемся на последнем пологом склоне, ведущем в маленькую долину.

А здесь — скромное, ухоженное чудо. Круглые, с серебристыми листьями, верхушки фруктовых деревьев. Ровные ряды виноградной лозы на далеком холме. И в центре рая — не деревня, а нечто получше. Несколько — а на самом деле одно кое-как слепленное вместе здание, под бурой чешуей черепичных скатов. Толстые-толстые белые стены с узкими прорезями окон. Над этим скопищем крыш — две круглые и крепкие башни розовато-серого камня, увенчанные тусклым свинцом куполов, над каждым из куполов среди раскаленного марева плывет черный, мощный равносторонний крест кованого железа.

Перед этими белыми стенами и серыми деревянными воротами — чистая земляная площадь, на ней — трое-четверо личностей в метущих пыль длинных темных серых одеждах, что-то грузят на телегу. Еще какие-то люди в отдалении, лениво поворачивающие голову в сторону пятерки храпящих коней, рушащихся вниз по склону.

То есть — нет, не совсем так. На нас с Прокопиусом, вообще-то, не очень и смотрят. Вот мы уже почти на площади, перед нами дедушка, опершийся на ручку соломенной метлы. В черном колпаке с плоским верхом и с пушистым веником серой бороды, растущей прямо от глаз. Ниже бороды — до самой земли — черная подпоясанная ряса. Дедушке мы неинтересны. Его глаза устремлены на наших преследователей, которые пытаются затормозить коней. У него очень веселые глаза, у этого дедушки, глаза светлой голубизны, и в них никакого страха, а, наоборот, удивленная радость охотника.

А деревянная доска у ворот — ее называют «симандр» — вдруг запинается и начинает звучать совсем по-другому, часто и призывно.

Из ворот — толстых, бревенчатых — высовывается бородатая голова в черной шапке, но также и рука с внушительной дубиной.

Мы с Прокопиусом переходим на шаг. Из ворот выбегает пара вооруженных людей, а за ними человек на мохнатой лошади, еще один. Мы одновременно оборачиваемся к склону — наши преследователи еще там, но тянут поводья, подталкивают коней наискосок и в сторону, пытаются уйти.

Из ворот показывается еще один всадник, за плечами его — внушающий уважение лук.

Прокопиус сползает по пенному боку, берет у меня уздечку, ведет обоих коней в ворота и в угол длинного двора. Потом, чуть шатаясь, возвращается, бросает на меня взгляд и молча ныряет в низкую дверь, под тем самым мощным сооружением, в небе над которым плывет крест.

Я следую за ним, потому что это правильно, потому что больше сейчас идти некуда. Нам никто, естественно, не препятствует, хотя любопытствующие явно есть.

Там, в храме, остро пахнет хвоей и теплым воском, с роскошной медлительностью плывут пылинки в горячих лучах. Когда-то, как говорят, из-под купола на потолке на тебя смотрели неотрывно темные горестные глаза их казненного бога. Теперь другие времена, один лишь синий мозаичный крест украшает белые полукруглые стены за алтарем. Под куполом же — только свет, чистый свет.

Прокопиус падает лицом на неровные камни. Я смотрю на крест — многовековой символ мироздания, четыре стороны света — и благодарю всех своих богов.

И только потом, через некоторое время, Прокопиус поднимается, подходит и благодарно обнимает меня.

Глава 2

ЭТО НАЗЫВАЛОСЬ — ЮСТИНИАНА

То было не начало истории, а ее середина. Прекрасное место, спасшее нас с Прокопиусом, было нам обоим хорошо знакомо уже несколько дней — с момента приезда в этот край, с первого же вечера. Каким был этот первый вечер? Вот некто Андреас, тощий, с отросшей в пути рыжей щетиной на костистом подбородке, но не утративший обычного радостного пламени в глазах, подходит к нам, поднимая пыль сандалиями.

— Изумительно, странно, грустно, — говорит нам Андреас. — Здесь таится печаль, не боюсь этого слова. Но меня, как и нескольких других собратьев, посещает поистине прискорбная мысль. Мы забыли о чем-то важном.

— И что же это? — благосклонно наклонила к нему светлую голову Зои.

— Еда, — хищно воззрился на нас Андреас. — Согласитесь, что это не пустяк. Да, да, вот именно еда!

— Тир-р-рон, — горячо сказала Анна. — Сыр-р-р.

— И не только сыр-р-р, — повернулся к ней Андреас. — У всех что-то есть в сумках, конечно. Но пусть не сочтут меня нескромным, если я замечу, что путешествие наше завершено, и просто сыр — да нет же, он тут будет неуместен, если окажется одиноким. Я говорю о еде, напомню я вам. Настоящей еде.

За две с лишним недели путешествия я уже понял, как выглядит Зои, когда она смеется, но не хочет этого показывать. Она сжимает губы и наклоняет голову влево и вниз, как будто видит за плечом что-то милое, типа лошади, тыкающейся носом ей в спину.

— Что же такое настоящая еда, на твой взгляд, дорогой Андреас? — поинтересовалась она.

— Я бы сказал, что это — мясо, — скромно, но твердо выговорил Андреас, таким голосом, что нам всем стало стыдно. — Экзестон. Да, в общем, любая термина. Свинина с фригийской капустой, в горшке? Возможно. Настоящий монокифрон? Ну, это было бы слишком хорошо, хотя уместно. Скорее же какая- то козлятина, судя по тому, что пасется тут, на въезде в городок. Не знаю, какой сегодня день недели — но мы пока что еще путешественники, и пост нам очень вреден. Завтра — что угодно. Оспорьте меня, впрочем, если желаете.

Андреас замолчал и развел руками. Анна в ответ яростно потрясла головой. Она была согласна. Она не собиралась спорить. Она вдобавок чувствовала, что за эту еду — если она и вправду возникнет перед нашими глазами — платить будут из общей кассы, а не каждый за себя. Она тоже жаждала мяса, это было очевидно, при всей ее любви к сыру.

— Голод улучшает твой стиль, Андреас, — заметила Зои. Она поднялась с каменной скамьи и более чем обычно стала похожей на небольшую птицу с золотыми глазами. — Вот только солнце… Рынок уже в полдень, когда мы проезжали, выглядел маленьким и чахлым. А сейчас далеко не полдень. Что ж…

Зои двинулась туда, где пара местных жителей со стуком и скрипом устраивала нам конюшню — надо было всего-то сделать хорошие ворота. Бледно-бежевый шлейф накидки, извиваясь, подметал неровные каменные плиты.

Мой желудок деликатно сказал, что Андреас был прав. Пора было пробуждаться.

И, конечно, не только я ощутил себя здесь во сне, соскочив с коня. Куда мы попали?

Вот самые первые мгновения: плавно спускающиеся к югу холмы, поросшие старыми деревьями. И по холмам — выглядывающие из зелени розоватые и серые стены, колонны, пыльная черепица крыш среди ветвей. Но чаще — просто полуосыпавшиеся груды камней. Или дорога из темного булыжника, постепенно скрывающаяся среди травянистых бугорков, идущая в никуда. И полудикий виноград, везде этот виноград, его зеленые плети карабкаются вверх по старым колоннам, перепрыгивают на деревья, склонившиеся над бывшими крышами.

Город, которого больше нет.

А еще — неглубокая чаша из множества мраморных скамеек, веером расходящихся от каменного — да нет, уже травянистого, ставшего пастбищем для коз и овец — круга в середине. Здесь было то, что они называют словом «театр».

Зеленые холмы безлюдны на все стороны света, кроме северной. А вот на севере… Тут вверх взмывает довольно крутой холм, и на нем — город, который есть. Каменные стены — и не надо объяснять, откуда взялся камень, иногда даже обломки мрамора колонн: полуразрушенные дома перед нашими глазами рассказывают эту историю очень ясно. За стенами — крыши лепящихся друг к другу домов, свинец и черепица, и еще верхушки храмов, похожие на толстые крепостные башни. И зелень деревьев, пытающихся пробиться между крыш этих прижавшихся друг к другу строений.

Город, который есть, дрожал и плыл в золоте летней жары, он венчал холм над нашими головами, как корона ушедших царей Ирана. И было очень хорошо заметно, что разбегавшиеся отсюда, от увитых виноградом руин, дорожки и тропинки постепенно сливаются в одну довольно неплохую дорогу, которая вдруг поворачивает на холме влево. Так, чтобы последний ее участок человек проходил правым, незащищенным боком к этой стене, слепленной из множества старых и новых каменных клочков. А дальше была мощная башня над воротами.

— Это не полис, — сказал Аркадиус, строгий юноша с вьющимися темными волосами, стоявший на жаре, запрокинув голову.

— Да уж. Это кастра, — согласился с ним Прокопиус. — Или даже кастеллий.

Юноши — и Зои, и мы с Анной, и еще Даниэлида — разбредались по руинам, прикасаясь к ветвям винограда, стараясь скрыться от солнца. Зеленые ящерки убегали из-под наших ног. Кузнечики звенели среди подсыхавшей травы, замолкая, когда из-под крон деревьев звучали голоса:

— Эй, а где же был акрополь?

— Как это где, подними голову — там и был. И есть. Они там теперь живут.

— Посмотри, очаг сохранился, даже кремень возле печки так и лежит…

— А это что за штука с полукругом колонн? Так, а ведь тут неплохие купола, почти целые… Прокопиус, где ты? Скажи.

— Баня, — подтвердил Прокопиус. — Настоящая. С проточной водой. Вода шла вот здесь, и уходила в эти трубы… (Тут Прокопиус замолчал и двинулся шагом вдоль каких-то еле угадывавшихся каменных канавок.)

— Акведук давно разобрали, но в баню-то вода может приходить совсем другим путем… — послышалось издалека его бормотание.

— Омывались и праздновали, возлежали и веселились, — отчетливо выговорил еще не голодный в тот момент Андреас. Его друг, толстый и весьма насмешливый Никетас, одобрительно толкнул его локтем.

— Как это все называлось? Или называется? — послышался чей-то голос. — Зои ведь говорила…

— Это Кукуз, приехали, — раздалось среди руин, и ответом был дикий смех. Смеялась компания юношей помладше, они общались по большей части между собой — все одинаковые, со смазанными оливковым маслом волосами, живыми глазами, вечно голодные и, в целом, симпатичные: Феофанос, Эустафиос, Сергиос, Фотиус, даже Илиополит и прочие.

— К вашему сведению, подростки, — обратился к ним Никетас, сам немногим старше, — Кукуз, самый настоящий Кукуз, существует. Или — существовал. Но он сейчас у них. Как и Дамаск, Александрия, Антиохия… ну, вы знаете весь список. Но вот Кукуз — тот самый случай, когда мы должны им быть благодарны.

Юноши снова засмеялись, но не очень весело. Я подумал, что надо бы расспросить Анну насчет Кукуза — что это за место такое, назови его — и слышится общий смех.

— Это называлось — Юстиниана, — негромко сказал Аркадиус, рисовавший что-то веточкой на мраморной колонне. — И то, что на холме, так сейчас и называется. Мы в Юстиниане, друзья.

— Опять, — донесся голос из толпы подростков. И снова дикий смех. — Да сколько же их, проклятых?

— Штук двадцать было точно, — отвечал Никетас, который не ошибается в цифрах никогда. — Сейчас осталось ровно одиннадцать. И не надейтесь, Юстиниана Прима не здесь. Она как раз в противоположном направлении от Города. Она совсем не такая.

— А тут работали гончары, — прозвучал чей-то голос в отдалении. — Хороший был домик, и ведь мозаики…

При слове «мозаики» Аркадиус бросил веточку и пошел на голос.

«Чир, чир», — сказал злой голос коршуна из расплавленного металла в зените.

Тут мы с Анной вышли к амфитеатру и к Зои, одиноко сидящей на скамье. А дальше как раз и подошел Андреас, который жаждал мяса.

Но мяса ему — по крайней мере в этот вечер — не досталось. Зои, побеседовав с местными жителями, покончившими с воротами конюшни, подозвала нас всех быстрым кругообразным жестом руки и бросила в сторону Андреаса скорбный взгляд.

Новости были такие: здесь вам не Город, от рынка в это время почти уже ничего не осталось, чужие сюда не заезжают, поэтому не то что настоящего ксенодохиона — с достойной кухней — а и приличной винной капилеи в этом Кукузе нет. Зато если проехать бодрой рысью два ущелья, сначала в одну сторону, а потом, обогнув некую скалу, практически в обратном направлении — то там будет…

— Да, но… — сказал загрустивший Андреас.

— Завтра никаких постов, — утешила его Зои. — Да и вообще, мы между одним успением и другим, не говоря о том, что мы, наверное, остаемся путешественниками, пока не вернемся в Город. Ты можешь поглощать мясо хоть каждый день, дорогой Андреас.

— О королева королев, песня песней, великолепие великолепий, город имперский, город укрепленный, город великих властителей! — повесил голову он. — Когда же я вернусь к тебе…

— Не скоро! — пихнул его Никетас. — То, что нас ждет, будет хотя бы горячим. А еще лошадкам не помешал бы ячмень. Это там тоже есть, хотя и за небольшую денежку. Интересно, сколько это стоит в Юстиниане — накормить восемнадцать лошадей и мулов, а, я же забыл запасных…

Усталой рысью на северо-восток, по тому самому ущелью, в сыром полумраке под журчание тонких ручейков, обогнуть каменный навес над головой — мы уже были тут сегодня утром, на этой развилке дорог-ущелий, на пути в Юстиниану. Там, на площадке наверху, стоит большое дерево, на ветвях трепещут выцветшие ленточки и платочки, Зои вяжет на ветку свой шарфик и шепчет что-то. От этого места — по другому ущелью, на юго-восток, с опаской поглядывая на солнце: да нет же, оно еще высоко. И — та самая, маленькая и чудесная долина на склоне гор, то самое слепленное вместе каменное сооружение. И, кстати, тот самый ясноглазый дедушка с метлой, который метет тут двор, видимо, всегда, с рассвета до заката.

— Как этот монастырь называется, не знаешь? — обреченно спрашивает Андреас у Аркадиуса.

— Ты не поверишь — но Космосотейра, — отвечает он.

Мяса, конечно же, здесь нет. Его здесь в любом случае нет совсем и никогда. А еще в эти огромные ворота не пускают, понятное дело, не то что женщин, но даже овец, коз и прочих животных женского пола.

Так что для Зои, Анны и Даниэлиды (особенно для Даниэлиды!) ставят деревянный стол и скамьи перед воротами, против чего они, конечно, возражать не могут. Заминка возникает при виде Ясона, представителя «третьего пола», привратные монахи какое-то время мрачно рассматривают его нежно-зеленую тунику, браслеты на удлиненных руках, бритую наголо голову, тонкие ироничные губы и все прочее — и приговаривают его к женской компании. А мы, все остальные, звеним сандалиями по пути в тот зал, где монастыри кормят чужих: путников, убогих, кого угодно. Монахи едят отдельно.

Здесь — никаких деревянных столешниц. Мрамор, серый, полупрозрачный, чуть волнистый мрамор громадного стола, уходящего в полумрак зала. Оштукатуренные белым тяжелые своды над головой. Под этими сводами негромко звучит голос Аркадиуса, читающего молитву. Монахи несут большие тарелки и котлы, от которых — повезло! — идет пар: мы свалились на их головы довольно поздно, могли бы и не подогревать.

— Святой супчик, — слышится скорбный шепот Андреаса.

Я не первый раз в империи, и не впервые вынужден пользоваться гостеприимством таких мест, так что понимаю смысл его слов. В каких-то местах святой супчик состоит из капусты и воды, с брошенной туда зеленью. Но чаще это не капуста, а лук, и только в очень хороших монастырях лук поджаривается в оливковом масле, даже иногда с мукой. В основном же, как сейчас, просто лук, но зелени — сколько угодно, не считая зеленых блесток на поверхности (эти, видимо, произошли от медного котла, в котором супчик варился).

Сюда, конечно же, полагается хлеб в немалых количествах, обычно черствый, потому что все равно его будут ломать и крошить в суп, а как еще сделать суп пригодным к достойной вечерней еде. Чем вся наша компания и занимается в данный момент, сосредоточенно и молча (монахам за едой болтать и засматриваться в тарелку соседа не положено, и это правило как-то невольно влияет и на их гостей). Кстати, зелень здесь необычная, и очень ароматная.

У меня были вечера и хуже, напоминаю себе я. Это тоже был суп, хотя и вроде бы мясной, но рядом были мучения, стоны и смерть десятков раненых воинов. Моих воинов, в том числе.

— Никогда больше, — бормочет Андреас, выходя тяжелым шагом из трапезной. Или это мне кажется, что он произносит именно эти снова.

Здесь надо заметить, что мир, язык которого ты не знаешь, это очень странный мир. В нем легче читать лица и следить за руками, особенно тех людей, от которых ты не ждешь ничего хорошего. Но все-таки не понимать их языка — это раздражает.

Мир, в котором я чувствую себя как дома, кончается у границ этой империи, хотя на больших рынках и ярмарках ее городов я всегда обнаруживал собратьев, с которыми мы договаривались неплохо. Но в целом я остаюсь здесь за невидимой стеной, из-за которой до меня доносятся все эти непонятные «франгои», «агапэ», «канавте», и более понятные, типа «ромэос» и «Пропонтида».

А эта история… эта история, начавшаяся среди улиц погибшей Юстинианы, поет для меня двумя женскими голосами. Низкий и мягкий голос Анны, которая отправилась в путешествие в качестве моей личной переводчицы (два милисиария в день, а что вы хотите, если это чуть не единственный человек в империи, знающий, что такое согдийский язык). И звенящий, ломкий голос Зои, она — что неожиданно — говорит на прекрасном языке Ирана, не согдийский, но хотя бы близко. Когда-то в детстве, в моем Самарканде, я на спор начал учить иранский и выучил быстро и легко, вот только это грустная история, и мне не очень хочется ее вспоминать.

Анна и Зои, Зои и Анна — их нежными голосами до сих пор звучат для меня эти несколько недель, в которые уместились ужас, горечь, отчаяние, но, впрочем, и масса радости. Потому что таков наш мир, понимаете вы его язык или не очень, радость в нем есть всегда.

Вот ужин в монастыре позади. В городе, которого нет, без нас случились перемены. Караван осликов привез много медных кувшинов с мятыми боками — это вода. Солнце подкрашивает малиновым стены кастры над головами, а заодно лучи его пронзают облачка розоватой пыли. Потому что другие ослики привезли метлы из свежих листьев, и подростки — Феофанос, Эустафиос, Сергиос и так далее — уже взялись за дело. И до нас, остальных, наконец, доходит, где мы будем жить.

— У меня будет целая вилла? — недоумевает Анна с метлой в руке.

Да, целая вилла рядом с моей, а если захотим — можем занять другие, побольше, и ничего, что потолки чаще всего обрушены, камни от них растащены, подняты в осликовых корзинах на гору над нами. Зато стены из листьев винограда — это совсем не плохо. Фруктовые деревья над головой — еще лучше, а кувшины с водой — все, что оставалось для счастья, и вот они у нас тоже есть.

Конец веселой дороге через империю, мельканию городов: Никомедия — Никея — Анкира — потом, кажется, Амасейя — дальше Колонейя — и неожиданно поворот не к Требизонду, на север, а наоборот — на юг, к безлюдным ущельям. А в них — лес, вот чудо, после примелькавшихся уже голых вершин по сторонам дороги.

И все эти города по пути — побольше Юстинианы, но в сущности такие же: забытые виллы и заросшие травой улицы по холмам, а на самом большом из этих холмов — город поновее. За мощной стеной, с новыми башнями, но все-таки с форумами, колоннадами, портиками, толпой народа, караванами мулов и лошадей, запахом еды. Города, сгрудившиеся в уголках своей же бывшей — когда-то очень немаленькой — территории. Выжившие, выстоявшие.

А наша веселая команда резво несется от города к городу. Иногда переходит, в галоп, и тут «подростки» начинают радостно и очень, очень слаженно орать: «ромэос — нэ, нэ, нэ! Ромэос — нэ, нэ, нэ!» И еще что-то, посложнее, десятком звенящих голосов под дробь копыт, среди летящих одежд. «Мы — зеленые, зеленые, зеленые!» — доносится им в ответ от старших, из передовых рядов. «Зеленые — всегда впереди, синие — всегда глотают пыль!»

И дальше, дальше — что там впереди, Амасейя, Колонейя? Да просто дорога.

— Присядь к нам, наставник Маниах, — говорит мне Зои, опять забредшая в амфитеатр. — Твоя Анна приводит в порядок обе виллы, или только свою?

— Ее работа — говорить со мной, а не подметать мою виллу… А у меня мечта — спать эту ночь на крыше. Плоские крыши под абрикосовыми деревьями, летом там прохладно, мы в Самарканде это очень любим делать. Андреас счастлив?

— Никетас дал ему что-то еще, вроде сушеных абрикосов, из своей сумки, он его постоянно подкармливает. Будем спать долго. А сейчас — такой хороший вечер. Так вот, — обращается она к сидящему рядом юноше, успевая скороговоркой переводить мне, — ты прав, Аркадиус, он сейчас выглядит так же. Только очень большой. Я там еще не была, но люди из логофесии дромы — сколько угодно. Грустная картина. Большое плоское пространство. Повалившиеся в траву колонны. Пасутся козы, овцы и кто там еще. По одну сторону этих руин — представь себе наш ипподром, только гораздо выше, огромный, и полная развалина. Там обитают нищие уже постоянно. По другую сторону — холмы, на одном из них когда-то жили цезари и аугустосы, а сейчас — по этим холмам тоже люди живут, вообще-то, ставят свои кастеллии, как будто зубы торчат. Кто знает, как их называть, тех людей. Готы, вандалы, все подряд. В общем, там ничего нет. Это не город. Ты хочешь туда поехать?

Аркадиус сначала трясет темной головой. А потом задумывается.

— Но я не только для того привезла вас сюда, чтобы вы размышляли о том городе, — продолжает Зои. — Мне просто сказали, что здесь… Где находится парадисос, Аркадиус?

Аркадиус перестает следить взглядом за тропой, ведущей к нашим с Анной виллам, и недоуменно смотрит на нее.

— Парадисос? Ну, четыре реки… — говорит он. — Тигр и Ефрат, их называли чаще всего. И еще две — тут говорят что угодно. Вы хотите сказать, что они захватили еще и парадисос? Никогда не поверю…

— И очень правильно. Думаю, что это было бы слишком просто, дорогой Аркадиус. Но я не об этом. Тебе вряд ли закажут когда-нибудь лица бога и святых, ведь правда?

— Да уж, — горько отвечает Аркадиус.

— Но парадисос? Ведь это ты можешь сделать — фреска, мозаика? А как ты его изобразишь?

Аркадиус молчит, потом начинает озираться по сторонам, и на лице его появляется улыбка.

— Фруктовые деревья, — говорит он. — Там нет ни холода, ни жары — как здесь.

И замолкает. А Зол начинает расстегивать кожаный футляр фляги, которую вертела все это время в маленьких руках. Я смотрю на появляющиеся из-под бурой кожи рисунки на серебре: башенки, верхушки деревьев…

— Я купила эту штуку год назад, — говорит Зои неодобрительно. — Простая работа. Но это — парадисос, или ремесленник так считает. Посмотрите, наставник Маниах и ты, Аркадиус: глухая стена, без ворот, а сад — за ней. Но эта фляга — еще пустяки, а вы послушайте этих вот, что они за ужас несут: сначала стена из железа, потом другая из бронзы, и только за ними парадисос, и еще стоит у входа херувим с пылающим мечом. Мы знаем, что живые вряд ли достигнут этих ворот, но не так же… А реки? Ведь сейчас эти безумцы говорят, что там текут реки огня. Что они творят с нами?

Аркадиус явно не хочет спорить. Вместо этого очень внимательно рассматривает флягу, чуть усмехается — наконец, поднимает глаза на Зои.

— Да-да, — говорит она. — Ты все правильно понял. Это новая фляга. Но у меня дома есть старые мозаики. Других времен. И там парадисос совсем другой. Там вообще нет стен. Да, эти четыре реки, наверное, не так просто найти, и еще труднее пересечь. Но на старых мозаиках они не огненные. И сад — он на холмах, с холмов виден весь мир, парадисос открыт и безграничен. Вот я и хочу понять, что с нами стало. Они, — Зои кивает в сторону фигур прочих «зеленых» в отдалении, — этого и не заметят, наверное. Если им не показать, не дать сравнить. Но ты — ты должен знать, потому что ты многое можешь сделать. Твоя жизнь имеет значение, Аркадиус. Поэтому ты здесь.

— А в парадисосе должен быть змей, — вдруг говорит он.

До сих пор не понимаю, зачем он это тогда сказал — но сказал, это совершенно точно.

Аркадиус молчит, украдкой снова смотрит в сторону вилл, где помещаемся мы с Анной. Зои бросает взгляд на меня, потом подносит флягу к губам. Я пытаюсь вспомнить, что у меня там, в седельных сумках, запасено, слишком быстро я собирался в дорогу. А как хорошо бы сделать сейчас глоток черного вина из Требизонда.

Холмы окутываются синевой, только на розоватые стены кастры на вершине падают последние лучи. Среди деревьев звучат голоса и смех. Ах, куда ты заехал, среди каких рек потерялся, кто поможет тебе, бедный мой Маниах? Что делаешь ты здесь?

Темнота, я лежу под ветвями на крыше, среди деревьев звучат струны. А, это Даниэлида, это ее арфа запела в старом амфитеатре.

Мне снятся странные сны. В них звучит рев, сиплый, злобный рев зверя среди ночных деревьев, он наполняет ночь тревогой.

Глава 3

НО ОНИ СУЩЕСТВУЮТ

Мне трудно сегодня вспомнить, кто произнес впервые это слово — дракон. Кажется, оно сначала прозвучало в шутку. Возможно… когда юнцы наутро собрались на остатках улицы? Но нет, они тогда всего лишь начали хихикать, рычать друг на друга, да, кажется, они устроили соревнование — кто страшнее заревет.

Вот так я понял, что тот звук в ночи был не сном. Если только здесь не снятся одинаковые сны нескольким людям одновременно.

Что ж, значит, мне предстояла в этот начавшийся день пара несущественных дел — разобраться в том, какой едой торгуют на местном рынке, например — и одно дело чуть более существенное.

Узнать, что живет в местных лесах.

Я прошелся по бывшей главной улице.

Возле отлично сохранившегося полукруга колонн Прокопиус был занят чем-то интересным. Он, с помощью палки и некоего толстого обрубка, выворачивал из земли каменные плиты. Ему помогал Аркадиус, явно оставивший свои размышления о парадисосе. Подошел Никетас с выставленным вперед небольшим животиком, ткнул в Прокопиуса пальцем и произнес слово «технит» — как сообщила мне через некоторое время Анна, это означало человека, который работает руками, а не головой. У них завязался небольшой разговор, Никетас присел, начал писать палочкой на земле, потом, шевеля толстыми губами, стал считать монетки. После чего вся троица побрела вверх по холму, в город — или деревню, как угодно.

Я подозревал, что через короткое время там окажется вся наша компания и начнет отыгрываться за вчерашний «святой супчик». По крайней мере у меня были именно такие замыслы, да и проснулся я с подобными мыслями.

Анна уже не спала, она встретила меня с пальцем, прижатым к губам. Заставила сесть рядом с собой в углу дворика и замереть.

— Там, — сказала она страшным шепотом, показывая на каменную плиту, на которой были разложены хлебные крошки, штук пять, дорожкой, которая кончалась у ее ног.

Толстый серый грызун размером в мизинец, поняв, видимо, что наши шаги и шевеление позади, высунулся из щели между плит.

— Хомяк, — сказала ему покровительственно Анна.

Хомяк, или кто он там был, ничего не имел против согдийского языка. Первая крошка исчезла, и, волоча за собой хвостик, он серой мягкой каплей двинулся к следующей цели, поближе к ногам Анны. Долго шевелил носом, посматривая на нас.

— Подумай о детях, — напомнила ему Анна. Он подумал, но вторую крошку сожрал все-таки сам. Потом замер и задумался всерьез.

— Я все-таки когда-нибудь заставлю его поверить в дружбу, — прошептала Анна, но хомяк явно не верил в дружбу, услышав шепот, он исчез среди камней в одно мгновение.

Мы пошли вверх по тропе среди мальв ростом выше наших голов и кружащихся медовых пчел. Никетас с достоинством прошествовал нам навстречу, поприветствовал, а потом, ближе к вершине, возник снова, сзади, и обогнал — ведя под уздцы вьючного мула из нашей конюшни.

Нырнув в пронизанный теплым ветром темный туннель под слепленной из разных кладок башней, мы, конечно, оказались скорее в деревне, чем в городе. Тротуары с мозаикой, на которой танцевали бы голые забытые боги, здесь не виднелись даже в самом центре, у приземистого храма. Но одна главная, прямая улица, мощеная плитами, здесь была, от нее расходилось много тупиковых переулков, и там уже под ногами был мелкий камень, щебенка или галька. Впрочем, нам в переулках было нечего делать, мы с Анной внимательно изучали здешний рынок на горячей площади и делали запасы, увешивая руки мешочками и горшочками в соломенной оплетке. И — да, здесь была какая-то горячая еда, и очень странный хлеб.

— Сыр-р-р, — удовлетворенно сообщила мне Анна у мраморного прилавка с углублениями, и начала пробовать: серый ноздреватый, кремово-белый, сочащийся соком… Дегустация продолжилась у прочих прилавков. Торговцы иронически посматривали на меня и не выпускали из виду всю нашу прочую компанию. Да, тут, кажется, бродили все наши, кроме Зои (у нее для этих и иных целей был Ясон, вызывавший на рынке сложные чувства). И было очень ощутимо, что мы здесь чужие, люди из Города, в приталенных туниках с длинными рукавами, с закинутыми за левое плечо накидками. Здешние поселяне, несмотря на жару, не расставались с грубыми хитонами и плащами из шкур, зато ноги по большей части были босыми. И женщины, как я заметил, не очень-то старались закрывать лица.

Анна переместилась к овощным прилавкам, между которых бродил десяток овец.

Самая видная из них уверенно тронулась к Анне, потряхивая грязными колтунами шерсти под животом, и вытянула вперед улыбающуюся губастую голову.

— Овца, — поприветствовала ее Анна и скормила бесплатную морковку с прилавка. Я понял, что продавцу пора дать монетку.

— Вон там, — прервал я овечью радость, показывая Анне на прилавок с краю. Там лежали луки, кинжалы, топорики и все прочее, необходимое весьма популярной здесь, наверное, профессии.

— Охотники. Ну, конечно, — уважительно сказала Анна, и завязала с продавцом разговор.

Итог его был ожидаемым. По этим горам скачет несколько видов диких козлов. По земле ползают очень неприятные змеи, включая одну совсем местную («в соседней долине таких нет»), и еще одну, явно напоминающую то, что живет в песках между Бухарой и Самаркандом. Вообще очень много змей. В небе летают орлы и их собратья. Еще — какой-то камышовый кот. Есть кабаны, и это очень опасно. А также шакалы и волки. И несколько медведей.

Да, торговец слышал странный звук ночью. Вся деревня, собственно, его слышала и обсуждает. И ни один здешний зверь такого рева издать бы не мог.

— Это что означает — что ревела эта тварь вчера впервые? И даже старики такого звука раньше не слышали?

Анна поняла задание и продолжила беседу. И потом кивнула мне.

И, кажется, сама мгновенно поняла, что это весьма интересный факт. Стоило нашей компании появиться в этих лесах и горах, как… То ли дело, если бы весь рынок начал бы рассказывать нам про какого-нибудь знаменитого уже полвека зверя-убийцу, про обглоданные человеческие кости на узких тропах. Но, как ни странно, ничего подобного здесь не водилось — пока.

— У них очень странный язык, — сообщила Анна мне задумчиво. — Но в целом понятно. То есть ничего не понятно. Надо узнать, все ли из наших ночью были на месте.

Я с интересом посмотрел на нее. Неплохо для девушки, которой довольно далеко до двадцати.

Пообедала вся наша компания — каждая группка в своем углу рыночной площади — там же, снова и снова набрасываясь на прилавки. В шестом часу от восхода, то есть когда солнце оказалось как раз у нас над головой, мы обнаружили, что деревня пустеет и засыпает, многие начали укладываться прямо за прилавками.

Потом мы, так же группами, под сонными взглядами местных жителей, тронулись вниз. Никетас вел под уздцы мула, отгонявшего насекомых ушами и хвостом одновременно, на мула были нагружены какие-то кирки и прочие тяжелые инструменты, торговец провожал его взглядом мрачно — этот человек умеет торговаться, мысленно отметил я.

А внизу, среди развалин, мы поняли, что деревня все правильно понимает, и спать в такую жару — это разумно.

Но сначала Анна быстро и как-то удивительно грамотно выяснила, что, конечно, ночью все спали здесь — а где же им еще быть?

И к тому моменту никто — теперь я точно могу это вспомнить — не говорил еще ни про каких драконов.

А впервые это слово прозвучало…

Вечером, конечно. Начинался он неплохо: сначала я с удовольствием понаблюдал за тремя мокрыми женскими головами, высовывавшимися из-за полотняной занавески во дворе. Каштановая — голова Анны, собственно, это ее радостное «а-а-а!» под плеск воды привлекло меня к ограде виллы Зои. Золотая и еле видная над полотном — голова хозяйки виллы. И угольно-черные волосы Даниэлиды. А над ними — голая, украшенная серьгами голова Ясона, мывшего, видимо, по любезности Зои, всех трех.

Как я заметил, крики привлекли не только меня, в сторону полотна с надеждой посматривали из-за соседних оград, а группа подростков как бы случайно остановила свою предвечернюю прогулку на улице, приняв изящные позы.

Но заметила эту компанию и Даниэлида, и тут я в очередной раз понял, что такое знаменитый мим.

Она обняла длинной смуглой рукой ограду и сделала вид, что хочет дотянуться до висевшего на ней мягкого полотна. Застонала печально и выставила из-за края занавески круглый бок цвета недозрелой оливы. Юноши на улице замерли, делая вид, что обсуждают достоинства мудрецов древности — никогда не запомню эти имена.

— М-м-м, — мучительно потрясла мокрыми волосами Даниэлида, и еще подвинула крутое бедро в сторону улицы. Потом вздернула длинный изящно загнутый нос и невинно захлопала ресницами. И сделала вид, что сейчас пригласит кого-то из юнцов помочь женщине в ее беде, но смущается, ах, как смущается.

Я в очередной раз понял, почему жрецы местного бога долго и безуспешно запрещали мимов, вплоть до наших дней, когда их запреты, да и вся репутация, сильно ослабели.

Ясон, покосившись на нее, вышел из-за занавески почти голый, в одной лишь набедренной повязке, скрывавшей отсутствующие части тела, забрал полотно и, уже невидимый нам от груди и ниже, с почтением окутал плечи Даниэлиды, ее талию и, видимо, все прочее. Она благодарно откинула голову на его плечо — бугристое от мышц, очень крепкое, да и вообще было видно, что Ясон умеет не только втирать масло в вымытую женскую кожу. Хорошо ли он владеет оружием?

Тут я приказал себе остановиться. Не было пока, кроме странного звука в ночи, никаких оснований занимать голову ненужными мыслями.

Я сюда приехал, в конце концов, совсем по иному делу — и началось оно в этот же вечер, на вилле Зои, среди винограда, вьющегося по капителям покосившихся колонн, под фиговыми листьями — зелеными, большими, шерстистыми, как пятипалая лапа животного.

Сюда все собрались на ужин, из тех, куда каждый несет свою еду. Потом вяло пообсуждали, не перейти ли в амфитеатр, но тут Зои щелкнула пальцами, и Ясон вынес большой медный сосуд, от которого шел дымок. Мы начали добавлять кипевшую там воду в вино, и перемещаться расхотелось.

И тогда зазвучали струны арфы Даниэлиды. И ее высокий, звенящий на пределе возможного голос, к которому иногда присоединялся почти такой же голос Ясона — будто плакал ребенок.

— Роза явила себя, о восхитительная, ее бутон начал раскрываться, — прошептала мне Анна, шмыгая носом. — Лилия, сладкая, выдвинулась вперед. Росистый лотос затанцевал с крокусами и гиацинтами. А прекрасный нарцисс извивался от желания. Ой, а тут еще чарующе улыбался сильфиум, зная, что им восхищаются. Вот.

Стало тихо, и раздалось шуршание золотистой шелковой накидки Зои — она набросила ее на плечо и задержала на нем небольшую руку, чуть выставив вперед лицо: конечно, птица, с загнутым хищным клювом и удивленными круглыми глазами.

— Наставник Маниах, — прозвучал ее высокий голос (а Анна, с тяжелым вздохом, устроилась поближе ко мне — ей предстояла долгая работа). — Мне пора сказать всем, почему я так просила вас присоединиться к нашей компании, предпринять это далекое путешествие. Дело в том, что мало кто из нас знает мир, как он есть, целиком. Вы, мои дорогие дети, не знаете языков даже ближних стран…

На лицах вокруг появилось презрительное выражение. Учить языки дальних стран в этой империи не модно. Им хватает языка их давно умершего слепого поэта.

— И не любите выбираться из-за стен Города. Но мир существует — даже такая далекая его часть, как империя Чинь. Так вот, наставник Маниах — человек, который был в этой империи.

Честное слово, ей не поверил никто. Все тут хорошо знали, что хотя шелк, конечно же, факт, но империя Чинь, откуда он якобы произошел — это сказки.

— Он был там трижды, — уточнила Зои. — Он знает ее язык.

И вот тут уже меня точно записали заранее в шарлатаны и сказочники.

— Видели ли вы коромысло? — начал я, и понял, что теперь меня будут слушать, потому что обычный человек не станет так начинать нормальный, то есть долгий и нудный, рассказ про весь мир как он есть. — Две связки товара равного веса на длинном, очень длинном шесте. И плечи человека, который этим шестом балансирует. Вот так устроен наш мир. Две великие империи, расположенные так далеко друг от друга, что жители одной не верят в существование другой.

«Не верим», подтвердили мне глаза слушателей.

— И вы не одиноки в своем упорстве. Они тоже так думают, там, на противоположном конце мира. Но некоторые люди оттуда бывали здесь. Дайте-ка я вспомню дословно одну книгу, которую написали в империи Чинь не так уж давно, — сказал я, и закрыл глаза. — Примерно так: страну эту называли раньше Да Цин, иногда — Си Хай го, то есть государство у западного моря. И есть у него еще десяток названий, но главное из них — Фулинь. Люди там почти так же красивы и хорошо сложены, как и жители Поднебесной империи. У них есть драгоценный камень, который сияет по ночам, вроде жемчужины, есть кораллы, амбра, зеленый камень, ковры, вышитые золотом, и много хорошего шелка. Они разводят ослов, мулов, верблюдов и шелковичного червя. Цвет их лиц — красный и белый. Мужчины носят простую одежду, а женщины — шелковую, с жемчугом. Любят вино. Искусны в любви. Узнаете, о ком это?

На лицах вокруг начало появляться понимание, но они все еще не верили: насчет любви — согласимся, кое-что умеем, но что значит — красные и белые лица? А я продолжал размеренным голосом:

— Зерна у них мало, ни растений, ни деревьев. Кормят лошадей сушеной рыбой. Сами питаются финиками.

Раздался смех.

— Там можно жениться на родственниках — варварский обычай — и им запрещено говорить во время еды. Когда мы были там, пишет неизвестный мне человек из империи Чинь, нам понравился фрукт, называемый Ди-жи. Дерево достигает двух человеческих ростов, ветки и листья роскошны. Листья большие, с пятью выступающими частями. Приносит фрукты без цветов, красного цвета, созревают каждый месяц, по вкусу в точности как хурма. Мои дорогие друзья, догадайтесь, о каком фрукте говорит этот достойный путешественник.

Я не дал растерянным улыбкам расползтись по лицам — не глядя поднял руку (впрочем, до этого я успел проверить, где стою), нащупал среди зеленых пятипалых листьев такую же шершавую, как сами листья, каплевидную ягоду, не глядя сорвал ее. И предъявил аудитории.

Это, конечно, были не те люди, чтобы долго сидеть на месте. Вся компания, включая Анну, повскакивала на ноги, начала лишать фиговое дерево его плодов и задумчиво дегустировать. Свой фрукт я с поклоном отдал Зои. Анна не обиделась, она уже жевала, и весьма энергично.

— В точности как хурма… — это, или наверняка это, произнес чей-то голос. И все снова начали смеяться.

На этом, впрочем, мое наставничество только началось. Оно легким не было — здесь принято перебивать когда угодно. Мы попутно обсудили, например, как меня положено называть: «варварос» — это все-таки не лучший вариант, предпочтительнее «ксен». И еще Зои навела меня на очень уместный разговор — о названиях.

— Ну, конечно, она не так называется, — снисходительно сказал ей я. — Империя Чинь — точнее, Цинь — существовала почти тысячу лет назад. Сейчас это империя Тан. Или, во все времена — просто Поднебесная империя. Хорошо, конечно, что здесь помнят о том, что было тысячу лет назад…

— Да, — сказала Зои, улыбаясь. — А как вы назвали нашу империю, когда мы познакомились несколько недель назад, господин Маниах?

— Бизант, — улыбнулся я в ответ. — Мы в Самарканде ее называем именно так. А в Поднебесной — как я уже сказал, Фулинь.

На лицах выразилось недоумение. Впрочем, эти лица уже погружались в вечерний сумрак, и Ясон начал разносить наполненные маслом лампы- канделябры, ставя их по разным углам дворика.

— Здесь не какой-то Бизант, здесь Рим, господин наставник, — вежливо напомнил мне Аркадиус.

Зои улыбалась загадочно и, как бы это сказать, непрерывно — кажется, когда она думала о чем-то своем, то приподнимала уголки губ и оставляла их в этом положении, просто чтобы лицо ее не выглядело печальным.

— Дорогие друзья, а как раньше назывался Великий Город? — подсказала она, не сбрасывая с лица улыбки.

— То есть как это — как назывался, — зазвучали голоса. И началась настоящая вакханалия, в основном поддержанная молодежью:

— Город был основан одиннадцатого мая триста тридцатого года. В понедельник. И он Бизантом не назывался. Он назывался — Город Константина.

— А сначала был сон прибывшего сюда с армией Константина Великого — матрона, сгибающаяся под тяжестью лет и болезней, превратилась в цветущую юную деву, которую он своими руками…

__ Что своими руками?

Хохот.

_ …увешал знаками имперского величия, идиот!

_ А еще орлов не забудьте. Первые из первых хотели построить город в Халкедоне, легли спать, положив инструменты, просыпаются — а нету. И тут — о! — вон они, все их инструменты, на западной стороне пролива, на полуострове между двумя морями. Орлы в клювах перенесли. Или в когтях. Там и построили новый Рим.

Они затихли, а Зои все так и улыбалась. Потом с еле слышным шуршанием пошевелилась, и повисла тишина.

— А что за город построил спартанец Павсаний, вы не помните? — негромко спросила Зои.

Тишина продолжалась.

— А то, что на этом же полуострове был город и до Павсания, и построил его якобы некто Бизас, это вы не слышали? Ну, да, это было давно. Дорогие дети, когда великий Константин впервые увидел наши холмы, городу на них, пусть небольшому, было более тысячи лет. На улицах пусть говорят что угодно про орлов и деву с юным лицом, но вы должны знать, как было на самом деле. А некоторые народы это, как видим, хорошо помнят. Потому что торговали с нами много столетий.

Все завопили от восторга. «Амартия!» — вскричали двое юношей, обвиняюще уперев друг в друга указательные пальцы, и сами больше всех удивились.

Анна, кстати, перевела мне это слово с большим трудом, сбивчиво объясняя, что «амартия» — это, конечно, неграмотность, но не простая, а в высоком и духовном смысле.

— Вы что-то говорили о коромысле и двух тюках с товаром, господин наставник? — напомнил мне кто-то.

Плохо ли быть господином наставником? Чему я научу их, что им дам? Легко ли вести людей за собой? Я помню всех, кого всего-то два года назад хотел спасти от войны и вернуть домой. Был ли я им наставником? Не знаю. Они называли меня просто «сердар», или, кратко, «сер». И они верили мне. Но в живых остались немногие.

Стало темно, чуть колеблющийся свет ламп выхватывал из ночи прежде всего ноги, множество ног, перекрещенных ремешками сандалий, некоторые — с красновато светящимися волосками. Иногда руки, иногда — неясно — лица. А выше во тьме угадывалась руина: полукруг свода, начинающий закругляться — но кончающийся обломками кирпича, по краю часть черепичной крыши, под ней окно с решеткой, выше черная пустота — небо.

Что ж, насчет коромысла — это было просто. Поднебесная империя собирает налоги, среди прочего, шелком — простым крестьянским шелком, и не очень простым. Ей не нужен весь этот шелк. Но ей очень нужны лошади для армии и всего прочего, и другие товары.

Шелк — второе золото и серебро нашего мира. Боевой конь, железо для меча, раб или рабыня — их цену легко пересчитать в штуки шелка, который с радостью берут везде: у кагана Великой степи, в Бухаре и Самарканде, Балхе, в долине Ганга. И берут здесь, в стране, до сих пор называемой именем города, которого все равно что нет, там только козы пасутся среди упавших колонн.

Мне недолго пришлось развеивать иллюзии, что их империя теперь уже сама производит свой шелк. Я напомнил им насчет сказочно богатых покупателей и перепродавцов метаксы — шелковой пряжи, и о том, откуда она берется. Так же как и откуда берется шелк, приходящий, как им казалось, из Дамаска. Три четверти продаваемого шелка приходят сюда из Поднебесной империи, которую они считают сказкой, притом что в самой империи так же относятся к ним самим. Три четверти. Эта цифра заставила их задуматься. Итак, две империи не желают знать друг о друге, но друг без друга существовать не смогли бы.

— Я не понимаю, — неприятным голосом сказал Никетас. — Этого не может быть. Сколько стоит шелк в Поднебесной империи?

Что ж, это было просто. Одна штука шелка — четыре дирхема, или четыре серебряных милисиария этой империи, что было абсолютно одно и то же. В Самарканде та же штука шелка стоит двадцать восемь дирхемов, или две маленькие золотые монеты — назовите ее как хотите, номисма, динар и так далее. А здесь, на противоположном конце мира, то, что было надето в момент нашего разговора на Зои (не придворный скарамангион, а простой шелк для прогулки где-нибудь по мраморным плитам Аугустейона у колоннады сената), стоило фунт золота, то есть…

— То есть… если одна военная кампания обходится, по весу, в тысячу сто фунтов золота… — проговорил Никетас и задумался.

На лицах вокруг появилось смущение — здесь мало кто воспринимал военные кампании в фунтах золота. Это лишало войну героизма.

— Но я так и не понимаю. А что это вы там говорили про человека, на чьих плечах лежит коромысло?

— Это мы, — сказал я. — Согд. Самарканд, Бухара, Фархана и так далее. Согд, середина мира. Мы поставляем в Поднебесную империю лошадей в обмен на шелк. Который везем сюда. Получаем золото. Все просто. Или было бы просто, если бы путь не занимал бы полгода и не проходил через… Сами знаете.

— Но даже и так вы очень богатый человек, господин наставник Маниах, — сказал неожиданно Никетас. — А что в таком случае вы делаете здесь, в этом Кукузе на краю империи?

Что ж, кто-то из них рано или поздно задал бы мне этот вопрос. На который у меня было готово множество ответов!

— А что мне делать со своим богатством? — дернул я левым плечом. — Лежать на ковре и пить вино? Это удовольствие можно получить и здесь. Даже интереснее.

Помог мне Андреас, выставивший из темноты длинные тощие конечности — у руки был выпячен указательный палец, направленный в сторону Никетаса.

— Мы все знаем, как хорошо ты разбираешься в деньгах, о мой друг. Один такой, о, вполне достойный человек был при втором Юстиниане. Слышал о евнухе Стефене Персидском, не расстававшемся с громадным хлыстом?

Тут три-четыре человека взглянули в сторону Ясона и быстро отвели глаза.

— Да, — продолжал Андреас. — Стефен, тот, который подвешивал неплательщиков над огнем и дымом, и доводил их до обморока. Но потом его и всех прочих фискалов второго Юстиниана привязали за ноги к колесницам, протащили по Меси до форума Быка и там сожгли заживо. Это я просто так рассказал, не подумай плохого, о Никетас.

Смеялись все, даже Зои.

Пора было завершать вечер — о шелке и странах, через которые он проходит, я собирался рассказывать им еще завтра и послезавтра.

Я перевел дыхание — и ощутил в сумраке два облака аромата, один от Зои, тонкий и деликатный, и совсем другой оттуда, где сидела Даниэлида — запах ночных цветов, от которого кружится голова.

Впрочем, вся компания к этому моменту пахла также вином, и кое-чем другим. Чесноком и луком. Здешняя еда вообще изумляет нас, приезжих: чеснок и пук пожирается в любых количествах. Но это только сначала страшно. Потом это вкусно.

— Ваши империи похожи, — приступил к финальной стадии я, — и завтра-послезавтра я расскажу вам о том, что и там, и там государством могут править только те, кто причастен к знаниям, и там и там только один человек может носить шелк императорского цвета, желтый в одной империи, пурпурный в другой. Да, друг о друге вы не знаете. Но вы похожи. И все же вы — разные. Дайте-ка я задам вам простой вопрос. Что такое время?

Тут Аркадиус, в основном до того молчавший, в восторге шлепнул себя ладонью по бедру — вот это вопрос! — и заработал строгий взгляд Зои: такие манеры выдают слишком простое происхождение.

— Время — это цифры, — покровительственно сказал Никетас. — Просто цифры. Они одни для всех. Год — это везде год, даже в империи Чинь, потому что солнце одно для всех империй.

— Да? — сказал я. — В таком случае какой сейчас год?

Никетас понял, что ему готовят ловушку — но все-таки сообщил: семьсот пятьдесят второй.

— Со дня рождения пророка, которого казнили? — уточнил я.

Тут несколько человек попытались возмутиться и сказать, что пророк был одновременно и богом, и еще многое сказать, но Никетас успокоил их взмахом руки и скрипучим голосом добавил:

— Если хотите по-другому, то шесть тысяч двести сорок четвертый, со дня сотворения мира.

Люди, владеющие цифрами, все-таки раздражают. Мне, например, неприятно сознавать, что мира когда-то не было, но я продолжал:

— А что делать тем, у кого совсем другие боги, и чей мир создан кем-то еще?

— То есть как это — кем-то еще… Да тут возможен только один ответ… — загудели голоса.

— Я к тому, что в империи Чинь сейчас совсем другой год, — остановил их я.

— Вы еще скажите, что у сарокинос сейчас всего-навсего сто тридцать четвертый год, — крикнул кто-то. — Они еще маленькие. Но уже успели столько натворить…

— А в империи Чинь сейчас десятый год Эры Небесной Драгоценности, — сказал я. — А до того двадцать девять лет была Эра Открытости, если я правильно перевожу. И другого счета лет они не знают. Но это не мешает им быть самой большой и сильной империей мира.

— Это что, они начинают считать время заново с каждым императором? — спросил Прокопиус.

— Хуже, — сказал я. — Это все тот же император. Просто он решил, что страна и мир изменились, и пора менять эпоху. И принял новый девиз своего правления.

— Отлично, — отозвался Андреас. — Хороший обычай, сомнений нет. Интересно, как бы он назвал наше время сейчас и здесь, в Риме.

— Эра победы при Акроиноне, — зазвучали голоса. — Эра возрожденной надежды. Или возрожденной гордости.

Андреас поднялся во весь свой долговязый рост и выставил одну тощую ногу вперед.

_ И где теперь, о проклятые, — провозгласил он — ваши сияющие ряды стрел, где мелодичные аккорды тетив? Где блеск ваших мечей и копий, ваши нагрудники и шлемы, кривые мечи и затемненные щиты? И где корабли, которые вздымались высоко, как кедровые гробы из Ливана?

— О Андреас! О удивительный! — завопили безжалостные подростки. «Мы — зеленые!» — пискнул, вдобавок, кто-то из темноты.

— Это не я, — скромно признался Андреас. Лицо его в свете лампы казалось особо изможденным — кто бы мог подумать, что только что он слопал немаленький горшок горячего мяса с чесноком, вычистив его с помощью круглого хлеба до блеска. И это не говоря о крупных золотистых оливках без счета, с боками, блестящими от масла. «Да, да, отомсти за вчерашнее, несчастный, пусть они там глодают пальцы, в своем монастыре», говорил ему при этом Никетас, скорбно качая головой и поглощая свой, куда более скромный ужин. Но сейчас доброта его кончилась.

— А хоть бы и не ты, — немилосердно проговорил сейчас тот же Никетас. — Что это там было насчет кедровых гробов? Идея отличная — корабль, политый греческим огнем, таким образом мгновенно превращается в пылающий гроб. Что с военной точки зрения — факт. Было. И уже не раз. При нынешнем императоре — в Керамейской бухте. Мы живем в эпоху славы Акроинона и Керамея, это правда. Но ты же ритор, несчастный мой друг Андреас. Как ты это себе представляешь — гроб из Ливана плывет по волнам, вздымаясь при этом высоко? А кто его туда, в море, запустил и с какими целями?

— Ну, ты несправедлив как всегда, — поднял глаза к невидимому небу Андреас. — Это красивая строчка. А раз так, ей необязательно быть точной.

Никетас отвратительно усмехнулся в толстые щеки.

Тут Даниэлида устала слушать и лишила меня одного ученика. Подняв пальцы к вискам, она начала восхищенно рассматривать сидевшего рядом юношу, потом робко придвинулась к нему и застенчиво моргнула. Его соседи раскрыли от зависти рты.

В этот момент я поймал на себе смеющийся взгляд — это Зои, Зои с глазами светлого янтаря, она держит в руках две серебряные чаши с вином и говорит на языке Ирана:

— Тебе понравится вот это. Его, конечно, не надо разбавлять водой.

И окружающий мир исчезает, там сейчас говорят на незнакомом языке, из того мира раньше тянулась ниточка в виде голоса Анны — но сейчас ниточки нет, Анна сказала «р-р-р» в знак того, что устала.

Я беру кубок. Моя работа на сегодня закончена.

…А, вот сейчас я вспомнил, кто произнес это слово первым. Какой-то юнец, почти невидимый в темноте, потому я его и не запомнил.

— Господин наставник Маниах, — сказал он, когда все начали уже вставать, двигаться и заводить разговоры между собой. — А правда ли, что империя Чинь — место, где живут драконы? Если так, то расскажите нам, чего от них ожидать. Потому что тут какая-то тварь дико ревела прошлой ночью далеко в ущельях, и кроме дракона такой звук издавать точно некому.

— Молодой человек, — сказал ему Никетас, который сам был максимум лет на пять старше. — Дай господину наставнику выпить вина. Любой нормальный человек знает, что драконов не существует.

Я застыл с кубком, поднесенным к губам. Что я мог ответить им? Или промолчать, делая вид, что вино слишком великолепно для разговоров — да оно, судя по аромату, и правда было таким?

Или сказать то, о чем я действительно думал в этот момент?

«Но они существуют».

Никто в темном саду среди развалин не мог бы произнести этих слов с такой уверенностью. Потому что они не видели то, что видел я.

Сколько лет назад это было? Больше десяти.

Палевые пески, ветер, ветер, не устающий тянуть среди этих камней одну долгую букву «с».

Длинные тени вечера — ноги верблюдов косыми линиями через песок, трепещущие концы головной повязки Карзананджа.

— Вот здесь, сер Нанидат, — говорит Карзанандж, наш караван-баши. — Песок его так и не занес, я зря боялся.

Как лодка, длинная, недостроенная лодка: ребра. Светло-серые, похожие на камень. Утопающий в песке череп размером с бычий — но это не бык, это все-таки змей, вот зубы, зубы, их больше, чем у быка, коня, человека, любого другого животного. Передняя лапа: когти, кривые, в длину как десять пальцев, сложенных вместе. Задние лапы — кажется, очень толстые, судя по тому, что от них осталось. Крылья? Не видно, но кто знает, из чего они сделаны у драконов, из кожи?

— Они зовут его — Сюнгуанлун, — говорит Карзацандж. — Дракон — призрак. Или иногда его называют «шелковый дракон».

— Почему шелковый?

— Из-за нас, — пожимает плечами Карзанандж, показывая рукой на верблюжий вьюк. — Из-за того, что мы везем тут, через проход в их бесконечной стене. И посмотрите — никто до сих пор не тронул ни одной косточки.

А ветер в песке все шипит, хочется успокоить его, напоить… кровью. Сейчас я капну темно-вишневой жидкостью на этот песок, еще капля, песок глотает все — но тут капли попадут на серые кости, они перестанут быть похожими на камень, потемнеют, нальются силой…

— Я здесь, — говорит мне внимательный Карзанандж. — Я не уйду. В первый раз все это ощущают, такова уж магия драконов. Но он так и лежит тут, уже много лет.

Много лет? Судя по виду окаменевших костей — да хоть сто, а то и двести. Но он ведь был. Сколько живут драконы? Этот не так уж и велик, но какими они вырастают — может быть, тут детеныш? И если был один дракон, то, конечно же, до него был и другой, и еще один. А после него?

Горизонт неподвижен. На юг тянется цепочка верблюжьих следов, указывая нам обратный путь, а у горизонта она тает, съедается песком, превращается в воспоминание. Но наш караван там, и недалеко.

Они существуют.

Я смотрю туда, где недавно сидела Даниэлида с юношей. Этой пары на прежнем месте уже нет.

Глава 4

О ЛОШАДНИКАХ И ДОХЛЫХ СОБАКАХ

Вот теперь я уже не спал в момент, когда это случилось. И никто, наверное, не спал — мы только успели разойтись по виллам, во тьме еще перекликались кое-где сонные голоса среди черноты, под звездами.

Но в тот момент, когда рев все-таки раздался, было абсолютно тихо. Молчали птицы, не шумел даже ветер в вершинах.

Я не знаю, какой зверь мог бы издавать такой звук. Он, правда, доносился очень, очень издалека, эхом, откуда-то с юго-востока, с дальних холмов. Хриплый, неживой, как бы влажный рев, недолгий. И сразу еще раз, и еще. А потом — тишина, и откуда-то поблизости, с улицы — тихое и озабоченное «Иесу Кристе». И еще какие-то голоса, тоже рядом, тоже человеческие, кто-то из наших.

Ночные птицы, после долгого молчания, снова начали отзываться друг другу.

Здесь страна дракона, подумал я, а не моя. Здесь совсем чужая страна, которая не хочет, чтобы мне было в ней спокойно и хорошо. Этой стране в лучшем случае нет до меня дела, я «ксен», который не понимает звуки в ее ночи и речи в ее полдень.

Ее кожа пахла оливковым маслом и дешевым мылом, у нее были золотистые волосы на икрах, в других местах тела тоже много волос, и я не могу вспомнить ее лицо. Только нос, склоненный над вазами неровного серовато-лиловатого стекла, их используют здесь торговцы сладостями, насыпая в такие вазы лучший товар и выставляя его на край прилавка.

И еще я не мог с ней говорить, то есть, конечно, мы говорили — потом, но каждый на своем языке, смотрели друг на друга и смеялись. Дальше она пожимала плечами, как бы в недоумении от того, что сама творит, и начинала гладить мою спину — тогда еще без шрамов, потом клала мою руку на свое плечо и закрывала глаза. О чем было говорить, если мы и так понимали друг друга?

Снова брала мою руку — она вообще любила вытворять с ней что угодно, будто рука принадлежала ей — и прижимала ее к тем самым, сейчас теплым и влажным, волосам внизу живота, потом сдвигала ноги и для верности накрывала мою руку своей.

Наше знакомство состоялось в весьма изысканном месте Города — в столичном Доме ламп, где давно никто не торговал лампами, просто здесь и вечером все сияло, масляные светильники, свечи… А торговали в Доме ламп очень модной и дерзкой одеждой, полупрозрачными шелками, которые женщины накидывали на лицо и всю фигуру, а потом — летом — старались оказаться в нужный момент спиной к свету, мелькнуть там, как соблазнительная тень.

Наш торговый дом поставил туда накануне — через посредников, конечно, напрямую это было запрещено — бледно-желтый шелк, вышитый золотом. Не представляю, знала ли она тогда, что мы в каком-то смысле собратья по ремеслу. Или приняла меня просто за прохожего, гуляку, покупателя. Наверное, у нее в тот первый наш день были другие заботы, потому что торговать в Доме ламп, с доской вместо прилавка, она явно не имела права. Как и много других таких же продавцов, до которых рано или поздно добирались люди из службы эпарха города и начинали вести неприятные разговоры.

А я тогда подошел, посмотрел в ее темно-синие глаза и купил ее вазу, потом глупо стоял с вазой в руках, наверное, было видно, что вообще-то мне нужна вовсе не эта стекляшка. Понятно же, не ваза нужна человеку… когда это было? Человеку двадцати восьми лет, который только что добежал вот до этого Города, после четырех недель дороги, бежал от всего, что тогда случилось с ним на короткой, победоносной, но очень плохо кончившейся для него войне.

Вот тут в дальнем конце форума и показались неторопливые люди эпарха, она всунула мне под другую руку еще одну вазу, сама схватила две оставшиеся и обратилась, вместе со мной, в бегство.

Я дотащил эти вазы до самого ее дома, вверх по склону из щебенки между выступами эркеров на вторых этажах. Двенадцатый район — это у Элевферии, то есть порта Феодосия и одноименного форума, ничего особенного, но я ничего и не ждал. Внизу, почти в подвале, был эргастирий, с тремя горнами, с паутиной по углам, стены закрыты плетеными соломенными щитами. У горнов спал какой-то старик, как я потом понял — ее отец, который плохо ходил, плохо видел и слышал, зато делал неплохое стекло.

— А-га, — тихонько и обреченно сказала она, глядя на спавшего. Поставила четыре вазы на прилавок, посмотрела на меня обвиняющим взглядом и вздохнула, как бы в отчаянии. Потом пожала плечами, взяла за руку и повела наверх.

В следующий раз я принес ей розы, которые она долго рассматривала удивленными глазами, со смехом произнесла целую речь мне, ничего не понимавшему. Потом — еще через пару дней — показала мне два цветка, розу и анемону, в стеклянном стакане с водой, и опять сказала шепотом маленькую речь. И так же засмеялась.

У здешней страны, как потом объяснили мне люди из нашего торгового дома, существует язык цветов. Есть цветы любви, и немало, потому что у любви много очертаний и оттенков. Но роза — тут совсем другое дело, это цветок империи и императора, особенно если она — оттенков пурпура. Их тут тысячи, этих роз, особенно по утрам на любом форуме, а еще они означают радостную новость — но только если белые и роскошные: и новости он получал, как розы… А вот сравнить розу и анемону — значит напомнить о том, какими разными рождаются люди. Принц — конечно, принц, кто же еще — из далекой, да попросту сказочной страны, которую она почему-то упорно называла «Индией», и девушка, торгующая стеклом у прилавка в Доме ламп, где она не заплатила за место.

Наверное, этого нельзя было делать — но в следующий раз я достал пригоршню монет и начал, забавы ради, со звоном сыпать их в очередную вазу. Тяжелые милисиарии с портретом императора Ираклиоса, с длинной бородкой и огромными закрученными к ушам усами. И несколько почти невесомых золотых номисм, которые я тогда упорно называл «денариями». Что еще можно дать женщине, которая даже не может с тобой говорить?

Не знаю, видела ли она когда-нибудь столько денег сразу. Три номисмы в месяц означают безбедную жизнь. И, конечно, повозмущавшись, она взяла их. А я как раз размышлял в тот день, зачем мне столько денег и зачем вообще я здесь, в этом городе, с этой девушкой, которая говорит, говорит о чем-то, а потом просто набрасывается на меня, хватает мои руки и показывает, что они должны делать. Гладить и гладить ее грудь, осторожно, невесомо, но без перерыва, пока она не начнет стонать и обнимать меня ногами.

Ну, и вот сейчас, в этот приезд — мне уже совсем не двадцать восемь лет, я сижу у входа в капилею и держу в двух руках чашу вина с горячей водой. А напротив сидит человек чудовищного вида, с волосами до плеч и бородой, спутавшимися в сплошной колтун. Какая умилительная сцена: глупый ксен, да, в общем-то, варварос, угощает вином святого человека. И не какого-то, а самого Феофаноса Сирийца. А тот, удостоверившись, что нас никто не может слышать (хотя многие пытаются), говорит, почти не разжимая губ:

— Я сделал что мог, господин Маниах. Ничем не обрадую. Не осталось в живых ни одного человека на всей улице. Она тоже умерла, и ее отец. Могилы нет. Это было для вас важно?

— Нет, нет, — качаю я головой. — Важно? Нет.

Это была чума, пять лет назад. Она шла с Сицилии, вместе с товарами и кораблями. Какие уж там могилы. Сначала копали рвы на опустевших полях, виноградниках и садах внутри городских стен. Потом взялись за старые высохшие цистерны, и только тогда места для мертвых хватило. Говорили шепотом не о том, сколько умерло, а о том, сколько осталось — это был самый страшный из всех секретов. Официально — только полмиллиона, то есть половина города. Но совсем тихо вам могли сказать, что осталось не триста, даже не двести тысяч, а как бы не сорок-пятьдесят.

Но чума все-таки насытилась и ушла.

Потом император, молодой лев, воин и победитель, начал переселять в Город всех, кто соглашался и не соглашался. Он выдержал и чуму, и в каком-то смысле снова победил. На форумах опять зазвучали струны и флейты. Но теперь это уже не мой город. Никто мне здесь не покажет жестами, что к девушке в гости надо приходить с гранатом, не покажет и то, что следует делать с его соком — она, кажется, со мной забывала всякий стыд, этим я ей и нравился, у меня ведь другой бог, со мной было можно все.

Да, чуть не забыл сказать — ее звали Иоаннина. И я действительно совершенно не помню ее лицо.

— Нет, мой друг, — повторил я. — Это не важно. Это просто жаль. Ладно, скажи-ка мне, не ты ли таскал за собой вчера на веревке дохлую собаку по пыли? По-моему, ты увлекаешься. Какая в собаке святость?

— А какая святость в том, чтобы справлять нужду прямо среди толпы? — пожал плечами Феофанос. — Но ведь другие, такие же, как я, это делают. И у них после этого слушают каждое слово. Записывают. Собака — ну, да, было, это как-то запоминается. И это лучше, чем ходить по форуму просто голым и с фальшивыми язвами, или тушить свечи в храме, или орать…

— Кстати, что ты там, на форуме, орал страшным голосом только что? Что такое Каваллин? Или кто такой? Имя демона, судя по твоему голосу? Который несет всем конец света?

— Каваллин, — потряс он свалявшимися волосами, — это совсем просто. Это означает «лошадник». Ну, насчет демона — да, в каком-то смысле. «Проклятый Каваллин, вместилище всех грехов…» — и так далее. Ну, да, я хорошо поорал о нем с утра, но давайте- ка я вам расскажу кое-что посерьезнее. Есть еще одно странное убийство…

И тут разговор наш ушел к совсем другим делам, сегодняшним. Мы купили себе к вину жареных колбасок, от которых здесь никуда не деться, ими торгуют везде. И неясное лицо Иоаннины уплыло куда-то в прошлое.

А настоящее — вот оно. Жуткие звуки в ночи на краю империи.

Анна, нервно борясь с накидкой, выдала мне план действий, которому я удивился. Как же это просто — оказывается, в каждой деревне есть такая женщина, нравится это жрецам или нет. Если что-то такое, загадочное, существует, то она знает.

У увитой виноградом каменной стены прыгали в воздухе маленькие бордовые бабочки, паслась черная желтоглазая коза, но Анна, к моему удивлению, общаться с ней не стала, только наскоро потрепала по жесткой шерсти на лбу.

— Кто там скрылся в переулке? — рассеянно спросила она меня.

Женскую фигуру в наброшенной на лицо накидке я тоже видел, мелькнула в конце улицы, и походка мне показалась знакомой, но я попросту не стал тратить времени на размышления.

— Понятно, что оно здесь, — сказала Анна. — Травки сушатся.

Но нам от этой женщины нужны были не травки. Анна, особо не спрашивая разрешения, взяла допрос на себя. А мне досталась привилегия извлечь и положить на стол пару милисиариев и внимательно следить за лицом хозяйки дома. И ее руками. Эту на удивление тощую женщину с черными усиками над губой что-то действительно беспокоило, понял я. Ее чуть кривые пальцы иногда нервно дергались, потом сплетались в узел. Ей не очень хотелось говорить. Да мы попросту ее раздражали, но деньги были положены на стол и взяты, и раз так…

А Анна тем временем забыла о своей главной работе — она перестала мне переводить, они с обладательницей усиков перешли на шепот, склонившись друг к другу. Потом мы встали и вышли, но тут Анна подняла палец, оставила меня в саду и вернулась в дом, появилась снова довольно скоро.

— Ух, — сказала она у каменной стены с бабочками, на улице. — Значит, так. Все как-то невесело, между прочим. Дракон есть. Быстро на рынок, поесть. То есть, извините, сер. Прошу вас. Девушке срочно нужен сыр, и пара огурчиков, для подкрепления угасших сил. Ну и местечко здесь, оказывается.

Дракон, как выяснилось, тут обитал лишь в известном смысле. Дерево, громадное старое дерево, на ветки которого старые женщины вязали ленточки или клочки ткани (а мужчины это занятие презирали) — это дерево росло, оказывается, у пещеры, очень старой.

Зои, вспомнил я. Она отдала дереву у пещеры свой шарфик, тонкий, легкий как воздух.

Женщины не просто вяжут свои шарфики и ленточки на ветки. Они, понимаете ли, просят о чем-то давнего обитателя пещеры. Которого, правда, никто из сегодняшних жителей деревни никогда не видел, но…

Не давать соседу огня после заката, прислушиваться к крикам птиц и угадывать смысл этих криков, считать бормотание святых безумцев пророчествами — все это было в империи более чем нормальным делом, а что касается безумцев, так у нашего торгового дома их было целых два, Феофанос и еще Эустафиос, не такой эффектный, зато терроризировавший ювелиров криками «пыль и труха, вот они, ваши товары!». И соскребать краску с изображений бога, пока изображения не запретили, размешивать этот порошок в воде и пить как лекарство — это в империи тоже было.

А еще — дракон. Поселился здесь давно, очень давно. Это была не просто пещера, сказала мне Анна, озабоченно качая головой, а та самая, Корицианская пещера, где живет Тифон, или жил. А Тифон — это большой змей. Как сказала худая усатая женщина, еще его зовут Мерсин, но имен у него много и помимо этих.

Он и его собратья вызывают трясение земли, в последний раз это было, когда Великий Город умирал от чумы. Сейчас земля не трясется, но рев с холма услышали многие, и никому это не понравилось. В то, что это и есть Корицианская пещера, та самая, народ не очень-то и верил, но когда уже вторую ночь творится такое…

И это не все. Большие змеи, драконы — это вообще-то демоны. Что известно любому, кто хоть как-то разбирается в амулетах и странных картинках, которые в империи продаются на каждом углу, от болезней, сглаза и всего прочего. Да это и без амулетов всем известно, ведь кто такой был тот самый змей, что соблазнил первых людей в парадисосе меж четырех рек, — в конце концов?

Тут Анна взглянула на мое лицо, остановилась, задумалась, но от мысли рассказать мне все про первых людей на Земле, видимо, отказалась, а я не настаивал.

Разговор был и о том, что в здешних холмах и ущельях слишком много обычных змей, лесных, не смертельных, и это местным жителям привычно, но сейчас наводит на мысли. И о том, что демоны и бани как-то связаны, мелкие демоны в виде змеев якобы селятся тут глубоко под полом бань. Но их можно заговорить, многие пытались раньше этим воспользоваться, повелевать ими. Далее, этот дракон — особенный. Мужчины его не интересуют. С ним имеют дело по большей части женщины. Хотя когда они это делали в последний раз — никто не помнит.

— В общем, вот так, — сказала Анна. — Фариакеш. Это значит — колдовство.

Мы пристроились сбоку рынка, Анна нашла для обоих вкусный суп из свиных ножек с зеленью, а я уже привык к тому, что плохую еду она не выберет. Тут подошел Прокопиус, с извиняющимся лицом, что-то вежливо сказал. Анна перевела.

А вот это было уже посерьезнее, чем демоны, живущие в банях. Или как там его зовут, Тифон, или Мерсин, или загадочный Лошадник — Каваллин.

Пропал человек. Охотник, знающий здешние горы с детства. Еще вчера пропал, но и сегодня утром он не вернулся. Об этом говорят по всему рынку. И не очень хорошо смотрят на нас, пришельцев, после приезда которых начали происходить странные вещи.

— А еще кусочек сыра, — сказала Анна. — Мне он обещан бесплатно.

— Знаешь ли, дорогая деточка, — раздражился я, — сыр бывает вреден. Особенно когда он мешает спуститься в деревню и предупредить всю зеленую команду, что не надо поодиночке заезжать в лес без серьезных причин. Не из-за драконов, возможно, но все-таки.

— У, — сказала Анна. — Конец девическим мечтам. Сыра не будет. У.

И посмотрела на меня с упреком. А я подумал, что ее лицо… Странно, но это лицо, обычное лицо умной, талантливой девочки… Или не такой уж обычной? Она ведь могла бы быть красивой, эта Анна, если бы украсила волосы белыми цветами, или завернулась во что-то синее… И в этом лице есть такое, от чего я…

Успокаиваюсь, как ни странно.

Но я беспощадно оторвал ее от сыра и погнал вниз по дороге, к виллам среди холмов.

Я мрачно шел за ней и думал… или сейчас мне просто казалось, что та женщина, чьи очертания мелькнули в переулке, когда мы шли к колдунье, что та женщина… была, кажется, Даниэлида.

А внизу, среди вилл, происходили замечательные вещи. Ближе всего к месту действия расположился Никетас, с многочисленными горшочками возле ног, но их никто не замечал, потому что дела подходили к завершению. Никетас ждал терпеливо и к обеду не приступал, критически посматривая на своих собратьев.

А они, то есть Прокопиус и Аркадиус, раздевшиеся до набедренных повязок, орудовали теми самыми тяжелыми инструментами, которые накануне Никетас привез на муле: кирками и еще чем-то. Плиты, вывороченные ранее с корнем, они вернули на место, вычистив из-под них массу веточек и прочего мусора, и сейчас уже, собственно, складывали инструменты. А еще было расчищено от каменных обломков когда-то большое помещение, со скамьями, теперь открытое небу, сзади которого было еще одно такое же — или несколько, под нетронутыми куполами.

Люди этой империи, может быть, и «ромэос», но таковыми могут стать в любой момент все. Даже я могу, стоит только пойти в местный храм и поклониться их невидимому ныне богу. Но при этом больше половины здешних жителей — это народ эллинов, и очень привлекательный народ, судя вот хоть по этой паре — Прокопиусу и Аркадиусу. Их завитые волосы прилипли к головам, оба были раскрасневшимися и мокрыми, а заодно, кажется, тела их блестели от масла. Плечи были широки, каждая мышца как будто выточена резцом. Отличные ребята.

Анна посмотрела на этих двоих — сначала критически, но потом явно заинтересовалась.

Даниэлида заинтересовалась еще больше. Она сначала в неземном восторге указала на них рукой, вытянутой вперед. Далее изобразила смущение, несколько раз отворачиваясь и посматривая на красавцев украдкой. Потом начала сосать палец и стрелять глазами. Наконец, прижала обе руки к паху и стала извиваться и жалобно стонать, погибая от желания.

Тут Прокопиус, старавшийся не замечать Даниэлиду, кратко сказал что-то Аркадиусу, а сам с киркой в руке легкими прыжками понесся вверх по склону.

Собравшиеся (а тут уже были почти все, кроме Зои и Ясона) заволновались. Сверху донесся натужный вопль, удары по камню, какое-то время ровно ничего не происходило.

А потом по канавкам побежала вода. Сначала неуверенно и тонкой беззвучной струйкой, затем одна струя разделилась и пошла, отблескивая на солнце, по каким-то непонятным, но явно только что расчищенным руслам, вдоль улицы, мимо вилл. Две струйки одновременно окружили, взяли в кольцо развалины среди хорошо сохранившихся колонн. Еще две проникли внутрь, между этих колонн, соскользнули вниз, в обширное углубление.

— Четыре реки, — сказал Аркадиус, с изумлением наблюдавший за бегом воды, а Анна с волнением перевела.

Босой Прокопиус, уже без кирки, оказывается, вернулся и с усилием двигал туда-сюда обеими руками какой-то камень у мраморной чаши.

— Раньше отсюда текла горячая вода, — сказал он. И наклонился к каменному крану — он, конечно, был мертв и сух.

— Ну, неважно. Туф и мрамор сохранились отлично, их надо просто помыть, — продолжал он. — Но теперь, когда воды сколько угодно — это совсем не трудно. Тамошние жители, которые наверху, теперь пользуются колодцами, а это все уходило разве что на поля. Но я поговорил со знающими людьми, с водой не будет никаких проблем, она просто пройдет здесь, а потом…

Дальше последовало множество подробностей и всеобщее их обсуждение. Заговорили и про главное: печи, огонь.

— Сухих веток везде валяется сколько угодно, — сказал чей-то голос из толпы, потом зазвучало много голосов сразу, и Анна отчаялась их всех перевести. Зато она подняла высохшую до белизны ветку у каменной ограды и с поклоном возложила ее к ногам голого широкоплечего Аркадиуса.

Тот бессильно опустил руки и уставился на Анну, глаза его страдали.

Раздались счастливые вопли, молодежь начала освобождать от веток соседние развалины и складировать их поближе к Аркадиусу.

Зои в полосатой накидке, розовой с зеленью, возникла на каменных плитах, Ясон молча следовал за ней в белоснежных одеждах, наброшенных на голову непонятным образом — не мужчина, не женщина, а странная светлая фигура на голову выше прочих.

Зои, мелькая сандалиями, медленно двигалась среди колонн, иногда гладя их рукой. Потом подошла к мраморной чаше, коснулась ее края — и стало тихо.

Из тяжелого гранитного крана, оказывается, уже некоторое время беззвучно шла вода.

Везде пахло свежестью и мокрым камнем.

Глава 5

ЗЕЛЕНЫЕ И СИНИЕ

Это не могло не произойти: появились военные.

Я представления не имел еще в этот момент, какой зверь ревет среди холмов по ночам, что делала Даниэлида на той улице, где живет местная колдунья (или это все-таки была не Даниэлида). Или — как получилось, что Прокопиус и Аркадиус возродили из руин баню в тот самый день, когда выяснилось, что под каменными плитами бань в этой стране обитают демоны-змеи, или драконы, или еще нечто подобное… Я не знал даже, стоит ли вообще что-то выяснять, может быть, передо мной всего лишь несколько совпадений.

Но военные были уже здесь.

Я рассматривал их издалека. Передо мной, конечно, были ополченцы местной фемы, то есть округа, об этом говорили их лица — тяжелые носы, черные глаза, сильные подбородки, все то, что мы видим в городке на вершине холма. Ничего похожего на светлые волосы и тонкие прямые носы обитателей Города, в двух неделях пути отсюда. А еще вооружение… Это было интересно.

Конечно, никто просто так, если только битва не начинается прямо сейчас, не будет таскать на плечах и голове гремящее железо, да еще в жару на исходе лета. Я помню весь этот груз, пригибающий к седлу, который так и не спас меня от раны, чуть не оказавшейся смертельной. Но что у нас тут? Длинные, скрученные в трубку свертки у седла каждого из трех коней — очень похоже, что внутри если не сплошная кольчатая броня (невиданная роскошь), то что-то вроде кожано-войлочной кирасы, похожей на ощупь на упругую подушку. А возможно, и наколенники, неудобные при ходьбе, из полосок дерева и металла, но весьма нужные в конном бою.

Я давно уже знал, что при нынешнем императоре многое изменилось, мечи стали такими, как у сероглазого воина Юкука, человека из моего недавнего прошлого: чуть изогнутыми, узкими, очень длинными. Ничуть не хуже мечей народа арабийя, называемого здесь смешным словом «саракинос». И вот они, мечи, приторочены к седлам рядом с броней. Деревянный колчан на тридцать стрел, длинных и «мышей», с кармашком для нескольких запасных тетив. Лук в чехле, похожий на длинную палку. Вроде бы, все. Но более чем достаточно.

И еще эти ополченцы были отлично одеты. Войлочные серые плащи с широкими рукавами, мягкие туники до колена, сандалии с чулком, с завязками на икрах — все новенькое, удобное. А главное — эти люди… не выглядели неловкими, что ли. Одежда была им привычна, глаза спокойны. Да и кони, хотя далеко не великолепные, были в прекрасной форме, не слишком молоды и не слишком стары. Ноги и живот, конечно, были в пыли, но вот этот бок у седла, с нервно подрагивающей кожей, утром был явно вычищен и сейчас отсвечивал здоровым блеском.

Эту империю уничтожали несколько десятилетий подряд, лишили ее зерна Александрии, мудрости Дамаска и Иерусалима, и еще многого другого. Но то, что время поражений позади, можно было понять, просто глядя на трех солдат, которых я сейчас наблюдал.

Один из них, впрочем, офицер — хотя бы потому, что мог позволить себе пусть не очень длинную, но все же бороду. Ну, конечно офицер — вот Зои лениво наклоняет голову, приглашая его во двор своей виллы, а солдаты остаются с конями на улице, и даже снимают уздечки, давая животным пощипать травку.

И о чем он, интересно, говорит?

Вот Зои произносит что-то, негромко, и делает небольшую паузу — достаточно длинную, чтобы понять: она не беспокоится, офицер будет ее слушать, не перебивая.

Вот он неловко оглядывается и довольно робко садится, серой неуклюжей тенью среди пятен ослепительного солнечного света меж листвы, на каменную скамью рядом с Зои, которая устраивается поудобнее, чуть ли не полулежа.

Вот офицер начинает показывать рукой на окрестные холмы и дороги, говорит, рубит воздух ладонью. Зои молчит, потом благосклонно наклоняет золотую голову. Нет, она ни о чем его не просит. Скорее уж наоборот.

Оба серьезны, но тревоги на их лицах нет. Ясон выносит чаши с какими-то напитками, офицер благодарно улыбается, а потом поднимает глаза и с оторопью смотрит на Ясона. Таких он еще не видел.

Удастся ли узнать, зачем эта троица приехала? Наверное, нет, а раз так — не надо и спрашивать. Но не следует забывать, что еще раньше тут утром побывали два важных на вид обитателя городка, вроде как обеспокоенные, с ними Зои разговаривала стоя у входа, и недолго. Что-то происходит. Пропал человек, это понятно — а что еще?

И я иду к Чиру, испытывая стыд, что давно не посещал его. Из городка к нам каждый день приходят конюхи, но со своим конем надо общаться каждый день. Коня надо касаться рукой, иначе нельзя.

Круг по холмам среди вилл и деревьев неспешной рысью, несколько вкусных веточек, потом прогулка шагом, никто никуда не спешит. Есть о чем подумать.

— А знаешь ли, друг мой Чир, — говорю я, заводя его обратно в конюшню, — хотя ничего еще, в сущности, не произошло, но что-то мне говорит: оно произойдет. И скоро. А поэтому давай, пока есть время, начнем разбираться с самого начала. Как и почему мы с тобой оказались именно здесь, а не где-то еще. Как они здесь оказались. И кто они такие, эти самые «зеленые».

— Он не скажет, сер Нанидат, — отвечает мне девичий голос из дальнего темного угла, там, где помещаются мулы. — Он и про «синих» тоже ничего не знает. Если только он не дружил с кобылами из их конюшен. Говорят, конюшни отличные, утех и других.

Тут я чуть не выругался: нельзя поговорить с конем на родном языке. Именно в этот момент под боком оказывается единственный на сотни фарсангов кругом человек, который этот язык знает.

— Анна, — сказал я. — В следующий раз я позволю тебе прокатиться на этом черном безобразнике по здешним холмам. И еще посмотрим, как вы понравитесь друг другу. А раз уж ты слышала, что я кое-чем обеспокоен, то придется втянуть и тебя в наш с Чиром разговор.

— А тут все обеспокоены, хотя не знают, чем, — заметила она, поворачиваясь к выходу.

Чир стукнул пару раз копытом, выклянчивая угощение.

Морковка у меня, конечно, была. У Анны, понятное дело, тоже. Она ее сама постоянно грызла.

— В таких случаях, — тоном господина наставника начал я, — надо уметь задавать простые вопросы. Итак, «зеленые». Что мы о них знаем?

Это, конечно, был совсем простой вопрос.

Сердце Великого Города — вовсе не императорский дворец. Это ипподром. Громадное, необъяснимо громадное сооружение, чаша из каменных скамеек, колонны, статуи, обелиски, ряды окон — целый город в городе.

Это сердце начинало бешено биться, когда из четырех мраморных ворот плавно выезжали четыре колесницы. И мощная каменная чаша вздыхала — или ревела? — так, что слышно было даже у стен Феодосия.

Не знаю, как жители этой империи относились к прежним, ушедшим богам. Если вполовину с таким же восторгом, как к четырем колесничим, то боги, наверное, были когда-то счастливы.

Их четверо, в летящих плащах зеленого, синего, красного и белого цветов. И за каждым стоят сотни людей. Ипподром — такое же сложное предприятие, как моя торговля шелком: тысячи и тысячи золотых монет, кони и конюшни, люди, звери, музыкальные инструменты, сама музыка, хор приветственных криков. И всем этим руководят люди, почти такие же важные для Города, как и сами колесничие.

Когда-то жители всего Города делились — с большим или меньшим энтузиазмом — на зеленых, синих, красных и белых. Сегодня почему-то остались лишь первые две… они называются здесь «демы». Два демарха, мужчины эффектной внешности с тщательно завитыми бородами, очень даже заметные на каждой Дворцовой церемонии. Движению их мизинца подчиняются отлично обученные толпы людей, вопящих хором приветствия — причем непременно пятнадцатисложные, что бы это ни значило. Они славят колесничих — но славят и императора, хором на четыре голоса, из-за занавесок на балконах.

А еще на трибунах звучат хоры евнухов, золотые и серебряные органы, кастаньеты, лиры. И организуют это тоже люди из двух дем.

Перед забегами колесниц на плоскости арены должны еще быть гимнастика, атлетика, бокс, дикие животные, танцы и пение. За это тоже отвечают демы.

И пантомима, любимая всеми и ненавидимая жрецами бога, с мимами обоего пола, которых за распущенность постоянно пытаются не пустить на сам ипподром; зато мимов, с их более чем откровенными выступлениями, приглашают в какие угодно дома и платят им какие угодно деньги. А ведь это тоже, в общем-то, демы.

Что не все знают и не все видят — перед гонками заседают штабы демов, они находятся возле стойл. Потому что демы отвечают и за то, чтобы избежать драк после гонок, которые кто-то ведь проиграет и огорчится. А раз так, то у демов есть и оружие.

Все это значило, что демы могли быть опасны. Ведь синие и зеленые действовали если не по всей стране, то в тех нескольких крупных городах, где имелись ипподромы.

Это было при первом, великом Юстиниане, два с лишним века назад. Тогда дела шли все хуже, поскольку демы не просто поддерживали разных колесничих — они дрались между собой, они организовывали банды убийц, и город поделился на «синие» и «зеленые» кварталы. А совсем плохо стало, когда Юстиниан поместил в тюрьму обоих демархов.

И демы объединились.

Трудно сказать, почему в те дни им хотелось именно пожаров, а не чего-то иного. Но демы подожгли дворец городского эпарха, освободив заключенных. Потом подожгли казармы гвардии, бани Зеуксиппоса, бани Александра и два великих храма — Ирену с Софией.

Через пять дней вся центральная улица, Меси, лежала в дымящихся развалинах, пожары веером шли по городу, а синие и зеленые с криками «победа» убивали чиновников по всем улицам.

Оставалась императрица, которая отказывалась садиться на корабль для бегства, и четыреста солдат человека, которого звали Велизарий. Только четыреста. Но Велизарий все-таки повел их к ипподрому.

Они шли колонной среди ночных пожарищ, в цепочке шлемов дрожали багровые огни. Шли пешком, потому что лошадей через огонь не водят. Эта колонна продвигалась через хаос, рев, бегущие толпы, которые солдат уже и не замечали. Колонна не смогла добраться до южных ворот ипподрома, повернула, протиснулась к северным воротам, а еще был отряд готов-наемников, человек триста, который запер южные ворота.

Между ними оказалось около сорока тысяч зеленых и синих на трибунах ипподрома, бунтовщики с широкими шелковыми рукавами и напомаженными волосами, с музыкантами, акробатами и несчастным Ипатиусом, которого обе демы провозгласили своим императором.

Меч Велизария, величайшего из великих, объединил для скучного Юстиниана империю невиданных размеров. Но никогда до и после побоища на ипподроме ему не приходилось командовать таким боем — когда громадная безоружная толпа в ночи даже не понимала сначала, что она в ловушке, что цепочка неуязвимых солдат в железе эту толпу никуда не гонит и не вытесняет, а просто идет шаг за шагом по трупам вдоль скамеек и не остановится, пока не уничтожит всех.

И их уничтожили. Некоторые пытались взобраться на обелиски в центре ипподрома, соскальзывали вниз, проще было с колонной трех змей — их бронзовые чешуйчатые тела по спирали вьются вверх, но и с этой колонны бунтовщиков стаскивали и убивали.

А дальше синие зачем-то напали на зеленых на улицах города, на драку поднялись пригороды, гвардейцы рубили и тех, и других, но все когда-нибудь кончается; итог — тридцать пять тысяч уничтоженных зеленых и сотни синих. И полностью сожженный центр города. И император, который запретил гонки колесниц на несколько лет.

Сегодня колесницы несутся по кругу, как встарь. Демы, конечно, мало похожи на то, чем они были два с лишним столетия назад. Но без них не было бы империи.

Они, конечно, отличаются друг от друга. Синие — это по большей части те, кто владеет землей, продает виноград, скот и фрукты. Точнее, их дети. А зеленые — только здесь, в Юстиниане, я понял, где империя берет лучших из лучших юношей для императорской службы.

Кто угодно может стать императором — надо только, чтобы солдаты подняли тебя на щите над толпой. Заимствованные у иранских владык корону и тяжелый шар за прошедшие столетия вручали мяснику, сборщику налогов, крестьянину из северной Сирии… И у многих получалось совсем неплохо.

Неграмотный человек не может править государством. Человек, который не может прочесть хоть часть из тридцати пяти тысяч книг собственной библиотеки — не лучший император. Но этой страной на самом-то деле правят не императоры, а тысячи чиновников — из ведомств городских эпархов, или подчиненные великого логофета, или логофета войны, или логофета дромы. Последние меня интересовали больше всего — дрома, то есть дорога, это как раз по моей части. Но дело не в этом. А в том, где все эти мальчики, будущие правители империи, получали свое внушительное образование.

В империи учатся все — по крайней мере горожане. Литература, грамматика и риторика, стихи обожаемого всеми слепого поэта, недоступные для меня пьесы умерших мудрецов, а потом и известный всему миру Аристотель. Но в шестнадцать лет все это заканчивалось. И меня часто посещало любопытство — а где они берут людей действительно высокого класса, если академия Афин закрыта давно, а академия в Александрии досталась народу арабийя, они же саракинос? Кто готовит к работе всех этих гениальных юношей, которых, как я слышал, очень тщательно ищут — и находят — по всей империи, невзирая на их происхождение и богатство семьи? Не в монастырях же. Там совсем другая наука, хотя тоже, бесспорно, замечательная.

Вот теперь, в маленькой Юстиниане, я видел, как это происходит. Демы. И здесь демы.

— Где бы они иначе взяли книги, — завистливо сказала Анна. — Две золотые номисмы за вот такую книжечку. А бывает и пять, и десять. И если ты не сенатор… Я огляделся. В раскаленном небе застыли кресты птиц, вокруг нас сходили с ума кузнечики.

— Но почему их привезли именно сюда, вот вопрос номер два, — сказал я.

— В драконовые места? — деловито отозвалась Анна.

— Почему попросту не выехать за три-четыре дня пути от стен Города? — продолжил я. — Там уже прохладнее. И никто не разбежится в поисках удовольствий. Все как здесь. Что же тут такого, чтобы ехать через всю империю, или то, что от нее осталось? А, дорогая Анна? Ведь дальше — граница. И эти самые саракинос каждый год набегают сюда небольшими отрядами, уводить скот и людей в рабство. И зачем было везти вот этих мальчиков именно сюда, где довольно опасно?

— Не так уж опасно, — с прекрасной уверенностью отозвалась она. — Здесь живут лучшие во всей империи воины.

— То есть?

— Ну, здесь же Армениакская фема, — задумчиво сказала она. — Эти люди умеют воевать. Все знают, что у них тут здоровенные мечи с двойной рукояткой. Кони в броне. И железные крюки для лазанья по скалам, и кожаные щиты от камней, которые кидают сверху. В общем, эти армяне — здоровенные ребята, — завершила она.

— Это что — вот они, — я указал на кастру или кастеллий на вершине холма, — и есть те самые армяне?

— Ну, да, — сказала Анна. — Видел, какой у них хлеб? Как простыня. Но вкусный, если свежий. Хотя и нормального хлеба хватает. И кстати, уважаемый сер Нанидат…

Надо было признать, что мой второй вопрос оставался без ответа. Зачем было ехать именно в этот, возможно — последний перед границей городок? И почему после нашего появления здесь в ночи разносится вой который для местных жителей остается такой же загадкой, как для нас?

Но если мой опыт хоть что-то значит, а он, к сожалению, значит очень много, нам недолго осталось ждать хотя бы некоторых разгадок.

— И кстати, уважаемый сер Нанидат, — не отставала упорная Анна, — я не знаю, понравится ли это тебе, то есть вам, но пришло время обеда, и…

Тут я приготовился проявить раздражение — опять лезть по тропинке вверх по холму…

— …и я хотела пригласить… У меня есть горшочек с вкусной едой, и немножко хлеба. Так вот живем. На гору не ходим, едим супчик.

Я уже хорошо знал, что Анна и еда нежно дружат. Она накормила меня чем-то, стоившим не просто меньше фола, а, видимо, меньше половины его. Это был всего лишь горох, на грани между кашей и супом, а ведь эту грань надо тоже уметь почувствовать. Небольшой котел стоял у Анны во дворе виллы, укрепленный между тремя аккуратными пирамидками камней, с четвертой стороны камня не было, туда Анна запихивала все сухие ветки в округе и устраивала очаг. Я подумал, что давно не ел ничего настолько дешевого — я бы даже сказал, позорно дешевого, она даже плоские ложки, кажется, сама вырезала ножиком из дерева. Но и такого вкусного. Как это делается? Поджаренный лук, понятно, вот он. Немножко местной зелени, как в монастыре. Тоже понятно. Но…

— Просто, — сказала Анна. — Главное — свиная шкурка. Ее можно выпросить вообще просто так, бесплатно, если попридуриваться у прилавка! Всего-то вот такой кусочек, много ли бедной девушке надо. Ты смазываешь ею котел и жаришь лук, вот так… И после этой жарки шкуркин запах — он очень важен для супа. Если это вообще суп. Вот. Ну, еще зелень хорошая. Тут вообще хорошо, если бы… Не эти странные вещи.

Я задумался.

— Ну, ладно, — сказал я наконец. — Мы явно не поймем сейчас, зачем нас привезли сюда. Но давай посмотрим — а что здесь вообще есть, вокруг нас. Вот, видишь, эта точка на земле — тот холм и городок на нем. А вот много открытых, без всякой стены, холмов к югу от него — это город, которого уже нет, только мы тут сидим. Вот дорога…

Анна, к моему удивлению — сколько же талантов у девочки — мгновенно набросала в пыли довольно ясную карту. И если вспомнить, то это ведь благодаря ее чертежу я понял, что монастырь — тот самый, который буквально через два дня спас жизнь Прокопиусу и мне — ближе, чем кажется, если лететь прямо, как птица.

— Так, монастырь от нас к юго-востоку? — бормотал я. — А юго-запад, что тут?

— Ничего, сер, — уверенно отвечала Анна. — Горы там непроходимы — для армий саракинос, то есть. Нет ущелий, ну разве очень маленькие тропы.

— А дальше монастыря? — спросил я после паузы.

— Дорога… — задумалась Анна. — Которая ведет в еще одну долину…

И замолчала.

Потом добавила:

— А вот уже там, где долина, там совсем рядом граница. Я потом узнаю, сер Нанидат.

Я задумчиво посмотрел на нее: в происходящем я ничего не понимал, кроме одного. Моя уважаемая переводчица — человек на редкость быстрого ума и действия, и мне просто придется направлять ее усилия потому что иначе она обойдется и без меня, а тогда будет хуже.

— Остался вопрос, который задал тогда… в первый вечер Никетас этот, с его толстой мордой, — неожиданно подтвердила мои опасения Анна. — А что мы вдвоем тут делаем, с этой компанией зеленых? То есть что делаю я, понятно, а вот… Что делает очень, очень богатый и очень необычный человек…

И она посмотрела на меня, прищурившись.

И почему, интересно, человеку, перешагнувшему рубеж сорока лет, следует стесняться ребенка лет — да, кажется, семнадцати?

Вполне можно рассказать ей, что я здесь делаю. Дать заготовленный ответ номер два. Или номер три.

Зои, конечно.

Это была Зои. Ее золотистые глаза, которые смотрели на меня с веселым любопытством из-под полупрозрачной вуали. Это была жара середины лета в раскаленном каменном городе, у стены какого-то храма… да, у базилики Полуэктоса, сплошь увитой виноградом, среди кипарисов, уносившихся к закатному небу черно-синими языками пламени. Это были ее слова: «жаль, господин Маниах — я с мальчиками должна уехать завтра на край света, я просто должна. Через ворота Харисиоса — и две недели пути. Мне будет не хватать там человека, который может столько всего рассказать о шелке. Как бы я хотела, чтобы они обо всем этом знали. И ведь вас не соблазнить никакими деньгами за это наставничество — ну, и чем же мне тогда соблазнить вас, как вы считаете?»

И замолчала, глядя чуть вопросительно.

— Вы когда-нибудь видели человека, который собирается в путь за ночь… да что там, еще быстрее, и несется на край света? — спросил я, снова заглядывая в ее глаза.

— Нет, — очень тихо сказала она, неотрывно глядя на меня. Эти глаза смеялись.

Утром я с Анной нагнал всю веселую команду у ворот Харисиоса. Я просто хотел увидеть лицо Зои в тот момент — и увидел.

В нашем торговом доме всегда есть собранные седельные сумки, где лежит все необходимое, чтобы хозяин этого дома — то есть я — чувствовал себя неплохо хоть год, тронувшись в путь не то что за ночь, а за мгновение.

Собственно, самое сложное было уговорить тронуться в путь мгновенно Анну, которая работала моей неотлучной тенью уже давно. Но эта сирота, живущая при монастырской больнице, проявила удивительную прыть для обитателя Города, чьи жители, повторяю, и за стены-то не любят выбираться. «Я увижу все эти дороги?» — спросила она, широко раскрыв глаза. И собралась сразу. Собирать там было немного.

В ответ на мое искреннее признание из одного слова — «Зои» — Анна задумчиво спросила:

— Так, это агапэ или эрос? И вы… ты ведь не женат, верно?

Ну, это было уже слишком — выяснять разницу между двумя словами, из которых я не знал ни одного. Я отомстил:

— Кстати, мой дорогой друг Анна, ты опять спотыкаешься на этом мягком и долгом «г», и это создает проблемы. «Рату» — дорога — на самом деле звучит почти как «раг», «рагу», с тем самым мягким «г». А как произносится «верблюд»?

— Агштар, — слишком быстро сказала она.

— Вот именно. Ах-х-х… штар. Беззвучное, как летний ветер. А теперь трудное — согдийский язык вообще непрост — очень трудное слово. Антгуч.

— Я знаю, — сказала Анна. — Вот это я повторяла часто «Ант… уч». Счастье. Это, наоборот, легко запомнить. И кстати… вот это — на счастье.

Она выудила непонятно откуда — держала в кулаке? — увесистую стекляшку на тонком ремешке.

— Надень, прошу тебя. Чтобы был вот этот самый антгуч, и как можно больше.

Я отклонил голову от ее рук и взял странный предмет в ладонь.

Корявые буквы по краям я прочитать, конечно, не мог. Но хорошо рассмотрел изображения. Два копья, протыкающие дурной глаз, а пониже — тело змея, одно из копий достает его и пришпиливает к земле.

— Ты не пожалела собственных денег там, у колдуньи, когда отправила меня постоять у ограды? — спросил я Анну. И попытался заглянуть ей под накидку — конечно, там просвечивал такой же ремешок.

Я подумал и медленно, с неохотой повесил теплую от наших с Анной рук стекляшку на шею.

— Пожалела еще кое для чего, — призналась она. — Но раскаялась и завтра пойду к ней снова. Еще, говорит она, нужен тинтиннабулум. На нем изображен Рафаил, он изгоняет демонов. Это такой колокольчик. Его носят на запястье.

— Я не буду ходить и звенеть колокольчиком, — дернул я плечом. — Не трать время.

— Я так и знала. Ну, тогда я буду читать молитву, где перечисляются разные… животные. Эта молитва призывает их вернуться обратно в лес.

Глава 6

БЕГИ, ГНУСНАЯ ДЕМОНЕССА

Тот день, который завершился диким криком Анны в ночи, начинался спокойно. Мы все сидели (а кто и лежал) на травянистом пригорке, под ореховыми деревьями. Господин наставник (то есть я) рассказывал о шелке, о знаменитых иранских узорах — медальонах со сказочными зверями, и еще о том, почему краски на шелке так ярки, почему они светятся внутренним сиянием; о ярмарке в Дувиосе и северном пути (через Лазику, Сугдею и Херсон в Таврике); о тонких пальцах женщин и детей, распускавших шелк из Поднебесной империи на нити.

Очень скоро нашей спокойной жизни должен был прийти конец, но мы об этом не знали — иначе относились бы к каждому мгновению совсем по-другому. Они драгоценны, эти мгновения. Да вот — в тот день, на рынке, Анне подарили с прилавка большое и мягкое под пальцами «персидское яблоко», то есть персик, с кожицей цвета императорского пурпура. Сейчас меня посещает смешная мысль — из сотен фруктов, которые я съел в своей жизни, помнится почему-то именно этот. Который я даже не попробовал, хотя мне ведь предлагали.

На обратном пути — когда наши виллы в холмах расстилались у ног — мы увидели дым, мягкие белые клубы среди фруктовых деревьев там, где уснувшей было бане возвратили накануне воду и жизнь.

Аркадиус возник из этого белого облака как призрак с длинными, почти до плеч, волосами и отросшей темной жидкой бородкой, увидел Анну, как всегда замер в грусти.

— Он мне вчера сказал, что я, наверное, святая, потому что понимаю язык зверей, представляешь? — сообщила Анна. И потащила меня поближе к бане — все подростки (Феофанос, Эустафиос, Сергиос, Фотиус, Илиополит и так далее) таскали туда хворост, подчиняясь командам Прокопиуса, и все как один были озабочены: а вдруг что-то не сработает, допустим, забиты дымоходы — и тогда все напрасно? Двое даже заделывали камнями без известки какую-то дыру в стене. Баня сверкала чистым камнем, в центре большой залы оказался настоящий бассейн, вода была холодной и прозрачной, мозаика на его дне, как выяснилось, изображала дельфинов.

Сейчас я думаю (а тогда не замечал), что это Зои постаралась, после своего разговора с солдатами, занять всю компанию, не пускать никого в лес. И у нее это отлично получилось.

Но вот у Прокопиуса, наконец, все удалось, дым начал уходить куда ему было положено. И перед темнотой Анна сообщила мне с круглыми глазами, что мы не просто идем сегодня в баню — мы идем туда все. Все сразу. Как старые боги.

В империи, кажется, есть чуть ли не закон, по которому мужчины и женщины этого вместе делать не могут, даже если они муж и жена. Закон, как известно, это нечто такое, что никто не выполняет, и особенно мужья и жены, но тем не менее…

Решайте сами, где мы — в парадисосе или в старом Риме, сказала нескольким своим питомцам Зои у развалин портика, там, где когда-то был вход в баню. Но раньше в империи это было так, как вы сейчас увидите, мужчины и женщины не стеснялись своих тел, они изображали их на фресках и делали статуи обнаженных богов, статуи стоят по всему Городу и сегодня, хотя уже далеко не все горожане могут назвать имена этих созданий, так похожих на обычных людей.

Элагабал, сказала Зои, ездил по дорожке ипподрома голым в золотой колеснице, в которую были впряжены первые римские красавицы, девушки из лучших семей, тоже голые. И над ними не вился крылатый Эрос, просто люди старых времен считали, что тело человека красиво. А что считать вам — выбирайте сами.

Даниэлида, державшая на плече серебряный кувшин для мытья, уверенно кивнула. Она все давно выбрала.

— А сейчас вообще никто не помнит, кто такой этот Элагабал, кроме того что телосложения он был отличного, — завершила Зои. — Никаких подвигов за время своего правления он не совершил. Но мальчик, говорят, был отвратительный. Ну, ладно, не отводите друг от друга взглядов там, у бассейна, и постепенно вы поймете, как это было. Тогда, в том Риме.

Тут мы начали заходить, и разговоры стихли. Звучали только восхищенные возгласы.

Под куполами бани был полумрак, но на земле змеились огненные цепочки из масляных канделябров. Увидеть голых женщин во всех подробностях тут никто из молодежи бы не смог, но всем вдруг стало спокойно и хорошо. Мы начали счастливо вздыхать.

Загудели голоса, среди огней разбрелись неясные фигуры. Не знаю, как Прокопиус это сделал, но теплые испарения пахли свежей травой и хвоей. Кажется, это когда-то была отличная баня.

Я вдруг понял, чего мне все эти дни не хватало, устало присел на скамью, сбрасывая тунику и пояс, заворачивая бедра в тонкую ткань.

И тут сзади раздался уважительный возглас. Подросток — Илиополит, если не кто-то с еще более сложным именем — протягивал к моей спине руку и что-то говорил. Анна была далеко, да, собственно, вообще не виднелась.

Но тут Зои, завернутая в полотно, возникла из теплого тумана (Илиополит сразу начал отводить от нее глаза) и перевела:

— Что это за рваный шрам у вас на левой лопатке, прямо над сердцем, наставник Маниах?

— Кинжал, — коротко и без подробностей ответил я. — А поскольку мне в тот же день пришлось тронуться в путь, то рана начала гореть, и жив я сегодня только чудом.

— А вот это белое пятно… дайте я посмотрю еще спереди… это же стрела, наставник Маниах? Она проткнула вас насквозь? Вы были солдатом? — снова зазвучал голос Зои.

Наверное, не надо этого было делать, но зачем человеку слава, если нельзя хоть иногда воспользоваться ее сладкими плодами?

— Солдат — не совсем точное слово, — сказал я Илиополиту, глядя в глаза Зои. — В тот день я был эмиром, и у меня под командой было три тысячи воинов. И мы даже победили. А теперь благодаря этой победе вашей империи живется несколько легче.

Сзади воцарилось молчание, а Зои смотрела на меня сверху вниз, как на одного из подопечных.

— А говорят, что боевые шрамы нравятся женщинам? — поинтересовался, наконец, невидимый мне настойчивый юнец.

— Шрамы — нет. Но иногда им нравятся мужчины, которых эти шрамы, возможно, сделали… другими, — сказала она за меня. А потом перевела свои слова — или произнесла что-тo совсем другое, потому что юноша, извиняясь и так же избегая смотреть на Зои, с ее беззащитно белевшими в полумраке ногами, скрылся.

Но после этого я заметил, что число людей, как бы случайно заходящих мне за спину, заметно возросло.

Прокопиус сидел в сторонке, на лице его была усталость победителя.

— А правда ли, что в вашей стране считают, что под полом бань живут демоны, они же драконы? — полюбопытствовал я, с помощью возникшей из тумана Анны.

— Может быть, господин наставник. Но в этой бане под полом не живет ничего, — сказал он очень вежливо и спокойно. — Мы перевернули все плиты до единой, прочистили все трубы, и все дымоходы.

Что ж, никакого особо интересного ответа я и не ожидал.

Под куполами слышался плеск и звук капель, звучали какие-то слова, эхо голосов. Но вся эта юная компания так и не могла успокоиться, улечься на теплые камни. Они ругались. И Анна, яростно воевавшая с полотном и довольно обширным телом, выпиравшим из него, помогла мне молча поучаствовать в очередном разговоре. Из которого я даже с переводом не понимал почти ничего, но обращались почему-то очень часто ко мне, возможно, желая, чтобы восточный варвар увидел, наконец, свет во мраке.

— И кому, скажите, все это мешало? Кому?

— А им все мешает. Праздники молодого вина им тоже мешают. Кто обозвал ипподром сатанодромом? И сказал, что там нельзя находиться монахам, жрецам и женщинам?

— Нет, вы мне скажите, почему если пост, то нельзя ходить в баню? Где лучшие бани Города? На что похожи великие термы Зеуксиппоса? Почему они построили свои собственные бани, по всей империи, и взяли их в свои руки? Почему с женщиной?..

— А потому что женщина в бане — это ей тщеславие, а нам соблазн…

— Канон совета под куполом, о собратья, — пронзительным голосом сказал Андреас, глядя в потолок. — А именно, скажу я вам, канон семьдесят седьмой — против бань. А одиннадцатый канон запрещает мыться вместе с евреями.

Тут все посмотрели на меня, задумавшись: а варвар из совсем другой страны — с ним мыться можно?

— А в итоге — ввели женские и мужские дни, три дня в неделю, это все, что мы имеем! Они же ненавидят бани. Змеедемоны под полом, видите ли…

— Он восстановит это. При нем снова везде звучит музыка. Я знаю, что он хочет все вернуть.

— Он, и мы.

— Еще бы он не хотел. В стране попросту нет людей. Кого не уничтожили саракинос, того сожрала чума. Он переселяет в империю людей целыми деревнями. Армян, булгар… Всех.

— А эти — да чтобы в старые времена мертвых хоронили в городе? Их несли на холмы, подальше. А сейчас — торговля, храм и кладбище, все вместе, сгрудилось на маленьком пятачке. Доотступались. А сорок семь лет просидеть на верхушке колонны, в железной клетке, и умереть там стоя — эта святость что, помогала нам побеждать? Как-то было наоборот, если помнится. Побеждали совсем другие люди.

— Ты пожалей их, они и сами не моются — потому что им нельзя получать удовольствия, им положено уничтожать плоть. В некоторых монастырях типикон такой — не мыться никогда. Вообще никогда, понял?

— Ага, литургия — это небо на земле, вход херувимов в храм. Потных немытых херувимов.

— И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью… Не перебивайте меня… Но я сообщаю вам, что не он, а мы сами изменим…

— Один такой тоже хотел все изменить, восстанавливал храмы, резал жертвенных животных на алтарях по всей империи, и что? Одна кличка осталась — Юлиан-отступник.

— Мы возродим…

— Ерунда, мы начали побеждать, вот это и есть главное… Изнуряя плоть, не очень-то помашешь мечом, понятно…

— Это они пришли в баню, — сказала мне со вздохом Анна, которая сидела, нахохлившись, в своем обширном полотне рядышком и честно пыталась переводить, притом что на нее никто уже и не косился. — Еще волновались, хорошо ли, что женщины и мужчины вместе. Им женщины не интересны. Они и тут спорят о том же.

Тут, будто по ее команде, все затихли и начали смущенно улыбаться. Причем смущались как раз из-за меня.

— Вам все это кажется странным, господин наставник, — обратился ко мне Прокопиус, герой дня, создатель бани. — Такой уж мы народ. Если вы скажете, что Иесу Кристе был не единой персоной — и богом и человеком — а у него были два отчетливых образа, Мария же родила лишь человека, значит вы несторианец. Если считаете, что у него была одна сущность — божественная, то вы монофизит. Если утверждаете, что он был просто человеком — то вы саракинос.

— А как надо сказать? — поинтересовался я.

— А надо, — деликатно просветил меня Прокопиус — надо понимать, что это одна персона с двумя сущностями, причем неразделимыми.

— А можно я вообще ничего не буду говорить и останусь просто варваром, даже не ксеном? — сказал я, подумав.

Все сочувственно засмеялись — и перестали обращать на меня внимание, даже при всех моих славных шрамах. Из разных концов залы слышалось:

— А епископ римский…

— Кто его слушает, этого епископа римского, пусть радуется, что император не отобрал у него вообще все доходные земли…

— А епископ римский все равно не согласится никогда с тем, что на стене храма нельзя изобразить лицо бога.

— Не отобрали бы у него Сицилию, Калабрию, Крит и Неаполь — согласился бы…

— Любопытно, — ни к кому не обращаясь заметил я. — Изображать бога у вас сейчас запрещено, но почему-то все знают, как он выглядел.

— Естественно, — сказал рыжий Андреас. — Бог, кстати, выглядел в точности как Аркадиус. И сколь это, наверное, было хорошо, когда в каждом храме богородица с младенцем всегда смотрела на тебя со свода за алтарем, а лицо Аркадиуса всегда было над головой. Я не спорю с императором, — заметил он слушателям, — тем более поскольку бог дарует ему одну победу за другой, значит — император прав. Но оспорьте меня — Аркадиус очень неплохо выглядит, и его лицо…

Я в очередной раз перестал что-либо понимать, но тут сам Аркадиус сказал мне «сейчас» и отправился куда-то в теплую тьму. Вернулся с угольком и, ломая его и вполголоса ругаясь, начал набрасывать что-то на стене.

Стало тихо.

— Аркадиус, друг мой, — ядовито обратился к нему Никетас, по лицу и животу которого текли струйки, — ты только что сделал эйкон. Изображение. И не просто изображение, а сам знаешь чье.

— А как иначе я объяснил бы господину наставнику мысль нашего друга Андреаса? — повернулся к нему Аркадиус.

Со старой штукатурки на меня смотрело удивительное лицо. Да, мне все стало ясно — их бог внешне действительно был очень похож на Аркадиуса, или наоборот. Но меня это уже не интересовало.

То было длинное, скорбное лицо с запавшими висками. Молодое, но и старое одновременно. Два мягко полусогнутых пальца правой руки, тяжелая книга в левой… неважно, все это неважно, важно лишь, что я был не в силах оторваться от этого взгляда. Человек не может так смотреть на тебя. Это и правда был бог.

— Они же разные, — сказал кто-то.

Ну, конечно они были разные, его глаза, вот в чем дело: громадные и широко открытые, но один — грустно-прощающий, другой — строго расширенный и предупреждающий.

— Ты идолопоклонник, Аркадиус, — высказался Никетас.

— О друг мой, друг непреклонный, наш мастер просто объясняет господину наставнику, что этого… идола можно и сегодня увидеть там, на горе Синай, — возразил ему Андреас.

— Ну, да, — сказал кто-то, — саракинос оставили наших идолов в неприкосновенности. А здесь…

Я перевел взгляд на изображение. По запрещенному лицу казненного бога текли темные струйки испарений, размывая уголь. Лицо таяло и исчезало.

— Ну, и как бы я объяснил это, не изобразив лицо как оно есть? — говорил кому-то Аркадиус. — И вообще, Иоанн из Дамаска гласит — и никто пока его не опроверг …

— А то, что он в прошлом году умер, твой Иоанн, ты слышал? — ехидно пробормотал кто-то.

— Так, нельзя ругаться в бане, — сказал Никетас и поднялся. — Андреас, удивительный, защитник темной старины, пойдем и возляжем на камень. Кто меня сегодня моет — ты?

— О, прав ты, бесконечно прав, — согласился Андреас. — Ругаться мы не будем здесь. Я только хотел сказать, что ты не попадешь в царство небесное, Никетас. И не потому, что обижаешь Аркадиуса, с его божественным лицом. А потому, что ты жирный, мой друг. В твоей внешности нет ничего духовного. И раз мы ведем эти серьезные разговоры, то вспомни, вспомни, с чего начинаются восемь порочных желаний — а начинаются они с обжорства…

— Это ты мне будешь говорить об обжорстве?! Да тебя, с твоей духовной внешностью, надо поставить отгонять змея, живущего под полом… Он в жизни не высунется, пока ты здесь…

… — а уже только на втором месте телесный грех с женщиной — чаще всего как результат того же обжорства. И только потом идут жадность, печаль или отчаяние, гнев и все прочее. В общем, серп наказания порежет на куски корпулентного узурпатора и уничтожит его раздувшуюся плоть.

— Я не узурпатор…

— Нет, нет, просто строчка красивая, мы уже все знаем, кто ты — то есть кем скоро будешь. О печаль. И вот кстати, а помнишь ли ты, о Никетас, одного императора — он слишком хорошо собирал налоги — которого его слуга забил в ванне большой мраморной мыльницей? Вспомни об этом, когда я буду мыть твою корпулентную плоть… И устрашись…

— А я хотел в детстве… — произносит в этом хаосе голосов кто-то из младших, — стать букелларием. Эта железная перчатка, и знамя в ней, и эполеты…

— Зря хотел. У нас в квартале живут сразу два букеллария, на отдыхе. Оба безрукие. Саракинос первым делом рубят ту самую перчатку, и хоть она и железная…

Их голоса затихли под сводами, но о них мгновенно забыли, потому что из полумрака показалась Даниэлида. И тут все окончательно перестали коситься на завернутую в полотно несчастную Анну, все это время перемежавшую согдийскую речь с диким хихиканьем.

Потому что Даниэлида, конечно же, не была завернута ни во что.

Она была не просто голой — а потрясающе голой, грудь ее еле заметно раскачивалась при ходьбе, а тяжелые, идеально круглые бедра при весьма хрупкой талии просто пригвоздили нас всех к скамьям.

Даниэлида спокойно прошла мимо нас и приблизилась к Аркадиусу, скорбно стоявшему, склонив голову, в своей набедренной повязке у тающего эйкона на стене. Повернулась, демонстрируя всем несравненных очертаний ягодицы. Взяла его за руку, показала ему кусок мыла в другой руке и повела куда-то в глубь гулких залов, среди огоньков и теплой влаги.

За ее раскачивающимся задом оторопело следили все.

— Вот так это бывает, — сказал кто-то. — Все-таки здесь парадисос. И Рим тоже.

А может быть, он сказал что-то иное, потому что Анна, замученная работой, к этому моменту сбежала — не хотела смущать Аркадиуса своим взглядом? — и укладывалась на большой камень в центре главного зала. Начал себе искать место и я.

Нежный жар постепенно проникал в меня от камня, вытертого когда-то сотнями тел давно ушедших людей.

Как тихо, подумал я, слушая полусонные голоса вокруг. Слишком тихо. Помнится, так же тихо было по вечерам на одной памятной мне площади в Мерве. А потом оказалось, что времени не остается, надо было раньше предвидеть, что со мной сейчас произойдет. Теперь же — только нестись вскачь… и мы неслись, гремя проклятым железом войны, не останавливаясь, на запад, через горы Ирана, неслись до… в моем случае — до этих самых мест. Где из всех «мы» остался только я.

Тут я повернул голову и увидел тонкий стратегический маневр Зои.

Даниэлида с Аркадиусом, понятное дело, уединились где-то в темных углах бани, и это место юноши почтительно обходили стороной, отворачиваясь и разбиваясь на пары для мытья друг друга.

Из женщин, значит, оставались только Зои и Анна, но вот Зои незаметным движением руки послала Ясона намыливать мою переводчицу где-то в уголочке. И посмотрела на меня.

Нас было видно в полумраке многим, но покрытый боевыми шрамами варвар, наверное, единственный имел полное право прикасаться к телу Зои.

— Даниэлида, как я вижу, в итоге не оставит вниманием никого? — вполголоса спросил я, садясь рядом с Зои и глядя на ее беззащитную спину.

— А кого-то не оставит и дважды, — невнятно подтвердила она. — Да хоть и трижды. Ей за это заплачено. И очень неплохо заплачено. Можешь себе представить, сколько стоит выпускница школы мимов в Газе, лучший мим в Городе, да еще и сочиняющая знаменитые песни. Но мне не надо, чтобы мои мальчики бегали там, по городку на холме, в поисках невинных девиц. Все что угодно, только не это. Побьют, и не посмотрят… Нас и так там не любят… из-за этих звуков по ночам.

Но ко мне Даниэлида не подойдет, понял я. Конечно, не подойдет. Потому что…

Даниэлиде не нужна одежда, подумал я — эта смуглая кожа, обтягивающая идеальные мышцы, вот лучшая одежда, если не броня. Что такое великолепная женщина? Вот слабые и тонкие пальцы Зои, выскальзывающие из моей намыленной ладони, они кружат голову, их хочется взять и положить поближе к собственной ноге, чтобы они хоть чуть касались ее. Беззащитная мягкость этого тела, которое было юным довольно давно, еле заметные морщинки кожи — так мы теряем голову.

— Ах, вот еще кто ты, — пробормотала Зои. — Неожиданность. Ты не только воин, ты и лекарь? Что ты такое делаешь с моей ногой, чего никто другой не может? Я не ошиблась, я не ошиблась…

— И лекарь, — подтвердил я, сгибая ее безвольную ногу в колене. — После второй битвы я уже сам не знаю, кто я.

— Ах, была и вторая битва… И кто победил?

— Ну, конечно, мы… И я лечил потом своих воинов много дней…

— Я не смогу отплатить тебе тем же, у меня не такие сильные руки. Но потом ты пойдешь ко мне и всю меня будешь умащивать маслом. Потом — это очень скоро, между прочим. Я тебя не отпущу.

Они, наверное, видят нас сверху, подумал я в теплой тишине ночи на улице, поднимая голову к холму. Его венчала россыпь огней, как стая светлячков, там, наверное, звучат сейчас грустные, почти человеческие голоса местных флейт.

Ясон белой тенью исчез в саду. Мы были одни, только два канделябра горели на каменном столе, уставленном странными склянками и сосудами.

— Виноградник, который называется «Филопотий». Он мой, — сказал голос Зои, подающей мне чашу с вином. — А у тебя есть свой виноградник?

— Представь, есть, возле Мерва.

— Ну, конечно есть… Три тысячи воинов — копья, щиты, пыльные сандалии… Торговец шелком… Я угадала…

Мягкие пальцы Зои трогают мой амулет, амулет Анны, вдруг напрягаются, поворачивают его, возвращают на место.

Странные тени колышутся в темноте. Странные ароматы плывут из сада — или от склянок на столе? Я нигде, я между мирами, тело Зои пахнет абрикосами, оно заслоняет от меня оранжевый глаз лампы на столе. Подсвеченный огоньками город на холме, там звучат струны.

Мы очень молоды, оба. Хотя молоды не так, как мальчики вокруг нас. Что о нас скажут они, и что скажут другие — через тысячу лет, что от нас останется? Неважно.

Но тут в ночи раздается звенящий грохот и дикий, с переливами, вопли страха.

Потом много голосов, топот ног.

И я — не сразу — понимаю, что кричит Анна.

— Так, — сказала Зои с длинным вздохом. — Иди, конечно иди. И не сомневайся — ты придешь сюда снова. Твои руки меня не забудут. Иди, и побыстрее. Вот через этот проход в саду, там улица.

Анна была вполне очевидно жива, стояла с круглыми глазами и пальцами, прижатыми к вискам, Аркадиус возвышался над ней, как образ бога на стене (значит, Даниэлида с ним покончила быстро, мстительно подумал я), в небольшой толпе вокруг них раздавались уже смешки. Так что все было в относительном порядке.

— Звук был сначала, будто идет колонна саракинос, — нервно объясняла Анна всем вокруг, вставляя согдийские слова для меня, — хруп, хруп, и потом грохот. Он упал.

Упал, как выяснилось, медный горшок внушительных размеров, в котором Анна хранила свои припасы — тот самый горох, крупу еще для какой- то каши, сушеные фрукты, сыр и так далее. Горшок она, как и положено, подвесила между полом и потолком на веревке. И он грохнулся о какой-то камень, кажется — ручной жернов, прямо у Анны под боком.

Мыши эту штуку давно знают, пояснил кто-то. Они эти веревки перегрызают за день-другой, они такие.

— И они побежали, много-много серых, маленьких, страшных, — объясняла Анна. — Я жутко их боюсь.

Счастливые сознанием своей мужественности, юноши начали разбредаться, сказав Анне последние слова утешения.

Я мрачно продолжал стоять у ограды.

Анна, которая боится мышей? Да для нее все, что на четырех лапах — она с ним разговаривает, что бы оно ни было.

Я терпеливо ждал, пока мы останемся одни.

— Надо было, чтобы ты оттуда немедленно ушел, — сказала она мне, наконец, сдавленным басом.

Я молчал, провожая взглядом последнего учащегося.

— Все очень плохо, — произнесла уже другим голосом Анна, когда мы остались одни. — Вот что я нашла у нее. Еле успела, до того как вы вдвоем появились там, среди ее ароматов.

Тут я вспомнил, что как-то перестал обращать внимание на Анну после того, как занялся разговором и всем прочим с Зои. Вот, значит, куда это юное создание отправилось, пока все были еще в бане.

Анна тем временем показывала мне корявую табличку непонятного материала — камня? — частично обтянутую засохшей кожей. И шептала:

— Вот это — святой всадник. Видишь, несется и пронзает…

Я всмотрелся в неясного женообразного демона, лежащего под конем. Ноги создания переходили в хвост дракона. А дальше были буквы.

— Ты их не прочитаешь, конечно. А я, когда прочитала… Могла еще там, у нее, заорать. Вот что здесь говорится: беги, гнусная демонесса, Соломон за тобой гонится. Ты знаешь, о какой демонессе речь?

Я устало покачал головой.

— Это же камень с неба, он железный. Значит — Гилоу, женшина-демон. А когда речь заходит о Гилоу, шутки в сторону. Говорят, что заговаривать ее помогала Урания Соломона — амулет всех амулетов. Но где она сейчас, кто бы знал…

— Значит, — попытался остановить Анну я, — Зои держит у себя амулет против этой самой Гилоу? Ну и что? Мы с тобой тоже, кажется, что-то носим на шее, со вчерашнего дня, так?

— Нет, ты не понимаешь… А предположим, что она сама… Кто она? Ты ее давно знаешь? В общем, пока амулет находится в руках самой демонессы, он ей не страшен. А вот когда он в моих руках — ее дело не так хорошо.

Я так и стоял в тишине, но Анна явно сказала не все.

Улица затихла, вымытые обитатели нашего селения поняли, что представления больше не будет.

Я послушал тишину холмов. Там никто не ревел.

— Ну, что ты еще нашла? Изображение злого демона Каваллина?

— Он никакой не демон! — сказала Анна в ужасе. — Он… Потом. Я еще нашла книги. Лежат открыто, будто так и надо. И ладно бы еще «Кираниды» или «Завещание Соломона», это везде есть, если тихонько спросить. Но у нее там поганая книга Габриэлопулоса. И «Записная книжка Хлороса», наполненная заклинаниями, песнопениями и именами демонов. А этот амулет!

Рука Анны, державшая тяжелую табличку, явственно дрожала.

— А знаешь ли ты, что такое вот эта кожа? Пергамент для таких амулетов — он делается из кожи новорожденного животного, да лучше даже нерожденного. А вот здесь — раз мы имеем дело с Гилоу — животное ли это вообще, или..? Гадина она, извини меня за плохой согдийский.

— Это что же значит, моя дорогая, — сказал я достаточно спокойно, — ты не только залезла в дом к Зои, где тебя мог в любой момент обнаружить, допустим, Ясон…

— Его мыл кто-то из юношей, я видела, и я рылась очень-очень быстро!

— Ты не только залезла туда, но ты стащила у Зои амулет? И она начнет его искать?

— Да пусть ищет. Ведь она ведьма, сер Нанидат. Что будем делать?

Я молчал.

— Ты пил ее яды? С тобой что-то будет теперь происходить. Но я не отдам тебя ведьме. Иначе, если тебя не будет, она всех нас скормит своему дракону.

Глава 7

ОН ДОБР И СЧАСТЛИВ

Это уже было со мной — когда дни перед серьезными событиями распадаются на куски, сцены, обрывки разговоров, некоторые очень важны, другие нет. И если бы знать тогда, до начала главных событий, что из происходящего важно, а что нет…

Утро, иду к Анне, ее нет, она на улице. Общается с самым прекрасным созданием на свете.

Цвета это создание персиково-рыжего, с длинными голенастыми ногами, пушистыми хвостом и гривой, лохматыми ноздрями и губами.

Жеребенок. Месяца четыре-пять. Сын здешней деревенской лошадки, а вот и она сама — ну конечно, далеко от мамы жеребенок никогда не отойдет, будучи скотинкой трусливой, хоть и страшно любопытной.

Но Анна… святая или нет, с любым живым созданием она договорится очень быстро. Жеребенок не приблизится к чему-то такому, что больше его ростом (и правильно сделает). А вот к Анне он очень даже подошел — ушами вперед, выпучив от ненасытного интереса глаза — потому что она сидела на корточках, аккуратно подоткнув вокруг себя накидку, и что-то такое загадочное ему протягивала.

Я сделал осторожный шаг, уши персикового младенца дернулись назад, и мне ничего не оставалось, как тоже присесть рядом с Анной — только-только я хотел высказать ей все, что не успел высказать вчера.

Анна вообще-то предлагала своему новому другу всего лишь пучок свежей травки — пососать и вообще поинтересоваться, что это такое.

— Он жует мою накидку, — сказала она мне драматическим шепотом. — Просто назло жует. Вот сейчас я к тебе отвернулась — и он ведь наверняка опять к ней мордой сбоку тянется, точно? Ах ты, хомяк…

— Кстати, о хомяках, — начал неласковым шепотом я, вспоминая вчерашний эпизод с мышами, которых не было.

Жеребенок дернул ушами, его мама нервно переступила ногами и подвинулась ближе.

— Добрая и мирная хомячина, что ж ты так волнуешься, — сказала ему Анна. — Нечего тебе волноваться. Тебе же только хорошего желают.

Я поднял голову: прямо передо мной были длинные ресницы жеребенка, его мраморный синий глаз с блестками в глубине. Но тут я понял, что Анна обращается вовсе не к жеребенку и, кстати, абсолютно права.

Мы тихо отползли от нашего нового друга и встали.

— Я хочу, чтобы он был мой, — сказала Анна задумчиво.

— А я хочу, — начал я строгим голосом, но тут посмотрел на жеребенка и засмеялся. — Анна, ну в самом деле — так нельзя. Если ты намерена играть в серьезную игру, то надо хотя бы знать ее правила. А иногда и соблюдать их. Нельзя просто так таскать у дамы, которая носит шелк и ходит в сопровождении такого вот Ясона, амулеты со стола. И уж тем более если она ведьма. Она или подумает, что это сделал я, или… Воровать надо так, чтобы человек и не догадывался, что у него что-то пропало.

— Правда? — заинтересовалась Анна, глядя на меня сбоку. — Извините меня, господин наставник. Я научусь.

— Ты хочешь что-то узнать, — терпеливо продолжал я. — Я тоже хочу, и даже очень. Например — как распространяется звук по этим ущельям? Откуда в точности идет этот рев? С какого расстояния? И почему вчера его не было слышно — я что, был занят чем-то другим?

— Да, господин наставник. Были. А еще вчера было воскресенье. Дракон отдыхал. А нам, кстати, не стоило в воскресный день ходить в баню, пусть даже все наши юноши устали от этих самых, с их запретами…

— Воскресенье… Какой интересный дракон… Так вот. Правило номер один в таких случаях — украл, быстро посмотрел, вернул на место.

— А ведь верно! Хорошее правило.

— И поэтому теперь не тебе, а мне придется возвращать этот амулет на место. И для этого пойти к Зои.

Анна вздохнула, помолчала (мы шли по еще прохладной с утра пыли к амфитеатру) и мстительно заметила:

— Она красивая, да? Красивее нас всех? Конечно, Даниэлида, она знаменита… Но Зои — настоящая. Если у меня в ее годы будет такая кожа — белая, наверное — мягкая… И такие волосы… Да ты что, всерьез — пойдешь опять к ведьме? Ой-ой, значит, оно уже действует. Все, после обеда останусь в городке, отправлюсь сам знаешь куда.

— А вот это абсолютно правильно, — сказал я серьезно (пусть займется чем угодно). И, подумав, вручил жадной Анне целых пять милисиариев. — Сделай там все, что нужно, у этой достойной колдуньи. Вырази ей мое уважение. И учти — чтобы никаких больше криков на мирной улице. Я уже имел дело с женщинами, которых и вспоминать-то страшно. Но пока жив.

Тут в моей голове мелькнуло — голый, пустой двор, пронизанный лучами солнца, бьющего параллельно земле, долгий скрип ворот, осторожно въезжающие во двор всадники с оружием наготове, и она — выскакивает на порог и приветственно раскидывает перед всадниками руки… Я потряс головой.

И вот еще сцены, разговоры, разговоры. Утро продолжается, я рассказываю будущим правителям империи о холодных реках Кашмира, о великих художниках моего родного Согда, о дорогах на запад через Балх и Бухару. И кто-то… никогда не запомню имена этих, младших — вдруг спрашивает с задних скамей:

— Мы видели вчера ваши шрамы, господин наставник. А кого вы победили?

Нежность к собственным победам — большая глупость, сколько людей жестоко поплатились за нее. Но я делаю равнодушный вид и небрежно отвечаю:

— Марвана, мой молодой друг. Халифа правоверных.

Потрясенная тишина.

— Вы говорите о битве при Забе? Когда разгромили стотысячную армию Марвана? Но…

— Ну, половина этой армии осталась на другом берегу реки, отчего все и произошло…

— Вы… были стратегом армии, победившей Марвана?!

— Всего лишь командиром левого крыла. А стратигом был совсем другой человек, Абдаллах. И еще каким стратигом. Хотя, если вспомнить, именно наше левое крыло…

Тут я замолкаю, но неизбежный вопрос все же следует:

— Получается, вы были на стороне — чьей, господин наставник?

Я обвожу взглядом их лица и пытаюсь запомнить, что написано на каждом из ник.

— На стороне своего Самарканда, мой друг. У меня не было такого шанса — уничтожить их всех. Мой выбор был куда хуже. Или Марван, или… попробовать сделать то, что сейчас и есть в халифате. Один слабый халиф и две его территории, Хорасан и Куфа, два сильных стратига, не любящих друг друга. Абдаллах и этот…

— Хорасанец. Абу Муслим, — прозвучали недобрые голоса.

— Так все и вышло. Пусть занимаются друг другом, а не моим Самаркандом. И не вами. — Хотя не могу сказать, что на берегу Заба я знал, что так получится, и планировал именно это. Помнится, я думал о другом, что поворачивать коней и бежать уже поздно…

Юноши начали смеяться.

Там же, в амфитеатре:

— Господин наставник, а драконы в вашей империи Чинь — они сжигают людей огнем?

А вот это был хороший вопрос. Потому что в той империи драконы — это духи воды и облаков, болот и рек, и к огню отношения не имеют. А здесь…

— Другая порода драконов? — задумчиво спросил очередной юноша, и Никетас снисходительно похлопал его по плечу.

Через некоторое время, уже на вершине холма, на рынке, под навесами: Анна жует, каждый на нашей скамье предлагает ей попробовать кусочек из его горшочка, еще у нее выбор из шести сортов оливок, таскают и ее сыр — но одновременно она пытается делать свою работу, переводить.

Вот Никетас отправляет младшего собрата с одним фолом к прилавкам, наставляя его: «если вино они назовут легким, скажи им, что смешать его с водой я могу и сам».

Вот Андреас, заросший рыжей щетиной, с растрепанными волосами — но задумчивый и насытившийся — смотрит желтыми козьими глазами на Анну и произносит какую-то непонятную фразу: «в том нет стыда, чтоб воевать за ей подобную». Анна, поджав губы, переводит и пытается объяснить мне, о чем речь, но тут Никетас обзывает Андреаса странно знакомым мне словом «эдра», и тут уже Анна ничего не переводит, а мрачно смотрит на обоих, пока те не успокаиваются. И продолжают разговор:

— Какой там Рим. Наш Рим очень мягок, о мой друг. Ну, что за горе — ссылка в Таврику, заключение в монастырь, штраф… Смерть — только за убийство, прелюбодеяние, колдовство. Да, верно, до «Эклоги» творилось какое угодно зверство, прелюбодеев карали отсечением носа, виновных в скотоложестве — оскоплением.

— Во-первых, почему при слове «скотоложество» ты посмотрел именно на меня, а во-вторых — почему в первом случае отсекали именно нос?..

— Я уже представляю, какими науками вы заняты, уважаемый Андреас, — пытаюсь вклиниться в разговор я, — но нельзя ли узнать, какие случаи вам кажутся наиболее интересными?

— Интересно идут дела, связанные с сервитутом, — раздумчиво отзывается он. — Понимаете, это вроде особого, самостоятельного права внутри чужой собственности, как бы исключение из таковой. Синоним — узофрукт. Вы снимаете лавку, например, притом что собственность на все строение у кого-то другого. Ну, если сказать совсем, совсем просто — то это эмфитевтическая аренда. Вроде бы — бери пустой дом, однако… Тут ваш оппонент может сослаться на нечто, вызванное непреодолимой силой — vis maior, и… Вообразите только!

— Благодарю, я вообразил, — отрешенно говорю я. И размышляю: что же из всех этих разговоров через неделю или месяц окажется важным — и бездарно упущенным, незамеченным.

Может быть, то, что вокруг нас на этом рынке — кольцо пустоты, и к нам никто из местных не подходит?

А дальше… Как это было?

Ну, конечно. Аркадиус, с его длинными волосами до плеч, покупает что-то странное на рынке — порошки, горшочки с воском… «У него есть тайна», загадочно говорит Анна, и исчезает в улочках, ведущих к дому колдуньи.

Так что вниз, в сады среди холмов, я возвращаюсь один и… да просто прогуливаюсь в направлении бани, и вижу, как технит Прокопиус гремит лежащими под стеной бани инструментами, отбирая два топорика. Его друга Аркадиуса рядом нет, и вообще он где-то постоянно пропадает — у него же есть тайна. Анны тоже нет, и у нее тоже тайна, хотя, хочется верить, та тайна, которая мне известна: фариакеш, колдовство, сельское и неопасное.

И мы с Прокопиусом начинаем разговаривать жестами.

А, вот что: ему нужны дрова. Сухие тонкие ветки, которыми он топил баню в прошлый раз, слишком быстро горят. Да и вообще мы, совместными усилиями, для первой же бани очистили от таких веток все окрестные сады, сделав наш маленький мир на холмах чище и прекраснее. Сейчас ему надо что-то другое.

Прокопиус показывает: большое, длинное и толстое, стволы покрупнее. Гладит рукой топорик, потом показывает на второй, двумя руками изображает уздечку у луки седла.

И показывает рукой на лес.

Я изображаю рукой нечто зигзагообразное и ползучее. Но Прокопиус равнодушно отмахивается, и тут я размышляю: а ведь было бы совсем неплохо прогуляться по лесу на Чире и понаблюдать за ним, любого зверя он чует издалека. Солнце совсем высоко, дракон ревет всегда после заката… Да еще и Анны нет, некому меня остановить…

Тут из-за разрушенной колоннады бани раздается женский смех и плеск. Ну, понятно — Даниэлида плавает в бассейне, спасаясь от жары. А Прокопиус не выказывает никаких признаков смущения — Даниэлида так Даниэлида. Которой, как уже сказано, заплачено, и хорошо заплачено.

Мы идем к конюшне с топориками для хвороста, я думаю о том, что Прокопиус — приятный человек, с ним можно идти рядом, не разговаривая и не испытывая по этому поводу никаких затруднений.

Чир в восторге, он нюхает лес жадными ноздрями. Ореховые деревья, среди которых танцуют пятна света, мелкие лесные бабочки, а вот ущелье сужается, и деревья по склонам его становятся выше, пахнут хвоей… А что это Чир прядает ушами, вздергивает голову и готовится заржать? На зверей он реагирует совсем не так. Он сейчас не напуган. Он, пожалуй что, наоборот, радуется.

И мир изменился за мгновение.

— Саракинос, — выдохнул Прокопиус за моей спиной — он не успел еще испугаться, не успел удивиться.

Две бурые фигуры перегородили нам дорогу по дну ущелья. Двое всадников закутанные в пыльно-грязные бурнусы непонятного цвета, такими же тряпками обмотаны их головы — но из этих тряпок торчат весьма характерные носы.

Вот так это все, наконец, и произошло.

И с этого момента события понеслись со знакомой, увы, скоростью.

Помню, как после нашего с Прокопиусом счастливого избавления и возвращения под вечер я посмотрел на холмы погибшей Юстинианы и сказал себе с удивлением: а ведь здесь я мог бы жить долго… месяцы… и никуда не уезжать. Но похоже, что теперь этого не получится.

— Я знала, знала, — сказала мне Зои, глядя на меня с застывшим лицом. — Только ты мог такое сделать. Спасибо, Нанидат из дома Маниахов.

Я повернулся — и все юноши и Даниэлида расступились передо мной.

Кроме Анны. Она стояла в стороне и плакала. Но и улыбалась одновременно.

Впрочем, эту благодарность я получил уже под вечер, когда все — по общей договоренности — разошлись по виллам. Даже Даниэлида отдыхала от своих трудов. И Зои — она беззвучно произнесла мне слово «завтра». А сразу после погони, днем, я просто пошел к себе, переодеться, размышляя — скоро ли история нашей с Прокопиусом прогулки станет всем известна.

Ну, конечно скоро: трое вооруженных саракинос рядом с нашим лагерем — не тот случай, когда можно что-то скрывать. Я успел заметить, как Прокопиус несколько смущенно докладывает Зои. А потом, чуть отдохнув, вышел из дома на стук копыт и чужие голоса. И увидел великолепную сцену.

Зои неподвижно стоит у ограды своей виллы, завернувшись в сияющий шелк — синий с золотом. Перед ней — четыре воина из местной фемы, уже в полном вооружении, только яйцеобразные шлемы, склепанные крестообразной железной полосой, они держат на локте. Четыре здоровенных воина в тяжелой одежде и броне, с потными красными лицами, стоят полукругом перед маленькой женщиной в шелке — на расстоянии в десять шагов, вытягивая к ней шеи и боясь хоть немного уменьшить это расстояние.

Если кто-то не знал или не понимал, кто такая Зои, этому человеку стоило посмотреть на нее в тот момент.

Она стоит на расчищенной от пыли площадке, мощеной тяжелым камнем. Она абсолютно неподвижна, ее глаза чуть расширены, завивающиеся волосы обрамляют застывшее лицо с резким, чуть приподнятым носом. К этому носу от углов рта идут небольшие складки. Четыре воина пытаются говорить одновременно, Зои вполголоса произносит два слова, все замолкают. Потом начинает говорить старший из воинов, один. Прекращает говорить, тишина, Зои, также не шевелясь, произносит еще какое-то слово. Воины молчат. После долгой паузы поворачиваются и почти бегом несутся к коням, и вверх, в городок.

Я окидываю взглядом горизонт: и здесь, и там мелькают среди зелени серые плащи.

Вот ночь, я прислушиваюсь к тишине — птицы молчат? Нет, вон звучат их таинственные крики, хотя… все-таки с юго-запада, а не из нашего с Прокопиусом ущелья. Там что-то очень тихо.

И тут жуткий булькающий вой, или эхо его, донесся-таки из тишины холлов. Но на этот раз, как мне казалось, к нему примеривался еще какой-то, еле слышный, как комариный писк, звук. Очень, очень далеко.

Это был отчаянный, рвущий душу крик человека.

Утро… Наш с Прокопиусом подвиг, рев в ночи — в общем, сидеть на скамьях теперь эта компания вряд ли бы смогла. Мои учащиеся вместо этого, сказав мне все нужные слова, отправились со мной к конюшням — сказать что-то хорошее Чиру (и коню Прокопиуса), скормить им нездоровое количество яблок и хлеба.

На холме опять мелькают ополченцы.

И я устроил совсем другой урок.

— Выводите лошадей, им все равно пора размяться. Анна, ты тоже. Нет, нет, никаких седел. Если вы хотите хоть что-то понимать в езде, то надо знать, что такое езда без седла вообще. Не поймите меня превратно, но это как любовь. Не сидите на коне, обнимите его ногами, сожмите его, чтобы не отбить себе сами знаете что, и постарайтесь пройти так хотя бы один круг. Да, завтра вам будет плохо. Но это будет завтра.

Множество округлившихся глаз вокруг. Все хватаются за гривы и беспомощно прыгают сбоку лошадок, у которых на мордах написано что угодно — от раздражения до снисхождения.

Анна, к моему изумлению, рождена для настоящей езды, такое бывает только от природы.

Какой-то юнец нервно шарахается от нависшей над ним физиономии Чира: ну, конечно, гнедой, глаза на черном фоне кажутся бешеными… На самом деле Чир развлекается.

У Андреаса конь идет боком, оттирая других, потом резко наклоняет голову и взбрыкивает задом.

— Врезать ему плетью, не обязательно сильно, но такое нельзя оставлять безнаказанным, — равнодушно замечаю я, возвышаясь над ним, простертым в пыли.

Тут Никетас ложится на своем пегом коне в гриву лицом, сползая с него со стоном. Ну, все, неплохо для начала.

— А теперь — седла, — командую я.

Дальше у меня возникает проблема: я поехал бы кое-куда один, но стоит только представить себе встречу — нет, не с саракинос, не думаю, что хоть один из них может еще оставаться в лесах после массовой облавы, которую устроили им ополченцы (по гневному приказу Зои, конечно). Но что будет, если я встречусь именно с ополченцами: человек, говорящий на очень странных языках, каких угодно, кроме местного.

— Анна, — сказал я. — Ты можешь отказаться, но… Что тебе сказала твоя колдунья?

— Что она защитит меня, а я защищу тебя, — с полной уверенностью отозвалась Анна.

— Вот и отлично. А теперь — об искусстве воровать. Там, возле бани, были некоторые инструменты, кирки и лопаты… Главное — пробраться потом сзади вилл…

Анна, справившись с изумлением, пошла на задание.

Она собралась уже воровать и коня — коня Ясона, не меньше — но я ее успокоил и указал на первого попавшегося.

Дорогу через гору, сокращающую путь, Чир хорошо запомнил со вчерашнего дня. Но я направил его в этот раз чуть правее, так, чтобы симандр — если он зазвучит — оказался бы у нас по левую руку.

Оставил коней на склоне, в тенистом и травянистом месте. Покосился на Анну и мысленно сказал ей «молодец» за простую тунику из дешевого льна: не так заметно.

Повел ее вниз по склону, вспоминая, как уже дважды мы могли натолкнуться на ополченцев, но каждый раз чуткие уши Чира помогали мне скрыться с пути вовремя. Правда, оставались следы от наших копыт…

Хотя бы одно ясно: всех зверей в округе эти поисковые отряды разогнали, без сомнения.

И так, кстати, и не нашли пропавшего охотника. О котором уже и говорить все перестали.

И вот мы лежим на пригорке над той самой цветущей долиной: фрукты, виноград, монастырские стены. Хотя находимся мы от всего этого довольно далеко, поскольку в этот раз у меня нет никакого желания рушиться, как в прошлый раз, монахам на голову.

Так, два храма под двумя толстыми башнями. Один — для чужих, где мы с Прокопиусом говорили богам «спасибо», второй для самих монахов.

Стены — не пробьешь никаким тараном, высокие, мощные. Ну, это-то понятно — граница придвинулась к этой долине довольно давно, как минимум полвека назад. Здесь каждый монастырь — кастеллий, каждая деревня — кастра.

У прежнего императора, Лео, и у нынешнего, его сына Константина, масса врагов в монастырях с тех самых пор, как по приказу Лeo было уничтожено первое изображение бога над Бронзовыми воротами у входа во дворец. Монастырь Студиос в Городе — гнездо оппозиции. Другие монастыри — Хора, Эвергетис, Далмату — не лучше. Но то столица, а здесь, на востоке империи, как я слышал, монахи уже столетия три считали, подобно нынешним владыкам империи, что не может неграмотный мастер изображать на стене человека, похожего на Аркадиуса, и говорить всем, что это — бог. Бога изобразить невозможно. Вы поклоняетесь идолу, друзья. Так что же, интересно, думают здешние монахи? Наверное, что только при императорах, запрещающих изображать бога, в империю пришли победы.

Слева, на дорогу, выходит глухая стена, над ней окошки — допустим, там живут монахи. Внутренний двор, конюшни — мы ведь заходили туда с Прокопиусом. А что это за пристройка по противоположную сторону от дороги? Стены глухие, никаких окон, размером с очень большую конюшню. Склад, конечно. Фрукты, вино, все прочее. Очень большой склад, пустой внутри.

— Как идет звук отсюда, в какую сторону? — спрашиваю я Анну.

— Вправо-влево по дороге… — задумывается она. — Немножко вниз, до той горы…

Я с ней соглашаюсь. И делаю вывод: до холмов Юстинианы отсюда никаких звуков, даже очень громких, долететь не может.

Зато до нас отчетливо долетают голоса двух монахов, которые толкают телегу прямо к воротам склада. Они гудят что-то — мне, конечно, непонятное, но я отчетливо различаю одно слово.

«Драко».

Анна лежит на траве ничком, закрывая голову руками. Потом все-таки переводит.

— Они говорят — кормить дракона… Это не монастырь. Это что-то совсем другое. А нельзя ли нам отсюда уйти, а то он сожрет наших лошадок?

— Конечно, мы уйдем, — говорю я. — Только одно: где у них тут кладбище?

— Под стеной… Да вон же оно.

Мне не нужно долго рассматривать это место, чтобы понять: на кладбище давно уже никто не рыл землю.

— А если умерли люди, верящие в другого бога? — наконец, интересуюсь я.

— Тогда их закопают где угодно, — пожимает плечами Анна и смотрит на меня с робкой надеждой: ты же не хочешь, чтобы тебя закопали вне ограды кладбища?

И мы ползем вверх, к лошадям.

«Где угодно», думаю я. «Звук. А, кажется, понятно».

В лесу тихо. Похоже, облава закончена — иначе нас давно уже нашли бы.

Этот длинный гребень, разделяющий две дороги, заканчивается каменистым мысом, тем самым, где развилка — наша с Прокопиусом дорога сворачивает на ту, которая приводит к монастырю, а сам мыс — этакая каменная полка над головами… Туда, вверх, есть короткая и неплохая дорога.

— Не надо, — говорит Анна не очень уверенно.

— Посмотри на лошадей, — говорю я. — Они спокойны. Ни одного зверя нет вокруг. Мы только взглянем.

— А кирками мы будем отбиваться?

— От кого, моя дорогая?

Но то, что лошади чуют наверху, им не только не нравится — оно приводит их в ужас.

Да ведь мы были в этом месте на пути в Юстиниану — здесь, где пещера Тифона, и дерево с трепещущими платочками. А перед пещерой, помнится, были кусты, деревья.

Чир дрожит и пятится.

Страшный запах гари. Никаких кустов или зелени. Черные, обугленные ветки, превратившиеся в пепел кустики травы. Черная земля под ногами.

И только дерево, нетронутое, застыло на обрыве. Тряпочки и ленточки на месте — вон он, шарфик Зои, слегка запылившийся и поблекший.

И какие-то черные, жирные мухи вьются стайкой.

Мы уводим лошадей в лес, они успокаиваются. Я отвязываю кирки и лопаты.

— Что с тобой происходит! — отчаивается Анна, в ужасе глядя под ноги. — Это она тебя таким сделала, я знаю. Иесу Кристе… Ты что, хочешь с этой киркой идти в пещеру? Тебе надоело жить?

— Никоим образом, — говорю я, вдыхая острый запах гари и рассматривая землю под ногами. — Более того, в пещере нечего делать с киркой. Ну-ка, постой здесь…

Никакой пещеры вообще нет, конечно. Есть здоровенное углубление, в нем валяется какой-то мусор, здесь даже огня не было. Конечно, если этот Тифон захотел бы выползти из горных глубин наружу, ему только нужно было поднапрячься и выломать изнутри пару камней, но я ему снаружи помогать в этом не собирался и искал нечто иное. И в пещере его не нашел.

Тишина, черный ужас, Анна стоит посреди него, обняв себя руками, и смотрит на меня, сморщившись. Кирки и лопаты лежат у ее ног.

— А, ну конечно — мухи. Здесь.

Я втыкаю кирку в землю под скалой.

— А вот этого тебе лучше не видеть, — говорю я ей.

И первым же ударом натыкаюсь на что-то мягкое, а вот и обрывок одежды.

— Я, между прочим, помогаю лекариссам в храмовой больнице, — говорит она мне обиженно. — Может быть, видела побольше твоего.

Что ж, может быть, она и видела людей, которых привезли с пожара, хотя везти их было уже некуда и незачем. Как вот этого.

Коричневый червяк выползает из-под кирки, Анна, не глядя на него, тоже берется за дело.

Три пары босых обугленных ног. Мы роем в другом месте, я прислушиваюсь: нет ли звука копыт. Анну беспокоят совсем другие звуки, но все тихо, только шуршат камешки под железом.

Эти лица, с прилипшими к ним сожженными тряпками, и правда лучше не видеть. Но я смотрю не на лица, а чуть ниже. Железные нагрудники, шейные пластины… Откуда они у трех солдат из народа арабийя? Почему я эту броню не видел вчера, когда встретил их в узком ущелье?

Все, пора закапывать. Анна дрожит.

— Убежали от монахов и прибежали прямо к дракону, хорошенькое дело, — говорит она. — Бедненькие. Ты, конечно, никому об этом не скажешь, я надеюсь?

Конечно, я не скажу.

Я вспоминаю лицо одного из них, кто увидел меня в ущелье… да попросту выследил, запер… узнал… назвал по кличке, известной, может быть, многим в халифате: Сакр. Ястреб. Но многие ли там вдобавок знают меня в лицо? Вот теперь он не расскажет мне никогда, как же у него это получилось.

Бросаю прощальный взгляд на шарфик Зои, трепещущий на ветру над обрывом. Анна нервно оборачивается на зев пещеры. Кругом — никого.

Теплый сумрак, чистый воздух под сводами деревьев в ущелье. Которое сплошь истоптано копытами.

— Так, ты, возможно, заработала сегодня себе жеребенка, — говорю я.

— Ты шутишь, конечно, — горько отвечает она.

Пауза, мягкий стук копыт.

— Кто из них двоих дракон, вот вопрос, — размышляет Анна вслух, проезжая под низкими ветвями. — Как бы не Ясон. Он очень странный. А она тогда… Какой кошмар, слушай. Тебе и правда надо к ней идти? А ты смог бы отказаться?

— Могу тебе сказать, что дракон не один, их три, — говорю я рассеянно. И Анна с удивлением замолкает, посматривая на меня.

Ясон, кривя тонкие губы слишком большого рта в складках голой кожи, застает меня за туалетом (смываю пыль, гарь, запах жуткой смерти), с почтением вытирает меня и критически осматривает — так, будто сейчас пойдет продавать меня на таком же рынке рабов, с которого сам, возможно, когда-то был привезен в Город.

А вот он еще и намазывает меня какими-то ароматными маслами в самых интимных местах. И приглашает за собой в сиреневые сумерки, к дому Зои.

Зои, которая лежит на скамье в саду, в руке у нее чаша с вином. Виноградник «Филопотий», вино ее семьи. От него голове легко, в ней кружатся звезды. «Ты пил ее яды? С тобой что-то будет теперь происходить».

Оно происходит. Я смотрю ей в глаза, они безмятежны. Она знает, что я здесь, что нам никто уже не помешает.

Я протягиваю ей амулет, затянутый в засохшую кожу:

— Прости. Этот крик, беготня… Я схватил его тогда со стола, думал, что он мой. А мой, оказывается, висел на шее.

Зои медленно, медленно улыбается:

— Ах, конечно. Так ты… взял его сам, по доброй воле? Ты держал его в руках? Тогда — не может, не может не получиться… Пойдём. Ясон позаботился и о моих ароматах тоже.

Наши шаги по мрамору пола, она прикасается ко мне плечом.

— Где ты был, Нанидат Маниах? Куда ездил со своей милой девочкой? Я жутко боялась, но молчала. Устроить этим воителям новый скандал, за то, что вас не увидели и не остановили — это уж слишком, не два же дня подряд. Потом услышала звук копыт, успокоилась… До чего я дошла — узнаю стук копыт твоего черного чудовища! И это — я! Так куда же ты ездил?

— Охотился на дракона, — тихо говорю я. Звезды в голове кружатся все быстрее.

— Нет никакого дракона, — улыбается Зои. — Ты что же — думал, что я отдам своих мальчиков дракону? Что за чушь.

Я уже был на этом ложе, возле этого стола, со странными сосудами, странными книгами.

Зои бросает на него амулет, потом медленно, медленно снимает мой: «пусть они полежат рядом, как и мы».

Мы ведь уже знаем друг друга до последней складки кожи, мой торговец шелком, который командовал тремя тысячами воинов. А вот — так мы делаем в храмах, в знак любви. Это называется — поцелуй. Попробуй сам. Видишь, какие у нас обоих теплые губы. Твоя лекарская наука тебе об этом не рассказала? Я могу, значит, тебя чему-то научить? Тогда смотри, что делает поцелуй — здесь, и здесь.

Потом… ее тихий возглас, слово, которое я запомнил, но смысл его осмелился узнать позже, гораздо позже: «О, сладость!»

Уплывает голова, в ней среди звезд несутся искры драконьего огня, горят его золотые, как у Зои, глаза, ароматы плывут по комнате, амулеты рядышком лежат на столе.

— Какое короткое имя, — шепчу я, держа в ладонях ее затылок — беззащитный, с двумя бугорками косточек. — Просто Зои.

— Если бы мы встретились не здесь, если бы это было в городе моих предков, — говорит она еле слышно, — у меня было бы и второе, более длинное имя. Это Афины, я из Афин. Там, где была академия, а большее ее нет, и город как бы уснул. Это у них здесь — только одно имя. Да, короткое. А в Афинах в некоторых домах есть и имя семьи. Если оно есть — мы не исчезаем. Нас тогда помнят. Если бы мы встретились там и тогда, то я сказала бы тебе: ты будешь помнить Зои Далассена.

Тишина, струны и звенящий голос Даниэлиды там, далеко.

— А у тебя есть имя семьи, светлоглазый варвар. Оно знаменито?

— Да, — говорю я.

— Расскажи мне. У тебя есть… своя семья… дети…

Молчание. Она смотрит мне в лицо.

— Я знаю, что такое утрата, — шепчет Зои, и тоже берет мою голову в свои руки. — С ними что-то случилось, ведь правда?

— Война, — говорю я. — Просто война. Случайность.

— Но ведь это… были… не единственные твои дети, как я понимаю?

Пауза. Я все-таки произношу это вслух, и со мной ничего не происходит, потому что у Зои теплые маленькие ладони:

— У меня больше нет детей.

Лицо Зои нависает над моим, ее волосы горят золотым огнем. Она смотрит на меня очень, очень странным взглядом, молча.

— Если мы сейчас не заснем, — шепчет она, — мы еще можем набросить что-то и посидеть в саду. Мы редко видим небо. Там Бык и Геспериды над головами, дальше Великий Медведь, а рядом, конечно, Дракон.

— Дракон не ревет этой ночью, — говорю я.

— Он сегодня добр и счастлив, — мурлычет Зои и подвигается поближе ко мне.

Глава 8

ЛИРА И ЛЕБЕДИ

Тайна Аркадиуса раскрылась быстро, на следующее же утро. Встречал я это утро у себя, тенью выскользнув в середине ночи от уснувшей Зои. Разбудил меня, однако, все равно Ясон, с гримасой, в которой угадывалось гадкое торжество. Такое лицо, безволосое, голое, длинное — не лучшее зрелище для прекрасного утра, но он принес мне горячий напиток, пахнувший кумином. Анны, само собой, рядом не было, некому было меня останавливать, поэтому я выпил эту серебряную чашу до дна.

И получил — жестами длинных и довольно мускулистых рук — приглашение выйти, как только я буду готов, на улицу.

Их там было двое, Зои, лукавая и счастливая, и Аркадиус — спокойный и задумчивый, он не шел, а плыл по улице, неторопливо передвигая длинные ноги. Он смотрел почему-то в основном вверх, на город на холме, на птиц, на легкие облака, и улыбался в бородку. Бог был доволен в это утро.

Нам почему-то никто не встретился, видимо, все пошли к лошадям, не дожидаясь меня — знали, что ждать не стоит? И мы дошли неспешно, среди птичьих голосов и жужжания пчел и шмелей, до самого края бывшего города, до никем не занятой развалины, куда пробираться надо было сквозь глухие заросли винограда, плюща, кустов.

Это, возможно, был когда-то домашний храм, а может быть, и просто небольшая зала. Аркадиус, с прямыми волосами, свисающими до плеч, выпрямился у стены, рядом с множеством горшочков, сосудов и кистей, и застыл, глядя на лучи света в дырах под потолком.

— Она закончен, — сказал он.

Зои не смотрела на него, она замерла в центре залы.

Выровненная штукатурка сияла свежим бледным золотом. Складки паллиума женщины на стене переливались алым, чистым светом, они лежали как волны моря, от них невозможно было оторвать глаз. А вот лица женщины, в общем-то, было и не рассмотреть — оно склонено вниз. Но даже и так — эти волосы, этот лоб и нос — что он такое сделал, этот гений — лицо Анны? И не Анны в то же время.

Женщина на стене не смотрела на нас, она склонила высокий лоб над младенцем на левой руке, лукаво улыбаясь и протягивая к нему полусогнутые пальцы правой.

— Подойди ко мне, — прошептала Зои на языке Ирана, который связал нас, и я, не опасаясь Аркадиуса, встал так, чтобы она могла опереться на меня спиной.

У этой фрески был такой же секрет, как у лица бога, с его разными глазами. Она была сделана как бы одним длинным движением кисти, одной линией — паллиум на голове, складка его над вытянутой рукой, плавный полукруг ткани внизу. Женщина клонилась вперед, она укутывала младенца, она летела над ним, как алое вихрящееся облако, они вдвоем сливались в одно непрерывное движение.

— Это ведь никакая не Одигитрия, никакая не Мария — просто женщина, правда? — прозвучал отрешенный голос Аркадиуса у стены. — Просто женщину изображать не запрещено…

— Просто женщина, — эхом отозвалась Зои. — Ты видишь, Нанидат из дома Маниахов — просто женщина. Это знак, знак. В этот раз все получится. Я знаю. Не отходи от меня.

— Я должен поблагодарить вас за последнее занятие, наставник Маниах, — продолжал гудеть спокойный голос Аркадиуса, а Зои, как во сне, переводила. — Вы рассказывали о великих мастерах вашего Самарканда, о том, как они вытягивают изображения людей и зверей и завивают их в плавные линии. Чтобы изображение было внутренне правдивым, его надо сделать внешне чуть-чуть неправдоподобным — ведь так вы говорили? И вот я это сделал.

— И что же теперь? — в недоумении спросила Зои, когда мы, после долгой паузы, оказались наконец на улице. Она отмахнулась от шмеля, никак не желая покинуть заросший двор.

— Теперь? Она останется здесь, конечно. В Юстиниане. А как еще? — пожал плечами Аркадиус. — Кто- нибудь, когда-нибудь, после нас… Но я это сделал.

Замечательный человек, которого мне очень не хватало — длинный воин Юкук — наверняка нашел бы ситуацию невозможной, думал я, устраивая юношам и Анне выездку кругами по холмам. Разбираться в истории, которая еще не произошла? Когда все видят, все чувствуют, что оно должно случиться, вот-вот, может быть — сегодня, но ведь пока-то ничего нет…

Итак, тайна Аркадиуса раскрыта. Но, кроме него, каждый здесь загадочен, в этой странной компании и странной истории. Выводок мальчишек, которые на вид одинаковы: а что я про них знаю? И еще Даниэлида, например. Да умеет ли она вообще говорить? Конечно, ведь она поет. А на каких языках? Откуда она, с ее смуглой кожей и мелкими кольцами черных волос?

Зои — тоже загадка, и еще какая, но как насчет Ясона?

Евнухов во всех странах всегда подозревают в какой-то мерзости, и чаще всего не без оснований. Вот общий приговор: евнухи жадны, с тайными амбициями, они женственным голосом поют мерзкие песни, в каждый момент играют, как актеры, много пьют. И все эти вытянутые конечности, странные повадки — не мужчина, не женщина…

Какого он, собственно, народа? Я не могу этого узнать, не понимая языка, на котором он говорит. Взят юношей в бою? Эллин? В этой империи уже не первый век то, что они называют словом «карзимасия», запрещено, оно считается позором. За эту операцию шлют на железные рудники и отбирают имущество — у тех, кто ее исполняет, конечно. Но если пересечь границу, буквально сделать от нее несколько шагов… А есть еще некий тайный остров на северо-восток от Сицилии (не имею понятия, где это). Да в Пафлагонии, говорят, матери отправляют туда для кастрации каждого второго мальчика, в надежде предложить его двору. Потому что там, или в любом богатом доме, евнухи нужны, как воздух. Они не могут разве что стать императорами, но стратигами, повелителями громадных армий — сколько угодно. Поступить в прославленные храмовые хоры, и в первый из них — у епископа Римского — тем более. Им, конечно, нельзя уйти в женский монастырь, практически нельзя и в мужской, потому что монахам это — соблазн. Но их берут в Студиос (если это вообще уже монастырь), и им целиком принадлежит в столице Кафаройский монастырь.

Ну, и что? Как понять, что таится в этой длинной голой голове, по которой и возраст-то не угадаешь?

Будем вкушать на ложах. Сейчас. Анна сообщила мне об этом с круглыми глазами, и унеслась к себе.

Волновались все. Кто-то, кажется, наскоро поплескался в бассейне бани, а потом, осторожно ступая по пыли, побежал к себе — доставать особую одежду, если она была.

Анна плела венки у входа в обширный двор виллы Зои.

Даниэлида, в прозрачных тканях с золотыми узорами, украсившая себя широким воротником из старинного шелка, помогала ей. Виноградные листья, травы, колоски, розовые и белые раструбы плюща — вот, вроде бы, и все исходные материалы, но украшенные венками учащиеся выглядели беспредельно торжественно. Они вдруг оказались еще более, чем раньше, уместными среди побегов винограда и тяжелых фиговых листьев, создавших стены двора.

Мне достался странный венок — поменьше других, но с ароматными листьями лавра и дуба. Учить здешний язык цветов и трав времени не было, потому что в этот момент вышла Зои в узкой переливающейся тунике и летящем паллиуме, ей на голову возложили нечто, состоящее почти из одних только белых цветов.

Анна гордо покачивала головой: а, ну, конечно, большие серьги в виде ладьи, с настоящими жемчужинами и кусочками зеленого камня по краю.

Мне вдруг вспомнился единственный дом, который я называл родным — и куда мне сейчас было лучше не показываться, гости на ступенях, любующиеся закатом с чашами вина в руках. Здесь было то же самое, такой же гомон голосов, Анна со вздохом взялась за перевод, оставив последние венки Даниэлиде.

Никетас критически взвешивал на руке светлые локоны самого красивого из юношей — вроде как Фотиуса — и объяснял, что камышинок, на которые накручивают волосы, жалеть не надо. Удивительный Андреас, по настоятельным просьбам окружающих, снова цитировал книги законов:

— Канон пятидесятый — игра в кости грозит отлучением даже миряням. Канон шестьдесят первый — шесть лет покаяния для всех, кто ходит к предсказателям судьбы или забавляет публику дрессированными медведями. Канон шестьдесят второй — отменяются все нехристианские праздники, и особенно Брумалии в честь Бахуса, или танцы женщин и мужчин в честь чужих богов, или комедия, трагедия или сатира, маски, трансвеститы, упоминания Бахуса в дни сбора урожая. Канон шестьдесят пятый — запрещено танцевать вокруг костров в дни полной луны. Канон семьдесят девятый — запрещены подарки на Рождество господне. Канон девяносто шестой — не пускать в церковь всех, кто завивает волосы провокационным и соблазнительным образом.

— Ху-ху-ху! — завопили собравшиеся. — Глухой век, ушедший век!

— Да? — спросил Андреас. — Часть канонов действует, скажу я вам, только никто не помнит, какая. Особенно же не советую танцевать вокруг костров при полной луне!

Тут понесли — в точности как у меня дома — вино, в узкогорлых кувшинах, чтобы они дольше сохраняли тепло, и запрещенный бог с виноградными листьями на голове украшал каждый кувшин.

Ужин лежа — очень торжественная процедура. Зои повела меня к одному из лож (скамья из сада), поставленных у круглых столиков, и указала место справа от себя. Я понял, что я — почетный гость, герой, и придется выслушивать речи. Анне тоже досталось место почета, на нашем ложе, но как же могло быть иначе, не оставлять же главного гостя глухим и немым.

Ясон указал места на ложах каждому, вынес подушки, налил еще вина, скрылся в глубине дома.

— Кто будет славить победы императора? — раздался голос юноши. — И еще положено звать кого-то от побежденных народов. Где готы или персы?

Зои резким движением подняла чашу — все стихло — отпила из нее, потом предложила мне. Анна проводила чашу сощуренными глазами.

Веселые голоса зазвучали снова — казалось мне или нет, что в этой радости чувствовалось напряжение?

Ясон показался между колоннами с первым блюдом.

— Хочу «щит Минервы»! — раздался вопль.

— Обжора Вителлий умер, как вы в таких случаях говорите, — объяснила через плечо Зои, — «щита» не будет. Представь себе громадную сковородку, — это уже было обращено ко мне, — щучьи печени, фазаньи и петушиные мозги, языки фламинго и еще кого-то. Деликатесы всей империи, от Парфии до Геркулесовых столбов. Никогда не вредно вспомнить былые победы, но в этих краях просто нет ничего, живущего в море, да и из реки только одна порода рыб. Так что…

— А что будем есть — бобы с оливковым маслом? — завопил еще один голос.

— Вот этого тоже не будет, обещаю, — улыбнулась Зои. Улыбку она так и оставила на лице, ту самую, неснимаемую и загадочную.

— Надо есть сырую редиску, чтобы тебя не отравили, и сырую капусту, чтобы выпить много вина и не опьянеть, — доложила мне Анна.

— Мясо пятимесячного ягненка, — не переставая улыбаться, сообщила Зои — негромко, но так, что ее услышали все. — Трехгодовалая, откормленная орехами курица. Вымя молодой свиньи. Вас устроит?

— А-а-а! — радостно завопили вокруг.

Тут Анне, за особые заслуги, подарили сыр из Пафлагонии в холщовом мешочке, наказав унести его с собой на виллу и там делать с ним что угодно.

Нравится ли вам приправа в виде меда и вина с уксусом? Или хлеб, лучший — горячий, с сезамовыми семечками; он легкий, как губка или пена. А еще — хлеб такой же воздушный, но коричневый, с впечатавшимися в тесто угольками из печи.

— Здесь все-таки есть неплохие повара, хотя чего стоило их найти, — прошептала мне Зои.

Я понял, что вечер уже прекрасен, а будет лучше, потому что в чаше было тонкое вино из Эубеи — не иначе как Зои везла его всю дорогу из Города. Убейте того, кто добавит в такое вино мяту или кумин, а вот горячая вода его ничуть не портит, пусть это покажется странным.

Дальше — много веселья, гул голосов вокруг. Анна и Зои смотрят друг на друга странными взглядами и вежливо отбирают друг у друга бремя перевода.

— Искусство изобрел Каин, по крайней мере музыку.

— Что?

— А ты вспомни, Авель изобрел науку пастухов, а отгонял хищников музыкой Каин.

— То есть Авель не любил музыку? Ну, тогда понятно, за что…

Я в недоумении трясу головой — о ком они? Анна сочувствует и отдает мне свою ягнячью косточку.

Все веселы? Что-то не так, думаю я. Колышется свет канделябров, качаются выхваченные из тьмы головы в лиственных венках, ткани складками стекают на ложа, то здесь, то там взблескивает золото. Но в воздухе — напряжение. С Никетасом что-то не то? Андреасу мало мяса? Даниэлида не очаровывает нового счастливца? А, да она попросту любит поесть, вгрызается в какой- то кусок, как волк из окрестных лесов.

Снова голоса:

— Некто император Анастасиус запретил ночные пиры, поскольку они ведут к разврату — что, как мы все хорошо знаем, так и есть.

— Он умер.

— Если кому-то его личный типикон не позволяет, пусть не ест. Но, клянусь, мы не уйдем отсюда и после повечерия. Да оно уже давно началось…

Далее — забавная сценка: Анна свешивается с ложа и быстро обменивается репликами с кем-то из младших, в того тычут пальцами с криком «амартия», Зои незаметно касается меня плечом и шепчет:

— Браво, приют святого Павла! Они чему-то учат там. Какая умная девочка получилась, кто бы мог подумать. Дети у Павла, может быть, и играют рыбьими позвонками за неимением ничего лучшего, но по части науки — ого!

Полутьма и россыпь огней, ползут невидимые дымки камфоры и кассии, тускло отблескивает на Столах серебро из набора для путешествий. Из медного сосуда для горячей воды струится дымок, мы сравниваем цитаты, оказавшиеся у каждого на донышке ложки. Тут, вроде бы, надо обращаться к Андреасу, но два милых создания на нашем ложе обходятся сами. Оказывается, у одной там высказывание Солона, у другой — Вергилия, кто бы они ни были, а у меня… тут раздается дружный смех: «ты не можешь быть красивой без денег».

Андреас занимается любимым делом — облокотившись на левый локоть, размахивает обглоданной косточкой, зажатой в правой руке, и почти поет, зажмурившись:

— Я скиф среди скифов, латин среди латинов, среди любого племени я один из них. Когда я обнимаю скифа, я говорю ему: доброго дня, леди и лорд, саламалек алты, саламалек алтугеп. Латинам я говорю на их языке: добро пожаловать — бене венести, домине, бене венести, фратер… Хотя есть и другие народы, надо заметить, и вот им я говорю — …

— Пятый раз! — врывается в его монолог Никетас. — Пятый раз за неделю я слышу эти без сомнения замечательные строки! Это мучительно!

Следует небольшая неловкая пауза. Никетас раздраженно поднимает к губам чашу.

— Буль, — отчетливо произносит Анна.

Я оторопело смотрю на нее, продолжаю расправляться со своим ягненком.

— Грызь, — говорит мне Анна.

Зои поворачивается к ней в удивлении, с корочкой хлеба у губ, потом медленно кусает ее.

— Хруп, — с опаской, но все же реагирует Анна.

И Зои прощается со своей неизменной улыбкой и начинает хохотать, а за ней и прочие. Все снова счастливы.

— Ну, хорошо… — сказала, наконец, Зои, положила маленькую золотую вилку (Анна смотрела на этот драгоценный предмет во все глаза) и подала сигнал. Даниэлида с видимым сожалением рассталась с едой и устроила великолепную пантомиму с обсасыванием пальцев и вытиранием их о волосатую грудь ближайшего учащегося. Потом нагнулась за арфой, поставила ее на плечо. Трели струн прозвучали в радостной тишине.

Но это был только сигнал. Дальше Андреас высоко поднял чашу со своего ложа.

— Воин, торговец и мудрец из сказочной земли вошел в наш круг!.. — начал он.

Понятно, куда же денешься, если пир в мою честь. Я скромно наклонил голову.

— И люди, опытные в делах, были этим весьма встревожены и говорили, что это признак близости несчастий, — неожиданно высказался Андреас. — Ибо несут странники по неизвестным дорогам шлейф печалей. Но слава его оказалась не лживой, и не был бы жив и цел собрат наш, если бы не верная рука пришельца. Он принес нам опытный свой глаз как яблоко Гесперид, и мы счастливы.

Я медленно обводил всех взглядом, покорно улыбаясь. Кажется ли мне, что все не так? Аркадиус — вообще не слушает, он сделал в этом краю что хотел и теперь смотрит неподвижно на огоньки вокруг, но это нормально. А где Ясон? Здесь, стоит, сложив руки. Ну, и что тогда неправильно?

— Лира и лебеди соперничают в пении, — продолжал Андреас, — угрюмый февраль смеется, как май, мы посреди парадисоса. Что же могу я еще сказать в честь нашего наставника, о собратья? Ничего. Я склоняюсь перед ним и с этого мига быков немоты ношу на языке.

— Андреас, ты окончательно спятил, несчастный, — проскрипел голос Никетаса. — Что это значит — быков ношу на языке? Ты хоть сам представляешь, что говоришь?

— Они очень тяжелые, Никетас, — смиренно отозвался Андреас, с удивлением глядя на друга. — Из-за них я не могу говорить. Это и значит — немота.

— Немота — это быки… на языке? Нет уж, дружок. В Кукуз, заново изучать риторику! И не говори, что он сейчас у саракинос. Его когда-нибудь отвоюют, и тогда…

Никто не смеялся. Анна рядом со мной смотрела в стол, Зои застыла на мгновение — но решилась:

— Никетас, что-то не так?

Тот выставил вперед круглощекое лицо, которое сейчас никоим образом не выглядело смешным. Он запнулся, дважды не мог собраться с силами, но все же сделал это:

— Извините меня, Андреас и все остальные. Я долго думал, что не стоит этого говорить, может быть, кто-то знает, в чем дело, и не мне мешать этому человеку. Но сейчас время второй благодарственной речи в честь счастливого избавления, и… Позвольте вам всем испортить настроение.

На лице Зои при словах о «второй речи» вдруг начали резко обозначаться складки — у носа, у глаз; губы стали тоньше, открывая зубы. Она застыла, замерла, подавшись к блюду с белеющими там обглоданными костями. А Никетас уже заканчивал:

— Так вот: где Прокопиус?

Глава 9

ПРОКОПИУС!

Со стуком поставленные чаши с вином. Шепот, пара вскриков, молчание. Все осматриваются по сторонам, и, конечно, Прокопиуса нет. Ясон и пара юношей несутся к его вилле, на конюшню. Я пытаюсь что-то сказать Зои, она деликатно улыбается и отстраняется от меня. Ее лицо — совершенно белое.

Никетас смотрит на наше ложе с ненавистью. Аркадиус медленно обводит всех собравшихся печальными расширенными глазами.

Ясон и прочие возвращаются, следуют быстрые реплики. В итоге выясняется, что Прокопиус, оказывается, оседлал коня, когда солнце еще было высоко, очень торопился — а может быть, и нет, кто сейчас это скажет точно. И с тех пор никто его уже не видел.

В нашем поселении были чужие? — интересуюсь я, но, конечно, они были, сейчас солдаты навещают нас чуть не дважды в день, беспокоятся за нас, хотя вроде бы уже и не с чего.

Люди прогуливают коней когда хотят, другое дело, что именно после нашего с Прокопиусом неудачного похода в лес никто туда уже не сунется. Все кружат неторопливо по нашим улочкам и ближайшим холмам, и только.

Мгновение — очень странное — когда вдруг молчат все, потом начинают орать друг на друга, потом так же разом замолкают.

И затем, кажется, они все поднимают лица, очень серьезные среди огней, и ждут — раздастся ли вот сейчас далекий звериный pёв меж ночных холмов.

Я поднимаю глаза — и вдруг вижу, что теперь все, кроме Зои, смотрят на меня. Молчат. И ждут.

Это уже было, приводит в голову мысль. На меня уже так смотрели.

— Его конь мог споткнуться, — с усилием говорю я. — Сломать ногу. Придавить хозяина. Или испугаться, сбросить его и убежать. И сейчас он лежит там, где-то, в лесу. И ждет, что мы найдем его. И мы найдем.

Испуганная пауза, потом блестящие щеки Никетаса высовываются в пятно света:

— Сначала выясняется, что мы — в горах, где ревет дракон по ночам. Да, да, не надо так на меня смотреть — мы все только об этом и говорим уже который день. Теперь выясняется, что мы утром поедем искать кости нашего товарища… А драконы — они оставляют ли кости, или глотают целиком? А что делать, если увидишь такого лицом к лицу?

— Если увидишь, — отвечаю я, — то одно делать нельзя: драться с ним. Дракон — это очень большая змея, одна длинная, сильная мышца. Если он зверь, то может испугаться множества людей, несущихся на него и орущих. Если он что-то другое… В общем, тогда все разбегаются в стороны, вверх по склонам, между деревьями, и никакого геройства.

— Сколько до утра? — раздается голос в углу.

— Вы не понимаете, — поворачиваюсь я в ту сторону. — Я не верю во встречу Прокопиуса с драконом, но если это произошло, то уже все равно. Саракинос тут если раньше и ездили, то их уже точно распугали. Они сами всего боятся. А уж ночью… Я думаю о другом. Он лежит там — раненый, со сломанной ногой. А по ночам в лесу бродят звери. Не драконы, просто волки или что-то такое. Мы поедем за ним сейчас.

— Что? — ахает кто-то в углу.

— Можем не найти в темноте, если он без сознания. Может быть, он у монахов. Но если он в лесу — каждое лишнее мгновение… Это плохой для нас выбор. Но остальные — хуже.

Я встал, обводя взглядом ложа и головы в праздничных венках. Никто не шевелился.

Я аккуратно обогнул низкий столик и почти бегом пошел к мрамору колонн на выходе.

— Кажется, кто-то что-то здесь говорил насчет римлян… — сказал я на ходу, сквозь зубы, отвернувшись.

Никто не перевел мои слова, было не до того. Но они и без перевода услышали и поняли это слово.

«Ромэос».

Сзади раздался глухой тяжелый удар о землю. Он вскочил, оттолкнув и повалив столик, и понесся как бык первым — Никетас, тяжелый, злой, еще немного — он снес бы меня с ног.

И только потом, за ним — остальные, толпой, толкая друг друга, теснясь на выходе.

— Огня! — кричу я, Анна срывающимся голосом пищит что-то, и сзади, среди мрака, появляются факелы.

— Никаких мулов! Никаких женских седел! Кинжалы, топоры, если есть! Подпруги затянуть, проверить, затянуть снова! Успокоить лошадей!

Хаос, светлые одежды во мраке, мечущиеся рыжие пятна факелов.

— Аркадиус — последним, не дать никому отстать или упасть! Анна — ко мне, в голову кавалькады, переводить команды! Орать, распугивать все живое, но время от времени звать Прокопиуса, и потом молчать, слушать!

Аккорд струн, раз, два, три. Даниэлида, вот настоящая ведьма, она дала нам ритм перед тем, как оставить арфу у стены конюшни.

Рысью, по мертвой улице, к первым деревьям невидимого леса. Зеленоватый свет за верхушками деревьев. Луна, помоги!

Песок дороги в ущелье — как слабо светящаяся лента перед глазами. Дорога знакома до последнего дерева. А раз так — в галоп. Глухо, — в ритме неслышимо звучащих струн Даниэлиды, рокочут копыта.

Летят лучшие из праздничных тканей, завитые локоны. Шлейфом несутся запахи — императорская роза, вино, чеснок, горячие конские шкуры.

— Прокопиус!

Дыхание и храп, звон металла упряжи, быстрее, быстрее. Исчезнувшее лицо Иоаннины, другие лица — скорбные глаза, золотые волосы, уносимые в сторону ветром: они несутся надо мной, они охраняют, они раскидывают в полете призрачные руки.

— Прокопиус!

О травы и цветы, мокрые от росы. О черная непрерывная зубчатая тень вершин. Летят в траву, в ночную черноту венки с горячих голов. Белые колени Зои, смуглые Даниэлиды — а Анна унеслась на корпус вперед, впереди всех, темные прямые волосы струятся сзади: вернуть ее!

— Прокопиус!

Серебро скользкой чешуи, перепончатые крылья, закрывающие звезды, оскал многозубой пасти — где вы? Черно-оранжевый клуб огня над головой — пусть засияет, пусть с яростным треском вспыхнет лес. Страха нет. Есть бесконечная ночь и полет среди ущелья.

— Прокопиус!

Стены ущелья распадаются в стороны, небо, бледный оскаленный череп огромной луны. Над головой — вот он, каменный навес, высоко над нами ленточки белеют на дереве в лунном свете, там, наверху, выжженная трава, уголь, пепел, зев драконьей пещеры.

И — рев. Задорный рев десяток глоток:

— Сдохни, тварь!

Лицом в пыльную щетку гривы, поворот направо, к монастырю, гул ветра в вершинах деревьев над головой. Еще один венок взлетает ввысь, к звездной россыпи над головой.

— Прокопиус!

Охрана на воротах, видимо, не спит никогда — по крайней мере в этом монастыре. Я придерживаю коня, иностранцам и женщинам здесь делать нечего. Злые голоса у ворот, потом все утихает. И слышатся первые нервные смешки.

Прокопиус проехал тут перед наступлением вечера. Конечно, Прокопиус. Тот самый парень, который чуть было не оказался в лапах врага пару дней до этого. Зашел, попросил сладкой воды, поехал дальше рысью. Дальше — это…

— Та самая долина, где, как ты говоришь, граница? — спрашиваю я у Анны.

Ну, конечно, та, отсюда не слишком и далеко, до заката можно было спокойно доехать.

Вот и все. И все, в общем, понятно.

Считаю людей, медленно объезжая всех и вглядываясь в лица. Пена с конских губ, оскаленные зубы, тяжело дышащие бока.

Рысью — обратно. Никого не потерять. Ваша школа позади, мои дорогие. Скоро мы, похоже, будем прощаться. И это очень жаль.

Струны арфы Даниэлиды все еще звучат в голове.

Никто, конечно, и не собирался спать. Им там, в городке на холме над нами, наверняка был слышен страстный голос Даниэлиды и резкие аккорды ее подобранной вновь арфы там, где они там все собрались, в амфитеатре или бане. А еще — звон металлических чаш, может быть даже, тихие хлопки деревянных пробок из фляг, безумный смех.

— Никто ее не тронет, даже не думай, — говорит мне Зои, ее глаза бешеные, в них пляшут отблески огней. — А кроме того, я отправила Ясона ее охранять, он будет ее тенью и ляжет у входа в ее виллу, когда она, наконец, успокоится. Не благодари. Это я тебе благодарна — опять и опять. Как жаль, что это все уже случилось и не повторится. А теперь — иди ко мне, я твоя лошадь, бей меня хлыстом, обращайся как со скотиной, делай что угодно. Стыдно будет завтра. Сегодня можно все. И тебе, и мне.

Пробуждение было неожиданным и тяжелым — еле-еле рассвет, полумрак, Зои плачет, лицо ее ужасно, подбородок дергается, с него стекают слезы.

А еще — кровь, прямо перед моими глазами, какие-то окровавленные тряпки уносит возникший после его ночной стражи Ясон.

— Как это могло случиться, — хрипло говорит она. — Все впустую. Вот теперь уже — точно все.

Швыряет амулет в засохшей коже о стену, тот со звоном падает, не разбиваясь: металл с неба.

— Они никогда не вернутся, — говорит Зои, и сворачивается в клубок на боку. — Мои мальчики. Впустую, впустую… Я не смогла. У меня никогда не будет детей.

— Я могу снять боль, — шепчу я. — Положу руку вот сюда… Я делал это с воинами, проткнутыми насквозь. Вот же, боль стала маленькой и скоро уйдет.

— А ты не уходи… Они могли бы стать кем угодно — полководцами, поэтами. Такими, может быть, как ты. Они были совсем маленькие. Проклятая чума. Я сидела в Фессалониках, император под страхом смерти запретил кораблям выходить в море. И она жрала всех. Надо было украсть лодку… Я побоялась.

— Муж?

— Конечно, и он тоже. Все, весь дом. Он был сенатором, но она, знаешь, не разбирает. Что было с твоими детьми там, на войне?

— Их нагнали. Приказ был — убивать всех, без разбора.

— Саракинос?

— Кто же еще. Саракинос. Арабийя. А я… я тоже — был в тот день далеко, и конечно, в седле. В лучшей в мире броне. И мы даже победили. Лежи, хочешь я принесу воды?

— Я касалась всех святых изображений, просила опять… хоть одного… Брала каких угодно мужчин — молодых, сильных… Прости… Я ведь не так и стара, мне всего тридцать шесть лет, я знаю много женщин, у которых в такие годы все получалось. Но бог не помог. А тогда — самые тайные книги, заклинания всех демонов и драконов, даже этой Гилоу, чтобы оставили меня в этот день, перестали наказывать меня. Дерево у пещеры, оно никогда не отказывает, два амулета рядом — мой и твой, Одигитрия возникла на стене… Как же это могло не получиться? И она подвела меня. Значит — все.

— Ты отличная ведьма.

— Да нет, как видишь. Все зря.

— А сейчас я сделаю так, что ты заснешь. Утро придет во второй раз…

Утро пришло во второй раз и было еще хуже. Я, в общем, знал, что это вот-вот произойдет, хотя не думал, что так быстро. Звон сбруи и переступающие копыта у ограды — сколько раз я слышал такие звуки, до и после этой истории, и как странно, что я еще жив.

Никто никогда не узнает, что в течение длинной доли мгновения — или даже доли доли мгновения — я размышлял: а если просто спрятаться под одеялом, уткнуть нос в теплый бок Зои, пахнущий молоком: может быть, меня не увидят и не найдут?

Но потом нашел в себе силы взглянуть в глаза ближнего из стоявших у нашей постели солдат.

Совсем другие солдаты, вовсе не местные ополченцы. Длинные лица с прямыми носами, светлые глаза. Никакой брони, тонкие плащи.

Ясон неслышно появился в дверях с широким полотном, готовясь завернуть в него госпожу, будто защитить ее.

По мне этот офицер лишь скользнул взглядом.

— Кирия Зои, — сказал он с глубоким почтением, вежливо отводя глаза.

Никто не спешил, но никто и не давал нам задерживаться. У меня не было никакого желания проверять, что произойдет, если я вдруг захочу уйти.

У этих были совсем не те кони, что у местных: тонконогие, легкие, стремительные. Всего воинов было шесть, что не способствовало лишним мыслям.

Мне позволили оседлать Чира и не тронули седельные сумки — стало чуть веселее.

Ясону позволили поехать с нами. Анна, сделав глубокий вдох, что-то сказала офицеру — он пожал плечами, я мог бы махнуть рукой Анне: оставайся на месте. Поздно.

Лошадей Ясона и Анны мгновенно оттерли назад два солдата, так, чтобы мы не могли общаться вполголоса.

Зои мягко улыбнулась мне с седла, на которое вскарабкалась с гримасой, я улыбнулся ей.

То самое ущелье. Каменный мыс с пещерой дракона. И потом монастырь, который мы проезжаем без остановки. Путь, значит, в ту долину, куда уехал раньше и Прокопиус.

Горные склоны, утренние птицы, пара веселых белок комочками меха карабкаются по красноватой коже сосны, расставив лапы.

Крутая скала, и мы с Чиром прислушиваемся к ровному гулу, доносящемуся из-за нее. Знакомые, знакомые звуки.

Звон металла из кузниц, ржание, блеяние, скрип, топот, гул множества голосов.

Вот эта долина, в пыльной солнечной дымке. Здесь город. Город, которого не было еще, наверное, неделю назад.

Ровные невысокие валы свежей песочного цвета земли, башни, сотни и сотни вытянутых по шнуркам рядов военных шатров, тысячи человеческих фигурок, лошади, множество крошечных флажков среди пыли и гомона — по всей долине, сколько хватает глаз. Арабийя таких лагерей делать не умеют. Ромэос. Армия.

Часть II Книга всадников

Посмотри, утренняя звезда приближается, дневная звезда восходит, в глазах его отражаются лучи солнца, вот наш принц, бледная смерть для сарацинов.

Гимн из книги церемоний константинопольского двора

Глава 10

СЪЕЗДИТЕ И СПРОСИТЕ

Лошадей у нас отобрали, как и положено, еще до въезда в собственно лагерь. То есть до того, как мы пересекли ров с торчащими из него рогатинами (воду отсюда, как и из непременно протекающей рядом с лагерем речки, запрещается пить — стандартная предосторожность). Между рядами палаток нас вывели на крестообразную площадь с утоптанной землей, к внушительному павильону с завернутыми с боков, для сквозняка, пологами (ниже ткани виднеется множество ног, в сандалиях и сапогах). Здесь заботу о нас перехватили другие воины.

Внутри павильона был настоящий хаос каких угодно одежд. Прежде всего белые плащи офицеров императорской гвардии — весьма характерные накидки на трех пуговицах, предмет гордости. Но также виднелись тут совершенно не военные сапоги с загнутыми носками, шитые золотом пояса и надушенные воротники. Обладатели — многие с почтенной сединой и прической ушедших лет: челка до бровей спереди и аккуратно подстриженные до кромки уха волосы с боков и сзади.

Зои давали дорогу и улыбались, на Анну смотрели в прищуренном удивлении, ну, а у нее самой глаза округлились и такими остались. Мелкими шажками она подвинулась поближе ко мне — и встала чуточку сзади.

Ясона восприняли совершенно нормально и поставили за спинами прочих, чтобы не мешал. Нормально отнеслись и ко мне, в эту разнородную толпу я почему-то вписался естественно.

Голоса лениво и добродушно загудели снова, особенно вокруг Зои. Она отвечала всем одновременно и улыбалась той самой улыбкой, которую я наблюдал неоднократно — непрерывной и неизменной.

Откинулся разом с двух сторон главный, входной, полог палатки, и у входа в солнечных лучах возник золотоволосый мальчик. Мгновенно повисла тишина.

Не такой уж мальчик, понял я, когда он сделал несколько шагов внутрь. Юноша, легкий, тонкий, хрупкий — вот это было более похоже на правду. Юноша, одетый проще всех в павильоне — да, мятая туника какой-то бежевой неброской ткани, поцарапанные сандалии и пошедшие складками чулки, никакого пояса или оружия.

— Кир Константин, — нервно придвинулся к нему кто-то седоволосый.

Юноша, продолжая стремительно шагать вперед, предупреждающе поднял палец и помахал: не сейчас. Вокруг седоволосого сразу же возникло микроскопическое, но пространство, каждый незаметно сделал от него даже не половину, а четверть шага.

На лице Зои улыбка стала другой — счастливой и лукавой: юноша шел прямо к ней, перед ним расступались, и он что-то говорил Зои на ходу.

— Наконец-то, дорогая троюродная сестра, — прозвучал в тишине дрожащий голосок Анны, которая вдруг решила, что обязана заниматься своим делом — переводом для меня.

Юноша вскользь посмотрел на Анну с любопытством, и она, с задрожавшими губами, мгновенно замолчала.

Зои произнесла несколько слов, потом золотоволосый весело кивнул ей и сделал два шага ко мне, наклонил вбок голову, встретился со мной глазами. Он оказался совсем небольшим, одного со мной роста.

От него отчетливо пахло лошадью.

Да нет, тут даже и не юноша. Ноги между чулком и краем туники (кстати, сделанной, при ближайшем рассмотрении, из изумительного мягкого шелка — он казался под этой тканью до непристойности голым) были сплошным сплетением очень жестких мышц. Хрупкое удлиненное лицо запорошено пылью, среди которой разбегалось множество мелких и явно преждевременных морщинок, делавших складку рта горькой. А глаза светло-желтоватого оттенка… может быть, мне показалось, но в них, очень глубоко, таилось… напряжение? А возможно, и что-то вроде страха? С его улыбкой эти затравленные глаза, по крайней мере, никак не сочетались.

— Самарканд? — отчетливо выговорил он, рассматривая меня. И добавил что-то еще.

И тут рядом, отодвигая Анну, возник плотный человек с невыразительным лицом и курчавыми волосами цвета тусклого металла.

— Добро пожаловать, — перевел мне плотный незнакомец на сносный иранский. — А правда ли, что лучшие в мире кони — из ваших краев?

— Фергана, кир Константин, — сказал я, понимая, что здесь следует экономить слова. — Кони-драконы, у которых на ногах крылья. Лучших не знаю.

— Что вы думаете о новой породе, которую выводят саракинос? — немедленно прозвучал следующий вопрос.

— Они скрещивают иранских коней с теми, что на побережье Африки, кир Константин, — так же быстро ответил я. — Очень красивые. Тонкие ноги, маленькая голова. Несравненны в скорости. Для войны пока не годятся, нервны и не выносливы. Еще надо лет десять, тогда будет виднее.

Он удовлетворенно кивнул, отошел. Подозвал к себе того самого, кто кинулся к нему с самого начала, быстро и очень тихо перёговорил с ним о чем-то, потом ткнул почему-то пальцем в меня и сказал пару слов, нервно двигая одним углом рта. Обнял за плечи Зои и повел ее из павильона.

У самого выхода он задержался у высокого юного красавца в белом шелке, царапнул его по груди пальцами и улыбнулся ему лукаво. Потом вышел, не отпуская Зои, и четыре невидимые руки задернули снаружи полог.

Полуседой человек, переводивший мне, шумно перевел дыхание.

— Солнце в зените, — сообщил он мне. — Сейчас самое время отойти в один павильон и немножко поесть. Нет-нет, только мы вдвоем. О ваших спутниках тоже позаботятся, конечно. А я, как видите, и без них неплохо нахожу с вами общий язык.

Солдаты редко бродят по лагерю просто так, но сейчас их фигуры во множестве двигались среди палаток: обед, действительно, был в разгаре.

— Отгадайте загадку: как мне сказали, у нас сегодня лошадиная еда. Что это такое?

— Ячмень, — сказал я. — Ячменная каша?

— И отличная, со вполне сносным оливковым маслом и кусочком сыра… Боюсь, что император наш накормит и кирию Зои кашей, да он и сам ест то же, что и солдаты. Вы, как я знаю, вчера поглощали кое-что получше…

— Но бывало в жизни и похуже, уважаемый…

— Феоктистос, просто Феоктистос, без рангов. Если позволите в ответ называть вас просто Маниах. Вот, как я и сказал — тихая палатка, и кашу уже несут… А заодно потом и поговорим.

— Я даже знаю, вы хотите меня спросить — а что вы тут делаете, просто Маниах…

Тут Феоктистос показал крепкие зубы и посмеялся:

— Устали отвечать, не правда ли? Мне уже рассказывали, как вы изворачивались там, среди нашей драгоценной молодежи. Ну, еще лишний разик уж ответьте — не помешает.

— Поскольку вы явно знаете, что я отвечал тогда — то сейчас, что же, вы хотите, чтобы я сказал правду?

Феоктистос засмеялся снова, потом посмотрел на меня с укором и показал на дымящуюся кашу, по краям ее зеленело масло, а в серединку был воткнут начинавший таять клин сыра. Есть здесь и правда любят молча.

Вино с водой мы по-братски пили из одного медного стакана.

История того, что со мной на самом деле произошло, была длинная, но Феоктистос по крайней мере проявил неплохое знание ситуации в целом.

Итак, это было два года назад — когда множество смешных и печальных обстоятельств привели меня в город Мерв. Бывший когда-то самой восточной точкой прекрасного иранского царства, далее завоеванного народом арабийя, так же как завоевана до того была ими и большая часть империи Феоктистоса. Из Мерва началось затем завоевание и моей страны, несчастного Согда. Но то случилось, когда я был еще ребенком. А к моменту, когда я, вполне взрослый и горевший в лихорадке от кинжальной Раны, въезжал в Мерв, там все было посложнее.

Империя арабийя сотрясалась от внутренних войн и восстаний, и центром самого мощного из них был как раз тот самый Мерв, где сидел «хорсанский барс» Абу Муслим со стотысячной армией бунтовщиков, трогать которую Марван, повелитель правоверных, боялся, да и не мог, имея массу других бунтов в других частях страны.

— Я размышлял тут недавно, какое вы, самаркандцы, имели отношение ко всей этой истории. И мне стало понятно, что, конечно, для вас это было очень удобно, когда бунт начинается ровно на пути между вами и халифом, — одобрительно кивнул Феоктистос. — Я тогда полюбопытствовал — кто именно все это сделал. Ну, вы удивитесь — мне назвали ваш торговый дом, с его невероятными возможностями и деньгами, и в частности лично вас.

— Сделать-то мы это, может быть, и сделали, — не стал спорить я. — И вы знаете, чем все кончилось. Не худшей ситуацией. Самарканд дышит свободнее, вы тоже. Но лично мои дела посложнее.

А кончилось все тем, что в империи арабийя появился новый халиф, чья семья по некоторым, хорошо мне известным причинам была готова воткнуть нож в глотку Абу Муслима в любой момент. Так же, как Абу Муслим готовился воткнуть его в то же место основателям нового халифата, уничтожившим все-таки Марвана. С хозяином восточной половины халифата, с его стотысячным войском, не шутят. И наоборот. В общем, все почти просто — две группы бунтовщиков против халифа, бессильно ненавидящих друг друга даже после победы над ним.

Вот так все с тех пор и остается. Абу Муслим — на востоке, халиф и его второй великий полководец — хорошо мне знакомый Абдаллах — на западе. Баланс, и очень тонкий баланс, все боятся шевельнуться, чтобы его не нарушить.

— Лучший из всех вариантов, — кивнул Феоктистос. — Не считал такого варианта, чтобы проклятые саракинос вообще исчезли бы с лица земли.

— А теперь представьте себе мое положение, — сказал я. — После всей этой истории именно ко мне у Абу Муслима возник немалый счет, и не без оснований. А ведь он так и остается на прямом пути от Самарканда ко двору нового халифа, он так этот путь и перегораживает. В Самарканде сидит наместник не Абу Муслима, а халифа, и заодно — мой хороший знакомый, после одной битвы в совсем другой войне. Которую наш торговый дом помог этому наместнику выиграть.

Феоктистос кивнул: про ту, вторую войну он знал тоже.

— Моему торговому дому, — продолжал я, — Абу Муслим вынужден пока простить все происшедшее. Не драться же из-за нас с наместником. Но отомстить лично мне — вот это другое дело.

— Понятно. Вас попросту хотели потихоньку убить, — сказал Феоктистос, скучая.

— Да, такая вот неинтересная история. И я подумал, что чем сидеть и ждать, когда в Самарканде, на пороге моего дома, появятся новые убийцы…

— То есть первые убийцы уже были, — с удовлетворением заметил он.

— Еще как были, первые и вторые… То не пора ли мне скрыться из дома как можно дальше, а заодно подальше и от двора халифа, не хватало еще, там позовут меня на новую войну.

— Ну, слышал я про ваши подвиги, — подтвердил он.

— Вот я и здесь. И кто же знал, что в наши дни, когда неожиданно для себя уезжаешь отдохнуть за две недели пути от вашей столицы — вроде бы, уж совсем в глухую даль, дальше только Кукуз…

Феоктистос вздохнул: все шутки на эту тему он уже слышал.

— Да, да, — подтвердил он, — и тут чисто случайно именно в этом месте появляется армия во главе с императором, и возникает множество иных загадочных явлений. Драконы, например. Что же, по крайней мере первая часть вашей истории очень даже правдиво звучит. И подтверждается некоторыми моими данными. А вот вторая — вы же понимаете. Хотя известная вам дама клянется, что так все и было, она неожиданно для себя предложила вам присоединиться, и вы неожиданно для нее согласились.

— А сама-то она знала, что тут должно произойти? — решился на нескромный вопрос я.

— В том-то и дело, что не все. То, что здесь будет армия ее замечательного родственника — знала. Ее учащимся, допустим, она ничего не говорила, но посещение императорского военного лагеря — отличный опыт для этих молодых людей. Остальное она узнала только по приезде сюда, но даже сейчас знает не все. И что мне думать? Допустим, вы могли узнать заранее про поход — а такие вещи не скроешь. И могли вовремя как бы случайно встретиться госпоже Зои. Но уж все прочее… Знаете, что мне кажется самым несуразным: уж очень это грубая работа. Иностранец, с переводчицей, без которой не может обойтись, который не очень и скрывает, что он — любимец двора нового халифа… Это просто чересчур. Если бы мои люди работали так, я бы их…

Феоктистос пошевелился на стульчике, на котором сидел, наклонившись неловко вперед, достал из сумки горсть изюма и часть вручил мне.

— А тут еще эта странная история в ущелье. Кстати, спасибо вам за Прокопиуса, мне было бы жаль его лишиться, отличный парень. Вам ведь все насчет него ясно?

— Еще как. Его обучение закончено со вчерашнего дня, как я понимаю?

— Да уж, еще бы, начинается практика… Ну, и представьте, сколько подвигов вам тут надо было совершить. Мало того, что вы знаете все про этот поход, со всеми прочими обстоятельствами, но вы еще каким-то путем подговорили ваших друзей по ту сторону границы послать этих солдат, чтобы вы могли спасти Прокопиуса и этим завоевать мое доверие. Нет, это сложно. Вам было бы проще послать сюда какого-то незаметного человека, ромэя, не вызывающего никаких подозрений. И это — если вы вообще еще работаете на двор нового халифа. Но ведь на мелкого шпиона вы совсем не похожи. Ваш полет выше. В общем, сложно.

— А представьте, как сложно мне. Говорить вам правду, хорошо зная, что до конца вы мне все равно не поверите. Я сам должен быть благодарен вашему Прокопиусу. А то, боюсь, я уже ехал бы в Великий Город в бычьей шкуре.

— Какой еще шкуре, Маниах?

— Ну как же, насколько я знаю, в вашем ведомстве есть такой милый способ перевозки преступника — завернуть его в сырую бычью шкуру, которая постепенно ссыхается, так что потом ее приходится рубить топором. Не говоря о запахе.

— Что, мы и вправду это делаем? — удивился Феоктистос, разминая ноги. — Вы мне еще про тюрьму расскажите. Про Нумеры, темницу страшнее Аида, где заключенные не видят во мраке лиц друг друга.

— Феоктистос, да я, наверное, ошибся. Я-то думал, что вы если не сам логофет дромы, то тот человек, который отвечает в его ведомстве за самое интересное — за почту. А вы собственной тюрьмы не знаете.

— Да ничего вы не ошиблись, — вяло сказал он. — Не сам логофет, но его эпискептитай, по той самой части. Которая почтовая. Так что мы рано или поздно все равно бы встретились. Однако бычья шкура… По крайней мере в данном случае… Да помилуйте.

Логофеты — это чиновники пятого ранга, выше идут ранги уже чисто почетные, или военные — стратиги фем, например, вполне могут претендовать еще и на ранг протоспафария, то есть первого меченосца. Логофеты же — пятеро — реально управляют страной.

В стране этой, как я уже понял, есть большие проблемы с книгами, после того как мои друзья арабийя отрезали ее от папируса Александрии. Но с поэзией тут все нормально, если сомневаетесь — спросите у Удивительного Андреаса. Назвать одного из пяти высших чиновников логофетом дромы, «управляющим дорогами» — это было сильно.

«Дороги» — все то, что ведет во внешний мир или оттуда. Едут послы, прежде всего, и в высшей степени компетентный штат их писцов и секретарей. Иноземными послами к киру Константину, правда, занимается совсем другой человек, поскольку тут речь не о дорогах, а о церемониях двора.

Но еще по дорогам развозят почту. Почтовые лошади и постоялые дворы, понятно, тоже относятся поэтому к ведомству логофета дромы, но сама почта, включая донесения самого деликатного свойства — это вам не лошади.

«Барид», или просто «почта». Так называлась секретная служба неудачливого халифа Марвана. И она была очень хороша, ее создавали долго и с умением. Где ты сейчас, длинный воин Юкук, говорящий на каком-то невероятном количестве языков, наносящий удар мечом в тот момент, когда это очень важно, человек с самым острым умом, который я когда-либо знал? Несколько недель мы прожили с ним бок о бок в мятежном Мерве и рядом сражались против того же Марвана — и далеко не сразу я узнал, кем же был Юкук на самом деле.

Барид, конечно же — барид. Который не помог Марвану.

Понятно, что название службы, да и, похоже, всю ее организацию повелители правоверных взяли у ненавистных римлян. А с другой стороны, как же ее не взять, если это такая хорошая штука, дорога? Вся почта, курьеры, лошади, ну и те люди, которых дорога заносит далеко от границ империи. Такие, как Юкук.

Я посмотрел на Феоктистоса: обыкновенный человек, с толстым носом, немаленьким животом. Но сам логофет дромы наверняка имеет только очень общее представление о том, чем Феоктистос занимается.

Кстати, а чем он занимается здесь, в лагере армии, готовой вторгнуться на территорию арабийя, возможно, впервые за сто с лишним лет? Ах, нет, при этом императоре и его отце была ведь блестящая вылазка в завоеванную Сирию…

— Раз бычья шкура меня не ждет, — сказал ему я, — нельзя ли и мне кое-чем поинтересоваться? Никогда ведь не вредно знать, куда по случайности залез, что тут творится. Мы на самой границе, ведь так? Значит — война?

— Война, война, — охотно подтвердил он. — Сами видите. Когда война — тут в зоне боевых действий всегда, знаете, начинают ходить туда-сюда разные интересные и незаметные люди. Торговцы всякие. Не вашего, конечно, масштаба, так, помельче. Солдаты наши переодеваются в крестьян и, в сезон рейдов на наши земли, остаются после отхода своих. Кавалерийские отряды гоняются друг за другом. Вон, саракинос, как вы сами заметили, послали сюда ту троицу солдат — и не только этих трех, между прочим.

— Это что — они идут с армией к вам навстречу?

— А вы и правда любопытны, — вдруг просиял улыбкой Феоктистос. — И как же это хорошо! Потому что…

Тут он начал рассматривать меня чуть сбоку.

— Вы поели? Отдохнули? — вдруг заботливо спросил он.

— Полон сил, — отозвался я. — Готов к продолжению серьезного разговора.

— Потом поговорим, — продолжал улыбаться он. — Когда вернетесь.

— Опять путешествие, — легко отозвался я.

— Пустяковое. Сейчас, когда мы выйдем отсюда, я вам рукой покажу. Отсюда ее видно, эту границу. Как ворота на горизонте. И, если вы заметили, там, в павильоне, один человек как раз начал докладывать киру Константину что-то насчет армии, которая стоит за этими воротами. Армии саракинос, конечно. Докладывать, что мы так и не знаем точно, какие у нее намерения, и все прочее. И знаете, что тот ответил, показывая, между прочим, на вас?

— Что? — спросил я мрачно.

— Император сказал: а вот пусть он съездит и спросит.

Феоктистос сокрушенно развел толстыми руками:

— Он у нас иногда шутит, знаете ли. Так что — ну, вы и правда съездите и спросите.

Глава 11

СТРАХ — ЭТО МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК

Чир гордился мной и собой.

Он хорошо провел время в лагерной конюшне, ему достался, в общем, тот же ячмень, что и мне, его шкуру отполировали щеткой до зловещего черного блеска. Он также наверняка посмотрел косо на военных жеребцов и понял, что он, может быть, и не моложе, но уж точно умнее и лучше всех.

Я оглянулся: вал свежей земли, над которым поднимаются башни и верхушки палаток, уже позади. Повозки для баллист, которые волокут куда-то упорные быки, курящиеся дымки, красноватая пыль, рев скота — в общем, обоз — тоже позади. Как и солдатские латрины за натянутыми грубыми тканями, вне лагеря.

Феоктистос мрачно раскачивался в седле.

— Вот сейчас они нас, возможно, уже видят сверху, — сказал он. — Армия их появилась тут две недели назад. Будто ждали нас. Плохой человек заметил бы, что кто-то им заранее рассказал, что мы сюда выдвигаемся. И про все прочее, значит, рассказал. Интересно, правда? Но я хороший человек. Я этого не скажу.

— А в вашей работе бывают совпадения и случайности? — поинтересовался я, думая о своих загадках.

— У нас чаще бывают сложности… Мы знаем, сколько у них войска. Пока — немного, пять тысяч или около. Вот вы заодно и посмотрите. Но, с другой стороны, и что нам с того, что их всего пять тысяч? Может, они тут стоят, отдыхают, ждут, когда другие подойдут? Зачем тогда их бить, лучше уж всех сразу. Но дело даже не в числах. Кто ими командует? Чего он хочет? Зачем сюда пришел? Это главное сейчас. Вот мне и надо, чтобы вы побыстрее вернулись и назвали имя.

— У-гу, — соглашался я, не веря ему ни на секунду. Он не знает имя? Не поймал ни одного разведчика, не сумел спросить так, чтобы тот ответил? И как бы узнать, зачем он меня все-таки туда отправляет.

Чир скалил зубы, оглядываясь на армейских коней, сопровождавших нас — со всадниками, конечно. Он им тоже не доверял.

Вот последние из лагерных сооружений позади. Жара не то чтобы спадает — скорее, солнце намекает, клонясь вбок, что она не вечна.

— Феоктистос, — говорю я, — никогда не поверю, что вы отправляете меня только за тем, чтобы узнать, кто там из моих знакомых командует этим воинством.

— Ну, хорошо, хорошо. Попробую еще раз. Итак, суть дела: зная, кто у них командует, вы знаете, зачем они пришли. Допустим, это какой-то там никому не известный Абу или ибн, а хотел он устроить очередной налет, не зная, что мы идем им навстречу. Вот потому тут и стоят теперь задумчиво. Хотел пограбить, увести скот. Это нормально. Ходят ведь, как на охоту, каждый год, особенно когда урожай. Так будет, пока мы не остановим их тут навсегда. А это — будет, и скоро. Ну, хорошо, если они шли грабить, а наткнулись на нас — тогда все просто, они уходят. Или мы их сомнем.

Мы пересекали почти голую площадку, между складками земли вяло текла река. Сколько человек можно тут убить, если битва произойдет именно на этом пространстве? — подумал я.

— Допустим теперь, Абу Муслим привел сюда половину своего воинства из Хорасана, через весь Иран. Это плохо. Совсем плохо. Кто-то может подумать, что по крайней мере его недруги при дворе нового халифа ему не будут помогать. Это неверно. Здесь тогда появится вторая армия, халифская, чтобы не дать Абу Муслиму победить в одиночку. Или эта вторая армия ударит на Каппадокию, там, на западе. А мы — здесь. В общем, плохо.

Абу Муслим? Я вспомнил: юноша, лежащий рядом со мной на подушках, по пыльной щеке его сползает слеза. Я только что предложил бывшему рабу, а нынешнему вождю повстанцев то, чего у него не было — грамотность, знания, лучших наставников Согда, и он на миг понял: я ведь не шучу.

А жаль, что он тогда не согласился.

— Теперь третий вариант; — неторопливо гудел Феокистос. — Ваш друг Абдаллах. Ему тут и ближе, от этой их Куфы. Если Абдаллах — это тоже серьезно. Но он хотя бы будет осторожен, не станет заходить в наши земли далеко и надолго, опасаясь оставить Абу Муслима хозяином всей империи. Тогда, если это Абдаллах — значит, тоже рейд, но не до самого Города, а удар и отступление. Это мы потерпим. И даже можем его немного побить. Но… понимаете, ведь вы не просто шпион, Маниах. Вы знаменитый у них человек. Вас выслушают. Можно подумать, что когда две армии подошли к самой границе, уже не о чем говорить. Я вас уверяю, что мы повернем свою и уйдем. Константину сейчас не обязательно нужны подвиги и победы. Ему нужно другое — ни разу не проиграть. Ему нельзя ошибиться. Мы можем договориться и разойтись, раз уж мы так неудачно встретились, одновременно по обе стороны этого ущелья. Вот и принесите нам мир, Маниах.

Я посмотрел: ущелье постепенно вырастало передо мной, аккуратным проходом, выпиленным в горном хребте.

Феоктистос остановил коня, мрачно глядя на эту расщелину.

— У меня часто возникает в таких случаях вопрос, — сказал я. — А что будет, если просто не делать ничего?

— Вы очень разумный человек, Маниах. Я тоже люблю ничего не делать, столько хорошего сразу происходит. Но в том-то и дело, что эта долина — не то место, где можно долго стоять. Тут или вперед, или отсюда домой. Потому что…

Тут Феоктистос провел рукой вдоль долины.

— Она так и идет, с севера на юг, эта долина. Юг ее здесь. А вот это — …

Он описал рукой полукруг, начиная от расщелины.

— Это горы Тауруса. Они идут на северо-восток этакой дугой, но в них тоже есть проходы. А за ними — знаете что? Мелитена. Феодосиополис. Самосата. Озеро Ван. Все остальные армяне, словом.

— Армяне? — удивился я. — Такие же, как и здесь?

— Не такие, как здесь. А очень злые. Они нашей веры, не забывайте. Поэтому там, у саракинос, им приходится нелегко. И саракинос там — видимо-невидимо. Точнее, тысяч тридцать. А вот теперь представьте. Пусть этих тут всего пять тысяч. Но мы пусть и в широком, но ущелье, вправо-влево не побегаешь, и вот они перерезают нам путь на севере…

Феоктистос изобразил двумя руками большие ножницы-псалидон.

— Оказаться в долине между двух армий — это плохо. Нам этого не надо. Ячмень может кончиться.

Он, прищурившись, отвернулся к ждавшему меня проходу.

— Конечно, не нужно заранее плести венков противнику. Мы и зажатые не проиграем, но точно не победим. Надо решаться — или вперед, или уж без потерь отступать. И тут в их лагере появляетесь вы… Вы ведь им расскажете всякие страшные истории, сами знаете о чем, я вас не остановлю, вы же там будете один. Вдруг поверят. Вот и хорошо. А им — зачем им поражение? Нас заметно больше, даже без всяких дополнительных обстоятельств. Акроинон они еще помнят, всего-то прошло двенадцать лет. Ведь не совались все это время… А вы, Маниах — вы любите мир. Это всем известно. Ну, и у нас тоже каждый, кто носит лук, знает, что нужно сделать все, чтобы не допустить войны. Избежать войны — это достоинство полководца. Вы с этого момента — полномочный тайный агент нашего императора, Маниах. Я не шучу. Вы хороши тем, что иноземец, не служите ему. То есть вас как бы нет, это совсем не то, что послать кого-то с придворным рангом… Но принесите Константину мир, и он будет вам благодарен. Пусть каждая армия остается в своей стране. Никто не терпит поражения. Все как было.

— Не боитесь, что я останусь там и….

— Нет, — мрачно сказал Феоктистос. — Мы боимся другого — застрять здесь без движения, пока они пошлют курьеров и синхронизируют время двойного удара. А насчет вас — вы вернетесь, и вы будете торопиться.

Я сидел в седле и ждал. Он не мог этого не сказать. Феоктистоса жгло солнце, он щурился, ему было неприятно.

— Девочка у вас просто прелесть, — выговорил, наконец, он.

Я молчал и смотрел на него.

— Ну, подождет. Здесь она будет под надежной охраной. Я даю вам целых три ночи. Как хотите, так и выкручивайтесь. В принципе, вам хватит. Лагерь их отсюда совсем недалеко. У нас тут скоро трижды прозвучит вечерняя труба, так кто их там знает — может быть, даже им там это слышно. Тут звук, знаете ли…

— Три ночи… — повторил я. — Скажите, Феоктистос, любопытства ради — если я не вернусь — вы и правда убьете девочку семнадцати лет?

Он смотрел на меня с негодованием. Я ведь действительно мог бы не заставлять его произносить такие вещи вслух.

— Маниах, какие еще там убийства! Мы не варвары, казнить просто так — у нас этого не бывает. Юстиниан Безносый давно мертв, прочие не лучшие императоры тоже. Эклога уже больше десяти лет как обязательна во всех судах. Это раньше за все подряд полагалась смерть. А сейчас никто даже и носы не режет, варварство какое, Юстиниан бы гулял сегодня целый и носатый по какому-нибудь там монастырю подальше. Ну… отрубают язык за ложь, но при чем тут ваша девочка? Она и не знает ничего, просто наверняка. Ну, допустим, пособница лазутчика саракинос, ну и что? Сейчас при ослеплении даже не тыкают в глаза всякими железками. От этого же умирали, были случаи. Сейчас или льют с очень горячего блюда уксус в глаза, или вращают перед ними кусок раскаленного добела металла. Зрение тогда меркнет постепенно, и если есть такое решение — то можно прервать процесс, то есть это самое зрение лишь притупить, или лишить преступника только одного глаза, в виде милости. Да езжайте уж, что мы все — то бычьи кожи, то совсем какая-то дрянь… Скоро в лагере гимн Троице будут петь. Эти, по ту сторону, вас без ужина оставят, если опоздаете. Или мясо у них будет холодным.

Я повернул Чира к расщелине.

Лагерь ромэев сейчас будет затихать. После трубы запрещено танцевать или стучать инструментами. Запрещено даже громко говорить. В общем, там будет неплохо, а мне… мне сейчас надо серьезно подумать, пока Чир не спеша пересекает границу двух воюющих империй.

Людям — даже Феоктистосу — надо верить. А при этом тщательно размышлять, что было бы, если бы он сказал не часть правды, а всю ее.

И ведь где-то в его словах эта «вся правда» уже таится. Если я пойму ее, то станет ясно, куда и зачем меня на самом деле посылают.

Чего он хочет, Константин, пятый среди императоров с этим именем? Любитель женщин и юношей, музыки, танцев, театра, да он и сам ведь играет на арфе — Даниэлида, конечно, делает это лучше. Но и непобедимый пока полководец. Непобедимый потому, что слишком осторожен, чтобы проигрывать войны.

Итак, он осторожен.

Зачем он привел сюда армию? Вот вопрос. Но не для того, чтобы она стояла перед каменными воротами ущелья.

Ах, если бы то был его прославленный отец — вот уж чей стиль предсказуем. Его жизнь ясна, потому что она состоялась, больше он уже ничего не совершит и никого не победит. Единственный в истории великий шпион во главе великой империи. Не зря он был в переписке с моим замечательным дедом, и жаль, что они ни разу не встретились.

Великие шпионы не раз помогали правителям выиграть войны — или проиграть их. Но никогда еще, в разгар операции, они сами не становились императорами.

Это был очень плохой век когда императоры в Великом Городе менялись чуть не раз в три года, один другого хуже, а жрецы их скорбного бога, кажется, готовили народ к смерти заживо. Боролись не только с банями, но с любой радостью жизни, стилиты с верхушки своих колонн провозглашали конец всего сущего, а просто люди, отчаявшись, запасались амулетами и вызывали демонов, или сутками рыдали перед изображениями бога, которые тогда еще не были запрещены. Впрочем, у меня в Самарканде, где никто не готовился умирать, век был не лучше, потому что именно в эту пору арабийя ворвались, наконец, в мой город.

А никому в тот момент не известный человек по имени Лeo… тогда, за несколько лет до падения Самарканда, он пригнал стадо в пятьсот баранов бывшему императору, который очень хотел вернуть себе утраченную власть: Юстиниану Безносому.

Что такое пятьсот баранов? Один хороший ужин для десяти тысяч солдат. Или не очень хороший — для пятнадцати тысяч. Но если это мятежное воинство давно уже марширует на столицу впроголодь — это очень много. Так что скотоводу из Сирии, переселившемуся во Фракию, его стадо принесло вскоре титул спафария, а Юстиниану, кто знает, именно эти бараны помогли победить какого-то, ныне забытого, Тиверия. Юстиниан снова стал императором, в Великом Городе начали убивать без счета, но спафария Лео там уже не было. Он был отправлен агентом Юстиниана в горные княжества севернее земли армян — в Лазику и Иверию, к абазгам и аланам, но и к армянам тоже.

Эту историю в подробностях никто, наверное уже не напишет, а жаль. Какая была бы книга! Лео работал там долго и упорно несколько лет, переезжая из княжества в княжество, ускользая от излишнего внимания арабийя, обещая немалые деньги лазам и другим за удар по врагам Рима с севера. Знал ли Лео, что служит очень плохому императору, который завидовал даже своим шпионам, когда у них все получалось слишком хорошо? Может быть, и знал. Потому что когда Юстиниан в ключевой момент оставил Лео без денег, обещанных горным народам за их вступление в войну, Лео без этих денег обошелся. Его новые друзья пошли воевать просто потому, что и сами хотели отомстить арабийя за многое.

Шпион Лео вернулся в Великий Город, когда там уже не было никакого Юстиниана, там не было и промелькнувшего у власти Филиппикуса. Был Анастасиус, который понял, что не найдет никого лучше Лео на пост стратига Анатолийской фемы.

И тут к Лео пришла война.

Вообще-то странно, что она не началась раньше, это просто чудо, что империя халифа так надолго забыла несчастный, почти уничтоженный Рим, где в городе Константина один бездарный император сменял другого с какой-то неприличной скоростью. Считали, что ромэи сдадутся в любой момент, а сейчас есть страны поважнее — Африка, Андалус? Возможно.

Но когда война снова началась, они, подступившие с двумя армиями к городу Амориуму, нашли там в лице местного командующего удивительного человека.

Он, оказывается, научился говорить на их языке. Несколько лет в горных княжествах он явно потратил не зря.

А говорил он с ними о странных, новых, но привлекательных вещах. Лео предлагал арабийя не просто мир и дружбу, и еще союз, он предлагал им слияние двух империй и множество прочих радостей — причем без всякой войны. Он, как говорят, даже тайно ездил в гости к повелителю правоверных, и уж точно принимал его эмиров у себя в лагёре.

Для того же, чтобы этот грандиозный план получился, всего-то надо было, чтобы в городе Константина оказался новый император — друг и брат, и — да, тайный подданный халифа. А раз так, то двум армиям повелителя правоверных лучше было уйти от Амориума. Цель иная, куда грандиознее, так близка — ведь уже и император Анастасиус пал, а на его место пришел какой-то ни на что не годный Феодосиус.

Дайте мне год, просил Лео своих новых друзей, и приходите к стенам Города Константина с армией побольше, она мне понадобится, чтобы воплотить в жизнь наш с вами грандиозный план.

И солдаты с востока империи, знать не желавшие никакого Феодосиуса, провозгласили императором своего стратега Лео. Сенат и патриарх в городе Константина тоже не желали Феодосиуса, ну, а о том, что Лео — лучший друг врагов империи, им никто не сказал.

И Лео, войдя в столицу, возложил на голову иранское украшение — корону, сделанную в виде города, окруженного зубчатой стеной. Это было весной, а летом его верные друзья-арабийя пришли помогать своему другу-императору с немалой армией. Как и обещали.

Но перед ними был уже не шпион всеми забытого к тому времени Юстиниана, и не мелкий стратиг из восточной фемы. Новый император сидел за тройной стеной великого города, и без серьезных переговоров пускать туда своих друзей отказывался. А серьезные переговоры требуют времени.

Трудно сказать, когда именно командующий армией — брат халифа, Маслама — заподозрил, что происходит не совсем то, что ожидалось. Ожидание у стен превратилось в настоящую осаду и… Флот из тысячи восьмисот кораблей, заперший столицу и покрывший всю гладь Пропонтиды? Рвы, которыми осаждающие окружили город? Но в городе почему-то не кончались запасы, не кончались и тайные переговоры.

Лео, конечно, ждал зимы. И это оказалась жуткая зима — но не для защитников города, у которых еды и дров было запасено достаточно. Десять недель вокруг Города и в нем самом лежал снег — невиданное чудо. В лагере арабийя начали поедать все, как говорят — даже женщин и рабов. Трупы солдат бросали в море, потому что рыть мерзлую землю было нечем.

Главное же чудо произошло еще раньше — и имя этому чуду было огонь, греческий огонь, от которого пылало даже само море.

От флота арабийя осталось двадцать кораблей.

Но император, как выяснилось, заготовил своим неудавшимся друзьям кое-что еще. Вторая морская армада арабийя, из Александрии, не дошла до стен города, потому что на ней как-то неожиданно взбунтовались рабы. И еще булгары, которые давно уже мечтали взять город Константина — они появились под его стенами, но напали вовсе не на сам город, а почему-то на армию тех, кто его все еще осаждал. И уничтожили более двадцати тысяч.

А тут еще в тыл арабийя ударили хазары.

Кто же это заранее успел организовать все эти странные события? — могли бы спросить себя несчастные завоеватели. Но времени на размышления уже не было.

Потому что до них как-то дошло, наконец, что осада длится гораздо дольше года, из ста восьмидесяти тысяч воинов осталось меньше четверти, а армия ромэев еще даже не всходила из-за стен. Зато флот Лeo делал среди волн все, что Хотел, и от каждой лодки арабийя убегали так быстро, как позволяли весла и паруса.

Те, кто был еще жив, ушли. Это случилось тридцать пять лет назад, и больше к стенам Города арабийя не подступались.

Впрочем, они попытались. Но им удалось всего лишь перейти границу. И дальше был Акроинон.

Там победили два императора, прежний и нынешний, отец — Лео, и сын — Константин, не отходивший от отца при Акроиноне.

Заново отстроенный флот арабийя сжег в Керамейской бухте уже один нынешний император. Отец оставил ему хорошую кровь — и возродившуюся империю в наследство.

Если бы правил все еще Лео, то мне было бы проще понять, что происходит. Потому что из всей его потрясающей истории я сделал один главный вывод: какое же терпение было у этого человека! И как он умел долго, тщательно все готовить. Никаких «съездите и спросите».

Но пусть даже сегодня это всего лишь сын шпиона и победителя Лео. И что — он сейчас стоит перед самой границей с армией (тысяч пятнадцать-двадцать, если я хоть что-то понимаю в этом деле) и не знает, что делать, не знает даже, кто командует якобы пятитысячным войском на той стороне?

Я посмотрел по сторонам. Справа и слева от меня вверх взлетали косые морщины бурых скал, по ним карабкались, цепляясь корнями, кусты и кривые деревья. Я — между мирами. Кругом — ни одного человека, с оружием или без.

Но они появятся в любой момент, и тогда… Тогда меня ждет…

Два столбика комаров бессмысленно толкутся над какой-то лужей в закатных лучах. Чир щедро взмахивает длинным хвостом.

Да нет же, император знает, кто командует армией на той стороне. И по крайней мере Феоктистос хорошо понимает, что мне имя этого командующего совсем не понравится.

Абу Муслим.

Страх — это маленький человечек, сказал я себе. Он сидит где-то в районе живота, и сжимает там мышцы изнутри, неожиданно сильными для такого мелкого создания ручонками. Он знает, как сделать, чтобы задрожали ноги, чтобы конь почувствовал твою слабость и потерял уверенность. Он грызет твои внутренности мелкими неровными зубками.

Я не смогу вытащить оттуда этого человечка, сказал я себе, не смогу взять его за маленькую грязную пятку, дернуть и шарахнуть злорадного зубастого гаденыша уродливой головой о ближайшую скалу. Но я могу сказать ему два слова. Два слова. Ему хватит.

Феоктистос, конечно, знает, что меня сейчас встретят не арабийя из Куфы, а хорасанцы в черном — солдаты Абу Муслима. Он знает, что этот человек уничтожил бы меня с великой радостью, и не очень быстро. Феоктистос также знает, кто я такой, и еще — что мне очень хочется вернуться. И, значит, он надеется…

Что вот сейчас я подумаю: а ведь я однажды уже имел дело с «хорасанским барсом». И дело это кончилось для него плохо. Он теперь подсылает ко мне убийц — даже в город Константина… Но, во-первых, это еще неизвестно — он ли сам, или еще один очень интересный человечек, его друг и исполнитель тайных дел. А во-вторых, тайно подсылать убийц — это одно, а увидеть, как тот самый Ястреб спокойно переезжает границу и едет в твой лагерь… Хочется узнать, зачем Ястреб это делает, и почему он опять, опять не боится. И кроме того… ведь я однажды уже принес ему крупные неприятности.

И кто кого в таком случае должен бояться?

А ведь он трус, этот бывший раб Абу Муслим.

Ну, а дальше, наверняка думал Феоктистос, я найду, что сказать Абу Муслиму. Потому что очень хочу вернуться.

И ведь найду. Еще есть время подумать об этом.

А как было бы хорошо вместо этого уехать… ну, не в Кукуз, раз уж он больше не принадлежит империи. А вот, скажем, в город Филиппополис во Фракии — вроде бы есть такой. И продавать там жареные колбаски.

Я захохотал в голос. Чир недовольно прянул ушами, я бросил взгляд на эти уши… а потом на пару шагов вперед.

Перегораживая мне дорогу, там стояли четверо пеших солдат в черном.

Хорасанцы, конечно.

Борясь с остатками смеха, я приложил руку ко лбу и сердцу. Можно представить себе, что подумала эта четверка, увидев перед собой странное зрелище: человек в синей, отделанной золотом римской тунике, как положено — с поясом, с висящим на нем кинжалом, с римской чуть завитой прической и, соответственно, без всяких головных повязок… и при этом с явно согдийским лицом. Человек этот, вдобавок, сидит на вороном жеребце ровно на границе между двумя воюющими странами, и идиотски смеется без всякой причины.

— Ястреб, — сказал я, указывая себе на грудь. — Мне нужен Абу Муслим.

Эти люди наверняка говорили на иранском, а раз они хорасанцы — то, может, и на согдийском. Но общаться со мной они долго не собирались. Один крикнул, пара всадников выехала из-за скалы.

И — рысью по ущелью, среди мелькающих веток, вдоль журчащего ручья. Легкий ветер в лицо — потому что сегодня и сейчас я жив.

И — это действительно оказалось близко — долина, плавные темные холмы, багровый закат, синие дымы множества солдатских костров на этих холмах.

Себе под нос, никому не слышным бормотанием:

— С возвращением в империю потомков пророка, Ястреб.

А потом, совсем уже тихо, та самая пара слов маленькому человечку с сильными руками и острыми зубками:

— Пошел вон.

Глава 12

КОСТРЫ НА ХОЛМАХ

— Ну, наконец-то, дорогой Ястреб, — сказал мне молодой человек с темной, торчащей вперед бородкой и с носом, похожим на боевой топор.

Ах, какой у него голос. Мягкий, бархатный, неторопливый.

— Халид, — проговорил я в изумлении. — Халид ибн Бармак.

Никакого Абу Муслима. Совсем другой человек из Мерва. С одной стороны, вроде как подчиненный Абу Муслима, а с другой… Империя халифа — сложная конструкция, подумал я, да и другие империи не проще.

Дальше было хорошо. Я полулежал на целой груде шелковых подушек, которые вне всякого сомнения следовало потом выбросить — после дорожной пыли, которую я на них наверняка оставлял в этот момент. Наследник трона древнего Балха, мой брат по крови и старый знакомый, неспешно обсуждал со мной вина, и остановились мы на золотом, непременно холодном (Халид удивленно пожал плечами: а как же иначе?), из долины Шираза.

Я прикасался губами к вину, чьи создатели сделали его весело-кислым и одновременно ласкавшим язык обещанием сладости, и вспоминал, как же я боялся этого человека каких-то два года назад.

Он поначалу лишь кланялся мне издалека, я видел, как мимо едет любезный красавец, с этим потрясающим носом, с кольцами завитых волос, лежащими на спине — и боялся.

Это были страшные, как я сейчас понимаю, месяцы в старой крепости Мерва, когда друзья и покровители оказывались беспощадными врагами, когда кинжалы таились в каждой складке каждого плаща — но я, впервые столкнувшийся тогда с миром заговоров и глухой тайной ненависти, боялся только одного человека. Вот этого. Потому что — слишком хорош, слишком красив, идеальный воин. Такого просто не могло быть.

История моей странной дружбы с «мервским барсом», юным Абу Муслимом, кончилась, как уже сказано, очень плохо.

И вот остается только бегство, с горсткой моей личной гвардии мы покидаем Мерв, мы еле тащимся, потому что измученный седобородый Бармак, щедрый, неугомонный на рассказы и истории бывший властитель Балха, не может ехать быстрее. И мы ползем неуверенной кавалькадой по притихшим улицам мимо глухих выбеленных стен домов, я оборачиваюсь — зная, что нас не могут не нагнать.

Однако нас не нагнали, нам перегородили дорогу. И когда предводитель этих людей выехал вперед, и я увидел вот этот профиль с носом в виде топора, я понял, что боялся не зря. Самое страшное пришло.

Но…

«Это же мой сынишка Халид», укорил меня мой царственный подопечный с высоты своего верблюда. «Халид ибн Бармак».

Старого Бармака я с тех пор видел неоднократно. Двор нового халифа, человека, который кашлял, управлялся на самом деле братом халифа, по кличке Мансур. А за Мансуром стоял наставник его сына, Бармак, царь по крови и по уму, глава дома Бармаков. Кто-то, конечно, числился эмиром всех тайных дел империи халифа. Бармак был слишком велик, и слишком стар, чтобы подменять этого тайного эмира в его повседневных делах. Зато он мог одним движением мизинца поменять его на кого-то другого.

Если, конечно, старый Бармак еще жив.

А Халид… насколько я знал, он так и остался в Хорасане, в Мерве, присматривать за Абу Муслимом. «Он у нас там по денежной части», объяснил мне, помнится, Бармак.

Мы с ним ни разу не говорили, вспомнил я. Этот бархатный голос я слышу впервые. Но знаем друг друга очень хорошо, и не только в лицо.

И вот теперь этот красавец привёл немалую армию к границам ромэйской империи, а я, в самом центре этой армии, лежал на его подушках.

И я наблюдал в его глазах что-то странное. Озабоченность, чуть не страх? Не может быть. Почему он следит за движением моей руки с чашей, за выражением моего лица?

И тут я чуть не засмеялся. Нам обоим вне всякого сомнения предстояла война — большая или маленькая, и много прочих неприятностей, но человек царской крови — это все-таки человек царской крови. Он был сейчас моим хозяином, он был человеком моего мира и моего круга. Да еще и моложе. Война могла подождать. Его безмерно волновало в этот момент лишь одно: как Маниах из дома Маниахов оценит вино.

Я постарался изобразить на лице что-то вроде пробуждения: усталый путник вдруг начинает понимать, что на языке — нечто, его достойное.

И Халид заметно расслабился.

— Отличный был выбор, — вежливо сказал мне он, медленно опуская чашу с вином — я засмотрелся на шелк его рукава, черный с темно-зеленым и золотым узором.

— Как отец? Я был бы рад увидеть его вновь и вновь, — осторожно спросил я.

— Отец? На удивление, — улыбнулся он. — Очень стар, надо признать. Слаб. Но мы живем в тихие времена. Никаких больше походов и караванов. Пока… пока халиф здоров.

Я поднял на него глаза: назвать «Проливающего» — Ас-Саффаха — здоровым мог разве что совсем посторонний для двора в Куфе человек. Значит… Значит, мне сообщили что-то важное. Что повелитель правоверных жив исключительно «пока».

— Дорогой мой Халид, — вздохнул я. — Если в главном все хорошо, то нельзя ли узнать, что это за странный способ меня приветствовать — «наконец-то». Что бы это значило?

— Но я же послал троих… — сказал он, потом нахмурился и остановился.

— Я, к сожалению, приехал не совсем по их приглашению, и эти трое, боюсь, не вернутся, — ответил я, и быстро пересказал всю историю целиком.

Дальше были расспросы и много подробностей, после которых Халид, явно потрясенный, налил себе еще вина и выпил его большим глотком.

— Халид, поверни войска и уходи, — сказал ему я. — Поверь, что эта история — не для тебя. С таким еще никто не сталкивался. Слишком страшно. Ты в этом мире можешь стать кем угодно. Править любой страной. И было бы обидно, если…

Наступила тишина. Ткань палатки перестала светиться розовым, солнце ушло за какую-то вершину. Принесли лампы.

— Спасибо тебе, Маниах из дома Маниахов, — сказал он наконец. — Но это мне сейчас вряд ли удастся. У меня нет больше той тысячи всадников, что ты помнишь. У меня их теперь несколько побольше. Я бы и рад обойтись прежним отрядом, но — ты же знаешь, где я остаюсь и кто там хозяин. Абу Муслим сидит в нашем с ним Мерве очень тихо, но… Не надо создавать плохому человеку соблазна победить тебя без усилий. Тем более что дело не только во мне, это не только мои личные чакиры вокруг нас с тобой, это — получается так — люди Куфы, люди халифа в самом сердце Мерва. Хоть они и хорасанцы. Их у меня должно быть достаточно много, чтобы наш мир… чтобы он пока оставался таким, какой есть. Что и тебя касается, с твоим Самаркандом. Ну, а когда у тебя своя армия… не я придумал этот мир, не ты, друг мой Маниах, его придумал. Армии нужна время от времени забава и добыча. А ее полководцу — уважение. Если мы вернемся отсюда побитые, это будет для них (он повернул профиль в сторону прорези полотна)… ну, все же будет нормально и привычно. Поражения — бывают, и прощаются. Только не трусость. Что ты хочешь — чтобы я рассказал им. что приехал легендарный воин и рассказал мне вот такую историю? Они подумают, что я сошел с ума или стал трусом.

— Ну, хоть не выезжай в первые ряды! — почти повысил я голос. — Потому что даже твоя хорошо мне знакомая балхская броня тут, к сожалению…

Халид ибн Бармак долго и мрачно молчал, а потом вздохнул и сказал «спасибо».

И еще добавил:

— Знать бы, как это может произойти, в каком месте… Ведь в любом. Никто, никогда и нигде не пробовал еще… Что, Константин двинет армию сюда?

— Может, и нет. Ну, а что же ему еще делать? Стоять? Зачем еще он поднял гвардию вдобавок к местным ополченцам и вообще затеял эту прогулку на границу, куда ты подтянул свое войско?

Снова молчание.

— Ну, скоро сюда донесутся очень приятные запахи, — сказал он, наконец. — А за запахами придут и их источники, в хорошеньких женских руках. Отец говорил мне: если увидишь еще нашего любимого Ястреба — покорми его хорошо, мне перед ним как-то до сих пор неудобно. Мы навсегда у него в долгу, а денег ему не надо никаких, сам даст их кому угодно.

Мы посмеялись.

— Пока дело не стало серьезным, Халид, — сказал я. — Есть вопрос, который меня, надо сказать, беспокоит. Ты послал за мной трех разведчиков. С риском для их жизни, как видим — он и вправду был велик.

— Ну, я и понятия не имел тогда, что ты принесешь такие новости, Маниах из дома Маниахов. Но не сомневался, что новости будут. Если человек по имени Ястреб оказывается неожиданно в подобном глухом углу, да еще как раз когда мы затеяли сюда небольшую прогулку…

— Да, да, — сказал я, пользуясь положением старшего. — Случайностей, как мы все знаем, не бывает. Совпадений тоже. Так вот, мой простой вопрос звучит так: а откуда тебе вообще стало известно, что я здесь оказался?

Когда спрашиваешь о таких вещах, не следует ждать ответа, даже от очень дружественного тебе человека — если он, конечно, занят такими делами, как Халид ибн Бармак. Но Халид ответил без малейшей паузы, пожав плечами:

— Да случайно. Они все же бывают, эти случайности. Можно считать, мне повезло. Тут есть длинная история — нашего с тобой друга Хашима нет в Мерве, так с тех пор и исчез, как крыса, и его счастье, что исчез. Но тайными делами Абу Муслим от этого не перестал заниматься, да он и не смог бы. Так вот, мы перехватили хашимовского шпиона. И не такого, который следил за нашим походом — тут никаких секретов, поход как поход. Шпион пробирался домой, в Мерв, из города Константина. Или Истабулина, как у нас называют его в народе. И буквально забрел в наш лагерь — не разобрался, думал, что если мы — хорасанцы, значит, он среди своих, вот он, среди прочего, и сказал, что некий Ястреб в качестве наставника будущих молодых патрикиев оказался в городке по имени Юстиниана, совсем рядом отсюда. Довольно подробно описал ваши виллы у подножья стен, все прочее…

Под полог начали проникать давно забытые мной ароматы риса и шафрана, но есть на какой-то момент расхотелось.

Кто же знал, что я узнаю ответы на некоторые мои вопросы по ту сторону границы, в немыслимом месте при немыслимых обстоятельствах.

Шпион Абу Муслима в империи знал, что я здесь. Он знал, как проследить мой путь до Юстинианы. Он узнал про меня или в пути, или… Но как же это возможно? В любом случае ответ на главный вопрос уже есть. Да, у Абу Муслима есть тайный сыск в империи. И командует им тот самый Хашим. Вот и все.

— Он, надеюсь, жив, этот шпион? — с замиранием поинтересовался я.

— Ему обещали жизнь, иначе бы вряд ли он все так просто рассказал бы.

— И сдержали обещание? — легкомысленно уточнил я.

— Я обещал ему это сам, и меня слышали, — вздохнул Халид. — А потом, зачем его убивать? Он знает много интересного. Его обещанная жизнь теперь будет протекать в Куфе.

— О, Бог голубого неба, ты отправил его в Куфу, в теплые руки Бармака и его ведомства, — понял я. — Давно?

— Возможно, десять дней назад.

Десять дней… Догнать за неделю, два дня на расспросы, неделя обратно. Анна. Ее глаза. Сыр. Жеребенок.

— Что же он сказал насчет… насчет других шпионов Абу Муслима в империи? — я был, кажется, готов начать грызть ногти.

Халид помолчал, развел руками и произнес несколько фраз, по которым я в очередной раз вспомнил, чей передо мной сын:

— Придется звать к ужину того, кто вел с ним долгие приятные беседы… но зато не придется задавать тебе, Маниах, невежливый вопрос о том, что ты вообще делаешь в империи. Кстати, я и не стал бы его задавать — мне и правда это не так уж важно знать. Хотя — знание успокаивает. Ты, значит, интересуешься шпионами Абу Муслима по ту сторону границы. Это же очень хорошо. Я бы даже помог. Но не вижу, как.

— М-да, — сказал я, чуть улыбаясь. — По ту сторону границы есть люди, которые никак не хотели верить, что я приехал в империю просто отдохнуть и поесть удивительно вкусной рыбы. А по эту сторону никто не поверит, если я и вправду захочу стать наставником этих очень симпатичных юных гениев — и зря, потому что мне бы это занятие было приятно. Что ж… Расскажу тебе историю. Она может, кто знает, пригодиться, раз уж ты живешь по соседству с Абу Муслимом, и кто-то несведущий мог бы даже назвать тебя его лучшим и самым верным эмиром. История очень странная…

Начиналась эта история, как это ни удивительно, именно так, как я рассказал накануне Феоктистосу. То есть, по сути, со второго уже моего побега из собственного самаркандского дома — пусть с намерением заодно проверить, все ли хорошо у нас в торговом доме в столице великой империи! «Врать лучше всего правду», говорит мой братец, так безвылазно и сидящий в Самарканде. Просто Феоктистосу я соврал первую половину правды, а сейчас Халиду было бы интереснее услышать вторую половину.

— И вот тут начались странные вещи, — приступил я к финалу рассказа. — В торговом доме…

Тут Халид кивнул, как бы говоря: «знаю, что это за торговый дом и чем на самом деле занимается».

— …там все было относительно хорошо ровно до моего приезда. Я приехал — и начали происходить странные вещи. Включая такую: я послал людей расспрашивать про человека с сожженным лицом. Как у исчезнувшего Хашима. Прошел слух, что на представлении в Никомедии, недалеко от столицы, какой- то иноземец играет, представь, демона. Со страшным таким лицом, которого как бы и нет, одни ожоги. Почему бы не расспросить о нем, если человек выступает открыто, перед людьми в амфитеатре? Но мои посланцы, один и другой, оказались убиты. И тут выяснилось, что для действительно серьезной работы в городе у меня нет нужных людей.

Халид высоко поднял брови.

Я раздраженно дернул левым плечом:

— Халид, друг мой, могу только напомнить, что когда я приехал два с лишним года назад в Мерв… и твой великолепный отец подобрал меня буквально с коврика у городских ворот, подобрал в очень жалком состоянии, с раной в спине… то мне пришлось восстанавливать в вашем Мерве все с нуля. Чего я тогда не умел еще делать, кстати. Иногда бывает и так. Стыдиться таких вещей будем позже, когда исправим их. Так вот, наш торговый дом в городе Константина — это, по большей части, просто торговый дом. Очень большой. Умеющий охранять свои товары и своих людей — как многие другие торговые дома. Но времена меняются, и если тут работают шпионы Абу Муслима — да что там, Хашима, будем уж честными — надо браться за дело всерьез.

— Так-так, ведь где-то этот Хашим должен быть, — заметил Халид. — А работать демоном перед амфитеатром зрителей — в самый раз для него. Не надо ничего изображать.

— Но дальше мне надо было что-то делать полтора месяца, — продолжал я. — А если попросту, то скрываться. Пока кое-кто приедет с подмогой из Самарканда. И что бы ты сделал в такой ситуации?

— Мне далеко до тебя, дорогой Ястреб, — сказал Халид. — Таких ситуаций пока у меня в жизни не было. Ну, хорошо — я уехал бы куда-нибудь. И сделал бы так, чтобы о моем логове не знали даже мои люди.

— Отлично. Не бойся оказываться в таких же ситуациях — у тебя правильные мысли. Я попросил подготовить коня на все случаи жизни — вон он, у тебя в лагере. Деньги. Переводчицу понадежнее. Не стал говорить, куда собираюсь, да и сам решал на ходу — Фессалоники, Трапезунд, что угодно… Вышел бы из дома и поехал. Но тут мне встретилась замечательная…

Я перевел дыхание.

— …личность, и сказала: мы едем сегодня на край света, и как я была бы рада, если бы вы были с нами… И чего же вам лучше? Целая компания, я в толпе. Они уже собрались и никому не успеют рассказать про меня. Никто не знает, куда ты едешь — да я же и сам не знал, куда вся эта компания держит путь! А если бы знал — что это за Юстиниана такая? Где она вообще? Но ты сейчас рассказываешь мне, что уже через несколько дней после этого шпибн Абу Муслима загадочным образом узнает, что некто Ястреб оказался в городке, о котором никто в столице и не слышал — вот это здорово, дорогой мой Халид! Давай же мне твоего мастера задавать вопросы!

Он обнял себя за плечи руками в широких шелковых рукавах, прижав подбородок к груди. Ему было интересно, это вне всякого сомнения.

— Если я буду жив, и в Мерве, то хотел бы узнать о результате всей этой истории, — сказал он наконец. — Ну, и отец тоже заинтересовался бы.

Халид поставил чашу с вином на ковер. Нет, он не хлопал в ладоши. Он просунул одну руку в складки палатки и, как я понимаю, щелкнул пальцами. Этого хватило.

Рис с шафраном был нежен и мягок — почти так же хорош, как плов Самарканда. Мясо было удивительно — в чем они его вымачивают, в вине или масле, или в том и другом одновременно? Вино появилось уже другое, черное и очень суровое, напоминавшее о перезрелой ежевике. Хлеб, сделанный по иранскому обычаю чуть сладковатым, казался необычным, но почти уместным. И главное — это все-таки был хлеб, настоящий хлеб, какого я не пробовал с самого Самарканда. Хозяин был мил и весел, развлекая меня историями о проснувшемся Иране, лучшие юноши которого шли теперь писцами и другими администраторами в оживающую империю наследников Пророка. А еще Халид поделился открытием: в такую жару, как сейчас, очень приятно, когда по твоему лбу проводят прохладной девичьей рукой. А отчего она не ледяная, а прохладная — девушка держала ее в ручье или просто полила на руки из кувшина — это знает только она. И вообще, война иногда бывает почти так же приятна и увлекательна, как охота, особенно если не надо воевать.

Все было хорошо на этих шелковых подушках, кроме одного. Приглашенный Халидом милый, вежливый и застенчивый мастер задавать вопросы — иранец, естественно — как выяснилось, не слишком интересовался у шпиона Абу Муслима подробностями его жизни в великом Городе. Все, что я знал к концу ужина — что в Городе есть еще несколько его коллег, больше трех, но меньше десяти, что бы это ни значило. И что там есть кто-то еще, другие шпионы, с которыми эти новички в сложных отношениях.

— Твой отец, Халид? — осторожно поинтересовался я.

Но мой прекрасный хозяин мрачно покачал головой:

— Он только начал создавать свою службу, ведь новому халифату всего два года. И чтобы его люди оказались в каких-либо отношениях с этими, от Абу Муслима… Не в его стиле. Они просто работали бы сами по себе, не нарываясь на ненужные скандалы. Хотя — что я, собственно, знаю…

А кончился прекрасный вечер не очень хорошо.

— Я хотел было тронуться в обратный путь прямо сейчас, ночью, — сказал я. — Ну, попросил бы пару провожатых до расщелины. Но, чтобы не ломать Чиру ноги, все же не отказался бы от тихой палатки до утра.

— И от двух провожатых, которые тем временем будут охранять твой сон, дорогой Ястреб, — сказал мой хозяин, высившийся в ночи черной тенью. — И не только до этого утра, а на три-четыре ночи. Даже не возражай, мой друг. Здесь так хорошо дышится.

Я смотрел на огни сотен костров вокруг нас — огненную сетку на холмах — и питался понять: правильно ли я все расслышал?

— Три ночи, добрый друг моего отца и мой тоже, — снова зазвучал голос у моего плеча. — Не считая этой. Мне страшно от мысли обидеть тебя, но ты ведь сам командовал армией, и не такой уж маленькой. Ты знаешь, что такое отвечать за жизни людей. Если ты сейчас вернешься туда — погибнет больше моих людей, чем могло бы. Через четыре ночи все будет по- другому. Ты пройдешь по следам моей армии, затеряешься там в хаосе… А пока отдохни.

— Ты не понимаешь, Халид, — попытался я отвечать ровным и неторопливым голосом. — Там, в лагере, меня кое-кто ждет. И если я не появлюсь послезавтра, то… Этот человек уже не будет меня ждать.

— Я тебя понимаю, — сказал он, после паузы. «Девочка какая-нибудь, наверное», зазвучал у меня в ушах уверенный голос его отца из другой страны, из другого времени. — Заложники, не правда ли? Жизни моих солдат — против жизни этих твоих… кто бы они ни были. Интересно. Ну, что ж. Мы встретимся утром. Или днем.

Раздался щелчок пальцев. Из темноты возник силуэт, закрывший несколько огней костров на горизонте. Он слабо звенел железом. Моя охрана. Если это можно именно так называть.

Никто не делает тебе больших гадостей, чем человек, который уверен, что ты поймешь его и простишь, думал я, спотыкаясь на травянистом склоне.

У моей постели стоял большой серебряный кувшин воды, лежало чистое полотно. Солдат, посланный меня сторожить, предложил полить мне на руки и голову, и даже собрался помочь мне раздеться. Прохладные ли у него руки? — подумалось мне. И пойдет ли он в бой, размахивая топором, через три дня?

Я спал совсем немного — так, как приказал себе. Потом рывком сел, обхватив колени. Приник глазом к почти невидимой дырке в полотне. Холмы все так же светились кострами.

Затем я мысленно перечислил свои задачи. Выползти из палатки так, чтобы никто не услышал — а стоящие там люди наверняка понимают, что через полог я в таком случае не выйду. Где-то сбоку, значит. Найти, то есть украсть, любого коня — не очень сложно, опыт есть (тут я улыбнулся неким воспоминаниям), а с Чиром придется попрощаться.

Понять в темноте, где здесь дорога на север, к границе: и это не так сложно. Проскакать сквозь несколько заграждений, то ли уговорив солдат каким-то образом пропустить меня, то ли просто прорваться на скорости. Все по отдельности — возможно, но вместе — честно говоря, сложновато.

Хотя — первая часть задачи решается именно сейчас, когда лагерь по большей части спит. Вторая — на рассвете, который явно близко. Значит, начинать действовать надо немедленно. Или отложить дело на следующую ночь, потратив день на выяснение, где я вообще нахожусь, где здесь север, а где юг? Да, но если дорога окажется непроходимой, и придется скрываться где-то в незнакомых лесах, пробираясь к границе пешком? Тогда мне потребуется полный день, и это значит…

Нет, сейчас. Ждать нельзя.

Я очень тихо оделся, не забыв о кинжале, и начал исследовать свою палатку. Попробовал приподнять полог с одной стороны — это оказалось невозможно, постепенно выяснилось, что он как-то связан колышками с соседней палаткой, из которой звучал храп. Сзади раздавалось легкое покашливание часового — этот человек умел не спать. А спереди было тихо.

В общем, через короткое время выяснилось, что, как ни странно, единственный верный путь вон отсюда — через нормальный выход, то есть полог. И это было так исключительно потому, что второй стороживший меня солдат сидел здесь, перегородив выход, и, в отличие от товарища сзади, мирно спал, уткнувшись лицом в колени.

Из палатки я выбирался долго, очень долго, перемещаясь на цыпочках, пытаясь вписать свои неслышные движения в ритм ночи. Строго говоря, я сделал только один шаг, но со скоростью черепахи. Вот я уже стою, стараясь слиться со складками полога. И не могу больше сделать ни шага, потому что дальше сидит этот самый спящий часовой, справа или слева его не обойти.

И чего же проще, подумал я. Какой-нибудь Юкук, идеальный воин, уже проделал бы это все, и сам не заметив. Зажать ему нос и рот ладонью… нет, ни в коем случае, надо обмотать руку тканью — прикасаться к колючей щетине, ощущать тепло его щеки и его дыхание перед тем мигом, когда без малейшего усилия погружаешь кинжал в его шею? Вот она, подходящая ткань, и ни единого звука его товарищ по ту сторону палатки не услышит. Вот кинжал в другой руке, и только остается…

Сделаю ли я это?

Сделает ли Феоктистос с Анной то, что обещал?

Просто солдат. Одна жизнь. Сколько ему остается жить, если бы не вот этот мой кинжал? Три ночи, сказал Халид. А потом я свободен. Это же очень просто — он не будет ждать, пока Константин соберется выполнить свой замысел, каким бы он ни был. Халид ударит первым, через два-три дня, надеясь, что все обойдется, его солдаты — вот этот в том числе — получат свою долю добычи из пары разграбленных Юстиниан по ту сторону границы. А меня доставит обратно в хаосе и шуме.

Хотя после нашего разговора и сам Халид хорошо понимает, что веселого рейда не получится, и многие, многие умрут довольно жуткой смертью.

Итого — вот этому человеку, возможно, жить все равно три ночи. Может быть — чуть больше?

А если не три — сколько солдат сейчас спит под этими звездами, среди таких же костров на холмах нашего убивающего мира? Сколько у них еще будет битв, которых не хотят даже их предводители? Такие, как Халид, который предпочел бы отправиться на охоту или просто полежать на ковре, но должен устраивать вот такую прогулку, если надеется на верность и уважение своего воинства…

Солдат, спящий у моих ног, это ты сам во всем виноват.

— Я опять много ем, — сказал мне в ночи неслышимый голос Анны. — Извините, сер. То есть извини. Вредная привычка.

А я тогда раздраженно мотнул головой — время для поедания очередного куска сыра было и вправду неподходящее. И протащил Анну мимо прилавка.

Бедная девочка из приюта, варящая горох со свиной шкуркой. Я сейчас вернусь, битва останется позади. Ты получишь самый огромный кусок самого нежного сыра, какой только найдется в этой несчастной Юстиниане. Снежно-белого, с намеком на желтизну. Пахнущего молоком, сочащегося полупрозрачной, чуть тягучей жидкостью. Скрипящего на зубах. Посыпанного зеленым луком. Ты получишь своего жеребенка, крестьянскую мохнатую скотинку, даже если мне для этого придется послать до Юстинианы и обратно целую экспедицию в пять человек. Ты получишь его, закутанного в шелковую попону, за которую можно купить весь сыр Юстинианы, Кесарей и Севастии, вместе взятых.

А потом… Не пора ли мне забыть про то, что произошло тогда на дороге под Самаркандом? Ведь будет же Анна когда-нибудь чьей-то женой — а чьей? Неужели у меня не будет новой жены и — да, детей, да хоть троих?

Я увезу их тогда, вместе с Анной, по великому Пути, через Чач и Шачжоу, туда, где никогда не будет войны. Провезу между армий и битв, которые никогда не кончатся, под куполом звезд, поворачивающимся над головой с неслышимым хрустальным звоном.

Солдат у моих ног вздохнул во сне.

Я перевел взгляд на горизонт с огнями костров.

— Мне надо было взять шерстяной плащ, довольно холодные ночи в этих краях, — донесся из черноты между палатками неторопливый бархатный голос. — Я много слышал о тебе, Ястреб — воине, который не поднимает меч. Вижу, что это правда. Ну, хорошо, я тут немного подумал — и, как ни странно, придумал. Я вечером отдаю приказ снимать лагерь. А ты, если так, не получишь тут тех удовольствий, которых достоин. Так что… Тебе дать настоящего коня? И второго, на смену и на память?

— Я привык к Чиру, — сказал я сквозь сжатое горло.

— Согдийцы… Вы и ваши кони, и ваши поэмы о них… Эй, дружок, сон закончен, найди нашему гостю этого его Чира. И ты сам поедешь с ним до расщелины.

— Я и не спал, как вы приказывали, — прозвучал ровный голос у моих ног, и солдат начал с усилием подниматься — долго сидел, не шевелясь, с согнутыми конечностями.

Мы с Халидом сделали несколько шагов от палаток, подойдя к краю невысокого холма. Ветер здесь и вправду был неуютным.

— Итак, спасибо тебе, Ястреб, я много узнал сегодня нового о людях… и о военных кампаниях, — снова прозвучал его неторопливый голос. — А, кстати, просто ради любопытства. Что задумал Константин, зачем ему вся эта странная история? Куда он собрался?

Мы помолчали.

— Эдесса, — сказал я, наконец. — Прорыв через расщелину и удар на юг, на Эдессу. Не удивляйся, Халид, но император — дерзкий человек, и осторожный, терпеливый одновременно. Сколько у него солдат? То, что я видел — как я тебе уже сказал, тысяч пятнадцать — это немного. Но достаточно, чтобы дойти до Эдессы, разнести все вокруг, ворваться в город, смести с пути и твое войско, и пару-тройку других. И вернуться, конечно, оставив халифа несчастливым. А заодно — разведать дорогу. Он, судя по всего трем его прежним кампаниям, любит вести войны вот так — ударил, отошел, но потом вернулся и еще ударил, пока его не начнут всерьез бояться. А если увидит, что все получается — ты же знаешь, Халид, что такое Эдесса. Он приведет туда совсем другую армию. Возьмет город себе — через пять лет, через десять. А из Эдессы прямая дорога в Антиохию, в Сирию, в Куфу, наконец. Как там великий город этого Мансура, этот Мадинат-ас-Салам или как его там, который будет на месте деревни по имени Багдад?

— Ты удивишься, Маниах, но Мансур — упорный человек, — тихо посмеялся Халид. — Верблюды везут туда то, что нельзя найти на месте. Там проводят каналы — делают нормальную землю, чтобы кормить строителей. Город, кажется, будет.

— Вот, но и туда можно будет дойти прямой дорогой из Эдессы. Этот Константин еще заставит вас поволноваться. Или — заключить мир, такой, который понравится всем. Что, разве халифату не нужен мир, Халид? А кто будет делать мозаики этого нового города? Те, что сделали мастера из империи в захваченном вами Дамаске, совсем неплохи, как я слышал?

— Что ж… — начал Халид, потом вздохнул.

В отдалении заржал конь. Я поискал глазами полоску рассвета над холмами, полоску цвета моря, но кругом все еще было темно.

Глава 13

КАВАЛЛИН

Когда имеешь дело с серьезными людьми, их нельзя оскорблять, требуя немедленно показать живую и веселую Анну. Тем более что она была чуть не первым человеком, которого я в лагере ромэев и увидел. Точнее, за пределами лагеря, там, где были солдатские латрины — и женские тоже, обоз так и звенит обычно женскими голосами. Вот там они и мелькнули, Анна и Зои, две фигурки, почти в обнимку спускающиеся с насыпи, на верхушке которой красовались столбы, между столбами — рогожа. Обе в очевидно прекрасном настроении.

Феоктистос плохо выглядел, сероватая щетина торчала неровно, глаза — красные и злые. И он совсем не улыбался.

— Халид ибн Бармак! Вот это новость! — сказал он сорванным голосом. Вызвал шустрого посыльного, шепнул ему что-то на ухо, тот сорвался, с места бегом. Феоктистос подержал короткое время ладони у лица, потом вздохнул и пошел пить воду из медного стакана. Я встал с ним рядом, налил сам себе воды в соседний стакан.

Феоктистос косо посмотрел на меня.

— Я видел лагерь тысяч на пять человек, — ответил я на его молчаливый вопрос. — Но это не те солдаты, с которыми тут раньше имели дело. Даже не армия бывшего халифа, который был очень хорош, просто ему было не до вас — подавлял один бунт за другим, но все равно плохо кончил. У Халида — хорасанцы.

— То есть хоть восточные, но персы, — с усмешкой сказал Феоктистос. — Давно не встречались. Со времен… императора Ираклиуса, что ли.

— Персы, иранцы — называйте как хотите. Но здесь лучшие из хорасанцев, — продолжил я. — Опытные. Наверняка очень хороши кони и верблюды. Халид — принц Балха, это место, где делается лучшая в мире броня. Любимое оружие хорасанцев — боевой топор.

— Тем лучше, тем лучше… — бормотал Феоктистос, моргая красными глазами. — Пять тысяч. Ну, не держит же он вторую армию за холмом? А потом, сколько бы их ни было, вот эта горловина, через которую они завтра сюда будут перетекать…

— Что? — спросил я.

— Догадка, вот что. И еще то, что мы видим с верхушек гор, — разъяснил он. — Вы же не думаете, Маниах, что только они засылают сюда разведчиков? Мои армейские коллеги тоже кое-чем заняты. Ваши цифры в целом подтверждаются, конечно. А что там сказал ваш царственный друг насчет того, что снимает лагерь? Вы думаете, что он уберется отсюда вместе со всем войском? Он и правда снимает его, мне сообщили об этом как раз перед вашим прибытием. Вот только движется это воинство вовсе не на юг и не на восток, домой. Они идут сюда, Маниах. И все начнется если не утром, то завтра днем. Вот и пусть начнется.

Я попробовал представить себе — что? Две армии, которые встречаются в ущелье? Бессмысленно. Бой может быть по ту или эту сторону горловины. И кончится он, по известным причинам, очень плохо для Халида. А потом императорская армия, которую некому сдержать, идет на юг, в земли халифа, до самой Эдессы — если больше некому будет ее остановить. Ну, а дальше все равно отползает назад. Потому что если карать его отправится настоящая армия, кто бы ее ни возглавил, то тогда главное для императора будет — нырнуть обратно вот в это ущелье вовремя. И еще придется оставить немалый отряд для его охраны.

— Солдатская баня вас не оскорбит, Маниах? — поинтересовался Феоктистос.

— Как может оскорбить кусок мыла и чан воды? — посмеялся я. — А если мне дадут еще поспать…

— Вам — дадут. Немножко. А если очень, очень повезет, то дадут и мне, — сказал он мрачно.

Позднее утро или ранний день, эхо труб по всему лагерю. Что-то происходит. Я показываюсь из палатки — а лагеря уже почти нет, земля валов швыряется обратно во рвы, ткань павильонов в руках превращается в квадратики меньше, еще меньше — и исчезает, солдаты, пешие и конные, выстраиваются в линии среди пыли.

— Ну, что, пора выходить, — поприветствовал меня все тот же Феоктистос. — А то заберут вашу палатку, а вас оставят. Вот вам фляга с водой, что тут еще — пара яблок, дрянь завтрак, пойдемте, увидите интересную картину.

Мы остановились в отдалении от бывшей главной площади лагеря, так, что граница и ущелье оказались справа от нас.

Площади уже не было. Была сплошная стена кавалерии на серых, в яблоках конях, в серых плащах, без брони, с зачехленными копьями. Лес копий над головами — как дерево Зои у пещеры дракона, с трепещущим многоцветьем вымпелов: синие, голубые, красные, все украшены крестами. Стена темных щитов, конь и золотой всадник на каждом.

— Вот они, императорские тагмы, — сказал Феоктистос, и голос его дрогнул.

Два букеллария выехали на бывшую площадь, сверкнули железные рукавицы, держащие знамена. Ряды всадников начали затихать, они привставали на стременах, оглядываюсь.

Совсем тихо, только кони переступают нервно по суховатой земле.

Не знаю, каким я думал увидеть его в этот миг — в сверкающей ромэйской броне, в балхской кольчуге… Но он вылетел на площадь на сером гвардейском жеребце таким же, как я видел его в первый раз. В тонкой тунике, в сандалиях, сверкая загорелыми коленями.

— А-а-а! — захлебнулись восторгом ряды всадников. Грохот щитов сотряс долину.

Перед началом битвы полководцу положено произносить длинную речь. Но тут никто явно не собирался идти в бой — тут было что-то другое.

Он остановился в середине площади, резко выбросил вверх правую руку, приветствуя войска.

Повисла страшная тишина.

И в ней по рядам покатилось только одно слово, выкрикнутое его высоким, пронзительным голосом:

— Акроинон!

Мгновение тишины — и рев, грохот, ржание. И вдруг откуда-то из второго ряда раздалось протяжное и басовитое:

— Каваллин! Каваллин!

И, как потом сказал мне Феоктистос, было добавлено что-то насчет лошадиной мочи.

— Каваллин! — весело загремели тысячи глоток.

Император закинул голову и засмеялся. А потом поехал по рядам, протягивая руку и стараясь коснуться каждого хоть кончиками пальцев.

Они пойдут за ним куда угодно, понял я. И, что важнее, он победит.

А «Каваллин», он же «Лошадник» — может быть, для кого-то это имя и ненавистно, может, кто-то и считает, что то — имя демона, но только не здесь, не среди влюбленных императорских тагм.

А он все ехал вдоль рядов слева направо — но вдруг резко, с места, с полного разворота, серый конь взял в галоп.

Он мелькнул, как снаряд из баллисты, оставляя маленькие облачка пыли, хрупкий золотой мальчик в седле.

Букелларии медленно тронули коней, ожили и заструились по легкому ветерку длинные вымпелы их эполет, султаны на шлемах хлестали их по волосам и щекам.

Потом — серые кони, лес флажков, штандартов и вымпелов, стена темных щитов, щетина луков. Санитары, с их двумя парами стремян. Снова ряды всадников — не в бой, а в поход, медленно, за императором, туда, куда он ускакал.

То есть влево, на север. Я перевел взгляд на горловину ущелья, откуда не так давно вернулся: оно было справа, на юге, армия Халида ибн Бармака тоже осталась справа, за этой горловиной.

Этого не могло быть.

Феоктистос изучал мое лицо с явным удовольствием. Он смотрел на меня и смотрел, иногда улыбаясь.

Я перевел взгляд на императорскую армию: как огромное щетинистое животное, она длинной лентой тянулась налево, на север.

— Армения, — сказал я, наконец, Феоктистосу. — Он идет туда. Пересечет границу и нападет. Но не здесь, а там, на севере. Он с самого начала так все и спланировал. Он возьмет себе всю Армению, а не только ее запад, который принадлежит империи сейчас.

— Да, да, — безмятежно отозвался Феоктистос. — Как хорошо, что вы догадались только сейчас. И как хорошо, что ваши хорасанцы этого еще вчера не подозревали. С вашей помощью, конечно. Но…

Феоктистос перевел взгляд к облакам пыли, постепенно заволакивавшей горизонт слева.

— Но насчет взять себе — это если очень повезет. Про восстание Григора Мамиконяна вы, конечно, не слышали? Нет? А про князя Багратуни — тоже нет? Ну, не всем же подряд вам заниматься. Да, тут давняя, хорошо продуманная операция. Но восстание подавлено, к сожалению. Так что остается сделать две вещи, обе или одну из них. Саракинос или — как вы их там называете?

— Арабийя, — сказал я мрачно.

— Арабийя, аравес, агарини, саракинос, исмаилиты — сколько имен для этой мрази. Они называют все эти замки той, их Армении своими передними зубами. Мелитина, Самосата… Целая цепочка укрепленных городов. Мы не можем даже качнуться сюда, к югу, в глубину их империи, пока эти зубы там остаются. Так вот, их надо вырвать, то есть крепости разрушить. А второе… Что нужнее всего любой империи?

Я молчал.

— Люди, Маниах, конечно, люди. Вы видели, на что стали похожи наши города, особенно после проклятой чумы. Нам нужны люди. Кто угодно. Какое там возрождение духа Рима, какие там игры, музыка, бани, если людей просто нет. Помните первую операцию нашего Каваллина, с которой он начал свое правление шесть лет назад? Германикия, родная деревня его отца Лeo, или его предков. Сейчас — в Сирии, у саракинос. Но Константин Каваллин ворвался туда, начистил саракинос хвосты, посадил на мулов и лошадей всех из Германикии, кто хотел и мог уйти, и перевез на эту сторону границы. А из Сирии быстро ушел, чтобы не терпеть поражений. Вот и армяне — если взять их к себе с домами и горами не сможем, то хоть самих вывезем. Земли у нас — сколько угодно. Ну, ладно. А с этими, под командой вашего Халида, разговор сейчас будет отдельный — если все получится.

Ржавая пыль застилала горизонт, как будто долина горела тихим пламенем. Ряды всадников медленно двигались к этому пожару, на север.

— Ну, вот, — сказал Феоктистос. — Как вы понимаете, вы остаетесь здесь. И вся ваша компания, за небольшим исключением, тоже.

Я обернулся: небольшое исключение, Прокопиус, скромно стоял в отдалении, среди группы похожих на него, как братья, людей. Это был совсем другой Прокопиус, мог бы сказать ненаблюдательный человек: в военной накидке на две пуговицы у горла, с грудью, явно затянутой железом, скрывавшимся под серой тканью. Складки кольчатого капюшона лежали на его спине, шлем из сходящихся к макушке пластин он держал на руке, чтобы в случае необходимости либо надеть его на капюшон, либо наоборот, капюшон накинуть на шлем — как кому нравится. Я выбирал всегда первый вариант.

Но, конечно, это был все тот же Прокопиус, с сосредоточенным и немного злым юным лицом — как раньше, в горном ущелье, когда три всадника заперли нас с ним спереди и сзади, поплатившись за это очень, очень жестоко.

— Вы тогда спасли неплохого парня, — сказал читавший мои мысли Феоктистос. — Редко найдешь человека, который в его годы так разбирается в фортификациях и прочих сложных штуках. Может быть, он и построит когда-нибудь великий храм или дворец, ну, а сейчас, к сожалению, не то время. Обучение для него, как мы уже говорили, закончено. А после этой кампании… если встретите его в каком-нибудь необычном месте и в необычной одежде, возле чьей-нибудь крепости, которую он будет рассматривать — постарайтесь его не замечать, договорились? А он тоже не будет тогда задавать вам неприятные вопросы… Типа того, что вы все-таки сами там делаете… или что делали здесь, в таком странном месте и в такой интересный момент. Ну, разговор на эту тему у нас с вами еще впереди. Вы сделали так, что он будет приятным, за чашей хорошего вина. А сейчас — давайте перейдем на вон то возвышение, там все хорошо будет видно.

Мы с Феоктистосом двинулись вверх по тропе, его небольшой штаб, включая Прокопиуса, за нами.

Мы шли все выше, а серовато-бурая река с проблесками железа все текла неспешно из долины влево, на север. Давно скрылись в бежевом мареве гвардейские императорские тагмы, пошло ополчение, последние павильоны схлопывались и растворялись в полупрозрачном, гудящем тысячами голосов воздухе. Лагерь, руками последних технитов с их лопатами, на глазах превращался в подобие строительной площадки для какого-нибудь храма или дворца — чтобы никакая другая армия не могла бы им слишком быстро воспользоваться. Оставался, правда, второй лагерь — обоз, но он тоже гудел и шевелился.

Наше возвышение, на западном склоне долины, оказалось как раз над обозом. Здесь собралось уже немало людей в коже и железе — а вот и мои юные учащиеся, глядящие на меня широко открытыми, восторженными глазами (и до сих пор не понимающие — кто же я все-таки такой и что делаю здесь). И Анна, бросающая взгляды то на меня, то на Андреаса, Аркадиуса, Никетаса и всех прочих: счастливые и гордые взгляды. И, конечно, Зои, с золотым локоном, летящим из-под накидки, с глазами небольшой гордой птицы — смотрит на меня лукаво и очень, очень скромно.

Мы с Феоктистосом остановились у края навеса, долина лежала у наших ног, солнце переместилось довольно далеко вправо, туда, откуда я вчера приехал, из этой узкой горловины ущелья. Императорская армия все так же неспешно текла влево, тронулись и первые вьючные твари обоза.

Обоз, вдруг понял я. Константин с самого начала поставил обоз перед ущельем, а не наоборот. Сделал это, зная, что если Халид нападет, то обоз будет первым на его пути, а императорская кавалерия окажется сзади.

Кто-нибудь другой сказал бы, что перед моими глазами творится массовое самоубийство. Что вот сейчас в эту горловину ворвутся, начнут растекаться по равнине хорасанцы Халида ибн Бармака, порубят беззащитный обоз, растащат его — а они сюда и пришли пограбить. Потом ударят в спины марширующих фемных ополченцев, а императорские тагмы напрасно будут пытаться расчистить себе проходы в этом хаосе и отогнать нападавших. Да, хорасанцы в нужный момент, может быть, и отхлынут обратно, таща с собой большую часть обоза, но зачем империи нужно это позорное, хоть и мелкое, поражение?

Как оказалось, что обоз был поставлен под удар? — спросил бы кто-то другой.

Но я-то знал, что сейчас на самом деле произойдет. И у меня заранее сжималось сердце от ужаса.

— Солнце нам с вами мешает, а нашим уважаемым врагам помогает, — любезно обняв меня за плечи, водил рукой над долиной Феоктистос. — Но если сделать вот так… (он приставил козырек ко лбу), то там, на склоне, вы их увидите. Металл все-таки иногда блестит, знаете ли. Вон, фактически на вершине. Глазастые ребята.

— То есть вам не надо было подсылать меня к Халиду, чтобы я сообщил им про вашу численность — они, сверху, и так все видели, — сказал я.

— Ну, конечно… У них было время все посчитать. Хотя издалека не видны подробности. Кто у нас командует, например. Мы им, конечно, мешали — этакая веселая война по верхушкам гор. Но на самом деле не очень мешали, пусть смотрят. Вы нужны были для несколько иных целей. А — видите… Вот и они, наконец.

В расщелине между гор возникло движение, как будто дно ущелья начало шевелиться, как будто оттуда выливается горный поток с камнями и ветками. Металл не блестел, острия копий не виднелись. Как всегда, они пускают первой пехоту, подумал я.

Но, конечно, в нашей долине оставался не только обоз. Армий без арьергардов не бывает. Я увидел резкий взмах темных флагов, и длинные цепочки людей начали продвигаться слева направо, в сторону противника. Если бы они сделали это раньше, то попросту не дали бы хорасанцам пройти ущелье и оказаться в долине.

Но они этого не сделали. И очень немного людей здесь, в долине, знало, почему.

Медленно обтекали вяло шевелящийся обоз, слева направо, линии имперской пехоты, кавалерия обгоняла их с фланга. Я увидел также, что волочащая большие щиты пехота занимает и располагавшуюся фактически у нас под ногами дорогу, шедшую вдоль долины к ущелью в виде еще одной полки на горном склоне. Считать арьергард было бессмысленно — даже та часть лагеря Халида, которую я видел, ясно говорила о том, что хорасанцев теперь получается больше как минимум впятеро. Развернуть против них всю императорскую армию означало бы мгновенный успех, а сейчас…

— Вы хотя бы гиппокласты там выкопали? — мрачно спросил я. — Какие-нибудь марсобарбулы заготовили?

— Выкопали, выкопали, — охотно отозвался Феоктистос. — Как же без них. Вон там и там. Но они же не бросят сразу конницу. Ну, провалится в эти ямы человек десять пехотинцев, а потом… Обозначат проходы, и вперед. А марсобарбулы — вот это было бы забавно. Но придется вам удовольствоваться простыми луками. Вы бы еще попросили построить черепаху. Они ее быстро бы растащили, крючьями или чем-то в этом духе.

Я попытался посмеяться вместе с ним. Но Феоктистос уже напряженно вглядывался в черно-серый поток, быстро продвигавшийся справа в нашу сторону.

— Как монахи, честное слово, — пробормотал он. — А, вот, вы правильно все сказали. Топоры. Хорасанцы — они и есть хорасанцы.

Пыль поднималась лишь через сотню шагов от первых рядов наступавших, их шествие как бы выходило из этой пыли. И это были не просто хорасанцы, а лучшие из них, тащившие двумя руками свое знаменитое оружие — боевые топоры. Я знал, что эти топоры делают с ногами коней, да и с животами и головами тоже.

А в самой расщелине виднелись уже ряды всадников в черном, переваливающие вниз.

Кавалерия ромеев пошла вперед с глухим гулом, двумя длинными цепочками, разворачиваясь перед самыми рядами хорасанской пехоты в широкий фронт для удара. Я знал, что происходит в такой момент — и вот оно, рев, ускоряющийся мелкий перестук копыт, многоголосое «а-ах», хруст, звон. Первая линия хорасанцев подалась назад, размылась, смешалась с надвигающимися конниками, но детины с топорами начали карабкаться по склонам, обтекая постепенно императорскую кавалерию с двух сторон и готовясь ударить ей в бок.

Резко прозвучали две трубы. Острия копий поднялись вверх, кони начали разворачиваться на месте, две кавалерийские колонны двинулись обратно, влево. Хорасанская пехота, переступая через темные мешки тел на земле, медленно возобновила движение. Но навстречу ей уже шел вал ополченцев Армениакской фемы, чешуя из яйцеобразных шлемов, перехваченных сверху крестообразно двумя металлическими полосами. Никакого сплошного строя здесь не было, между отрядами оставались пространства, небольшими клиньями вколачивались они в линии хорасанцев, двигались, поворачивались, перемещались.

Я хорошо знал, что видит солдат в такой схватке. Практически — ничего. Из пыли выныривают ряды идущих убивать тебя людей, под накидками не разберешь сразу, первая ли это линия — которая почти всегда в броне — или кто-то еще, в коже и войлоке. Сзади могут угадываться силуэты повыше — всадники, они ударят, если смешаются твои ряды. Но в целом — хаос, хаос.

Может быть, кто-то из солдат в долине видел нас, пару десятков застывших фигурок на холме, с развевающимися плащами. Мы сейчас не имели значения, важно было постараться всем вместе двигаться вперед, заставить противника пятиться, спотыкаться, а потом и повернуть спину, которую от топора никакая броня не защитит.

Нам сверху было видно, что неровный фронт хорасанцев все-таки продвигается вперед, все шире рассредоточиваясь по долине, кавалерия и новая пехота на верблюдах сзади них готовятся выстроиться тесными группами. А ополченцы, отбиваясь, пятятся, а императорская кавалерия выстраивается для нового удара по двум краям долины. Бой, как я обнаружил, скоро окажется у края обоза, а еще — чуть ли не у наших ног — хорасанцы потихоньку теснят ополченцев и на дороге, приподнятой над долиной, и тут никакой кавалерии нет вообще.

— Ну, вот они, ваши гиппокласты, — вяло сказал Феоктистос за мгновение до того, как в двух местах волна хорасанцев провалилась, как река, прыгнувшая вниз по порогам.

И тут же слева две колонны кавалерии пошли сквозь проходы, ускоряя ход; ополченцы давали им дорогу, прижимаясь друг к другу и поднимая мечи в знак приветствия. Снова рев и глухой удар, снова хаос черных и серых накидок, а еще — как нам видно было сверху — справа хорасанская кавалерия готовится точно так же пройти сквозь ряды своих, мимо их топоров, обойти обозначившиеся, наконец, ямы и оказаться в долине.

И снова труба, снова разворачивается и уходит императорская кавалерия, и опять медленно ползет справа черный вал по земле — неумолимо придвигаясь к кромке обоза, с его телегами и множеством суетящихся там невооруженных людей. Вот здесь уже никакого порядка не будет, а просто побоище нестройных толп — но другие хорасанцы, пользуясь численностью, неизбежно должны обойти эту свалку, прорваться по флангу, и тогда…

Так, по крайней мере, было бы, если бы это был обычный бой.

Но ничего обычного сегодня быть не могло.

Слишком охотно отступали ополченцы, оглядываясь на телеги и вьючных мулов у себя за спинами, слишком нетерпеливо подталкивали задние ряды армии Халида своих передних, тех, что с топорами, а тут еще и их конница начала сзади напирать на пеших. Слишком быстро императорская кавалерия отодвинулась назад, оставив на месте обоз.

Я бросил взгляд в сторону Феоктистоса, неотрывно наблюдавшего за ходом схватки, и увидел, что на его лице расплывается счастливая хищная улыбка.

Я отвернулся.

Вот уже никого нет — только опустевшее пространство — между черным валом, движущимся справа, и двумя крайними большими обозными телегами, от которых…

От которых веером разбегаются люди.

Только по четыре человека остается у телег — они поспешно стаскивают с них бесформенные рогожи.

Я, не шевелясь, смотрю на то, как эти ткани отодвигаются — и из-под ближайшей ко мне показывается…

Бронзово отсвечивающая чешуей голова дракона, его оскаленная разверстая пасть.

Глава 14

СЫР-Р-Р

Холодный, металлический, булькающий рев заглушил грохот битвы. И сразу же прозвучал снова.

Из двух мертвенно оскаленных глоток вырвались струи огня, шагов на сто вперед, и расплескались по рядам наступавших хорасанцев. Два черных, жирных дымных гриба тяжело поднялись над полем битвы.

Впрочем, какой там битвы. С этого мгновения люди уже не думали о том, как бы добраться до тела врага под войлоком и броней. Десятки воинов корчились на земле, охваченные пламенем, слышались вопли, рычание — и пронзительный визг лошадей. Гасить пламя было нечем, не топорами же, да и, насколько я знал, невозможно. Нужен был мелкий песок, но хорасанцы об этом не знали.

К двум телегам снова подбежали люди из обоза, что-то сделали с ними, я увидел мельком округлые металлические сооружения, из которых вперед торчали драконьи шеи и головы. Кажется, они чуть приподнялись. Две новые струи огня ударили выше, плавными арками, и полили задние ряды наступавших. Снова рев, плач и визг, снова черные клубящиеся грибы над хаотичной массой людей и лошадей.

Феоктистос озабоченно смотрел не на долину внизу — он хмурился, глядя на узкую дорогу почти у нас под ногами. Там тоже стояла страшная телега, из нее также торчала драконья голова, но масса хорасанцев в черном уже практически заливала это место.

Раздался глухой хлопок, без всякого рева, обломки и брызги пламени разлетелись во все стороны, поджигая своих и чужих остро пахнущий дым чуть не достиг подножия нашего холма. Пламя пошло по земле, по ногам, телам упавших. Уцелевшие хорасанцы волной качнулись обратно, оставив корчащиеся фигуры на дороге.

Феоктистос скорбно покачал головой.

Я косо взглянул на нашу юстиниановскую компанию, сгрудившуюся в отдалении. Зои застыла в той самой, знакомой мне позе — положив правую руку на левое плечо и забыв убрать ее оттуда. Анна, с красным припухшим лицом, плакала. Кто-то из юных учащихся молился.

Битва была закончена, кавалерия ромэев, похоже, даже не собиралась преследовать толпу хорасанцев, пытавшуюся втиснуться обратно в пограничную расщелину — так, вяло двинулась вперед, потом замерла перед горящей землей. Дальше кони не шли, да и всадники не спешили.

Техниты вновь окружили две уцелевшие телеги, но изрыгать пламя их машинам больше было незачем.

— Вина, — сказал Феоктистос. — И даже неразбавленного. Вашей компании тоже, наверное, этого вина принесут. А может быть, и нет. Сейчас еще поговорим, а потом — что ж, здесь больше нечего делать. Возвращайтесь в Город, если хотите. Да хоть завтра. Я тоже поеду туда, попозже, меня, впрочем, Константин в поход не приглашал, хотя донесения об итогах боя, без сомнения, ждет. И это будет не лучшее донесение, между прочим. Один сифон мы вот так же потеряли там, у пещеры. Видимо, их просто трясет на телегах, швы в котлах расходятся — и все. Вы ведь никогда не видели греческий огонь в бою, Маниах?

— Я очень неуютно чувствую себя на море. Даже через Золотой Рог переплываю без удовольствия. Видел эти ваши корабли только издалека. А греческий огонь на земле — это ведь, как я понимаю, впервые?

— Впервые, да. И, возможно, в последний раз. Механизмы просто не выдерживают дорог, ничего не можем сделать. На кораблях — совсем другое дело, они закрепляются там раз и навсегда, а потом лишь плавно качаются на волне, это даже помогает — поливают огнем эдак вверх-вниз. А тут — мы сначала долго их разбирали, потом собирали, и вот вам результат. А еще эти телеги неповоротливы, струя из сифона бьет только прямо вперед… Нет, нет. Не получится. Зато поставить их в крепостях — вот это, наверное, интересно. Ну, теперь эти друзья еще долго не сунутся, так что время на решения есть. А хорошо, что вы туда и обратно прокатились, Маниах.

— Не боялись, что я расскажу им про греческий огонь?

— Для этого вам надо было быть моряком, или хотя бы видеть огонь в морском бою. И слышать этот звук. А так — догадаться невозможно. Пугать же Халида драконами — ну, вы же умный человек, Маниах. Вы сделали все, что требовалось. Наверняка предложили ему мир, объяснили, что здесь сам император, столько-то тысяч войска. И что он должен был подумать? Предложения мира — всегда признак слабости. А тут еще ему сообщают, что пока этот Ястреб сюда ехал, враг снимает лагерь и начинает движение от границы. А мы это и вправду стали делать потихоньку, как раз пока вы ехали на… на свидание. Ну, неужели же в таком случае разик не ударить, не захватить хоть часть обоза, и снова в норку?

— А если бы с греческим огнем не получилось…

— Главное было — выманить их сюда, по эту сторону расщелины. Ну, потрепали бы они наш заслон, император бы вернулся, загнал их обратно в расщелину и все равно бы пошел своим путем, как и намечалось. Он долго все обдумывает, как и его отец. Но быстро бьет. Нет, все получилось бы в любом случае. А вот и вино.

Мы сидели на выброшенных седлах среди разоренного обоза, техниты пытались оставить после себя порядок, закапывали последние рвы. О нас чуть не спотыкались, пахло пылью, гудели голоса.

Феоктистос сделал глоток и поморщился.

— Как будто с землей смешали… Вкусное вино было у этого вашего Халида, ведь правда?

— Правда, Феоктистос, правда… А скажите-ка мне кое-что, совсем пустяк. Трое несчастных, которых захватили монахи этой замечательной Космосотейры, или как ее там…

— В этих краях все монастыри замечательные. Не то что на западе. Это наши крепости. А как иначе?

— Да… Так вот, вы захватили трех пленных. Нацепили на них ваши доспехи, поставили их к стене у пещеры и сожгли из ваших сифонов. Это зачем — чтобы понять, защищает ли броня от греческого огня?

Феоктистос шумно вздохнул, его толстые щеки при этом надулись, и посмотрел на меня недобрым взглядом:

— То-то же мне говорили, что кто-то, вроде как, рылся в земле там, у пещеры. А я думал — звери. Знал бы, десять раз подумал, слать ли вас… Ну, ладно. А скажите мне, что они делали на нашей земле, Маниах? Мы их что — приглашали сюда, прогуляться с оружием? Да, у нас в Городе — масса пленных из саракинос, мы меняем их на наших, зовем в стражу… Но когда они рыскают вокруг монастыря, где испытывается… Да и вообще, Нанидат — ну, отпустили бы мы их, встали бы они в первые ряды войска, и вы же только что видели, что их ждало. Парой дней раньше, парой позже. И вот еще что.

Тут Феоктистос наклонил голову вбок.

— В Городе, дорогой Маниах, вас явно ждут дела. Вряд ли вы сбежите от нас по дороге — ведь торговый дом вы не хотите закрывать, он все равно останется. Что это там за история, что вас кто-то хотел убить? Давайте договоримся, что наша работа — вас защищать. Не от городских бандитов, это уже — ведомство эпарха. Но хочется знать, что происходит, кто подсылает убийц к такому человеку, как вы, и особенно — зачем, кому вы мешаете. Вы там не забывайте меня, в городе. Заходите во дворец, и почаще. А заодно поговорим о Самарканде. Ведь когда-то мы были союзниками. Пока Самарканд… еще был. Пока они его не зацапали себе, извините.

Я встал с потрескавшегося седла и аккуратно положил возле него флягу. Вино и вправду было дрянь.

— Так, Феоктистос. У меня был конь. Или вы его тоже сожгли вашим греческим огнем, испытаний ради?

— Да жив ваш вороной зверь, он сам кого угодно сожжет. Кусается, говорят. А вы все-таки злой человек, Маниах.

Прощайте, холмы Юстинианы, колонны, развалины, одичавший бинсград, каменный город на холме. Она останется там, женщина с младенцем на закругляющейся стене, летящая среди складок ткани, улыбающаяся своему единственному сокровищу.

Мы в пути. Прошлое — это то, что проходит. Настоящее — вот эта неторопливая рысь по светлой полоске дороги.

— Дорогая Зои, раз уж я попал к вашему императорскому двору — пусть и походному — мне стоит усвоить некоторые вещи. Как мне к тебе следовало все это время обращаться? Госпожа сенатрисса? Госпожа демарх всех «зеленых»?

— Ну, демарх должен быть мужчиной, высоким и с бородой. Он очень занят при дворе, должен стоять там, где ему положено, и делать серьезное лицо. Сенатрисса — да, а вообще я патрикия зосте. Что означает — подпоясанная, но ты ведь меня видел и без пояса, светлоглазый варвар. И моя благодарность тебе не пройдет никогда. За все, за все.

— А ты, конечно, знала про Прокопиуса…

— Ну, конечно. Я чуть не умерла, представив себе, что его сожрут какие-то там волки. Талантливый мальчик, чего бы он мог добиться в будущей жизни, если бы не война…

— Никетас?

— Ты же слышал. Уже все знают. Ведомство великого логофета.

— Великий — это который занимается деньгами?

— Естественно. Собирает со всех нас налоги. Это у Никетаса получится. Хотя ему не помешало бы лучше держать себя в руках. Ну, я сделала что могла.

— Удивительный Андреас?

— Тут сложнее. Он судебный ритор, тот, что помогает суду и судебному графевсу написать изящные и разумные формулировки решения, и еще много чего там делает. Говорит, по большей части. Но сейчас — мы приедем в Город, и он станет нотарием, представь себе. Да, такой молодой. Но у нас сейчас молодые все получают быстро. Взнос обойдется ему номисм этак в сорок, но для «зеленых» это не самая страшная сумма, мы заплатим. А потом — нотарий имперского ведомства, а потом… кто знает… сенатор?

— Аркадиус?

— Вот тут совсем сложно. Он уже богат, этот грустный мальчик, ты не знал? Сделать одну хорошую мозаику в приличном доме — можно безбедно жить год. А потом — храмы, дворец императора, да что угодно. Знаменитый художник — не последний человек в империи, знаешь ли. А что касается наших подростков — жаль, что я не могла взять в дорогу их всех, ведь у меня их ровно шестьдесят три. Ну, что выйдет из младших — еще не понять.

— Кто-то станет императором?

— Почему и нет? Правда, великий Лео сделал так, чтобы императором стал его сын, и не ошибся, но это все же редкий и необычный случай. Да, кто-то из этих мальчиков… кто знает… И тогда — тогда они вспомнят, что в начале их учебы они видели…

— Кого?

— Настоящего героя, мой дорогой Нанидат. Но и ты будешь помнить…

Зои улыбнулась и повернула голову в накидке к зеленым ветвям, проносящимся совсем близко от нас.

А в моей голове прозвучал ее голос в ночи на холмах Юстинианы.

«Ты будешь помнить Зои Далассена».

— Мне стыдно, — сказала Анна, крутясь в седле. — Как же ты смеялся, наверное, надо мной. Да я чуть не пристукнула эту самую Зои, как ведьму и отравительницу. Мы с ней, пока ты ездил в стан врага, говорили, говорили… Она просто не отпускала меня от себя. А она ничего тетка, между прочим. Я тебя одобряю.

— Стыдно? — удивился я, пропуская мимо ушей ее одобрение. — Но, дорогая Анна, любой другой человек на твоем месте сделал бы те же ошибки. Да что там, я сам бы их сделал. Если бы не оказался у той самой пещеры и не понюхал бы эти проплешины гари.

— Так ты там в основном нюхал?.. Ты зачем могилы раскапывал, скажи пожалуйста, а?

— Могилы? Все просто. Я слышал ночью крик человека. Рев и крик. Судя по тому, каким он был… оставалось только копать. И посмотреть, что с человеком произошло, что от него осталось. А когда я увидел на них ромэйские доспехи… Я же помню этих троих — когда они подстерегли нас с Прокопиусом, этой брони не было. Значит, на них ее нацепили — и потом сожгли. Зачем? Кто мог такое сделать? Ответ был один, хотя в тот момент довольно общий. Военные.

— Военные? Была бы я императрицей, казнила бы. Зачем ты потащил меня к монастырю?

— Просто потому, что крики и рев шли по ущелью. По единственному ущелью, ведшему примерно в ту сторону. Кончалось оно пещерой дракона. А дальше был поворот дороги — и монастырь. Надо было посмотреть на него спокойно.

— И я слышала эти слова — кормить дракона…

— Видимо, греческий огонь смешивали там, в складском сарае справа. И заливали в эти пузатые котлы. Да и сами сифоны там стояли. Лучше испытывать эти штуки подальше от военного лагеря, слишком много глаз и ушей.

— И потом ты пошел со мной нюхать землю к пещере дракона?

— В тот момент, заметь, я еще ничего не понимал, кроме того, что ревел он исключительно по ночам, но не в воскресенье. Видимо, когда большая часть монахов укладывалась спать, да и охотники и прочие по ночам не ездят. Ну, а первое, что я ощутил наверху — это тот самый запах. И сразу понял, что никаких драконов нет.

— А знаешь, жаль, что их нет. Может быть, где-то в империи Чинь хоть один остался?

— Может быть… Тут, видишь ли, длинная история. Тебя еще не было на свете, когда император Лео сжег греческим огнем чуть ли не весь флот народа арабийя… вот этих вот «саракинос»… у стен Города. Но все дело в том, что этого могло бы не случиться. Ведь для огня нужно смешать несколько порошков и жидкостей, а их у Лео тогда не было. Но то был умный человек, к осаде он готовился еще до того, как стал императором. Он послал людей в разные места, и в Самарканд. И мой дед, мой великий дед, который делал все, чтобы те же арабийя исчезли куда-нибудь из нашей страны, он отправил вашему императору несколько караванов простой вещи — каменного масла. Его добывают из земли, между двумя морями, это священная земля для каждого, кто приходит очиститься к огню вечному…

Анна бросила на меня укоряющий взгляд. Она плохо относилась к моим богам.

— Так вот, мне было лет десять. Дети помнят немногое, но уж если помнят… И этот запах — его ни с чем не спутаешь. Дед не только отправлял караваны к Лео, он приказал десяток горшков этого масла привезти в Самарканд, пытался сам сделать греческий огонь. Старался получить секрет здесь, у вас. Попросить помощи у императора, в обмен на помощь при осаде. Все впустую! Секрет греческого огня не выходит из-за стен города Константина. Может быть, это и правильно. А то если бы он добрался до халифа… или еще кого-то похуже… В общем, мне все стало понятно, когда я наклонился и понюхал.

— Секреты греческого огня мы рассказывали друг другу в детстве, — шепотом сообщила мне Анна. — Значит, так. Чистая сера, смола, персидский клей, известка, это ваше каменное масло — петро-олеум, сосновая смола, все вскипятить вместе. И поджечь.

— Ах, дорогая моя, если бы все было так просто. Пару раз арабийя захватывали даже исправного дракона, полного этой жидкости — если это жидкость. Но ничего не могли сделать. Нужен мастер, тот, который бегал у телеги с лампадой. Их живыми брать не удавалось. Пока что огонь — секрет, и ваше счастье, что это так. Но вообще-то я неточно выразился. Если бы лужайку у пещеры понюхал моряк, он бы очень возможно, тоже все понял. И ему был бы знаком этот жуткий рев, с которым огонь вырывается из сифона.

— И он знал бы, что сифоны на кораблях всегда делаются с головой дракона…

— Уж это — обязательно. Я, кстати, такого не знал. Но откуда там, в том городке на границе, появиться моряку? И, как я знаю, никогда еще греческий огонь не применялся в сухопутном бою, и на эту загадку я тоже потратил некоторое время. Так, что у нас там еще — из страшных и нерешаемых загадок?

— Много-много, — сказала Анна. — Вот история с Прокопиусом. Который исчез. Ты все знал?

— О, тут совсем просто, моя дорогая, — отозвался я. — Если понятно, что дракона нет, а есть нечто другое… Греческий огонь — это армия, хотя точнее — флот. И если Прокопиус совершенно спокойно отправляется ночью один через лес, то он тоже знает, что никакого дракона нет. И, значит, знает, что же есть на самом деле. А откуда? Кто может это знать? Человек, связанный с армией. Далее, кто срывается с места и едет, не говоря никому ни слова? Военный, потому что он получил приказ.

— И ты всерьез подумал, что его сожрут волки, или… стой! — обрадовалась Анна. — А зачем это ты сказал мне, что драконов целых три? Кто недавно говорил, что лишний раз врать не считает необходимым?

— Три следа телег на лужайке, — устало вздохнул я. — И это был не лишний раз.

— Господи, как же я хотела увидеть этого дракона, тогда, ночью в ущелье, — запечалилась Анна. — Я же знала, что с тобой нечего бояться.

— М-да, ты бы сказала ему «овца», и вы бы подружились, — кивнул я.

— Ну, конечно, овца, — подтвердила Анна. — Подумаешь, с чешуей. Надо просто понаблюдать за ним, понять, добрый он сегодня или злой… Может быть, у него есть дети.

— Да, да, дать детям морковку… Стой. Анна, назад.

— Что ты забыл, уважаемый сер? Неужели ехать всю дорогу обратно?

— Я забыл самое худшее. Свое слово.

— Какое слово?

— Жеребенок.

На нас начали оглядываться. Анна взялась за мою уздечку, потянула ее, шепнула что-то вроде «Чир, ты его не слушай». Тот покосился и сделал нехотя шаг. Мы медленно тронулись снова.

— И ты вернулся бы? И ехал всю дорогу так, чтобы малыш не устал? Отстал бы от всех?

— Я дал слово. Хотя, Анна — может быть, зайдем на конский рынок где-нибудь в Никомедии или Иерии? Оттуда совсем близко.

— Нет, — твердо сказала она. — Это будет не тот жеребенок. Но того, моего, мне негде держать. Не на улице же привязывать. У меня нет своего дома. А тогда и у него не будет. Пусть уж… А когда ты вернешься в свой дом? Я хочу, чтобы ты подольше побыл здесь, то есть там, в нашем Городе.

Свой дом, подумал я, оглядывая холмы. В конце сегодняшнего пути наверняка будет какой-нибудь ксенодохион, или мы просто заночуем на этих холмах, будет голос Даниэлиды, холодный звон струн, смех и вино. Потом еще день пути. И еще. А свой дом…

Вроде бы, история закончена, драконы остались позади.

Вот только что делать со странными убийствами, из-за которых мне пришлось быстро покинуть Город?

Что делать с информацией о человеке с сожженным лицом, который изображал самого себя — то есть злобного демона — в каком-то театре? Если Хашим в империи, то, во-первых, мне спокойно спать не удастся, новые убийцы доберутся-таки до моего дома, или встретятся где-нибудь, скажем, на форуме. А во-вторых, кто он сейчас, демон Хашим — беглец, жаждущий отомстить мне, или все еще подручный Абу Муслима по тайным делам? А если второе, то есть такое слово. Это слово — война.

Ну, и еще один, маленький, пустяковый вопрос. Три воина в ущелье, которые уже ничего не скажут мне: ладно еще — как они узнали, что я в Юстиниане, это Халид мне сказал. Но откуда они, три простых солдата, знали мое лицо? То есть, в общем — кто им указал на меня?

А это ведь был очень интересный вопрос. Без ответа на который тоже не стоило мечтать о доме.

— Знаешь, есть такие люди, — сказал я Анне, — которые умеют делать своим домом весь мир. По-моему, это счастливые люди. Но вы, обитатели этой страны, как я знаю, не любите даже выбираться из своего Великого Города — Мегало Полиса — если вы там живете. Так что тебе, возможно, придется еще о многом меня расспрашивать, чтобы это понять. Хотя я уже не господин наставник.

Я замолчал.

— Я скромная, не лезущая с вопросами девушка, — сказала Анна, раскачивая головой, — еду на муле, грызу морковку, хрум, хрум. Я уже поняла, кажется, что за человек едет со мной рядом. Куда уж мне задавать ему снова тот же вопрос: а зачем вы вообще приехали сюда, в землю ромэев, уважаемый сер?

— Так я же отвечу, — сказал я. — Отдохнуть после множества всяких неприятностей. И поесть того, чего нет в более знакомых мне краях — и не было в Юстиниане — рыбки из моря.

— Их-х-ф… — хищно зашипела Анна. — Р-рыба!

— Сыр-р-р, — сказал я.

Часть III Книга триумфаторов

О трижды счастливый город, глаз вселенной, украшение ее, звезда, сияющая издалека, маяк этого низкого мира, как я хотел бы вернуться к тебе и насладиться тобой до дна! Не отрывай меня от твоей материнской груди!

Жалоба дипломата, уехавшего с длительным императорским поручением к варварам

Глава 15

ОНИ КАКИЕ-ТО ЛИПКИЕ, МОЙ ДРУГ

Прохладным осенним утром у Адрианопольских ворот я встречал человека, которого ждал все это время, все эти долгие недели — сначала в самом Городе, потом — когда уехал подальше, на холмы Юстинианы, ну и опять здесь. Но оно кончилось, мое ожидание. Вот двинулись створки ворот под башней — проверка на предмет незаконного оружия, видимо, завершилась — и человек этот, в сопровождении небольшой группы моих соотечественников верхом на мулах, выплыл, наконец, на свет меж вяло повисших горбов мрачного верблюда.

Узнать гостя было нелегко.

На верблюде ехал добрый дедушка.

Вид его навевал сладостные мысли о круглом, настоящем самаркандском хлебе, о запахе зиры и лука в бараньем жире. Дедушка был в полосатом черно-зеленом хлопковом халате из Бухары, голову его венчала белоснежная повязка с длинными концами, свисающими на грудь. Он мирно и терпеливо покачивал, в такт ходу верблюда, седой бородой. И улыбался ласково, чуть ввалившимся ртом.

Стая детишек запрыгала от радости, увидев это прекрасное зрелище. Конечно, верблюд здесь — не совсем уж невиданное животное, но для малышей из окраинных кварталов это какая-никакая, но радость.

А дедушка из загадочных восточных стран — да это еще лучше верблюда.

Маленькая девочка решилась сделать два шага вперед среди пыли. Верблюд презрел ее, задрав голову. Дедушка, наоборот, голову свесил вбок и засиял умиленной улыбкой, прядь седых волосков задрожала на ветру. Хитро улыбаясь, он полез за пазуху и жестом фокусника достал оттуда грушу с розово-золотистым боком.

Девочка залилась счастливым смехом и осторожно протянула пятерню. Дедушка, лучась бледно-серыми счастливыми глазами, покивал ей несколько раз поощрительно, и груша, наконец, перешла из рук в руки. Верблюд неспешно продолжил свой путь.

О Бог голубого неба, подумал я, приближаясь, этот человек уже проехал шагов двести по городу, но до сих пор никого не убил. Что творится с нашим миром?

— Здравствуй, Юкук, — сказал я ему.

— Большая честь для меня, — ответил он сорванным голосом, щурясь. — Вы выехали меня встречать. Здравствуйте, хозяин. Хороший у вас конь.

И мы двинулись рядом, тихонько разговаривая про сады Самарканда, мою семью, то есть брата с многочисленными женщинами и потомством, про то, сколько же мы не виделись. Пели птицы, летели облака, и разговор наш стихал. Потому что я знал, что сейчас испытывает этот человек, и завидовал ему — у меня эти моменты, этот въезд после долгой разлуки с Городом, были позади.

Первое чудо он уже увидел, когда приближался к воротам. Беспощадно расчищенная от растительности равнина — и за ней сплошной лентой, с холма на холм, стены Феодосиуса, слоеные, песчаного цвета с розовыми кирпичными прокладками. Никаких сомнительных кладок, расшатанных корнями деревьев, никаких щелей — все заделано, проверено, сплошной безупречно содержащийся гладкий и мощный камень.

Хотя — что значит «стены»? Нигде в мире нет такого города: здесь не одна стена, а три. Низкая внешняя, за ней обложенный кирпичами ров, в котором уйдет под воду с головой и слон. И — вторая стена в два человеческих роста, неуклонный марш приземистых квадратных башен по холмам. Затем голая, поросшая травой пустота в пару десятков шагов, ловушка, каменный мешок. А дальше — стена настоящая, в шесть человеческих ростов, невероятная, чуть наклонная, с башнями, которые никакие камнеметы не разрушат — просто потому, что их и поставить-то негде.

За ней — город, который врагу ни разу не удавалось еще взять штурмом.

И город, который похож на небольшое и вполне самостоятельное по части продовольствия государство — потому что на сотни шагов после ворот мы с Юкуком наблюдали по сторонам дороги зеленые холмы во фруктовых деревьях, убранные уже пшеничные поля, амбары, крыши темной черепицы. И виноградники, и купола монастыря Хора среди зелени на холме.

Но вот акведук Валенса выныривает из-за старых деревьев и взмывает над головой, двойной ряд полукруглых кирпичных арок на мощных опорах. Вокруг белые пятна домиков на крутых склонах, они лепятся к каким-то забытым посеревшим стенам, нависают над разрушающимися сводами, изогнутые узоры кладки которых будто разрисованы граблями.

Дальше — мы, преодолев плавный холм, начинаем почти незаметный спуск — к грандиозному хаосу камня, крестов, куполов, кипарисов, волшебству этого города.

Влажный, льющийся, дождевой звук копыт по прямой мощеной дороге. Пешком, в носилках, на мулах и лошадях — люди, все больше людей, и как же они здесь любят яркие цвета одежд. По сторонам — взмывающие на холмы улицы, шапки винограда, тяжелые гроздья листвы.

И — вот уже первые одинокие колонны вздымаются к небу позади крыш и стен, колонны чуть посеревшего мрамора, розового гранита. И статуи, изящно изогнувшиеся на их вершинах. Иногда — целый лес колонн, целая недвижная толпа статуй: бывшие боги, выселенные на форумы. И — снова — купола с крестами.

И — грандиозные форумы, один за другим, опять колонны, как ряд танцовщиков, триумфальные арки, овальное великолепие форума Константина, хоровод каменных богинь во главе с громадными Афиной, Герой, Афродитой с яблоком, медный фонтан со львами, сверкающий белизной сенат, рядом Нимфеум.

И — торжественная пустота Аугустейона, двойные портики имперских зданий, мраморные плиты под ногами. Чудовищных размеров каменное сердце города совсем рядом, оно нависает над крышами — Ипподром; ворота во дворец, Юстиниан на коне на верхушке сверкающей золотом колонны. Патриарший дворец, приют Самсона, бани Зеуксиппоса, и новые колоннады вдоль Меси, с роскошью ее лавок и мастерских.

И — выше всех колонн — эта чудовищной тяжести каменная гора под плоским куполом, этот громадный лев с вытянутыми вперед лапами и темным полукругом пасти: София.

Юкук молча смотрел на это каменное великолепие среди разноцветного человеческого муравейника, а я перевел взгляд дальше. Потому что настоящая красота города — в проблесках искрящейся лазоревой пустоты между зданиями, в грандиозности этой воды, в бесчисленности кораблей, в этой близкой синеве, где скрываются дельфины, волшебные животные, спасители пловцов.

И, наконец, это был бы совсем другой город, если бы не его огромный купол неба с плывущими облаками, как цепочка императорских боевых дромонов на морской синеве.

Вот он, Город, нежная королева всех городов.

Великий Город — Мегало Полис.

Константинополь.

— М-да, — сказал Юкук, раскачиваясь в седле, — ну, ваш дом, насколько я вас знаю, наверняка далеко от толпы.

— Их целых два, — отозвался я. — Поскольку есть закон, по которому иноземцу тут можно находиться только три месяца, а не то отберут товар и продадут в пользу ведомства эпарха. Так что приходится иногда покидать город и селиться — вон там, совсем недалеко, на горке за морским заливом. В Арктае. А мы сейчас направимся к тихим холмам в одиннадцатом районе, это где дворец Флацеллы.

— Вот и поехали туда, а то на этих улицах парфюмеры с их маслами и мылом не дают дышать.

— Они тут не случайно, мой друг, отбивают запахи города, идущие к стенам и воротам дворца…

Нас встречали, уводили коней, мулов и верблюда, и я наконец-то рассмотрел пятерых сопровождавших Юкука. Что я вижу? Небольшие, подтянутые человечки примерно одного возраста, с улыбчивыми лицами и внимательными глазами. Очень экономные в движениях, но движения эти…

— Невидимки, хозяин, — удовлетворенно сказал Юкук. — И не пятеро. Еще группа въезжала в ворота за нами, вы же знаете, что в город можно попадать только небольшими партиями. Отличные невидимки. Я с ними сам неплохо поразвлекался, с простыми палками, с железом и многими интересными штуками. Кое-чему научил. А чему-то они научили меня, представьте себе. Хорошие ребята.

Подойти к каждому, обнять. Посмотреть в глаза. Спросить имя на нашем с ними родном согдийском. Эти люди будут защищать мою жизнь, как никто на свете. Распорядиться, чтобы их хорошо накормили.

— Город стал веселее, — удовлетворенно сказал Юкук, укладываясь на ковры (никаких каменных скамеек). — Даже при великом Лео, помню, они тут еще не верили, что все будет хорошо. Здания осыпались. А сейчас — музыка на улицах. Лица стали другими. Правда, в последний раз я лица горожан увидел не так чтобы сразу, поскольку въезжал сюда совсем другим способом. Очень неприятным.

— Да? — отозвался я, рассматривая его с удовольствием.

— В гробу, с затычками для носа, потому что в этот ящик мне подложили дохлого петуха. Старая штука, но сработало. Никому не захотелось проверять, труп ли я на самом деле. С тех пор долго не любил есть птицу. Ну, это было давно… У меня было другое имя, несколько другое лицо…

— Что с твоим голосом, мой друг? Он теперь такой и останется?

— Дрянь голос, хозяин. Неважно. Хотя как раз сейчас он нужен, нам стоило бы поговорить. Я многое видел по дороге. А у вас тут наверняка многое произошло, пока я путешествовал.

— Пока не позовут к обеду — можем говорить сколько угодно, Юкук. И скажу сразу — нет, в городе не происходило ничего. Пока меня здесь не было, было тихо. Им нужен не торговый дом. А, видимо, все-таки я.

— Ну, что ж, — сказал Юкук и выпрямился — немедленно став моложе. — Все верно. Конечно, им нужны вы. Понятно, почему. Давайте — с самого-самого начала. Мерв, восточная окраина империи халифа. Два с лишним года назад.

— Да, — сказал я невесело. — Хорошее было начало.

— Итак, Мерв, вы приезжаете в столицу бунтовщиков, затеявших заговор против халифа и отхвативших у него весь Хорасан. Обнаруживаете, что бунтовщик Абу Муслим не только воюет с халифом, но одновременно хочет избавиться от своих хозяев, тех, кто его поначалу туда, в Мерв, и заслал. То есть от дома Аббаса и — от дома Маниахов, вашего дома, хозяин. Один заговорщик устраивает заговор против других.

— Обнаруживаю, — подтвердил я. — Хотя с некоторым запозданием, прямо скажем.

— Ну, это детали. А в целом вы, хозяин, раскрыли заговор Абу Муслима против своих же собратьев. Свергли халифа. Сделали так, что новым халифом стал человек из дома Аббаса, а Абу Муслим теперь сидит в Хорасане и думает, что рано или поздно новый халиф все-таки припомнит ему все, что было. Но — самого Абу Муслима вы не уничтожили. Вы разрушили его секретную службу.

Я смотрел на Юкука в некотором удивлении. Этот человек и правда умеет говорить коротко, подумал я. Свести к нескольким коротким фразам год с лишним, по итогам которого я остался жив лишь по случайности — это надо уметь. Со мной тогда было множество людей — моих людей, включая Юкука, они пошли потом со мной на войну, они?..

И вот сейчас — эти простые слова. Я свергнул халифа? И ведь, как ни странно, все правда. Да, они — и я — мы все вместе и вправду это сделали, мы изменили мир, но… Так коротко, так просто — всего несколько сухих слов!

— Далее, Хашим, — сказал Юкук неторопливо. — Глава этой секретной службы. Хашим, человек с сожженным лицом, исчез с тех пор из Мерва — и, сейчас могу подтвердить, так там и не показывался. А, ну и что вы здесь пьете в это время дня?

Нам с Юкуком принесли то, что здешний горожанин в это время дня все-таки пить остерегается, ожидая вечера — то есть хорошее, очень холодное, бледно-золотое вино, деликатно покусывающее корни языка.

— Благодарю, — сказал Юкук, без интереса посматривая на служанку. — Итак, вы после той истории возвращаетесь в Самарканд, происходит много других событий, еще одна война, вы ее выигрываете, как и предыдущую, и думаете, что теперь все хорошо. Но дальше в Самарканде вас пытаются убить.

— Да, — без выражения сказал я.

— Следов — никаких, — признал Юкук и мрачно покачал головой. — Я сам немного поработал, но… Убийцам заплатили, лицо заказчика — без особо запоминающихся черт. Скучно. Вы уезжаете сюда. И ничего не происходит, пока…

— Пока я не посылаю моих людей узнать, что это за цирковое представление такое в Никомедии, недалеко отсюда, где очень популярен иноземец с сожженным жутким лицом. Изображает демонов и нечто подобное. Они поехали — и были убиты. Следов — опять никаких.

— А как убиты?

— Кинжалы. Нет, не те, которые нам с тобой так хорошо знакомы после Мерва. Обычные. Удивительно только, что дело было в толпе возле местного амфитеатра, и ни один из этой толпы не смог заметить, кто же подошел к этим несчастным и разделался с ними. Вдруг — крик, толпа расступается, человек лежит на земле. А ведь в одном случае убийц было двое.

— Никто ничего не видел, но при этом известно, что их было двое? — спросил Юкук после короткой паузы.

— Два кинжала, — сказал я. — Убийцы их оставили. Один — в бедре, другой — в горле.

Глаза Юкука стали жесткими и неподвижными. Седая борода его казалась приклеенной, она была явно не к месту на этом не таком уж старом лице. Ему что-то не понравилось. Или что-то было непонятно.

На каменном столике поодаль, под кустами роз, начали раскладывать серебро, согдийские двузубые вилки, ставить стеклянные чаши. Юкук с неодобрением следил за процедурой. Он, наверное, предпочел бы поесть, не вставая с ковра.

— И вы написали брату в Самарканд, попросили его прислать меня, а сами скрылись, до моего приезда, в тихое место, где никто вас не мог бы найти и где никаких неприятностей не могло быть, — сказал он, наконец. — Очень разумно.

— Не считая случившейся там небольшой войны и странной истории с драконом, который ревел по ночам, место было тихое, — согласился я. — Но об этом мы еще поговорим. А пока что — не хотел тебя тревожить, конечно. Но…

— Да что вы, хозяин, как раз меня-то и надо было тревожить. Потому что вся эта история — моя история. Совсем моя.

— Итак, ты согласен, что человек с изуродованным лицом?..

— Ну, где-то же он должен был все это время быть, — пожал плечами Юкук. — А с его внешностью — или не выходить на улицу, что вряд ли интересно, или и вправду — быть самим собой. То есть демоном. Неудачные алхимические опыты с едкими жидкостями, да? Наверное, вызывал из подземелий таких же, как он. Вот эти жидкости и выплеснулись ему в лицо.

— Я все думаю: зачем я послал их туда? Их звали Атик и Тусах, между прочим. Пусть бы этот Хашим зарабатывал себе на жизнь, как мог. Это здесь модно, нанимать для рекламы товара экзотических уродов. Есть тут одна женщина из Киликии — невиданного роста. Брала по оболу за рекламу каждого городского эргастирия в Антиохии. А сейчас она здесь. И стоит оболов пять, не меньше. Очень страшная на вид.

— Нет, хозяин, нет, все было правильно. Кроме одного — ваш торговый дом в этом городе и правда не умеет защищаться. Ну, мы это быстро исправим. А Хашим — зарабатывает на жизнь? Да, можно было бы сказать, что он просто прячется, держится подальше от нового халифа, от вас и прочих неприятностей. И убивает только тех, кто для него опасен. Но, к сожалению… Все хуже.

Тут Юкук стал просто мрачным.

— Оно происходит снова, — сказал он, наконец. — Я ехал от одного постоялого двора к другому, и везде находил смерть. Он не просто прячется. Он что-то замышляет, этот Хашим.

Мы обедали у фонтана в виде колонны, оплетенной виноградом и увенчанной его гроздьями, из невидимого отверстия на вершине журчали струйки воды и падали в каменную чашу.

Юкук не мог есть мясо, а хлеб размачивал в супе или вине: зубов почти не осталось. Это было печально, но я успел рассмотреть его руки и плечи. Слабее, чем раньше, они точно не стали.

Узнал я за этим обедом много неприятного.

Город Мерв Юкук проскочил, понятное дело, быстро, как и весь Хорасан. Но дальше начались места, Абу Муслиму не подчиняющиеся. Нишапур, Дамган, Рэй. И вот там…

— Вспомните, хозяин, что было в Мерве, когда вы туда приехали. У вашего дома были свои люди по дороге туда, и в самом городе. И именно их Хашим уничтожал поодиночке. Или брал под контроль. Винодельня перед въездом в город, например. Или оставшаяся нетронутой больница. Помните?

— Еще бы не помнить.

— И он убил всех наших, еще раньше.

— Барид, Юкук. Я помню. Барид халифа Марвана. Почтовая служба.

— И ведь ладно бы убил только тех людей, которые занимались такой же почтой, что и я. А он уничтожал всех без разбора. По всему Хорасану. Так, а дальше — новая история. Сегодняшняя. Марвана больше нет. Новый халиф создает, конечно, новый барид, совсем новый.

— Точнее, не сам халиф, а дедушка Бармак, конечно. Которого ты хорошо знаешь. Понятия не имею, как он это делает. Но — да, без всякого сомнения, его усилиями новый барид халифа есть или будет.

— А где старый? — прошептал Юкук и сделал глоток вина. — Где те ребята, которых я хорошо знал? Вот о чем я подумал, очень-очень быстро проезжая через Хорасан. Почтовая служба — она у нас была организована так же, как у императора здесь, для нее нужны были гостиницы по дороге, лошади и все прочее. Вопрос только в том, в какой именно из гостиниц искать тех самых людей, которые наши. Но я-то знал, где они были. И вот, еду — и одна за другой…

Юкук вздохнул.

— Но если это дедушка Бармак?..

— Он бы просто взял их себе. В том-то и дело, что я везде нашел одни могилы — и это еще в лучшем случае. А некоторые люди исчезли, и еще двое смотрели на меня в ужасе, молча показывая чем угодно, пальцами, бровями: уезжай скорее. Это уже не Бармак, тут другой почерк. Не говоря о том, что Хашиму это было бы проще, чем Бармаку. Хватаешь кого-то из наших в Хорасане, сажаешь в каменный мешок, и он покупает лишнюю неделю жизни, рассказывая, в какой еще гостинице империи халифа сидят его затаившиеся собратья. Это Хашим сделал раньше, с самого начала, а сейчас пригодилось. Вот так. Да что я вам рассказываю — так было не с халифским, а с вашим человеком. Которого звали…

— Помню, мой друг. Он все рассказал Хашиму. Его звали Юкук. А теперь ты взял себе его имя.

— И это все, что от него осталось. И что-то мне говорит, хозяин, что я, с этим именем, это все, что осталось от барида. Я последний. А ведь хорошие были люди.

Мы помолчали, я посматривал на облака над головой. В город по небу тихо плыла зима.

— Когда все это произошло? — наконец, задал вопрос я.

— А, это и есть главный вопрос, правда? Если бы Хашим начал тихо громить барид старого халифа за пределами Хорасана еще тогда, до вас, ну, понятно — он был главой секретной службы бунтовщика, который готовился пойти походом на халифа. Но произошло все это совсем недавно, когда Хашим, вашими усилиями, уже исчез из Мерва. А это означает…

— Деньги, — сказал я.

Возникла пауза.

— Вот почему вы — прославленный герой, — заметил, наконец, Юкук. — Вы знаете почти то же, что и другие. Но вы очень быстро эти знания выстраиваете в систему. Все правильно, деньги. Одно дело, если Хашим просто убежал на запад, зарабатывает на жизнь страшным лицом. И совсем другое дело, когда он не один, у него есть люди, он перехватывает остатки барида халифа Марвана… И не только там, по ту сторону границы. А вот прямо здесь.

— То есть? — не понял я. — А у барида халифа Марвана были такие же… гостиницы… по эту сторону границы? В империи ромэев?

— А вы как думали, — удовлетворенно улыбнулся в бороду Юкук. И помолчал, а потом закончил:

— Оно происходит и здесь. И, вы правы, это деньги. Не какие-то там деньги Хашима. А такие, что под силу собрать только разве что целому Хорасану. Это не просто Хашим. Это опять Абу Муслим. И тут возникает вопрос — зачем.

Я вспомнил разговор с Феоктисосом и понял, что ответ может быть только один.

Если одним словом, то — война.

— А армия Абу Муслима?.. — поинтересовался я.

Юкук развел руками и покачал бородой:

— Я слишком быстро ехал. Не было времени интересоваться. А еще — я слишком резко действовал. Конечно, хорошо, что меня не догнали. Зато плохо, что они знают: я здесь. Ну, ведь они уже заинтересовались вами, хозяин, так что работать тихо не имело больше смысла. Ничего, это не страшно, теперь ваш дом в полном порядке, и по улицам вы можете передвигаться спокойно.

Я покосился на происходящее в доме. Вообще-то здесь был не один дом, а несколько вилл среди сада, с неплохой стеной. И поевшие, отдохнувшие невидимки как бы прогуливались по саду, натыкаясь иногда на нахальных павлинов, символов власти погибшего Ирана. Улыбались тем из моих людей, кто им встречался. Осматривали стены. Все было хорошо.

— Ну, теперь будем ждать гостей, — сказал Юкук удовлетворенно. — Мы показали им себя. Ничего, это не страшно. Они, может быть, думают, что за нами теперь надо поохотиться. Но охотники — мы. Надо было поднять зверя — мы его подняли.

— И с чего же ты начнешь, мой дорогой друг?

— Ну, с чего может начать путешественник после долгого пути? Баня, конечно. Поспать пару дней, немножко поесть. И потом сразу пойти в тот квартал, где они давно поставили одну старую богиню. Если она еще там, на месте.

Это был несколько неожиданный разговор после всего только что сказанного, но дальняя дорога — дело серьезное, так что я с удовольствием отозвался:

— Богиня? Ну, конечно. Ты про Афродиту в Кифи? Да куда же она денется.

— И до сих пор, если мимо нее проходит неверная жена?..

— То подол одежды этой неверной жены взлетает до непристойной высоты. Хотя ни я, ни кто-либо другой этого еще не видел. Может, неверные жены держатся от Кифи подальше. А их мужья — поближе. Так что, Юкук, можешь там пастись сколько угодно. Тебе какие женщины нравятся?

Юкук сделал очень серьезное лицо — он задумался.

— Мне бы, пожалуй, девочку лет пятнадцати, — сказал он, наконец.

— Да? А ту, которой ты давал грушу, тебе не надо?

— Ну, вы шутите, конечно, хозяин. Нет, мне хотелось бы вот этого молодого мяса — два этаких арбуза, ложатся тебе на грудь, и твои ребра прогибаются. А еще у молодых девочек очень хорошо торчит задняя часть. Твердо так торчит, решительно. Год-два — и все уже будет по-другому, мясо опустится, не так интересно.

— Ну, знаешь ли, — я сделал глоток вина и закинул голову к виноградной листве, разговор становился интересным, — у нас немного отличаются вкусы. Я как-то никогда не интересовался девочками — сам не знаю, почему. Хотя это неправильно. Но глупые глаза, и еще это ощущение кожи — знаешь ли, эти девочки, они какие-то липкие, мой друг. Мне почему-то всегда было интереснее с женщинами постарше.

— Вы тонкий человек, хозяин, — с уважением сказал Юкук. — Ценить женщину постарше — это для избранных. Но я боюсь, что мне потребуется и женщина постарше тоже, и не одна. И несколько девочек.

Я поднял на него глаза:

— Юкук, ты не умрешь ли от переутомления? То есть, конечно…

— И, к сожалению, это потребует денег, — продолжил он. — И немало, потому что одним днем я наверняка не обойдусь.

Тут я замолчал в изумлении, перестав что-либо понимать.

— Хашим, хозяин, — тихо просипел Юкук. — Вспомните некоторые особенности этого человека.

— Честно говоря, не понимаю, о чем ты.

— Конечно, вы не понимаете, хозяин. Это ведь не вы провели в Мерве несколько недель, выясняя, кто убил всех наших, из барида, что это за человек, что он любит, что он не любит. Так вот, у него есть одна небольшая слабость. Не знаю, как сейчас, а тогда он дня не мог без новой женщины. Ну, а раз так — ведь женщины, конечно, говорят между собой, и такой клиент уж точно не останется ими незамеченным — а раз так, то начинать надо именно с Кифи.

Я медленно кивнул, вспоминая: солдаты, тащащие несчастную Халиму на стол, и это жуткое изуродованное лицо совсем рядом с моим укрытием — до сих пор не понимаю, как это я не закричал, увидев его. Тогда меня здесь сегодня не было бы.

Юкук, конечно, прав.

Я двинул плечом. Что ж, на хорошее дело денег не жалко.

— Интересная у вас особенность, хозяин, — сказал Юкук, наблюдавший за мной. — Вы дергаете только одним плечом. Левым. Если возникнет необходимость вас переодеть, поменять внешность, то вот эта привычка — она вас выдаст. Это что — не с тех ли пор, после битвы у Великого Заба? Вас ведь, помнится, тогда ранили в правую лопатку…

— Да нет, — рассеянно сказал я. — Отец так же делал. И дед. Кровь есть кровь.

— Может быть, ваша рана под Забом вам была послана, чтобы напоминать о предках?

— Юкук, ну, это уж чересчур. Скажи лучше, кто ты сам, кто твои предки? Ты ведь взял имя исчезнувшего человека. А твое имя?

Юкук перевел светлые глаза на виноградные побеги.

— Мое? — сказал он, наконец. — Оно было. А сейчас — зачем? Я теперь, как Хашим, тоже человек без лица. Может, так и лучше.

Юкук, под охраной невидимок, провел на Кифи целый день, и еще ночь. Вернулся он, как я злорадно заметил, весьма утомленным — и мрачным.

— Человек с сожженным лицом в городе, — сказал он.

Глава 16

КАМАРРЫ И КОЛДУНЫ

События начались на следующий день после этого известия, точнее — на следующий вечер. А до того… Кто-то может спросить, что делал я, пока Юкук готовился к какой-то исключительно неприятной акции. Наиболее естественным был бы ответ — ничего, поскольку Юкук совершенно не ожидал от меня активности. Я мог отдыхать.

Но если ты хочешь, чтобы тебе и дальше служили весьма достойные люди, то так поступать нельзя. Всегда следует делать что-то свое и неожиданное, чтобы даже Юкук мог бы удивиться. Тем более что я знал — дело у меня есть. Точнее, у меня были вопросы. Вопросы по той истории, о которой Юкук и понятия не имел.

А поэтому…

— Бей! — раздавались на следующее утро крики, среди топота копыт, ржания и храпения коней, уничтожающих остатки травы на поле для цуканиона. Наследник Чира, четырехлетка Гвардеец (потому что серый в яблоках), держался отлично, погода была просто великолепна. Поэтому я успешно проиграл тем, кому следовало — моим достойным партнерам не только по цуканиону, но по торговле шелком. После чего наши с ними разговоры наверняка стали для них легче и приятнее. А охрана всех игроков явно расслабилась — кроме моей.

Охрана… любой шелкоторговец здесь ходит со свитой здоровых парней, некоторые даже тайно вооружены, что в городе вообще-то запрещено. Но необходимо. Потому что объединенных, как положено, в систему людей, имеющих право закупать шелковую пряжу — метаксу у иностранцев, на всю империю не более десяти человек. И каждый покупает товар, буквально равный по цене золоту, потом перепродает его ткачам, те — производителям одежды… и все это огромные деньги. Про которые знает слишком много людей, поскольку пряжу нам полагается сдавать, под взором императорских чиновников, на границе. Чиновники берут с этого свой налог — восемь монет из ста, о чем делают записи. Записи — это плохо. Охрана нужна.

На фоне всей этой мускулистой охранной компании, сидевшей неподалеку, сбоку от толпы зрителей, мои четверо сопровождающих смотрелись нормально и позволяли нам, закончившим игру, обсудить за горячим куминатоном с медом давно надоевшую ситуацию.

Дело было в том, что нас всех раздражало, что я обязан был сдавать шелк на границе, а покупатель не мог общаться со мной напрямую, даже если его уже многие годы устраивал мой товар. Мы предпочли бы встречаться хотя бы на больших ярмарках в Фессалониках, Трапезунде, Эфесе, Евхаите. И особенно в Дувиосе, куда вела дорога через Иран. В конце-то концов, ярмарок было целых шестьдесят. А тут еще шелк в Поднебесной империи стал дешевле, и всем хотелось как-то от этого выиграть.

— А как ткали в Александрии, какой шелк был там… — печалился один из моих покупателей, и слова его переводила мне вовсе не Анна, а худой местный житель по имени Феофанос.

Анне следовало хорошо-хорошо отдохнуть после нашей поездки на юго-восток, в драконовые места. В любой момент Юкук мог сделать ситуацию очень неприятной — он это умел, и Анна тогда начала бы творить что угодно, никого не спрашивая, в том числе — попадать под удары. Я слишком хорошо знал, на что способна эта изобретательная девица, в какой-то момент нам пришлось бы все бросить и защищать уже ее.

А Феофанос… вряд ли кто-то мог бы заподозрить в этом тощем, относительно молодом и несколько грустном человеке громадное, нечесаное, бородатое создание, вдохновенно несущее бред на форумах, иногда — с волочащейся за ним дохлой собакой на веревке. Феофанос Сириец, собственной персоной. Святым человеком все время быть трудно, иногда следует от этого отдыхать, спрятав фальшивую бороду и волосы до плеч в холщовый мешок.

— А не пора ли, Феофанос, нам осуществить задуманное? Там и поговорим, — спросил его я после того как последние разговоры о тонких пальцах женщин и детей, распускавших шелк на нити, замерли сами собой. Игроки начали разъезжаться, зрители тоже.

— Как же вы это любите, господин Маннах, — сказал Феофанос и последовал за мной в довольно долгий путь верхом почти через весь город.

Туда, где Золотой Рог начинал свой извилистый путь между двумя горбатыми холмами, усеянными тысячами зданий. Мимо Нарэ, квартала шелкокрасилен недалеко от форума Константина, мимо квартала Перама, в пятый район — к гавани Неорион у самого устья Золотого Рога.

Там пахнет морем, кричат чайки, вода синеет между зданий, а над ней — лес мачт.

Там — рыбные камарры.

Камарры — это вообще-то сводчатые подвалы, где всегда прохладно, где рыба благополучно долеживает в пахнущей морем свежести от рассвета до полудня; дальше, как говорят рыбаки, глаза ее становятся затуманенными и грустными — значит, следует ее зажарить и пустить на продажу в город. Рыба — еда дневная, к вечерней трапезе она вызывает у здешних жителей сомнения, продавцам приходится врать, что выловлена она была не прошлой ночью, а только что, перед закатом.

Оптовая торговля свежим уловом начинается, как уже сказано, на рассвете, а к обеду вокруг камарр возникает настоящий хаос жаровен и толпа людей.

Рыбу надо есть именно здесь, печально размышляя при этом о ненужности богатства. Потому что за самую жалкую монетку, обол, вы получаете тут одну здоровенную рыбину-камбалу с грозной серой спиной, лежащую на нежно-кремовом животе, глазами вверх, уже поджаренную — и еще пухлый хлеб в придачу. Один обол также — цена целого десятка макрелей, которых я не люблю.

Но я всегда создавал этим… как же они называются — да, ихфиопратам — особую проблему. Потому что та рыбка, которую я люблю больше всего, вообще ничего, кажется, не стоит.

Мусор моря. Маленькая красная рыбешка размером в палец. Нет, даже не красная — ее бок отливает невинным цветом цикламены; повар быстро окунает ее в свежую пшеничную муку, с жерновов, которые помещаются чуть выше на холме. И погружает в раскаленное оливковое масло на мгновение, достаточное, чтобы рыбка стала золотой.

А сейчас, между прочим, осень. И это значит, что пришло время молодого масла. Оливки с коричневатыми бочками укладывают на подстилку из свежей травы, чуть подсушивают, а рядом ждут два каменных жернова, помнящих еще, наверное, первого из Константинов. Только очень старый жернов давит так, чтобы не повредить косточку. Ну, а потом — оливковую массу вымачивают в горячей воде, отчего масло всплывает. Этим маслом, впрочем, мою рыбку только поливают, зигзагообразно, тонкой струйкой, а жарят ее в другом масле — которое получается из второго отжима.

Несколько недель в это время года масло не заготавливают впрок, его делают только из оливок, ждавших до того на ветке. Это хорошее масло.

Так вот, проблема ихфиопратов в том, что поглощаемые мною за один раз пятнадцать маленьких золотистых рыбок стоят меньше одного обола, и это все знают. Поэтому мне каждый раз интересно смотреть, как же они выкрутятся из ситуации на этот раз.

Бормоча, повар выложил веером мои полтора десятка рыбок на глиняную тарелку (где вы найдете ромэйское серебро у камарр?), присовокупил туда круглый хлебец и добавил по краю тарелки несколько заранее расколотых клешней крупных крабов, сваренных с корицей, гвоздикой и шафраном, и еще черный кубик прессованной икры из Танаиса.

Отлично. А теперь — за отдельную плату — фляга зеленоватой смолистой рецины, которую ненавидят все (и все пьют), но в этом случае, с этими рыбками, этим густым, тяжелым, зеленоватым маслом, которое я соберу потом хлебом — она очень уместна.

— Сейчас, — предупреждающе поднял я палец в сторону открывшего было рот Феофаноса, взял обезглавленную рыбку за хвостик и положил ее в рот целиком — прошуршала на зубах поджаренная мука, потом чуть хрустнули косточки.

— У вас необычные вкусы, господин Маниах, — осторожно сказал он, отламывая пальцами первый кусочек камбалы, ее снежной плоти с хрустящей корочкой.

Да, подумал я, у меня необычные вкусы. Если бы я мог выбирать, я всю жизнь провел бы в пути, на верблюде, пересекая этот огромный мир из конца в конец, от Чанъани до Города, потому что вкус настоящей рыбы поймешь только когда путь в очередной раз позади. И после пустыни и гор ты дышишь морем, смотришь на эти лодки, чьи носы рядочком лежат чуть не в воротах складов на берегу, и заново чувствуешь этот простой вкус. Оливки с ветки. Мука из-под жернова. Рыба из воды у твоих ног.

А вместо этого… почему я должен вновь и вновь думать о людях, для которых убить кого-то — привычное занятие?

Я покосился на мою охрану: все хорошо, они сидят не слишком близко, не слишком далеко, с удовольствием поедают рыбу.

Итак, тот самый вопрос, который меня занимал довольно давно. А как это Халид ибн Бармак узнал, что я в Юстиниане?

Еще раз: представим себе ситуацию — никто в столице, включая меня, не имеет понятия, куда я направляюсь. Но в конце пути, занявшего чуть больше двух недель, в лесу у границы империи мне встречается троица солдат-саракинос, которые ищут именно меня, и радостно меня приветствуют. То есть они знают меня в лицо, не говоря о том, что знают, кто я такой.

Никогда нельзя упускать мелочи, учил меня Юкук. Один вариант — то, что сказал мне Халид про перехваченного агента. А еще? Кто-то узнал меня по дороге — из старых мервских знакомых? Где-нибудь в Анкире? Может быть, злодей Хашим взял под свой контроль все гостиницы между Мервом и столицей ромэйской империи — веером? А не чересчур ли? Но главное, что же произошло дальше: этот узнавший меня человек отправил гонца — куда?

Ведь это очень важный вопрос — куда. Обратно в столицу, где затаился Хашим, человек без лица? В Мерв, где Абу Муслим ждет новостей от своего любимого напарника? Ну, это если только у посыльного выросли крылья. Но тут все еще интереснее — трех солдат-разведчиков за мной послал Халид ибн Бармак, оказавшийся в этот момент у границы империи для веселого налета и грабежа, чтобы порадовать своих воинов.

Кем надо быть, чтобы сидеть в Анкире или Константинополе и знать, что он там, по ту сторону границы, скоро окажется?

Тут главное в том, кто такой Халид. Повторю, он — человек из Мерва, но ни в коем случае не человек Абу Муслима. Наоборот, этот балхский принц в открытую, от имени халифа, присматривает за Абу Муслимом, наверняка к ярости последнего. И еще Халид — сын Бармака, того человека, который стоит над главой тайной службы всего халифата.

Бармак, лучший друг халифа, известного по кличке Ас-Саффах, «Проливающий». Бармак, друг брата халифа Джафара по кличке Мансур, то есть «Победитель». Наставник сына Мансура. Старый, немощный, но бесконечно умный человек в центре паутины, которую он сам и создал.

Нет, здесь следы ведут не в Мерв. А в столицу халифата, Куфу.

Значит — две секретные службы халифата? Абу Муслима, который ненавидит халифа, и — служба самого халифа?

А есть ли у нового халифа своя, новая секретная служба в столице империи ромэев? Почему бы и нет, пусть только что созданная и пока слабая.

Вот тогда картина более понятная. Всегда есть самый простой из всех ответов, он же, скорее всего, самый верный. Итак, кому прежде всего становится известно, что в какую-то пограничную Юстиниану едет знаменитый Ястреб? Жителям самой Юстинианы, охотникам, крестьянам? Да ни в коем случае.

Кому-то из нашей компании, конечно.

Кому-то, кто вдобавок заранее знает, что Халид подойдет с армией к границе, что там же, у этой границы, намечаются какие-то другие интересные события — приход императорской армии, не меньше, а вот тут еще и Ястреб объявился. «Ну, наконец-то», поприветствовал меня тогда Халид. Конечно, он хотел со мной поговорить. Еще бы ему не хотеть.

А его агент… Это человек, который без особого труда мог прокатиться от наших вилл до самой границы (кто у нас в Юстиниане следил за прогулками друг друга?), или встретиться в самой Юстиниане с посланцем Халида, каким-нибудь подкупленным местным жителем. Что не так трудно, ведь времени на подготовку было сколько угодно. Это я не знал, куда еду и что там будет — но этот агент все знал заранее, задолго, еще в столице. В общем, знал все. И получается, что этот кто-то…

В результате три разведчика Халида получают подробное описание моей внешности, может быть, даже рассматривают меня с какого-нибудь холма — и ждут, когда я окажусь вдали от всей прочей компании. Дальнейшее известно.

Итак — кто же устроил мне эту встречу?

Я, кажется, знал.

Оставалось только это проверить. Вот сейчас.

— Ну, что, немножко овощей или сладостей, Феофанос? — откинулся я на сиденье. — Баклажан с чесноком, например? Или фрукты?

— Овощей и фруктов надо есть поменьше, от них пучит, господин Маниах, — отозвался он, довершая расправу над камбалой. — Так пишет Аэциос в его великой медицинской книге.

— И он здорово ошибается, достаточно спросить у тех, кто верит в Учителя Фо… У Них свои книги. Но ты прав, не очень хочется сейчас довершать начатое и идти для этого во вкусный треугольник, даже если мы с тобой сидим недалеко от него. Итак. Скажи, Феофанос, если бы ты был иностранцем, который год-два назад захотел бы побыстрее стать своим в городе, везде ходить, со всеми говорить — какую профессию ты бы выбрал?

— Я уже выбрал, господин Маниах, и надеюсь, что вы мной довольны. Если бы я сейчас нацепил свои волосы, бороду и плащ…

— Ни в коем случае, вонь от него слышна даже через ткань мешка. Это что — козлиная шкура?

— Необработанная, а что вы хотите — ходить по форумам голым, как это делают другие? Зимой холодно. Или торговать, как это делает один мой собрат — пятнадцать челюстей святого Феодороса, восемь ступней святого Несториуса? Мне хватает дохлых собак. Так вот, у меня отличная профессия, и если бы я сейчас сидел в бородатом виде рядом с вами, то мы бы сэкономили наши оболы. Да я вообще не плачу за еду, и за все остальное. А за столики рядом сели бы монахи из ближайшего монастыря и, возможно, записывали бы каждое мое слово. Если бы знали язык, на котором мы говорим.

— А о чем ты таком говоришь, когда нацепляешь бороду? Ругаешь императора, конечно?

— Ну, само собой. Это мы все делаем, раз уж императору положено нас терпеть. Каваллин, пропахший лошадиной мочой, всегубительный, кровожадный, лютейший зверь, обративший власть свою к насильствам и беззаконию, многоглавый дракон, новый Юлиан, и так далее. Но — возвращаясь к вашему вопросу — нас немного, и мы все знаем друг друга. Новых людей среди нас давно нет. Год-два назад — точно не появлялись.

— Торговцы, ремесленники — исключаются, конечно.

— Трудно, господин Маниах. Попробуй кто открыть эргастирий, не вступая в систиму — эта самая систима отловит тебя, донесет ведомству эпарха… Их жизнь вся как на ладони. Все, что они производят, все их доходы… Вы ведь сказали — побыстрее стать своим в городе. В систиму незнакомого человека быстро не примут. Нищие? Но у них своя систима, а потом — с ними особо никто не разговаривает. «Доте, элеате» — весь разговор, то есть — сжальтесь, и звенит монетка.

— Ну, тогда монахи, и еще жрецы вашего бога?

Феофанос тяжело вздохнул. Эта тема его не радовала.

— Хаос, печаль… — негромко сказал он. — Они ошиблись, как же они ошиблись. То есть — мы ошиблись. Да, поражение за поражением, империя гибнет, но… Не надо было загонять людей в могилу при жизни, делать всех и каждого монахами в миру. Не ходить на ипподром, не мыться, не видеть представлений, поститься двести дней в году, жить строго и ждать ухода в иной мир: да кто такое выдержит? Мы перестарались. Вот и получили — великого Лео и его сына Константина, которые вернули людям радость и — конечно, начали побеждать. А моим бывшим собратьям теперь даже нельзя изобразить лик бога на стене храма, не говоря уж о всем остальном.

Я вспомнил Аркадиуса и женщину с младенцем на стене Юстинианы, улыбнулся. Кажется, не так просто запретить это изображать, каким бы ты ни был императором.

— А потом, господин Маниах, хотя монахи ходят из монастыря в монастырь, но игумен скажет, и они останутся в келье на год. И ведь, если ты монах, надо хоть что-то понимать, петь молитвы, читать книги… Нет, я бы сказал, что удобнее открыть гостиницу или даже гетерию. Вот это иностранцы могут. У тех, кто держит гостиницы, тоже есть своя система, но в нее проще вступить, и ведь постояльцы — кто угодно, каждый день…

— Так, это я и сам уже знаю, — осторожно сказал я. — Еще. Кем еще можно стать, чтобы быть совершенно свободным, говорить с любыми людьми, хоть с сенаторами и протоспафариусами, да, кстати, и не очень нуждаться в деньгах?

Наконец он это произнес:

— Актеры. Но этим бывает сложно получить разрешение на выступление. И надо быть хорошими актерами. А лучше всего — волшебники, господин Маниах. Знахари. Колдуны. Потому что их боятся, как меня. И не трогают без крайней нужды.

Ну, вот. Он угадал в обоих случаях. Но меня интересовал только второй. Насчет актеров мне и так уже было все понятно, так же как насчет владельцев гостиниц. Хашим догадался обо всем этом гораздо раньше.

Я ощупал твердый предмет, висящий у меня на шее.

— Не прогуляться ли нам к лучшим из них? Я имею в виду колдунов, конечно. Причем прямо сейчас.

Феофанос пожал плечами: я хорошо ему платил. Можно и прогуляться.

По дороге мы, к его неудовольствию, отсеяли лишнее. Большая часть волшебников лечила людей, к ним он меня и тащил, и я еле остановил Феофаноса, который, как все местные жители, в больничный приют пошел бы в последнюю очередь — разве что если бы собрался умирать. Он говорил и говорил, таща свой пахучий мешок в деликатно отставленной руке, говорил о целительных амулетах, о редких травах и странных заклинаниях… Но мне было нужно нечто другое.

А в городе, через который мы шли, поднимаясь по камням в гору от гавани, что-то происходило. Город ощущался как-то по-другому. Вином пахло сильнее обычного. Одежды были необычайно ярки — что, разве сегодня воскресенье?

Люди сходились группами, смеялись. И — звучала музыка, повсюду. Вот на перекрестке у форума Быка женщина с арфой встретилась с подругой, та стояла, подняв к губам сразу две флейты. Ту-ту-ту-ту-ту, сыграла она. Арфа ответила неуверенным аккордом, и хозяйка начала ее настраивать.

— Расскажу странную историю, господин Маниах, — сказал Феофанос, с любопытством заглядывая мне в лицо. — Появилась новая песня. Ее, говорят, сочинила какая-то знаменитая актриса, хотя кто же их там разберет. Песня вроде бы про императора. Защитника, воина и победителя. Про то, что на каждого страшного волка найдется свой охотник. Но есть слухи, что на самом деле это не про волка, а дракона, что песня не про императора, а про какого-то иноземца, который повел невооруженную кавалькаду через страшный лес к логову дракона — и тот улетел в страхе. Причем история будто бы настоящая. И я подумал, а что если вы знаете этого иностранца?

— И ее поют на форумах? — странно дрогнувшим голосом спросил я.

Феофанос, не дождавшийся другого ответа, разочарованно пожал плечами, пробормотав: «пока не слышал».

О королева королев, песня песней и великолепие из великолепий, город имперский, город укрепленный, город великих властителей! Значит, теперь и здесь, как в Самарканде, будут петь песню про безымянного героя.

Который в данный момент идет сквозь странно взволнованную толпу на Меси и думает о том, не отстанет ли охрана, и не бросится ли из-за угла человек с кинжалом.

Феофанос привел меня в итоге в очень дрянной квартал, где дома в целых три этажа лепились к склону холма. Жить на верхнем — значит бояться, что конструкция когда-нибудь сползет вниз, а если затрясется земля — сползет уже точно. Жить на нижнем — значит стараться не думать, что это за жидкость льется на голову из щелей потолка: соседи сверху вполне могут держать там, например, поросят.

Не очень мытая и не идеально пахнущая женщина из непонятного народа, которая с неохотой приняла нас с Феофаносом на втором этаже этого сомнительного строения, поначалу отнеслась к нам несерьезно — попыталась рассказать о новом и модном целителе, Александре Трайльском, который написал «Книгу лихорадок» и особенно «Письмо о кишечных червях». Это мне было бесспорно интересно, но пришлось ее прервать:

— Ко мне приходит демон с сожженным лицом. Что делать?

Она вздрогнула и внимательно на меня посмотрела. Она что-то знала, слышала, это было бесспорно. Потому что главным и настоящим ее искусством оказалась теургия — искусство вызывать древних духов, запрещенное здешними жрецами. Впрочем, их запреты сейчас мало кого волновали.

И очень не сразу — ценой не менее двух золотых номисм — я узнал удивительные вещи. То есть слишком много вещей, но в том числе — что в городе недавно появилась целая школа, чья специальность — женщина-демон по имени Гилоу. Одним напуганным и восторженным поклонникам этой школы было нужно заставить Гилоу уйти обратно в подземный мир. Другим — наоборот, вызвать ее оттуда.

Так. Что-то очень знакомое. Близко, оно близко.

Теургиня, посматривая на меня, начала долгую речь о том, как по облакам предсказывают войну, или что демона Асмодея можно обратить в бегство, сжигая рыбью печень. Так говорится в завещании великого Соломона, и если бы удалось разыскать его перстень с печатью, с помощью которого Соломон мог держать в неподвижности всех духов земли и неба, мужских и женских… А еще помогают запрещенные изображения бога, которые продаются за небольшую сумму… Амулеты, само собой…

А, вот это уже лучше. Я снял с шеи амулет. Тот самый, вышвырнутый на моих глазах Зои — вышвырнутый с ненавистью и отчаянием, и незаметно подобранный мной. Тот, что был обтянут засохшей подозрительной кожей.

— Ого! — сказала теургиня.

Я услышал далее, что Демон с сожженным лицом не очень любит этот амулет, и что дела мои поэтому улучшаются. Но это было не совсем то, что мне требовалось. Мои вопросы были на самом деле просты: настоящая ли это вещь, или подделка. Главное же — кто и где продает, или раздает, эти штуки. Можно ли их купить, например, на любой улице.

О, да, о, да, эта штука — настоящая, и еще какая. Нет, на любой улице амулет против демонессы Гилоу купить нельзя. Есть только одно место, где его можно найти. Это место…

Вот.

Вот, наконец, я и услышал то, зачем пришел. Улыбнулся, кивнул своим мыслям — я был прав — и взял обратно амулет из почтительных рук немытой женщины.

Подумав, снова надел его на шею. В конце концов, пока я его носил, меня и вправду никто не трогал.

Глава 17

ОН, КОНЕЧНО, ПОБЕДИЛ

А дальше возник Юкук — точнее, посланный им невидимка перехватил меня почти у дома.

— Можно, конечно, было бы попросить вас посидеть дома под охраной, — извиняющимся голосом сказал Юкук, когда я, повернув коня, опять добрался до центра города. — Но с нами вам будет безопаснее, хозяин. Потому что почти все невидимки нужны для небольшого визита. Визита сюда. Да и я сам здесь. Ну, а после сегодняшнего вечера им уже будет не до того, чтобы за вами гоняться, это я обещаю. Помните, я сказал, что охотники — это мы? Так вот, Хашим пока об этом не догадывается. Но сейчас очень даже догадается. Так, а это кто?

Феофанос был представлен Юкуку, и вдруг стало заметно, что «святой человек» пришел в ужас от этого уважаемого варвароса (или ксена) с седой бородой. Что ж, я уже видел нечто подобное — правда, бороды тогда у Юкука не было, но эффект был тот же.

— Подчиняйтесь командам мгновенно, и все будет хорошо, — сказал Феофаносу Юкук, и тот даже не пытался спорить.

— Ну, и куда же мы идем? — спросил я, наконец.

— К ним в гости. Уже пришли, — сказал Юкук, сгорбившись и состарившись на несколько лет прямо на глазах. Он еще и опирался, вдобавок ко всему, на длинную палку. Я бы на месте любых врагов держался от этой палки подальше.

— Как — пришли? Сюда? Это же Сампсон. Лучшая гостиница города. Если не считать Эвбула, который уже не в городе, а за стеной.

— А у него хороший вкус, у нашего Хашима, — с одобрением сказал Юкук. — Скорее, впрочем, это у нас был хороший вкус. А сейчас, как я уже говорил, этот мерзавец просто взял себе то, что было нашим.

Пауза. Пытаюсь осмыслить то, что я только что услышал.

— Барид халифа Марвана владел гостиницей Сампсона?.. У самого Аугустейона и императорского дворца?..

— Хорошие были времена. Хотя Марвану это не помогло, да и нам тоже. Ну, давайте, что ли, поедим немного, посидим. Надо, чтобы нас заметили.

Вообще-то больше всего Сампсон похож на монастырь, что естественно в империи, где дать приют страннику считается угодным здешнему богу. Большая часть гостиниц принадлежит поэтому жрецам бога. Но малой частью таких заведений все-таки владеют обычные люди, и вот в них приятно провести вечер, даже не устраиваясь на ночь. Хотя новому человеку, путешественнику, каждый раз сложно догадаться, где он собрался провести пару дней — в приюте для бедных странников, при котором есть еще и больница (а заодно и кладбище), или в чем-то более веселом. Да ведь одно из зданий Сампсона там, в глубине, и есть больница, но если войти в эти ворота между двух башен, то здесь больницей не пахнет. Пахнет едой, ароматами хорошо уложенных мужских волос, а весной — еще и цветами деревьев. Потому что внутри всегда — прекрасный сад.

И здесь, в саду, сегодня — музыка, арфы и флейты, длинные волосы танцовщиков развеваются в вихре, среди кустов, дорожек и сплошных стен зелени. Сампсона любят за эти вьюнки и виноград, оплетающие внутренние стены целиком. Когда станет темно, сквозь этот тяжелый качающийся занавес из зелени будут просвечивать огоньки с галерей на втором этаже.

По старым и глупым законам гостиница должна была быть просто гостиницей, а те места, где продают вино и еду — это нечто совсем отдельное. Но кто запретит принести и еду, и вино во дворик к Сампсону? Тем более что и винный капилеон, и ресторан, и весь квартал вокруг — это все давно уже принадлежало тому же хозяину. А вино здесь знаменито, и как бы ни регулировали городские власти цену на него, для настоящих клиентов и вино, и цены всегда были особыми.

— Гетерия на старом месте, — сипел Юкук, — через улицу. Для удобства постояльцев. Вот благодаря ей-то я все и узнал, хотя и начинал с позорного Кифи. Жалко денег. Впрочем — они правильно потрачены.

Здесь было хорошо: приобретающие медный оттенок лучи солнца красят скаты крыш над головой, кипарисы, музыка, шум голосов, звон колокольчиков и хлопки в ладоши. И — то самое вино. Феофанос озирался с почтением.

— У этой империи, — сказал Юкук, старчески шевеля губами над вином, — интересная история. Много поучительного. Не знаю, правда это или нет, но однажды король каких-то визиготов протестовал, что ромэи захватили его столицу, атаковав в воскресенье, когда он был в храме. Мы тоже сегодня будем действовать не по правилам. Так, ну — пора.

Он вяло поднял руку и подозвал служителя, тот подбежал к нам, огибая танцоров. Юкук при этом совсем сгорбился — казалось, он стареет на глазах.

— Пелагиуса мне, — произнес он.

Служитель поднял брови.

— Пелагиуса, — повторил Юкук.

Тот исчез.

— Он требует хозяина, — удивленно сказал мне Феофанос. Я заторможенно кивнул.

Он и подошел, этот хозяин, утомленной походкой, высокий человек с объемистой талией, в светлом легком плаще поверх туники, с кольцами напомаженных волос и первыми седыми прядками в аккуратной бороде. Очень уважаемый человек, вне всякого сомнения. Но если ты хозяин, то приходится терпеть вот это — когда какой-то старик вызывает тебя по пустякам…

— Ну, вот я и пришел, — сипло сказал ему Юкук по-ирански, нагнув и чуть выставив вперед голову, не сводя с хозяина глаз.

Я чуть не засмеялся, наблюдая за этим лицом: детский восторг, ужас, отчаяние — все одновременно, и куда девался этот утомленный богатством владелец лучшей гостиницы в городе?

Но он уже собрался с мыслями, он уже вращал глазами, показывая Юкуку на дверь: нельзя, сюда нельзя!

— Да я знаю, мой милый, все знаю. Ты только не переживай. Сейчас все будет очень хорошо. Давно мы с тобой не веселились, правда? А ну-ка, давай так: где там у тебя этот самый, как его, афедрон? Там чисто? Вот туда-то мы и пойдем, и медленно.

— Феофанос остается здесь, если это безопасно, — может быть, чересчур резко сказал я Юкуку на том же языке, и хозяин перевел недоуменный взгляд на меня.

— Конечно, — согласился Юкук, встретился взглядом с моей охраной у ворот и показал им подбородком на ничего не понимающего Феофаноса.

Встал, тяжело опираясь на палку, потом положил руку на плечо хозяина. Так они в обнимку и пошли (а я — за ними) в угол звенящего музыкой и кишащего народом двора, туда, где был проход во второй двор.

Краем глаза я уловил движение у стен — тот служитель, что приносил нам вино, перемещался походкой… ну, вы всегда видите или чувствуете, когда движения человека, скажем так, неправильны. Служитель гостиницы не может так двигаться — резко, широкими шагами.

А мы, наоборот, передвигались очень медленно, Юкук что-то говорил хозяину, тот нервно озирался, а служителей у стены стало теперь двое, и сразу же они исчезли из вида.

Так, не спеша, мы втроем переместились в очень плохое место.

То есть оно было очень красивым, совсем как горное ущелье несколько недель назад, где подстерегли нас с Прокопиусом. Точно такой же двор, как тот, что мы оставили, вместо стен по сторонам — роскошный занавес вьющегося до самых крыш винограда, плюща, вьюнка, листья уже тронуты осенним пурпуром, этот же пурпур — закатное солнце, скоро вечер — лежит на коньке крыши.

Но, как и то самое ущелье, этот двор был совершенно безлюдным.

Ловушка.

Что он делает? — мог бы спросить кто-то, глядя на ковыляющего впереди седобородого Юкука. Но я слишком хорошо его знал, чтобы задавать такой вопрос.

Дойти до того самого места с дырами в каменной плите пола нам, конечно, никто позволять не собирался. Сзади нас возникли две фигуры служителей, и руки их были не пусты: кухонные ножи, длинные, такие могут пройти через тело человека насквозь.

Музыка в соседнем дворе разом замолчала, взрыв хохота множества глоток — и снова этот томительный счастливый ритм, позванивание колокольчиков, хлопки в ладоши.

А вот и пара спереди — да, да, все как в ущелье, у одного тяжелый каменный пестик, у второго… хуже — длинный железный штырь для мяса. Да это же наш служитель.

— Еще вина, — сказал ему Юкук. Тот нехорошо улыбнулся.

Юкук вдруг засуетился, затоптался на месте, выпучивая глаза — не обижайте дедушку, говорил весь его вид. Передняя пара (теперь улыбались оба) пошла к нам решительным шагом. Задние, кажется, тоже.

— Ты только не ошибись, мой милый, — быстро прошептал Юкук хозяину, — и тогда у нас все получится, как раньше.

И сделал резкий шаг — да нет же, прыжок — вперед.

Оказалось, что у этого дедушки с ногами все очень хорошо.

Я ждал, что увесистая палка, вроде дорожного посоха, скрывает любимое оружие Юкука — длинный, чуть изогнутый меч. Но нет, ничего она не скрывала. Это была просто палка. А ему ничего другого и не надо было.

Юкук, с полусогнутыми ногами, сделал поворот на месте, вытянув палку двумя руками вперед — казалось, он хотел раскрутить ее и запустить под крыши, вот только она прилипла к рукам, Юкук клонился в повороте, но оторваться от палки никак не мог.

Раздался тошнотворный звук — самый кончик палки соприкоснулся с виском одного из служителей, тот втянул голову в плечи, попытался взглянуть на нас, но, тряся головой и жмурясь, начал опускаться на камни.

А Юкук извернулся в обратную сторону, крутясь на месте, палка ударила теперь по локтю того, кто не хотел принести нам еще вина. Ударить выше Юкук просто не успевал, но тут очнулся от оцепенения наш хозяин, он рванул своего подчиненного за рукав, попытался швырнуть его на колени, споткнулся сам.

Мне оставалось только обернуться, потому что те двое, которые были сзади, топали и дышали совсем рядом, и у обоих были эти проклятые ножи. Что делать? Только упасть им в ноги, или одному из них, в надежде, что Юкук уже снова заносит свою палку, а его противники еще не поднялись.

Но падать кому-либо в ноги мне не понадобилось. Вместо этого пришлось увидеть удивительное зрелище: две небольшие ловкие фигуры, рушащиеся с приличной высоты по сплошной стене зелени, среди дождя оторванных листьев, падающих из их рук.

Один невидимка издал веселый крик, задние нападающие повернули головы — но им это не помогло, невидимки были уже рядом. А сзади слышалось такое же шуршание листвы и треск лиан, и я понял, что без меня, да уже и без Юкука с его старым боевым товарищем, здесь обойдутся. Да, это ловушка. Вот только не для нас, а наоборот.

Руки невидимок были пусты. Они ими и не пользовались, разве только для баланса. Они действовали по-другому: прыжок, удар под коленку, снова прыжок — с приземлением на руку или ногу пытающегося встать противника, приземлением обеими ногами, громкий выдох, хруст.

Сзади раздался новый удар дубинки Юкука по мягкой коже, под которой не было ничего, кроме кости. Страшный звук для человека типа меня, который лечил столько ран.

— Оставь им жизнь, — попытался сказать я. Юкук, может быть, меня и слышал, но невидимки, похоже, нет. Топот, прыжки, пыхтение; тишина и стоны.

— Ну, вот, — сказал Юкук тяжело дышащему и поцарапанному чем-то хозяину, который, кажется, потерял на глазах часть своего немалого веса. — Как раз твоя больница рядом, если кто-то еще дышит. Видишь, жизнь стала веселее. А теперь — бегом, лучше тебе сейчас тут не быть. Потом вернешься, не сомневайся. Ты сделал правильный выбор. Ах, вот коня бы…

Я очнулся от сна наяву:

— Мой конь, Юкук. Я сам со своей охраной пешком выхожу на Аугустейон и теряюсь в толпе. Среди людей меня никто не тронет. И еще со мной будет Феофанос. Один охранник бежит домой, посылает оттуда за мной коня, или носилки. Я жду среди толпы.

— Отлично. Благодарю, — просипел Юкук — он и правда задыхался от своих прыжков и поворотов, да и сейчас почти бежал.

Невидимки — в точном соответствии со своим именем — давно исчезли.

И уже входя в гремящий весельем первый двор, я услышал голос Юкука у себя за спиной:

— Видишь, мой дорогой, немножко свинца с крыш залить в такую палку — и зачем тебе меч? Ну, прибавь шагу, что ж ты тут так отъелся, а помнишь, каким был?..

Дальше его голос заглушило общее веселье во дворе, я схватил за руку нахмуренного, бледного Феофаноса и потащил его к выходу.

Аугустейон был открыт для публики — не совсем обычное дело: центр власти, преддверие императорского дворца, был заполнен каким-то взвинченным, праздничным народом. Закат делал скопище статуй на крыше правительственных зданиях малиновым, а возбужденная толпа здесь, внизу, была в основном в белом. Цвет траура в Поднебесной империи здесь — цвет праздника; но были и яично-желтые, веселые зеленые и все прочие краски, поблескивали золотые серьги в ушах и кулоны между ключиц. Многие держали в руках фляги с вином — что происходит?

Здесь, в центре, холмы как будто срезаны опытной рукой, здесь плоская площадка над невидимым с этой точки морем, его заслоняют портики и колоннады. И над крышами, колоннами и статуями нависает громада Софии, ее обширный свинцовый купол. София вырастает из хаоса роскошных лавок — ювелиры, менялы с их стопками золотых и серебряных монет напоказ, с первой прохладой уже начали продавать и драгоценные меха, а свечи, ароматы и книги здесь можно увидеть круглый год. Но сейчас торговые эргастирии были в основном закрыты, и толпа просто передвигалась по мраморным плитам, все говорили со всеми — да что там говорили, кричали!

Охранников моих толпа оттерла быстро — впрочем, тут мне они и не были нужны, пусть кто-то из них бежит домой, за конем, а лучше за носилками. Сесть, задернуть занавески. Какой длинный, тяжелый, а в общем — и страшный, пожалуй, день.

Мы с Феофаносом остановились в центре небольшого пустого пространства в толпе, я попытался всмотреться, кто же нас окружает, он перевел дыхание.

— Во что я втянул себя? — сказал он вполголоса. — У вас ужасный мир, господин Маниах. Ах, если бы я снова мог вернуться за монастырскую стену. А тот, кто испил из фонтана вечной жизни — чего еще ему желать? Каких царств? Каких богатств? Если взглянуть, как горек в этой жизни удел даже таких людей, как вы… Нет, я не должен так думать, если работаю на вас. Извините, если огорчил.

— Не огорчил, не беспокойся, — рассеянно сказал я, поеживаясь. Вечер был прохладным, даже в этой плотной толпе.

Ведь сейчас не воскресенье. Город в выходной день заполнен музыкантами, танцующими и хлопающими зрителями, а рядом играют в кости, сидя на земле, это запрещено, но играют даже монахи. А еще, круглые сутки — колдуны, жонглеры, канатоходцы, ученые обезьяны и собаки, медведи, змеи, уроды. Но — сегодня, и на этом форуме?

Насчет аристократов столицы неуклюже шутят, что они боятся покинуть свои крытые галереи: а вдруг пойдет дождь. Но сейчас сильные мира сего один за другим подъезжали к дальнему краю площади, шли по дорожкам из мозаик, слуги уводили обратно укрытых шелковыми попонами мулов, с седлами, украшенными жемчугом и золотыми бляхами.

Тем лучше, сказал я себе. Пусть их будет еще больше. Это куда веселее, чем двор-ловушка у Сампсона, где нет никого, кроме убийц — и тех, кто убивает убийц, пусть даже последние — мои люди.

Здесь толпа, здесь безопасно.

Небольшая группа людей, украшенных венками — вы только подумайте, венками! — вдруг начала пятиться, уступая кому-то дорогу, пятиться и теснить меня, один чуть не сбил меня с ног, не оборачиваясь, коснулся моего плеча с извинениями.

Дикий женский крик покрыл все прочие звуки.

Тот, кто только что чуть не затоптал меня, сейчас падал на руки друзей, красное пятно расплывалось по его груди, из которой торчала рукоятка кинжала.

Толпа задвигалась вся сразу.

И снова крик, уже другим голосом. Два шага влево от меня. Еще один кинжал?

Оглядываться было бесполезно, да и невозможно. С Феофаносом, судорожно вцепившимся в мою руку, и еще множеством людей я буквально плыл по Аугустейону к храму Софии, надеясь, что нас не затопчут.

Я попытался удержаться у колонны с бронзовым Юстинианом, возле странно вытянутых фигур на барельефах у подножия, поднявшись на четыре ступени к ним — но… А тем временем визг там, где человек — или люди — упали под ударами невидимых рук с кинжалами, звучал все громче.

Они здесь.

И я не понимаю, что происходит. Человек пошел на меня спиной, споткнулся — и поэтому принял на себя удар убийцы? Убийцы, который мгновенно исчез затем в толпе, потому что это-то проще простого? Почему я его не видел?

Оглядываться, всматриваться в лица бесполезно. И не удастся.

Толпа внесла нас в громадные ворота Софии.

Что бывает внутри гор — пещеры? Переходы, туннели? Теснота? Но София внутри вообще не имеет ничего общего с этой давящей, цвета бледной охры, каменной горой снаружи. Она внутри больше, чем снаружи, если такое возможно.

Я оказался в мире золотых огоньков и разноцветья одежд. У этого мира не было границ, он возносился вверх, под парящий в высоте купол. Днем здесь на прохладный мрамор пола падал сияющий дождь тонких лучей света, они играли на сплошном литом золоте алтаря. А сейчас окна были невидимы, в дрожащем воздухе горели тысячи точек теплого огня, и им отзывалась медово-золотая мозаика купола и стен, эти миллионы крошечных квадратиков.

Бог — это свет. И вот они, подвешенные на тонких цепях в воздушной пустоте, хороводы и созвездия огней, вычищенные до блеска серебряные корабли люстр, излучающих свет. Тот, что ведет торговые суда по ночам, и несет сердца к небесным созданиям.

Вы ведь тоже здесь, бог синего неба и бог очищающего огня, те, которым я молюсь? Эти люди вокруг не знают, как вас зовут, но что вам за дело до этого?

Я прислонился к колонне — по крайней мере удар в спину мне не грозит — и попытался рассмотреть людей вокруг. Гордые и строгие мужчины, с лицами разглаженными и успокоенными, складки теплых драгоценных тканей, пряжки, пояса. Я был тут самым бедным на вид, в моей утренней тунике, повидавшей в этот день лошадей и игроков, камарры и рыбу, драку и смерть.

Там, наверху, на высоком балконе, другой мир — наполненный женскими ароматами. Смотрит ли на меня с женской галереи Зои, патрикия зосте с золотым поясом, видит ли она убийцу, подбирающегося ко мне среди толпы, понимает ли она, что я бессилен остановить, да просто заметить его?

В воздухе, наполненном стуком шагов, шепотом и шуршанием, возникло нежное «а-а-а», где-то высоко под этим невероятным куполом. Что это — запели сами огни, дрожащим звуком, который плыл среди стен, разноцветных колонн и толп людей?

С другой стороны храма возник второй такой же сладкий стон, еще выше, десятки детских голосов повторяли непонятные слова, пели их на немыслимо высокой ноте. Два хора слились, голоса заполнили все это громадное пространство, смягчая сердца. И я почти увидел, как под золотом мозаик оживают, проступают замазанные, исчезнувшие крылатые фигуры, скорбные лица, изображать которые теперь было запрещено. Сейчас я увижу их все, сейчас они протянут ко мне руки, закроют крыльями.

Нож входит в тело почти без боли, вспомнил я.

И ведь все равно меня когда-нибудь убьют. Странно, что этого не произошло два года, или год назад. Так почему же не сейчас? Чего мне бояться? Чего мне еще хотеть?

Я перевел взгляд на алтарь, на видневшуюся там маленькую фигурку старца, на складки белой ткани, перекинутой через его левую руку, с большими крестами на плечах и груди. Он неслышно произносил какие-то слова — прощания? Прощения? Сонм блестевших золотом людей окружал его, водил вокруг хоровод огней.

Нет, я не вздрогнул, когда чья-то жесткая рука прикоснулась к моему плечу, а потом… потом закутала меня в легкую теплую ткань.

— Вечер прохладный, господин Маниах, — сказал голос на моем родном языке. — Носилки ждут на краю площади. Мы пойдем туда, когда вы пожелаете.

Я скосил глаза: моя охрана взяла меня в кольцо, внутри которого поместился и несчастный Феофанос.

Я жив.

Я иду через площадь среди толпы, чье странно праздничное настроение не испортят никакие убийцы.

Я сажусь в носилки, жестом приглашаю туда же Феофаноса — пусть уж заночует в моем обширном доме, ведь совсем поздно — и закрываю глаза. Носилки мягко качаются.

Но это еще был не последний эпизод долгого, долгого дня.

Почти добравшись до монастыря Студиоса у стены, мы снова услышали гул толпы и музыку в ночи. Феофанос с любопытством прислушался.

— Да вот же она, — сказал он. — Та самая новая песня про героя. А безопасно ли будет?.. Да о чем я, у вас же охрана.

Я был измучен настолько, что мне уже было все равно — качаться в носилках, выставлять из них дрожащую ногу и искать ею землю…

Вокруг была тьма и огни.

В темноте здесь ходят по улицам с огнями: или свечки в металлической сетке, или факелы, из-за них ночной город с вершины какого-нибудь холма похож на живое, еле заметно шевелящееся море огней. А ниже — где-то там настоящее море, но и оно — всего лишь движущиеся огни, факелы для вечернего лова на лодках и кораблях, иногда среди этого опрокинутого звездного неба ползет огненная цепочка. Это борт какого-нибудь императорского дромона, тяжелого, невидимого во мраке гиганта, движущегося к военному порту — Буколеону, встроенному в стену дворца.

Здесь, вокруг нас, огоньки двигаются быстро, качаясь вверх-вниз, казалось, они рассыпаются со стеклянным стуком по кремню камней под ногами — и все, веером, собираются под шум шагов в одном направлении, к перекрестку, где превращаются в широкую диадему света.

Там пели флейты, звенели два бубна — как у нас в Самарканде, и еще арфа.

Ну, конечно, это была она, кто же еще. Даниэлида, в темном плаще, с угольно-черными волосами, на резко очерченном лице ее плясали отблески огней. К ней протягивали руки, бросали под ноги монеты — их никто не собирал, потому что музыка звучала в жестком ритме, ее невозможно было остановить.

Вот Даниэлида среди ковра монет высоко подняла арфу над толпой и начала длинным твердым ногтем мерно бить по струнам — и хлопающие в такт ладони зазвучали, как морской прибой.

Она здесь не та, что с нами, в Юстиниане, понял я. Ее песни звучали там по-иному. В общем — вполголоса, иначе они разбудили бы городок на холме. Здесь каждое ее слово эхом отзывалось среди старого камня этого города. У нее ведь низкий голос, понял я в некотором удивлении, а на высоких нотах он звенит, звенит сильно, свободно, радостно, и все с замиранием ждут именно этих нот.

Так мы и стояли среди десятков огней и слушали песню про всадника, который повел кавалькаду ромэев на дракона. Странно сдавливало горло, но это было все равно, ведь на меня здесь никто не обращал внимания.

И только дома, почти падая на руки слуг, я услышал, наконец, что произошло, почему город бросил все и вышел на улицы, благодарить своего бога, танцевать и веселиться.

Потому что он победил, Константин, пятый из властителей с этим именем.

Он, конечно, победил.

Император возвращался с гвардией в столицу. Он уже был совсем близко.

Глава 18

ПОРТА ТРИУМФАЛИС

Великими военными кампаниями считают, похоже, те, при которых полководец ко всеобщему изумлению превращает неизбежное — по собственной же глупости — поражение в победу. К сожалению или счастью, я сам участвовал именно в такой войне, и чудом остался жив, но никогда не забуду и тоскливый ужас при виде ползущей на нас через поля и холмы стотысячной армии, и свое изумление от того, как неожиданно эта армия превратилась в ничто. Изумление, впрочем, длилось недолго, помню только, как я рассматривал пару мгновений кровавый наконечник стрелы, торчавший из моей груди — ведь, честное слово, только что его тут не было — а дальше начались долгие дни боли и забытья.

То, что произошло этим летом и осенью в горах и долинах Армении, поражением не пахло ни в какой момент. Константин не оставил противнику ни единого шанса. Казалось, на тысячи фарсангов вокруг доносился веселый хруст — взламываемых границ, разрушаемых крепостных стен. Он долго готовился к этой кампании и быстро делал свое дело.

На моих глазах он обратил в бегство армию хорасанцев Халида ибн Бармака и этим не позволил никому отвлечь себя с юга — на месяц, по крайней мере. После чего с какой-то удивительной скоростью он провел армию на север и перешел границу без единого боя — потому что врагам его было не до сопротивления, именно к этому моменту (молодец Феоктистос и его тайное ведомство!) восставшие жители захватили Феодосиополис. Дальше лежала Мелитина, у ее стен навстречу Константину вышла конница арабийя, и была стерта в порошок практически мгновенно. Оставался сам город, но для чего-то ведь существуют техниты — их осадные машины начали с пугающей систематичностью рушить стены. Город сдался.

Конечно, еще стояла Самосата, но это было уже просто смешно. Император, наверное, мог бы вообще не беспокоиться о ней. Он, впрочем, побеспокоился, очень быстро, остановить его никто не смог.

Несколько последующих недель в столице обсуждали даже не саму цепочку стремительных побед, а другое — как это император сумел вторгнуться на вражескую территорию всего-то с пятнадцатитысячным (ну, пусть двадцатитысячным) войском и не только за три недели стать полным хозяином всех окрестных земель на много дней пути, но не потерять и двухсот воинов.

Они сейчас почти все вытягивались в сияющую начищенным железом цепочку по ту, внешнюю сторону Порта Триумфалис, все еще называвшихся на забытом здесь языке того, несуществующего Рима — у тяжелой двойной угловой башни на берегу моря, в середине которой чернел полукруг ворот.

Более того, из похода пришло намного больше воинов, чем отправилось в него. Потому что Константин хорошо понимал, что его армии не хватит для того, чтобы удержать Армению. И он ушел, заслонившись горами и ущельями Тауруса, взяв с собой самое дорогое, что было — людей.

Тысячи и тысячи крестьян, ремесленников, солдат, женщин, детей оставили пристыженным арабийя опустевшую местность с аккуратно, грамотно и тщательно уничтоженными крепостями и укреплениями. Империя встретила новых ромэев золотыми плодами осеннего урожая, городками типа Юстинианы, где места и земли было сколько угодно, как и соотечественников, открывавших ворота храмов, в которые можно было заходить без страха, каждый день.

А солдат, с их репутацией лучших из лучших, ждали императорские тагмы и фемное ополчение Армениакои. Как, впрочем, Фракия, Каппадокия и сама королева городов, готовящаяся к зимним празднованиям столица.

Здесь была не просто победа. А победа, смысл которой был грандиозен.

Три веселые недели — и ромэйская империя много лет не будет опасаться отвлекающего удара с северо-востока, с тыла, зато империя халифа теперь знала: если Константин захочет пройти с армией через хорошо знакомое мне ущелье на юго-восток, ему никто уже не помешает выбирать себе путь для новой стремительной кампании. Пути оттуда расходятся веером — на юго-запад, в Сирию, на юг, к столице, Куфе…

А пока что женщины великого Города забрасывали своих солдат венками.

У города девять ворот, но эти, Золотые, стоят обычно закрытыми, над башнями скучают два бронзовых слона несуразных даже для этого животного размеров, тускло отсвечивает бронза и сплошные золотые листы барельефов. Еще лет тридцать назад стратиги и солдаты империи только в шутку могли пожелать друг другу «остаться в живых и увидеть слоников». А сегодня…

Я стоял у Порта Триумфалис и дышал воздухом победы. От моего дома до ворот не так уж далеко, и это обычно очень тихая местность, прежде всего как раз потому, что ворота стоят закрытыми, они только для триумфов. И, услышав гул толпы, я просто пришел сюда пешком — застав прекрасную сцену: один белый конь из четырех устроил скандал, его выпрягли, поблизости оказался запасной, он занял свое место впереди позолоченной колесницы. В центре ее был установлен трон, окруженный четырьмя небольшими колоннами и задрапированный занавесом.

Пустая колесница была с почестями проведена под сводом ворот наружу, я огляделся и понял, что из толпы выбраться уже просто не смогу, горожане стояли вокруг меня тесными рядами. А пониже, у ворот, еще более тесными рядами выстроились жрецы, дети с цветами…

Музыки тут не было, ее просто бы никто не услышал — потому что в город начал, под ровный звук копыт, въезжать первый отряд гвардейцев под частоколом копий и флажков. А потом — как-то очень быстро — из темноты вынырнула позолоченная колесница, и теперь она уже не была пуста, я увидел развевающиеся светло-пепельные волосы под небольшой золотой короной, белые с пурпуром одежды, проблеск ниток жемчуга, а у одного из коней между ушей косо сидел лавровый венок.

Константин был от меня шагов за сто, он смотрел на верхушки деревьев, губы его растягивались лукаво. Как же он похож на Зои, подумал я — вот сейчас так же, как она, опустит голову в сторону и вниз, и улыбка будет такой же.

Считается, что победитель въезжает в город усталым и тайно печальным. Куда там, он наслаждался.

Колесница еле катилась по камням с прорастающей между них травой, император с большим удовольствием рассматривал всех окружающих и, похоже, размышлял — а как бы спрыгнуть со своего трона и пойти пешком через счастливую толпу. Но тут справа и слева загремели приветствия десятками хорошо тренированных глоток, и уже не знакомое мне простое «ромэос — нэ, на, нэ», а вот те самые пятнадцать слогов единым дыханием. Сначала кричали зеленые, потом синие, а может, и наоборот. Тут хрупкий человек на троне махнул им рукой, снова поднял глаза к верхушкам кипарисов — и колесница ускорила ход, вдоль по Меси среди людей, цветов, знамен и вечнозеленых растений, оставляя слева тяжелую громаду храма Апостолов, мощный прямоугольник, покоящийся на гребешке тонких колонн.

Здесь могилы всех властителей, начиная с первого из Константинов. Триумфатор миновал это место без остановки и скрылся из вида, только мелькнула в луче света небольшая рука, плавно начертившая в воздухе приветственный круг. А гвардия в белых плащах, по четыре коня в ряд, все выползала и выползала железной змеей из ворот.

Толпа с гулом начала смешаться за головой колонны к центру города, а я смог, наконец, отправиться в свои зеленые холмы, домой.

Первое, что я увидел дома, была голова Юкука, резко закинутая назад, и нож у его горла — в руке старого боевого друга, а ныне хозяина Сампсона. Светлый глаз Юкука медленно и мучительно повернулся в мою сторону.

Я замер на месте — но вовремя увидел белые хлопья мыла и мокрые седые прядки на камне двора. Постарался не меняться в лице и отрешенно прилег на садовую скамью рядом.

— Мерварруд — из тех немногих людей, кого я в былые времена допускал к себе с бритвой, — невнятно проговорил Юкук.

Да, ему уже не нужна была крашенная в цвет снега борода. Его естественные волосы, оттенка металла, уже были подстрижены, остатки растительности на подбородке исчезали быстро, и Юкук на моих глазах превращался в самого себя — немолодого и очень опасного змея, тускло-серых цветов, с телом длинным, жестким и худым.

Мерварруд — а здесь, в Городе, наверняка какой-нибудь Марианос… а, нет же, Пелагиус — выглядел грязным и помятым, я даже подумал, что придется снабжать его чьей-то одеждой, но очень уж он толст. Впрочем, при этом он не смотрелся, как у Сампсона, усталым и отяжелевшим почти-патрикием. Он выглядел, несмотря на попорченные одеяния, помолодевшим и… да, попросту, безмерно счастливым.

Покосившись на меня и убедившись, что я намерен пока помолчать, они с Юкуком продолжили начатый до моего появления разговор:

— От Пульхерии до Аэция — прямая дорога. Туда их всех и погоним. С песней.

— Факелы.

— Заранее! Заранее, закутанные в промасленную ткань, с запасными кремнями. Я распоряжусь. Спускаемся, делаем несколько шагов, зажигаем факелы. Просто.

— А если пойдут в обратную сторону?

— Ну и что, ребята на лошадках доезжают до тысячи и одной колонны и ждут там. Поверху — быстро.

— То есть почему именно до..?

— А куда ж они денутся. Туннель один. Или вправо, или влево.

— Ты уже понял, что тебя там не надо? Останешься наверху.

— Опять мной командуешь? Бороды у тебя уже нет. Значит, ты не главный. Почему меня там не надо?

— А кто проспал связника в Ширазе?

— Ты еще вспомни дело в Медине. Я что, настолько толст?

— А ты сам пощупай.

Это надо было прекращать — иначе ветераны барида, двое счастливых седеющих мальчишек, окончательно поймут, что я тут лишний.

— Юкук, — сказал я еле слышно, не глядя на него.

Стало тихо. Потом спасенный нами владелец Сампсона начал выражать мне признательность за вчерашнее избавление.

Я вяло махнул рукой. И кратко рассказал про вчерашний вечер.

Все изменилось. Ведь Юкук не знал, что со мной произошло на Аугустейоне, вспомнил я.

Его длинный голый подбородок вытянулся вперед, он застыл без движения.

Нет, Юкук не унизил нас обоих признанием того, что ему не следовало меня отпускать, что он виноват. Но это слово — виноват, просчитался — висело в воздухе. Я знал, что теперь Юкук будет очень краток и зол. И будет стараться.

— Не понимаю, хозяин, — сказал он, наконец. А Мерварруд, услышав последнее слово, стал еще более вежлив. — Это как в том случае, что вы описывали. В Никомедии, да? Два ножа среди толпы. Кто бил — не видно. Значит, тот же человек. Да, это возможно.

Обнять постороннего, поскольку вокруг — радость, толпа. Нож в рукаве. Удар. Разжимаешь объятия — и человек падает. Но два ножа, как в прошлом случае? И жертвы — посторонние люди? Он что — слепой, не видит, куда бьет? А главное — зачем? Вас хотят испугать? Значит, им надо поговорить? Но тогда… Почему до сих пор ничего и никого… А, Мерварруд?

Но хозяин Сампсона молчал и качал головой. А потом заметил, что эти люди вообще ни с кем ни о чем не договариваются. Убивают сразу и с дикой жестокостью. Им так привычнее.

Я вздохнул и вежливо попросил рассказать мне все, наконец, с самого начала.

Начало было, видимо, когда затаившийся агент барида увидел на своем пороге пару людей с очень неприятными глазами. Которые поставили его перед простым выбором. Или пойти самому сдаться в логофесию дромы (то есть, видимо, Феоктистосу), или работать на них. И это была простая, понятная ситуация — вплоть до момента, когда Мерварруд перестал понимать, на кого же он на самом деле работает. То, что в стране сменился халиф и целая династия вдобавок, его не удивляло. К этому все и шло. А раз так, то барид никуда бы не делся, просто перешел бы в другие руки, значит, гости рано или поздно бы пришли. Но эти люди…

А потом они убили девушку, которая прислуживала в гостинице, и швырнули тело в катакомбы (вот тут я начал понимать, о чем только что говорили эти два ветерана, и где им понадобились бы факелы). Девушка Мерварруду была не безразлична, заподозрили ее в каком-то пустяке, и, в общем, дело было просто в том, что барид… тот, настоящий… так не поступал.

Дальше незнакомцы с пугающей быстротой заставили его поменять ключевых служащих Сампсона на своих головорезов. Что все-таки можно было понять, вот только…

Потом мелькнул человек с сожженным лицом, из-под розовой кожи торчали обломки костей, один глаз… в общем, как выглядит Хашим, я знал. И Мерварруд тоже знал, кто это, и начал всерьез думать насчет того, не пойти ли все-таки к Феоктистосу. Но… Было одно обстоятельство.

— Мы теперь охраняем его семью, — назвал это обстоятельство Юкук. — А это плохо. Людей мало. Надо кончать эту историю. Вот что, друг мой, иди-ка ты к себе в этот… как оно тут называется?

— Ксенодохион, — с удовольствием выговорил новый ромэй.

— Вот-вот, туда и иди. И жди. И запаси все, что надо. Если ты не способен достать вязанку хороших мечей на два свистка — то, чему же я тебя когда-то учил?

— То есть как это — иди туда? — удивился я. — Но ведь там…

Тут Юкук нехорошо улыбнулся. Мерварруд тоже.

У достойного владельца гостиницы, да и у нас, возникли бы сложные проблемы, если бы вчера его заведение наводнили люди квестора и кентуриона, главы городской стражи, и обнаружили там тела убитых или покалеченных. Тогда они заинтересовались бы — а что это господин владелец, которого только что видели во дворе, исчез как раз одновременно с началом драки? Юкук, как выяснилось, уже приготовился подкупать девушек из Кифи, которые сказали бы, что Мерварруд (он же Пелагиус) был все это время у них, и даже рассказали бы подробности. Притом что любой нормальный человек понимал, что это очень старый и ненадежный способ смывать следы.

Но в том-то и дело, что у Сампсона произошло вчера что-то иное. Юкук, оказывается, дал инструкции невидимкам — остаться и, будучи, естественно, невидимыми, посмотреть, что произойдет дальше.

И невидимки, во-первых, увидели, как еще трое людей Хашима перенесли одного из своих в больницу — поскольку нести было недалеко. А в ней…

Юкук поколебался.

— Что-то странное, хозяин, — сказал он, покачав головой. — Это, понятно, мужское отделение, но туда проникла какая-то молоденькая лекарисса или вроде того и попыталась с этим человеком — тем, который держал колотушку, кажется — поговорить. На языке, похожем на иранский. Согдийский, возможно. И дико его этим испугала. Мои люди говорят, что она работает в женском отделении, но всегда пытается говорить с любым, кто похож на согдийца, потому что учит языки. Я не знаю…

Мне оставалось только издать длинный, длинный вздох.

— Об этом, Юкук, мы беспокоиться не будем, — сказал я. — Хотя мешать она умеет так здорово, что ты удивишься. Но это не враг.

Он кивнул и продолжил: ну, а после нее к нему подошел наш невидимка, и вот тут парню стало совсем плохо. И он кое-что все-таки рассказал. Пришлось ему. Рассказал, что дело-то уже было почти закончено, труппа циркачей собирается и готовится исчезнуть. А что за дело, он не знал. И уже не скажет. Но что-то большое, важное.

А трех остальных, поспешил продолжить Юкук, тех, которых лечить было поздно, эти головорезы Хашима затащили, как это ни странно, под землю. Там же, у Сампсона. И сами под землей остались.

Под землю? Теперь что-то становилось понятным. Но мне не давали вставить слова, они говорили, перебивая друг друга.

Мерварруд хорошо знал, кто в его собственной гостинице был из тех, пришельцев. И знал, сколько их. Восемь.

— Четыре, три… A где же еще один? — поинтересовался я.

— А еще один, — в один голос порадовались Юкук и Мерварруд, — пошел не под землю. А по земле. А невидимка — за ним.

Я чуть не вскочил со скамьи, но нашел силы медленно и лениво повернуть голову.

— Они все живут скромно, всего лишь у Христодота, — сказал Юкук без выражения. — Вся цирковая команда. Наш страшила без лица тоже там.

— Так просто! — удивился я.

— Просто, — подтвердил Юкук. — Если бы не поломали вчера десятка два костей, было бы сложно.

Я не спорил.

— Я и раньше замечал, что они как-то научились появляться и исчезать необычным образом, — сообщил мне Мерварруд, с омерзением рассматривая складки своего плаща, безнадежно испачканные в пыли. — И только сейчас все понял. В общем — катакомбы, э-э-э…

Юкук посмотрел на него с любопытством, и тот завершил:

— Хозяин.

Катакомбы.

Под этим городом, как в том Риме, которого уже все равно что нет, текут реки, вот только жидкости там не совсем те, с которыми хотелось бы познакомится поближе. Есть несколько громадных, похожих на озера цистерн. Есть другие, подземные, с колоннами, как дворцы. Некоторые стоят заброшенными, некоторые стали кладбищами во время чумы, или парками, а дворец некоего Романуса, построенный на бывшей цистерне, это и вовсе хорошая идея, ему завидуют.

И есть спуски под землю, к этим нечистым рекам, их немало, их, в общем, знают. Так вот, все это время воинство Хашима, похоже, прилежно изучало подземный мир. Что позволяло им появляться где угодно посреди города и так же исчезать.

— Им там самое место, — заметил Юкук.

Так, и что же это за приятный разговор я только что прервал? Факелы, кремни…

— Я не понимаю, Юкук — они изучали эти переходы месяцами, а мы хотим?..

Юкук, конечно, заметил это «мы», но отвечать начал совсем об ином.

Оказывается, есть человек, один замечательный человек, технит — все, чем он занимается в ведомстве эпарха, это подземный мир. Ведь стоки грязных вод надо инспектировать, расчищать… И этот человек прибежит к Сампсону по первому сигналу. Сегодня. Вот сейчас.

— Знаешь, сколько он мне должен? — с удовольствием заметил Мерварруд, толкая Юкука в бок.

— А ты, конечно, простишь ему долг, если дело завершится хорошо? — ответил тот.

— Ну, ты же не хотел этого сказать, — улыбнулся хозяин Сампсона в толстые щеки. — Ты хотел сказать — половину долга.

— Будь добрее, Мерварруд, — заметил Юкук с удовольствием.

Дальше был разговор об оружии — и еще кое о чем, важном.

Как подсчитал невидимка, прокравшийся за последним из хашимовских людей до самого Христодота, труппа циркачей из Никомедии состоит из восьми человек. Плюс этот, без лица. А от тех, что были в Сампсоне, осталось, значит, четверо.

— Что-то много, — вскользь сказал Юкук.

Я знал, что это означает. Я уже сказал это слово — мы. Мы пойдем. Потому что, как подсчитал Юкук, дом Мерварруда охраняют сейчас двое невидимок и двое моих вчерашних провожатых. Здесь остаются двое — оба из старой команды, и по способностям с невидимками не сравнимые. Мало, конечно. В итоге для операции в катакомбах оставалось, как ни печально, только восемь невидимок.

Конечно, я пойду с ними. Что же еще остается. Если я засяду дома, придется давать мне охрану, а это провалит все.

Так Мерварруд, в выданных ему чистой тунике и плаще, торжественно отправился в свой освобожденный ксенодохион, готовить нам снаряжение и вызывать своего должника.

А я посмотрел на безоблачное небо и как бы между делом спросил Юкука:

— Так что — прямо сейчас?

— Ну, ведь еще нет и полудня, — спокойно отозвался он. — Успеем. Так, всем надо переодеться в темное…

А перед тем, как Мерварруд исчез, на одолженном ему муле, я еще задал ему один вопрос.

— Вы ведь давно в городе, милый друг. Скажите, вы слышали что-то насчет каких-то… как их там? Ар-Разани?

— О, — удивился тот. — Неожиданный вопрос. Ну, вы же знаете, что здесь, в Городе, сирийцы — особый народ, их много, они местной… я должен был сказать — нашей веры… Очень влиятельны. Торгуют.

— Знаю очень хорошо.

— Да… хозяин. А ар-Разани — они, конечно, тоже из Сирии. Но при этом, извините, евреи. И не простые. Очень странные люди. Они путешествуют. Везде. Доходят до самого дальнего запада — земли Андалус. Носят товары. Но я, кажется, знаю, почему вы меня об этом спросили.

— Почему же?

— Ну, в последние месяцы тут говорят об этих — женщинах из ар-Разани. Очень интересно.

— Так что же?

— Колдовство. Древнее. Очень много на этом зарабатывают.

— Отлично. И последнее. Вот эти люди, которые вас держали за горло в вашем же Сампсоне — они хоть какое-то отношение к этим женщинам имеют?

— Да что вы. Вообще с женщинами не общались, только когда ходили куда-то на Кифи. Никогда не упоминали. Нет, это совсем отдельная история, эти ар-Разани. Благодарю вас за плащ и все прочее, э-э-э… хозяин.

И еще один разговор, с Юкуком, перед самым выходом:

— Хозяин, вроде бы нам обоим все ясно, но надо уточнить. Там будет сложно, и лучше бить наверняка. Не сомневайтесь, все будет нормально. Но — на всякий случай: что мы делаем и зачем? Вам, может быть, эти люди нужны, хоть кто-то из них? Допустим, Хашим?

Я отвернулся: знал, что думает Юкук про мои странности и привычки.

Нет, я и дальше не смогу ударить железом солдата — неважно, какой армии, если только… если только иначе он… но не смогу и тогда. А вот эти — совсем другое дело.

— Они мне не нужны, Юкук, — сказал я, наконец. — Ни один. Я хочу, чтобы их не было. Вот и все.

Удовлетворенный, Юкук быстро кивнул.

Глава 19

А ОН НЕ ХОЧЕТ

Юкук, прыгнув по бедра в черную маслянистую жидкость, погрузил туда руки и с усилием выдернул на поверхность труп. Может быть, впрочем, этот человек был еще жив или почти жив; голова его, однако, была безвольно закинута, из полуоткрытого рта стекали темные струйки.

— У него есть лицо, — пробормотал Юкук. — Или — только что было. Это не он.

Юкук отпустил тело, и оно ушло обратно, под воду. Если это было водой. Он выполз обратно на шаткую дорогу, идущую вдоль стока, снова взял брошенный на землю меч, его длинное, чуть искривленное лезвие блеснуло оранжевым в свете факелов.

Мы гнали убийц Хашима с севера на юг, по прямой подземной аллее, от входа в катакомбы у цистерны Пульхерии до выхода у цистерны Агаты. То есть от гостиницы (она же больница и приют) Христодота до центра города, где убийцы могли бы выйти наружу и затеряться на главной улице (Меси) и на форумах. Кто из праздничной толпы стал бы присматриваться к группе гнусно пахнущих технитов, вылезающих из подземных колодцев? Люди, поддерживающие стоки города в порядке, существуют, они необходимы, но на них стараются не задерживать взгляда.

Человек незнающий может подумать, что катакомбы — запутанный лабиринт, где в непроглядной тьме можно затеряться за мгновения. Поэтому гнаться там за кем-то — бесполезное дело. Но еще более бесполезно было гоняться за людьми Хашима на поверхности, не говоря о том, что носить в городе оружие нельзя.

А здесь, под землей, объяснил нам должник Мерварруда по имени Георгиос, бегать по темным переходам может либо идиот, либо, наоборот, человек, знающий катакомбы до последнего переулка. Георгиос был таким человеком, но Хашим и его люди — нет. Они наверняка надеялись очень быстро пройти по изученному ими течению главной реки, оторвавшись от преследования. Еще можно было подняться на поверхность по одному из множества колодцев, но умный человек делать бы этого не стал — если за ним гонятся. Потому что лезть там можно только по одному, прочие, толпящиеся у вертикальной шахты с полуосыпавшимися ступенями, были бы тогда обречены. Выход недалеко от Сампсона — другое дело, он был удобен и широк, таких в городе было всего шесть, сказал Георгиос. И больше в этом туннеле деваться нашим противникам некуда, он прямой, без развилок. Им нужно было оторваться от нас хотя бы на три десятка шагов, и это все, что требовалось для спасения.

Ну, а мы просто гнали зверя как раз к тому самому широкому и удобному выходу, где выползавших поодиночке из-под земли ждала всего пара невидимок с простыми дубинками. Да им бы и голых рук и ног хватило, с их способностями.

Впрочем, боковые проходы… Это все-таки было проблемой. Невидимки, шедшие впереди, проскакивали их в прыжке, на лету всматриваясь — нет ли врага в черном полукруге сбоку. Один раз невидимки издали резкий крик, и тогда Юкук вслепую нанес длинный удар мечом в темноту, тут подоспели факелы и другие люди, и Хашим лишился еще двоих, чьи тела также ушли в черную гнусную жидкость. С этого момента все изменилось в нашу пользу, потому что мы не потеряли ни одного человека, а Хашим — уже пятеро. Итого — у них оставалось восемь, у нас — семь, плюс двое без оружия, но с факелами (Георгиос и я).

Возможно, Хашим считал, что катакомбы делают его неуязвимым. Первые же мгновения операции показали, как он ошибался.

Наш отряд постарался создать у Христодота как можно больше шума, сделать вид, что нас — десятки человек. Охота как охота. Драться с нами на глазах множества людей в гостиничном дворе эти циркачи и прочие убийцы должны были постесняться. Лучше исчезнуть под землю, куда, как им казалось, мы не должны сунуться, выйти в нужном месте, рассеяться, затаиться и потом расправиться с нами ночью, в глухих переулках, поодиночке, особенно со мной и по возможности — с Юкуком.

Они не знали, что один из невидимок лежит на крыше и наблюдает за происходящим, считает тех, кто скрывается под каменной плитой среди мальв в углу двора. Все тринадцать. Включая длинного гибкого человека с лицом, закутанным в черную ткань, как у девицы на форуме.

Хашим здесь, он в нашей ловушке под землей.

И еще одного его люди не знали. Что, выломав запертые перед нашими носами ворота в два приема, вся наша команда уверенно побежит к той же каменной плите, двинется вниз. И что первым делом она нащупает в углублении стены шахты два длинных свертка, один из них — гремящий железом.

Мерварруд, может быть, и был слишком толст для драки, но свою работу он сделал отлично. Он снабдил нас оружием и факелами, и он дал нам Георгиоса.

Юкук шел во мрак первым, и как только его ноги коснулись горизонтальной поверхности, мы, теснившиеся сзади, услышали характерный низкий, свистящий звук лезвия его меча. Раз-раз.

Это был очень опасный момент. Но чуть раньше те, кто нас поджидал в темноте, могли бы услышать другой звук — характерный сухой стук кремня и потрескивание трута.

Первый факел я, шедший сразу за плечами Юкука, швырнул, как мы и договаривались, через его голову во мрак. И высветил пугающую картину: столпившаяся в пяти-шести шагах от нас кучка людей с выставленными вперед лезвиями (запрет на оружие их тоже явно не останавливал).

А один из них падал вбок, закрываясь локтем от факела, летевшего прямо, ему в лицо, и валил с ног товарища.

— Ага, — вполголоса сказал Юкук, прыгая вперед.

Тут не было никаких любимых им полукруглых траекторий и прочих взмахов меча, а только серия длинных ударов вперед, как жалом. После чего счет жертв открылся, под нашими локтями проскочили вперед невидимки, фигуры врагов начали втягиваться в темноту и исчезать в ней.

Кто охотник, а кто — дичь, стало окончательно ясно с этого момента. Гонка началась.

Первые несколько десятков шагов я просто не верил, что все это происходит со мной. Мы бежали рысью по низкому берегу подземного ручья, скользя в слизи и тухлых лужах, не упасть в эту дрянь было невозможно, и снова, и снова, погрузить в нее руку, стараясь другую руку держать высоко. Мы падали в эту жидкость, тонули в ней по пояс, она забрызгивала наши лица, попадала в глаза.

У меня не было оружия, только факел, сначала их было даже два. Факелы нес также Георгиос. Мы освещали другим дорогу и помогали убивать, мы не имели права уронить факелы в воду.

Под землей никто не орет, здесь говорят шепотом и прислушиваются к музыке капель, журчанию нечистот, эху шагов. Еще здесь пытаются различить пятна света — а их в катакомбах на удивление много, этих пятен, видимо, узкие шахты на поверхность делались в немалом количестве.

Но эта тишина — для обычных путешественников по подземному миру. Сейчас на сводах с полуобрушенной кладкой пляшут рыжие пятна факельного света, слышится плеск шагов, хриплое дыхание, иногда — пыхтение и стоны очередной драки: вот еще двух хашимовских людей зарубили быстро и молча. А вот невидимке разорвали ножом руку от плеча, он упал в грязь, мне нужно сейчас срочно что-то делать. Времени нет, я стягиваю рану той тканью, что есть — обрывками собственной туники — а Георгиос подводит его к шахте вверх и показывает руками: поднимайся, и дальше ты дойдешь по солнцу.

Георгиос — замечательный человек: на поверхности, когда мы коротко поговорили с ним, обрывки его разговоров дошли до меня в двойном переводе Мерварруда и Юкука, и оказались просто чудом. Оказывается, под землей можно ориентироваться по запаху. На форуме Амастриана торгуют лошадьми, вся площадь изрыта стоками, и если здесь вы ощущаете этот характерный запах зверинца у себя из-под ног — значит, вы прошли поворот Меси, ее развилку, и двинулись направо, к Порта Триумфалис. А вот если вам нужен форум Вола, то нужно пройти немножко к юго-западу от Амастриана, и тут все туннели погружены в дикую вонь тухлой рыбы, ею торгуют у Вола, и сгнившие овощи тоже попадают в клоаку.

Городу, рассказывал Георгиос, повезло. Стоки идут к морю, туда, где старинный храм Сергиуса и Бахуса, порт Буколеон, монастырь Студиос и все прочее, и в этом море — течение, очень сильное, из Понта Эуксинского на юг. Ни один вражеский корабль не может пристать к берегу с этой стороны, его сносит, и поэтому морские стены с башнями очень слабые, не то, что стены Феодосиуса на противоположной стороне. Ума не приложу, говорил Георгиос, как бы наши предшественники делали катакомбы, если бы все их содержимое не уносилось на юг по морским водам так быстро.

Сейчас Георгиос шел по катакомбам походкой хозяина и, казалось, совершенно не волновался по поводу драки, которая постоянно вспыхивала в нескольких шагах впереди него. Он, похоже, наслаждался. На его глазах шла чистка города от негодяев. А чистка — это было дело его жизни.

Плеск шагов, судорожное дыхание, капли, качающийся свет факелов. Невидимки начали развлекаться со светом — научились бросаться вперед, как только мы входили в черноту между шахтами, бить наугад. Они ничего этим не добились, только ускорили бегство Хашима.

Впереди тишина, кажется, мы не можем их догнать. Вдруг у самых ног трогается с места серый подвижный ковер — крысы разбегаются веером. Проходим волну трупного запаха. Не надо выяснять, кто это был, машет мне рукой Георгиос.

Вот из узкого туннеля шумит поток воды — ну, да, здесь все сделано так, чтобы стоки смывались, ускорялись на пути к морю, иногда, кроме стоков из бань, сюда направляют и почти нормальную воду. Плеск, прыжок, из воды показывается тяжелое тело в чешуе, я вздрагиваю. Георгиос показывает рукой что-то извивающееся — рыба, змея? — и машет той же рукой, с факелом, у собственных губ: это не едят. Я киваю в знак благодарности.

Дикий крик спереди, удовлетворенное «ага» Юкука. Он подзывает нас с факелами, опять бросает меч на дорожку, прыгает в грязь, снова погружает руки в жидкость, делает рывок и отшатывается: в его руках что-то другое, белеющие ребра среди обрывков одежды.

И я вижу, что даже Юкук иногда боится. Он вылезает из стока, не пытаясь больше опознать убитого врага, хватается за меч, как будто тот спасет его от всего зла в мире.

Бег с факелами — не то время, чтобы размышлять о зле и добре, и я успеваю только подумать: зло чаще всего — это нормальные, даже обаятельные люди. Но здесь, среди качающихся красных огней на сводах и трупов в черной слизи, нет никаких сомнений, какое оно, зло. Это когда уничтожают людей, одного за другим. В наших руках — свет, свет факелов; у убийц Хашима факелов нет; но это не значит, что мы — добро.

Вдруг что-то меняется, Юкук начинает замедлять бег, прислушиваться. Никаких схваток что-то давно нет, мы пробежали по тоннелю шагов сто без препятствий. Откуда-то сверху и чуть сзади льется тусклый свет. Послушав, он продолжает движение, но отдает пару команд, знаком приглашает Георгиоса оторваться от меня, стать поближе к голове колонны, сам же держится ко мне поближе.

— Сколько их? — успеваю спросить я.

— Только пять, и они поэтому стали опасны, — выдыхает Юкук. Затем делает несколько шагов вперед, озирается, заглядывает в темные провалы боковых тоннелей.

Две черные фигуры выскакивают из тоннеля и бросаются на него, блестят оранжевые клинки, и Юкук… Юкук падает прямо в черную жидкость, доходящую дерущимся до пояса.

Двое поворачиваются ко мне, лиц их не видно, зато видны мечи, такие же, как у Юкука. Один, кажется, наступает на тело Юкука под водой, с усилием приближается ко мне, вооруженному лишь факелом.

Факел так факел, если это все, что мне осталось… Я делаю несколько шагов навстречу им по относительно сухому берегу — не бежать же, подставляя спину. Сейчас, сейчас прибегут невидимки из темноты впереди. Или я проскочу, пока эти лезут из воды.

Дикий женский — или детский? — крик раздается откуда-то совсем близко, я вздрагиваю, падаю на слизи, роняю факел; рядом с тем местом, где у меня только что была голова, по кирпичу стены чиркает лезвие, высекая искры. Подняться, встать, только не оставаться на коленях, шепчу я себе. Значит, кто-то зашел мне за спину, а двое — спереди — вылезают из воды совсем рядом. Нужен ли я им живьем?

Вода сзади них вспучивается маслянистым бугром, Юкук, страшный, длинный, весь в потоках жидкости, оказывается, не выпустил меч из руки — он рубит одного по ногам и почти одновременно, в конце движения, чуть отклоняет лезвие и втыкает его куда-то под ребра второго. А потом вытаскивает и добивает первого.

Я почти на ногах, снова дикий визг, я падаю вместе с факелом, над моим телом скрещиваются в полумраке два меча, короткие удары, Юкук прыгает через меня и швыряет третьего нападающего в воду. Не дает ему шанса повторить собственный маневр, колет воду несколько раз сверху вниз, наугад.

— Да откуда же она взялась, — задыхаясь, говорю я ему, пока мы сбрасываем двух оставшихся в нечистоты почти в полной темноте.

— Шла за нами всю дорогу, — так же задыхаясь, шепчет Юкук. — Шаги были слышны. Женские. Вы же сказали, что она не опасна.

— Не опасна — да, но…

И тут он замирает, слушая звуки — сзади, откуда мы пришли. Плеск, шаги, звон металла. Кажется, свет факелов за поворотом.

— Юкук — вперед, туда, где наши, гасите факелы, спрячьтесь, сидите тихо, потом уходите, — говорю я.

Он мгновенно исчезает. Я становлюсь в темноту бокового хода. В глубине туннеля звучит голос, странно знакомый голос, он что-то говорит, точнее — кричит. Звон металла все громче.

Снова этот крик, совсем близко, факелы, фигуры.

— Он говорит — выйти, сложив оружие, никому не будет причинен вред, — доносится дрожащий голосок Анны из туннеля напротив. Понятно. Она выполняет свою переводческую работу.

Ну, если у меня до этого был какой-то выбор, то сейчас все и всем стало ясно.

— Скажи ему, что у меня нет и не было оружия, — говорю я устало, выставляю вперед пустые руки и делаю шаг вперед.

Анна, мокрая до неприличия, со свалявшимися волосами, стыдливо показывается из бокового туннеля напротив, поворачивается, честно переводит мои слова…

Прокопиусу, кому же еще. Он, кажется, рад меня видеть, улыбается какой-то застенчивой улыбкой, но солдаты его окружают нас довольно грамотно.

— Скажи ему, что он спас мне жизнь, — говорю я Анне.

— Он отвечает, что очень рад, потому что вы спасли ему жизнь дважды, — сообщает Анна после короткого разговора.

— Это что — он считает волков и драконов в лесу? — удивляюсь я.

— Но вы-то, сер, не знали, что их не было, ведь правда?

Умная девочка. Ну, конечно, я не знал. Откуда же мне было это знать.

— Где-то там должен быть путь, — показал я Прокопиусу рукой назад. — Там свет льется сверху.

— Где другие люди? — так же уважительно поинтересовался Прокопиус.

— Моя охрана убита, — ответил я. — А этих вы, к счастью, спугнули. Догоните, если сможете.

Теперь все зависело от того, поверит ли он мне — и насколько тихо будут сидеть по туннелям мои люди.

Видимо, они сидели очень тихо, или Георгиос помог им найти хорошее убежище, потому что походившие туда-сюда по туннелю (явно без особой охоты) солдаты не нашли никого.

— Вообще-то на самом деле я должен был сказать эти слова тебе, моя дорогая, — обернулся я к Анне. — Это ты спасла мне жизнь. И как тебе это удалось?

— Просто, — отозвалась она, явно довольная собой. — Этот раненый в больнице, он сказал, что тебя надо убить первым делом. Открыл глаза, увидел меня и испугался — думал, кто-то из своих с ним говорит, откуда же местным знать этот язык? А дальше я узнала от сестер-лекарисс, в каких гостиницах живут люди с востока, пошла в одну, другую — а тут…

Снова зазвучал голос Прокопиуса.

— Он очень-очень-очень просит нас не говорить друг с другом, хомяк такой, — сообщила мне Анна и оскорблено замолчала.

Солдаты Прокопиуса мягко разделили нас и — я вздохнул с облегчением — повели назад, туда, где с поверхности пробивался свет.

Как мы могли пройти такое громадное расстояние под землей — что, потеряли счет времени?

Вокруг был веселящийся, полностью оставивший мысли о работе центр города. Женщины с вуалями на лицах, обезумевшие от радости торговцы драгоценностями в лавках, мужчины в кольцах и ожерельях, в откинутых назад изящными складками плащах… Тяжелые чайки, проносящиеся над головой, сонм громадных статуй — где это мы? Не может быть, нам несколько шагов до Бронзовых ворот, входа в императорский дворец, со свода которых на посетителей скорбными круглыми глазами смотрят мозаичные Юстиниан и Феодора.

Нас, конечно, провели через боковую дверь, мыть за нами мрамор плит парадного входа никто не собирался.

Во дворец — а это громадный, занимающий чуть ли не четверть города парк — может войти кто угодно, по крайней мере какое-то время после рассвета, затем перерыв — и еще можно входить после дневного сна и до ужина. Я посмотрел на солнце: вечер был близок, но среди подстриженных кустов и кипарисов дворцовых аллей слонялась толпа народа, сверкая золотом и шелком. Как они отнеслись к нашей процессии — два мокрых, гнусно пахнущих человека в окружении вооруженной стражи? Ну, конечно же, ромэи смеялись счастливым смехом. Таких, как мы с Анной, как раз и следовало конвоировать в дальние аллеи дворца. Это тоже часть праздника.

Про дворец все знают, что здесь — тридцать храмов и часовен, тронная зала в Магнауре, вся в золотой мозаике и вымощенная мрамором, похожим на хрусталь. Отсюда можно пройти в императорский порт Буколеон на краю дворцовых территорий, со своей бухтой и мраморными ступенями, ведущими к воде.

Но еще, кроме этих знаменитых сооружений, кроме громадных садов, портиков для тени, дворов для игры в мяч и фонтанов… Да, еще — кроме императорских бань со статуями, рельефами, мозаиками речных богов и морских сцен… Кроме дворца Пласидии — для гостей… В общем, кроме всего этого, здесь еще сколько угодно места для тюрем — четырех, выбор зависит от того, кто преступник. И вдобавок тут размещаются бараки для гвардии, помещения для охраны дворца — корпуса этериев, и многое, многое другое. Не считая того, что здесь же, в удалении отличных покоев императора и его родных, работают еще и все логофесии, как и прочие сонмы людей, правящие империей.

Если бы нас арестовывал кто угодно, кроме Прокопиуса, я, возможно, не знал бы, что дальше. Но тут все было слишком ясно — где нас ждали и кто ждал.

Феоктистос, кажется, стал еще тяжелее и плотнее с момента нашей последней встречи: он теперь был попросту похож на быка средних лет, не желающего добреть с возрастом.

Феоктистос посмотрел на нас, всех троих… а потом принюхался.

— Ну, это уж слишком, — сказал он на языке Ирана, и отдал, уже на эллинском, какой-то приказ.

И нас повели обратно из его довольно непривлекательного помещения с каменной галереей на облупившихся колоннах.

Императорские бани, конечно, нас не ждали. Видимо, эти были солдатскими, мыло — довольно обычным. Лежать на камнях мне никто бы не дал, но вода была горячей. Прокопиус обошелся малыми усилиями, мне же пришлось мылиться три раза, с макушки до пят. А потом облачиться в полный комплект откуда-то взявшейся одежды — туника, пояс, новые сандалии, плащ-накидка с изящной бронзовой пряжкой… да вот еще и несколько сосудов с ароматическими маслами, что более чем кстати…

Оставалось надеяться, что Анна — для которой новый комплект одежды был совсем не пустяком — получит, после своей бани, еще и пару серебряных сережек или что-то подобное. По растерянному виду рыжеволосой придворной служанки, которой Анна была поручена, ей можно было ожидать всего, в том числе неплохой ужин.

Феоктистос подошел ко мне очень близко и втянул воздух ноздрями. Кивнул, потом отозвал в сторону Прокопиуса (его он обнюхивать не стал), выслушал его доклад — довольно короткий, отослал его вон. И повернулся ко мне:

— Сандалии не режут ноги? Что еще угодно? Может быть, вина? Пару танцовщиц?

— Воды, — сказал я устало. — Чистой.

— Конечно, она у нас чистая, не то что под землей… Вот вам вода, уважаемый Маниах из дома Маниахов… Вы что себе тут позволяете? А?

— Они хотели меня убить, — бесстрастно отозвался я.

— Я их хорошо понимаю, — заявил Феоктистос. — Это вы умеете. Делать так, чтобы вас хотелось убить. Так, я слышал доклад Прокопиуса — он к вам очень хорошо относится, так что я его отослал. И давайте я сам вам все расскажу. Итак, вы мне еще там, на границе, сказали, что вас кто-то хотел убить. За все то, что вы натворили в Мерве. Охотно верю. Дальше — вы от них спрятались там, в школе кирии Зои, но потом-то вернулись. И тут все сначала. Что там за история случилась вчера, у Сампсона? Ведь вы там были?

— Я был, — согласился я. — Но история, видимо, произошла позже.

— Да, да, — сказал Феоктистос. — Несколько пятен крови на траве — мне рассказали об этом как об интересном факте. Больше ничего. Потом — один убитый, один тяжелораненый в нескольких шагах оттуда, в толпе, на Аугустейоне, представьте себе. И это тоже не вы?

— Это не я. Это — меня, — грустно покачал я головой. — Но я скрылся в храме.

— А кто на вас нападал — не видели. Толпа. Так, а сегодня совершенно случайно какая-то банда, которую никто не успел толком рассмотреть, нападает на другой ксенодохион — Христодота. Тоже не вы?

— Мы никого там не обижали, приехали поесть…

— Вы — у Христодота?

— Мы — скромные люди. Вдруг на нас напали, и я с охраной спрятался под землей. Но эти люди напали на меня и там, потом долго гнали по туннелю, убили мою охрану. К счастью, меня спас ваш Прокопиус. А с известной вам Анной — более сложная история, но она пошла за мной потому, что видела, что меня хотят убить. У нас с ней может быть расхождение в цифрах — пять человек, шесть, у страха глаза велики — но в целом все совпадет.

— Отлично, — шумно задышал Феоктистос. — Просто великолепно. И если мы даже извлечем все трупы из этой дряни там, в катакомбах — попробуй, докажи, откуда они там взялись. В общем, попади вы к квестору, ему пришлось бы трудно. Так.

Феоктистос отошел к окну, за которым была сплошная листва, чуть тронутая осенней желтизной.

— Но я вам не квестор, Маниах! — вдруг повернулся он. — Совсем не квестор. Вы об этом подумали? Когда мы расставались, там, на границе, я сказал: вы меня не забывайте, заходите, рассказывайте, кто там вас собирается убить и зачем. Вы об этом забыли? А зря.

— Время, Феоктистос, — сказал я. — На меня напали вчера. Мы что-то начали делать сегодня. С чем я пришел бы к вам? Давайте перечислим. Первое: мне доложили, что где-то в городе появился человек, очень похожий на Хашима, бывшего вашего коллегу, работавшего у Абу Муслима.

— Ах, Хашим… — тихо сказал Феоктистос. — Хашим в городе. Этакий, с жуткой физиономией. И вы молчали.

— Но я-то его так и не видел! — повысил я голос. — И узнал о нем только вчера. Дальше — меня пытались убить, на Аугустейоне. Но это вообще было на закате. Когда бы я успел прийти к вам жаловаться? С чем, с Какими фактами? И куда — домой? Ну, а сегодня…

— А сегодня, — почти прошептал Феоктистос, — вы успели, с утра пораньше, узнать, что человек с внешностью Хашима жил там, у Христодота. И вы решили сначала на него посмотреть, чтобы удостовериться, а уже только потом идти жаловаться мне. Но — вот незадача… Вас заметили, начали обижать, загнали в катакомбы… И если бы не Прокопиус, который не побоялся туда спуститься, то вас обидели бы до смерти. Да, время — это очень важно… Вы с кем играете, великий Маниах из Самарканда?

Я помолчал, понимая, что когда задают такой вопрос…

— А кстати, — сказал я, наконец, — с кем я играю? Скажите, Феоктистос, ведь вы служили еще великому Лео? История с восстанием в Феодосиополе — это было только что. И это вы. Но все победы Лeo, перед каждой из которых были месяцы серьезной подготовки — это ведь тоже вы?

— Да, я служил великому Лео, — проговорил Феоктистос, не шевелясь и глядя на меня. — В разных должностях. Сейчас служу его мальчику. И я вам отвечу вашими же словами: время. Время, Маниах. У меня нет времени слушать ваши рассказы. Ну-ка, для начала: вы кого вызвали в город? Вы хоть сами-то понимаете, кого вы сюда притащили?

Я смотрел на него сначала в замешательстве, но потом все понял.

— Вы, Маниах, выволокли из иного мира чистильщика барида. Его свои боялись так, что им плохо становилось. Это не человек даже, а страшная сказка. Все думали, что его давно нет в живых — а он вот где. Вы что думали, это вам ипподром? Ипподром — там, за оградой дворца. А в других местах стравливать двух зверей с вот такими зубами вам никто не позволит.

Я ничего не понимал. Точнее, не понимал главного.

— Вы сказали про время, Феоктистос, — наконец решился я.

— Мило, что вы напомнили об этом, Маниах. Итак, вопрос: вы что думали, что это ваша маленькая личная война? Вы обидели Хашима, который из-за вас теперь не может показать свою жуткую морду где-либо в халифате, и вот он за вами гоняется по всему свету?

Так, об этом мы уже говорили с Юкуком. И я сам же произнес главное слово — «деньги». То, что делал Хашим в империи, означало большие деньги, значит — большие цели, а я просто мог помешать.

— Дали бы вы мне еще два дня, Феоктистос, — сказал я с тоской. — И я бы пришел к вам и все рассказал. А как я могу рассказать то, что сам до конца не знаю? И ваш Прокопиус — дал бы мне еще немного времени там, под землей. И я бы сделал вашу работу. Атак…

— Нет у меня двух дней! Я бы дал их. Но. Сколько от вас ушло? — быстро задал он вопрос.

— Двое, — признал я. — И сам Хашим один из этих двух.

— Вы уверены, что загнали в ловушку всех? Что кто-то один не болтался все это время в совсем других местах?

— Нет, — признал я. — А что было делать? Бежать к вам, жаловаться, надеяться, что вы мне поверите и повяжете всю их цирковую труппу просто так, без доказательств?

Феоктистос тяжело вздохнул.

— Сейчас я скажу вам, что надо было делать, — угрюмо проговорил он. — Итак, уже несколько месяцев как мы получаем сообщения из Мерва. Абу Муслим везет к себе целые караваны оружия. Его армия как была сто десять тысяч, так и остается. Вроде бы, какое нам дело — одна половина халифата готовится подраться с другой, это же счастье. Но тут выясняется, что он создает свою почтовую службу, свою, а не халифа, на месте барида покойного Марвана — вы об этом не слышали? Лучше молчите… Но не везде создает, а строго по прямой линии от Мерва до того города, где мы с вами сидим. А потом и сам Хашим оказывается в этом городе — здесь. Это что означает?

Я наклонил голову. Слово «война» я уже произнес мысленно в разговоре с Юкуком.

— А тогда, дорогой мой Маниах, возникает вопрос — что они тут, собственно, делают. Смотрят на стены Феодосиуса, считают наших солдат? Но это не такой уж и секрет. Теперь насчет времени. Еще неделю назад время у нас с вами было. А сейчас — ну-ка, что произошло у нас с вами тут вчера? Вчера утром?

— Император вернулся… — начал я и остановился.

Все стало на свои места.

— Феоктистос, там есть один человек, он успел сказать… — выговорил я. — Что эта цирковая компания заканчивает, или закончила, свою работу, готовится уезжать… Что будут важные события. Он сказал это вчера.

Феоктистос снова отвернулся к окну. Каменная скамья, на которую были наброшены какие-то войлочные покрывала, стала мне казаться чересчур твердой.

— Это самое ценное, что я слышал за последние несколько недель, — хрипло, почти как Юкук, проговорил он, наконец. — Ну, и что вы думаете — с этой информацией вы не могли бы меня… да хоть разбудить дома?

— А что бы вы с ней делали? — поинтересовался я.

— То, что сейчас и буду делать. А пока — вопрос. Вы на кого все-таки работаете, Маниах? Я узнавал про ваши торговые дела — услышал много интересного.

Уже вечер, подумал я, рассматривая верхушки деревьев, на которых играл закатный свет. Анна хотела бы попасть домой. Я тоже. И увидеть там живого Юкука, на свободе. И всех прочих.

— Если услышали интересное, Феоктистос, то и сами все понимаете. Я работаю на Самарканд, на свой дом. Торговый, и просто дом. Если что-то произойдет с Константином… Если халифат, пока вы избираете нового императора, вторгнется сюда… Хорасанская половинка халифата, каждая половинка по отдельности, обе вместе, все равно… Если вашей империи не будет, караваны перестанут идти. Арабийя — они же саракинос — еще долго не будут покупать шелк в тех количествах, как вы. А еще есть варварские города к западу от вас, они покупают все больше, но им тогда тоже будет не до шелка. Дальше — если остановятся караваны, тихо умрет другая империя, о которой у вас здесь и знать не знают, империя Чинь, она же Поднебесная империя. Она живет продажей шелка. И, вы удивитесь, я ее очень люблю. А Самарканд, который лежит в самой середине этого торгового пути — он тоже… тихо уснет. Мне нужно, чтобы ваш Константин жил, и как можно дольше.

— Я знаю, мой дорогой Маниах, — тихо сказал Феоктистос. — И это ваше счастье. А то бы… Так вот, я вам расскажу, что бы я сделал уже сегодня утром, если бы вы вчера не поленились прийти и все рассказать. Вы можете многое, чего не могу я. И наоборот, потому что у вас нет сотен солдат, как у меня. Я закрыл бы все катакомбы города, а так — сделаю это сейчас. Нечего всем там шляться и возникать где угодно из-под земли. Я арестовал бы всех в городе, у кого лицо в ожогах, лишних бы потом отпустил с извинениями и парой монет. И сделаю это вот сейчас, вечером. Я дал бы приказ не пускать никаких ксенов на… кстати, если бы вы были Хашимом, где бы вы попытались убить императора?

Вот, наконец, эти слова прозвучали.

— Службы в ваших храмах, — начал я. — Император сейчас будет их посещать, одну за другой. Но там не так просто подобраться к нему. Я бы использовал, извините, лук и стрелы — но лук не спрячешь, особенно в храме, значит… Здесь, во дворце — но здесь охрана… А когда, скажите, будет главное событие?

— Вы, конечно, говорите про бега на ипподроме, — сказал Феоктистос. — Так вот, это будет завтра. Завтра — вы слышите? И давайте так договоримся. Мы повяжем вашего человека с сожженной физиономией этой же ночью. Это легко. Мы не подпустим близко к императору никого, кого бы не знали. Лук и стрелы? Вы правы, это единственное, что подойдет. И мы это тоже учтем.

— А почему бы императору не заболеть, не отдохнуть с дороги? — перебил его я.

— Он заболеет, — уверенно сказал Феоктистос. — Но ипподром… Да, ну, вот что. Если все получится, мы еще поговорим о многом. А если у них это покушение, представим себе, удастся… Да-да, вот просто представим… То уважающая вас кирия Зои уже не будет родственницей императора. А вот я какое-то время сохраню должность. И тогда и вы, и ваш убийца, и ваши друзья и все остальные очень пожалеете, что решили тут веселиться самостоятельно. Сколько, вы говорите, этих негодяев осталось? Двое? Значит, вы угрохали — ого… Но мне-то надо волноваться, даже если уцелеет один. А чтобы император заболел… Ну…

Тут за занавеской послышались шаги, странные звуки — будто кто-то вскакивает на ноги с грохотом — и лицо Феоктистоса исказилось странной гримасой — раздражения? Чуть не боли?

Занавеска откинулась в сторону. Появилось улыбающееся длинное, худое лицо среди множества завитых светлых прядей, лицо молодое, но украшенное множеством мелких морщинок. Сзади виднелись еще какие-то головы и плечи, но вошедший сделал движение рукой, и они исчезли, остались за занавеской.

От императора лошадьми в этот раз не пахло, а только очень тонким, древесным ароматом — сандал, осенний дуб? Еще было очевидно, что он ест чеснок в тех же количествах, что и его соплеменники. Наконец, не оставалось сомнений, что он только что пробудился от дневного сна — доказательство тому следы подушки на щеке и рассеянный, хотя довольный вид.

— Самаркандец, — сказал он мне несколько удивленно, а Феоктистос с недовольством перевел. — Добро пожаловать. И что это вы тут делаете?

— Да вот Феоктистос хочет меня убить за то, что я утаил от него важную информацию, связанную с покушением на вас, кир Константин, — сообщил ему я. Феоктистос, красный и злой, честно перевел это, потому что я получил ответ:

— Если хочет, значит, так надо. Да, но мы в прошлый раз говорили о чем-то важном. Так? О ферганцах. Лучших конях в мире.

Ферганские кони были последним, о чем я в этот момент думал. Но упускать возможность было бы просто смешно.

— Да все очень просто, кир Константин. Мы включаем в наши караваны лучших жеребцов и кобыл. По паре, не больше, а то это будет слишком заметно. Разгружаем караваны под стенами столицы. Отводим лучших коней на особую ферму, тут, недалеко от стен. Управлять ею будут мои люди, нельзя позволять никому вмешиваться — много тонкостей. Через три года вы получаете хороший молодняк, а там — все что хотите. Можете забрать их на армейские пастбища Каппадокии и Фригии. Можно на императорские конюшни в Малагине, около Никеи.

Константин подошел поближе и легко коснулся моего плеча — он вообще, как я заметил, любит прикасаться к людям. По крайней мере, к мужчинам.

— И сколько же будет стоить каждый жеребенок? Хорошая лошадь доходит здесь до сорока пяти номисм, но в вашем случае все сложнее. Ну-ка, поторгуйтесь со мной, вы же эмпор.

— Бесплатно, кир Константин, — мгновенно отреагировал я, глядя в его золотистые глаза — такие же, как у Зои. — Бесплатно потому, что нам ваша империя нужна сильной. И еще потому, что вы не заметили главной части плана. Я сказал — разгружаем караван под стенами столицы. Иначе все слишком быстро обнаружат. Каждая такая лошадь — ее не скрыть, про нее будут говорить неделями. В караване — ну, это не так откровенно.

— Караван с чем? — наклонил он вбок голову.

— С шелком, конечно, мы же ничем другим не торгуем.

Феоктистос умудрился прочистить горло одновременно с переводом. Шелк полагалось сдавать на границах имперским чиновникам.

— Мы же все равно заплатим вам тот же коммеркион, только в другом месте, — пояснил я. — Сделайте склады у самой столицы, чтобы и покупатели были под боком. Эти покупатели будут нормальными. Они уже сколько лет хотят торговать с нами напрямую.

Император похлопал меня пальцами по плечу и отошел. Потом — издалека — повернулся, сказал: «я согласен».

Он, видимо, устал бороться с собственными торговцами пряжей, которые забрасывали его петициями на ту же тему уже который год.

Они тихо, сблизив головы, поговорили о чем-то с Феоктистосом, Константин уже собрался уходить, но Феоктистос задержал его и некоторое время шептал что-то.

Наконец, император бросил какую-то короткую фразу, кивнул мне, улыбнулся снова — совсем как Зои, будто увидел что-то смешное за плечом, сзади, — и вышел, скрипя новыми сандалиями.

Феоктистос стоял у своего стола, как побитый, и смотрел на меня злобно.

— Что это было? — вежливо поинтересовался я. — Вас заставят надзирать за выращиванием моих жеребят?

— Нет, — с усилием сказал он. — Не заставят. Пока. А было вот что. Я просил его заболеть, особенно не ходить завтра на ипподром. Вот.

— Да, — проявил я беспощадность. — И что он ответил?

— Что ответил? А вам, Маниах, это тоже не очень понравится. Потому что если с ним что-то случится… Впрочем, я повторяюсь. Так вот, я еще раз — после вас — сообщил ему, что его хотят убить. Ответ был такой: да вы им скажите, этим вашим убийцам — а он не хочет. Так что император будет завтра на ипподроме. И вы тоже.

Глава 20

СПАСИБО ЗА ПЕСНЮ

— Ну, и что тут было трудного? В тюрьме ваш Хашим. Радуйтесь, — сказал мне Феоктистос.

Я впервые увидел его в шелке черных и серых тонов с вкраплениями золотой нити, со старинной золотой пряжкой у плеча, в перстнях на пальцах. В толпе придворных высшего ранга он выглядел бы странно — никто, кроме императора, не имел права в таких случаях носить украшения, сверкать мог только один человек. Но мы с Феоктистосом помещались совсем в другом месте — в первом ряду, в толпе так же торжественно одетых столичных жителей, чуть наискосок от пустующей пока что императорской ложи, в том месте, где уходящие вверх ряды мраморных сидений начинали закругляться. Если бы мы оказались на противоположной трибуне, мы бы различали фигуры, но не лица, не детали, не малейшие движения рук и ног людей, которые находились от ложи достаточно близко — или могли бы оказаться рядом с ней.

— Арестовали за ночь пятерых с изуродованными лицами, один оказался жуликом из систимы нищих — лицо отмыли, жулика отпустили. Двое не подходят по возрасту, ваш Хашим еще молодой человек. Один — эллин, акцент не подделаешь, житель Города, гончар, упал лицом в огонь много лет назад. Все соседи его знают, систима тоже. А с этим, последним — взяли его, красавца, в приюте для калек в районе портиков Домнина, у церкви Анастасии. И все. Уж в приютах-то мы своих людей расставили в первую очередь.

— А второй? — мрачно спросил я. — Если мы подсчитали все точно, и если нет третьего-четвертого.

Феоктистос, с каменным лицом, промолчал. Потом нехотя повернулся ко мне:

— А вы сами посмотрите. Мы с вами договорились, что кроме как стрелой из хорошего лука это никак сделать нельзя. Значит, опасная зона — сто шагов, а на самом деле пятьдесят. Конечно, если стрелять залпом, то можно и с двухсот, а если это тюрки, то и больше. Но отряд стрелков? А лук не кинжал, его не спрятать. Все до единого помещения ипподрома только что обысканы заново, ни один человек не вошел сюда с оружием. Ну, и вот — смотрите сами.

На скачках я бывал и раньше, так что разница ощущалась сразу. Ряд этериев в броне у подножия императорской ложи, выстроивших стену щитов: это необычно. Два солдата помещались, как лежащие статуи, на крыше самой ложи — им там было тесно, весь вид этих двоих, подпиравших головы руками, был совершенно несуразный. Еще какие-то личности буквально пронизывали двумя живыми кольцами толпу придворных вокруг ложи, и было видно, что на них надет не только парадный шелк, что-то железное угадывается под ним.

Ну, а проход в императорскую ложу идет прямо из дворца, и уж тут-то, наверное, все под полным контролем.

— А представление? — спросил я, лишь для того, чтобы что-то сказать.

— Ну, конечно оно будет, — вяло отозвался Феоктистос. — Но если вы думаете, что весь реквизит не был досмотрен три раза минимум… Ни луков, ни копий, ни даже палок или пращей. Прочее вы сами увидите. Кстати, предполагалось выступление цирковой труппы из Никомедии. С демоном, конечно. Для того они и приехали в Город. Программа утверждается и «синими», и «зелеными», это их главная работа, там случайных выступлений не бывает. Но накануне эти ребята с их демоном не подтвердили свое участие, по известным вам причинам. Просто не пришли, исчезли. Потому что вы с вашим убийцей сбросили их в сточные воды катакомб. Ладно, давайте поиграем вот в какую игру. Если увидите возможность выстрелить в направлении ложи из лука — скажите мне.

Я знал, что возможности не будет.

Тут по трибунам прошел радостный гул — без причин, просто так, зрители, наверное, устали ждать. А может быть, «зеленые» или «синие» опробовали свои торжественные крики хором.

Нигде в мире я больше не видел этого странного явления — ипподрома, громадного здания, которое в дни скачек превращалось… в живое существо? Или, скорее, в громадный корабль?

Конечно, это корабль.

Ипподром начинается сразу к западу от дворца и к югу от Аугустейона, и среди грандиозных зданий последнего вы сразу его и не заметите: чернеются в полдень какие-то полуарки окон, два этажа колоннад. И все хорошо, пока вы не вознамеритесь обойти это сооружение — вот тут-то вы и поймете, что ничего похожего по длине в городе нет, в какой-то момент вам покажется, что здание вообще бесконечно.

А войдя в одни из двенадцати ворот внутрь, вы окажетесь в каком-то ином мире. Это как с великим храмом Софии — внутри она поднимается, да что там, взлетает вверх, снаружи — наоборот, давит землю невероятной тяжестью. Ипподром снаружи — это часть городского каменного хаоса, нагромождения колонн, арок и статуй, а внутри…

Громадное пространство, великолепная пустота среди города, широкая низкая чаша, в синеве над которой проплывают облака. Города здесь нет, только каменный круг верхушки Софии, кольцо ее окон под куполом нависает над кромкой этой чаши. А посреди щедрого плоского овала на дне чаши — то самое, что превращает ее в чудовищный корабль.

Колонны, как мачты. Длинный, ровный ряд колонн. Хоть кто-то, интересно, знает их все до единой, а еще — кто их тут поставил и зачем? Ученые люди, как говорят, уже затрудняются с ответом.

Змеиная колонна из бронзы — четыре закрученные чешуйчатые тела, с головами где-то наверху. Говорят, что ей чуть не тысяча лет, во что трудно поверить. Обелиск Феодосия, взмывающий к облакам каменный четырехгранник из какой-то далекой и сказочной страны, чуть ли не более древний, чем змеи. И еще, еще — целый гребешок колонн. А у их подножия — странная, неподвижная толпа богов, людей и зверей из металла и камня.

Крокодил и лев с головой человека. Волчица и с ней почему-то два младенца. Орел со змеей в когтях. Осел и погонщик. И вдруг потрясающей красоты мраморная женщина с завораживающей улыбкой, в развевающихся каменных одеждах: говорят, что из-за нее когда-то началась большая война. Божественный силач с львиной шкурой на плечах сидит на каменной корзинке, левый локоть покоится на коленке, он думает. Какой-то колосс, в четыре человеческих роста — женщина-воин, смотрящая на нас, мелких, с горечью.

И, наконец, здесь же — совсем другие боги, победоносные колесничие в бронзе, некоторые, как говорят, поставили себе монументы за свой счет.

Чтобы видеть этот странный каменно-металлический хаос снизу и с близкого расстояния, надо быть человеком в шелке и сидеть на мраморных скамьях первых рядов. А те, что помещаются на деревянных скамьях повыше, так же как и женщины и дети на верхних рядах, видят все это как-то по другому, сверху, и им еще видны верхушки холмов и море — и что бы это значило, подумал я?

Время для таких мыслей было более чем неподходящим. Следовало думать совсем, совсем о другом. Что-то не так. Что-то я упустил.

Убийства уже были, вспомнил я. Что хуже, до сих пор никто так и не догадался, как можно убить человека кинжалом в толпе…

В толпе, повторил я, оглядывая ряды воинов и придворных вокруг все еще пустой ложи.

…убить, и остаться незамеченным. Как же он это делал — или их было двое? Вот толпа. Я отлично представляю себе эту ситуацию, она ведь случилась и со мной. Много людей, теснота, никто не видит убийцу. Удар ножом в толпе? Обнять человека, делая вид, что принял его за другого, или как бы случайно столкнуться с ним, ударить, уйти, пока он сам не понял, что с ним произошло?

Но одна деталь… странная, прямо скажем.

Два кинжала, которыми был убит мой человек. Один из них был воткнут… в бедро? А это что означает? Если по ошибке обнимаешь человека, то чего же проще — аккуратно выбрать себе место для удара. Как раз в сердце.

А как могли оказаться жертвами те двое, на Аугустейоне, рядом со мной? Почему их было двое? Убийца не знал меня в лицо, ему на меня указали, но рядом были эти несчастные, и он все неправильно понял? Два раза?

Я посмотрел на Юкука через пространство арены: еле видная фигурка на той стороне, в толпе, его окружали стражники в толстых плащах. Дождался, пока он заметил мой взгляд — долго ждать не пришлось, Юкук был собран и в пространство не глазел. Показал рукой: в сердце, в бедро. Снова в бедро, развел руки в недоумении. Он застыл, задумался, потом обрадованно кивнул — все понял. Лицо его я видел плохо, но фигура Юкука застыла в неподвижности, он начал думать.

Это все надо было делать вчера, подумал я. Если бы у нас с ним оставались вчера силы.

Рев толпы, идущей по Городу на ипподром, слышен, наверное, даже рыбам под морской водой. Я пропустил сигнал, который был подан собравшимся — я не знаю даже, как в этот раз сигналили, руками, музыкой — но рев не меньше чем ста тысяч человек пропустить невозможно.

Император следовал в ложу по переходу из дворца.

Феоктистос стал очень спокоен и как бы замедлен. Я перевел взгляд на Юкука: он так и высился там, по ту сторону трибун, как серая статуя. Наверное, я тоже, на внешний взгляд, стал странно неподвижным.

Сначала фигуры появились не в императорской ложе, а в соседней. Группа женщин в зеленом шелке, одна — в серьгах, длинных, покачивавшихся, сверкавших у самых плеч, драгоценности переливались у нее на лбу. У него ведь есть жена, вспомнил я.

Но тут десятки тысяч глоток заревели уже всерьез — в глубине императорской ложи мелькнула знакомая золотоволосая голова, вот он приблизился к самому барьеру ложи. И поднял руку, плавно, крестообразным движением поприветствовал тех, кто на трибунах напротив. И еще раз — тех, кто слева. И опять — вправо.

Императорская ложа — небольшая, тесная, со странно низким потолком — превратилась в красное пятно на фоне разноцветья одежд вокруг нее. Их было там всего четверо, не считая двух мальчиков, чьи головы еле виднелись над барьером (ну, конечно, у него есть сыновья). На всех — красный шелк разных оттенков, но только на плечах Константина сиял, переливался, светился этот неповторимый пылающе-алый огонь с оттенками синевы.

Императорский пурпур. Тот цвет, что можно видеть только в такие, как сейчас, дни, только на одном человеке. Такое же чудо, как ослепительный, солнечный «императорский желтый» в другой империи, в долгие недели и месяцы пути отсюда.

Море — это загадка. Чтобы окрасить плащ императора в этот цвет, надо собрать множество маленьких ракушек из этой тяжелой, холодной воды. Только они дают нужный оттенок. Здесь — империя моря.

Рев трибун изменился, в нем появился ритм и смысл. Где-то у императорской ложи стоят демархи «синих» (справа) и «зеленых» (слева), это их день и их мгновение, сотни их подопечных скандируют сейчас что-то мне непонятное, на те самые пятнадцать слогов, трибуны пытаются подпевать.

Я отчетливо видел: стоя у барьера, он закидывает голову, как будто подставляя ее солнцу. Сияет радостью, излучает радость.

Может ли стрела лететь по кривой? Так, чтобы пустить ее с императорской стороны трибун, чтобы она пронеслась вдоль рядов и повернула свое жало в глубину императорской ложи? Наверное, все-таки нет. Значит, только с арены…

Я перевел взгляд на двух солдат на козырьке ложи: они так и лежали там, а перед ними… что-то вроде толстой палки, цвета металла? Не может быть, такую палку было бы невозможно поднять, размахнуться ей.

Император сел — да, он жив и невредим, пока ничего не случилось. В рев толпы стали врываться новые звуки. Еле слышное пощелкивание, с медленным ритмом. И нежное пение золотых и серебряных труб водяных органов. А потом — высокие, звенящие голоса, летящие к облакам.

Рев зверя-толпы смолк, осталась только эта, скрывающаяся за торжеством и радостью, затаенная грусть медленной музыки, заполнившей все это невообразимое пространство. Убить императора — значит уничтожить какую-то редкую и хрупкую красоту, говорили эти голоса и эти трубы.

Думали ли люди так же, когда полвека назад вот в эту ложу входил Юстиниан — не тот, великий, а безносый убийца, вешавший врагов на стенах? Колесницы ведь и тогда так же неслись по этому громадному овалу, огибая мачты колонн. И демы так же делали свое дело.

Феоктистос, сощурив глаза, еле заметно водил головой туда-сюда.

Император медленно поднял руку над барьером — стало тихо — и уронил невесомый пурпурный платок. Ткань, поколебавшись в воздухе, как под толщей воды, мягко улеглась на песок перед рядом бронированных этериев со щитами, какой-то человек быстро подобрал ее и утащил — я увидел, как напрягся в этот момент Феоктистос.

Но ничего не произошло, и начались забавы. Главное, конечно, было впереди — когда на высоких воротах конюшен вывешивается внушительных размеров флаг, потом веларии поднимают складки занавесов в глубине этих ворот, и показываются сначала бешеные лошадиные головы, а потом и сами колесницы. А пока что…

Организованные и выстроенные опытными руками демов, на беговые дорожки начали выходить люди и звери. Это не спектакль, это несколько спектаклей, происходящих одновременно, места хватит на всех.

Вот справа и довольно далеко пара десятков людей держат длинные жердины и сети, а внутри этого возникшего из ничего загона дерутся львы и быки, поднимая тучи песка. В дальнем конце дорожки расставивший руки человек бочкообразной внешности держит на лбу шест, на перекладине вверху кувыркаются тонкие юноши.

Во всем этом представлении чувствовался хорошо продуманный ритм, кто-то уходил с арены, кто-то появлялся, дрессировщики животных сменяли акробатов, они еще и менялись местами. Но понятно, что нас с Феоктистосом волновали только те люди, что выступали близко к императорской ложе.

Чуть подальше между двумя колоннами натягивали на приличной высоте канат, и вот уже на него взобрались хрупкие фигуры. Это были знаменитые в Городе люди, и то, что они оказались так далеко от главных зрителей, возможно, кого-то удивило.

— Их лучший номер был — стрельба из лука, стоя на канате, — сквозь сжатые губы сказал Феоктистос. — Ну, вы же понимаете.

— Вы проверяли — та труппа, из Никомедии, никакого отношения к этой не имела? Ни один человек не..? — ответил я.

— Все дубильщики кож — евреи, но не все евреи — дубильщики кож, — бросил он. — Эта труппа целиком управляется демами, уже лет тридцать. Ну, а вот и эти клоуны…

Прямо перед императором возник каскад сверкающего стекла. В руках подтянутой четверки в воздух летели, описывая круг, хрупкие стеклянные шары, а потом дело дошло до сосудов с водой, из которых не проливалось ни капли.

Лицо, подумал я. Сожженное лицо, алхимические опыты. Сосуд с какой-то страшной жидкостью, его бросает сильная рука…

Но как бы случайно жонглеры выступали на непонятном окружающим отдалении от ложи, почти у колонн. Добросить оттуда что-либо было невозможно.

Я перевел взгляд к трибунам и увидел, в первый раз, нескольких людей, не похожих на придворных. Они стояли в характерной позе, опустив обе руки вниз, в складки плащей. Похоже, любого злоумышленника ждала стрела.

От Феоктистоса отчетливо донесся запах, присущий таким вот плотным мужчинам, когда они много ходят, бегают или волнуются.

Сколько времени прошло? Актеры, под крики и хлопки, уже покидали беговую дорожку. Канаты начали отвязывать, стеклянный каскад прекратился.

Неужели все? Только — колесницы, и дальше можно отдыхать?

Вот сейчас пойдут по кругу две четверки лошадей, двое мужчин в золотых хитонах, согнув ноги, трижды пронесутся по дорожке мимо моих глаз, победитель получит пальмовую ветвь, венок, золотые монеты в неумеренном количестве, он широко раскинет руки — в одной хлыст, другой венок. Колесница — это очень странное сооружение, хрупкое, неустойчивое, изящное, в сущности — два колеса и нечто вроде ложки, выпяченной вперед, на ней подпрыгивает человек с вожжами в одной руке. И чтобы ему удалось еще пустить в кого-то стрелу…

Стало почти тихо, трибуны отдыхали. Юкук на той стороне и мы на этой мрачно наблюдали за происходящим.

— Сидел бы во дворце, писал свою книгу, — выговорил Феоктистос. — Это будет уже четвертая. Ведь наверняка хорошо получится. А когда напишет — со всеми этими, монахами и прочими, придется разбираться.

Я издал какой-то вежливый звук, продолжая водить глазами по трибунам.

— Дело не в том, Маниах, можно ли изобразить бога — конечно, нельзя, если он бог. Как же ты его изобразишь? А в нашей священной книге, которую вы наверняка не знаете, ясно сказано: нельзя изготовлять образ любого создания что в небесах над нами, или в земле под нами, или в водах под землей — не склонитесь перед ними, не будете им служить… Так вот, не в этом дело. А в том, что вера должна поднимать душу к небесам, а не сгибать к земле.

— А вот колесничий, — сказал я, глядя на ближайшую к нам бронзовую статую народного любимца. — Он ведь тут тоже вроде бога. Можно ли его изображать, или никому не ухватить резцом его волшебную сущность?

— Очень смешно, Маниах. Так вот, эти монахи и прочие — они знают, что проиграли, что виноваты. Людям нужна счастливая жизнь, колесницы, музыка, вино, а не монастырь каждый день. А они… Да вот вам, пожалуйста — это ваш, что ли, человек? Ваши глаза и уши?

Я вздрогнул. Феофанос Сириец, в распахнутом плаще из необработанной лохматой козлиной шкуры, с волосами и бородой ниже плеч вылез на беговую дорожку и, нелепо размахивая руками, приближался к императорской ложе. Естественно, что святого человека даже сегодня никто не останавливал, это было его святое право — оскорблять и пугать императоров и кого угодно еще.

— Идиот, — сказал я мрачно. — Он и так известен всему городу. Ему этой славы мало? Куда он лезет? Подстрелят. Вдруг какой-то один солдат его не знает, зато умеет стрелять?

В дальнем конце пространства возникло какое-то движение, раздался отдаленный топот копыт. Нет, это еще не колесницы, это, похоже, уборщики решили еще раз почистить то место, где были быки и львы. Или — кажется — перед выходом колесниц положено кому-то из дем пройти по кругу и посмотреть, не валяется ли чего на дороге.

— Каваллин! — раздался заунывный голос Феофаноса, и еще какие-то слова.

Император благосклонно наклонил в его сторону голову и улыбнулся, блеснули камни на украшавшем его ожерелье.

— Идиот, — согласился Феоктистос. — И не обижайтесь, Маниах, если его сейчас…

Но тут я увидел — я ведь все время не сводил глаз с Юкука, оставлял его без внимания лишь на какие-то мгновения — увидел, как мой друг и наставник размахивает руками, прыгает на месте, а потом делает рывок на дорожку, прямо в руки охраны.

Но он — прежде чем его схватили за руки, за ноги и за шею — он все-таки успел. Успел показать мне что-то странное: нагнулся, наклонился в сторону, рукой, опущенной почти к плитам, бросил что-то вперед, и еще раз, и еще…

Цирк. Кинжалы.

Какой странной походкой идет к ложе святой человек — как будто… Фальшивая борода и волосы в мешке, вместе с вонючим плащом…

— Это не он! — закричал я в ухо Феоктистосу. — Это не стрела! Кинжал! В бедро — он промахнулся! Жонглер! Бросает! Это не он!

Из синевы над головой, показалось мне, воссиял невыносимый свет, окружающий Вэртрагну — божество огня и победы. Все стало просто и ясно.

Грохот копыт звучал, все громче. Лошадей было только две, колесница — совсем не золотая, но она вышла на прямую и неслась в сторону святого человека.

Одна рука Феоктистоса вцепилась в мой локоть, другая поднялась над его головой и рубанула несколько раз воздух.

Два солдата, помещавшихся на кромке ложи над головой императора, сделали какое-то неуловимое движение. Длинная металлическая дубинка в их руках пошевелилась и обрушила вниз что-то вроде серой занавески цвета металла.

Кинжал, уже вылетевший из руки человека в козьем плаще (это движение было абсолютно незаметно), как ядовитое жало, бессильно ткнулся в этот занавес, неслышно (для меня) звякнул об него и упал на головы солдат под ложей.

Мне показалось, что я вижу, как за этим кольчужным занавесом император продолжает улыбаться — улыбкой Зои.

Грохот копыт был уже рядом, стрелки у ложи натягивали луки (а ведь опоздали бы, подумал я), колесница поравнялась с метальщиком, неумелым зигзагом она замедляла ход. Вожжи держал кто-то с закутанной головой, метальщик вскочил на подножку, уцепился за пояс возницы, копыта снова загремели, и две фигурки на полусогнутых ногах, прижавшиеся друг к другу, начали резать толпу, выбегавшую на дорожку и отскакивавшую от взбесившихся лошадей. И колесница, шатаясь, вылетела через одни из ворот, ведущих вон с ипподрома.

Самое удивительное — я не могу сейчас вспомнить, была ли после этого гонка настоящих колесниц. Ну, конечно же, была, на возниц были сделаны на скамьях немалые ставки, а странный инцидент у императорской ложи — да задние скамьи наверняка и вообще не поняли, что произошло. Так что колесницы летели, это я не обратил на них никакого внимания.

Феоктистос, кажется, тоже. Он попросту улегся, с красно-бурым лицом, на нашу с ним скамью (я, подперев голову рукой, сидел рядом), отдавал приказы, выслушивал краткие доклады. Гул голосов вокруг доносился до меня только изредка — и то будто из-за толстой занавески.

— А знаете, Маниах, он все-таки сбежал, — деловито сообщил мне Феоктистос после очередного доклада. — Убил двух стражников осколком кувшина, представляете?

Ну, конечно он сбежал, как-то можно было догадаться.

— Он убил много тысяч человек, там, в Мерве, что ему еще два стражника? — мрачно отозвался я, размышляя о том, что вряд ли увижу живым настоящего Феофаноса Сирийца, бывшего монаха, книжника и в целом очень неплохого человека (на самом деле, как потом выяснилось, он выжил, его просто ударили по голове и отобрали фальшивые принадлежности святого). — А вы лучше скажите, Феоктистос, куда они там, по-вашему, направились, когда выскочили за ворота?

— В цистерну Базилики, куда же еще. Оттуда — удобный вход под землю. А под землей ждут мои люди. Катакомбы закрыты со вчерашнего дня.

Он ошибался — оба беглеца исчезли в толпе, которая не понимала, что за куча людей выскакивает веером из ворот ипподрома. Но понятно, что Хашим, с его незабываемой внешностью, очень быстро исчез после этого из империи, а тот, второй… зачем ему было тут оставаться? Мир велик, может быть, он так и бросает ножи в каком-нибудь цирке.

— Феоктистос, как это вам удалось связать кольчужный занавес за одну ночь? — поинтересовался я во время очередной паузы. — Я-то думал, что тут потребуется недели две.

— Какой там занавес, разомкнули кольца, отстегнули рукава, связали вместе пару-тройку кольчуг, — отмахнулся он от меня. А потом как бы заметил меня заново:

— Ну, теперь пусть эта пара от нас побегает. А наш триумфатор все сам видел и поостережется. Дни все холоднее, можно и в броне под плащом. Да много чего можно. Так, а вот…

И он посмотрел на меня с прищуром.

А я посмотрел на него.

— Феоктистос, а вы заметили, что тот самый человек, которого вы назвали легендарным убийцей, спас вашего императора? Да-да, это был он. Как насчет награды?

— Мы заметили, — сказал Феоктистос и замолчал.

Я отвернулся, оглядывая ряды счастливых людей на скамьях.

— На рассвете, — сказал, наконец, Феоктистос после нескольких тяжелых вдохов и выдохов. — Вот моя ему награда.

— Что — на рассвете?

— На рассвете, завтра, он покинет Город. И будет ехать очень быстро. Две недели. Дальше пусть в империи не показывается. Не советую. Да, да, не смотрите на меня так — их тоже никто не обидит, и ваших прочих людей, и эту вашу девочку…

— О, девочку ждут интересные события и большие дела, так что вы еще не раз ее увидите… Не думайте, что я ее забыл.

— Ну, и вы не думайте, — сказал, пристально глядя на меня, Феоктистос, — что все будет как раньше. Видимо, теперь логофесия дромы возьмет под свой контроль все эти ксенодохионы, приюты — все места, где могут остановиться иностранцы. Церковников никто выгонять оттуда не будет, но чтобы как раньше — не ждите. Своему другу у Сампсона так и скажите. И это только начало. А вот продолжение. Маниах, барида халифа Марвана больше нет. А где барид халифа ас-Саффаха? Смелее, смелее, вы же у них там — герой… впрочем, сейчас и у нас тоже… вы должны знать.

— Плохо вы знаете старого Бармака, если думаете, что он будет мне все рассказывать. Но барид есть. Хотя еще слабенький. А где он здесь, в вашей империи… есть у меня некоторые мысли. Послушайте, Феоктистос, ведь рано или поздно вам будет нужен путь к новому халифу? Логофет дромы вряд ли сможет вести разговор с ним или его людьми, а вот вам понадобится какой-то канал связи…

— Маниах, запомните на всю жизнь, которая может оказаться очень короткой, если вы… Если вы еще хоть раз будете меня учить моей работе…

Я раздраженно дернул левым плечом:

— А тяжело с вами общаться, Феоктистос. Давайте вот как: приехали бы вы, что ли, в Самарканд, там я вас буду запугивать. Высылать ваших людей из города на рассвете… Не приедете сами, пришлете туда своих людей. Рано или поздно.

— Это приглашение? Мысль понял. Да и прочие города — Бухара, Чач…

Честное слово, на прощание мы обнялись. Впрочем, мы знали, что прощаемся ненадолго.

Рассвет, желтоватые кроны деревьев, первые лучи подсвечивают их, поднимаясь снизу вверх, из-за горизонта, через тяжелый туман в низинах. Отчетливость линий — зазубренные вершины холмов, слоеные стены у ворот на Адрианополь.

— Думал, не уеду живым, хозяин. Обычное дело, конечно, рано или поздно… Но…

— Я знаю, Юкук. С каждой станции до границы я должен получать от тебя по письму. Если с очередной не получу, буду выручать. Но думаю, что Феоктистосу тут можно поверить. Мы с ним еще поработаем, мы ему нужны. А вот что касается дальнейшего… Знаешь что, Юкук, пора. Вот письмо брату. Как раз когда из Самарканда уйдет зима — тебе пора будет в путь. А это совсем скоро.

— И я увижу?..

— Жизнь — такая штука, в которой иногда бывает справедливость. Увидишь.

— Какой он?

— Не говори никому из здешних обитателей, но он огромный. В нем миллион человек по спискам императорских ведомств, но на самом деле не меньше полутора. Особенно когда провинциальные кандидаты приезжают сдавать экзамены. Здешние жители никогда не поверят, что есть что-то больше их города. Но они ошибаются.

— Колонны? Камень?

— Наоборот. Это здесь мир камня, который стоял бы вечно, если бы его не растаскивали на материал для новых каменных громад. А там — мир дерева. Этот город — огромный сад, Юкук. По нему протекают каналы, над каналами полукруглые мосты, они отражаются в воде, и получается идеальный круг, кольцо из камня, в которое продета струя воды. Везде зелень, деревянные павильоны и большие серые крыши. Там громадные, широкие проспекты, множество лошадей. И там, как здесь, чувствуют себя как дома люди множества народов. Потому он и великий город — Чаньань. Ты заслужил это, Юкук. Может быть, и я тоже. Тогда скоро встретимся там.

Осенние птицы перекликаются над головой, скрипят мощные ворота, телеги, стучат копыта. Чир встряхивает головой и просится домой.

А дальше я мог бы проделать одну великолепную штуку, доставшуюся мне в виде прощального подарка Юкука. Это было бы, наверное, просто. Два одинаково одетых человека одного роста, один из них я. Носилки за занавеской. Один человек входит в хорошо известную мне лавку, у которой есть выход назад, во двор. Возвращается, снова туда заходит — пока следящие за мной от дома «вторые тени», люди Феоктистоса, не теряют окончательно голову. А дальше Чир по ту сторону квартала, двое сопровождающих, и так далее… Но это так сложно. А получилось все очень просто.

Речь ведь шла не просто об известном, а о знаменитом, действительно знаменитом человеке. И не так уж трудно было узнать, куда в этот день такого человека пригласили — за очень хорошие деньги, разумеется.

Это был совсем маленький форум, на покосившихся ступенях какого-то храма безумствовала неплохо одетая толпа вроде бы солидных людей. Пусть простят им их боги, но они, кажется, в описываемый момент пили молодое вино в неумеренных количествах — а ведь этого нельзя делать ни в коем случае.

Если бы не веселый ритм цимбалов, то вся компания выглядела бы попросту зловеще — на всех были мертвенные маски, увенчанные какими-то растениями и колосьями. Но никого из людей на форуме это не пугало, потому что был осенний день памяти святых нотариев, и в этот день пустовавшее место одного из нотариев — не святых, а вполне живых, одного из двадцати четырех в городе, наконец заполнилось. А такое событие положено отмечать выпивкой (поили, как мне кажется, даже продавцов жареных колбасок на форуме), спектаклем, желательно пантомимой — и как можно более непристойной.

Один из веселящихся выскользнул из толпы и, качаясь и расставив длинные тощие руки, приблизился ко мне.

— Маниах! — услышал я знакомый голос, а прочие слова, конечно же, были мне непонятны. Зато понятна была съехавшая набок маска, из-под которой выбивались рыжие волосы и рыжая щетина бороды, а также глядящие в разные стороны нетрезвые желтые глаза. Еще понятнее — запах вина и чеснока.

Андреас еще не стал сенатором. Только нотарием Великого Города. Что тоже немало.

Я освободился от его объятий и сделал несколько шагов в сторону. Ее окружала небольшая толпа собратьев по труппе, и только тренированный взгляд мог бы увидеть в этой толпе пару очень мускулистых и собранных молодых женщин.

— Сакр, — сказал я им, похлопав себя кулаком по груди. — Ястреб.

Даниэлида, сидевшая, в ожидании выступления, под стеной, была под хорошей охраной. Я опустился на корточки рядом с ней, заглядывая в ее непроницаемо-черные глаза над дерзким изгибом носа.

— Старый Бармак гордился бы тобой, — сказал я ей шепотом.

Лицо Даниэлиды изменилось — она, конечно, не понимала моих слов, но имя Бармака сказало все и сразу. Мускулистые женщины незаметно исчезли из моего поля зрения — зашли за спину.

— Мне надо было вспомнить только одну фразу из десятков, прозвучавших там, в Юстиниане: школа мимов в Газе. Газа — это сейчас в империи халифа. Могло бы навести на мысли, но кто же обращает внимание на каждое сказанное слово. И пришлось узнать очень многое уже здесь. Про странствующих евреев ар-Раззани, которые из Сирии. Про то, что именно о них пошла в последние месяцы странная слава как о людях, хранящих тайную магию повеления духами, особенно некоей демонессы Гилоу. Про то, что только у них настоящие талисманы и амулеты против дурного глаза, стоящие чудовищных денег. Что может быть лучше для барида халифа ас-Саффаха? Особенно если барид сам зарабатывает себе на пропитание, поскольку руку на кошельке держит на редкость скупой человек по кличке Мансур. И вдобавок если к тайным знаниям тянутся люди из лучших, богатейших семей этого города, да от них отбоя наверняка нет.

Даниэлида, может быть, меня не понимала. Но этого и не требовалось. «Газа», «ар-Раззани», «Гилоу» — Даниэлида смотрела на меня лукаво, в глазах ее горела нешуточная гордость. Нет, это был настоящий разговор двух шпионов, вдобавок со стороны выглядящий более чем невинно: богатый иностранец забрел к своим старым знакомым и теперь пытается договориться со знаменитой актрисой сами знаете о чем.

— Я мог бы догадаться, когда увидел твою спину в переулке у местной колдуньи там, в Юстиниане, — продолжал я. — Чего же проще: кто еще дал бы самые магические из амулетов несчастной Зои, которой так хотелось стать снова матерью? Кто держался на расстоянии от ее избранника, удостаивая вниманием всех остальных в компании, без исключения? Ну, и кто еще мог бы без труда узнать от нее, что в Юстиниану отправляется некто Маниах, и кто мог бы знать, что это и есть знаменитый Ястреб? И чего проще прямо из Юстинианы отправить человека к сыну Бармака, Халиду? Или самой проскакать в его лагерь, сломя голову, и вернуться. Кто, если не агент Бармака, мог знать заранее, что Халид там будет? Халид, правда…

Тут я осмотрелся — нас оставили наедине, образовав почтительный круг.

— Халид рассказал мне занимательную историю про перехваченного шпиона Хашима. Но показать мне его живьем не смог, а рассказ о человеке — это еще не доказательство того, что такой человек вообще существовал. А зачем принц Балха будет врать мне, своему собрату по крови? Допустим, чтобы не выдать агента чрезвычайной ценности. Вот и все.

Даниэлида, великий мим, положила палец в рот и начала сосать его, наклонив голову: ах, как хочется. Как хочется поговорить по-настоящему, но… Тут я вспомнил, что так до сих пор и не услышал ни одного произнесенного ею слова. Только поющий голос.

Я поднял руки к шее, медленным движением (с оглядкой на невидимых женщин охраны) вытащил висящий под туникой всесильный амулет:

— А как жаль, что Зои не смогла… Я бы не отказался от… Но не всякое волшебство работает. Впрочем, эта штука хорошо защищала меня от… всяких демонов.

Даниэлида — глаза ее дерзко поблескивали — протянула руку к амулету, коснулась его. Толпа вокруг издала уважительное «о-о-о». Здесь все знали о магии ар-Раззани.

— И еще, — сказал я, вставая. — Спасибо за песню.

Эпилог

— Вот и все, — Сказала Анна, задумчиво грызя морковку. — Море сегодня хорошее. А потом — зима. Ты ведь не отправишься в путь зимой, сер Нанидат?

В путь? Я перевел взгляд на щедрое серебрящееся пространство, расчерченное широкими полосами и расцвеченное крошечными парусами кораблей. Мой путь никогда еще не шел по воде. Он — в эту пору — пересекал бы холодные возвышенности Ирана, где нельзя будет спать на холмах. Нет, я останусь пока здесь, до весны, среди постепенно заволакивающего мерзнущий город дыма.

Они знают массу способов согреться, эти обитатели Константинополя. Недалеко от моего дома есть большая стекольная мастерская, куда холодными вечерами как бы случайно заходит множество народа, потому что три соединенные вместе печи дышат щедрым жаром. Кто-то приносит с собой вино, угощает хозяина, кто-то тащит хлеб. А когда разговоры смолкают, все сидят, устремив взгляд на шест в руках стекольщика, на насаженную на этот шест медленно меняющую очертания багровую медузу, излучающую таинственный живой свет.

Может быть, здесь то, что осталось от души Иоаннины, этот горячий морской цветок, пылающий жидким рубином.

— Что значит — вот и все? — сказал я, глядя на Анну. — Ты забыла кое-что. Например, про твою будущую жизнь. Про жеребенка.

— Ум? — оживилась она. — Ты придумал, куда я его дену?

— Чего же проще, — сказал я. — Это долгая история, но вашему императору нужны новые кони. И мы отправим ему в подарок несколько лошадей, лучших в мире, и несколько жеребцов. Но растить для него жеребят будем все-таки мы. Это будет там, за городской стеной — если присмотреться, то ты увидишь вон те кипарисы… и чуть дальше, за ними… Я не знаю никого, кто лучше подошел бы для этой работы, чем ты. Да, да — чтобы возглавить ее. Тебе помогут, ты достаточно умна, чтобы понимать, в чем молодость мешает, а в чем — наоборот. Почему именно ты? А кто еще в этом городе сможет говорить с лошадьми по-согдийски? Не говоря о том, что с ними приедут еще и конюхи, тоже согдийцы. Которые долго еще не смогут здесь быть как дома. А ты, вдобавок — полноправный житель империи.

Мы сидели на ступенях у входа в монастырь Хора, под теснящимися вверху куполами (самый большой увенчан тяжелым крестом), полуарками и полуколоннами на фасаде. Прямо над нашими головами колонну украшала корявая надпись — как сказала Анна, она означала «Кириак, сын Георгия». Кто он такой, кому до него дело?

Анна молчала и странно смотрела на меня, положив подбородок на колени.

— Для тебя там будет построен дом, — продолжил я. — Рядом с конюшнями, но на холмах. Такой, как был у тебя в Юстиниане, но лучше — новый. У тебя будут свои колонны из отличного мрамора. Ты постепенно станешь знаменита — да вот как Зои, а почему нет? Кто-то сказал бы, что это — странная благодарность тебе за крики в ночи, и за прогулку по катакомбам, и за все остальное. Но это не худшая из благодарностей — дать человеку шанс сделать то, что он умеет делать лучше всех на свете. Ты говоришь с животными на их языке. Ты умеешь лечить людей — как и я, и чего же проще — наблюдать за теми, кто ухаживает за конями, кони ведь тоже болеют. Ты как будто рождена для седла, и это меня просто удивляет — я думал, что только у нас, в Согде и Великой степи, появляются на свет люди, которые так…

— Жеребенок, — напомнила Анна.

— А жеребенок — первый же из жеребят дома Маниахов, который появится на свет… Или второй, тот, который с тобой подружится… Он будет твой, императору достанутся остальные, после тебя. И это будет лучший жеребенок в мире, действительно лучший, потому что кровь ферганских коней — это не подделаешь, не изменишь. Они прекрасны, дорогая Анна. Они летят над землей. И ты это более чем заслужила. Не какие-то там деньги, а настоящую жизнь.

Анна заплакала, уронив голову в колени — тихонько и вежливо, вытирая глаза не очень новой накидкой. Нежный возраст, подумал я. Хотя — а что со мной самим творилось, когда я впервые в жизни получил свой шлем, меч, броню и первую победу. Горькую, как все мои остальные победы.

— Письма в Самарканд ушли, — сказал я. — С Юкуком. Это быстро. Император хочет иметь первых ферганских коней уже через два года. Весной начнем строить твой дом, пока первые караваны тронутся в путь.

Анна раздраженно пожала — нет, дернула — плечом.

Левым плечом.

Я смотрел на нее и молчал.

Снежные чайки с моря кружились над нашими головами. Они кричали об Иоаннине, чье лицо я забыл, о моей древней крови — крови путешественников, лекарей, всадников, воинов, не поднимающих меч.

— Наконец-то ты понял, — придушенным голосом сказала она.

И мы просто тихо сидели и смотрели на море. Больше мне никуда уже не надо было торопиться. Мы обо всем еще успеем поговорить. А сейчас достаточно было смотреть на мир, который наконец-то стал таким, каким он должен быть.

— И не спрашивай, как звали мою мать, — мстительно сказала Анна. — Ты помнишь, как. И я помню. А больше, наверное, уже никто.

— Но ведь твоя мать даже не знала, наверное, как правильно произнести мое имя…

— Еще как знала. Нанидат, индийский принц. Я была маленькой дочерью индийского принца, представляешь? А потом… когда я уже жила в приюте… я начала обходить все рынки по воскресеньям, в другие дни нас не очень-то выпускали, и постепенно поняла, что такого слова нет. Есть река Инд, невозможно далеко. Есть Кашмир… много-много других стран… зато согдийцы в нашем городе есть, и имя «Нанидат» для них самое обычное.

— И ты что, вот так раз за разом, месяц за месяцем…

— Но это было просто. Хожу, трогаю их шелк, потихоньку учу язык… Шелк — пренак, как красиво… И осторожно-осторожно расспрашиваю про все, что можно, например, про Нанидатов. Сколько же их там оказалось, у вас, в Самарканде! Но не все же добирались до Города.

— А, — сказал я, внезапно поняв. — И тогда девочка, которая задает вопросы про владельца очень необычного торгового дома, привлекла внимание одного человека, который здесь отвечал за… И он пришел на тебя посмотреть. Кто же у нас тут работал несколько лет назад, даже не вспомню.

— Виус, — с упреком сказала Анна. — Дедушка Виус.

— Так, дай я сам догадаюсь. Он пошел к тебе в приют, чтобы узнать, откуда девочка…

— Плохо ты о нем думаешь. Он туда пошел, но вопросов как бы и не задавал. Он предлагал деньги и помощь. Он говорил матушке Феосеве, что его торговому дому всегда нужны переводчики, а тут, кстати, бегает какая-то девочка, интересуется шелком, быстро запоминает слова… И как же матушке было не рассказать такому гостю хоть что-то о том, откуда девочка, кто была ее мать.

— Не задавал вопросов, ну, конечно…

— Если надо, чтобы тебе все рассказали, не спрашивай ни о чем, сделай так, чтобы сами захотели и сами все сказали, бормотал он. Думал, что я не понимала. И дальше — просто… Проще не бывает. Он предложил матушке Феосеве, чтобы женщины из вашего торгового дома, а поскольку их здесь почти не было, то и мужчины, если под присмотром, будут приходить и учить меня языку. Конечно, она была рада. Ведь приюты должны давать девочкам хорошее образование.

— Так, так, — сурово сказал я. — Дорогая моя Анна, а вот сейчас будет самое интересное. Старик Виус, значит. И как это получилось, что он не исполнил свой долг? Как это он не сообщил мне, что у меня в империи есть…

Тут я остановился, и с усилием выговорил, наконец, это слово: дочь.

— Ой, ну просто, — небрежно махнула рукой Анна. — Я придумала вот что. Виус был тут главным, кроме тебя, конечно, но тебя не было. А еще было положено, чтобы все знал Фархуман. И особенно про переводчиков. Ему достаточно было тогда просто спросить в приюте, кто я такая, но это было бы позже, гораздо позже. Поэтому дедушка Виус, перед тем, как уехать домой отдыхать, просто перевел меня к святому Павлу. А там наставницы знамениты, лучшая школа для девочек… Вот, Фархуман наверняка там спрашивал — когда я начала иногда работать на твой дом, переводить — но у Павла никто ничего не знал. А дедушка Виус уже был дома.

— То есть он организовал хорошо спланированную операцию…

— Это не он. Это я, — скромно сказала Анна.

Я молчал долго. И все-таки спросил: «зачем»?

— А затем, что я не хотела, чтобы тебя предупредили: а вот тут живет и зарабатывает деньги твоя дочь. Это нельзя было так делать. Надо было — вот как сейчас. Чтобы ты сам…

— Ты все это спланировала, как… — почти прошептал я. — Сколько тебе было? Десять лет? Двенадцать? Если нужны были другие доказательства… Это даже не моя кровь, дорогая Анна. Это кровь моего великого деда. И многих, многих до него.

Носилки с шелковой занавесью проплыли мимо нас, внизу ступеней, по улице, их тащили в сторону форума Стратигов четверо здоровенных слуг. В щели между тканью мелькнула на мгновение маленькая рука с блеснувшими кольцами. Анна мельком посмотрела туда.

— Скажи, — решилась, наконец, она, — это все правда? Моя кровь — кровь знаменитых торговцев? И воинов? Вот тот, который Маниах Великий, который изменил мир, создав новые торговые пути, обманув персидского царя царей… И он тоже — мой предок? И это все я?

— Ну, да, — рассеянно сказал я.

— И воины Великой степи, предки твоего отца… Ты и правда принц…

— Да, да. И еще кровь древних царей, встретивших этого вашего, как его там, героя — Александра, и отдавших ему свою дочь Рокшанах. Она — это тоже ты. И я.

— То есть моя кровь — древнее, чем вот у нее? — Анна кивнула вслед удалявшимся носилкам неизвестной патрикии.

— Скорее всего. Хотя кто знает. Может быть, она просто не знает, что среди ее предков — вот этот их… ваш… слепой поэт, по стихам которого вы здесь учитесь читать, или тот же убийца и неудачливый полководец Александр. То есть вы с ней были бы в родстве, если бы у Александра выжили дети. А может быть, ее предок — простой свечник откуда-нибудь из Афин, но вот предок жены свечника… Ты привыкнешь, моя дорогая, к этой мысли. К простой мысли, что древняя кровь — это не радость и не гордость. Это когда ты хочешь сделать какую-то мелкую пакость, но вдруг тебе становится не по себе. И только. А еще это — как если бы ты была жеребенком… И люди смотрят на тебя и удивляются: ах, как же он легко несется по лужайке… А ты — просто жеребенок, и думаешь, что ничего особенного не делаешь, просто бежишь…

Я сделал глубокий вдох и встал, протягивая ей руку.

— Ну, и отдельно от крови есть еще такой пустяк, как деньги. Пойдем, моя дорогая. Кажется, тебе пора получить не только тот дом, что у конюшен, а вдобавок и что-то другое. Как насчет садов и виноградников за Золотым Рогом, подальше от Галаты, напротив Влахерны? Ты будешь смотреть оттуда на стены, купола и колонны Города…

— Ой, сядь, пожалуйста, — мученическим голосом сказала Анна.

— Ну, да, да, это ведь не пустяковый вопрос — свой дом. Но ты просто не представляешь себе, сколько у тебя денег. И дом в Самарканде — это уж совсем просто. А тут — что такое домик на том берегу Рога, где форум Гонория, театр и верфь, а дальше — пустые холмы с садами? Тысячи полторы золотых номисм, и только. А хочешь — дом вон там, на соседней улице? Ненамного дороже в наши дни, когда город стоит полупустой. Значит, так: помещение для приемов в форме креста, с куполом наверху, на четырех колоннах, жилые комнаты, с открытой террасой, вымощен мрамором. Свой колодец. Да хоть пчелы, ты и с ними договоришься. И это все — хоть на той неделе.

— Я выхожу замуж, — перебила она меня. — Мне ведь уже почти восемнадцать лет, забыл? Четыре года как можно выходить. Все подруги из приюта уже давно…

— А, — остановился я. — Ну, конечно. Конечно же, замуж. Да.

Стало тихо, даже чайки унесли свои тяжелые тела вперед и вниз, к синеющей вдали воде.

— Аркадиус, конечно? — сказал я удивившим меня самого голосом. — Который срисовал с тебя эту свою… И говорит, что ты — святая.

— Да какой еще Аркадиус. Наоборот, Марианос. Я лечила его сестру, она попала к нашей лекариссе, там была целая история. Ой, он такой милый, и так на меня смотрит, будто сейчас заплачет. Работает в оффикии претора Синопа, асессором, получает в год семьдесят две номисмы. Такой молодой, а уже…

— О, — не мог остановиться я. — Значит, я попал на твою свадьбу? И скоро?

— Через два месяца, помолвка была десять месяцев назад.

— Я его увижу — когда?

Анна сделала глубокий вдох.

— Слушай, здесь требуется хорошо продуманная операция, — сказала она, наконец.

Я благосклонно кивнул.

— Свадьбы с язычниками запрещены, но я — из монастырского приюта, так что тут все хорошо. Но его родители, ужас просто… Брачный договор ведь заключают они, и его скрепил нотарий. И если они узнают, что я — не сирота, а ты — иноземный принц, они что-то подстроят. В общем, сначала должна быть свадьба, а потом… Между прочим, муж ведь может распоряжаться имуществом жены. Помнишь этого голенастого, Андреаса? Как он рассказывал насчет vis maior и прочих ужасов?

— Вис, кто бы он там ни был. Никогда не забуду.

— А вот потом мы придумаем… Есть ведь доверительное управление имущества детей…

— Кого?

— Детей. Я правильно произношу это по-согдийски? У тебя должны быть внуки, ведь правда? И не меньше троих. Вот таких здоровенных хомяков. Синоп — то самое место, где их следует растить. Подальше от родителей, которые сами из Каппадокии.

Я смотрел на нее… с разочарованием? С жалостью? Это моя… моя дочь, и какой-то асессор… из Синопа, где бы оно ни было… И вот этот удивительный ребенок уедет навсегда в какой-то город с непонятным именем?

— А потом, когда хомяков можно будет оставить на няню, — продолжала Анна с энтузиазмом, — то Синоп — это очень интересное место. От Синопа можно очень быстро доплыть до Лазики, а ведь это страна, где когда-то было золотое руно. А если, наоборот, прямо через море на север — там Таврика, а дальше хазары. Говорят, в Таврике высокие берега над морем, и по скалам вьется такая странная колючая травка с толстыми стеблями. И ведь есть еще другие места, которые отсюда не видит глаз, там везде-везде надо побывать. Кашмир. Самарканд.

— А, — сказал я. — Ну, конечно. Что там, где не видит глаз? Да, да…

И вздохнул, наконец, полной грудью. И улыбнулся.

Все правильно. С ней все будет хорошо.

— Лекарисса ждет, — заволновалась Анна. — Там больные. Я приду к вам завтра, не скучай.

И, подобрав накидку, быстро двинулась вниз по крутому холму.

Зимой, вспомнил я, ветер с моря будет пронизывать до костей. Но зимой вкуснее рыба, и горячее вино.

Завешенные шелком носилки снова показались внизу, у подножья холма. Только сейчас их тащили уже трое, четвертый слуга не держался за жердину, а шествовал отдельно, нагруженный покупками, завернутыми в ткани. Для дамы бесчестье прогуливаться в сопровождении всего двух рабов, вспомнил я, пытаясь улыбаться.

Рука в кольцах, как и в прошлый раз, мелькнула между занавесями, и носилки остановились. Нога в сандалии нащупала землю, маленькая женщина выскользнула из них и, устремив на меня золотистые глаза, начала подниматься по ступеням.

— Она все рассказала, наконец-то? — спросила Зои, глядя на меня сверху вниз. — Вообще все, и про Синоп тоже? Вижу, что да. Здравствуй, мой светлоглазый варвар. И не грусти. На самом деле ты счастливее всех на свете.

— Опять спланированная операция? — поинтересовался я, глядя на ее носилки.

— Ну, какая там операция? Девочка просто боялась до смерти, пока я не обещала, что буду рядом и поднимусь к тебе, как только все закончится. За тебя она боялась, между прочим. И за себя. Она ведь готовилась к этому разговору всю жизнь, не забывай.

— Ты все знала с самого начала, — проговорил я, вспоминая. — Когда я сказал, что у меня нет детей — и ты посмотрела на меня…

— Но, дорогой мой, это было просто смешно! Я поняла, что здесь надо разобраться. Но все до единого в нашем отряде не были слепы, все-таки. Она держит плечи, как ты, ставит ноги, как ты. А то, что у людей есть еще лицо, тебе известно? Всем было яснее ясного, что ты путешествовал с дочерью. Я понимаю, что мужчины это делают редко, но… Чаще смотри в зеркало. Улыбайся себе.

— И Феоктистос, значит, был твердо уверен…

— Ты тоже мог быть твердо кое в чем уверен. Феоктистос на пять шагов бы к ней не подошел, зная, что я все время рядом. И не подходил. Мы с ней говорили и говорили о том, какой ты замечательный человек, и какой слепой. А кто такой Феоктистос, простите пожалуйста? Даже если бы у меня не было такого брата, пусть и троюродного, как наш триумфатор, то все протоспафарии, сенаторы, логофеты если не сами учились у меня, то их дети или дети друзей. Твоя девочка никуда бы не делась. Но как же она ругалась, что ты ничего не понимаешь, у святого Павла за такие слова бы поставили на колени на горох, наверное.

Тишина, чайки возвращаются. Пока что — медные облака и живое небо октября над морем. А потом — лед на воде и пенные тусклые волны зимы. И серые пахнущие дымом туманы над Золотым Рогом, сияющий громадный шар солнца за холмами, куполами и кипарисами города. Ласточки понесутся над головой стаями, и придет весна.

— А что ты будешь делать весной? — вдруг прозвенел над ухом голос Зои. — Зимой я знаю, как развлечь героя и иноземного принца. Ведь будут Брумалии, а потом и календы. А между ними Рождество. Ты знаешь, что тут будет твориться, по всем улицам? Мужчины переоденутся женщинами, а женщины — мужчинами. И все будут в масках. Начнут бродить от дома к дому с песнями и плясками, стучаться в двери, напрашиваться на пиршества у незнакомых людей. А во дворце мои «зеленые» устроят готские игры, это вообще сказка, они уже готовятся. Император будет швырять серебро в толпу — тебе не пора немного разбогатеть?

— Только и остается.

— Очень хочется переодеться в мужчину, но как тебе совсем другая идея — если я научу тебя плавать?

— Что?

— У меня своя баня, в ней бассейн, с подогретой водой. Мне эта идея кажется интересной, а во время Брумалий можно все, особенно если поздно ночью. А зачем учиться плавать — видишь ли, тут есть одна история. Когда придет весна, корабли смогут выйти из гаваней. И можно отправиться вдоль берегов, от острова к острову, и знаешь ли ты, какая вода в маленьких бухтах, где нет никаких людей вокруг? Как иранская бирюза. Мы плавали бы там голые, как боги. Сколько угодно, всю дорогу до одного очень необычного места.

Я посмотрел на нее.

— У меня сегодня день, когда очень хочется делать подарки, хотя не вполне получается. А если я подарю тебе корабль, моя дорогая сенатрисса? Всего-то цена пары хороших лошадей. Десять евнухов-моряков, чтобы не мешали, как насчет этого? Евнухи бывают моряками?

— Тебе не удастся пошвырять деньгами в этот день, иноземный принц. Как насчет прогулки от острова к острову на борту императорского дромона?

— Так, — сказал я, и сел очень прямо. — Одно очень необычное место, ты говоришь. Хорошо продуманная операция.

— Они захватили Равенну, — тихо и серьезно сказала Зои, чуть морщась. — Константин разрывается между восточной границей и фракийской, где что-то надо делать с булгарами. И уже никаких сил не остается на западные земли империи, где и живут-то уже давно одни варвары, готы, герулы, еще кто-то… Равенна была последней нашей точкой опоры.

— Кто из этих готов захватил вашу Равенну?

— Лангобарды, если тебе это хоть что-то говорит. Мне — немногое.

— Так, и очень интересное место…

— Вода. Последнее, что остается. Земля уже вся у лангобардов, а вот южнее Равенны — там есть такая лагуна. Отмели. Дома строят буквально в воде. Много поселков, странные названия: Маламокко, Мурано, Риальто… Мы это все вместе называем так: Вениче.

— И что я там буду делать, в этой вашей Вениче?

— Есть рыбу, мой дорогой! Когда ты говоришь о рыбе, меня терзает голод. Ты сможешь там ловить ее рукой с террасы. За хвост.

— Отлично, а ты…

— Что может делать женщина? Там будет какой-нибудь мужчина с бородой, с серьезным поручением — поговорить о торговле, например. Ну, а мои разговоры серьезными никак быть не могут, что такое женщина, в сущности… Просто хочется кое-что понять. Посмотреть кое-кому в глаза, разобраться, что это за люди. Они ведь ромэи, пусть только на словах. Посмотреть, кто ими может и хочет командовать. Вообще, понять, что там станет — город на воде? Или что-то другое? Лучше женщины тут никого быть не может.

— А я, значит, буду есть рыбу…

— Говорить о шелке, ведь оттуда корабли могут пойти к варварам на запад, они очень хорошо относятся к шелку…

— Внимательно смотреть по сторонам, понимать, кто есть кто, общаться с колдуньями и ведьмами…

— О, ведьмы, ведьмы из Вениче! Наверняка плечи как теплый бархат, и непременно дерзки и насмешливы. Ну, и — моложе, и лучше меня. Но если встречу, то тебя обязательно познакомлю с парочкой. Поедем, мой светлоглазый варвар. Надо лишь дождаться весны.

— Конечно. Конечно, поедем.

ДЕГУСТАТОР (цикл)

Книга I Дегустатор

В старинном замке Германии отравлен винный дегустатор. Его коллега — винный аналитик Сергей Рокотов — оказывается вовлеченным в расследование этого немыслимого убийства. Что это: старинное проклятье или попытка срывов важных политических переговоров? Найти разгадку для Рокотова, в биографии которого и так немало тайн, — не только дело чести, но и вопрос личного характера…

Часть I Южная Германия, сентябрь 2005

Глава 1

ПОСТОРОННИЕ ЗАПАХИ

— Вы живы? Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

Вот эта шутка — немецкая и поэтому совершенно не смешная, — с нее начиналась вся история. Есть, конечно, такие люди, для которых необъяснимая и дикая смерть человека — отличный повод повеселиться. Но только не немцы. У этих не получается.

Шутников могли бы звать Марта и Ганс, вот только в Германии имена сильно изменились за последние полвека, и вы чаще встретите там каких-нибудь Армина и Элеонору. А впрочем, сейчас я просто не помню, как их звали, худых, спортивных, державших спины очень прямо, немножко нервных из-за нашего приезда. Для меня то были просто люди, разливавшие по бокалам вино. Их имена и название хозяйства значились на дегустационных листах, и этого было достаточно.

Итак, начали.

И что у нас тут — ну, сильный нос, конечно… Сильный, но вовсе не яркий и не выдающийся. Оттенок свежего миндаля, еще — подстриженной травки. И почти всё. В общем, нетипичный рислинг, поскольку в букете не обнаруживаются ни белые цветы, ни иранская роза, ни вся прочая классика сорта. Хотя, бесспорно, это тоже рислинг — вот же и на этикетке значится 2003 TERRA Riesling Kabinett.

Первое вино дегустации, впрочем, никогда не шедевр, но всегда некий манифест. Что-то здесь есть такое, что будет всплывать во всех прочих образцах, демонстрируя особенности терруара. Спорим, что это оттенок травы, тот самый веселый зеленый запах. Поскольку ничего более интересного не прослеживается. Другой вопрос — зачем вообще это «белое вступление» потребовалось хозяевам-виноделам, если тема всей нашей поездки — германские красные вина? Это что — свежая трава в букете красного? М-да. Такое возможно, но не каждому дано. Тут вам не Сицилия. Но посмотрим, дождемся красного.

Я сделал свой фирменный жест, который у меня заимствовала в последние год-два пара подражателей: поднес небрежно наклоненный бокал к чистому белому листу бумаги на клипборде, где веду записи. На самом деле нормальные люди поднимают бокал к свету, но нормальные люди — это так скучно.

Да, цвет, как и ожидалось, невыдающийся, весьма бледный, рислинг почти как вода.

По ту сторону стола Игорь Седов зафиксировал ироничным взглядом мою манипуляцию и, как положено традиционалисту, быстро и с прищуром взглянул на свое вино на фоне чисто вымытого окна. Большего оно не стоило.

Что ж, пора сделать глоток.

— М-м? — тихо пискнула сидевшая у меня под боком Юля Шишкина. Впервые в жизни оказавшаяся в винной поездке и откровенно собравшаяся списывать у того, кто окажется рядом.

— Во рту легковатое, горьковатое, со вкусом хмеля и хорошим послевкусием свежей миндальной косточки, — сказал я уголком рта. — Не шедевр. Но понятное, доступное, открытое и дружественное.

— Ощущается минеральность. Сочетается с овощами, — еле слышно добавил Седов, и Юля послушно это записала.

— Идеальное летнее вино, — завершил я, — напоминающее о простых льняных платьях и прогулках по траве босиком.

Седов поджал губы. Юля удивленно посмотрела на меня, сделала какую-то пометку.

— Громче, уважаемые мэтры, я тоже хочу у вас списать, — громким шепотом сказал нам с Игорем Гриша Цукерман. Седов благосклонно повернул к нему курчавую голову и что-то сказал вполголоса.

— О-о-о, кто бы мог подумать! — восхитился Гриша и честно записал.

Бокалы всей компании — профессионалы начинают, прочие следуют их примеру — почти одновременно придвигаются к стоящему в центре стола ведерку, и лишь пригубленное до того вино дружно выливается туда, англичанин Монти Уотерс и кто-то из китайцев с корейцами по очереди выплевывают в ведерко то, что у них было во рту. На посторонних эта абсолютно обычная для профессионала процедура всегда действует плохо, но с пятого-шестого раза они привыкают, их уже не передергивает.

Я тем не менее не плююсь никогда. И всегда плескаю в опустевший бокал немного воды, кручу ее там и выливаю в то же ведерко. Пара людей в нашей компании делают так же.

Но продолжим нашу процедуру.

Ну не могут немцы без того, чтобы начать с рислинга, а лучше — парочки. Вот и второй. 2002 Nierstein TERRA Riesling, гордость хозяйства, поскольку речь идет о винограднике с именем — то самое Nierstein, что бы это ни значило. Что ж, нос слабый, деликатный и похожий на предыдущий рислинг тонами молодой зеленой травки, но тут все гораздо ближе к классике благодаря грустному аромату отцветающего шиповника. Вкус же — очевидные тона акации, и снова мы имеем дело с вином дружественным и доступным, очень мягким и воздушным, очевидно идущим к овощам, причем овощам свежим, к салату.

— А ты записывай то, что сама ощущаешь, что первым приходит в голову. Ты не можешь ошибиться, ты можешь только не вспомнить сразу, что это за запах, — проинструктировал я Юлю, во многом — чтобы отвязаться от нее. Седов бросил в мою сторону понимающий взгляд.

А дальше немцы как раз и решили пошутить, и лучше бы им этого не пытаться делать никогда, юмор — не самая сильная черта их национального характера. Это была та самая шутка, которая вызвала из других измерений то, что витало над нашей поездкой с самого начала.

Легкое, скрытое, неясное напряжение.

Кто-то даже… если бы не стеснялся… сказал бы — страх.

Итак, типично немецкая шутка, по изяществу — как чугунная гиря. На ту самую тему, которую все виноделы и прочие люди из винного мира знали слишком хорошо вот уже несколько дней.

Повод… ну да, третьим вином дегустации было, как и гласила тема нашей поездки, — «Красная Германия» — вот именно что красное.

Хозяева «Терры», муж и жена, торжественные, в новеньких фартуках для сомелье, разлили в наши освободившиеся бокалы плод своих трудов — сливового, как я заметил, оттенка, но с бодрой интенсивной окраской, ничего похожего на бледные немецкие красные прежней эпохи.

— Итак, — начала Марта (или Элеонора) голосом школьной учительницы, — три года назад, следуя моде среди наших покупателей, мы начали делать красное вино. Это базовое вино хозяйства, не ждите от него чрезмерной изысканности. Мы и назвали его без затей — TERRA Rotweine Cuvee trocken. Мы хотели понять, что говорит нам наш терруар, где, в конце-то концов, никто и никогда не высаживал красные сорта.

Она сделала эффектную паузу.

— А теперь это делают все. Что мы здесь ощущаем? Состав — шпетбургундер и обязательно десять процентов дорнфельдера для нужного цвета. Ручной сбор винограда, современные технологии брожения. Французский дуб, три месяца выдержки, не больше. И вот что получилось. Сразу скажу — следующий образец будет куда интереснее.

Наша команда изготовилась. Монти брызнул в ноздрю из своего карманного пульверизатора, я просто чуть высморкался, все стали как-то серьезнее.

И?

Пока никаких сюрпризов.

Современные технологии брожения были тут очевидны при первом же знакомстве — быстром движении бокала у ноздрей. Это называется — брожение «на мезге», то есть без удаления шкурок, при этом с вполне определенной температурой. Итог — концентрация и кисленький, приятный тон ржаного хлеба, который нам еще предстояло улавливать каждый день всей нашей поездки по винным хозяйствам. А еще… если покрутить вино посильнее… зрелая слива, конечно, раз это шпетбургундер, он же пино нуар… Пора, наверное, дать работу и языку. Чтобы понять, боятся ли в этом хозяйстве сильных танинов или, наоборот, смело играют с ними.

Линда Чань из Гонконга сделала глоток одновременно с англичанкой Мойрой, я последовал их примеру.

— Вы живы? — с идиотским лицом сказал следивший за нами Ганс, он же Армин или как его там. — Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

— На самом деле мы оба, конечно, сделали по глотку каждого вина, прежде чем начать дегустацию, — на всякий случай поправила мужа Марта, она же Элеонора.

И поджала губы.

Если вспомнить, как отнеслись к этой шуточке все участники нашего передвижного цирка… Монти раздраженно вздохнул. Мы с Игорем проигнорировали эту выходку полностью — он даже, кажется, стал еще больше похож на Александра Блока, глядящего на далекие звезды. На рыжую Мойру я не обратил внимания, так же как на парочку сидевших рядом датчан. Двое корейцев и Линда Чань — в Азии свой юмор — не реагировали, кажется, никак. Зато юмор оценили инородные тела в нашей компании, русские, к когорте винных аналитиков не принадлежащие. То есть Гриша, Юля и Алина Каменева, сидевшая в общем рядочке, но как бы отдельно от всех, похожая на размытую немецкую средневековую гравюру.

Гриша даже, кажется, записал что-то в свой блокнот.

Мануэла же — наш добрый немецкий ангел — мученически закатила глаза.

В принципе все, даже корейцы, хорошо знали, о чем идет речь.

Потому что несколько дней назад, тоже в Германии, на точно такой же профессиональной дегустации в замке Зоргенштайн в Рейнгау произошло немыслимое. Британец Тим Скотт, сделав глоток красного вина, встал, покачиваясь, попытался пройти к выходу, упал в дверях, страшно сипя.

Умер он в больнице через четыре часа. Остальные участники дегустации не испытали ничего, кроме ужаса, — их вино было нормальным.

И до сих пор никто из нас понятия не имел, что произошло и отчего.

Не то чтобы весь мир знал о произошедшем в Зоргенштайне. Но Германия точно знала — и половина Европы, и все наше интернациональное винное сообщество. Хотя бы потому, что Зоргенштайн знаменит, его коллекция старых вин великолепна, вина эти славились еще в глухом Средневековье. Наконец, никогда в истории виноделия никто еще не умирал на дегустации. Так что это было во всех смыслах «наше» убийство, мы все хотели бы узнать, что произошло. Но понятно, что в Зоргенштайне нас в этот раз не ждали, да и вся наша поездка — запланированная с немецкой тщательностью за полгода — выглядела теперь странно и сомнительно.

Итак, пошутив, семейная пара из молодой и набирающей популярность винодельни TERRA приступила к более серьезным делам. Базовые вина закончились — и, кстати, я угадал: оттенки свежей травы очень мягко, как касание перышком, проявились в танинах их красного. Получились свежие и веселые танины?

Я записал: «св. и весел.».

А дальше было 2003 TERRA Rotelite — более тяжелая штука, где оттенки сливы приобрели приятную перечную пряность. Вино сложное и достойное всяческого внимания. Нас всех, похоже, и привезли сюда ради этой работы.

Немецкая пара от своего столика с бутылками с плохо скрываемым удовлетворением оглядывала нас, задумчиво крутивших бокалы в пальцах.

За столом было тихо — все, даже посторонние, понимали, что происходит что-то значительное.

— Интегрированные танины, — шепнул Игорь Седов, для Юли и Гриши, но не только. — Мягкая, сбалансированная работа. Сложный фруктовый букет с преобладанием сливового конфитюра.

— Послевкусие — тон копченого чернослива и пряностей, много пряностей, настоящий пряничный домик с ведьмой, — не отстал от него я (от «ведьмы» Седов, как и следовало ожидать, поморщился).

— И посторонние запахи, — еле слышно сказал он, зная, что в этом его пойму только я.

— Я ей сам скажу, хорошо? — так же краем рта ответил я, к полному недоумению Гриши и Юли.

И бросил взгляд направо, туда, где эльфийской тенью виднелась Алина Каменева: светлые волосы, удлиненное, чуть улыбающееся лицо, бледно-аквамариновые глаза.

Ее духи были очень тонкими и легкими — чай плюс ветерок над полем с весенними цветами и травами, — но потому-то их запах и проникал постепенно вам в подсознание.

Монти чуть повернул ко мне свое большое лицо под шапкой каштановых волос. Хотя наша краткая беседа с Седовым была, естественно, на русском, Монти, кажется, все понял, выразительно раздул ноздри и бросил взгляд на Алину. Потом пожал плечами.

— Все русские курят, — с завистью сказала Мануэла, выходя за нами во двор хозяйства. — Винные аналитики курят. И это совсем не влияет на ваш нюх, ведь правда?

Она воровато оглянулась и достала свою сигарету.

— А все потому, что мы еще и о сигарах пишем, — сообщил ей Игорь. — Сигарных аналитиков на всю Россию двое, на всех не хватит, так что мы с Сергеем им помогаем. С полным удовольствием.

Мы с первых же часов поездки приучили Мануэлу к тому, что нам надо давать сигаретную пятиминутку перед очередной посадкой в автобус, который повез бы нас в следующее хозяйство. Европейцы смотрели на нас поначалу с ужасом, а потом один датчанин и Мойра тоже начали потихоньку доставать свои пачки.

Я оставил Мануэлу Игорю и пошел выполнять данное ему обещание — туда, где чуть в сторонке стояла Алина, обнимая себя за локти.

— Знаете ли, дорогая Алина… — обратился я к ней.

— Мы же здесь все на «ты», — с упреком улыбнулась она.

— Конечно. Так вот… как бы это помягче сказать…

— Я что-то делаю не так? Не может быть. Хотя я чувствовала, что на меня косятся. Но я ведь просто сижу среди вас и пытаюсь понять происходящее. Последнее красное было просто хорошим…

— Да, бесспорно. Ну, давай так. Издалека. Когда я был на дегустации саке в Японии, они мне выдали бумажку — японцы очень тщательные люди, — где было написано: дегустации проводятся между одиннадцатью и двенадцатью, когда вкусовые пупырышки забыли о завтраке, но еще не начали жаждать обеда. В зале должно быть сильное, но не резкое освещение, не тепло и не холодно, около двадцати градусов…

— Да, да, — почему-то сказала Алина и передернулась.

— И еще, — с тяжелым вздохом завершил я. — Одна вещь исключается. И не только в Японии. Здесь тоже. Это — какая-либо парфюмерия. Она намертво заглушает все оттенки букета. Даже в Германии, где букет иногда обладает попросту звериной силой.

Наступила пауза. Алина еще крепче обняла себя руками. Потом грустно вздохнула.

— Это после посещения очередного холодного винного подвала я начинаю отогреваться в этих комнатах, да еще пью вино… И идет новая волна парфюмерии. Я не знала, прости. Но что же делать? У меня больше ничего нет.

И вздрогнула еще раз.

Тут до меня начало, наконец, что-то доходить. На ней была полупрозрачная блузка, сверху — жакет из какой-то очень тонкой ткани цвета перца с солью, с чуть расходящимися полами… И что — это всё?

— Алина, — сказал я обвиняющим голосом. — Ты замерзла?

— Чудовищно, — как бы извиняясь, улыбнулась она. — Я же прилетела сюда из Милана, там открывается неделя моды, мне надо было успеть поговорить с моими друзьями до того, как неделя начнется и их задергают. Там, знаешь ли, куда теплее. Я думала — южная Германия в сентябре совсем другая по климату… Приехала в чем была. Ну, придется так: мне надо просто сказать Мануэле, чтобы автобус остановился у магазина. Сейчас, по дороге — да? Я буду быстро выбирать.

Хорошо, когда человек — главный редактор, у которого всегда есть деньги на новый комплект одежды. Но дело было на самом деле куда хуже, чем она думала. Во-первых, это все-таки Алина Каменева, не думаю, что ей подошел бы сельский магазин где-то между Пфальцем и Баденом. За одеждой здесь ездят в города, но в том-то и дело…

Я припомнил расписание нашего путешествия, розданное нам Мануэлой. Винные поездки организуются обычно вот как: мы живем в автобусе, с утра нас с вещами вышвыривают из очередной гостиницы и везут в первое винное хозяйство, потом во второе и третье, далее на обед, где тоже дегустация, после него еще три-четыре дегустации, и именно сегодня никаких приличных городов на нашем маршруте не значится. До самого позднего вечера. А тогда — если в новой деревне, где мы остановимся, и есть магазин, он уж точно закроется.

Алина сделала очень странное движение, еле заметное. Она как бы двинула плечи вперед, ко мне, на миллиметр. И снова вздрогнула.

Я тогда совсем его не заметил, это движение, это сейчас я вижу его отчетливо, как повторяющийся вновь и вновь кадр.

— Ну-ка вот что, — сказал я решительно. — Не будет здесь на пути магазина. Еще два дня минимум. Так нельзя.

И потащил с плеч свою универсальную куртку с поднятым воротником, множеством карманов на пуговицах и молнии одновременно.

Сразу, кстати, почувствовав, что Пфальц в сентябре очень мил, но это совсем не тропики.

— Я только пять минут погреюсь, — пробормотала Алина. — И отдам. Потому что так же нельзя. Теперь, значит, ты будешь из-за меня замерзать?

— Зачем же, — усмехнулся я. — А вот тут есть рюкзачок.

Из рюкзачка явился свитер, а за ним клеенчатая ветровка, в скрученном виде вообще не занимавшая никакого места.

— Работал профессионал, — процитировал я какую-то киноклассику. — После тридцатой — сороковой поездки по виноградникам и особенно погребам чему-то учишься.

Алина отогревалась и дрожала уже бесконтрольно — но вот еще пара судорог, и все стихло, она смотрела на меня своими полупрозрачными глазами, чуть отвернув голову, пряча нос — наверное, он холодный, подумал я — в воротник моей куртки.

— Дым от британского табака, — сказал я, выставляя палец в сторону воротника. — И оттенки псины в послевкусии.

— Нет здесь никакой псины! — возмутилась Алина, оживавшая на глазах. — Я бы сказала, есть легкие тона стирального порошка. Что приятно.

Я удивился: куртку я стирал перед отъездом, из Алины бы и правда вышел дегустатор, может быть, она не тем занималась до сего дня?

От автобуса на нас смотрела Юля. Это был очень странный взгляд, в нем была… досада? Отчего?

Но у меня не было времени разглядывать Юлю — ничем не примечательную корреспондентку какой-то паршивой газетки. А если честно, то чем-то весьма неприятную корреспондентку. Так или иначе, было не до нее, потому что к нам вихляющей походкой шел Гриша Цукерман.

— Уважаемый Сергей, можно вас просить познакомить меня всерьез с этой знаменитой женщиной? — обратился ко мне Гриша. — А то приехали мы в разное время, а потом как-то дегустации, дегустации… Скажите ей, что я не умею писать об одежде и дизайнерах, поэтому на работу к ней проситься не буду, просто люблю бледных блондинок, и только.

Я набрал воздуха в грудь, чтобы выполнить свою задачу. Но Гриша меня немедленно заткнул.

— Григорий Цукерман, — сообщил он Алине. — Я еврей.

Если у тебя специфическая трехдневная щетина, овальные очки на специфическом носу, да еще и ермолка и странно удлиненный пиджак, а фамилия у тебя — Цукерман, то не надо никому дополнительно сообщать, что ты еврей. Но для Гриши это важно.

Мойра, с которой мы уже не в первой поездке (первая была, кажется, в Риоху), как-то рассказала мне о своем друге — шотландце, которому мало, что фамилия у него начинается на «Мак»: он, для ясности, еще играл бы беспрерывно на волынке, если бы умел. И счастье в том, что все-таки не умеет.

Гриша Цукерман — еврей, скажем так, увлеченный. На скрипке он не играет. Но все остальное при нем. Мы познакомились в газетке… «Сити-экспресс», не могу сразу вспомнить названия, а ведь я там проработал, к собственному изумлению, целых два года — мой первый опыт в журналистике, оказавшийся до странности удачным. Да, а Гриша Цукерман — это вот что: сидим в буфете, где нас набилось человек двадцать, едим, как всегда, бесплатно, по редакционным талонам — и вдруг слышим жуткий шум из ведущего к нам коридора, гулкого, с хорошей акустикой: грох, грох сапожищами.

И — рев утробным звериным голосом:

— Жид на жиде и жидом погоняет — вот что у вас за газета! Ну, всё теперь! Приехали, открывайте дверь!

Дверь и вправду открывается, да что там — чуть не слетает с петель, в притихший буфет буйволом влетает Гриша Цукерман в ермолке и победно на нас смотрит. Короткая немая сцена, потом все с усталым вздохом вновь приступают к еде.

Он всем так представляется — «Григорий Цукерман, еврей» — и потом с удовольствием отслеживает реакцию, и отслеживает хорошо, опытным взглядом. Даже, по его словам, коллекционирует слова, которые слышит в ответ.

Подозреваю, что мой ответ при знакомстве — гордость его коллекции. В ответ на неизбежное «Григорий Цукерман, еврей» я спросил его:

— Почему?

— Мне надо хорошо подумать над этим вопросом, — выговорил он с шокированным видом.

Думает до сих пор, о чем мне время от времени сообщает. И, возможно, по этой причине предпочитает называть меня на «вы». Хотя не так уж намного я его старше.

Ответ Алины, кажется, тоже войдет в его коллекцию. В частности, потому, что похожа она в тот момент была — поскольку куртка ей оказалась размера на три велика — на инструктора с собачьей площадки, того, который изображает злодея для волкодавов.

— Алина Каменева, икона стиля, — сообщила она Грише, заворачивая рукава.

Она согрелась, похоже, полностью.

Глава 2

МАНУЭЛА, КОТОРАЯ КРИЧАЛА ШЕПОТОМ

Обедали в загородном ресторане, Гриша терроризировал Мануэлу. Он напомнил ей, что он еврей, и поинтересовался, как бы сделать, чтобы на его тарелке не просто не было свинины, но чтобы в кухне его еда даже не прикасалась к свинине. Мануэла дернулась встать и пойти на кухню, потом сдержалась и что-то сказала официанту. Тот с восхищением проговорил «я, я!» и ушел; раздалось несколько русских голосов, хором певших классическое «я, я, натюрлих!», — и дружный интернациональный смех. Я свирепо посмотрел на Гришу, которому только что напоминал, что Мануэла — наш друг и добрый гений, что это она составляла список участников поездки, и нечего ее гонять по пустякам, она давно уже помнит все, что надо. В том числе про него. Гриша поджал губы.

Мануэла, несмотря на имя, вне всякого сомнения немка, хотя и странно смуглая, — но утверждает, что никаких испанцев в ее семье нет и не было, просто мама, подбирая имя, была в романтическом настроении, а это самое немецкое настроение из всех возможных. А смуглость свою она приписывает тому, что ножками обошла, наверное, уже все виноградники Германии, вместо того чтобы сидеть в офисе. Подруги ей завидуют.

Мануэла, кроме того, человек, склонный к приступам отчаяния. Наша первая встреча с ней произошла ровно четыре года назад — и вот тогда, сразу же, только мы успели познакомиться… Как это было: Фрайбург, главная площадь, в лиловатое вечернее небо уходит чудовищная стрельчатая громада собора, из кирпича цвета запекшейся крови. Мы с фотографом по имени Анатолий стоим в дальнем конце площади, у моцартианского домика, где проходит винная ярмарка «Эко-вин». А по горбатому булыжнику старинной площади к нам спешит, скользя на каблуках, Мануэла с круглыми глазами, ей кажется, что она кричит, на самом деле она, наоборот, шепчет.

Мануэла кричит нам шепотом, что началась мировая война — в Нью-Йорке два лайнера, с пассажирами на борту, один за другим протаранили небоскребы Всемирного торгового центра.

Фотограф Анатолий тогда сказал ей: Мануэла, посмотри, на этой площади войны пока нет. Давай подождем, пока все прояснится, а пока что каждый должен делать свое дело.

Мануэла, скорбно сложив губы, согласилась, потому что «делать свое дело» — это очень по-немецки. И мы пошли на ярмарку пробовать вино, с оглядкой на работавший в углу телевизор. Делать свое дело тогда пытались все, местные и гости, но ни у кого не получалось.

В этот раз она опять, кажется, собиралась кричать шепотом. Поскольку только что, после обеда, при посадке в автобус ее настиг телефонный звонок. Мануэла вдруг заткнула ухо пальцем и куда-то пошла, горестно кивая. Потом вернулась к нам, кричать все-таки не стала, просто сгорбилась расстроенно на переднем сиденье. И первую минуту не могла говорить. Хотя собиралась, даже пощелкивала переключателем на автобусном микрофоне для экскурсий, хотела что-то объявить.

— Мануэла, либхен… — сказали мы ей вдвоем с Мойрой. Кажется, на этом наши познания в немецком заканчивались. Рабочим языком поездки был, кстати, английский, который сегодня знаком каждому немцу.

— Ничего, ничего, — разжала она, наконец, губы. — Просто официально сообщили наконец причину смерти этого… Тима Скотта. Сколько дней молчали. Почему-то все страшно засекречено — я не понимаю, что происходит! — выкрикнула она вдруг. — А сейчас сказали… это же дикость!

Тут вокруг собралась вся команда — а водитель замер с рукой на ключе зажигания — и Мануэла, со вздохом, сообщила:

— Это был никотин.

Мы долго не могли понять, что она имеет в виду. Какой никотин, если на самом деле — вино?

Но никакой ошибки не было. Наш коллега Тим Скотт, сделавший глоток красного вина и упавший у выхода из дегустационного зала, умер от мощнейшей дозы химически чистого никотина. Это вне всякого сомнения было так, сказала Мануэла, остатки никотина довольно быстро обнаружили у него на стенках бокала, также и в ведерке, куда все выливается, просто почему-то молчали до сего дня.

Объяснить я все это не мог, более того — профессионалы в нашей компании, то есть Седов, Монти, Мойра, датчане и прочие, в изумлении переглядывались. Гриша и Юля строчили что-то в своих блокнотах, недружелюбно косясь друг на друга, а Алина просто смотрела на всех терпеливо.

— Наши во Франкфурте говорят, это какие-то сектанты. Или их наняли эти, которые запрещают нам курить, — простонала Мануэла. — Теперь хотят ударить еще и по вину. По всем нам. Это жестоко, это ниже пояса.

Во Франкфурте помещались те, кто устраивал нам эти поездки — Всегерманский винный институт. До сей поры, правда, «ударом ниже пояса» по немецкому виноделию там называли нечто другое — Liebfrau-milch, «Молоко мадонны», действительно бездарное произведение откуда-то с Мозеля. У этой сладенькой жидкости нет ни виноградника, откуда она происходит, ни даже какой-то специфической местности. Ее может изготовить под этим именем кто угодно. Соберите виноград, который не годится для настоящего немецкого вина, чувственно-ароматного, нервно-терпкого и романтичного, смешайте в ферментационных емкостях все, что вам не нужно, добавьте итальянского синтетического сахара, и вы получите нечто, похожее на вино, но дегустации не подлежащее. Не ждите ни букета, ни вкуса. И тем более послевкусия. Это не вино. Это именно что «Молоко мадонны».

Экспорт немецкого вина стал в последние годы задачей национального значения. А попросту, у них с экспортом проблемы. Германия, правда, совершила прорыв в страны Азии, потому что с мощным ароматом разных азиатских кухонь не сочетается почти ничего, кроме рислингов: никакая Италия, никакая Испания тут не подходят. Азиатские пряности и мощные танины просто убивают друг друга, так что красное вино Азия пьет или по незнанию, или отдельно, как напиток здоровья. Зато белое…

Все прочее, кроме Азии, немцам не поддается. Потому что на новых рынках сколько угодно конкурентов — те же Италия и Испания, не говоря уж о винной сверхдержаве, Франции. Но немцы борются. Наш добрый друг и покровитель, винный институт Мануэлы, собственно, только прорывом на зарубежные рынки и занимается. Неожиданное возникновение из ничего новых германских красных вместо прежних, бледных и непонятных, — лишь один, и очень странный, эпизод этой борьбы.

Но так получалось, что первой на новые рынки неизменно вторгалась шакалья стая захватчиков с Мозеля, с «Молоком мадонны» наперевес. Их никто не продвигал, они шли сами, рассчитывая на покупателей, вообще не представляющих себе, что такое вино. Но ведь есть и те, что представляют, те, что слышали хоть что-то о великих рислингах и тонких граубургундерах. Один глоток «Молока мадонны» отбивает у таких людей всякую охоту продолжать знакомство с немцами. Так портят рынки надолго и всерьез.

В самой Германии виноделы за десять метров обходят экспортеров «Молока мадонны», принимают резолюции на заседаниях ассоциаций виноделов, стыдят, протестуют. И все без толку.

И вот теперь добавилась новая катастрофа. Отравленное вино — ничего себе словосочетание! Мы переглянулись с Монти, Мойрой и прочими: нам очень даже ясно было, что означают слова в заголовках газет, стоящие рядом: «немецкое вино — никотин — смертельное отравление».

— Вы ведь поможете нам, правда? — еле слышно сказала нашей компании Мануэла. — Мы еще не знали, что произошло, когда вас собирали… Не знаем, что будет дальше. Но вы-то уже здесь. Вы лучшие. Вы все понимаете. Так?

Мойра погладила ее по руке.

— Мануэла, — проговорил я. — Вспомните Фрайбург четыре года назад. Мы это пережили, а ведь и правда могла быть война. Что тогда было сказано? Надо делать свое дело. Скажите водителю, пусть трогается.

— Какое хозяйство у нас следующее? — поддержал меня Седов.

Монти, чуть побледневший, с проступившими веснушками, заметил что-то насчет того, что у него «нет времени на идиотизм», и пошел на свое сиденье сзади, Мойра вздохнула и последовала за ним. Монти демонстративно бросил на кресло рядом с собой рюкзак, так что Мойре только и оставалось, что пройти еще дальше.

Автобус тронулся.

Какое же милое солнышко пронизывает виноградники параллельно земле! Листья светятся начищенной медью, темнеют их прожилки. Юрген Бек идет по винограднику, чуть не подпрыгивая, и, наконец, широко взмахивает рукой: вот он, этот повернутый к солнцу склон холма, с отличным дренажем, здесь еще пять лет назад ничего не росло, кроме каких-то кустов, а сейчас эта земля на вес золота.

Несколько шагов к дегустационному залу — он тут же, у рядов лозы, маленький побеленный сарай… и…

Сияй, солнце, — мы сделали открытие! Великолепное немецкое красное, а через десять лет, когда лоза наберется сил, а вино полежит в погребе и проявит себя целиком — тогда… кто знает — великое красное?

На драгоценном склоне холма растет вовсе не шпетбургундер. Это совсем другой сорт, который тут лет десять назад использовали только для кюве.

Дорнфельдер, новая звезда немецкого небосклона. Вот он какой — листья как у… неужели как у совиньонов?

Юрген уже получил свои первые награды на Дюссельдорфской ярмарке, ему уже не надо волноваться при виде международной группы дегустаторов. Он разливает вино точными движениями — только профессиональный винодел может вот так, почти не глядя, налить его в десять бокалов, и всем поровну, с точностью до миллиметра.

А вот от привычки давать своим винам десятиэтажные названия немцам пора отказаться. Хорошо, что нам этот литературный шедевр выдали в распечатанном виде.

Вот он:

Dornfelder Rotwein trocken 2001, im Barrique gereift — Weingut Hedesheimer-Hof, Beck Cuvee Classic. Jurgen und Michael Beck. Selection.

В общем, кошмар. Но…

Полная концентрация внимания, лица Седова, Монти и прочих застывают. Наверное, мы чувствуем великое вино на расстоянии через стекло и пробку. Итак: «ч. см. сок, непр., ножек нет, пятна».

На страницах моего журнала это будет выглядеть так:

«Цвет — черносмородинового сока, никакой прозрачности. И никаких ножек на стенках бокала: вместо них там образуются — очень редкий случай — высохшие крупные темно-красные пятна. Тут-то и вспоминаешь, что изначально этот сорт играл роль служебную — использовался как краситель для слишком бледного шпетбургундера, он же — пино нуар».

— Что такое «ножки»? — громко шепчет Гриша, пристроившийся ко мне вместо Юли (она перешла под руку Седова, в буквальном смысле).

— Стекающее по стенкам вино оставляет следы, типа вертикальных дорожек, если оно хорошо концентрированное, — терпеливо говорю я.

Запись продолжается: на бумаге сокращениями, в голове целиком:

«Свежий, даже игривый фруктовый букет, больше всего напоминающий французское (то есть не чилийское, не австралийское и так далее) каберне совиньон, с доминирующим тоном очень зрелой вишни. Но если дать вину постоять в бокале несколько минут, в нем появляется необычный и сильный тон — гвоздики и незрелого миндаля.

Во рту — очень концентрированное и танинное, но танины изящные и… пожалуй, кисленькие, как ржаной хлеб. Вообще, кислота и милая горчинка на финише тут оставляют самое сильное впечатление. Одних это наведет на поэтическую метафору, что вино тает во рту как снег, других — на мысль, что тут чуть ли не единственный на их памяти случай германского вина, которому надо долго стоять в бочке и смягчаться, и урожай 2001 года едва-едва готов сегодня. Бочка, вообще-то, здесь ощущается как-то робко, а могли бы с ней поработать.

И, наконец, сильнейшее послевкусие вишневой косточки с кислотой держится очень долго. В общем, вишневое вино».

Радость — одна на всю компанию. Всех как будто отпускает, на лицах появляются улыбки. Седов, спустившийся с вершин своего величия, шепчется с Мойрой, Монти снисходительно кивает — все хорошо, Юрген, и вы это знаете!

Ни один человек не выливает это вино. Монти снисходит до того, чтобы сделать второй глоток, Мойра с Седовым попросту его пьют под разговор. Чтобы дегустатор, который пробует до сорока образцов в день по капле, пил вино для удовольствия?

Успех, это успех.

Юрген, в джинсах и кроссовках, кажется, мог бы пригласить нас на пробежку среди виноградников. Никакого сознания собственного величия. По крайней мере внешне.

Как же ему завидуют старые, заскорузлые немцы — был юным банкиром, унаследовал от дяди бросовые земли, взял кредит, пригласил хорошего келлермейстера (то есть энолога). И на пару с последним сделал массу умных вещей и ровно одну дикость: решил высадить на склоне некоего сомнительного холма пять разных сортов винограда. Один из них принес поразительный результат. Вот он. Чудо. Соседи пока так и растят свой второсортный рислинг или, скажем, сильванер. Но скоро, вздохнув, последуют за выскочкой.

Под конец визита происходит сцена не менее чем эпическая.

Пока прочие, переговариваясь, тянутся цепочкой к автобусу, я подхожу к Юргену и с застенчивой улыбкой произношу несколько слов. В руке у меня кошелек, из которого я вытягиваю пару евровых бумажек.

Мануэла делает большие глаза и шепотом говорит что-то Юргену на немецком, вне всякого сомнения объясняет, кто я такой. Слово «Россия» в немецких, да и всех прочих винных кругах воспринимается почти так же, как «Гонконг» или «Сингапур». Это — рынок. Это потрясающий рынок.

А тут — дегустатор, который возжелал приобрести бутылку вина в одном из пяти-шести-семи хозяйств, которые обычно объезжает за день (а в каждом — от пяти до десяти образцов)? Да это событие. О нем местные жители — а они все так или иначе делают вино — потом будут рассказывать друг другу. О нем, возможно, упомянут в местных газетах.

Во многих винодельнях какие-то образцы продукции буквально навязывают в подарок, и проблема затем состоит в том, как незаметно избавиться от этой тяжести, подарив накопившееся уборщицам очередной гостиницы. Мы каждую неделю, дома и в поездках, прикасаемся губами к знаменитым работам и не считаем это за событие. И чтобы дегустатор с именем купил у кого-то вино? За деньги? Свои деньги? Да немалая часть виноделов — только намекни — еще бежала бы за автобусом, чтобы вручить нам что-то бесплатно, только упомяните название. Другое дело, что существует профессиональный кодекс, согласно которому клянчить вино нам недопустимо и немыслимо. Не будут пускать в приличные места.

В общем, любой на месте этого человека умер бы от счастья. Но это — Юрген. Он удовлетворенно кивает, говорит: «восемь евро», дает мне две монетки сдачи и вручает неоткрытое вино с раздаточного столика.

А у меня — своя радость. Восемь евро за такое вино!

Оба мы, пряча счастливые улыбки, желаем друг другу всего наилучшего.

Выбрать себе место в автобусе — большое искусство. Я стараюсь ни к кому не подсаживаться, просто иду и швыряю рюкзак на первое попавшееся сиденье. В результате подсаживаются ко мне.

В этот раз сзади у меня оказалась Алина — мы попросту стали друзьями благодаря гревшей ее моей куртке, а впереди — Гриша, который сначала положил на спинку сиденья украшенный очками нос, извернувшись ко мне всем телом, а потом переместился на кресло через проход, так, чтобы беседовать с Алиной и мной одновременно.

— Только не про вино! — сказал он. — Мой интеллект не выдерживает. Расскажите мне о чем-то хорошем, уважаемая госпожа Каменева. Например, вы случайно не еврейка?

— Гриша, не начинайте, — сказал ему я.

— Я не еврейка, а вот вы, Гриша, лучше сами кое-что расскажите. Э-э… Сергей (она произнесла мое имя с запинкой)… Сергей говорит, что вы на самом деле больше, чем журналист. Что вы делаете что-то интересное с русским языком.

— Я его изобретаю, — скромно признался Гриша. — Совсем новый русский язык.

— Вы не имеете отношения к бобруйско-олбанскому?

— Госпожа Каменева, — сморщился Гриша, — как вы могли такое подумать. Это самозванцы. Это люди, которые воруют мои находки, заявляя, что Интернет — такое место, где можно и нужно тырить. А потом, бобруйский груб. Что за заслуга — писать матерные слова с ошибками? Мой диалект, наоборот, витебский, там рядом было одно местечко, где жили мои предки. Мат — не самоцель. Да он и не поддается новациям. Что можно сделать из главного русского слова из трех букв? Самозванцы догадались перевернуть его, пишут — йух, а чаще оставляют как есть. В бессилии и злобе. И что? Ну, есть у меня такие находки, как «бгнять и пгиститутка». Это отражает направление моего поиска. Но не цель его. Я ищу новые смыслы в русском.

— Сто писят, — пояснил я Алине.

— Кто они? — поразилась она.

— Вот видите — смыслы сразу играют! — порадовался за себя Гриша. — На самом деле это число. Означающее «много». Все, что больше ста, — вообще много, а уж сто писят — и подавно. Одновременно — выражение восторга, замешательства, изумления. А есть еще сто писот. Это уже не много, а очень много. Этой двойной находкой я горжусь.

— Сто писот — это я где-то читала, — задумчиво сказала Алина.

— Тырят! — огорчился Гриша. — Как можно работать в этой стране… в данном случае — той стране… ума не приложу.

— А вы хотели на этом еще и заработать? — удивился я.

— Заработаешь тут, — буркнул Гриша. — Нет, моя стратегическая цель — чтобы все узнали про новый язык и сказали: это же евреи виноваты, они испоганили русский. Хотя на самом деле мы его храним и систематизируем. Вот словарь русского мата — кто написал? Плуцер-Сарно. И опубликовал. Замечательный человек, матерый филолог, анархист… Наш, в общем. Пауза, мелькают огни в черноте за автобусным стеклом.

— Будет еда, — сказал Гриша. — Я это знаю. Это ваше вино, между прочим, обостряет голод.

— И гостиница, — вздохнула Алина. — Я включу батарею на полную мощность. И засну. До сих пор дрожу, когда вспоминаю, как ходила по этому холоду и не знала, когда же это кончится. Если бы не твоя куртка, я бы уже умерла…

Пауза, ровное сопение сзади, где сидит парочка датчан.

— Кстати, о смерти, — неожиданно оживился Гриша. — Вы знаете, что мы с Юлей в первый же день поездки твердо решили — ни одного глотка вина, пока профессионалы не сделают свой? Шутки шутками, а поначалу было как-то неуютно. Но когда смотришь на профессионалов, которые почему-то не волнуются и спокойно водят бокалом у носа, то легче.

— Сергей, ведь ты и остальные что-то знаете про всю эту историю? — поддержала его Алина. — То, что не знаем мы? Вы сидите со своими дегустационными листами, такие спокойные, и вас как-то не пугают все наши перешептывания насчет отравленного вина, никотина…

Я вздохнул.

— Конечно, я знаю. И Игорь знает, и все прочие. История с Зоргенштайном дикая или нам что-то не говорят. Ее не может быть вообще.

— Чего не может быть? Сообщили — в вине был никотин, — блеснул в темноте очками Гриша. — Я же помню какую-то вашу, Сергей, очередную колонку. Оттенки свежих табачных листьев и все прочее. Вздыхать еще раз уже не хотелось.

— Гриша, — сказал я. — Оттенки табачных листьев дает терруар… земля где-нибудь в Шатонеф-дю-Пап. И не только там. Сицилия, Марго… Но ни один винодел мира не положит в вино, на любой из стадий его приготовления, не только никаких листьев, но вообще ничего. Потому что в вине может быть только сок винограда. Иначе это, в соответствии с законодательством, не вино. А потом, при чем тут листья? Парня отравили никотинным концентратом. Это химическое вещество. Оно к виноделию и близко не стояло. Ни один из нормальных виноградников вообще уже не использует химических удобрений… Так… а… стоп.

— Я так и знала, — весело сказала Алина.

— Я где-то это уже слышал, — медленно добавил я. — Никотином опрыскивают сады от всяких там кузек. Но не виноградники же? Да подождите, это вообще бред. Яд был только в бокале у этого английского парня. Это не отравленное вино, в смысле — не бутылка, тогда отравились бы все, это убийство одного человека, а не… Где-то я об этом читал… Но тут и вообще все невероятно. Потому-то мы все и спокойны, что знаем точно…

И я задумался.

— Ну, понимаете, — обратился я к Алине и Грише голосом профессора виноделия. — Никотин — вещество с сильным запахом, как я слышал. Как цианистый калий, если не сильнее. Допустим, вы можете отравить цианидом в коктейле человека, не знающего, какой у этого коктейля должен быть вкус. Но невозможно отравить винного дегустатора! Вы поймите, это не с друзьями пить под разговор. Во время дегустации невероятно обострены все чувства, нюх, вкусовые пупырышки языка работают на полную мощность, тотальная концентрация. От которой потом тянет в сон.

— Да у меня просто голова болит, — отрешенным голосом сказала Алина.

— И чтобы профессиональный дегустатор не уловил за метр от бокала, что там — постороннее вещество? Этого просто не могло быть. Англичанина укололи из шприца или ему дали таблетку.

— Сергей, вы знаете, как я вас уважаю, — вздохнул Гриша. — Но ваша любимая немка сказала, что никотин был в бокале и в плевательном ведерке, кстати, омерзительная привычка…

— Значит, его влили туда потом, — медленно покачал головой я. — Ни один из нас не верит, что дегустатор не мог распознать посторонние тона в букете или тем более во вкусе. Потому мы и спокойны.

На самом деле спокоен я не был. Потому что мне мешала мысль, что где-то я читал точно о такой истории — группа людей в комнате, все берут бокалы… С чем? Не помню. Умирает только один. И именно от никотина.

С этой мыслью я заснул, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.

Глава 3

ХОРОШИЙ АНГЛИЙСКИЙ

Погибший в Зоргенштайне был англичанином; а еще у нас в кадре присутствует Мойра, рыжая бестия с зелеными ирландскими глазами и мертвенно-белой кожей, и Монти, с его шапкой каштановых волос, удлиненной челюстью и веснушками. А это бесспорно британские, даже лондонские персонажи. И рано ли, поздно ли мысль эта ко мне бы пришла: ведь мы перешагнули через раму какого-то зеркала и оказались в романе Агаты Кристи.

В каком же из них тетушка Агата заметила: большая часть расследований начинается после совершения преступления, и очень редко это происходит еще до такового, на стадии его подготовки? Если бы я вспомнил тогда, на холмах Бадена, из какого это романа, дальше события пошли бы — кто знает? — по-другому.

Теперь я понимаю, что все можно было вычислить тогда же, в первые дни, наблюдая за странностями поведения каждого из нас. Я мог бы проследить за теми, кто разговаривал чересчур громко, — и за теми, кто, наоборот, держался до странности тихо.

Но единственное, что я понял в те первые дни этой истории, — что в нашей компании было как-то слишком много таких, кто нервничал без явных причин. Хотя нервы — это еще не улика, да и вообще я никогда в жизни не собирал улики и не размышлял над мотивами преступлений.

Что касается нервов, то чересчур очевиден у нас тут Монти…

Я знал о существовании Монти года два, ведь людей нашей профессии в мире не так уж много, и немалая часть их живет в закрытой для меня французской зоне Интернета, так что рано или поздно я наткнулся бы на имя такого человека, как Монти, — а потом и встретился бы с ним, где угодно, на винной выставке, на симпозиуме, в такой вот, довольно обычной поездке. Что и произошло год назад.

Монти — человек особого склада характера. И то, что он устроил в этот раз, на очередной дегустации, было для него типично — но лишь по содержанию, никак не по форме. Форма меня попросту поразила.

Скандал возник из-за бочки.

Я и раньше знал, что немецкое виноделие находится в сложных отношениях с бочкой. Начнем с того, что еще в начале девяностых бочка вообще официально не считалась немецким способом делать вино. Не то чтобы ее использовать запрещалось, но выдержанные в бочке вина не могли получить категорию Qualitatsweine, им оставалась только категория столовых.

Зато сейчас, поняв, что бочка — это хорошо, это модно, немцы начали работать с ней с нуля, так, будто до них никто в мире вино в бочке не выдерживал. Да что там работать, они попросту на нее набросились.

Бочка в виноделии, однако, не забава, а технологическая процедура, необходимая для того, чтобы красное вино вообще можно было пить. Виноградная шкурка при ферментации дает танины — то есть то, что вяжет язык. И, например, настоящее традиционное бароло из Пьемонта — настолько танинное вино, что его просто нельзя употреблять без многолетней «полировки острых углов» в большой старой бочке. (Это сейчас в Бароло появились и иные, ускоренные технологии, а раньше их не было.)

Но тон бочки в вине стал сам по себе настолько привычен и приятен людям, что многие используют дуб еще и — или исключительно — в качестве ароматизатора.

А тут, понимаете ли, на сцене появляются немцы, у которых вино с самого начала получается мягким, и тогда зачем же тут дуб. В результате во многих хозяйствах Германии к бочке подсознательно подходят исключительно как к модному способу придать вину дополнительные ароматы. Ну а в стране, где белые вина зачислены по международным рейтингам в особую, «немецкую», категорию «ароматных», поскольку сравниться с ними ничто не может… В стране, где в колбасу может быть добавлено до двадцати разных видов пряностей, особенно мускатный орех… На родине пряников, в конце концов… В общем, уж ароматы-то немцы создавать умеют как никто.

Итак, дегустация в очередном хозяйстве — у городка Эрингена, в Бадене, хозяева — опять муж с женой, только не тонкие и стройные, а как раз наоборот — по традиции пригласили нас высказаться, описать впечатления, поскольку им это полезно слышать.

— Позвольте поинтересоваться, сколько месяцев вы держите вино в бочке, чтобы получился такой замечательный вкус? — отозвался на это Монти.

Вокруг стола раздались смешки: всем — даже двум корейцам и китаянке — ясно было, о чем речь. Им, да, возможно, и нашей непосвященной троице — Алине, Грише, Юле.

Мои записи с той (и не только с той) дегустации сохранились, и по ним, в общем, нетрудно догадаться, о чем спрашивал Монти и почему яд у него, казалось, капал с языка.

Вот эти записи, в оригинале, еще не приведенные в человеческий вид:

1. Weingut A. S. Bach, Ehringen, Baden. Spatburgunder Rotwein Spatlese Barrique trocken. Ничего подобного не проб. Сандаловое вино, чистая Индия. Тяжелое, до горечи, второй план — оч. зрелые фрукты. И все? Да, все. Модн. стиль.

2. Weingut… ну, то же самое. А вино называется Wolfer Barrique trocken auslese. Нос: тот же сандал, и сирень, и еще лесные грибы и мускатный орех. Ударные танины, но легкое и ласкающее рот. Как это возм.???

3. Portugieser Rotwein trocken, 2001. Flonheimer Kotenpfas. Вот ты какой, португизер. Вчера этот сорт хвалили. Цвет темн. гранат. сока. Аромат специй, парф. оттенк. — мужские духи. Тон мяса с пряностями?? Вкус — бочка, ты жуешь бочку, восхищ., она особая, ванильная с шоколадом, и очень пряная. Послевкусие — фрукты. А ведь хорошо!

4. Spatburgunder Rotwein trocken, 2000. Ober-Ingelheimer Sonnenhang. Нос — сандаловая бочка плюс вишневая косточка. Просто, приятно. Мягко, легко. На финише — кофе и орех, поджаренная хлебная корочка, послевкусие — тоже поджар., плюс горьк. шоколад. Апофеоз ароматного дуба.

Очень странные вина, в общем, но Монти, как и все мы, очень быстро вычислил причину всех странностей.

Ах, как он произнес это — «такой замечательный вкус»!

Немцы что-то ответили на плохом английском — ну а у Монти он, естественно, был хорошим, особенно когда этот человек злился.

— Я хочу пить вино, а не дубовую настойку, — отчетливо произнес он. — Вы обугливаете бочку до безобразности, вы держите там вино минимум шесть месяцев, а в последнем образце и вовсе семь!

Видно было, что таких гостей немцы, носящие знаменитую фамилию «Бах», не ждали. Монти, очевидно, угадал сроки выдержки с пугающей точностью.

— Но мы известны тем, что работаем с германским дубом! — почти выкрикнул толстый Бах. — Это он дает экзотические оттенки сандала, сирени и грибов. Но он мелкозернистый, он требует более долгой выдержки.

— Так не работайте с германским дубом! — зарычал в ответ Монти. — Во Франции дубовые рощи еще не вывелись! Они помогут вам избавиться от деревянного вина!

Дело даже было не в том, что именно он говорил. Да, он, мальчишка, учил виноделов с многолетним стажем — и ведь попадал в точку. Но еще он почти орал и, похоже, готов был сорваться окончательно.

Что-то с ним происходило. Странное.

Алина с удивлением, наклонив голову, слушала Монти. Остальные тоже замерли, некоторые — типа Гриши — замерли с радостью: скандал!

Любой винодел — как любой художник — много чего выслушивает в жизни о своих произведениях. Но как же она смотрит на этого Монти, несчастная фрау Бах, как она вытягивает шею, оглядывая нас, всех прочих, ища поддержки… Ведь это для нее такое событие — приезд людей, от слова которых зависят продажи!

— Монти, — сказал я медленно и задумчиво, намеренно тихо, чтобы ко мне прислушались. — Вы не хотите пить дубовую настойку, но я — хочу. Я хочу из Германии получать деревянное вино с немецким дубом, из Калифорнии — сливочное шардоне с калифорнийским дубом и так далее. Что касается хозяйства Бах, то лично мне кажется: последние два вина великолепны для дичи и копченого мяса. Они очаровательны, — тут я повернул голову к фрау Бах, — а главное — уникальны.

— Отличный английский, — раздались еле слышные, но предельно отчетливые русские слова с противоположной стороны стола. То была Алина, она смотрела на меня с любопытством.

Тут я услышал другой шепот. А, это же Мануэла — она завладела мясистым ухом господина Баха и рассказывала ему что-то… глядя при этом на Монти… а Бах с громадным сочувствием смотрел на него же и кивал, кивал.

— Дорогая Мануэла, — звенящим голосом сказал Монти, — я могу представить, что вы там рассказываете. И хотел бы заметить, что это не имеет никакого отношения к делу. Побочные обстоятельства не влияют на мое мнение о вине.

— Конечно-конечно, — ласково заверил его господин Бах.

Монти воззрился на него волком. Тогда все, конечно, завершилось миром.

Но нервы были и дальше. Потому что — по дороге к автобусу — Гриша и Юля начали требовать у Мануэлы, чтобы она организовала им отдельную поездку в Зоргенштайн, на место отравления. Мануэла, по-моему, начала всерьез обдумывать самоубийство, поскольку Гриша нагло объяснял ей, что никому в Москве — то есть никому в его редакции — не интересен германский дуб, всем хочется острого материала про отравленное вино. А это было ровно то самое, чего Мануэла не хотела слышать, для ее института смысл всей поездки на ходу изменился, он, этот смысл, заключался как раз в том, чтобы все как можно быстрее забыли об отравленном вине и писали о германском дубе. Юля, однако, уверенно подпевала Грише. Это было ужасно, мы с Седовым терпеливо ждали, когда Мануэла расправится с этой парой. А потом оказалось, что всем без исключения нужно в туалет — а что вы хотите от людей, живущих в автобусе, — и я надолго замер во дворе среди багрового плюща, покрывавшего винодельню от крыши до земли.

— Страсти у вас, — неодобрительно сказала мне Юля, только что отдавшая должное туалету супругов Бах. — Объяснил бы, что это такое — какой-то Монти читает лекции людям, которые, наверное, побольше его знают.

— А вот это не так, — сказал я. — Монти — это феномен. Очень сложно стать известным винным писателем в стране, где в полной силе Хью Джонсон и Дженсис Робинсон. Но Монти все равно хочет когда-нибудь быть первым. И ведь он еще и фрилансер. То есть ему никто не платит зарплату. Поэтому каждое лето он нанимается на виноградники и винодельни, по месяцу или меньше на каждый, по всей Европе. За еду и копейки. Но уж то, что он знает про все винодельческие технологии, от Бургундии до Риохи, — это Бахам, возможно, и не снилось. А также и нам с Седовым.

Юля — человек, который из всего извлекает какую-то неожиданную информацию.

— А скажи, Сергей, это что — вы с Седовым первые винные писатели России? Вас только двое? Вот и Мануэла с вами носится… А кто из вас круче?

— Нас не двое, а трое, — скромно заметил я. — Еще есть Галя Лихачева. Тоже из моего журнала, из «Вино-писателя». Конечно, в винных компаниях работает множество экспертов. Они знают побольше нашего, но это не винные писатели. Они работают на свои компании. На их продукцию. А строго в рамках профессии — вот мы.

— Один из трех лучших — тоже не слабо. Нет, тебя о чем спросили, а? Кто из вас двоих круче?

Я с некоторым нетерпением взглянул на выход из дегустационного зала — как обычно, бывшего сарая, оштукатуренного потом с немецкой безупречностью.

— Она только зашла, — мстительно сказала Юля. — Дай женщине спокойно пописать. Так кто?

— Седов начал творческий путь в журнале «Советское вино», издавался Всесоюзным институтом виноделия. Все знает, — великодушно признал я. — Но пишет в соответствующем стиле. Заполняет технологическую карту. И тут приходит новый век, открываются новые журналы, набегает какая-то шпана, то есть я. Мне далеко до него по части знаний. Но ему далеко… меня, видишь ли, читают. Почему-то.

— А еще он сегодня главный редактор, — напомнила мне Юля. — Ладно, Сергей Рокотов. Теперь слушай. Дай мне поговорить с твоей Алиной. А то только руки помоет сейчас — и вы уже снова о чем-то шепчетесь. А у меня к ней дело.

— Да сколько угодно, — удивился я. — Какое еще дело?

— А ты, Рокотов, вообще понимаешь, кому ты куртку свою отдал? Она главный редактор самого знаменитого в эр-эф гламурного журнала. Сколько она получает, знаешь?

— Не спрашивал.

— Я понимаю, у тебя к ней свой интерес. А меня с работы завтра могут выгнать. Да и работа дрянь. Вот о чем я с ней хочу поговорить. Ты вообще прикинь, она с Рублевки не вылезает, она с какими людьми общается — голова не кружится? А ты ей куртку свою…

— Не кружится, — честно признал я. — Если у них там миллиард долларов, это еще не значит, что они дадут мне хоть десятку. Да и я не попрошу. И тебе они не дадут. Слушай, все просто — я тут задержусь на пару шагов, подсядь к ней в автобусе, как раз поговоришь. Ехать час как минимум. Я прислушиваться не буду. Успеха.

— Мгм, — сказала она. — Я знала, что ты настоящий товарищ.

Боюсь, что классическое представление о немцах у нас, как всегда, на полстолетия отстает от реальности. Сегодняшний немец во всей красе — это вот что.

Это Франц Хербстер, стоящий над обрывом, над потрясающе немецким пейзажем — черная хвойная тень Шварцвальда на горизонте, серебряная полоска узенького еще Рейна на краю мироздания. Холмы, золотящиеся осенними фруктовыми садами. Солнце среди багровеющих облаков. Черепичные крыши, робкие синеватые дымки из труб: ведь это же рай, сюда попадают те немцы, которые в жизни вели себя хорошо.

А Франц Хербстер, в коротких сапожках, в толстой куртке, привел нас на этот бугор для приветственной церемонии. На обрыве стоит беседка, ее пронизывает ветер, мы дрожим, Алину не спасает уже и моя куртка — ее тонкие, плотно сжатые губы скоро посинеют. Но уйти нельзя, в беседку заранее вынесен поднос с бокалами, здесь же коробочка игристого вина — плоды трудов винного кооператива, которым управляет Франц.

И вот он, с летящими по ветру волосами, достает из коробки первую бутылку зекта, увенчанную серебристой фольгой, и рубит ей голову настоящим самурайским мечом.

Именно им, и не иначе.

«Чпок», — говорит бутылка. Аккуратно, как алмазом, срезанное горлышко вместе с пробкой улетает вниз, к равнинам, садам, в вечность, Франц с романтической усмешкой наливает пенящийся зект в бокал и подает его — ну конечно, Алине. Мойра, которая старше Алины лет этак на двадцать — Мойре пятьдесят с лишним, это замечательная женщина редкой и странной красоты, — благосклонно не замечает, что оказалась второй.

Франц, наполнив несколько бокалов, чарующе улыбается, расставляет ноги, под косым углом приставляет сверкающее лезвие к бутылке — новое «чпок!» разносится над Рейном, Шварцвальдом, дубовыми лесами, садами и полями. «Сто писят», — шепчет Гриша.

Это — немец. Это настоящее. Типичное. Словами не объяснимое.

Зект очень мягок, пахнет яблоками и дымком осенних листьев, как хорошее «пуи-фюме».

Ужин в кооперативе (оплаченный, как и вся наша поездка, институтом Мануэлы) — это когда дегустация продолжается, но с неумеренным обжорством, в расслабленности и общей радости. Грише торжественно показывают пригодную для него еду, Мойра смотрит на Седова характерным взглядом. Я знаю, о чем она будет сейчас ему рассказывать: что она — родом из великих шестидесятых в Лондоне, ее не удивишь бешеным сексом всех со всеми, она до сих пор может поднести пятку к уху… И все это — правда.

— Тепло, — успокаивает меня Алина в ответ на немой вопрос. — У меня с собой таблетки, я уже начала их пить. Завтра — какой-то город. Ты там получишь куртку обратно.

— Что ты говорила насчет моего английского? — вспомнил я. — Ты и правда считаешь, что он у меня хороший? Спасибо, конечно…

— А, но он ведь хороший! Да просто литературный. А про акцент ты и сам знаешь. Но это и не акцент вовсе. И не этот кошмарный русский английский. Странное что-то — произносишь слова не с тем ударением, как будто ты… итальянец, что ли?

— Да нет, не итальянец, тут сложная история… Ты не поверишь, этот акцент — он…

Но — поскольку мы еще не сели на длинные скамьи за дощатым столом — Алину утаскивают датчане, она вообще как-то постепенно становится здесь популярна, и я чувствую легкое раздражение. Что бы там ни заявляла Юля, но мне все время кажется, что с Алиной мы никак не можем поговорить, просто поговорить спокойно ни о чем, мы несемся куда-то, и нас растаскивают в стороны опять и опять.

Я сел на лавку наугад — никаких маневров, пусть все произойдет само… вот Гриша ко мне подбирается и с моего позволения занимает место слева… И пока я оглядываю стол и вспоминаю сегодняшний нервный день и разговоры о том, кто первый винный писатель России, мне вдруг приходит в голову необычная мысль.

Наша компания не только нервная. Она странная. По составу.

Понятно, что здесь делают Монти и Мойра. С Монти все ясно, он на своем месте, а Мойра — она ведет винную колонку в трех изданиях Лондона, не гений, но профессионал. Тройка азиатов здесь потому, что рынки Азии для винной Европы — это цель номер два, продажи там растут, вино изучают с жадностью. Датчане… ну, видно, что не новички, а для кого пишут — это отдельный вопрос. Может, для всей Скандинавии.

Понятно и то, почему от России целых пять человек. Это — цель номер один, страна-головокружение, тридцать процентов прироста продаж вина в год. Праздник без конца.

Итак, нас пятеро. Игорь Седов — это Игорь, он был первым, кто создал в стране профессиональный винный журнал… то есть вторым, но его издание дожило до сего дня. И он — главный редактор своего «Сомелье. Ру». Я — это я, не главный редактор, но никто в России из винных аналитиков не знает немецкое вино так, как я. Тут все ясно.

Ясно и с Гришей и Юлей — представляют две, говоря без брезгливости, массовые газеты. «Сити-экспресс» и «Русский житель». В вине ни черта не понимают, но что-то пишут, старательно передирая пресс-релизы и упрашивая меня проверить, нет ли явного бреда. За ними — та самая массовая аудитория, с которой никому не хочется иметь дела, но ведь она есть.

А вот что здесь делает Алина Каменева, знаменитый главный редактор журнала La Mode — русская версия? Немцы, так же как все прочие обитатели мира, давно и тщетно пытаются залучить в такие оплаченные поездки главных редакторов, но у тех слишком много приглашений, они в лучшем случае передают их кому-то из подчиненных. А тут не просто журнал, а La Mode. Причем именно русская его версия легендарна, потому что сначала журнал, как и все его собратья, может, и кормился перепечатками из лондонской и парижской версий. А сейчас, благодаря Алине Каменевой, это Лондон и Париж берут в перевод то, что впервые было создано в России.

Та самая Алина Каменева — что она делает здесь, почему перелетела сюда собственным ходом из Милана в легкой блузке и буклетовом жакете, начав замерзать на холмах Бадена и Пфальца буквально сразу?

Я очнулся: стол, скамьи, Франц Хербстер только что произнес приветственный тост, и не просто так: он пытался погасить очередной скандал. Монти, это же опять Монти. Алина, утопающая в моей куртке, — она оказалась у меня под правым боком, все вежливо оставили ей это место, — внимательно слушала, происходившее ее забавляло.

— Три красных вина из одного кооператива в трех абсолютно разных стилях! — Монти почти тыкал пальцем в грудь Седову, демонстративно не замечая, что к ним прислушивается автор этих трех вин, Франц, пусть и без самурайского меча в зоне видимости. — Когда я вижу на полке десять вин из Бургундии, я знаю, что покупаю, — у них один стиль и миллион оттенков в рамках этого стиля, и так уже минимум пятьдесят лет, а сами они говорят, что два столетия. А что мне делать у полки со здешними винами? Пусть мне сообщат, когда закончат с их экспериментами!

Тут Монти увидел, что я смотрю на него в упор, и чуть наклонился ко мне через стол — мы сидели почти напротив:

— Сергей, при всем уважении к вашей сострадательной русской душе, которая открыта всем обиженным — я имею в виду госпожу и господина Бах, — вы можете меня процитировать: все германское красное вино — это ослиная моча.

Франц переводил взгляд с одного лица на другое. Я не хотел спорить, но вызов был брошен лично мне.

— Несколько общих замечаний, — сказал я, не сводя глаз с Монти. — Первое: спорить о вкусах — великолепное занятие, но в любых спорах, касающихся вина, не должно быть англичан. Потому что они слишком много знают о предмете, а еще для них существует либо британское мнение, либо неправильное.

Вокруг раздались счастливые смешки: мой оппонент оказался изолированным и не знал, что с этим делать.

— Второе, — продолжал я. — Я хочу пить то, что мне интересно, что вызывает удивление, а не то, что предписывают мне из столицы мировой винной сверхдержавы — Лондона. Вы уже породили в свое время стиль Бордо — и хватит, дайте теперь немцам сделать что-то свое без вас. А они уже жалуются, что ваш рынок диктует им легкие нетанинные вина для мяса на гриле. Вы убьете их живую душу, Монти. Пусть в Бордо делают великое бордо, в Испании — великую риоху. А в Бадене — все подряд, единственное в мире подобное место. Дайте мне выбрать, и пусть выбор этот будет мой. Монти, мир хорош тем, что он очень разный.

Он молчал. Невероятно — но Монти молчал. Секунды, наверное, две.

И тут над притихшим столом раздался голос Алины — низкий, тихий, такой, что люди вокруг, кажется, боялись даже звякнуть вилкой:

— Джентльмены, вы были великолепны. Ваша бескомпромиссность, Монти, против авантюризма господина Рокотова. Правы оба. Вы никогда не победите друг друга. Вам остается только уважать оппонента — и пожалеть нас.

— Дебаты в палате лордов, честное слово, — пробормотала по-русски Юля, быстро бросив взгляд на Алину.

Монти молчал — и я даже знал, в чем дело. Акцент. Страшное оружие одного англичанина против другого — это акцент. Монти, кажется, не только не был лондонцем, но даже ливерпульский акцент, поднятый на пару социальных ступеней усилиями «Битлз», был для него слишком высок.

Мойра, очевидно, подумала о том же.

— Сергей, вы спрашивали меня в прошлом году о моем произношении. Я ответила, что это не акцент высшего общества — он оскорбителен, — а то, что мы называем оксфордским. И вот я с радостью слышу его у вашей соседки. Госпожа… Кам-менева (Мойра справилась)… вы учились где-то в упомянутых мною краях?

— Ну что вы, дорогая Мойра, Московский университет. — У уголков рта Алины появилось несколько веселых складок.

Они начали общаться через стол, а получивший от соотечественницы социальный щелчок по носу Монти мрачно приступил к еде, заговорили все сразу.

— Сергей, — обратился ко мне Гриша, — я понимаю, что для вас разговор о вине — как для гинеколога сами знаете о чем, но все же. Вот вы тут ругаетесь, а что пить бедному еврею?

Вопрос был хороший, потому что Франц поставил перед каждым по три бокала с вином и предложил подумать спокойно, к какой еде каждое подходит. С этого, собственно, и начался очередной скандал — Монти не понравилось ни одно, Седов с ним не вполне согласился…

— Так, — сказал я, бросая взгляд на Гришину тарелку. — Курица с брусникой. Вот здесь — вино чуть угольное, очень деликатное, мягкое, но… То, что черно-муаровое — там изумительное послевкусие малины. Но вам лучше вот это, называется, кажется, не совсем по-немецки. «Святой Георг». Регент с пино нуар. Сладкое у корней языка, гладкое, нежное. Еще смородиновый лист в послевкусии. Яркая штука, понятная для начинающих — если это вас не обидит. Франц назвал его рыцарским вином. Хорошо, что не самурайским.

— Я, конечно, не рыцарь, — сказал задумчиво Гриша. — Хотя есть в создаваемом мною языке такое хорошее слово — жидальго. Это как бы испанский идальго еврейского происхождения.

Справа и почти сзади — поскольку я сидел, повернувшись к Грише, — я услышал тихий смех.

— А что, госпожа Каменева, — Гриша, с его носом и очками, почти лег мне на колени, — поскребите испанца — и найдете знаете кого? Там же везде наши люди. Так, Сергей, а это вино не отравлено? Вы уверены? У меня жена и трое детей.

— Мы сейчас проверим, — отозвался я, беря бокал Гриши. — Так, очень хороший фруктовый нос, сладкая ржаная корочка… Дети могут спать спокойно.

— Спасибо, — сказал Гриша и сделал глоток.

А я повернулся к Алине.

Ей было тепло, она вне всякого сомнения наслаждалась тем самым вином, с которого я начал — угольным, деликатным, мягким. И ей нравилась гордость Бадена — колбаса из какой-то дичи.

— Наконец-то я понимаю, что ваше вино и моя мода… — начала она.

Слева мне на плечо легла чья-то рука — Гришина, чья же еще. Сжала плечо очень сильно, начала давить меня вниз. Гриша встал и стоял какое-то время, явно собираясь произнести тост.

Потом молча повернулся, перешагнул через скамейку. Сделал несколько шагов вдоль стены и аккуратно опустился на пол, лег на бок. Его ноги мелко дергались.

Глава 4

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ МАЙОР

— Дайте я ему только раз врежу, уроду, — хрипел потерявший человеческий облик Игорь Седов, пытаясь достать ботинком на толстой подошве до Гриши, — который к этому моменту уже полусидел и явно понимал, что доигрался.

Потому что в углу две девушки из кооператива приводили в чувство Мануэлу, ее голова с прилипшими ко лбу волосами и посеревшим лицом лежала на чьем-то плече; Франц, захлебываясь, бормотал в мобильник — видимо, звонил доктору.

Седов извернулся и вновь замахнулся ногой, но над поверженным Гришей встали мы, я и Алина, как два скорбных ангела. Седов отлетел от моего плеча, рванулся обратно — и наткнулся на взгляд Алины Каменевой.

Она ничего особенного не делала (как и я), просто стояла на пути у Седова с опущенными руками и внимательно смотрела ему в глаза.

Игорь сделал шаг назад и перевел страшный взгляд на Гришу.

— У меня жена и трое детей, я еврей, — напомнил тот снизу. — Игорь, вы же тоже немножко еврей, как же вы можете. Ну, я просто хотел оживить обстановку, воссоздать картину преступления.

Проговорив все это — в ускоренном темпе, — Гриша, удостоверившись, что опасность миновала, осторожно поднялся и начал отряхиваться. И продолжил монолог:

— А то вы все о минеральных оттенках, концентрации и прочем — как будто нелюди какие-то. Знаете ли, Игорь, когда человек вдруг утрачивает чувство юмора, то это очень плохой признак, говорит о неожиданных психиатрических проблемах. А если этого чувства и не было, то дело совсем плохо.

Потом Гриша неуверенными шагами приблизился к Мануэле, та посмотрела на него и отвернулась.

Франц мужественно напомнил нам, что десерт заказан и готов, и нет лучшего способа сделать людей добрее, чем дать им чего-то сладенького.

— Аналогичный случай был в «скорой помощи», — вполголоса начал рассказывать мне Гриша, на которого все прочие старались не смотреть. — Сцена такая: едет перевязанный, но в полном сознании пациент в «скорой помощи», в которой еще врачиха, санитар и шофер. И видит такую сцену. Светофор, машина тормозит, вдруг шофер подносит руки к горлу и начинает дико хрипеть. Врачиха со всей силы лупит его сумочкой по голове, хрип немедленно проходит. Проехали еще километр — и тут санитар вываливает язык и как-то странно раскачивается. Врачиха снова берет сумочку и шарашит по голове уже санитара, и у того симптомы тоже мгновенно исчезают. «Что у вас тут творится?» — спрашивает больной, а санитар ему отвечает: «Да фигня, просто у нее недавно муж повесился, и мы теперь над ней прикалываемся». Вот. Госпожа Каменева, вы что, тоже на меня сердитесь?

Она не сердилась.

— Они поднимут нас опять в семь утра, — сказала Алина ровным голосом. — Это невозможно.

— Да нет же, завтра день отдыха, — напомнил я. — Мы ночуем во Фрайбурге, делаем что хотим, вечером торжественный ужин с местной винодельческой знатью — и все. Потом в Рейнгау. Фрайбург — отличный город, там торгуют ведьмами, я покажу.

— Ах, город, — вздохнула Алина. — Я буду спать. И весь день тоже. Но после завтрака я отдам тебе наконец куртку, потому что пойду куплю себе что-то подходящее. Ты покажешь где?

— Обязательно. Это будет просто.

И опять — когда мы расходились спать — опять этот взгляд пришедшей в себя Мануэлы.

Она смотрела на меня. Очень странно. С удивлением?

Утром пришло тепло, мы впервые за три дня вышли утром из гостиницы без вещей, никуда не спеша; вышли к кривым, горбатым улицам под матовым черным булыжником, к серым остроконечным крышам с печными трубами. И вздохнули, доставая сигареты.

Конечно, конечно к нам тут же подошел Гриша Цукерман, в полной боевой форме — в ермолке, долгополом лапсердаке, со щетиной и очками.

— Можно я просто постою три минутки рядом с вами, чтобы вы поняли, как я признательно к вам отношусь? — спросил он у нас с Алиной. — А потом, с вами приятно. Вы такие колоритные. Две белокурые бестии, как будто сошли с того страшного собора, который мы вечером проезжали. Дать вам по щиту и двуручному мечу — и картина будет полной. Вы такие… как бы средневеково изогнутые. Вот посмотрите, госпожа Каменева, как он стоит, этот Сергей Рокотов, отставив длинную ногу. Этот его прямой нос и белокурый хвостик сзади… или это косичка… я никого еще не обидел? Сергей, вы с этим хвостиком были бы похожи на православного священника, но вы не похожи. Скорее на гардемарина или на какого-то гвардейца времен матушки Екатерины. Повязать вам черную шелковую ленту на хвостик, вложить кружевной платочек за широкий обшлаг, шпагу — вот так вы надо мной вчера и стояли. А вы, госпожа Каменева, у вас такое неземное лицо. Удлиненное, как у господина Рокотова, тонкое и без сомнения средневековое. А вы знаете, что вы похожи — может быть, у вас общие предки, какие-нибудь крестоносцы или тамплиеры?

Отвечать Грише было бесполезно, да мы бы и не успели, потому что его начал осторожно дергать за рукав подошедший к нам юноша весьма яркой внешности. То есть, собственно, за рукав Гришу дергал один такой юноша, но всего их было трое, и все в каком-то смысле одинаковые.

Один черный и густо заросший чем-то средним между щетиной и бородой. Другой бледно-беленький (и сливочно-пухлый), третий рыжий. Все с колечками волос, длинными полами, а беленький и вообще весь в черном и в хасидской шляпе.

— Шолом, — сказал им Гриша и добавил, обращаясь к нам: — Вот видите, везде наши люди. Не только в Испании. А черный — он и вовсе герр Цукерман, о чем мы с ним еще поговорим. Не отдавайте Сергею куртку, госпожа Каменева, она так вам идет, вы в ней такая беззащитная и трогательная.

Гриша ушел, а магазины, к сожалению, были рядом, начинались сразу за углом. Фрайбург — маленький город, у него только две магазинных улицы, включая вот эту — с трамвайными путями, современными стеклянными витринами и канавками прямо вдоль рельсов, неглубокими, по ним бежит местная гордость — чистая и веселая вода.

Алина обещала сделать все быстро и показала класс. Мерила очень странные, на мой взгляд, изделия, и уже минут через десять оказалась передо мной в чем-то расходящемся колоколом, с большим дутым стоячим воротником и рукавами в сборку.

— А вот это как? — спросила она.

— Интересно, — неуверенно сказал я. — И цвет такой… Как бы костюм баклажана с детского утренника.

— Сейчас ты все поймешь. А, вот…

У нее в руках оказался странный, не то мятый, не то состоящий из воланов (или как это называется) очень длинный шарф.

Баклажан приобрел окантовку — лимонного оттенка, я забыл сказать, — и вдруг все стало на свои места. Улыбаться мы начали одновременно.

На ценник она не смотрела, а просто достала золотой квадратик пластика. Я вежливо отвел глаза.

А потом Алина, в своем баклажане, и вправду пошла спать, оставив мне — вопреки советам Гриши — мою куртку.

Я вышел из магазина.

Надел куртку.

Это было очень странное чувство: куртка стала другой. Я сделал то же, что и Алина два дня назад, — медленно повернул нос к воротнику. И постоял так некоторое время.

Вокруг, как мне подумалось, стало очень тихо.

Какой задумчивый момент, редкий в моей жизни момент — вдруг получается, что делать как бы и нечего.

За два евро я приобрел у турка пакетик из толстой бумаги, на которой проступали масляные пятна: каштаны с крестообразно растрескавшимися верхушками. Безошибочно вышел на старую площадь — вот кровавый ужас собора, здесь мы тогда и стояли, а Мануэла бежала к нам и кричала о войне.

Это очень странная площадь — здесь какая-то нулевая точка, центр всех дорог. Отсюда, например, на север отправляется «Винная дорога» южной Германии, тяжелые гроздья плюща от крыш до земли, кружевные занавески окон, булыжник, серые церкви, в каждой из которых проходят вечерами концерты. И не только неизбежный Бах, а еще Пахельбель, Букстехуде, а если повезет и кто-то из местных любит флейты и гобои, то и Телеманн.

А дальше Рейн, крутые, гребенкой причесанные склоны виноградников, сейчас — цвета императорского пурпура.

За Рейном — Франция.

И весь мир.

Жаль, что она ушла и что я один бреду теперь наискосок через площадь к угловому домику, где ведьмы, крупные, чуть не метровой длины, свисают с потолка гроздьями. Конечно, я не собирался покупать ведьму несуразного размера за сто евро минимум, я просто вспоминал о них вчера, хотел подойти к ним еще раз, показать их…

А за ведьмарием у нас выход с площади — мостик над крошечной речкой, два ресторанчика над водой, дальше бывшая мельница — романтический домик, оседлавший ту же речку, она как бы протекает через его подвал, и…

— Здравствуйте, товарищ майор.

Я замер, потом медленно повернул голову.

Есть люди, которым не хочется меняться. Это Иван, человек с тяжелой головой, большим, но тонким носом и очень неприятными, близко посаженными серыми глазами. Вот он. А второй — Шура Лямин, конечно, темненький, с безнадежно сломанным носом: вдавленная переносица, потом что-то короткое, уточкой. Он изменился. У него ранняя седина в короткостриженой щетине.

Это что — они шли за мной через площадь, потом, возле ведьм, обогнали и присели на лавочку над речкой, поджидая? А иначе никак.

— Товарищ майор, — сказал Иван сиплым голосом, — дай закурить, а то так жрать хочется, что непонятно, что выпить.

Шура без особых церемоний отобрал у меня каштаны.

— Бывают же такие встречи, — сказал я, присаживаясь к ним и вытягивая ноги, — как бы случайные. Значит, что мы имеем: надо было знать, что я в Германии, что у нашей команды свободный день, что в этот день мы будем во Фрайбурге, что утром я выйду из гостиницы… Это как? А еще мы имеем терпение — пока девушка уйдет, и я останусь один, но тут уже дело техники… И кто у нас все это мог знать — включая название гостиницы, которое мне самому и всем прочим нашим было до вчерашнего позднего вечера неведомо? Кто мог это знать? Получается — Мануэла. А то-то же она смотрела на меня такими дикими глазами вчера, когда ей позвонили. И сегодня. Значит, Мануэла…

— Ты был прав, — сказал Шура Ивану. — Он вырос.

— Просто отдохнул. — Иван не сводил с меня глаз.

— Ребята, это как же получается: вы что, все бросили и поехали в Германию, чтобы посидеть со мной на лавочке?

— Хороший вопрос. Правда, Иван? Ну, чтобы никто не зазнавался, отвечу: нет, мы уже были в Германии. И тут мы поняли, что имеем проблему. И ни хрена не можем в ней разобраться.

— Угу… И тут, чисто случайно, узнаем, что по Рейну гуляет еще одна группа дегустаторов…

— Еще одна группа? Значит…

— …в которой есть наши люди. «Вот оно!» — говорит мне Шура. Просим у замученных немецких коллег списочек. И кто бы мог подумать, чье имя там видим. А дальше коллеги делают новый звонок во Франкфурт, в этот их винный институт, получают телефон — чей? Правильно, герой, Мануэлы. Молодец, возьми каштанчик. А то Шура точно пожрет.

— Вывод, — сказал я, наслаждаясь. — Очень простой. Если немецкие коллеги вам помогают — то вы тут на задании. И вам вдруг понадобились — кто? Дегустаторы? Да еще «вторая группа». А первая была — где? Это что, славная разведка российской армии занимается — да еще с коллегами из БНД, не иначе — тем самым делом об отравленном вине? Дожили.

— А кто сказал, что мы еще в «Аквариуме» работаем? Нету нас там, — сообщил Иван небу с облаками.

— Ну, мы же ему все скажем? — спросил Ивана Шурик. — Майор, ты когда-нибудь слышал о Федеральной службе расследований?

Долгая пауза.

Я, конечно, слышал.

Она, без сомнений, была и остается федеральной, но ничего общего с американским ФБР — то есть всеамериканской полицией, в отличие от полиции, — тут не было и нет.

ФСР — это очень небольшая организация, расследования она, наверное, тоже ведет. Но очень специфические. Они касаются угроз безопасности первых лиц государства.

— Завидно тебе, Серега Рокотов, — проговорил Шурик, крутя бумажный шарик и ища глазами урну — каштаны он и вправду уничтожил быстро. — Ведь завидно. Остался бы тогда в рядах — да ты сегодня полковником был бы, с твоей-то биографией, вот обкакаться мне и не встать. Сейчас ты сидел бы и нами руководил. А ты решил, что выхода нет, — и рванул.

Мы помолчали.

Мастер Чэнь

— А у Демидова был выход? — услышал я собственный голос. — Может, он тоже был бы сегодня полковником?

Они переглянулись.

— Он был неправ, — мрачно сказал наконец Иван, и лицо его стало еще более неприятным. — Позвонил бы нам, что ли. Может, придумали бы что.

— Мне он накануне звонил, — сказал я. — До того заходил. Правда, знал бы я, что это за звонок… То… А что бы я мог придумать? Сидел тогда в том же месте, где и он. Так же по уши. И вы знаете это место. Так что вот.

Краем глаза я видел ведьм в удавках на шее, они плавно покачивались на ветерке.

— А у них тут речки текут, — сказал наконец Шурик. И поерзал на скамейке. — Слушай, Сергей, ты бы помог, что ли. А то сидим как идиоты. Без тебя — никуда.

Если бы они подстерегли меня несколько лет назад, то я, возможно, принял бы их за гостей из иного мира, долго бы щурился, пытаясь узнать. А сейчас я просто сказал:

— Что это за бред? Это что — отравленный Тим Скотт был не Тим Скотт?

— А черт его знает… Не в нем дело. Ну что, Иван, мы же точно решили ему все рассказать?

— А что… Расскажем. Ну, ты давай этак, издалека…

— Если издалека, — начал Шурик, — то ты, майор, газеты внимательно читаешь? Ящик смотришь?

— Завязал, — сказал я. — Хватит с меня. Нет у меня в доме этого ящика. Газеты — другое дело.

— Ну, понятно. Что в Ираке творится, представляешь?

— Еще не хватало. Да там все творится.

Тут я посмотрел на их лица — седой Шурик был явно счастлив, Иван улыбался, показывая подозрительно белые и ровные зубы.

— Ну, пиндосы спеклись, — наконец сказал Иван. — И пусть не говорят, что мы их не предупреждали. Мы все им сдали, что имели, или почти все — информацию, оценки. Честно сказали: влезете в войну — конец вам, шнурки. Ну а они, если уж мы им такое говорим, еще быстрее полезли. И всё. Бушаня сидит сейчас поумневший и очень грустный. С такими победами никаких поражений не надо, а уйти страшно.

— Так, — сказал я. — Спрашивается, при чем здесь Лужков. Однако… однако Бушаня там сидит, в Ираке, а мы сидим тут, в Европе…

— Да, — обрадовался Шурик, вообще более веселый из двоих. — А в Европе все интересно. Когда Бушаня был еще в силе, он нам много гадостей устроил. Ну, насчет того, что Украина через год обещает вступить в НАТО, ты знаешь? Это тебе как? А что на юге мы имеем этого клоуна Сааку? И это не говоря о Киргизии, где, к счастью… Общая картина тебе понятна? Они же просто так не слезут с нас, лишь оттого, что страна Пиндосия завязла в двух войнах. Нам бы еще годик продержаться — и геополитика будет просто чудненькой.

— И вот тут возникла такая идея, — мрачно вступил Иван, — провести одну небольшую встречу. Тройку, как обычно. Москва — Париж — Берлин.

— Стойте, — сказал я. — Они же только летом были в Калининграде. Гуляли по песку и обсуждали глобальное потепление.

— Нет, ты послушай его — а говорит, ящик не смотрит, — восхитился Шурик. — А где в данный момент находится наш президент, знаешь?

— Ну, так… он же недели две назад был здесь, подписывал что-то насчет газопровода. А сейчас… Да как бы не в ООН?

Шурик и Иван были попросту в восторге.

— А вот именно там. И полетит скоро обратно. А сегодня у нас какое число? Девятнадцатое сентября. И сегодня утром немецкому народу должны были сообщить, что новым канцлером у него будет эта баба. Звать Ангела. А поэтому была задумана вот эта самая большая тройка плюс один, то есть одна, быстро-быстро. Шредер их как бы знакомит с подругой Ангелой.

— Что, — поинтересовался я, — будем дальше втроем топить Бушаню?

— Не будем, — с явным сожалением сказал Иван. — Не надо его уже топить. Он нам такой — в самый раз. Задумчивый. Утонет — а тогда ваххабиты полезут из всех щелей. Не говоря о китайцах. Нам это надо? И Ангела уже сказала даже, что теперь «большая тройка» не имеет прежнего значения. Теперь надо как-то поддержать Бушаню под ослабевшие руки. Вот об этом примерно и поговорят, а заодно о том, нужны ли нам тут эти украинцы и грызуны. Ну, это я к примеру. Может, они еще о чем-то будут совещаться. Не наша задача. Дело-то совсем не в этом.

Они выдержали длинную, задумчивую паузу.

— А дело в том, — сообщил, наконец, Иван шепотом проходившей мимо немецкой семье (у мальчика на шляпе было фазанье перышко), — дело в том, что «большая тройка» плюс Ангела должны встретиться через четыре дня.

Он подмигнул мальчику.

— И место встречи — догадайся — замок Зоргенштайн.

— Отлично, — сказал я. — А кто об этом знал?

— Ну ты прямо в точку, — порадовался Иван. — Да парня там отравили на второй день после того, как протокол наш с немцами согласовал в Берлине именно этот замок, а не какой-то другой. Ведь были и прочие варианты. Ну и скорость. Просто загадка.

— Иван, тормози, — сказал ему Шурик, и я понял наконец, кто из них сейчас старший.

И повернул ко мне лицо с изуродованным носом.

— Серег, это не твое дело — выяснять всю картину. Закопаешься, а времени нет. Пусть этим наши друзья фашисты занимаются.

— Он на самом деле этого слова не говорил, — расстроенно поведал Иван мельнице, речке и быстрым облакам на холодном небе.

— Конечно, не говорил. Нам вот что нужно: понять, что это за ботва насчет вина. Что это было. Это они вино так делают? Или кто-то что-то туда добавил? А то ходят местные виноделы, говорят нам шепотом: не может быть. А мы сидим как идиоты: ведь было же. А те слова всякие произносят. Холодное брожение. Выдержка в бутылках. Ну и что все это значит? Мало ли что фашисты говорят. Чего нам бояться — их виноделия или еще чего-то? Откуда у них в Зоргенштайне никотин — из кухни? Или кто-то принес? Вот такие вещи. И нам нужен был человек, который может поговорить с виноделами на их языке. И очень быстро. Наше дело — что подопечный будет у нас пить. Или не будет.

— Все-таки никотин, — сказал я. — Я думал…

— А что ты думал… Да, никотин — а ты куришь что?

Я полез в карман.

— Вот, — удовлетворенно сказал после долгой паузы Шурик, выпуская дым через ноздри. — Ты не сомневайся — это ведь точно яд. Мы теперь всё про него знаем. И все говорят, что им садики опрыскивают. А виноградники? Надо знать. Тебе, может, и скажут, и ты хоть поймешь, лапша это ушная или правда. А потом, с другими твоими нынешними… — он хрюкнул, — коллегами мы не могли бы ни о чем говорить. А тут — ты. Сам понимаешь. Ну, вкратце так. Да, а мы не очень тебя этим обеспокоим? Может, у тебя важные дела сегодня?

Ну, к его шуткам я привык давно.

Иван достал новенький бумажник.

— Одна штука европейских рублей, — сказал он, шурша купюрами.

— Много. Под расписку? — автоматически ответил я.

— Обойдешься… И совсем не много. Сколько машина в день стоит, знаешь? Надо будет, еще дадим.

— А меня в замок впустят?

Дальше несколько минут ушло на детали. Имена тех, кто впускает сейчас в Зоргенштайн, кишащий офицерами каких угодно служб. Телефоны — мой, Ивана и Шурика. Прочее. Повисла тишина.

— Ну, еще два вопроса, — сказал, наконец, Иван, глядя на меня немигающими серыми глазами. — Нам тут из Москвы по-быстрому на тебя роман прислали, о жизни. Ты вот что скажи: а чего это ты тогда не сгорел?

— Когда?

— Тогда. Когда домик один такой горел, со всякими людьми, а кого-то догоняли и…

— Ах, тогда, — замедленно улыбнулся я. — Почему я, собака, вместе с танком не сгорел? Меня в тот день в Москве не было. Послали в другой город. Может, случайно. Повезло.

— Да, — сказал, поднимаясь с места, Иван и начал мерить соборную площадь тяжелыми шагами. — Везучий — это хорошо. Это полезно. Ты, это. Больше в такие места не ходи.

— И не сомневайтесь. Хватило. А второе дело?

Мы ускорили шаг.

— А ты еще и внимательный. Второе дело очень серьезное. Мы тебе что при встрече сказали? Дай закурить, а то так жрать хочется, что непонятно, что пить. Примерно такой был текст. Думаешь, мы шутили? Закурить ты нам дал. Каштанчики тоже были ничего. А вот насчет пить — как?

Я начал улыбаться. Это было просто здорово.

— Мечта у вас какая? Белое, красное?

— Да знаешь ли, вот была такая странная мечта — слопать вечерком бутылочку хорошего красненького. Крепкое сейчас не надо. Колбаски купить к нему…

— А это очень серьезный вопрос, и правда… Так, нет у меня времени вас по магазинам водить… Сами знаете… Зато…

Бугры старинного камня под ногами. У кого-то одного из них звенели по булыжнику металлические подковки.

Глава 5

НИКОТИН

Помню, с какой скоростью я собирался.

Ведь мог бы сделать это спокойно, сборы вообще были самым пустяковым из всех дел. Но Шура с Иваном сидели за кофе в соседнем заведении, и мне… если честно, мне хотелось от них уйти как можно дальше и быстрее. Почему? Да чтобы они не передумали. Хотя передумать никогда не поздно, можно позвонить мне, когда я уже буду в дороге…

Путешествовать по винным хозяйствам с небольшим рюкзаком — хорошая привычка. Вся наша компания так поступала, хотя рыжая ведьма Мойра катала маленький чемодан на колесиках, а корейцы с китайцами зачем-то притащили с того конца света по здоровенному сооружению килограммов на пятнадцать и мучились ужасно; Гришу и Юлю, которые впились в меня накануне поездки всерьез, я проинструктировал строго, и они послушались, уложили только рюкзачки. Алина, кажется, приехала вообще без вещей. Или почти без них.

Но на самом деле проблема была не в том, чтобы быстро собраться. Нужна была Мануэла, без помощи которой взять машину в аренду… но Мануэла была здесь, внизу, ее изможденное лицо вытянулось еще больше, когда она увидела меня.

— Я покину группу на какое-то время. Нужен автомобиль, — сказал я ей. На лице Мануэлы отразилась паника: немцы, в отличие от зловредных лягушей, народ совершенно не жадный, но расходы, которые не были предварительно согласованы…

Я показал ей маленькую шуршащую пачку евро. Мануэла молча и быстро пошла к гостиничной стойке.

Человеку, так сказать, с улицы тут вряд ли бы дали машину так просто, потребовалась бы проверка кредитной карточки, которой у меня вообще не было — только дебетовая, а на ней долларов шестьсот, не больше. Но Мануэла сделала все как надо, отдала мне хранившийся у нее паспорт и чуть не благословила на отъезд. Не задав, что было бы естественно в ее положении, никаких вопросов. Она знала, чем я сейчас буду заниматься. И будет молчать, не проронив и намека. Она, может, и Мануэла, но настоящая немка.

Я сначала забежал в соседнее кафе, запустил руку в рюкзак и извлек оттуда ту самую бутылку:

— От Юргена Бека, не меньше. В магазинах и не ищите, один шанс из… Дорнфельдер, очень красивая работа.

— Сколько? — спросил на всякий случай Шура, а я только дернул головой вправо, с презрительной улыбкой.

— А ведь, помнится, тогда не пил, — сказал Иван Шуре.

— Жизнь заставит — будешь пить, — наставительно сообщил ему Шура.

Они не передумали.

И они меня жалеют.

Я сел в довольно приличную тускло-серую «Опель-Астру», старенькую, еще с ручной коробкой — ненавижу автоматику, — прикоснулся к рулю, и дрожь в руках мгновенно прошла.

Это действительно происходило.

Из города я выбирался довольно долго и с ошибками. А перед автобаном остановился и развернул карту.

Зоргенштайн — это просто. Правда, он на том берегу Рейна, но пока что надо было без затей ехать на север. Дальше через реку идут паромы. И снова на север.

Но кто сказал, что я сразу поеду в Зоргенштайн? Есть куда более интересные варианты. Ровно на полпути.

Подобраться к хозяйству Альберта Хайльброннера всегда было кошмаром — его видно простым глазом с высокого автобана, среди полосатых виноградных холмов слева от дороги, но поворот устроен по-садистски. Не тот, который тебе кажется самым очевидным, а следующий, твердил я. И со второй попытки попал — за холмами мелькнуло странное сооружение, на вид — несколько листов стекла, поставленных шалашиком.

Альберта мне нашли очень быстро, он вышел из мрака своих погребов, с изумлением щурясь.

Альберт выглядит так же ненормально, как и все его хозяйство, на вид он напоминает бесформенный мешок, в котором переносят кактусы. Но что вы хотите от человека, который года два назад весил килограммов сто девяносто, а потом, с помощью трех курсов таблеток, потерял чуть не половину этого богатства? А повисшую складками кожу, видимо, очень неприятно брить. Щетина при этом у него загадочных оттенков — рыжая с сединой.

— Сергей, — с недоверием сказал он. — Ты приехал за вином? Один?

— Догадайся, зачем я на самом деле приехал, — ответил я.

Альберт некоторое время думал, потом лицо его стало мрачным.

— Нас, видимо, всех беспокоит одно и то же, — проговорил он. — Если так, помогу чем могу. Ну что, у меня под рукой открытая бутылочка «Красного черта», подходит для разговора?

— Три капли, а там посмотрим. Я вообще-то за рулем, еду в замок, — отвечал я.

— Там кишит полиция, — с возмущением сказал он, не спрашивая даже название замка. — Это глупо, туда нестись. Просто так, без подготовки.

— Я приехал поэтому сюда, — заметил я.

Моя новая… нынешняя… в общем, моя профессия хороша тем, что лучшие ее представители — удивительные люди.

Они не выносят больших городов, они мыслят годами и десятилетиями — тот урожай, который ферментировался сейчас у Альберта в погребах, покажет себя через год, полная сила его будет понятна года через три, через десять же лет это вино, возможно, станет великолепным. А может, и не станет.

Они слушают голос своей земли, пытаются понять, какое вино она может породить. Но дальше, там, где требуется искусство, вино — это неожиданный портрет хозяина виноградника. Суровый или веселый, сдержанный или открытый, он рано или поздно создаст вино, до смешного похожее на него самого.

Альберт Хайльброннер — настоящий немецкий винный хулиган, этим и интересен. Потомственный винодел из дико консервативного Пфальца, он пошел войной на немецкую систему классификации вин.

В своем журнале я ее приводил неоднократно, честно добавляя, что списываю эту таблицу с англоязычного немецкого справочника, держать же ее в памяти нормальному человеку невозможно. Кабинетт — аусезе — трокенберенауслезе… А если вы, случись такое, не знаете немецкого?

Альберт придумал свою классификацию — разделил продукцию на три «этажа». Премьер-этаж, этаж д’амур и мастер-этаж. Извините, четыре — ведь есть еще гранд-этаж. Так это слово и значится на его этикетках, с французской загогулиной над «э», то есть «е».

А еще он, немец, решил отказаться от немецкого языка на этикетке. Он перешел на французский. Или на дикую смесь французского с немецким и латынью. Но называли его вина все равно по-своему, по этикеткам. «Красный черт» — это с большим вкусом сделанный шпетбургундер, не похожий ни на что немецкое, мягкий, перечный, изящный, с легким прикосновением французской бочки; на этикетке же пляшет веселый алый дьявол с вилами. И с толстым пузом, похожий на… ну, вы уже догадались.

Альберт заказал этикетки детям из соседней школы. Что они нарисовали — сказать иногда сложно, одно из его вин я называю «свихнувшийся золотой осьминог», хотя Альберт считает, что тут изображен виноградный лист осенью. Это — из этаж д’амур, если я правильно понял.

Потом он построил вот это дикое сооружение, куда вел меня сейчас, — дегустационный зал, кафе, зал собраний, всё вместе. Ну и свой офис на задворках.

В зале и вокруг него он начал проводить винно-музыкальные фестивали для местной глобализованной молодежи. Вино ведь — не только напиток здоровья, но и часть национальной культуры и традиций; и винодельни, монастырские или маркграфские, всегда такие праздники устраивали. Хотя никогда еще фестивали в Пфальце не проходили вокруг модернистской стекляшки неясных очертаний, высотой с двухэтажный дом, где виноград вьется и снаружи, и внутри.

И Альберт, к ужасу местных традиционалистов, стал знаменит. А когда его вино стала закупать «Люфт-ганза», можно было больше ни о чем не беспокоиться.

— Что значит — бывал? — фыркнул Альберт. — Все бывали в Зоргенштайне. Все его знают. Но не все дружат с Фрицем.

— Что-что — с бароном Зоргенштайном?

— Имею честь быть знакомым с бароном, — посмеялся Альберт. — Но он там не так уж часто бывает. Фриц — это келлермейстер.

Если бы я не устал от бешеной езды и сборов, я бы сейчас протанцевал вокруг столика. Именно Фрица мне было и надо.

Келлермейстер, он же энолог, — это профессионал, это человек, который непосредственно делает вино, имеет соответствующий университетский диплом, опыт и все прочее. Это тот, кто не вылезает с виноградников и из погреба. Хозяин же — если хочет — занимается стратегией и пиаром. Хозяин, конечно, также ходит в погреб каждый день (или раз в неделю) и объясняет энологу, каких вкусов и оттенков добиваться, но без энолога, занятого делом с утра до вечера, сам ничего сделать не может.

Энологи, дети подземелья, в результате неизвестны внешнему миру, ему известны хозяева, хотя как сказать — великий старик Джакомо Такес, сделавший чуть не половину вин, прославивших в свое время Италию, все-таки энолог.

Дальше у меня хватило ума задать правильный — для коллеги и единомышленника — вопрос:

— И как этот твой Фриц держится?

— Как настоящий воин, — грустно вздохнул Альберт. — Я постоянно ему звоню. Он уже понимает, что придется менять все имена и этикетки. Годы работы — впустую. А ведь «Канцлер» был его гордостью.

— Так, начинаются открытия. Что такое «Канцлер»?

— Красное, мы все уже скоро забудем, что Германия — страна белых вин. Дорнфельдер, с добавками шпетбургундера и португизера. Потрясающие оттенки табачных листьев. Но попробуй, скажи сейчас вот именно что про табачные листья.

— Да, да, но…

— Я сейчас все объясню, Сергей. Тот англичанин сделал глоток «Канцлера» и упал. Об этом написали все газеты. Это конец. «Канцлера» больше нет. Он станет легендой. Мы будем покупать оставшиеся бутылки за большие деньги, конечно, но это будет потом.

Мы помолчали, я прикоснулся губами к «Красному черту» — вообще-то он называется «Хайльброннер ротвайн». Хорош, как всегда.

— У них были какие-то денежные проблемы, я слышал, и барон пробрался к канцлеру Шредеру, просил поддержки, — задумчиво припомнил Альберт. — На то он и хозяин. И ведь канцлер что-то придумал, какие-то приемы на высшем уровне в замке… А барон поэтому назвал новое вино в его честь. И — вот такой итог.

Так. Я только что выяснил, откуда взялась идея провести именно в этом замке тот самый ожидающийся саммит «три плюс Ангела». Ну и что с того?

— Хорошо, никотин, Альберт. Что говорит Фриц про никотин?

— Ничего такого, что не знала бы полиция. Она прочесала весь замок.

— И ничего не нашла?

— Ну, как это ничего? Никотин был. Хотя смотря в каком виде. Он там был, как и в любом хозяйстве мира, где есть сад. Но ведь Фриц и все его хозяйство — биодинамисты.

Еще этого не хватало.

Биодинамисты — что-то вроде шаманов виноделия, они доходят до того, что снимают урожай в соответствии с фазами луны. Но на более понятном уровне это означало, что ни на одном их винограднике не применяются никакие химические удобрения. Биодинамисты — сторонники чистого продукта, их цвет — зеленый. Правда, и без всяких фаз луны ни одно уважающее себя хозяйство мира почти не пользуется химией на виноградниках, просто это не подается так демонстративно.

Но никотин-то, то есть табак, вроде бы как раз натуральный продукт?

— Я понимаю, что ты сейчас думаешь, Сергей, — улыбнулся щетинистой щекой Альберт. — У меня тоже есть сад. Могу показать, как выглядит мой никодуст. Чтобы им отравиться насмерть, надо съесть его… полчашки. Ты же не крестоцветная блошка, ты большой. Но это — у меня. А Фриц — и садовник барона — биодинамисты. Не держат ни никодуста, ни никотин-сульфата. Они пользовались в саду настоем табачных листьев. Который жучков больше отпугивает, чем травит. Это и подавно надо заливать в человека через шланг, чтобы вот так на него подействовало — сразу.

— Я знаю, что никотин обнаружен в бокале и в плевательном ведерке, — сообщил я, размышляя, не выдаю ли секрета.

— Ты много знаешь, Сергей, — ответил Альберт, глядя на меня с сочувствием. — Я всегда думал, что ты не похож на винного писателя. Не буду задавать вопросов. Лишь бы это помогло. Да. Так вот, Фриц сказал мне, что в бокале нашли чистый никотин. А его еще надо было сделать, химически, нужна лаборатория. Ее в замке не обнаружили. Они там ищут сейчас какого-то служащего, кто вынашивал тайное зло против менеджмента или хозяина, но чтобы это доказать…

Я молчал, оглядывая пустой зал и начиная понимать, что здесь что-то не так.

— Альберт, — сказал я, наконец, — что с твоим кафе? Ты его закрыл? Я, признаться, иногда обедаю. Поужинать я собирался поближе к Зоргенштайну, но обедать…

— А! — вскинулся он. — Очень хорошо. Так-так. Сейчас ты получишь очень хороший хлеб, его делает сосед, он открыл пекарню, когда я начал возрождать винодельню. Где вино, там и хлеб, да? И еще я тебе дам неплохую колбасу. А вечером мы пойдем вон туда, за холм, в ресторан.

Я заметил бы, что он довольно умело обошел вопрос насчет кафе. Но сейчас меня волновало другое:

— Каким вечером, Альберт? Я думал, что проведу ночь в самом замке, или же там есть городок поблизости. Значит, мне скоро ехать.

Альберт пошевелил складчатыми щеками, и я вспомнил о шарпеях.

— Тогда тебе придется спрашивать разрешения у полиции, которая опечатала половину помещений в замке. Не дает работать Фрицу. Он говорит — очень странно, сколько там полиции, странно даже для убийства. Но не более странно, чем человек из России, который задает вопросы… Да.

Ну, это Альберт просто не знал, в чем дело. Конечно, там полно какой угодно полиции. Включая весьма особую.

— Поезжай рано утром, — посоветовал он мне. — А я мог бы позвонить Фрицу. Ведь тебе от меня именно этого и надо, правда?

— Мне было надо, — сказал я, — вот что: совет, где купить прочные канаты и железные крючья, ботинки с резиновой подошвой и все прочее для штурма замка. Ну и нанять пять-шесть рыцарей в полной броне. А уходя, я взорвал бы весь замок к чертям, так что еще взрывчатка нужна. Хотя Фриц — это гораздо, гораздо лучше.

— Га-га-га, — мрачно проговорил Альберт.

Итак, ночевать здесь? Я был очень рад такому повороту событий. А кроме того, я все равно собирался сделать где-нибудь остановку на пару часов, потому что…

— Альберт, у тебя есть Интернет?

— А у кого его нет? Значит, так. Ты будешь жить в «польском отеле», есть отличная комната. Интернет там внизу. Или я пущу тебя к себе в офис.

Мне не надо было спрашивать, что значит «польский отель». По всей Европе урожай винограда собирают подчас кочующие из страны в страну школьники, студенты, кто угодно — это модно, это часть их европейской жизни. Сборщикам не очень-то платят, зато кончается уборка урожая всегда праздником, с неумеренным питьем и музыкой, танцами босоногих девиц в чане с виноградом и всем прочим — притом что давить виноград ногами мир закончил полвека назад, мы живем в эпоху несравненной чистоты продукта.

У Альберта же в хозяйстве вообще работают почти только поляки, по дешевке, и они же зовут друзей из Польши в сентябре на уборку урожая. Живет вся эта публика в чем-то, приспособленном из старого каменного сарая, и не сомневаюсь, что там неплохо. Не считая того, что при уборке урожая народ спит в кроватях, стоящих рядами.

— Сколько звезд, Альберт? И сколько возьмешь?

— Много, много, Сергей. Возьму обещание, что, когда приеду в Россию, ты, ты, ты — покажешь мне свой дом. Хорошо?

— Как же я не догадался? Конечно, хорошо. Отлично.

Я знаком лично, наверное, с парой десятков виноделов — имеется в виду, что они знают, кто я такой, откуда и что о них написал. И с удовольствием со мной болтают. Но Альберт — особый случай.

Впервые мы приехали к нему с Мануэлой и фотографом в том самом сентябре ноль первого года, Мануэла затем получила мой репортаж — десять журнальных страниц, с иллюстрациями, главами, одна из которых называлась «Вино в мягких тапочках», другая — та самая — «Традиционалисты и хулиганы». Нашла переводчика. Перевела репортаж целиком для своего институтского начальства (чья любовь ко мне с тех пор не знает границ) и заодно послала Альберту. Альберт вывесил распечатанную главу в рамочке в офисе.

А через пару лет я снова оказался в Германии и подговорил сопровождающих — уже не Мануэлу, не помню кого — завернуть к Хайльброннеру. И купил у него всего одну бутылку, потому что вкус этого вина мне снился.

«Хайльброннер блан». Гранд-этаж.

Секретная смесь минимум трех белых сортов. Акация, гречишный мед, отцветающий боярышник, намек на сладость, звук скрипок из приоткрытых дверей маленькой сельской церкви где-то на холмах, тихое женское «ах» в приоткрытом окне. Лучшее, что может дать белая Германия.

Как-то не было случая сказать — у меня есть ребеночек, очень милый, тогда ему — то есть ей — было десять лет. В один из воскресных вечеров — воскресенье есть традиционный детский день разведенных пап — я налил ей в большой круглый бокал что-то около столовой ложки хайльброннеровского шедевра.

Она крутила бокал в пальцах и погружала туда нос минут, наверное, пятнадцать. Мы долго обсуждали то, что ей там унюхалось. Потом она осторожно сделала глоток и сказала:

— Папа, у тебя очень хорошая работа. Она нужна.

После чего пообещала, что никогда больше — «больше», вот как? — не будет пить всякую копеечную дрянь, которой развлекаются школьники как раз начиная с ее возраста.

Она поняла, что такое вино.

А с Альбертом, который был тронут моим визитом, мы тогда поговорили о всяких пустяках, включая то, как он унаследовал от отца полностью разрушенное хозяйство.

— Он просто не мог им заниматься, приехал из плена, надо было браться за любую работу… — начал объяснять он. И я даже как-то сразу не сообразил спросить: из какого плена?

— Как это — из какого, — недоуменно пожал он плечами. — Восточный фронт. Он был танкистом, потом сидел в плену у вас, в России. Строил дома в Москве. Потом вернулся, в пятьдесят шестом. Женился снова, скоро родился я.

— Строил дома в Москве? А какие дома? В какой части Москвы? — спросил я, и Альберт поднял на меня взгляд, услышав что-то в моем голосе.

— Не знаю. Ах да, на северо-западе Москвы…

— Ну да, да, — начал улыбаться я. — Бомбили в основном северо-запад. Там же и строили. Господин Хайльброннер…

И я замолчал.

Он смотрел на меня строго.

— Я купил недавно квартиру, — сказал я. — На северо-западе. В доме, который строили немецкие пленные. Потрясающая работа. В доме тепло в любую зиму.

Он молчал. Потом сказал с усилием:

— Отец говорил — они все уезжали счастливые. Знали, что исправили часть того, что сделали. Все, что было в их силах. Сказал — дружи с русскими. И ещесказал — не ходи на войну, делай вино. Вино — это улыбки и доброта.

Я погладил бутылку.

— Господин Хайльброннер…

— Нет, теперь уже просто Альберт…

— Да, Альберт. Представь себе: я выхожу на балкон, передо мной сплошная листва тополей во дворе — и прикасаюсь рукой к кирпичу. Серому, с оттенком бежевого, кирпичу, прочно сидящему в цементе. Его когда-то клали руками…

Он смотрел на меня.

Это уже потом, когда я уезжал, Альберт спросил меня — а кто был мой отец? А я, поколебавшись, признался честно: военный, а на войне он был истребителем танков.

И Альберт снова замолчал, а потом долго глядел вслед нашей машине.

Он, конечно, был прав — лишние полдня мне ничего бы не дали, ломиться в замок ночью было плохой идеей в Средние века, когда он был построен, и оставалось плохой идеей сейчас. Начинать надо было не с этого. А вот с чего.

Компьютер на первом этаже «польского отеля» отлично говорил по-русски — может быть, не все поляки тут были поляками? Я обратился к двум поисковым системам, на русском и — через один знакомый мне винный сайт — на английском. Ответов на слова «никотин» и «яд» набралось миллионы, но мне хватило первых нескольких строчек. И, кстати, русский поиск дал результаты куда более ясные и вызывающие доверие, чем английский.

Я успел даже обдумать — секунды две — глубокую философскую мысль. Все на свете есть яд в больших дозах и лекарство в малых. Что было бы, если бы я набрал сочетание «никотин» и «лекарство»? Ну ладно, это как-нибудь потом.

Итак, никотин. Он же — 3-(N-метил-2-пирролидил)пиридин; 1-метил-2-(3-пиридил)пирролидин. Он же — C10H14N2. В табачных листьях содержится от 0,7 до 6 % никотина, не более.

И теперь понятно, что настой табачных листьев никак не мог вызвать мгновенной смерти Тима Скотта.

А тогда что может такую смерть вызвать… так, так. Уничтожение сельскохозяйственных вредителей. Но тут лишь сульфат (40 % водный концентрат) и хлор-гидрат никотина, препараты с наполнителями — никотин-таннат и никотин-бентонит; еще настои из табачных листьев, а вот даже этикетка приводится — препарат никотина с серой или другим порошком, то есть тот самый никодуст Альберта, а также водные растворы никотина — для борьбы с вредителями растений. Водный раствор? Это что такое? Да еще с мылом.

А вот и самое главное. Никотин чистый — бесцветная маслянистая жидкость с одуряющим запахом и жгучим вкусом.

И как можно использовать такую штуку против дегустатора?

Ага, тут еще одна милая подробность. На воздухе чистый никотин окисляется, окрашиваясь в коричневый цвет. То есть его еще и держать надо в герметичном сосуде… это как же такой сосуд оказался на дегустации, как выглядел, как им пользовались?

Умер, сделав глоток. А это вообще интересно. Это что — чистый никотин страшнее, чем цианистый калий, то есть действует мгновенно?

Ну вот сейчас и посмотрим, мгновенно или нет.

Случайные отравления на производстве, так, ладно. Например, при применении никотина и его соединений в сельском хозяйстве, при вдыхании табачной или махорочной пыли, а также свободного никотина (особенно в отделениях ферментационных камер и в отделениях увлажнения табачных фабрик, где обрабатываются табачные листья при 50–60°). Чаще эти самые отравления возникали при контакте никотина или никотин-сульфата с кожей. А, вот — были некие беременные и молодые крысы, которые чувствительнее половозрелых… и введение однократно табачной пыли в трахею вызывает, оказывается, у крыс межуточную пневмонию с последующим пневмосклерозом, менее выраженным от табачной пыли после ферментации (тут даже есть академическая ссылка на человека по фамилии Скрипчан).

Так, а эта несчастная беременная крыса после общения с гражданином Скрипчаном еще и выжила?

Дерматиты и экземы у рабочих табачных фабрик… Не то.

А вот тут такой маленький пустяк. Чистый никотин хорошо проникает сквозь кожу. Значит, не было необходимости пить отравленное вино — если вино было отравлено? Подержать его во рту и выплюнуть в то самое ведерко — и достаточно, верно?

Так, известны случаи тяжелого отравления при промачивании рукава 95 % раствором никотина, а еще был рабочий, севший на стул, загрязненный 40 % раствором никотина; отравились садовники, на кожу которых попал 3 % раствор.

Но никто из них не умер.

И вообще, оказывается, со смертельной дозой никотина — большие проблемы. Капля никотина, известное дело, убивает лошадь — но, как ни странно, нигде не сказано, кто и зачем травил лошадей. Хотя если это не лошадь, то — «достаточно всего лишь одной капли никотина на целый аквариум, чтобы привести к гибели всех находящихся в нем рыб».

Ого, тут вообще кошмар: «если заядлому курильщику поставить пиявку, то она почти моментально отваливается и погибает в судорогах от высосанной крови, содержащей никотин». Какие мы нежные, не правда ли?

Наконец, я понял, почему смертельная доза чистого никотина обозначается как угодно, где — шестьдесят граммов (что вообще ни в какие ворота не лезло), а где — десять миллиграммов. Одно дело, если человек попал рукой в сульфатный раствор, и совсем другое — если…

Вот оно. Чистый и дикий случай.

«В 50-х годах прошлого века врачи Дворжак и Хейнрих, работавшие в Вене у К. Шроффа, приняли без его ведома вначале более 2 миллиграммов никотина, потом по 4,5 миллиграмма».

Ну, это уже не прошлый век. Это позапрошлый. И это не британские ученые, герои анекдотов. Это, как ни странно, немцы или почти немцы, то есть австрийцы. Какая тут связь? А неизвестно.

«Первая доза вызвала резкое раздражение и жжение языка. При увеличении дозы усилилось слюноотделение и возникло ощущение, что в желудке и пищеводе скребут щеткой. Наступило сильное возбуждение, жар, сильная головная боль, частичная потеря сознания. Раздражал свет, ослабел слух (уши были будто заложены ватой), дыхание стало затрудненным, появилось чувство скованности, словно в груди застряло инородное тело. Через десять минут после начала опыта побледнели лица, черты исказились, не было сил держать голову прямо, руки и ноги стали холодными как лед.

Озноб начался с пальцев рук и ног и затем распространился по всему телу, по прошествии двух часов начались судороги. Врачи чудом остались живы».

А вот и абсолютно смертельная доза, в случае приема чистого никотина через рот. От шести до восьми миллиграммов. Три-четыре капли.

Я оторвался от экрана и огляделся. Нашел пустую и чистую (Германия!) пепельницу и с удовольствием закурил. Дым белым призраком поплыл в гулкую пустоту.

Я сидел в безлюдном холле того, что когда-то было средневековым каменным амбаром. Где-то здесь живут и поляки, но сейчас они на работе. В амбаре я, попросту, был на данный момент единственным обитателем.

Где-то на виноградниках уютно урчал мотор. И больше — ни единого звука вокруг.

А ведь это серьезные ребята, подумал я, возвращая взгляд к экрану. Конечно, сейчас, пока я просто изучаю токсикологию по Интернету, меня здесь не обнаружат, зато потом…

Это кем же надо быть, чтобы живому человеку устроить… как это — когда скребут щеткой по пищеводу?

«…нервный яд, действующий в первую очередь на ганглии вегетативной нервной системы, сначала возбуждая, а затем парализуя их. На центральную нервную систему действует также двухфазно. Поражает сердечно-сосудистую систему. Возможно прямое действие на сердечную мышцу и ткань сосудов, а также влияние на обмен биогенных аминов. Обладает некоторым местным раздражающим действием. Хорошо проникает через кожу».

Лечится анабазином.

Нет, не это важно. Вот самое главное.

Десять минут после начала опыта. То есть десять минут до появления первых симптомов. И смерть — через полчаса. Но ведь это совсем не то, когда делаешь глоток — и в ту же секунду падаешь. Значит…

А еще важнее — вот это, уже упомянутый острый запах и резкий вкус.

Интереса ради я набрал сочетание слов «вино» и «яд» и какое-то время изучал результат.

«Красное вино, мощно интегрированное в быт английских имущих классов, было, наряду с какао, кофе и лекарствами, одним из самых распространенных способов маскировки яда в арсенале викторианских отравителей. Но кроме того, вино было ядовито и само по себе».

Почему только викторианских? Но с Интернетом не поспоришь.

Мышьяк, который не имеет запаха. Ну да, это удобно. Симптомы отравления мышьяком легко было спутать с симптомами холеры… очень интересно, и при чем здесь наш случай?

Самый знаменитый случай отравления вином — это смерть папы Александра VI в 1503 году. Папа, замыслив отравить троих кардиналов, выпил заготовленное для них вино по недосмотру кладовщика, которому было доверено хранение отравленных бутылок.

А, да нет на свете ничего, лишенного вкуса и запаха, — у мышьяка, оказывается, есть тонкий металлический привкус. Мадлен Смит отравила своего любовника, добавив мышьяк в какао, доктор Уильям Палмер подмешал яд в виски, а адвокат Гарольд Гринвуд отравил жену, добавив пол чайной ложки мышьяка в бутылку бургундского. Но привкус металла — небывалая нотка в винном букете.

Во вкусе, а не в букете, сказал я экрану. Не путайте нос и рот.

Дальше пошел просто бред. Сладкий вкус в вине, понимаете ли, исторически самый популярный. И римляне уваривали виноградный сок до состояния сиропа путем кипячения его в свинцовых сосудах. Один из симптомов отравления свинцом — потеря репродуктивных способностей. Свинцовые водопроводы и подслащенное свинцом вино — одни из главных причин низкой рождаемости в Древнем Риме.

Тим Скотт вряд ли имел шанс потерять репродуктивные способности.

Ну и — в семнадцатом веке во Франции отравление свинцом носило название «колики Пуату», поскольку виноделы Пуату добавляли окись свинца в вино для смягчения его вкуса. В Англии для подслащивания вина и сидра использовались свинцовые гири, которые опускали в бочки на веревках. Рецепт приготовления вина со свинцом встречается в поваренной книге восемнадцатого века «Универсальный повар» Таунсенда. Свинец запрещен к использованию в виноделии с того же восемнадцатого века. Точка.

Больше никаких технологий изготовления вина, где был бы хоть намек на яды, тем более — быстродействующие, не выявилось. Да я как-то и без поисковых систем это знал.

Что ж, есть с чем ехать в Зоргенштайн.

— Сергей, ты все еще куришь свои мексиканские сигары? — спросил Альберт, приведя меня в сельский ресторанчик с множеством простых радостей, типа картофельного пюре, политого другим пюре — яблочным, что хорошо идет к тонким колбаскам.

— Бывает, — признал я, — но сигара — это все-таки символ победы. А нам как-то до победы далеко.

— Какая там победа, — потряс щеками Альберт, а потом поднял на меня голубые грустные глаза. — У меня упали продажи в местных магазинах на три процента за неделю. Хотя при чем тут я, вроде бы. У всех общее ощущение — что нас теперь можно брать голыми руками. Мы все стали дешевле.

— А Фриц будет со мной говорить?

— Трудно. Я сказал, что ты — винный аналитик, что всего лишь правда, но будь готов к встрече с полицией. Он сказал, что лучше встретиться не в замке. А там посмотрит.

Я мог бы сказать Альберту, что полиция меня ждет, так что тут проблем никаких. Но дело было в том, что я не имел ни малейшего желания вот так сразу начинать разговор с полицией.

— Фриц говорит по-английски?

— Как и все мы. Да, и он все-таки хочет знать, какие будут вопросы.

— Самые простые. Я хочу знать, как прошла дегустация до того самого момента. Кто где сидел, что сказал. А разговор о технологиях — боюсь, что он тут неуместен. Дело явно не в вине. А в том, что туда добавили.

Тут Альберт как-то странно усмехнулся.

— Ну, Фриц поможет. Хотя, кажется, дегустацией дирижировал не он, у них там есть такая специальная девушка… Но, кстати, о девушках. Помнишь, ты приехал ко мне в первый раз с такой… у нее лицо, как у грустной лошади? Вот если бы ты знал, где ее найти, она бы многое рассказала. Это она командовала группой твоих коллег, она привезла их в замок. А увезла на одного меньше. Да она вообще рядом с ним сидела, с этим, который умер.

— Что? Та девушка? Мануэла?

Альберт фальшиво пропел строчку «Мануэлы» из Иглесиаса.

— А второй англичанин, который приехал с этим несчастным, вообще устроил истерику. Они вроде были друзьями. Орал на всех, чтобы вызвали врача, ну и так далее. Не мог поверить, что тот умер почти сразу. Пытался пробиться в санитарную машину, но там уже знали, что поедут прямо в морг. И его не пустили, он скандалил. Знаменитый такой парень, фамилия как у этого рок-музыканта, который сначала шепчет, потом дико орет. Он еще ломает на сцене почти настоящую стену.

— «Пинк Флойд»… Роджер Уотерс? Уотерс? Это же как — Монти? Монти Уотерс?

— Да! — обрадовался Альберт.

Вот и объяснение странностям в поведении Монти, как и неизбывной печали Мануэлы.

Так ведь теперь я и вообще не поеду к Фрицу. То есть если он и будет мне нужен, то лишь на следующем этапе.

Мы быстро договорились об этом с Альбертом.

— Звони, Сергей, — сказал он мне на прощание. — Считай, что у тебя здесь — полевой офис с дисциплинированными сотрудниками. Я знаю, ты не сделаешь нам плохо. Для тебя — все что угодно.

— Что угодно? Тогда — «Хайльброннер блан». Гранд-этаж. Он наверняка подорожал?

— Для кого подорожал, а для кого на этот раз — бесплатно. И не возражай.

И ранним утром, по прохладной росе, я понесся вовсе не в Зоргенштайн. А обратно, или почти обратно — потому что наша команда во главе с Мануэлой успела к этому времени покинуть Фрайбург и добраться до замечательного места.

Там была толпа народа, в ярмарочных балаганах наливали сельский, с пузыриками, кисло-сладкий рислинг в высокие стаканы с характерными вмятинками, числом обязательно шестнадцать. Гремел духовой оркестр инвалидов, а в стороне от всего этого на веселящуюся публику подозрительно смотрел сквозь очки Гриша Цукерман, иногда переводя взгляд на рислинговый стакан в руке.

И только через полчаса я понял, после долгих расспросов, что, пока я гостил у Альберта, Гриша не терял времени даром. И то, что он устроил, описанию не поддается.

Глава 6

ПРОКЛЯТОЕ ВИНО

То, что натворил Гриша, вышло вдобавок в сокращенном переводе по всей Германии, есть уже и английские варианты — да хоть голландские. Ну и скорость же у его (бывшей нашей с ним) газетенки, как и у всех прочих.

То есть только вчера утром он встречался со своими немецкими соплеменниками, судя по всему, получил именно от них вот это — это самое. Сел затем за компьютер, еще до обеда, настучал в редакцию, газета вышла сегодня утром, и, хотя в Москве Гришина находка никого, видимо, не взволновала, только нервы пощекотала, в Европе все оказалось по-иному. Благодаря оперативной работе какого-то немецкого корреспондента в Москве, вся Германия уже ранним утром начала обсуждать ошеломляющее открытие российского гения расследовательской журналистики.

Мы стояли с Мойрой у ярмарочной палатки, на рислинговом стакане пылал след ее помады, она со вкусом, строчка за строчкой, цитировала это произведение:

— Но краткое расследование показало, дорогой Сергей, что замок Зоргенштайн не впервые стал местом страшной смерти человека, пригубившего здешнее прославленное вино.

Все началось в полдень двадцать шестого сентября тысяча пятьсот сорок четвертого года, под стенами замка, принадлежавшего тогда архиепископу Руди фон… о, господи, я не могу читать эти немецкие имена. А тут еще и «Хексенхаммер» — это такая книга, Сергей, про ведьм…

— «Молот ведьм», конечно, и что? Это про вас, Мойра?

— Спасибо большое, но я продолжаю цитирование… Эта самая книга была написана за шестьдесят лет до описываемых событий и выдержала множество изданий, в ней говорится, что все колдовство исходит от плотских похотей ненасытных женщин…

— Мойра, а кто мне рассказывал про свингующий Лондон шестидесятых? Может, книга права?

— Выпей рислинга из моего стакана, здесь так принято, и успокойся. Тебе тут есть о ком мечтать и без свинга. Далее твой друг пишет: о дьяволе, колдуне и божьем попущении говорит эта книга, но в кошмарном шестнадцатом веке на площадях здесь жгли не только ведьм. В тот сентябрьский день к столбам привязали трех колдунов мужского пола. Рабби Льва…

— Неужели Цукермана?

— Почти, он вообще-то тут без фамилии, и еще два еврея. Обвинение — «Каббала», кровавые жертвы и все прочее. Архиепископ из окна замка смотрел на то, как поджигают хворост, держа в руке оловянный кубок с красным вином из своих подвалов. Он улыбался.

— Молодец, Гриша! Улыбался — это хорошая деталь. И олово — тоже.

— Дальше — лучше, Сергей. И в последний свой миг рабби Лев протянул в сторону замка дрожащую руку и проклял архиепископа. Он проклял также и его вино. И прокричал, что каждая девять тысяч девятьсот девяносто девятая бутылка будет нести в себе смерть.

— Как же они там, в подвалах замка, замучились потом считать!..

— Со стыдом признаюсь, Сергей, что стандарты журналистики ваша страна усваивает у наших таблоидов. Еще тут ссылка на неподтвержденные источники насчет того, что иногда в замке просчитывались, и поэтому были две загадочные смерти от заколдованного вина. Без дат. Ну-ну. И эффектная фраза, что Германия забыла про эти страницы своей истории, но кое-кто помнит.

— А как Мануэла?

— О, ей, по-моему, уже все равно. Она по ту сторону добра и зла.

Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу — воткнуто перо.

Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.

— Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?

— Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится — ума не приложу.

Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты — что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.

Я двинулся к Монти через ярмарочную толпу. Честное слово, в этих краях, наверное, по сути немногое изменилось с той поры, когда в Зоргенштайне жгли колдунов и ведьм. Хотя тогда ярмарка была серьезной, здесь закупали осенний урожай целыми телегами, а рислинг пили, наверное, бочками.

А этот стакан — гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…

На полпути через площадь я позвонил Альберту:

— Альберт, ты слышал? Точнее, читал?

— Но, Сергей, — зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, — тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.

— Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них — телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…

— Сами они мне позвонили, Сергей, — ответил голос Альберта. — Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.

— И еще. Знает ли Фриц, какое вино делалось в замке в середине шестнадцатого?

— Очень легкий рислинг, не сомневаюсь, — мгновенно отозвался он. — Тут все только его и делали. У Фрица, на Рейне, тоже. Но узнаю и это.

Да, в том веке, подумал я, никто в Германии не делал красное, и что это доказывает? Да ничего. Но всякая мелочь…

— Монти, — сказал я. — Наконец-то я все узнал. Скажу тебе, что на твоем месте я вообще бы превратился в развалину. Ты еще не так плохо держишься.

— От кого узнал? — мгновенно среагировал Монти, глядя мне куда-то повыше бровей.

Ничто не мешало мне сказать про Альберта, но я вспомнил молчание коридоров «польского отеля» и решил, что в этой истории лишнего говорить не надо. И лишь заверил Монти, что не от Мануэлы по крайней мере.

Дальше мы минут пять ругали полицию и милицию, хотя Монти еле цедил слова по штуке.

— Монти, мне интересно, — сказал я, наконец. — А не мог бы ты…

Он так дернулся, так выговорил это злобное «пожалуйста», что я без особой надежды замахал на него руками:

— Монти, я же не детектив. Зато есть одна вещь, которая меня страшно интересует. Каким было вино?

Он сделал паузу, его губы несколько раз дернулись. Но счел невежливым не отвечать. Брызнул в нос из своего карманного пульверизатора. Еще подумал.

— Мои дегустационные заметки конфискованы вместе со многим другим важным материалом, — сказал он, наконец, с непередаваемой иронией. — Очень они им нужны. Но вино — это легко. Сначала было неожиданно тяжелое и резкое… ну да, пино гри. Не хочу выговаривать это их «граубургундер». Неудачное. Странный букет, кроме ореха — излишние дубовые ноты, пряности. Демонстративное отсутствие кислоты. Концентрация сверх пределов разума. Далее рислинг, две штуки. Один в традиционном варианте, не Мозель, а с горчинкой, минеральный, послевкусие розы. Второй совсем легкий, из старой лозы, букет робкий, но постепенно проявился. Интересный. Чуть-чуть поработали с бочкой. Элегантное. Роза и немножко перезрелого абрикоса. В общем, ничего страшного.

Что ж, личные вкусы Монти всем и без того известны.

— Сколько было бокалов? На каждое вино по одному?

— Вот еще. И не думай. Только два, на белое и красное.

— И наконец, дальше было красное… Тот самый «Канцлер».

Монти передернулся.

— Прошу меня извинить, Сергей. Дальше — всё. Мне как-то не запомнился вкус этого замечательного красного. По известным причинам. Тяжелый, сильный нос — это я помню. Но, если ты не знаешь, именно в этот момент…

Я помолчал и, чтобы не уходить просто так, спросил:

— Монти, а Тим Скотт… Ты его хорошо знал?

— Что значит — хорошо, что значит — хорошо? — дернулся он. — Конечно, я его знал. Совершенно нормальный был парень, если это имеет какое-то значение.

Я понял, что пора уходить.

— Идиотская ярмарка, — услышал я за спиной.

В голосе звучала ненависть.

С Мануэлой было проще. В конце концов, ей ведь насчет меня звонила местная полиция, если не разведка. Нас с ней связывала тайна.

И еще со мной было можно курить.

— Если я потеряю работу, у меня останется мой домашний виноградник, — мужественно сказала она. — Но словосочетание «проклятое вино» — ужас, Сергей. И ничего уже не исправишь. Зачем твой русский друг это сделал? Зачем он написал эту ложь?

— Спроси у Мойры, что такое лондонский таблоид. Мы учимся. И то ли еще будет. Но я хочу написать, что было на самом деле. И тут оказалось, что мне надо ехать не туда, а сюда. И только потом обратно. Что же ты молчала? Расскажи, дорогая Мануэла. У тебя такой хороший, острый глаз. И память. Расскажи мне то, что не сказал Монти. Например, как вы сидели.

— Мы ужасно сидели! — почти закричала Мануэла. — Справа и слева от Тима. Монти, Тим, я. Напротив был столик с бутылками, и стояла эта девушка, она сначала показала слайды.

— Бутылки были уже открыты?

— Нет, она на наших глазах орудовала штопором, и с ней была помощница. А тут еще слайды кончились, начали разливать первое вино — и вдруг этот ужасный смех!

Ужасный смех — это очень в духе Мануэлы. Почему бы людям не посмеяться. Сейчас мы ее про смех выспросим. Но начнем с самого начала.

Состав компании, как я понял, был почти обычный. Без русских, правда, но приехал неизбежный в этих случаях японец («будут ли они теперь покупать у нас столько вина?» — трагически спросила Мануэла). Два француза — что они там вообще делали, как будто лягушей интересует немецкое вино, у них есть свой Эльзас. А, они как раз были из Эльзаса, тогда понятно: сравнивали стили. И, наконец, американка. На каждого теперь есть здоровенное досье у полиции, все — известные люди. Никаких посторонних и самозванцев.

Ну хорошо, теперь — смех.

Как интересно: оказывается, немка из Зоргенштайна чуть не пролила вино от этого звука. Хриплый, нечеловеческий смех. Да и с чего ему было быть человеческим, если это оказался будильник, но не звенящий или пищащий, а в виде смеющегося мешочка. И — не ясно чей. Хозяина не нашлось. Засунут будильник был во внешний, открытый карман одного из рюкзаков, сваленных компанией в углу. Будильник потом конфисковала полиция, хозяина не нашлось, а значит…

Значит, отпечатков пальцев на нем не было. Это очевидно. То есть как не было — кто-то же его доставал. Но доставал у всех на глазах.

Кто доставал, Мануэла не помнит: запуталась. Но полиция, без сомнения, разобралась.

Карман рюкзака, стоявшего с краю. Принадлежал рюкзак американке, но она от будильника отказывается. Будем надеяться, что ее отпечатков там не было, иначе бы… Все понятно: любой мог, добавляя свой рюкзак к куче, быстрым движением всунуть туда будильник в бумажной салфетке (чтобы не было отпечатков), заведя его минут на десять — двадцать вперед. Зачем? Тоже ясно.

— Нас хотели отвлечь, — грустно сказала Мануэла. — От момента, когда наливали яд.

И это было очевидно, для полиции в особенности. Как и тот факт, что отравитель, конечно, был в таком случае одним из дегустаторов — или сама Мануэла, честно сказал я себе, но в любом случае не из работников замка. Ну максимум одна из двух наливавших вино девушек. В общем, кто-то из находившихся в комнате.

Один дегустатор травит другого? А при чем тут предстоящая в замке встреча канцлера и двух президентов? Кто об этом знал, кто подослал человека с будильником и ядом?

Нет уж, не будем торопиться. Потому что возможна и обратная версия — подложили будильник со смехом, чтобы все, подобно мне, представили себе эту картину. Люди недоуменно оглядываются, кто-то, наконец, не выдерживает и встает, кричит: чей рюкзак? Чья игрушка? Находят ее в рюкзаке, бьют по кнопке, озираются — почему хозяин не объявляется, ушел в туалет? Да за это время можно было бы отравить все бокалы, никто бы и не заметил. Но в том-то и дело, ведь в этом случае всем стало бы ясно, что отравитель в комнате. А на самом деле… Шприц, например. Или?..

Дальше картина выяснилась такая. Из-за стола искать смеющийся будильник вставала сама Мануэла (по должности), японец, американка. Вставали Монти и Тим Скотт вытянуть шеи и посмотреть. Прочие сидели, но ясно, что внимание их было обращено вовсе не на бокалы на столе.

Ну и что? Будильник мог «найти» тот, кто его туда положил, или кто угодно еще. Яд в бокал мог добавить кто угодно, бегущий к рюкзаку или сидящий на месте. Но попробуй, докажи, если человека не поймали за руку сразу.

Умно. Просто. И что я могу тут сделать, чего не может полиция?

А всего-то — понять, как отравленное вино оказалось во рту у дегустатора Тима Скотта. Как яд со специфическим вкусом и запахом оказался в бокале, теперь можно понять. А во рту? Была загадка, загадка осталась.

— Мануэла, — сказал я терпеливо, — а дальше — как все было дальше? Вы же были рядом, Монти и ты. Как оказалось, что Тим это пил?

— Не знаю, не знаю, не знаю… — Мануэла зажмурилась, как от боли. — Представь себе мою позицию, Сергей. Я же не очень интересуюсь в таких случаях вином. Хотя всегда пробую вместе с вами. Но не так, как вы, — не с таким вниманием. Не записываю. Итак… Звон бокалов. Голоса. Люди пишут что-то на своих бумажках. Все как всегда. И вдруг я вижу — что-то слева не так. Тим пьет воду, много воды, берет бутылку с водой и у меня, молча, не спрашивая, с полузакрытыми глазами. Дегустация приостанавливается. Потом Монти его выводит из-за стола. Я должна была подбежать, спросить, но решила — что-то не так, но с ним Монти. А потом…

Я остановил ее жестом руки. «Потом» меня не очень интересовало.

— Они боялись даже тронуть бокалы! — крикнула она шепотом. — Совсем потом, когда приехали врачи и все прочие.

— Быстро приехали?

Она помотала головой.

Букет и вкус всех трех первых вин Мануэла в целом помнила, ее слова совпали с тем, что сказал Монти. А еще она запомнила красного «Канцлера». Более того, он ей еще и понравился — никаких излишеств с концентрацией, никакой игры со сладостью у корней языка, сдержанная классическая работа… Да, она сделала полный глоток, и ничего страшного не произошло. Да, разливали вино всем из тех же бутылок, все как всегда.

И что здесь нового и интересного?

Я оставил Мануэлу (успокоив ее, как мог) и дальше замер среди толпы в позе, которая кому-то могла показаться необычной.

Я стоял, глядя на бег стрелки часов, и, кажется, шевелил губами.

— Сейчас взорвется? — раздался голос у меня под боком. — Скажите, когда, Сергей, мы заляжем.

Тут была почти вся русская группа, ну, кроме Седова. Лично Гриша, просто светившийся от счастья. Юля, с темной аккуратной шапочкой волос, со строгим взглядом — мне казалось, что она в данный момент несет портфель или папку с бумагами Алины, хотя в руках у нее ничего не было. И сама Алина, без баклажанной куртки, в серебристом буклетовом жакете… кто-то другой мог бы спросить, кто сделал эту странную вещь, смотрящуюся так незаметно и так естественно. Как минимум, Армани.

— Сергей, здесь тепло! — сообщила мне Алина. — Я снова живу!

Гриша, конечно, прав: она — как статуя с собора, замершая в легком изгибе. Пожалуй, Дюрер. Женщина с бледными волосами, не короткими, не длинными, с чем-то странно мужским в удлиненном лице. Не рыцарь, а женственный юноша-оруженосец. А как выглядела Лорелея, расчесывавшая золотые волосы на какой-то скале над Рейном?

— Я вас покину, — озабоченно сообщила Юля, посмотрев при этом на Алину.

— Сергей, а вы-то нас не покинете? — любезно спросил Гриша так, будто он здесь душа общества. — Не надо. Вы обычно молчаливы, но без вас было грустно.

Ну как обращаться с человеком, который сделал большую гадость и гордится ею, считает, что совершил подвиг? И ждет комплимента?

— Пока вы, Сергей, куда-то так загадочно исчезали, я позволил себе откопать несколько интересных фактов, — продолжил он. — Работа в бульварной газете дисциплинирует, заставляет быть активным. Но вам, я вижу, это неинтересно… Вас увлекает немецкая романтика. Однако же на ярмарочной площади играют нацистский марш. Здесь так принято?

— Гриша, вынужден вас огорчить. Это немецкий марш из Средних веков, называется «Эрика». В советских кинохрониках его и правда использовали как звуковую иллюстрацию того самого нацизма, но немцам об этом неизвестно.

Алина улыбалась.

— Жаль… А тогда, если дама не возражает, у меня личный вопрос. Можно я гадко трахну Юлю, как животное? Если, конечно, она не попросит денег, у меня жена и… Да, да, я знаю, что вы знаете. Сделаю это в гуманных целях. Она как-то напряжена. Вы не против?

— Я ее еще не приобрела, — сказала Алина. — И если приобрету, то не до такой степени. Сергей, тебя не хватало. Я боялась, что утром придется опять защищать Григория. Он тут стал героем дня, и Седов…

Гриша, удостоверившись, что Алина замолчала, выставил вперед обе руки:

— Достаточно было одного раза. Он все понял и больше рисковать не будет. Знает, что вы со мной. И вообще, ну, этот Седов — вот же Сергей как-то не проявляет ярости, правда? Потому что перед нами умный и интеллигентный человек. А Седов с его благородным гневом — это мне как пися тети Хаси, если даму порадует вторая непристойность за десять минут.

— Какая тетя Хася? — растерянно спросила Алина.

— Какая пися? — в то же мгновение выговорил я.

Гриша сделал глубокий вдох, потом выдох, повернулся к Алине.

— Сначала вопрос дамы. Семантика выражения «пися тети Хаси»… вы же изначально филолог, госпожа Каменева, как следует из ваших официальных биографий? Вас не пугают слова типа «семантика»?

— Не пугают, — признала она, борясь со смехом.

— Отлично. Так вот, видите ли, Алина, тетя Хася родом из Бердичева. Было такое замечательное местечко, собственно, город — Бердичев. Там она владела лучшим публичным домом. Что означало, что она занимала в местном обществе очень уважаемое место. А до того, в молодости, она, естественно, занимала совсем другое место, хотя тоже в публичном доме. И была популярна у мужской части населения. Ее, скажем так, среди мужчин все знали, в библейском смысле тоже. Так вот, семантика выражения «пися тети Хаси» такова: нечто всем хорошо известное и даже слегка надоевшее, не представляющее сенсации. В точности как недовольство господина Седова. Так, далее.

Он повернулся ко мне:

— А теперь ваш вопрос, Сергей. Я в затруднении. Дело было в начале двадцатого века, сто лет назад, и я не уверен, что сохранились подробные описания. Да и вообще, что вы имели в виду — какая пися? Это ведь очень странный вопрос. Какого именно ответа вы ждали? Вы вообще хорошо подумали, прежде чем спросить?

Тут я выяснил, наконец, как смеется Алина. Это было неожиданно, надо признать: смеется она басом, явственно выговаривая «ха-ха-ха».

— Но если вы спросите, откуда взялось изобретенное мной выражение «сто писят» — то частично и от тети Хаси тоже, — смягчившись, сказал Гриша.

Через час, во время долгого и задумчивого обеда внутри главной достопримечательности ярмарки — в громадной, самой большой в мире бочке, с окнами, кухней, столиками и официантами, — мой телефон зазвонил.

— Приветствую, приветствую, дорогой друг вино-писатель! — раздался далекий скандирующий голос.

— Здравствуйте, господин главный редактор Костя! — ответил я.

— Позволь тебе высказать свое огорчение, — продолжил Костя. — У тебя там в группе, как я видел по приглашению, находится знаменитая и богатая женщина. Лично Алина Каменева.

— Находится, — осторожно сказал я.

— Так вот, мне только что сообщила разведка, что прямо там, в Германии, она заключила контракт с неким всеми нами любимым Игорем Седовым на его постоянную винную колонку в своем славном журнале La Mode, — тщательно выговорил Костя. — Это очень печальный факт. Куда ушло твое обаяние? Тебе задание: пока вы еще вместе, объясни ей, кто лучший винописатель России. После чего ждем тебя с не-тер-пе-нием.

Костя, конечно, на самом деле опечален не был, он знал, что я занят по уши и еще одну колонку не вытяну. Но это было не главное.

Я быстро обдумал ситуацию, недоумевал целых полминуты, а потом начал тихо смеяться. Это же была лучшая новость дня.

— А с другой стороны, — продолжал Костя мечтательным голосом, — что ж, если королю не нравятся спектакли, то — что?

— То, значит, он не любит их, не так ли, — автоматически завершил я. — Верно?

— Неверно. Верно так: а если наш король не любит пьесы, то, значит, нету для него в них интереса. Гуд-бай.

Что ж, все в порядке, да и как иначе? Но тут телефон — как же я ненавижу мобильники — зазвонил снова.

— Сергей, это Альберт, — доложил мне голос. — Наши архивисты, историки и прочие работали все утро. Созвонились друг с другом, нашли архивы двух городков у Зоргенштайна, записи в неприкосновенности, включая шестнадцатый век.

— И что же — там есть записи о сожжении колдунов и ведьм?

— Да, — грустно сказал Альберт. — А про еврейские дела есть записи еще и в синагогах. Сергей, к сожалению, это чистая правда. И даты совпадают. Их сожгли.

Глава 7

ЗАКОНЫ ЖАНРА

Альберт еще спросил меня, что я намерен делать дальше.

И я забормотал, что сообщу чуть позже.

Ведь надо было сначала сделать еще один звонок — я вспомнил, что пообещал каждый день докладывать об итогах Ивану и Шуре. А тут рассказать, как ни странно, было что, хотя прошли всего сутки.

Мне, помню, очень не хотелось делать этот звонок.

— Это Сергей, — сказал я в трубку, нервно посматривая на выход из бочки-гиганта: сейчас всех могут погнать в автобус, а я… у меня ведь машина…

— Докладывай, — решительно сказал мне голос. — Ты вовремя. Мы тут как раз, впрочем — неважно. Ну и?

— Преступление никак не могло быть связано с технологиями приготовления вина в замке или где-то еще, — сказал я монотонно. — Случайного отравления садовыми опрыскивателями тут нет и близко. Все было задумано заранее, требовало специальных знаний и нескольких дней на подготовку. Это самое важное. Потому что, раз так, то, скорее всего, готовиться начали до того, как замок был выбран местом встречи…

В трубке раздался предупреждающий кашель.

— Да, понимаю. Посчитайте дни. Смотрите сами: могли преступники недели две назад знать то, чего не знали даже вы, поскольку нечего еще было знать? Далее. Мотивы отравления пока неясные, есть несколько вариантов. Уже представляю, в чем и почему полиция может ошибаться. И самое главное: могу примерно описать, как это было сделано, почти знаю — кем, но…

— Серега, тормози, — раздался голос. — Шурик, скажи, я похож на немецкого полицейского?

— Что-то есть, — прозвучал далекий голос.

— Но я ни хрена не немецкий полицейский. Мне по хрену, кто и как это сделал, если это не по нашим делам. Наши дела — сам знаешь какие. Чтобы подопечный был в порядке. Ты все правильно сказал, это то, что нам было надо. А ловить бытовых отравителей по всей Европе — это не то, что нам надо. Пусть сами ловят. У нас свои задачи. А они изменились. Слышал насчет проклятого вина?

— О, господи, — с отвращением сказал я.

— Ага. Сначала протокол планировал одну символику встречи. История страны, любовь к европейской цивилизации, культура, традиции, знаменитый замок, знаменитое вино — вот что такое этот хренов Зоргенштайн. Просто праздник какой-то. А тут прикинь: подопечные вчетвером посещают место сожжения еврейских колдунов и пьют там проклятое вино. Ведь не поймут их, пожалуй. Тут не только мы, тут протокол встал на уши. И наш, и не наш. Не та символика получается. Отбой, Серега. Ты нам очень помог, вообще-то.

Как быстро, подумал я. Только сутки. Это и вправду случилось. Я не нужен.

— С нас одна штука, — сообщил голос Ивана в трубке.

— То есть как — с вас, это мне надо отчитаться, — озабоченно сказал я.

— Ага, будем мы из-за штуки поганых евр ездить к тебе принимать отчет. Это непредвиденные оперативные расходы. Оставь себе. А штука с нас другая, получше. Одна штука звонка. Если кто-то на тебя наедет не по делу. Отъедет через десять минут, точно говорю. И не вернется. Да ладно, просто так звони, герой. Понял?

Я понял все.

Над ярмаркой светило бледноватое сентябрьское солнце, над ухом хрипела туба, звенели тарелки — инвалиды опять заиграли не любимую Гришей «Эрику».

— Сергей, мы уезжаем, — вывела меня из печали Мануэла. — Ждать?

Минут пять мы решали с ней вопрос насчет «Опеля» — его ведь надо было куда-то сдавать.

А тут я еще вспомнил, что поездка наша, вся целиком, подходит к концу.

— Альберт, — сказал я в телефон несчастным голосом (хорошо, что он меня в этот момент не видел). — Ты мне очень помог. Все получилось хорошо. И быстро. Думаю, теперь постепенно все забудется.

— Ты не едешь в замок, — сообщил мне он уверенно.

— Нет, уже не надо, все прояснилось, — продолжал лепетать я. — Теперь я знаю, что произошло.

— Да? А вот я не знаю, а еще не знаю, какое отношение к этой истории имеет Россия. Ну — мы все теперь в этом мире связаны, и это хорошо. Ты, конечно, напишешь в журнале то, что надо. И приезжай в любое время. Я буду помнить, что в этот момент ты был с нами.

Как они нежно поют, невидимые колокола франкфуртского аэропорта. Три ноты, с верхней до нижней, а потом успокаивающие женские голоса зовут в небо.

Оттуда, в разрывах облаков, я увижу седую каменную чешую шпилей города, подкрашенные в золото клубы деревьев. Есть две Германии, северная и южная, северная — для людей с суровым скучным характером, пьющих пиво, и южная — для беспредельных романтиков, пьющих вино. На севере я так и не был, да и зачем.

Сигарета в курительной аэропорта, среди нервных и слегка взмокших людей. Классика: Джеймс Бонд сидел в зале отлета международного аэропорта во Франкфурте и…

Нет, нет — можно лучше. Кто это написал? Не помню. Кажется, так: Гарри Поттер сидел в зале отлета международного аэропорта во Франкфурте и думал о смерти. Все, что он умел делать в жизни действительно хорошо, — это убивать.

Сколько же всего я умею делать хорошо. Какая потрясающая жизнь. И что это за жадность такая, хотеть быть кем-то еще?

И ведь попробуй нарушь законы жанра в книге или на экране. Не может расследование, которое ведут то ли Гарри Поттер, то ли Джеймс Бонд, оборваться, только начавшись. Жанр тебе этого просто не позволит.

Еще ведь надо, чтобы появился второй труп. А в хорошем произведении — десяток-другой. Большую часть несчастных должен уничтожить лично герой, иначе что это за герой?

Еще надо прочитать «Молот ведьм» и найти там разгадку истории, затаившейся на четыре с половиной века, откопать замурованное в стену проклятое вино, несущее смерть, открыть пузатую бутылку, провести бокалом под носом и не забыть вскользь заметить, что урожай в тот год был прекрасен.

Надо ворваться в мрачный Зоргенштайн так, что никакая полиция тебя не заметит, выявить дремавшее там древнее зло, нашедшее новых хозяев, разнести это зло в клочья, вылететь из взрывающегося замка в огненных клубах, нелепо размахивая руками в ласково несущей тебя ударной волне. И затем, без царапины и синяка, плавно вырулить на автобан, оставляя за спиной дым и разрушения.

На самом деле, в реальной жизни, любой из тех ударов, что наносят на экране хорошо тренированные люди в черных комбинезонах, уложит тебя в больницу на неделю, а окончательно все заживет в лучшем случае через год. И пули врагов попадают в цель гораздо чаще, чем это случается в сказках. Хватает одной, чтобы надолго и всерьез перестать бегать, подтягиваться, лупить преследователей руками и ногами.

А потом ты будешь лежать и ждать, когда приедет доктор. И думать, есть ли у него противошоковая сыворотка и обезболивающее. Иногда, через слепящее солнце, коситься на то, что рядом. Зелено-бурые пятна камуфляжа, сиренево-черная вздувшаяся кожа, багровые цветы развороченных ран, над ними дрожат и пикируют крупные изумрудные мухи, очень много мух. И веера зелено-серебристой слоновой травы над всей этой картиной. Вот что такое боевик в реальности.

А вправду ли я хочу этого в настоящей, моей жизни?

Впрочем, меня никто об этом и не спрашивал. Реальная жизнь — это когда я слышу в трубке голос: «Отбой, Серега».

И это правда отбой.

Не будет тебе, дорогой друг, шпионского боевика. И готического романа тоже не будет.

Что ж, если наш король не любит пьесы…

Но строчка эта завершалась у меня в голове почему-то совсем другим образом: «Прощайте, вы, крылатые войска».

Три нежные колокольные ноты под высоким потолком. В Москву.

Они расслабленно брели мне навстречу всей четверкой, с рюкзаками и маленькими сумками на колесах. Юля, с круглыми глазами — никогда не бывала во франкфуртском аэропорту? Игорь Седов, с бесконечно ироничным взором, рассказывающий что-то благосклонной хрупкой Алине и рубящий предмет разговора рукой. И Гриша, злорадно озирающий окрестности победным взглядом.

Полчаса назад на регистрации произошла забавная сцена. Алина получила место у окна, Гриша требовал себе кресло тоже у окна, поскольку это ведь именно он успешно расследовал дело сжигателей и каббалистов. А еще Гриша затащил к себе под бок Седова, пообещав всю дорогу без перерыва брать у него интервью. Юля, незаметная, как мышка, пристроилась к ним, и получилось так, что впереди сидим мы с Алиной, а прочая троица сзади.

Поскольку в тот момент я все еще не верил до конца, что я уже не детектив, и реагировал на происходящее очень быстро, то мгновенно все понял и мысленно сказал Грише спасибо.

Алина снова начала дрожать; у нее, оказывается, кончились те таблетки, которыми она отгоняла простуду, держала ее на расстоянии, как волчью стаю.

— Но на самом деле лучшей моей таблеткой был ты, — сказала она, рассматривая меня своими неповторимыми глазами, цвет которых почти невозможно описать. — Знаешь ли, это было очень странное знакомство. Я все время чувствовала, что ты здесь чуть ли не охраняешь меня. И ничего не требуешь, не доставляешь никакого дискомфорта. Просто ты где-то рядом, если надо — поможешь. Редкий случай. А странное это знакомство потому, что мы не встречались раньше. Мы ведь примерно одного возраста, так? Могли бы познакомиться много лет назад.

— Я был тогда другим. Кстати, о дискомфорте — почему ты прячешь руки в рукава, как японский рикша?

— Они замерзли, — с досадой сообщила Алина. — Что со мной творится — не понимаю. Сейчас пройдет.

— А, — сказал я. — Есть вот этот плед и все та же куртка, а есть кое-что получше. Ну-ка, руки.

— Что — руки?

— Ноги ты можешь засунуть вот сюда, когда взлетим, а руки — замечательная штука, их можно вот так взять…

Секрет в том, чтобы делать это сильно, очень сильно, боясь, что сломаешь эти хрупкие пальцы. Растирать, мять, нажимать на точки. Так, чтобы ее руки испугались и потребовали помощи от сердца — больше крови, и вот они согреваются, а поскольку это очень нервная штука — руки, то за ними согревается и весь человек в целом.

Это почти страшно — проделывать такое с теплой, тонкой кожей, с мягкими косточками, и все это время думать о неожиданных вещах, обо всем прочем, что с этими безвольными, иногда слабо сжимающимися руками можно было бы проделать.

— Почему ты такой красный? — услышал я ее шепот. Эти глаза цвета александрита были совсем близко. — Ты застенчив?

— Потому что передача энергии, космос, — невнятно начал объяснять я. — Но вообще-то да, очень застенчив от природы. Хорошо, а почему ты красная?

— Потому что мне вдруг стало очень тепло. А мы, тем временем, уже взлетели.

Значит, я еще долго не увижу шпили Франкфурта, зато в финале Джеймса Бонда в виде награды, по законам жанра, всегда ждет много любви в конце книги. Что, вот это и есть любовь? И, значит, это — финал?

Они там, сзади, наверняка уверены, что все ночи мы проводили вместе. Как они удивятся, узнав, что ничего подобного не было и близко.

Но тут я вспомнил про Седова, который получил колонку в журнале Алины, и снова тихо порадовался.

Она совершенно спокойно засунула две узкие ступни в полосатых носках мне под бедро, завернулась в одеяло с головой и замолчала.

Так где я читал об отравлении никотином? Главным героем в той книге был актер… Не могу вспомнить. А, уже неважно.

Я посмотрел влево и подумал: у меня все время чувство, что мне не дают с ней поговорить. Да мы вообще все это время лишь обменивались фразами, и не более того.

И тут, поскольку Алина у меня под боком была до странности теплой, я тоже заснул.

Длинный коридор «Шереметьева», по которому бредут вереницы людей, посматривающих через стекло влево, на взлетное поле, кончается клоакой — потертыми ступенями вниз, в тусклую яму, воронку, где шевелится у пограничного контроля злая плотная толпа.

И каждый из нас, поняв, наконец, что вот она — Родина, сказал что-то про соответствующую мать. Вслух или про себя, в мягких выражениях или полным текстом. Но в общем все мы мыслим в этот миг одинаково.

Есть такой «эффект Кауфмана» — прославленного виноимпортера, который заметил как-то, что восприятие вина меняется в зависимости от места. Где-то на виноградниках Чили или Тосканы ты ощущаешь одно, но привозишь ту же бутылку домой, открываешь ее — а оно чуть-чуть другое.

И это касается не только вина. Сколько раз я наблюдал или ощущал тот самый эффект — возвращается человек, полный планов, давший по ту сторону границы множество обещаний, сделавший записи, обменявшийся карточками. И нет сил поднять руку, позвонить, начать выполнять обещанное. Стоит только посмотреть вот на эти лица и не ушами даже, а буквально спиной послушать разговоры.

Ну ладно.

Сейчас, сейчас: на улице нас ждет вдох родного воздуха — а он заметно холоднее, чем на германском юге, — и тогда заряд оптимизма обеспечен.

— Я даже забыла вызвать из редакции машину, — улыбнулась краем рта Алина, возникшая у меня под боком. — Расслабилась. Что-то не то с головой.

— Я тоже не вызвал, — ответил я. — Потому что свою машину люблю водить сам. И она меня ждет, метрах в ста пятидесяти отсюда. Подожди в тепле, увидишь через стекло что-то очень белое — выходи.

А чтобы она вдруг не передумала, я отобрал у нее сумку (неожиданно зверски тяжелую) и быстро-быстро понес вниз, на парковку.

Черт знает куда девалась остальная наша троица — может, получала багаж, с этого момента я просто полностью забыл о ее существовании. И надолго.

— Она очень белая, — сказала Алина, падая на переднее сиденье. — И она чистая! А что за машина?

— Ну конечно она чистая, если белая, — посмеялся я. — Это такая замечательная штука — «Дэу Нексия».

Она чистая? Все так просто — заранее заготовленные три-четыре пластиковые бутылки с водой в багажнике и скребок-губка с длинной ручкой; если начинать поливать воду с крыши и двигать губкой очень-очень энергично, то пары минут хватит, пока греется мотор. Кроме того, на белом грязь не так заметна. Попробуйте черную и все поймете.

Шереметьевские березы сторожат лес, где пахнет грибами, — еще можно успеть походить по нему, там будет падать с ветвей дрожащий золотой дождь. Я знаю, какой сейчас должна быть в машине музыка: летящей, с еле заметной грустью, — но что это, Алина опять спит? Или лежит, прислонившись к стеклу, с закрытыми глазами? Этого не может быть. Она не может сейчас спать.

Она открыла глаза, только когда мы оказались на длинной, звенящей трамваями Трифоновской улице.

— А я ведь, кажется, не сказала адрес, — проговорила она, мы посмотрели друг на друга и засмеялись. — А это что?

— А это, — сказал я, — место, где у меня есть такие же таблетки, которые у тебя кончились.

— Ну конечно, конечно — таблетки! — восхитилась она, и мы снова начали смеяться.

— Боже ты мой, мы ведь совсем большие, — сказала она, поднимаясь по лестнице. — Та-ак, у тебя нет лифта, понятно. Мы большие, мне сорок лет. Ты слышишь, мне сорок лет! А я все равно… Ой, никогда не видела белую кожаную входную дверь! Это уже не случайность. Это уже стиль.

Дверь, со звуком присоски, открылась.

— Здесь чисто! — восхитилась она. — И ты живешь здесь совсем один?

— Абсолютно, и, честно говоря, до сих пор не верю своему счастью. Вхожу в дом после очередной поездки с замиранием: а вдруг квартиры там нет и не было?

— Что это такое? — спросила она в прихожей, рассматривая сооружение за дверью туалета. — Кстати, мне сюда нужно.

— Это газовая колонка. Между прочим, немецкая. Она означает, что всегда есть горячая вода, и что вечером можно зайти сюда, зажечь живой синий огонь и как-то задуматься.

А потом, выйдя, она остановилась на пороге комнаты и подняла брови:

— Светло-серый ковер… Золотисто-розовые занавески. Никакой мебели, только встроенный шкаф. Белый. А ведь это хорошо. И… ты спишь на полу? На этом громадном матраце?

— Я один раз в жизни был в Японии, и… А что это с тобой, дорогая Алина?

Она дрожала. Кто-то в самолете признавался ей в природной застенчивости, но тут…

— Боже ты мой, как мне стыдно, — странным сонным голосом сказала она. — Трястись — дурной тон.

— Да, — успокоил я ее. — Очень стыдно, и мне стыдно, и им стыдно, иди-ка сюда. Сейчас это пройдет. Я все сделаю.

Я положил руку ей на лоб.

— Так все просто, — продолжала она. — Мне казалось, что мы уже давно не вылезаем с тобой из постели, привыкли, а вот только я — так, что это?

«Это» был градусник. И, после долгой паузы:

— Не может быть. Ты ошибся. Ну а если так, я просто поеду домой.

— Да, а дома у тебя, как ты говорила раньше, есть мальчик? Десяти лет? Заражать будем?

— Да это, наверное, пустяк… Ну вот, готово, посмотри, посмотри, если так настаиваешь…

Я посмотрел и пошел искать таблетки.

— Да, моя дорогая, это пустяк, тридцать девять и одна. С этим домой не ездят. С этим пьют сразу две вот такие таблетки… А потом еще вот такие. Быстро глотаем, а еще заворачиваем ноги, и я пошел ставить чайник.

— Нет, ну так же нельзя, — раздался у меня из-за спины слабый голос. — Ты обязательно должен меня, ну, в общем, трахнуть, а то это просто смешно. И неудобно вкатиться вот так в дом, чтобы лечь там и болеть. Боже, как глупо.

— Да, — сказал я рассеянно. — Обязательно трахну, даже не сомневайся. Во сне и бреду. Прямо завтра.

Когда я вернулся в комнату с чаем, она уже спала. На той половине кровати, которую я всегда считал моей. Спрятав нос в одеяло.

Я пошел в машину за ее сумкой.

Часть II Москва, сентябрь — декабрь 2005

Глава 8

АП СТЕНУ

Есть дни печали, когда приходят мысли: кто мы, куда идем? Да никуда мы не идем, мы хотим вернуться. Туда, в дни радости, когда не было слышно азартного повизгивания гончих псов времени за спиной. Не было осенней грязи, только золото листвы сентябрьских лесов, только серебрянокрылые ангелы наших побед летели над головой. Из пустоты, из развороченных котлованов росли решетки конструкций Москоу-Сити на берегу реки, для генерала Деникина готовили могилу на Донском кладбище, свихнувшийся колдун обещал воскресить детей Беслана. А мы тогда — мы были смешны и великолепны.

В тот, один из последних дней сентября шли дожди, которых я не замечал, Алина окончательно проснулась — в моей пустой и нагретой масляными радиаторами квартире, перед носом ее лежала целая коллекция таблеток, а я в тот момент был уже далеко. Сидел в редакции «Винописателя» и в удивлении разглядывал старый номер «Новостей», где на одной из последних страниц вдруг мелькнули имя и титул — «безупречная Алина Каменева».

Как и почему я наткнулся тогда на эту забытую газету, откуда она вообще взялась, кто же теперь скажет. Хотя чего проще, за стеклянной внутренней стеной нашего офиса — бывшего детского садика, без сомнения, — помещался автомобильный журнал, а тут, в газете, речь шла о том самом, о машинах.

«Ну и кто из банкиров эффективнее перерабатывает жизнь в деньги? Да ведь это уже не так и интересно. Это определялось и вычислялось, и не раз. И надоело. Так что в нынешнем же сезоне уже не модно навешивать друг на друга награды — капиталистическая акула года, самый олигархический форбс сезона; сейчас акулам следует быть тоньше и любить красоту.

И вот — к разговору о красоте — безупречно благотворительное мероприятие, сбор средств на нужды угнетенных подростков, свинчивающих в подвалах «Авто-центра» господина Буркина всяческие хитрые модели. А чтобы деньги собирались в надлежащей атмосфере, господин Буркин устроил выезд всей своей знаменитой и эстетически завораживающей коллекции довоенных автомобилей. И позволил господам олигархам не только наблюдать за процедурой, а выступить «в тему» — приехать на автодефиле лично за рулем чего-то любимого.

То, что люди с деньгами тоже мечтают о хорошенькой машинке и покупают таковую, не секрет. Да как еще покупают! Но тут, во дворе знаменитого автомузея господина Буркина, полагалось появиться не в том, что на самом деле дорого нежному тяжеловесу рублевского света. А в том, что прилично случаю. И вот наш коллективный глаз порадовался видом господина Игоря Чугая, владельца «Кременьстали», за рулем — чего? Да это же спортивный «Ягуар» сорокапятилетней выдержки. Вот вы какой, Игорь Чугай».

Я хотел было нетерпеливо пробежать строчки, снова найти то место, где мелькнуло знакомое мне имя, но ведь хорошо же пишет эта Ядвига Слюбовска, капли яда так и прожигают бумагу.

«…но у Игоря Буркина даже «Тигром» и «Фердинандом»… простите «Хаммером», никого не удивишь. И шестисотым бандитским «Мерседесом» тоже. Да и вообще ведь «мерины» уже не катят. Они — не уровень. По Рублевке гуляет страшная история о том, как очередной гламурный автосалон вывесил поперек дороги, над проезжающими олигархическими головами, веселый плакат следующего содержания: «Разбей свой «шестисотый» ап стену. Есть тачки покруче».

«Ап стену», если кому-то непонятно, это на олбанско-бобруйском. Думается, в наши дни каждый светский персонаж должен уметь произнести в обществе несколько слов на олбанском с правильным бобруйским акцентом, порадовав этим публику и показав свою утонченность. Но я отвлекаюсь.

Говорят, что видный политолог Т. с праведным гневом процитировал этот шедевр наглядной агитации по быдлоящику и попал под иск о разжигании ненависти к определенной социальной группе. Но призывный плакат и так уже исчез из окуляров, поскольку к мирному менеджменту гламурных автопродаж пришли конкретные ребята из салона «Мерседес» и попросили снять. И те, как ни странно, ведь сняли, и очень быстронах.

Так вот, еще на автодефиле были замечены: Шамиль Касаев за рулем длинного серого «Кадиллака» неких пятидесятых годов и…»

Тут я проскочил утомительно длинный список не известных мне лично акул и китов бизнеса и перепрыгнул на следующий абзац:

«Коллега из «Татлера» обратил мое внимание на странно выбившуюся из общего авторяда безупречную Алину Каменеву, неповторимую главредакторшу русского La Mode. На чем бы, вы подумали, она приехала терроризировать женскую часть олигархической тусовки своим пугающе простым шерстяным платьем с шелковой нитью? На чем-то очень странном и еле-еле вписывающемся в установившийся было после первых трех автошедевров стандарт.

Она приехала — лично сидя за рулем, как и все прочие персонажи, — на прыгучем кубике, «тойотике» — ну пусть относительно редкой модели в наших краях — марки RAV-4. Подозрительного морковного цвета. Если бы у нее на дефиле был спутник, он мог бы с ласковой небрежностью сказать: а вот и моя лягушонка в своей коробчонке скачет.

Но некому было сказать, и пришлось гламурным кисам намотать на мизинчик простой факт: если Алина Каменева не считает для себя зазорным показаться в таком обществе на RAV-4, который вообще не разбери что — не то внедорожник, не то не внедорожник, — значит, так надо. Значит, это такая особая машина, а то, что на дисках не блестят стразы, так это свойственный Алине минимализм.

Вообще-то, если бы меня кто-то спросил, какая машина соответствует облику и внутреннему миру Алины Каменевой, я бы сказала задумчиво, что, пожалуй, это напоминающий английский костюм «Вольво», но…»

Дальше было неинтересно, хотя двухместный «Бентли» времен молодых «Битлз» в описании Ядвиги привлек на миг мое внимание.

Да, а назывался этот талантливый материал тоже талантливо — «Ап стену».

Я сделал из него лишь один практический вывод — что надо на обратном пути помыть мою белую «Не-сию».

В редакции я вообще-то бываю чрезвычайно редко, в основном для получения денег из собственных рук главного редактора Кости. А также чтобы забрать очередную толстую пачку приглашений.

Давайте будем честными. Человек работает не за деньги, а за восхищение его талантами — а деньги есть тлен, да и вообще, не хватало еще, чтобы их не платили.

Восхищение у нас излучает единственный человек, который сидит в редакции всегда. Это Ксюша. Еще есть верстальщики и рекламная служба — но их мы как бы берем взаймы у тех самых автомобилистов из-за стены, они наши, но не совсем. Костя, конечно, приходит сюда каждый день, но всегда в неожиданный момент, и не обязательно надолго. Ну а писать среди кучи народа невозможно, мы — пишущие — делаем это дома. Так что редакция, по сути, это одна лишь Ксения, замечательный экземпляр юной леди, которая никогда не станет манекенщицей.

И это — большой комплимент в век заморенных скелетов, шествующих по подиуму на радость Алине Каменевой и ее коллегам из прочих журналов мод. Ксения же — это роскошное тело, известную часть которого можно просто выложить на стол и сорвать этим процесс верстки и любой другой процесс (что она время от времени делает), а также сияющие робким восторгом глаза и постоянно горящие щеки.

— Господин дегустатор прибыл из Германщины, — поприветствовала она меня. И, конечно, покраснела. — Константин Александрович звонил, будет вот-вот. Просил его дождаться.

— Манипенни, — сказал я ей, — только не надо меня пугать. Не надо говорить, что мою персону где-то ждут уже сегодня, что вы с Костей меня туда продали с концами, поскольку материал рекламный, и так далее.

— Тебя не напугаешь, Джеймс, — задумалась она, — но вообще-то ждут… Хотя не сегодня. Ну, вот это — на послезавтра…

— Так, — мрачно сказал я. И взял карточку в руку.

«Уважаемые господа!

Посольство Италии, Отдел по развитию торгового обмена ИЧЕ и Ассоциация производителей АСТИ СПУМАНТЕ имеет честь пригласить Вас на семинар-презентацию и встречи с итальянскими производителями игристых и шипучих вин АСТИ.

Семинар-презентация пройдет 24 сентября в Конгресс-центре выставочного комплекса на Красной Пресне в зале «Круглый стол» с 10.00 до 13.00 (Краснопресненская наб., 14, Конгресс-центр «Экспоцентра»). На семинаре будут рассмотрены вопросы: концепция контроля и гарантии качества по происхождению «Асти», производительная зона, контроль качества, характеристики и особенности продукта, деятельность Ассоциации по защите качества продукции… Просим Вас подтвердить участие в семинаре-презентации… За дополнительной информацией Вы можете обратиться… С уважением, зам. директора Фабрицио Джустарини».

— Ксения, — сказал я безнадежным голосом, — что, некому писать об этом самом спуманте? О чем там вообще можно написать? О том, что это пахнущий розой и изюмом сладенький мускат для соблазнения секретарш?

Полгода назад она отреагировала бы на последнее слово с грустью, но сейчас Ксения получила титул офис-менеджера, да еще и старшего. Хотя все еще приносила нам с Костей кофе, а это, как известно, последний и окончательный тест на «кто есть кто». «Должна ли я делать вам кофе?» — именно тут, при приеме на работу, проводится грань между секретаршей и высшим офисным существом женского пола.

— Пятьдесят строк, — успокоила она меня. — Большего они от нас не ждут. Просили прислать лично тебя. Зато!

Она помахала распечаткой.

— Это награда. И это не пятьдесят строк.

— Боже мой, — сказал я. — Как же я мог забыть. Дон Мигель приезжает.

— Ждет! Плачет, хочет Сергея Рокотова, — подтвердила она. — Это завтра. А дальше…

Пачка приглашений на ее столе выглядела угрожающе.

Но тут, блестя узкими стеклами очков и помахивая тонким портфелем, появился Константин. Нечеловечески элегантный, худой до невозможности, доброжелательный ко всему живому.

— Ксения, — строгим хриплым голосом размеренно сказал Костя, — ты угостила нашу гордость кофеем с пе-чень-ем?

— Нет, зато я уже отдала ему почти все приглашения. Включая «Асти».

— «Асти», — сказал Константин мечтательно. — Ну некого мне было больше просить. Все заняты по уши. Дай-ка сюда. Вот. Фабрицио Джустарини. А скажи-ка ты мне, винописатель Сергей, знает ли Фабрицио Джустарини, что зона асти — это совсем не зона бароло или кьянти? А гораздо хуже?

— Да ладно, пойду я, пойду, — успокоил его я.

— И это правильно. Потому что все он знает, не дурак. Ему тоже, наверное, асти скучно, но — плачет и организует. Он нам, конечно, еще пригодится, мы ему пригодимся, и вообще. Не знаю, спасет ли красота мир. Но твоя доброта — спасет. Пятьдесят строк. Далее, по Мигелю Торо, — тут, пожалуйста, нам страничку, как всегда гениальную. Это не реклама, пиши что хочешь, хотя кто у нас экс-клю-зивный импортер Торо — «Перун» из Питера? Иногда нам от них что-то перепадает. Будь добрее. Ну и теперь докладывай по Германии. Три раза по пятнадцать страниц будешь резервировать? Лучше говори сразу.

Нет, в этот раз запросы у меня были скромнее — с учетом того, что в Германии я отвлекался. Я затребовал себе два больших, страниц по десять, места в следующих номерах, один материал про три красных сорта — шпетбургундер, дорнфельдер и португизер, и другой — про сложный роман немцев с бочкой.

— Вон там, — неодобрительно сказал Костя, показывая шариковой ручкой через стекло, на комнату отдыха, где работал телевизор. — Вон твоя Германщина. Понаехали.

С улыбкой смотрел я на то, что все-таки произошло в предсказанный срок, хотя и, понятно, не в Зоргенштайне. По экрану за стеклом беззвучно двигались фигуры. Два президента — российский и французский, идущие по какой-то песчаной аллее в обнимку. За ними — два канцлера, уходящий и та, что готовилась вселиться в его кабинет.

Шредер и Меркель держали в руках по высокому стакану с пивом.

А это решало как минимум один вопрос, который последнюю пару часов меня не то чтобы мучил — буду я еще мучиться. Но все же занимал. А не могли ли Иван и Шура, как бы это сказать… немножко со мной пошутить. Допустим, я хорошо знал, кем они были в прошлом, так ведь в прошлом мы все кем-то были в этой стране, а стали в некоторых случаях кем-то другим. И что, кроме спокойно потраченной ими на меня тысячи евро, доказывало, что эта пара и правда сейчас оказалась в Федеральной службе расследований?

А теперь доказательство мелькало за стеклом. Да, неожиданная встреча двух президентов и двух канцлеров и вправду намечалась, готовилась — и вот состоялась. А значит, и мои друзья — те, за кого себя выдавали. Что ж, приятно, но, к сожалению…

— Что же они делают, — безнадежным голосом сказал Костя Ксении, принесшей нам кофе. — Ксюша, посмотри. Устроили встречу на высшем уровне на какой-то свиноферме. Пьют пиво. А нет чтобы выбрать красивый замок на Рейне, выпить хорошего вина, наш Сергей про это вино бы рассказал. Господин винописатель, куда бы ты отправил эту четверку?

— К старине Фрицу Келлеру в Шварцвальд, — быстро и наугад отозвался я, чтобы не произнести «Зоргенштайн».

— Вот именно, и взяли бы мы наши старые фото, напомнили, что про Келлера мы писали, отличное у него шардоне, помнится. А они пьют пиво. Это все Ширак, француз, который любит пиво, — это он виноват. Не наш президент…

Костя — замечательный персонаж. За несколькими громкими успехами газет и журналов в их золотой век стояли не только знаменитые главные редакторы, то ходившие в Кремль как домой, то изгонявшиеся оттуда, — а еще незаметный и не вылезавший из редакций первый заместитель. Константин. Тут я вспомнил про то, что у всякого великого вина есть знаменитый хозяин предприятия и известный лишь кругу профессионалов энолог, человек, живущий в погребе.

А потом Косте надоело делать для кого-то хорошие газеты и журналы, он захотел делать деньги для себя. Что было логично: Костя практически никогда ничего сам не писал и поэтому мог искренне ценить тех, кто умеет это делать. Устранив элемент профессиональной зависти, Костя довел до совершенства свое главное искусство, которым он в Москве славился.

— Я умею управлять людьми, которые в принципе неуправляемы, — говорил он мне. — И первый из них ты, Сергей. Другой главный редактор тебя бы съел от зависти, а потом умер бы от тоски и бессилия.

А здесь — твори!

Впрочем, споры у нас с ним были, и спор в этот момент как раз и начался. Он выслушал мой доклад насчет нашумевшей истории про отравление в Зоргенштайне и начал мрачно качать узкой головой с безупречно уложенными чуть седыми волосами:

— Черное вино, вино смерти? Описать его так, чтобы людям захотелось его попробовать? Что-то мне это не очень. Да, ты сможешь. Описать красоту через ужас? Интересно. Но.

— Я бы такое вино попробовала, — сказала Ксюша, округляя сияющие глаза. — Если Сергей напишет — тогда да.

— Да нет же, — повернулся к ней Костя, — нельзя, ну никак нельзя применять к читателю такие сильные средства! Нельзя прекрасное выражать через страх и кровь, и прочее.

— Можно, — сказал я. — Доказать? Я сделаю так, чтобы его захотели купить и пить.

— Ты — сможешь.

Костя начал барабанить пальцами, посматривая на экран, где «большая четверка» радостно смеялась, закидывая головы (Ангела Меркель явно делала это не очень искренне).

— Ноябрь, — сказал наконец Костя. — Следующий номер у нас ноябрьский. Да забудут все об этой истории к ноябрю! Не надо пугать рекламодателей черными винами. Так, а теперь насчет твоей книги…

Это был интересный разговор, а завершился он, как всегда, конвертиком с деньгами. За вино с Голанских высот, за деревянные чаны для ферментации из Болгарии и, как добавил Костя, за сожженные села и слезы вдов и матерей.

— На первый материал о германском красном — неделю тебе, — завершил он разговор.

И величественно замер на фоне своей любимой картинки. Он притащил ее сюда в знак того, что устраивается всерьез и надолго. Картинка была непонятная: тусклый тюльпан с намеком на кроваво-красный цвет изображен на фоне… наверное, бархатной портьеры, отливавшей серебром и тревожной багровой искрой. Такой вот цветочек, как-то действующий на подсознание.

«Нексию» окутали снежной пеной, которая начала медленно стекать по ее бокам. Стараясь не обращать внимания на телевизор в комнате ожидания, я нервно постукивал ногой.

Мне нужно было срочно попасть домой. И не только потому, что там была Алина, которая ведь могла застесняться, собраться и уехать с температурой. В конце концов, утром я все же получил от нее желаемое — а что вы хотите, если сонная женщина просит не вылезать из постели и согреть ее? Вот если бы она сбежала без этого быстрого и прекрасного эпизода — было бы куда хуже.

Дальше — а дальше, как всегда, все будет хорошо. Что бы после этого ни случилось.

Но еще дома, на книжных полках, скрытых за дверями встроенного шкафа, лежала та самая книга. Мне очень хотелось взять ее в руки. Хотя можно было и не брать. Я, наконец, все вспомнил.

Агата Кристи, обычная Агата, название — что-то вроде «Tragedy in Three Acts», бантамовское издание, купил в каком-то аэропорту — кажется, в Риме.

Никотин.

Первое: орудие убийства у тетушки Агаты — чистый никотин, добавленный в коктейль, причем одному человеку, хотя стаканов на подносе было несколько. Помнится, тогда долго выясняли, почему умер только один из гостей, а не все сразу. И еще — в те годы полиция еще не знала, что чистым никотином можно додуматься кого-то отравить, это затрудняло расследование.

Второе: в конце книги Эркюль Пуаро нашел лабораторию, где никотин получали из тех самых садовых кузькоморителей. Без этого ему трудно было бы что-то доказать.

Третье: то убийство, с которого все начиналось, было пробным. Плохой человек решил, что надо проверить — неважно на ком — как действует этот яд. Потом было второе, уже как бы всерьез. Всерьез с точки зрения убийцы.

И что это доказывает? Как минимум то, что наш злоумышленник читал Агату Кристи. Интересно было бы посмотреть, сколько миллионов экземпляров ее книг… да пусть только этой книги… продано по всему миру на разных языках. Очень хорошее начало для того, чтобы сузить круг подозреваемых.

Но это ведь совсем не пустяк. Есть большая разница между человеком, который берет винтовку с оптическим прицелом и считает ее совершенно естественным для себя орудием, и тем, кто зачем-то выбирает вот такой странный способ убить человека: из Агаты Кристи. Немножко несерьезно получается. Это что — любитель, впервые в жизни решивший кого-то уничтожить? Или никотин был ему нужен, чтобы что-то сказать или показать?

Мы знаем теперь, что очень мало людей представляло за неделю до убийства, что в этом винном хозяйстве ждут гостей такого уровня. Хотя кто-то в ведомстве федерального канцлера, видимо, знал, пусть в виде варианта. И еще знал барон фон Зоргенштайн, сам ведь просил помочь справиться с какими-то затруднениями — кого просил, канцлера Шредера? Знал и ответ на свою просьбу.

И второй вариант, или множество таковых — это никакой политики. Встреча «четверки» — совпадение, неизвестное злоумышленнику. Мотив убийства — личная вражда. Против неизвестного мне Тима Скотта или против… да против того же барона.

Смысл всей акции, так или иначе, — либо убить Тима Скотта, либо — допустим, создать неприятности барону и всем прочим людям, делающим вино. А никотин тогда… тогда…

Это что получается — у нас три возможных линии расследования? Одна: ехать в Лондон и выяснять, кто не любил Тима Скотта. Вторая: ехать в Германию и узнавать, кто из местных виноделов до такой степени не любил продукцию знаменитого замка, одного из лучших винных хозяйств страны. Ну и третий, самый веселый вариант. Открыть ногой дверь в ведомство канцлера и сказать, что меня зовут Сергей, я винный аналитик, хотя в данном случае веду частное расследование. А поэтому хорошо бы посмотреть пачку личных дел ваших сотрудников, а заодно взять переводчика. Три месяца работы — и злодей разоблачен, бездарная полиция скрежещет зубами от зависти.

Но куда проще было бы сделать пару звонков насчет одного интересного участка земли у выхода из дегустационного зала. Если там есть земля. А если это асфальт, то возможны иные варианты. Ну хорошо, позвоню я, мне скажут спасибо, дело закроют без меня, будет скучно.

Наконец, есть один факт, который ни к какому делу не пришьешь. Это — не доказательство. А так, наблюдение. Начало пути. И все же…

А зачем мне продолжение пути? Всё уже, всё. Забыли.

— У вас царапина снизу бампер, — сообщил мне таджик с мойки. — Можем заполировать, недорого. Забирайте машину, да?

— Да, — грустно сказал ему я. — Когда-нибудь все будет заполировано. Спасибо.

Железная штора мойки с шуршащим лязгом открылась, выпуская меня на мелкий дождь и грязь. Я был единственным идиотом, который моет машину в такую погоду. Просто мне нравится сам процесс.

Честное слово, подходя к подъезду, я с замиранием поднял голову к окнам в третьем этаже: света нет, но зачем он нужен в четыре часа дня в сентябре?

А еще я шел по лестнице на цыпочках и прислушался к звукам за дверью — звуков не было.

Я тихо открыл ключом белую дверь, готовя себя к тому, что внутри пусто.

Она появилась из комнаты слева без единого звука, перебирая босыми ногами, завернутая в мое японское кимоно.

— У тебя в доме — женщина! — сообщила мне Алина, смеясь глазами цвета моря. — Это — я.

По-моему, у меня на лице в тот момент было написано все, что ей надо. Хотя думал я в основном о том, какая у нее температура, потому что бросаться на больную женщину не следует никогда в жизни.

Но лучше, чтобы температура все-таки была, ну небольшая, потому что отпускать ее сейчас было бы очень обидно.

Дальше были разговоры о том, что температура у нее — тридцать семь и девять, это уже прогресс, но — минимум три дня не показывать носа на дождь; что она уничтожила оба моих лимона и недельный запас чая, а есть ничего не может, но вот завтра уже придется её кормить, как хомяка, фруктами и зерном (то есть кашей); что у меня потрясающая квартира, громадная кухня, невероятно тихо, за окнами ничего, кроме тополиной листвы, отсюда не хочется выходить; и еще о том, как же все это у нас произошло, с чего начиналось.

Я улыбался.

— Не смешно, Сергей, — сказала Алина. — Смешно было утром. Я просыпаюсь и вижу рядом на подушке светлые длинные волосы — твой хвостик. В общем, женские волосы. И в ужасе думаю: что со мной произошло, неужели опять?

— А что — было?

— Один раз, — чуть смущенно сказала она. — После чего множество девочек типа этой твоей Юли очень так намекали, что готовы для меня… Только возьмите в La Mode. Потом перестали. Вот, а утром я все же вспомнила, что со мной и где я, заснула успокоенная снова, но мысль насчет того — как же это произошло, осталась. Еще неделю назад я подумать не могла, что это вот так просто: прикасаться к только что встреченному мужчине и чувствовать, что нет на свете ничего более естественного. Мне было жутко страшно в Германии, что ты заметишь, что со мной творится.

Я уже не улыбался, я смеялся.

— Ну, что смешного?

— Не надо было ничего замечать. Седов. Колонка в твоем журнале.

— А он что, похвастался? Ну понятно. Ладно, признаюсь сразу. Да, мне не хотелось осложнять наши… возможные отношения никаким денежным фактором. Да, еще тогда.

— Да я и без этого все знал.

— Хвастунишка.

— Ты забыла, с кем имеешь дело. Видишь ли, каждый человек имеет какой-то свой запах. Голова, шея, кожа. Ну и не только. Ты замечала, что одни и те же духи ощущаются по-разному на разных людях? Они смешиваются с естественным запахом. А в каких-то ситуациях запахи усиливаются, заметь. В самолете, например.

Алина начала краснеть со лба, быстро и мучительно:

— Ты хочешь сказать, что, пока я там, в Германии, пыталась вести себя с тобой дружески-естественно, ты… ты меня… нюхал? Мягко говоря, как вино? Какой кошмар. Возникает чувство полной беспомощности.

— Скажи мне: ты собака, Сергей Рокотов. Гриша добавил бы, что это следует произносить как «цобако», хотя на том же языке полагается говорить не «цуко», а «сцуко». Но дело не в этом. Ты меня тоже нюхала. Куртка.

— Да, куртка? И что?

— А то, что либо запах мужчины для тебя свой, либо нет. И ничего нельзя сделать.

— И ты все знал и соблазнял меня своей курткой!

— А ты не забывай, что потом я получил ее обратно и надел. И тогда уже ты меня соблазняла. Запах женщины тоже либо свой, либо нет.

— Ты цобако, Сергей Рокотов.

— А давай играть вот в какую игру. Ты — женщина-рыцарь. Ты победила меня на турнире. И я теперь попал к тебе в рабство, на целый…

Тут я неловко замолчал.

— В общем, надолго. И ты можешь теперь заставить меня делать что хочешь. Требуй. Только помни, что на самом-то деле это я садист, а не ты, так что лучше не требовать невыполнимого.

Алина бросила быстрый взгляд на кимоно и запахнула его — она меня все еще стеснялась.

— Рыцарь Рокотов, я хочу, чтобы ты пошел со мной на твою подстилку и сделал там то, что хочешь ты сам, быстро, потому что я сейчас все равно не совсем в форме. Просто иначе я не смогу попросить тебя сделать то, что на самом деле хочу я. Есть такое место, у ведьм там хвостик, у меня просто косточка. Я хочу, чтобы ты его немножко, не сильно так, чесал. И все вокруг. Чесал долго и не переставал, даже когда я засну. Вот мое желание. А засну я наверняка, потому что все время хочется.

Глава 9

ЖИВОТНЫЕ ОТТЕНКИ

Сейчас я думаю, что в эти первые после Германии дни, когда Алина беззвучно перемещалась по квартире в моем кимоно и сама не очень хорошо понимала, что с ней происходит, я был так же, как и она, немножко не в себе. Мне хотелось хвастаться. Я встречал знакомых и сдерживал дикое желание рассказать им вещи, от которых они бы покраснели и деликатным пируэтом избавились от моего общества.

И вот в «Мариотте»…

Трудно сказать, почему именно этот из трех московских «Мариоттов» стал местом множества дегустаций. Так здесь заведено: вот единственный осмысленный ответ. Закругленная лестница направо и вверх, на второй этаж, и — либо дело происходит в «лошадином баре» (как он называется — «Поло-клуб», что ли?), либо в одном из трех соседних залов.

Дон Мигель Торо должен был предстать нам в самом большом из них. Да вот же я вижу его через головы свиты — чуть мрачная гримаска опущенного углами книзу рта, но очень веселые синие глаза.

Что такое — великий винодел? Вот он. Один из десяти — двадцати лучших во всем мире. В Испании — первый.

С этим человеком случилась когда-то классическая, великолепная история, одна из тех, что остаются в умах навеки.

В театральном мире бессмертен сюжет успеха дебютантки, заменившей внезапно заболевшую примадонну. В автомире классикой считается рассказ о «Запорожце», врезающемся в бампер «Мерседесу». В винном мире такая же классика — это успех новичка на слепой дегустации.

Слепая дегустация — это всегда событие. Крах авторитетов, восхождение новых звезд.

Вы заранее знаете, что земля каких-нибудь «Шато Марго» или «Вега Сицилия» — не вся, а маленькое знаменитое крю, то есть особый виноградничек на склоне особого холма — каждый год дает великое, грандиозное вино. Вам тут нечего открывать. Вам остается только оценить миллезим, то есть год урожая: вот в этом году земля придает вину странную тяжесть и горчинку, следующий год — было слишком много дождей, и уже известно, что вино будет чуть бледнее, зато в нем возникнут откуда-то ароматы полевых трав. Но все равно это великое вино с великим именем. Ну а 1984 год был легендарным для всей Риохи, 1997 — для всей Тосканы, и раз тут у нас заранее известное всем великое вино, то ясно, что цена на него в этом году будет тоже грандиозной (да вы его еще найдите!). Прочее — детали.

То есть этикетка, репутация затмевает вам мысль и чувство.

Но вот настает час расплаты: признанные мастера выставляют продукцию на слепую дегустацию рядом с абсолютными новичками, дегустаторы не видят этикеток, только горлышки бутылок в глухих бумажных пакетах. Один эксперт может ошибиться, но не пятеро-шестеро, чья суммарная оценка делится на число участников. Вот тут уже никакой магии имен, только чистая правда.

Это произошло в 1979 году в Париже, на винной олимпиаде, где никому особо не известный дон Мигель представил Toro Coronas. Вот как выглядели после слепой дегустации призовые места — и обратите внимание на цену во франках в правом столбце:

1 место   Испания

Coronas de Miguel Toro                       1970    29 fr

2 место   Франция

Сhateau Latour, 1-er Grand Cru Classe   1970    150,70 fr

И взорвалась бомба.

Кто такой Мигель Торо? Что это за вино? То есть как это — каберне совиньон из Испании, да еще из какого-то Пенедеса у Барселоны? Испания — страна темпранильо, она не производит никакого каберне, вы шутите! Да и вообще, это что — он обогнал великого Латура?

Но — поздно. Очки выставлены. Так началась карьера человека, которого сейчас называют «король Испании». Настоящий король не возражает и приезжает к дону Мигелю попробовать вино.

А, нет, это же не вся легенда. Сам Луис Латур, конечно, дальнейшее отрицает, мне он сказал год назад в Москве, что виноваты его приближенные. Якобы это не лично он, а они шипели после слепой дегустации: наше вино — это принцесса, а тут — служанка!

— Хм, а служанки бывают очень красивые. Лучше многих принцесс, — якобы ответил на это дон Мигель со своей неповторимой кривой улыбочкой.

— А, человек с хвостиком пришел, — сказал дон Мигель, увидев меня во втором ряду. — Значит, можно начинать.

И подмигнул.

Ну, на самом деле он не совсем прав. Его российские импортеры ничего не начнут, пока свои места не займут несравненные дамы из толстого глянцевого «Виноманьяка» — шедевр полиграфии, да и вообще отличное издание, российский клон лондонского Wine. И еще здесь должен быть Седов, как же без Седова. А пока его нет, меня пропускают к дону Мигелю, и тот, чуть улыбаясь, пожимает мою руку (фотограф из «Винописателя» умело фиксирует этот момент).

— Зачем приехали в этот раз? — спрашиваю я.

— Моя дочка Мирейя сделала «Неролу», — тихо признается он. — Больше меня ничего не интересует. Не знаю, что сказать. Очень странное вино. Это явно мой ребенок — именно потому, что на отца быть похожей не желает. Вы ведь о «Нероле» уже писали? Да, кстати, вы и правда назвали меня в том материале эльфом?

— А кто сказал, что виноградная лоза говорит с вами, и надо уметь ее услышать?

— Но ведь говорит же.

Как меня зовут, он, конечно, в очередной раз забыл. Человек с хвостиком — этого достаточно. Пара французов считает, что моя фамилия — «Рококо». И это уже прогресс.

Седов и наши с ним общие соперницы из «Вино-маньяка» уже здесь, свита указывает мне на место, процедура начинается. Вот в ее-то конце я и устроил — то самое.

Говорят, окружающие не сразу поняли, что было сказано, потом долго шептались. «Но у тебя было очень вдохновенное лицо», — говорили мне потом. И спрашивали: «Что — новая женщина?»

А мне только того и надо было.

Итак, белая «Нерола» представлена России в очередной раз — я, помнится, назвал ее год назад «груше-во-каштановым вином, очень дерзким и нежным» — и началось великое событие.

Вертикальная дегустация редчайшей коллекции, которая останется теперь в России, в количестве шестидесяти бутылок.

Вертикальная дегустация — это никогда не неожиданность, но всегда материал для размышлений. В том числе о том, что такое жизнь.

Перед нами было то самое вино, каберне совиньон, уникальный виноградник Mas La Plana. Вино — та самая служанка, победившая в честном бою принцессу Латура — больше не называется Coronas, оно в 80-х стало именоваться так же, как виноградник. Но это та же лоза, предлагалась она нам начиная с 1996, потом сверху вниз шли 1993, 1991, 1989, 1981 — два последних года из личной коллекции дона Мигеля, больше нигде их не найдешь.

А тот самый урожай, семидесятого года… да есть ли он вообще? Может быть, пара бутылок в дальнем углу погреба под знакомым мне домом среди того самого виноградника. Но штука в том, что бутылки, может, и есть, а того вкуса уже нет. Уже в восьмидесятом году он стал другим, возможно, даже более сильным, или более тонким. А сегодня — бледная тень, долгий перелив всплывающих странных и неуловимых ароматов. Потому что у вина, как у всего в этом мире, есть срок жизни: терпкая и необузданная молодость, мощная зрелость, задумчивая старость.

Наливали нам вертикальную коллекцию, начиная с девяносто шестого года, буквально по каплям. Я еле успевал записывать: «мощное, с удивительной текстурой…» «девяносто третий год — все сильнее тона шоколада с сушеной вишней…», а еще, еще…

Было очень тихо, шуршала бумага, вспыхивали фотоаппараты. Дон Мигель в основном молчал и только в конце — как положено — пригласил нас высказаться или задать вопросы. И я вскочил, как подброшенный.

— Есть один очень необычный оттенок вкуса, возникающий в урожае девяносто третьего года, — начал я, — отчетливо проявленный в восемьдесят девятом и заметный в восемьдесят первом году. Мне действительно неудобно назвать этот оттенок вслух. Дон Мигель, помните, это вино когда-то назвали прекрасной служанкой? Так вот, похоже, в восемьдесят девятом году она из девушки становится горячей женщиной, а в девяносто третьем умирает от очень конкретной и очень физической любви. Более того, мне почему-то кажется, что она жгучая брюнетка с синими глазами, как у француженки… Может быть, здесь секрет успеха этого вина?

Сзади раздалось хихиканье. Кто-то меня, кажется, понял. Прочие — нет, так и сидели в удивлении.

— Давайте никому об этом не расскажем, — странным голосом сказал дон Мигель. — Среди конечных покупателей могут быть женщины, и я не уверен в их реакции.

Я присмотрелся: его спортивный живот под пиджаком мелко колыхался. Он сдерживал смех, и не очень успешно.

— Но вы абсолютно правы, — добавил он уже нормальным голосом. — Вы это хорошо уловили. И правда, восемьдесят девятый прежде всего. Мы, виноделы, для краткости называем это животными оттенками. Они привлекательны, потому что мы с вами, как это ни покажется странным, тоже животные.

Краем глаза я увидел, как Седов поджал губы.

— Будете в Барселоне — заходите обязательно, — сказал мне на прощание дон Мигель.

Я тогда и понятия не имел, насколько пригодится это приглашение.

Паранойя пришла именно в тот день. Мне показалось, что за моей «Нексией» слишком долго едет серый «жигуль», слишком умело обгоняет машины позади меня, но дальше почему-то остается на хвосте. Я задумался о том, что никто не учил меня распознавать слежку. И тем более уходить от нее.

Но уже на Трифоновской серый хвост исчез.

Я зачем-то окинул взглядом двор: ничего особенного. Двое детишек и бабушка в одном углу, бомж на скамейке в другом…

И уже в подъезде я задумался, вернулся с первого этажа и постарался незаметно высунуть во двор нос.

Бомж исчез.

И о чем это говорит? Собственно, ни о чем. Дождался меня и ушел? И что это значит?

Хорошо, но почему я его вообще заметил, пусть и не сразу?

Я присел на подоконнике у раскуроченных почтовых ящиков и задумался. Бомж — часть пейзажа, которую никто не замечает. Так что следить за кем-то, переодевшись бомжом, возможно. Сидит себе и сидит, греется на солнышке — правда, в эти дни никакого солнышка не было, так, дождливое нечто в национальном цвете — сереньком, как «жигуль» у меня на хвосте. И бомжи сейчас тоже не очень-то ходят по улицам. А этот сидел. Во дворе. Причем один.

И что с ним было не так? Мокрая скамейка — ну, на это есть газеты. Но что-то же было.

Не можешь смириться с тем, что карьера великого сыщика не удалась, сказал я себе. Придумываешь всякую бредятину. Бомжей с автоматическими винтовками и приборами ночного видения.

Встал с подоконника и пошел вверх по ступеням домой.

А дом заметно изменился. Дело было уже не в незаметном женском запахе, которым пропиталась единственная комната. Перемены были в громадной (по московским понятиям) кухне, где в углу располагался мой мини-офис с компьютером.

Алина уже была в своей одежде, мое постиранное кимоно висело над головой на леске, рядом с несколькими волнующими предметами ее туалета.

Мой компьютер был включен, а еще к нему тянулись провода, собиравшиеся у плоского, небольшого, серого — как это называется, лэптоп или ноутбук? Вот почему сумка Алины была такой тяжелой.

Я подумал о том, что пара тысяч долларов — безобразно большая для меня сумма, одна пятая моего автомобиля, но как это, наверное, интересно, носить с собой такой вот агрегат.

Назывался он Prestigio Visconte (я даже погладил пальцем это имя — или титул? — на крышке), и весил он не так чтобы много, килограмма два, вот только были еще всяческие провода и адаптеры. У моих европейских коллег я такие приборы видел и завидовал.

Новым элементом декора выглядела и сама Алина. На ее удлиненном носу были очки в бескомпромиссно мрачной черной оправе, она встретила меня с мобильником у уха, махнула рукой и убежала в кухню, оттуда слышался ее очень тихий, но предельно настойчивый голос. Я различил что-то вроде «нет, моя дорогая, этого ты делать не будешь, а делать надо следующее», покрутил головой и пошел в ванную, к огню газовой горелки и установленной недавно новенькой раковине, моей гордости.

— Здравствуйте, — тоном соблазнительницы сказала мне Алина, когда я вышел, — вы позвонили в редакцию La Mode. Ваш звонок очень важен для нас. Очень, очень важен, — добавила она, потянувшись ногтями к моей груди.

Но тут снова зазвонили колокольчики ее телефона. Алина подняла брови и скрылась от меня в комнате. Я остался рассматривать ее замечательный компьютер. Мне всегда казалось, что главная проблема таких компьютеров в том, что они предлагают вам учиться работать без мыши. Но у Алины мышь была, она лежала, как на коврике, на книге «Лозы Сан-Лоренцо». Это примиряло с новшеством.

— Ты запустил меня в твой компьютер, — обвиняюще сказала Алина, возвращаясь и втыкая обессиленный телефон в зарядку. — Но начала я с этой книги. Это — настоящая?

Она показала мне на подпись: «Сергуэю, человеку, который назвал мою Sugarille вишней в шоколаде с послевкусием коньяка. Анжело Гайя».

— Ты знаешь Гайю? — наклонила она голову.

— Нет, это я шутил. В следующий раз надпишу одну из своих книг сам — Сергуэю от автора, Лев Толстой… Все знают великого Гайю. Приятнее, что он знает меня.

— Ты голодный?..

— Пока нет, но буду. И не говори, что сможешь меня кормить. Температура еще есть, дай-ка лобик, он очень умный… Но не очень горячий. И это означает, что скоро ты захочешь есть. Жрать. Как тигра. Что тебе приготовить, допустим, завтра?

— Это как, я назову что угодно — и ты это сделаешь?

— А если?

Алина с тоской посмотрела на золотящуюся листву в окне, ветки почти доставали до стекла:

— Грибы. Настоящие. Твои способности у плиты пугающие. Они угнетают и создают комплексы. Но сделать хорошее мясо с грибами… Да, очень возможно, что я захочу именно мяса. Ты меня почти вылечил.

Мы посмотрели друг на друга и начали говорить одновременно — чтобы не продолжать эту тему, она могла подвести нас к очевидному и очень грустному: да, она вылечилась, и, значит…

Надо было срочно заглушить эту мысль чем угодно.

— Ты не обидишься, если я скажу, что залезла к тебе в «последние документы»?

— Я горжусь. И они последние, а не секретные.

— И обнаружила, что ты хулиган. Что это значит — «Добрый рислинг уродился на Германщине»?

— Что я хулиган.

— А вот здесь не хулиганство. Здесь очень здорово. Цитирую: «вино из серии «хорошо воспитанных» — когда оно есть, то его пьешь, не особо замечая, но как только бутылка кончается, печально поднимаешь брови». Это ты написал?

— А кто же. Есть такой Хюннеркопф, который ту же мысль выразил по-другому. Он делает великолепные граубургундеры, просто воздушные, и говорит, что это вино идет по коридору в тапочках. Но это он. А здесь — уже я.

— А потом… а потом я нашла там файл под названием «Гриша». Это Цукерман?

— В известном смысле. Писал, вдохновленный им. Хотя это не то чтобы досье на Гришу. Нечто другое.

— Да уж, другое. И что — вот это напечатали?

Алина пошевелила мышкой и показала мне на начало, в том числе заголовок — «Вино для настоящего антисемита».

— Напечатали.

Начало этого произведения выглядело так:

«Баба-Яга, героиня нескольких романов Владимира Белянина, на обвинения в антисемитизме — то есть, вы же понимаете, нелюбви к евреям — ответила, помнится, примерно следующим образом: дык ведь надо их сначала еще попробовать, а потом уже решать: люблю — не люблю…

Так вот, всякий настоящий антисемит с топором под лавкой просто обязан продегустировать это вино. Хотя бы потому, что если действительно хочешь бороться с врагом, то надо прочувствовать его душу. А уж что-что, но река Иордан — это как аорта на теле израилевом. Название же марки этого вина — «Яр-ден» — это и есть Иордан, который течет тут, неподалеку от самого знаменитого винного хозяйства Израиля на оккупированных территориях, на Голанских высотах».

— А вот это, дальше? Тоже напечатали?

— Ты что, всерьез считаешь, что кто-то в нашем журнале меня пытается редактировать?

«Вот это» касалось, конечно, не совсем политики, все-таки скорее вина, но…

«Если хочешь прочувствовать наш прекрасный и бесконечный мир, то надо в каждой его стране полюбить местную еду, познать хотя бы раз-другой местную женщину (а кому-то — мужчину) и вкусить сок земли.

А уж вино из библейской земли — можно сказать, кровь Христова — да еще таких удивительных свойств, как то, о котором я веду речь…»

«Вы таки думаете, что в Израиле сохранились сорта винограда и традиции виноделия со времен царя Ахава? Ничего подобного…»

— Я смертельно боюсь в своем журнале еврейской темы, — призналась Алина. — Еще не прочитают до конца, а уже начинают тебя троллить.

— Гриша это прочитал предварительно и сказал, что сообщит своим по системе, что это — кошерное. И вообще, нельзя бояться, когда пишешь.

— Гм-гм. А вот дальше я начала облизываться. Пока не прочитала, как ты обошелся с нашим монстриком Биллом.

— Я монстров не боюсь. Вот это место, да?

«Но мы, впрочем, ведем речь не обо всем, что производится на Голанах, а об одном вине — Yarden Merlot 1998 года, знаменитом, увешанном наградами, как Л. И. Брежнев. И чем эти награды перечислять, лучше упомянуть историю с приездом в Израиль предыдущего президента США Билла Клинтона. Было это в 1997 году, и поили похотливого Билла следующим образом. Аперитив — Yarden Blanc de Blancs 1994. По ходу перемены блюд — Yarden Chardonnay 1997 и Yarden Merlot 1988. На десерт — Yarden Muscat 1995. Иерусалимский «Хилтон» еще преподнес на дорогу президенту и госсекретарю Мадлен Олбрайт по здоровенному магнуму (сувенирная двухлитровая бутыль) Yarden Cabernet Sauvignon 1992.

Но магнум магнумом, а Клинтон не мог забыть мерло. И пока глава сверхдержавы продолжал следовать программе визита, его дворецкий, или как он там называется, пытался по-тихому загрузить президентский «ВВС США — борт 1» как можно большим количеством мерло. В спешке нашлось, однако, всего 4 бутылки, а сегодня 1988 год и вовсе не добудешь, разве что у коллекционеров. Зато впоследствии прославился 1998 год и продолжает получать награды».

— И все было терпимо вот до этого места, — сказала Алина. — А когда я до него добралась… Когда добралась… Мне стало нехорошо. Или хорошо. Ты заставил меня… нет, не скажу… но еще — задуматься: я хочу знать, кто же ты такой. Кем надо быть, чтобы так писать?

«Мои же собственные впечатления тут вот какие: Yarden Merlot 1998 — это открытая, нескромная щедрость вкуса, уверенная сила и простота. Простота в стиле Калифорнии: четкие, ясные вкусовые тона. Это — очень мягкое, прежде всего шоколадное мерло, но с всплывающими, волна за волной, все новыми и новыми вкусами: черносмородиновый конфитюр, покусывающие язык необычные пряности и, наконец, красивейший дуб. Тот самый случай, когда вкус переходит в послевкусие, а оно — в воспоминание. Этакая чаша из теплых рук Господних: вот твоя жизнь, вот твоя любовь ко всему сущему, вот твоя радость и боль, пей до последней капли».

Мы с Алиной долго смотрели друг на друга, и мне было стыдно.

— Это не совсем я, — признался я наконец.

— Ты своровал строки у какого-то гения! — со злорадным облегчением воскликнула она. — У кого?

— Это Коэн. Леонард Коэн. Как сказал бы Гриша с гордостью, он еврей.

— Ну хотя бы знал, у кого… Стоп! Это синий диск? Где «здравствуй, любовь моя, и любовь моя — прощай»?

Прощай? Опять между нами возникла эта неловкая микропауза, и мы оба бросились закрывать ее, перебивая друг друга:

— Мы любим ту же музыку, да, дорогая Алина?

— Что же ты врешь бедной женщине, ничего ты не своровал, ты играешь с поэтом, и как играешь! У него нет в этой песне теплых рук! И всего остального!

Это был прекрасный вечер, Алина поддалась на мои уговоры начать что-то всерьез есть, потом мы придумывали, как бы ее полечить (и решили, что лохматая мужская грудь — это почти то же самое, что целебная собачья шкура).

Я, помню, раза два бросал взгляд в окно.

Скамейка, где сидел недавно бомж, была пуста.

Но он мне не привиделся, и я не ошибся. И уже на следующий день необычные события возобновились.

Глава 10

СУДЬБУ МЯСА РЕШАЮТ ДОЛИ СЕКУНДЫ

Конечно, нет ничего странного в налете проверяющих на мирный офис. Это скучная проза нашей жизни: бизнес, который создает один человек, легко и с удовольствием разрушает другой. Но никогда еще я не видел это прославленное «маски-шоу» так близко, и никогда в нем непосредственно не участвовал.

Пахло специфической одеждой — брезентом и ремнями, видимо. Два персонажа с раздувшимися торсами (неужели бронежилеты?) сторожили вход в домик — к «Винописателю» и, соответственно, к автомобилистам. Масок, правда, ни на ком не было. Два других в дешевых костюмах, с веселыми лицами собирали наши документы в коробку, присоединяли какие-то приборы к компьютерам.

Ксению лицом вниз на ковер не укладывали, Константин торжественно и отрешенно сидел под своим загадочным тюльпаном.

— Куда? — быстро спросил меня бронированный человек.

— Ммм, — задумчиво отвечал я, — ну, вообще-то, здесь есть такой журнал — «Винописатель», хотелось кое с кем поговорить, а вы тут, собственно?..

— Можете пройти, — нейтрально сказал он (черты его лица запомнить невозможно никак, подумалось мне).

Он, правда, не сказал, можно ли мне потом будет выйти.

И, естественно, проверил мои документы. Они его не заинтересовали.

— Здравствуйте, уважаемый господин, — довольно неожиданным образом обратился ко мне Костя. И продолжил размеренным голосом, как диктор за кадром документального фильма:

— Мы поговорим несколько позже. К нам пришли с визитом господа из налоговых подразделений УВД города Москвы. Их интересует генеральный директор и прочие материально ответственные люди. Которые на данный момент отсутствуют. А еще они производят выемку документов.

— Мы пока ничего такого не производим, — не поворачиваясь, сказал человек в костюме. — Когда начнем производить, сообщим. Оставайтесь на местах.

— Хорошо, тогда я подожду, — примерно таким же, хотя все же более нормальным голосом сообщил я Косте.

Он снова вздернул голову в узких, шириной не больше сантиметра, очках и повернул ее в профиль на фоне тюльпана.

Я пошел за стекло в комнату отдыха, где меня уже ждали ребята из автомобильного журнала. Слово «суки» было самым мягким из всего, что было сказано между нами. Мы можем расходиться во взглядах насчет стилистики или иллюстраций, но враг у нас у всех общий.

Когда ситуация становится действительно дрянной, голова у меня начинает работать очень медленно и отсекает лишнее. Лишнее — это что со мной будет, если… Сейчас меня интересовало, куда девался телефон Ивана и Шуры. Они же, помнится, говорили, что за ними одна штука телефонного звонка, после которого все наезжающие отъедут? Так, вот он, этот маленький бумажник для карточек. И вот телефон.

Я пошел в туалет — подальше от братьев-автомобилистов.

— Ребята, — сказал я голосу в трубке. — Это Рокотов. Я не думал, что придется воспользоваться вашей любезностью так быстро, но у нас в журнале маски-шоу. Которого не было все пять лет его существования. И это не все. Может быть, мне пора в дурдом, начинает всякое мерещиться. Вчера вроде как за мной долго ехала какая-то машина. Номер не рассмотрел. А во дворе сидел бомж, который был непохож на бомжа. Я потом понял, что не так. У него была внешность бомжа, очень правильная такая, но посадка молодого тренированного человека. Не мешком сидел. Но это ладно. Я сейчас в журнале, они роются в компьютерах и так далее.

— Серега, — прозвучал предупреждающий голос Ивана. — Воровать рекламные деньги надо тщательнее. Кто наехал?

— Какие-то налоговые подразделения УВД города Москвы, — сказал я. — Адрес журнала…

Дальше были подробности.

Я стал размышлять — позволят ли мне сейчас выйти на улицу. Генеральный директор у нас и правда сейчас был в командировке, треть наших рекламодателей помещалась в Северной столице, вот он туда и поехал. Гендиректор — материально ответственное лицо, редакция как таковая обычно не отвечает за финансы. И, насколько я знал, в целом наши дела были вполне прозрачны, но, если налоговики все же наезжают, прозрачность эта никого не волнует. Они найдут. То, что есть, и еще — чего нет и не было.

Телефоны Кости и Ксюши аккуратно лежали рядышком под локтем того, кто рылся в компьютере.

Костя не зря главный редактор. Он, конечно, не начинал бы это предприятие, не имея нужных связей. Он потом тоже будет звонить кому надо. Но как получилось, что эти люди вообще сюда пришли? Почему не к автомобильному изданию — сюда, где я сейчас стоял? Его обороты побольше. Да наш «Винописатель» и вообще не самая крупная компания в Москве.

Уйти или не уйти?

Но все произошло с удивительной быстротой.

В кармане одного из проверяющих зазвонил мобильник. Разговор был коротким. После чего вся команда начала стремительно собираться — от наших компьютеров отключилась, бумаги и папки выложила из коробки обратно на стол, бронежилеты тут же покинули вход и сгинули на улицу.

Не прошло и двух минут, как офис оказался освобожденным от оккупантов, Костя и Ксения все так же сидели неподвижно на своих местах, боясь шевелиться, но первый из верстальщиков уже высунул голову из комнаты отдыха, посматривая на свое рабочее место.

— Мое глубокое уважение, господин винописатель, — сообщил мне Костя скрипучим голосом. Потом с хрустом размял длинные худые пальцы. — У меня это заняло бы пару дней. И, возможно, обошлось бы в некую сумму. У тебя — двадцать минут. Ксюша, смотри, наш друг и гений — человек, полный неожиданностей. За это его и ценим, очень ценим. Ты сама ничего? Валерьянки и путевки в са-на-торий не потребуешь?

— Ну, Константин Александрович, я знаю, в какой стране живу, — ответила она.

— Пра-авильно, — сказал он довольным голосом, — с трясущимися руками винный журнал не делают.

И, уже мне:

— Так, чего я от тебя хотел — готовься к поездке. Три дня даю. Книга ждет. Что-то ты не рад? Глаза боятся, а руки — что? Делают. Вот так.

Я отправился на рынок — ближе всего к Трифоновской размещается Рижский, который я не очень люблю, — и на полдороге вспомнил, что надо позвонить и поблагодарить.

— Лучшее спасибо, Серега, это то, которое булькает, — сказал мне голос. — Но мы сейчас отъедем, так что как-нибудь потом. Нас заждалась королева Нидерландов. Правда, не шучу. И это даже не секрет. Ты вот что — может, мы и не стали бы так быстро с этими друзьями разбираться, но нам как раз вчера сигнал был. Какой-то крыс попытался порыться в твоих досье. И ты же понимаешь, что он получил — фиг.

— Когда? — мрачно спросил я.

— А вот только что, чуть не вчера. Причем, как только понял, куда полез, сгинул без следов. Те ребята не успели даже сесть ему на хвост.

— Типа кого?

— А типа… ну, не налоговые парни, не ФСБ, а какие-то совсем посторонние ханурики. Может, менты или бывшие менты. Охранная структура или нечто вроде. Как только понял, куда лезет, разговор оборвал, номер его — что-то вроде ворованного мобильного. Извини, но дальше — не успели. Мы, конечно, посмотрим, кто на тебя налоговиков навел, но это кто угодно мог. По крайней мере мы к твоему звонку немножко по-другому отнеслись поэтому. Так что ты насчет бомжей и правда посматривай. И еще, Серег.

— Что?

— Звони в любое время и сколько хочешь. Это мы шутили насчет одной штуки звонка. Понял?

Рынок успокаивает, но тот же самый бомж на той же скамейке — не очень. Что ж, пора, если так.

Сначала я сделал вот что: свернул во двор, туда, где он сидел, как и в прошлый раз, в той же неубедительной позе; прошел мимо него на расстоянии примерно полуметра, спереди. Аккуратно положил свои рыночные пакетики сзади скамейки, мысленно сказав себе, что в какой-то худшей ситуации они могут и пострадать.

И сел рядом с бомжом. Совсем рядом. Посмотрел на него (он поворачивал ко мне голову как-то очень неохотно). И показал сначала на свои осенние ботинки на очень толстой подошве, потом на его колено:

— Если вот этим врезать по вот этому, ты никогда не сможешь нормально ходить, уловил?

— Ну, в чем дело? — попытался возмутиться он не очень натуральным и как бы пьяным голосом.

— Сидеть, — сказал я. — Лучше не шевелиться. Слушать. Вы с кем поиграть решили? Вы кого за идиота принимаете? Значит, так. К бомжу никто не подходит, и меньше всего кому-то хочется его обнюхивать. Даже за два метра. Но что мы имеем здесь? Крем после бритья «Нивеа». Как-то странно для бомжа, да? Еще вот эта драная куртка. Пахнет чистенько, ее недавно стирали. Еще — сладенькая дрянь, с розовым оттенком, типа пластилина, очень характерная. Хоть раз побываешь за кулисами театра — запомнишь. Нос, да? И борода? Нет, ты будешь молчать и слушать, пока не спрошу! — вдруг заорал я.

И, дергая головой, начал шипеть:

— Коленную чашечку сворачиваем на хрен уроду, ломаем щиколотку вот здесь, ходить не будешь никогда, дело — две секунды, никто не поможет — понял? Понял, я сказал? А теперь отвечать…

— Мужик, ты псих? — плаксиво спросил бомж. — Псих, да? По статье пойдешь, понял?

И вдруг, запнувшись, сорвался со скамейки и из положения полусидя рванул наискосок по двору с удивительной скоростью. Совершенно не соответствовавшей его театральному облику, седым патлам из-под лыжной шапочки и всему прочему.

Так, подумал я, собирая свои рыночные пластиковые мешочки (на самом деле волноваться всерьез я и не пытался). А что я хотел? Связать его и устроить ему допрос с пытками?

Но по крайней мере один результат от этого разговора был, и весьма очевидный.

Милиция и прочие силовые структуры тоже подсылают людей для слежки за подозреваемыми. Но такие люди, если им начинают физически грозить, ведут себя совсем по-иному. Они не боятся. Форма защищает их, даже если ее в данный момент нет. В крайнем случае они успевают достать удостоверение и объяснить, что надо поосторожнее. И обычно такой прием действует на всех. А убегать…

Это не милиция и вообще не госструктуры. Это кто-то еще.

Я бросил взгляд на свои окна. Интересно, пришло мне в голову, что подумала Алина, если она увидела эту сцену из окна: Сергей Рокотов идет к подъезду, потом рывком заходит во дворик, обходит скамейку с бомжом по кругу, садится с ним рядом, читает монолог, тот в ужасе срывается с места и несется в сторону Сущевского Вала.

В подъезд я входил, все еще посмеиваясь.

По крайней мере мясо не пострадало.

Самое сложное в таких случаях — это рассчитать все до секунды.

Тарелки, ножи и вилки уже были на столе, как и бокалы, вино и все прочее. И, пока Алина скучным голосом объясняла что-то в маленький черный телефон, я готовился к старту.

Остановиться после старта было бы никак не возможно.

Сначала — картошка, азербайджанская, восковой желтизны, тщательно отобранная, нарезанная кружочками толщиной примерно миллиметров в семь. Ее, собственно, можно было начинать готовить — вот он и дан, этот старт. Сначала довести до золотистого цвета в кипящем оливковом масле, посолить, потом проделать с ней одну очень важную и секретную процедуру, далее — ближе к финалу всей процедуры — масло сливается, и наступает апофеоз. Для которого наготове стоит пакетик французских сливок.

Соседняя сковородка — для белых грибов. Двух. Но громадных. И плотных, идеальных, со снежной сердцевинкой, ни одного червяка, нарезанных особым способом. На сковородке уже греется для них сливочное масло.

Третья сковорода, тоже со сливочным маслом, ждет своего часа — точнее, своей секунды. Это для мяса, оно беспощадно отбито молотком и готово к огню.

Бросив взгляд на всю картину, я успел выбежать в комнату и сообщить Алине:

— Едим через пять-шесть минут. Бросай всё.

Она кивнула, не глядя на меня и не отрываясь от телефона.

Моя мгновенная вылазка в комнату не привела к фатальным последствиям, ничего не подгорело, я даже успел, посматривая на сковородку, положить на каждую тарелку пару скрученных, отчаянно молоденьких листиков салата (из середины кочанчика, совсем нежные побеги) и по два азербайджанских черри. Это настоящие помидоры, они не подведут даже в феврале или марте. А сейчас тем более.

Картошка мягкая, грибы практически готовы, чуть провисают, если приподнять их ножом, — я не делал с ними ничего особенного, просто чуть-чуть жарил, белый гриб настолько хорош, что в общем решает вкусовую гамму всего ужина, его нельзя портить ничем, даже сметаной… И я выливаю масло от картошки в раковину, вытираю краешек сковородки салфеткой (чтобы сковородка не горела, когда ее вернут на огонь). Проделываю ту самую секретную процедуру с картошкой, чуть обжариваю ее почти без масла, заливаю сливками — полчашки — и делаю маленький огонь.

Вот теперь нельзя ошибиться. Сковородка с маслом уже ждет, она раскаляется до предела, потом предел этот переходит. Сейчас все решают доли секунды.

Два куска мяса ложатся в этот огненный ужас и отчаянно шипят на пределе возможного. Не ошибиться: как только на розовой верхней поверхности мяса появится намек на серость — перевернуть в то же мгновение.

Выключаются грибы, выключается картошка, перемешанная с загустевшими от этой процедуры сливками, переворачиваю мясо.

Кричу нечеловеческим голосом: «Женщина, на кухню!»

В душе — страх. Потому что каждое мгновение сейчас грозит непоправимой ошибкой.

Тыкаю мясо острым ножом — в двух местах проступают розовые капельки — снимаю его с огня, еще раз переворачиваю.

Это всё! Это всё! Неужели получилось?

Иду в раздражении снова в комнату. Алина бросает в телефон короткие фразы. Я стою и смотрю на нее.

— Алина, — говорю я очень тихо, — как можно быстрее вперед, на кухню.

Она поднимает палец предупреждающе и слушает, слушает.

— Алина, — говорю я еще тише. — Каждая секунда имеет значение. Скорее. Скорее. Скорее.

Она заканчивает разговор и быстро начинает впечатывать что-то в непонятную таблицу.

— Алина, — говорю я шепотом, — этого не может быть. Сейчас же в кухню.

Она поднимает на меня ресницы, два раза очень медленно моргает. Ее светлые глаза становятся бешеными:

— Не смей на меня кричать.

— Я кричу? Я бессильно шепчу. Алина, скорее, на ноги, быстро, быстро…

— Этот шепот страшнее крика. Я не смогу есть, если ты со мной так разговариваешь. Я не буду есть. Ты меня понял?

И тут я понимаю нечто иное, что сейчас проломлю ей голову ее же компьютером, швырну ее саму об стену, как куклу. И еще раз. И еще. И буду потом долго топтать ногами.

— Алина, — шепчу я, проталкиваю слова через сжатую глотку, — происходит что-то страшное. Сначала брось все, идем туда как можно быстрее, потом ты все поймешь.

— Я же сказала, что не буду есть.

Я сделал глубокий вдох. Последний шанс.

— Ты не понимаешь, что происходит, — сказал я, чувствуя, как тикают секунды. — Но ты поймешь, как только… Пойдем туда.

И с усилием добавил, сдерживая ярость:

— Пожалуйста.

С замерзшим бледным лицом она последовала за мной. Села боком к столу. С недоумением посмотрела на тарелку:

— Ты понимаешь, что после такой сцены человек просто физически не может есть? Я неясно выразилась? Боже мой, я только утром подумала — как у нас все невероятно хорошо, когда же это все обрушится.

— Только кусочек. Тогда все загадки решатся.

Она подергала плечами, автоматически положила в рот кусок мяса. И замерла.

— И все остальное тоже, — сказал я, с дрожью пробуя сам.

Вот теперь ничего не страшно, даже Алина.

Я не ошибся. Это классика. Это полный и потрясающий успех.

Как же это здорово хотя бы по ощущению на зубах — грибы почти поскрипывают на них, мясо упруго сопротивляется, но недолго, картошка же…

— Готов ответить на любые вопросы, — сказал я, расправляя плечи.

Она еще не начала улыбаться — просто ее лицо стало человеческим.

— Кто тебя учил так резать грибы? — наконец, явно наугад, проговорила она.

— Во всю длину, толщиной в четыре миллиметра, так, чтобы перед тобой был как бы двухмерный гриб? Японцы. В той самой единственной поездке. Это последние белые грибы в этом году. Утром они были еще в лесу. Все остальное меню я выстроил под них. Такие грибы надо делать без всего, не пытаясь глушить их вкус.

— А что это за мясо?

— Мне повезло. Не всегда бывает. Это телячья вырезка. Целиком. Две штуки.

— То есть как? Такая крошечная?

— Я же сказал — повезло. Я только чуть-чуть ее побил.

— Но откуда такой вкус? Настоящий, мясной. Тоже ничего не глушилось?

Я улыбнулся, видя, что еда исчезает с тарелки все быстрее.

— Ну нет. Это не так просто. Чуть-чуть помариновать в мелко резанном луке, минут двадцать. Намек на шашлык. Да, и полить вот этим вином. Две ложки. Кстати, ты спрашивала, почему я так редко пью вино дома. Я дома отдыхаю. Но вот это итальянское пино гриджио, очень тяжелое, с намеком на сладость. Это то белое, с которым не надо красного. Красное здесь все бы убило. Ну, может быть… пино нуар из Бургундии… Только после того как она сделала глоток, я понял, что победа — за мной, полная.

— Но картошка! — возмутилась она наконец. — А это как? Между прочим, она чуть не вкуснее всего остального. Ну, хотя я не знаю, что тут вкуснее.

— Сливки делают чудеса, — пожал я плечами. — Ну и еще кое-что.

И только сейчас улыбнулась и она. Чуть-чуть, строго и хитро. После чего я понял, что готов на все и вот-вот открою ей тот самый страшный секрет.

— Ну хорошо: сахар, — сказал я, скрывая гордость. — Неполная столовая ложка. Картошка от этого не будет сладкой. Но будет… более картофельной. Это мое открытие. Так все просто. Если действовать по строгому алгоритму, не потеряв ни секунды. Ни даже доли секунды.

Теперь ты все понимаешь? — сказал я наконец, когда на тарелках не осталось вообще, совсем, полностью ничего. — Я шел с рынка, и у меня в голове уже строились рецепты, мысли, я хотел это сделать. Я хотел это сделать именно так.

Алина молчала и медленно, по чуть-чуть пила вино.

— Кстати, оно к великим никак не относится, — скромно заметил я. — Просто правильно подобрано. Понимаешь?

— У-гу, — сказала Алина. — А ты понимаешь, что бывают в жизни ситуации, когда не до еды, когда… Для тебя что — нет ничего важнее, чем хорошо подобранное меню?

И тут я понял, что мы обсуждаем что-то важное. И она загнала меня в угол вопросом, над которым я думал, думал не раз.

— Тогда скажи что, — чуть напряженным голосом ответил я. — Что в этой жизни… что вообще может в этой жизни быть важнее? Дом, куда никто не войдет без стука. Еда, которая неповторима — потому что такие грибы будут только через год, если будут вообще. Пойми, что если этого нет, — все остальное… вся жизнь… не имеет никакого смысла.

— Время сигареты, — сказала Алина, рассматривая меня.

И потом, после паузы:

— Я в какой-то момент поняла, что совсем тебя не знаю. Всегда чистая машина. Сам — не согнуть, не сломать. То, что твои коллеги — такие, как ты, — относятся к тебе… Ты для них человек из иного мира, ты замечал? Кто-то удивляется, кто-то чуть-чуть как бы обходит тебя стороной. Поразительные таланты — ты ведь знаешь, что так готовить может только…

— Знаю, — сказал я. И улыбнулся. — Все это возможно потому, что… понимаешь, вот этот дом, — добавил я после паузы. — И этот неповторимый процесс — создать вот такую еду. Все это и есть я. А если этого нет… если на мой труд машут рукой и говорят по телефону… тогда — зачем всё? Но ты не виновата, ты просто не знала, что тебя здесь ждет.

— Спасибо, — ровным голосом сказала она.

— Ну, ты же не будешь говорить по своей шайтан-машине, если ты в опере и звучит Nessun dorma? Есть же какие-то ситуации на свете, когда телефон просто не может быть включен.

Она вздохнула глубоко и грустно.

— Ну а теперь я кое-что скажу. Если бы я сейчас сидела в опере, я поставила бы телефон на вибрацию. И вышла бы из зала, чтобы перезвонить. Это вот такая ситуация. К сожалению. Их, собственно, две, большая и маленькая. Большая: нас продают. Не журнал. Весь московский издательский дом. Очень загадочная история. Я просто не понимаю, что творится.

Я только вздохнул. Тут много таких историй. И все загадочные.

Алина, закинув голову на спинку дивана, выпустила в потолок струю дыма.

— Моя тактика — не вступать с дебилами в переговоры. Потянуть время. Дать им во всем разобраться и отстать. Это же все-таки La Mode, знаменитое русское издание, которое оказалось сильнее парижского.

— Прибыльное? — задал я ключевой вопрос.

— Как насчет — законтрактовано на полгода вперед? — чуть заметно улыбнулась Алина.

Я поднял брови.

— А у вас? — мгновенно бросила мне она.

— На четыре месяца вперед, — скромно сказал я. — В этом смысле, возможно, лучший винный журнал в России. И не только в этом.

— А мы с тобой чего-то стоим, да? — сказала она после маленькой паузы. — Мне вообще не нужен никакой издательский дом. Пусть они это поймут. Вот я и сбежала из Милана напрямую к вам, в Германию. Чтобы не общаться в очередной раз с ними. Стала бы я иначе ехать в какую-то непонятную винную поездку… с ужасами. Потом удачно заболела… очень удачно, — добавила она, мгновенно улыбаясь. — Но ведь звонят мои обозреватели. Лучшие. Лучшие в этой стране. И не только в этой. Они боятся. Я не могу… отключать телефон.

— А вторая проблема? — напомнил я.

— О-о-о, — тут Алина расслабилась и почти засмеялась. — Это я решу. Хотя не знаю как. Это, видишь ли, твоя знакомая Юля. Ой, бог ты мой.

— А что, собственно, Юля?

— Ну, когда ты загадочно исчез тогда, в Германии, она меня уговорила. Взять ее к себе. Наши зарплаты… но не в них дело, она просила дать ей шанс сделать жизнь осмысленной. После тупой газеты — что-то… такое. И уже работает неделю. Испытательный срок. Отрабатывать на прежнем месте ее не просили. Отпустили сразу.

— И как?

Хотя я, кажется, знал ответ. Алина развела руками.

— Ну, я же у тебя в квартире открыла удаленный офис. Уже посмотрела ее шедевры. И поговорила насчет того, как она там. Девочка неграмотна. Совсем. Она вообще не может писать. И не она одна. Что происходит, Сергей (она почти никогда не называет меня по имени, пришло мне в голову)? Идет какое-то новое поколение. Мертвое. Мало того что она делает ошибки. Она просто не знает ничего. Путает страны. Не знает, кто был Хрущев. Не говоря о Жаклин Кеннеди. Ведь ко мне таких рвутся десятки, все из этого поколения. Вроде с дипломами. И что я могу сделать? У нас все же Lа Mode.

Я наклонился к ней и сказал абсолютно серьезно:

— Алина, выгони ее. Писать и всему прочему ты ее не научишь. Она опасна. Не играй с этим.

Мы долго молчали, потом она снова посмотрела на меня этим взглядом — «я совсем тебя не знаю» — и махнула рукой с сигаретой:

— А я знаю, куда ее деть. Это я решу.

Так кончился наш первый тяжелый разговор, и еще много чего кончилось — потому что назавтра у меня был детский день, воскресенье, Алине было пора домой (и она отказалась от моих услуг, вызвав такси).

И когда такси пристроилось к моей «Нексии» под окном, настал тот самый момент, когда нам обоим надо было решать, что это с нами было и что это — с нами же — будет.

— Ты уезжаешь на три дня? — сурово спросила меня она.

Я развел руками.

— И что ты собирался мне по этому поводу сказать?

Так, отлично.

— Что я приеду в четверг. Днем. И — если ты что-то здесь забыла, то вот ключ. Вдруг тебе, кстати, захочется посидеть в абсолютной тишине? Ни меня, ни вообще кого-либо.

Лицо средневекового немецкого юноши со стены собора пару мгновений оставалось суровым, а потом она начала очень странно улыбаться — на долю секунды, снова мрачная маска, снова проблеск улыбки.

— Ты меня приглашаешь?

— Еще как.

— И я приеду. Слышишь, я приеду. Только чтобы ты здесь тоже был. Я приеду… да вот, например…

Тут она замолчала.

— Да посмотри же ты туда, — сжалился я наконец. — Твоя красная книжечка. Посмотри, а потом впиши туда: С. Р. — четверг. Это будет означать «секс с Рокотовым» в четверг. Секретарша в итоге догадается, ну и аллах с ней.

— Секс с Рокотовым, — мстительно сказала Алина. — Да, да. Вот именно в четверг.

Глава 11

НЕЗНАКОМЦЫ В НОЧИ

Я улетел, я вырвался, я снова дышу воздухом аэропортов, я выхожу на другую землю, она пахнет медом и перезревшими фруктами, она греет ноги через подошвы ботинок.

Солнце, тепло, горы обнимают город.

— Шалва, дорогой, куда вы меня везете?

— Как куда, как куда, Сергей? Туда же. Туда и везу. Все ждут. Все волнуются. Тебе сюрприз — батоно Мурман между делом, оказывается, придумывал чачу. Мне не говорил. И придумал. Лимонно-апельсиновая, вкусно очень. Совсем маленькая партия, но ведь первая!

— Шалва, это же двести километров до виноградников! Зачем? Я приехал сейчас только за иллюстрациями. Это можно было посмотреть и в Тбилиси.

— А если надо будет на месте доснять? Я позвоню, фотограф приедет из Телави… К черту Тбилиси, мне здесь плохо, дай подышать. По какой улице сейчас ехали, видел?

— По страшной.

— Вот-вот. Улица Джорджа Буша. Как тебе?

— Да читал, читал… Бедный Буш, улица и правда не очень.

— Да, а наших ребят, которые в Ираке воюют, жалко. Их-то за что? А вот сейчас квартал проедем, я тебе такое покажу… Это ты не читал. Это у нас только что. Вчера. Памятник Давиду Строителю развернули лицом на запад. Проснулись — и вот вам. Это мэр Гиги Улугава, он совсем больной. Ты хоть понимаешь, что готовится?

Шалва вроде бы умный, старый и серьезный человек, он владеет — среди прочего — совершенно удивительным винным хозяйством, с итальянским оборудованием, новеньким, сияющим. Гордость Грузии. Шалва — гражданин мира, не знает, где будет находиться на той неделе: в Амстердаме, Париже или Москве. Трехдневная седая щетина — мировая классика, признак хорошего тона, не хватает только красного шарфа через плечо. И все с Шалвой нормально, но он верит в теорию заговора. И других заставляет. А поскольку дорога до виноградников Кахетии длинная, мне теперь придется терпеть эту теорию несколько часов подряд — как всегда.

— Ты подумай своей головой, — говорит он мне, неутомимо направляя «Лендровер» к равнинам, — страшный год переживаем. Тюльпановая революция в Киргизии — это тебе как? А эта история в Андижане, когда пришлось в людей стрелять? Кто их на площадь вывел?

— Шалва, а птичий грипп летом — это тоже не случайно?

— Умница! Конечно! А то, что сегодня заявили — Украина вступит в НАТО до две тысячи восьмого, это тебе как? А вот что мы сейчас, по дороге, встретили этих самых натовцев — ты даже не заметил, что они уже здесь? Ты понимаешь, что твою Россию окружают, или как?

Самое неприятное, что любой нормальный, даже не очень военный человек сделал бы те же выводы. Но когда эти выводы делает Шалва, это все равно печальная картина. На моей памяти это единственный винодел, который отдыхает от своей работы на разговорах о политике.

— Сергей, — пропагандирует он меня. — Ты наверняка не видел настоящей войны. А особенно того, что бывает перед войной. Вот когда так хорошо, что хочется плакать, — жди войны. Я в Москве ведь часто бываю. Ты хоть сам понимаешь, как вы живете? Нет? Я понимал.

— Сергей, люди у вас сошли с ума! Билеты на Маккартни и Уитни Хьюстон — две тысячи долларов. Я богатый, я пошел, на людей посмотреть. Битком. Ни одного свободного места.

— Сходили бы на премьеру «Нормы» в «Новой опере», дорогой Шалва. Великолепно и не так дорого. Хотя нет, там римские солдаты в кожаных костюмах ходят, вы опять скажете, что это не случайно.

— А ты зря шутишь. Ваша нефть за год выросла в цене на пятьдесят процентов. Пятьдесят! Никто у вас не хранит деньги, только швыряют. Обезумели. Это не потребительский бум, это сумасшествие.

— А наше с вами вино растет в год на тридцать — тридцать пять процентов. Я имею в виду вообще продажи в России, не цены. И что? Вино — это мир.

— Захлебнемся этим миром! Ты понимаешь, что вы стали слишком богатыми, и поэтому будет война? И догадайся, кто будет с вами воевать. Чьими руками в вас будут стрелять. Вино нам с тобой не поможет.

Так, сказал я себе. Ему и правда надо отдохнуть. Российско-грузинская война — это уж слишком.

— Шалва, — с упреком проговорил я, — у вас есть коллега в Германии, мой хороший знакомый. Его отец воевал на Восточном фронте, в танке. А мой отец был командиром противотанкового не помню чего. Три орудия. А сейчас мы с этим немцем… это Хайльбронер, если вы слышали… каждую встречу наговориться не можем. И вы меня пугаете тем, что мы с вами будем воевать? Если мы даже с немцами — лучшие друзья?

— Хайльброннер… — задумчиво сказал Шалва, огибая повозку с белым хворостом, напоминающим большие рыбьи кости. — А где-то я слышал… Ладно, речь не о том. Речь об идиотах, Сергей. Войны начинают идиоты, у которых ума и памяти нет. Вот я чего боюсь.

— Если речь про того идиота, чью улицу мы проехали недавно, то у него месяца полтора назад утонул целый город. И хороший, Новый Орлеан. А что в Ираке — и говорить нечего. Это всё деньги. По-моему, ему не до нас.

— При чем здесь Буш! Буш — мелкая сошка. За ним стоят люди покрупнее. И у них тысячи, сотни тысяч марионеток. Даже здесь. Слушай, вот представь, я захочу стать депутатом парламента, что ли. За меня бы вся Кахетия проголосовала. Но не выйдет. А если выйдет — все равно что об стену бейся, буду как дурак один там такой сидеть. У нас сейчас человек старше тридцати не имеет перспектив в политике. Такой вот режим, детский фашизм. Мальчики и девочки. Красивые. Хорошо одетые. Глупые-глупые, ничего не знают, образование — университет какого-нибудь штата Дакота. И этим гордятся! А других тут сегодня не нужно. Мертвое поколение идет, Сергей. Они сожрут нас и не поймут, что сделали.

— Что? Мертвое поколение?

Я уже слышал эти слова. Накануне. В Москве. От Алины.

И что?

Теория заговора есть, а заговора нет.

Нет? А кто подослал налоговиков в наш маленький офис? А кто посадил мне на хвост бомжа, пахнущего «Нивеей»?

А при чем здесь мировой заговор, война, глупые мальчики и девочки?

Он говорит — я не видел настоящей войны.

И опять перед глазами — черно-фиолетовая вздувшаяся кожа, лиловые раны и зеленые мухи столбиками.

— А ты слышал, Сергей, что в Германии — и не где-то, а в Зоргенштайне, это же элитное хозяйство — отравили дегустатора?

— И что? — медленно поворачиваю я к нему голову.

— Бьют по нашему квадрату, Сергей. Бьют по нашему квадрату. Странная история. Ты подумай об этом как-нибудь, хорошо?

Я в удивлении смотрю на него.

Но вот «Лендровер» в серой пыли спускается в долину к ровным рядам виноградных лоз, уходящих к далеким бледно-бежевым горам.

Работа. Сотни иллюстраций — их должно в итоге быть шестьдесят. На всякий случай увезу с собой, допустим, восемьдесят. Подписи к ним. Во дворе веселое гудение голосов, накрывается длинный-длинный стол: красная плоть помидоров, белая — сыра, пучки зелени. У стенки — тонкие палочки виноградной лозы, на которых делают шашлык. Ровный, сильный, чистый, невидимый на солнце огонь.

Ни одного дождя все три дня. И — когда я возвращаюсь — такой же золотой октябрь пришел в Москву.

Это была сказочная осень.

Четверг, и еще четверг. Вон Алина постукивает каблуками по лестнице, вон она уже шуршит целлофаном у дверей — несет за вешалки то, что наденет завтра на свои встречи и вечерние мероприятия.

Она уже знает, что звонить не надо. Я открою на шуршание.

— Ты кого собираешься удивить этой юбкой?

— Сегодня приехал Джильдо. Я еще в Милане обещала его удивить.

— Это из оперы?

— Из цирка. Это Зенья. Мы дружим. А вчера Пако Рабанн в Александр-хаусе продавал свой рисунок в пользу детей Беслана. Надеть юбку? Ты будешь первым, перед Зеньей.

Юбка, на вид, сделана в тридцатые, узкая, вдруг расходящаяся складками от колена, с большими пуговицами, Алина в ней будто родилась.

— А она откуда?

— А это подарок Джованни Манфреди, очень умный дизайнер, и он будет великим.

— И все будут ходить в Манфреди?

— Скучно. Я тогда буду ходить в чем-то еще. Кто здесь законодатель моды? Да, а в конце месяца у нас в гостях потрясающая парочка — Доменико и Стефано.

— Это кто?

— Как кто? Народные любимцы. Доменико Дольче и Стефано Габбана.

— Что — Дочка Кабана не сказочное чудовище? Они существуют?

— Это Хьюго Босс умер, и давно. А эти существуют. И при этом они умные ребята. Мой журнал об умных людях, а не о тряпках. Мы пишем для того, чтобы тут кое-кто понимал, что мода — это не тряпка, стоящая страшных денег, а это продукт умной и уникальной головы. Которая, конечно, стоит страшных денег. И чтобы выбрать эту тряпку, тоже надо иметь умную голову. Твой журнал, как я понимаю, о том же. Стой-стой. Даже не думай. Спасибо, что помог снять юбку, но — мыться-мыться. Секс с Рокотовым, обладателем самого чуткого носа в России, — это большая ответственность. И, нет, не надо меня в этот раз мыть. Минуточку, а ты сам? Ты сам в чем?

— В рубашке. Под смокинг. Не успел снять. Только расстегнул.

— Покажи! Да не волосатую грудь. Где смокинг?

Алина, в провоцирующих чулках на резинке, смотрит с полминуты на меня в смокинге, склонив голову набок, потом, мягко топая ногами, уходит в ванную.

— Что ты, интересно, делал сегодня в этом замечательном изделии? — успевает спросить она. И, не дожидаясь ответа, закрывает дверь.

Она обожает мою газовую колонку.

Я встречался с тем, кто написал о нас с тобой песню, отвечу я ей потом, совсем потом, когда мы уже начнем чувствовать кожей прохладу, заберемся под одеяло, будем говорить, тихо гладить друг друга по спине, иногда выпуская коготки.

Я встречался с ним и сказал, что мы с Алиной очень любим его. Правда, правда — я это сказал.

Это было так: подвал «Галереи актера», юный мастер из Доминиканской республики крутит сигары, синеватый дым все гуще поднимается к потолку, делая магазин похожим на языческий храм. Наш клуб.

— Я стоял и спокойно курил свою сигару, — рассказывает у стойки бара человек в плетеной шляпе, — и тут вижу: буквально в двух шагах от меня из машины выходит мой хороший знакомый — губернатор Пуэрто-Рико, и с ним — Джордж Буш. Старший, конечно, уже на покое, без прежней охраны. Буш смотрит на меня и говорит: эй, как приятно, вы курите «Аво» — мои сигары! Нет, отвечаю я ему, все наоборот, это вы курите мои сигары, потому что я и есть Аво, Аво Увезян.

Увезян в нашем сигарном клубе. Создатель великих «Avo», в том числе трепетно уважаемой мной Notturno, формата «корона», которую предполагается курить перед сном. Чуть не лучшее, что можно найти на Доминике. Дедушка с мягкой седой бородкой, упорно не снимающий плетеной мексиканской шляпы: «Эй, у меня есть волосы, — сообщает он собравшимся. — Но без шляпы я никто. Её сделали для меня в пятидесятом году в Акапулько, и именно такую там уже больше не найдешь».

Тут нам поднесли коньяк к сигарам — а великому Аво персонально преподнесли флягу темной, с оттенками красного дерева, жидкости; фляга была украшена большими буквами «XO». Но Аво прочитал на ней и буквы поменьше — «Казумян» — и очень обрадовался. Тем временем знакомиться с маэстро подходили все новые люди с бокалами и сигарами; приблизился и высокий, стройный, смуглый мужчина. «Вы очень похожи на армянина», — сказал ему Аво. «А я и есть армянин», — с плохо скрываемой гордостью ответил подошедший. «И как же ваша фамилия?» — заулыбался наш великий гость. «Казумян», — ответил тот. Мастер сигар посмотрел на свой бокал с коньяком и сделал большой глоток. Наверное, в его голове начала рождаться очередная история, заканчивающаяся чем-то вроде «вы курите мои сигары, я пью ваш коньяк».

А потом, среди дыма и блеска фотовспышек, подошел я.

— Хороший смокинг на тебе, мальчик, — сказал мне Аво, поглаживая шелк лацкана. — Я уже знаю, что это форма вашего клуба. Я ваш гость. Спасибо.

— А вам спасибо, — очень тихо отвечал я, — за эту песню. Потому что она про меня. И еще про одного человека, с которым мы вот так и встретились, как вы описали.

— Эй, эй, я ничего не описал, — он снова похлопал меня по лацкану. — Мое дело — музыка. И сейчас — еще сигары, раз уж я купил эти плантации. Тут не я, тут совсем другой человек. Ты знаешь кто. Он для тебя сделал эту песню, не я.

Это было так, сказал мне Аво: в Нью-Йорке в шестьдесят восьмом я постоянно посещал гольф-клуб, там было фортепьяно, и каждый раз, когда я складывал клюшки, я садился к нему играть. Вот там мне как-то раз и сказал мой добрый товарищ Питер Франк, который был очень близким другом Синатры: ты должен написать для него песню. Вообще-то я встретился с Синатрой раньше — это было в пятьдесят девятом, я тогда был в Лас-Вегасе с моим тестем, великим игроком. И вот он говорит мне: пойдем, я тебя познакомлю с Фрэнком Синатрой, он сейчас в баре гостиницы «Сэндс». И вот, представляете, я иду к нему, и он действительно сидит там, и я говорю ему: для меня вы — величайший из всех. Он ответил: вы знаете, так хорошо слышать ваши слова… Дело в том, что тот момент был самой нижней точкой его карьеры. Но сразу же после нашей встречи он снялся в фильме From Here To Eternity, и все стало хорошо. Так вот, в этот раз, уже через десять лет, мой друг по гольф-клубу позвонил ему и сказал: мы едем к тебе. И уже через пять минут после приезда я сел и начал: пара-ра-рарам… Я тогда подумал: эта моя старая мелодия никогда не была особенно известной, и, может быть, я переделаю ее для Синатры. Я не сказал ему тогда, что мы уже встречались, вдобавок, когда я с ним впервые познакомился, у меня еще не было бороды, и вообще мне было не до того, я просто хотел сделать ему песню. Но я не пишу слова, я только делаю музыку. Песня эта — кто-то в издательстве давно сделал для неё стихи. Но Синатра сказал: мне нравится музыка, но не нравятся слова. И он позвонил сразу троим людям, которые приехали из Лос-Анджелеса, и они сели и начали набрасывать строчки, а Синатра заглядывал им через плечо и тихонько мурлыкал: Strangers In The Night… После этого мы стали большими друзьями; а потом пришел день, когда мне домой позвонил наш общий друг Тони Беннет и сказал только: Аво, он умер. И начал плакать. Вот как это было.

А еще Аво спросил меня, там, в подвале: эй, она к вам добра, ваша девушка? И в ответ на мои слова о том, что мы оба любим его: ну хорошо, когда-нибудь я отправлюсь туда (к потолку поднялся его скрюченный палец) и расскажу о вас Синатре. Не сомневайтесь.

И мы расстались. Это было, и только сегодня.

Какая невероятная осень: все звезды мира падали на наши головы на подушке.

Лучшее, что мы с ней когда-либо делали, — это если она все-таки позволяла мне прикоснуться к своему животу. Алина — маленький серый пушистый зверь, а такой зверь никого не подпустит к самому дорогому, к животу: даже если зверь в норке, не пустит никогда.

Но я сначала прижимаю к нему ухо и прислушиваюсь, как бурчит там наш ужин (ей очень стыдно), потом тихо-тихо кладу туда же руку, потом начинается игра: куда эта рука пойдет — вверх, к почти такой же беззащитности груди, или вниз, к светлым волоскам?

Не бывает большей близости, чем в эти минуты.

Потом еще можно что-то сказать друг другу, она даже успевает потрясти у меня перед носом двумя билетами, утащенными с полки на кухне:

— А это что?

— А это в воскресенье. Ты забыла, что воскресенье у меня детский день? А еще это премьера «Альцины». В концертном исполнении. Вот сюда положи.

Она утыкает мне нос в плечо.

— Я это так, на всякий случай, позлить чуть-чуть. Ты ходишь с ребенком на Генделя? Ничего себе. Какая замечательная девочка.

— Все начиналось с того, что я ей пообещал: если тебе будет скучно, встаем и уходим, мне будет жалко, но плакать я буду так, что ты не увидишь, в ближайшей подворотне. Ни разу после этого не ушла ни с одной оперы. Все слушает.

— А оперным обозревателем ты мог бы стать?

— Наверное. Писал бы про оперу, как про вино. Какая, в конце-то концов, разница?

— А если я снова буду спать на твоей подушке, в твоем углу?

— Ты уже там спишь.

И она там действительно спит, ее морковного цвета коробчонка — и правда, RAV-4 — косо стоит в бледном свете фонаря, подняв одно колесо на тротуар, а я сижу на кухне за компьютером и предаюсь привычному пороку — читаю Ядвигу Слюбовску. Хотя бы потому, что у меня начало складываться странное убеждение: ее жадный интерес к Алине явно выходит за рамки профессиональной зловредности.

И вот — «Ярмарка невест».

«Пришло время любви и законных, так же как и незаконных, браков.

На прошлой неделе в московских пределах еще такого не было, на этой — вот она, полная коллекция рублевских невест, с еще не облупившимся загаром экзотических пляжей. Если вы чисто случайно оказались бы у подножия лестницы «Метрополя», где как раз был юбилей у пианиста Гагика Араняна, то всех, всех бы их там увидели. Да, и спонсоров тоже — «Эскада», например, надела на Машу Вильчек поразительный наряд из красного шелка, так Маша в нем и ходила по всей зале, где публика жевала салатные листья с малиной. Но Маша — не невеста, она модель, ей красный шелк положен по должности. А вот и она, первая невеста России — Саша Куклина, в бриллиантах от Cartier, а вот и…»

Последовавший список невест меня интересовал мало. Потому что я шкурой чувствовал, что сейчас это будет. И — вот оно.

«Но избранник юной Гюзели уже почти официально рассекречен. Зато у нас есть новая загадка, о которую чешут и не перечешут праздные языки. Кто тайный возлюбленный Алины Каменевой, женщины, чье слово создает и свергает дизайнерские репутации?»

Я начал улыбаться. Сейчас меня восстановят по одной косточке, попавшей на зуб к Ядвиге.

«А возлюбленного просто не может не быть. Дело в том, что в последнюю неделю наша бледная и нежная Алина замечена в странностях. В сиплом смехе невпопад прямо на рабочем месте, как сообщают ее трепещущие подчиненные. В чрезмерной доброте ко всему живому — да чего уж там, бывали, знаем, чем объяснить, если женщина вдруг начинает выглядеть как кошка, укравшая сметану. И вопрос, друзья мои, не в этом, а в другом — что за тайны такие для девушки сорока лет или хуже того. Что бы ей не предъявить своего молодого или не очень молодого человека светским «рафине» и прочей любопытствующей публике? Но ведь не предъявляет. А как ходила везде одна, так злостно и продолжает ходить.

Разгадок называется две. Ну, две с половиной. Первая: ее тайный возлюбленный — человек слишком известный, чего доброго — трагически женатый. Полразгадки — это, допустим, если Алина опять связалась с залегшим под пальму в Монако человеком, чье имя начинается с «Ю». Не такой уж это был секрет год с лишним назад, эта их дружба, пока господин «Ю» еще крутил колеса своей деловой империи на территории России. И кстати, а что-то не видно было госпожи Каменевой на родных просторах в сентябре. Не в Монако ли заехала?

Ну или — пусть не «Ю». Пусть другая, всем знакомая и застенчивая, бесспорно олигархическая по статусу личность, не желающая пока публично светиться сиянием поздней любви.

Но есть и второй вариант отгадки. А именно, что тайный возлюбленный госпожи Каменевой, напротив, человек никому не известный, даже слишком неизвестный. Типа кого? Мы, конечно, не можем и представить себе даму с интеллектуальным уровнем Каменевой рядом с новой инкарнацией Тарзана. Ну, один раз не считается, но не более того, что вы, с ума сошли? Это же Алина Каменева.

А раз не Тарзан, значит — увы, увы. Тогда все грустно.

Тогда — нет повести печальнее на свете. Допустим, это духовный собрат госпожи Каменевой, читающий Йейтса и Китса в оригинале, но очевидно и беспросветно не рублевский по части материального благосостояния. Любовь, друзья мои, все может и побеждает все препятствия, но то любовь, а то Алина Каменева. И как она собственной персоной будет представлять свету своего избранника — неудачник Вася Пупкин из почившего НИИ? А девичья гордость где? Нет, давайте уж оставим госпожу Каменеву пока свободной от наших подозрений и подождем, пока цветы позднего мезальянса сами не увянут своей неизбежной смертью».

Я медленно растянул губы в улыбке.

Дорогая Ядвига, вы ошибаетесь. Я не Вася Пупкин. И совсем, совсем не неудачник.

Глава 12

КАМАРКАНДА

Ко мне опять подослали идиота.

Если человек, который за тобой следит, доводит тебя до самых дверей винного бутика «Винум» на Пречистенке, и ты этого не замечаешь, что ж — нормально. Но я-то его заметил, поскольку шел в этот раз пешком, и довольно быстро — опаздывал. Серая тень сзади как-то ощущалась мочками ушей, еще есть зеркальные витрины и многое другое. Человек, который то почти бежит, то — вместе с тобой — замирает и начинает доставать сигарету, которой, похоже, у него нет…

Ну а затем он делает совсем дикие вещи.

«Винум», почти у самого выхода Пречистенки на Садовое кольцо, расположен на двух уровнях. Полуподвальном, с окнами от пола до потолка, это три ступеньки вниз, в магазин со множеством замечательных работ в бутылках. А ниже идет просто подвал, у него три окна, напоминающие амбразуры у самого потолка.

Сначала этот неприметный юноша в серой стеганой ветровке помаячил пару секунд у окон магазина, где я приветствовал друзей, консультантов — а вовсе не просто продавцов, в винных бутиках работают настоящие профессионалы, ничуть не хуже ресторанных сомелье. Собственно, многие из сомелье переходят в бутики консультантами и наоборот.

Вроде бы уже и так ясно — вот он, мой «хвост», прилип к стеклу. Мог бы зайти в магазин и представиться.

Но дальше я пошел вниз, в подвал, к рядам столов, каждый украшен рядочком бокалов, стопкой бумаги и сувенирной ручкой. Все как всегда. И понятно, что когда я туда спустился, то я исчез из магазина, но на улицу не вышел. Так вот, этот несчастный придурок там, на улице, заволновался, стал на колени на асфальт и заглянул в амбразуру, ища меня взглядом по всему дегустационному залу — секунды две. Он закрыл своей физиономией окно, туда обернулись все. Потом, конечно, исчез. Что, интересно, он теперь будет делать на Пречистенке, с ее узкими тротуарами, — мешать прохожим? Ну, это его дело. Но стоять ему там предстоит часа полтора-два.

Потому что человек, который уже выходил в этот момент к нам, меньше полутора часов тут не проведет.

На самом деле их было двое, похожих как родные братья. Хотя только у одного — ледяной голубизны глаза и улыбка, от которой по залу полетели искры.

Пьемонтский лев. Анжело Гайя. Человек, сделавший всемирно знаменитым не только свое барбареско, но и итальянское виноделие в целом. Примерно то же, что Мигель Торо для Испании. Но Торо не умеет делать того, что Гайя, оглядывая наши ряды, уже делает в данный момент.

— Найти имя для нового вина — это целое искусство… — начал он довольно тихо.

Переводчик оказался неплохим.

Я покосился в сторону окна-амбразуры. Итак, сначала ко мне подослали бомжа, от которого за версту пахло дешевой косметикой. И еще он не умеет двигаться как настоящий бомж — вяло. Теперь — щенка, не обученного элементарным правилам слежки. И что это означает?

Хорошо, насколько я знаю — а я не так уж много знаю о слежке и прочей технологии сыска, — бывает слежка демонстративная. Значит, меня хотят запугать? Но тогда я хотя бы должен знать, в чем дело, знать, чего и кого я должен бояться. Меня должны к чему-то подталкивать, подсказывать мне: не делай того-то, и у тебя все будет в порядке. А что мы имеем здесь? Ровно ничего.

— …и я минимум раз в неделю проезжал за рулем эти почти двести километров от одних своих виноградников к другим. Конечно, где-то все равно надо было по дороге отдыхать. И почему не поступить просто и откровенно — пойти прямо к этой неуступчивой семейке, у которой пропадала под бурьяном совершенно восхитительная вершина холма, почему не представиться, не познакомится с ними, почему не подружиться? Просто так, без особой надежды, что они согласятся на то, что мне с самого начала было надо, — как минимум сдать мне этот участок в аренду на двадцать лет? А как максимум…

Я обвел взглядом собравшихся коллег. Полный зал, двое сидят сзади на ступеньках, это что-то уникальное. Все здесь, все, вся тяжелая артиллерия — мы с Седовым, дамы из «Виноманьяка», эксперты компаний и менее просвещенные винные корреспонденты множества газет. Камеры телевидения… Гайя в Москве!

— …и мы болтали с ними, пили кофе, пробовали их вино, пробовали мое вино, болтали опять. Я садился в машину и ехал дальше. Так прошел месяц, второй, третий. И моя терпеливая и умная жена нашла для этой процедуры абсолютно правильное слово. На нашем языке. Мы — пьемонтцы, у нас свой диалект, у нас — очень странно звучащие слова, смутно знакомые каждому европейцу, потому что корни те же самые. Но момент, когда европеец, наконец, осознает, что это за корень, всегда заставляет его как бы содрогнуться, это такой катарсис — я же, оказывается, понимаю, что это за слово! Я сделал открытие!

Гайя обвел собравшихся взглядом — все сидели, боясь дышать.

Подождите, дорогие, сказал я им мысленно, вы еще не понимаете, с кем столкнулись. Винодел говорит перед дегустацией минут десять. Но здесь Гайя. Человек, чьи выступления по всему миру превращаются в грандиозные шоу. Это не десять минут. Это час, а то и больше.

— …марше. Маркет. Марката. Это, на всех языках Европы, примерно одно и то же — рынок. Но в пьемонтском диалекте есть одно великолепное производное от слова «рынок», и означает оно рыночную болтовню, пустую, долгую, нудную, бесполезную.

Что уж он такого особенного говорит, подумал я? Почему его всегда слушают, забывая о времени? В чем секрет? В больших и маленьких паузах, в бешеном напоре этого потока речи? В том, что, как бы он ни говорил, это все-таки великий Гайя, потому его и слушают? Да нет. Как-то раз я заметил Дмитрию — тому самому хозяину «Винума», похожему на Гайю как родной брат, — что его знаменитый клиент с уникальным умением рассказывать о вине больше, чем само его вино, ему тесно на холмах Сан-Лоренцо.

Дмитрию это не совсем понравилось. Жизнь вино-импортера выглядит так: ему надо заполучить нескольких знаменитых виноделов в качестве своих поставщиков на правах эксклюзивности (иначе нельзя, два импортера, продающих одного Гайю, — это смешно, по соображениям ценовой политики прежде всего). Два-три гения, десять знаменитостей, тридцать респектабельных представителей самых известных регионов — вот вам и портфель компании.

Человек, который уговорил Гайю выбрать именно его из всего множества российских винных компаний, ходит по жизни гордый до головокружения. При нем Гайю обижать нельзя, его вино — тоже. Говорить, что Гайя больше, чем его вино, не рекомендуется. Дмитрий потратит на меня сколько угодно времени, чтобы убедить, подсказать. И единственное, что профессиональная этика нам запрещает, — это выклянчивать у импортеров бутылку-другую. Ни-ко-гда.

— …умная жена, добрая жена, верящая в мой успех жена. Но для моих разговоров с этой упрямой парой, повторим, она подобрала беспощадное пьемонтское словечко, означающее ту самую пустую базарную болтовню: «камарканда». Она посмеивалась, я терпел и соглашался.

Амбразура под потолком на мгновение потемнела снова. Туда посмотрел даже Дмитрий, скоро эту мелькающую в окне голову заметит и сам Гайя. Извините, скажу я им, это мой «хвост», он безвреден.

Безвреден ли? Кто опаснее — профессионал или дурак, который нервничает и делает ошибки?

А как бы не сделать ошибку самому. У магазина есть охрана, все консультанты и сам Дмитрий — мои друзья. Я могу их попросить… О чем? Он не могут его задержать, они не милиция. Они его спугнут. А раз так, надо терпеть.

— …и тогда они посмотрели на меня, посмотрели, переглянулись и сказали с доброй улыбкой: вы у нас уже почти член семьи. Не будем мы вам сдавать эту бесполезную землю в аренду. Это было бы нечестно. Возьмите ее просто так. Если у вас на ней получится хоть что-то похожее на вино, отдавайте нам пять бутылок из ста на протяжении пяти лет. Авось продадим. И давайте подпишем документ об этом прямо сейчас.

Это был момент, когда все почувствовали: можно. Можно пошевелить ногами и руками, можно смеяться, потому что это как начало грозы — повеяло озоном, напряжение ушло.

Гайя давал всем отдохнуть, сверкая бледно-синими глазами, улыбаясь уголками рта, чуть впалого, жесткого, узкого. Сейчас будет финал этого шоу, этого театра одного актера.

А мне пора решать, что делать. Сама дегустация займет еще полчаса. Потом я из магазина выйду. И что тогда? Можно сделать бешеный рывок, можно проголосовать машину и выползти в ней в пробке на Садовое — а дальше посмотреть, сядет ли юноша в какой-нибудь неприметный «жигуль», и какой у него будет номер.

А можно…

В конце концов, мы имеем дело с полным подонком. Если бы мне кто-то сказал, что подосланный неизвестно кем гаденыш не дает мне сосредоточиться на вине, которое не просто знаменито — оно модно, оно только что появилось, о нем спорят винные аналитики, его начал открывать весь винный мир, о нем разве что не пишут симфонии…

Гайя сделал эффектную паузу: все молчали, никто уже не посматривал на столик, где поджидали откупоренные бутылки с черно-синими этикетками.

У этого человека удивительный голос, подумал я. Его слышно, даже когда он говорит очень тихо.

— …и оставалось только дать этому необычайному, этому удивляющему меня самого вину — дать ему… имя.

Пауза. Слышны гудки машин там, на Пречистенке.

— И я поцеловал мою милую, терпеливую жену и сказал ей: спасибо тебе за все, но не обижайся, если я сейчас скажу тебе кое-что. Это вино уже давно получило имя. То имя, которое ему дала ты.

В зале уже было тихо, но тут тишина начала звенеть.

— Я назвал его — «Камарканда».

Дегустаторы аплодируют редко. Здесь весь зал взорвался от восторга.

Времени на обдумывание у меня было достаточно, а на действия — очень мало.

Я медленно, дав «хвосту» время заметить меня, поднялся по трем ступеням из магазина на улицу. Увидел, что парень чуть не сделал стойку. И стартовал за мной.

Я неторопливо пошел от дверей магазина налево, к центру по Пречистенке. Десять шагов. Пятнадцать. Серая тень — за мной. Проем полукруглой арки слева. Вот сейчас.

В арку я не вошел — чуть не вбежал, повернул в падении, мгновенно исчезнув из вида моего «хвоста». И едва не запел от восторга: в самой арке и во дворике за ней — никого! Я прижался к стене у самого угла.

Пыхтение и топот раздались рядом со мной. Серая тень головой вперед бежит сюда, в арку.

Бросок, захват куртки за воротник, так, чтобы чуть придушить мерзавца. И вот он уже ссутулился, прижатый спиной к моей груди, я так и держу его за скрученный ворот левой рукой. И он не может шевельнуться.

Потому что у самого его правого глаза замерло острие шариковой ручки, зажатой у меня в пальцах.

Не дать ему прийти в себя!

Я начал содрогаться всем телом (задергался и кончик ручки), сдавленно шипеть и старательно заикаться:

— Подонок, дернешься — не б-будет глаза, быстро г-говори, кто тебя послал! Быстро, сука!

— Вы пьяны, это отягчающее! — прохрипел он. — Я работаю, я деньги получаю, послало агентство «Сыск-профи»!

— А-а-адрес, телефон, ну! Ну!!

Адрес он выдал мгновенно — вплоть до метро («Юго-Западная»), телефон тоже.

— За кем, за кем, за кем следишь? Кто я? Ну — кто я? Может, ты ошибся?

— Нет, все верно, мне сказали — дегустатор, на вид как Гребенщиков еще без бородки, все точно. Пустите, я студент юрфака, мне деньги нужны!

О, господи. Студент юрфака.

Я сильно толкнул его плечом и всем телом, ручка к этому времени магическим образом исчезла у меня в кармане, он отлетел к противоположной стене арки.

Мне дико повезло — мимо нас по Пречистенке прошло за эти секунды множество людей, но никому не захотелось разбираться с двумя алкашами, подпиравшими стенку. А ручка — попробуй ее заметь на ходу, это не пистолет.

— Ты лечись, дядя, — сказал он мне обиженно, готовясь бежать со всех ног. — Говорили ей, что объект нервный, что платить по двойной надо. Теперь тройная будет.

Я молча посмотрел на него и спокойно пошел обратно в магазин.

Как интересно. Клиент — «она». А раз так, то вариантов не очень много. Три. Или даже два. Вот и начнем с самого очевидного.

Естественно, я не собирался идти в этот самый «Сыск-профи» на «Юго-Западную» вот так просто и сразу. Хотя телефон записал той самой ручкой. Но что я получу, ввалившись в этот офис? Максимум — извинения, со словами, что слежка противозаконной не является. Студенты (и, возможно, преподы) того самого юрфака знают это очень хорошо. Да вы вообще докажите, что слежка была. Раскрыть имя клиента? Да вы что, шутите?

В магазине я обменялся парой слов с единственной дежурившей там консультантшей — похоже, прочие пошли в подвал знакомиться с самим Гайей, да его еще небось мучают телевизионщики. И он потом будет ставить автографы на бутылки…

Поговорил с ней и поморщился. Я не то чтобы постоянно думал об этом, но в последнее время мои расходы как-то вышли из берегов. Ладно, пустяки, напишу парой материалов больше, получу новый контракт — от предложений отбоя нет. Только бы не на год, не выдержу.

Бережно взял завернутую в папиросную бумагу бутылку, нежно уложил ее в рюкзачок.

И набрал телефон Гриши Цукермана. Он, к счастью, был готов к встрече прямо сейчас.

— Только не в нашей грязной газетке, — сказал он, выводя меня из «Сити-экспресса» на улицу. — Хоть воздухом подышу. И как вы здесь выдержали три года, мерзость на мерзости. Ну, что случилось? У вас все хорошо, Сергей?

В газете Гриша выглядел не совсем так, как в Германии, — тут уже некому было тыкать в глаза вторичными признаками еврейства. Тут он был обыкновенным.

— Случилось, Гриша, как же без этого. Скажите, вы Ядвигу ведь знаете?

Он шумно выпустил воздух из ноздрей, как дракон:

— Ой, эта баба… Ну что у вас за знакомства такие, ей-богу…

— Гриша, есть одна штука, которую можете только вы. Вы же как никто умеете наблюдать за людьми, и не отрицайте. Не могли бы вы… вы когда ее увидите?

— Да сегодня! Сегодня я ее увижу! Ну она хоть красива до чрезвычайности, но я ее не стал бы. Она потом все в своем «живом журнале» обсуждает и рассказывает, как посылает интересных мужчин на то самое место. Да, а увижу я ее, потому что… Неважно. И что мне с ней сделать?

— Сделать вот что: спросить, зачем она наняла частных сыщиков для слежки за вами, Гриша. Зачем они за вами ходят по пятам, переодетые и не очень.

— За мной? Нет, вы объясните, что это за история. Я же так не могу.

Я посмотрел на Гришу: ему было интересно. Прочее неважно.

— На самом деле слежка за мной. Дикая история, не могу всю рассказать. Но только вы можете посмотреть ей внимательно в глаза и отследить первую реакцию. Понять, правда ли то, что она отвечает. Вы страшно умный человек, Гриша, и зря пытаетесь это скрывать. Она от вас никуда не денется. Вы же — не ее персонаж, вы свой, коллега.

— Отследить первую реакцию — и это все?

— Это минимум. Если признается, вообще отлично.

Гриша начал думать.

Он думал долго.

Потом заметил горестным голосом:

— Вы все еще будете говорить, что вы — винный аналитик? Слежка, отследить реакцию… В каком страшном мире вы живете, Сергей. А про Германию я даже не говорю — исчезли, появились…

— Да нет же, — сказал я. — Ядвига — светский обозреватель «Новостей». Она собирает сплетни об известных людях. В том числе и вот так. Как и в вашей — бывшей нашей — газете это делается. Дело тут не во мне.

— А-а-а, — страшным голосом сказал Гриша. — Ни слова больше. Я все понял.

И снова задумался.

— Сергей, — сказал он, наконец. — Вы знаете, как я вас уважаю. Но я еврей.

— Неужели, дорогой Гриша, кто бы мог подумать!

— Не смейтесь надо мной, Сергей. Я абсолютно бездуховный. Я материальный. Это правда.

Я вздохнул и полез в сумку. Гриша увидел папиросную бумагу, глаза его засияли. Бумагу он очень осторожно развернул, поскреб этикетку пальцем и долго грустно кивал:

— Это то, что я думаю? Это то, что пил Клинтон? Это вино из вашего гениального материала, который вы украли у нашего Коэна?

— Да, Гриша, да. Только одна просьба: пейте его дома, с женой, когда будет тихо, спокойно и хорошая еда на столе. Пейте задумчиво. Оно того стоит. Это то самое мерло.

— И не сомневайтесь, никому не дадим… Сергей, что такое — вы же его заранее для меня заготовили, но молчали, думая, что я не попрошу. А вы знаете, что из вас вышел бы когда- нибудь неплохой еврей?

— А кто говорит, что я не тренируюсь?

— А почему не берете у меня частные уроки?

— А кто сказал, что не беру, если все-таки беру, только незаметно и бесплатно?

— Ах, — сказал Гриша, потом запнулся: — Сергей, мне нужен пакет с ручками. Я это вино и держать-то боюсь, после того что вы о нем написали.

Пакет нашелся, Гриша успокоился. И даже сказал мне:

— До чего мы дошли, Сергей. Вот вы нанимаете громилу за бутылку. Терроризировать женщину. А из такой интеллигентной семьи.

Я посмотрел на него — стоявшего с чуть расставленными ногами, между которых он держал двумя руками пакет с драгоценным мерло, — и даже не стал ему сообщать, что он не очень похож на громилу. А вместо того почему-то спросил:

— Гриша, а скажите — чего вы хотите в жизни? Ведь не работать же вам вот так, вечно, в этой поганой газетенке, где делают то же, что и Ядвига, только хуже?

Он надел очки (они висели у него все это время на груди на шнурке) и очень внимательно на меня посмотрел:

— Видно, время такое пришло всем думать о жизни… Ну, я скоро открою свое кабаре. В чужом помещении, но с моей программой, раз в месяц. Может, да же заработаю на этом. Будет музыка и много гнусных шуток о правительстве. На еврейскую тему. А если вообще… если вообще… знаете, Сергей, больше всего я хотел бы иметь свой театр. Да-да.

Он вздохнул, глядя в мокрый асфальт.

— Ну, это такая вот мечта. Потому что хозяин театра имеет право в любое время брать любую актрису за жопу. Физически. Конкретно. И не подумайте чего-то другого, я женат, и у меня трое детей…

— Да-да-да…

— Просто взять за жопу. Вот так ненавязчиво. Между делом. Ну, вы знаете — вот Инга Иннокентьева. Этот трепетный профиль, эта сильфида, она вся светится… во «Сне в летнюю ночь», например… так, конечно, думают те, кто не знает, что она устроила своему очередному мужу, гнида и мразь. Ограбила до нитки. Но это для вас она небесное создание, а я ее беру за жопу вот этой рукой, и все знают, что это же Гриша Цукерман, он ничего другого женщине не сделает, ему — можно. Надо уметь мечтать, правда, Сергей?

Глава 13

ЧТОБЫ ЭТО НИКОГДА НЕ КОНЧАЛОСЬ

— Потрясающее вино, Сергей, — радостно сообщил мне Гриша. — Мы сначала сидели с женой и пили его в страхе — вдруг не поймем. Я научил ее крутить бокал, как это вы всегда делаете. И пытался быть вами. Но понял, что это невозможно описать. Не знаю, как вы работаете. У нее нашлось только одно слово — обволакивающее. Я сказал — успокаивающее. Все будет хорошо и так далее. И оно такое родное. Мы ведь с ней были на Голанах, вы знаете… Помним, как там пахнет ветер. Ну просто нет слов.

Я громко вздохнул в трубку.

— А, ну а прочее — полный пролет, — чуть недовольным голосом сказал Гриша. — Это не она. И даже не сомневайтесь.

— Не то лицо было?

— Не то слово. И лицо не то. У Ядвиги сейчас очень большие проблемы. Я ей сказал, что тот парень, который за мной следил, он сам назвал ее имя — но она только рукой махнула, сообщила, что все вранье, слежку заказала разве что ревнивая жена. А потом рассказывала полчаса, что в «Новости» пришли новые начальники, вся команда уходит или выгоняется, начальникам нужна какая-то новая газета, для тупых.

— Да они скоро все будут для тупых!

— Тем не менее. Сергей, частные детективы — это же деньги, извините меня за бездуховность. А ей больше не дают денег, даже для поездок во всякие Куршевели. Якобы ее колонки никому не интересны. Она ткнулась в какой-то журнал — а там смена хозяев, он теперь будет для тупых. Ядвига матерится и рыдает попеременно. Да, а чтобы дать ей денег на слежку за персонажами — это и вообще смешно, деньги ведь большие. Но она устроится, не сомневайтесь. Она такая знаменитая. И такая ядовитая, а ведь еще совсем почти молодая. Вот. Я вас разочаровал?

— Да вовсе нет, — сказал я, тихо смеясь. — Так даже лучше. Будем отрабатывать вариант номер два.

— Номер два? Сергей, как я вас уважаю. Целых два варианта. У вас сложная и опасная работа. Винная аналитика — это серьезно.

В редакции было как всегда тихо — Костя умеет организовать дело так, что оно идет быстро и без шума, даже когда главного редактора нет. А это признак классной работы. Один идиот недавно отличился — купил гастрономический журнал (на деньги мамы), объявил, что будет руководить им сам, и начал с того, что хочет видеть в редакции «больше жизни». Главная редакторша пожала плечами и написала заявление об уходе — она только что потратила три месяца на то, чтобы установить в редакции (маленькая комнатка, четыре человека) тотальную тишину, научила всех говорить шепотом.

Поскольку мне был нужен стационарный номер, я согнал Ксению с ее насиженного места («Манипенни, пойди к автомобилистам и покажи им, как ты красива, просто туда ходи — сюда ходи») и достал из рюкзака небольшой список телефонов, штук двадцать. Подумав, отобрал те, которые не были мобильными.

Один телефон мне был знаком: квартира Алины. Там отвечала обычно дама, которая именовалась няней. Странность была в том, что говорила она по-английски. Далее выяснилось, что няня — филиппинка. Я с некоторым трудом вспомнил, где вообще эти Филиппины: пониже Тайваня, скажем так.

И уже на третьем звонке я услышал в трубке усталый голос:

— Детективное агентство «Сыск-профи».

— Убейтесь об стену, — посоветовал я им.

Звук мотора морковной коробчонки я уже узнавал на слух.

— Ничего, что это не четверг? — спросила шуршавшая целлофаном Алина. — Я просто хотела зайти…

— Как вовремя, — сказал я. — Я как раз начал монтировать портативную дыбу.

Алина посмотрела на меня неуверенно.

— Моя дорогая, — сказал я ей нежно, — зачем ты посадила мне на хвост частных сыщиков?

— Боже ты мой, — пробормотала она после короткой паузы. — Наконец-то это произошло. Я так рада. Я уже не знала, что мне делать. Как ты?..

— Телефоны, — сказал я. — Когда у меня созрели некоторые мысли, я выписал последние двадцать звонков с твоего телефона.

— Сергей Рокотов, ты рылся в моей сумочке, пока я спала? Какой позор.

— Ты навела на меня сыщиков. Какой ужас. Да, я рылся и знаю теперь, какие у тебя в сумке таблетки. У тебя депрессии? Ты плохо спишь? Почему я никогда не видел, чтобы ты их принимала?

— Потому что у тебя я сплю без всяких таблеток! — почти крикнула она. И после паузы: — Два матерых шпиона. Мы нашли друг друга. Доставай дыбу.

— И так расскажешь. На кого работаешь, зачем следила, что узнала. Явки, пароли, адреса.

Мы начали неуверенно смеяться.

А потом я повел ее кормить, и все стало окончательно хорошо. Те, кто видел меня на кухне, привычно сообщают: твоя жена была счастливой женщиной, и чего же ей не хватало, интересно. Алина очень ловко обходит эту тему и слово «жена» вслух не произносит никогда. Но я же слышу, когда она на нем запинается. А она видит, что я слышу.

Мы поглощали очень нежного палтуса в соусе из белого вина (с испанскими оливками и поджаренным в оливковом масле кусочком хлеба вместо картошки), посматривали друг на друга и сдерживали смех.

— Итак, — сказал я, наконец — строго, но с добротой в глазах. То есть как положено.

Алина издала долгий, долгий вздох.

— Две причины, — сообщила мне она. — Можно вторую причину я назову потом, через несколько дней?

Мне завтра надо в Париж, я потому сегодня и приехала вот так, неожиданно. Вернусь — расскажу. Если еще будем дружить. А первая причина — ты умный мужчина, ты должен ее понять. Иначе я не знаю, как мне быть.

— Не надо мне комплиментов. Просто признавайся. Чистосердечно.

— Ну конечно. И глаза сюда. Все-все, сейчас буду признаваться.

Я уже знал, что настоящие глаза Алины — зеленовато-серые, а невероятный, дерзкий аквамарин — то были линзы. Но у нее в последние дни глаза болят, она что-то в них капает и ходит без линз.

— Сергей, я испугалась. Просто испугалась того, что со мной происходит. Неужели трудно это понять? Ты видишь меня не просто голой. Ты видишь все мои слабости. Вот эти складки здесь и морщины.

— А ты знаешь, у тебя есть другие складки, очень привлекательные…

— Не перебивай. Я сплю, у меня, наверное, открытый рот…

— И не сомневайся…

— Я засыпаю, ты уходишь на кухню работать, потом тихо приползаешь в постель, смотришь на меня сколько хочешь, спящую, ложишься рядом. И самое страшное — я к этому привыкла, мгновенно привыкла… Если я вдруг узнаю что-то про тебя — такое, что придется резко отвыкать, то это будет очень плохо. Мне этого совсем не надо. Хватит уж. А ведь я не знаю про тебя ровно ничего! Да тебя, такого, вообще не может быть!

Она почти начала кричать. Я поднял палец: во дворе началась собачья перекличка.

— Спаниель и доберман, — сказал я. — Из соседнего подъезда.

— Ах, извини, я их расстроила. Но так же нельзя — ничего про тебя не знать.

— А спросить было сложно? Сергей Рокотов, ты, вообще, кто?

— Я боялась! А потом, я хотела точно знать, а от тебя получила бы — что? Слова. И не знала бы, правда это или нет.

— А не веришь ты в добро, дорогая Алина… Стоп, я понял. Ты хотела знать, не сидел ли я случайно в тюрьме.

— И это тоже! Конечно! А иначе откуда в тебе такая внутренняя силища? Ты же со мной обращаешься как с девочкой. Это смешно. И мне это нравится. А твой английский, с очень странным акцентом?

— Ну да, а ты — знаменитая, богатая женщина, с положением в этом вашем… А тут неизвестно кто…

— Стоп-стоп, давай пока не будем насчет богатой женщины. И я просто попросила этих бывших милиционеров узнать точно, кто ты и кем ты был. И получила. Получила массу неприятностей. И больше почти ничего.

Я вспомнил Шуру и Ивана, а может быть, Ивана и Шуру — как они выяснили, что некто, вроде как из обычной милиции, попытался покопаться в моем личном деле. И нарвался.

— Они мне сначала сообщили все, что я и так знала. Про сегодня. И что никаких других женщин нет.

— А что, это утешает… Ты что думаешь, я могу вот так просто завести женщину с другим запахом, другой кожей?

— В это я еще поверю. Но извини, ты — шпион? Хотя бы наш? Это я про твой акцент английского. Мне эти сыщики сказали, что последние сведения на тебя — ты стал репортером этой, как ее, газеты. До того — все закрыто. Наглухо. Это что значит? А еще они сказали, что ты склонен к немотивированному насилию над их оперативниками, те отказываются работать. И начали тянуть с меня деньги.

— Они такие нежные, эти их оперативники. И не понимают юмора. Да не шпион я, дорогая Алина. Все куда проще. А моя прошлая биография и правда недоступна. Хотя могли бы найти хоть одну строчку — «служба в Вооруженных силах». Дальнейших подробностей не будет. Потому что документы на меня вернулись в ГРУ. Главное разведуправление. Зачем они там лежат — черт их знает. Выкинуть забыли.

— Шпион, — сказала Алина, и было очень трудно понять ее чувства. — Настоящий.

Я вздохнул. Собаки под окном договорились и умолкли.

— Да не шпион. Иначе я не болтался бы, возможно, сегодня по всему миру, от одного виноградника до другого. Хотя — не знаю. Ну, я числюсь в ветеранах. Войны, которой не было. Глупо, да? Ничего не было. А я был там и есть здесь сегодня.

— Где? Афганистан?

— Афганистан хотя бы официально был. А тут хуже. Мозамбик и Ангола. Это откуда писали, что войны нет, а если есть — то без нас, а мы все больше строим электростанции и ведем геологические разработки по части кимберлитов. Нас-там-не-было.

— А что ты тогда там делал?

— Да всего-то был переводчиком. Переводчиком при миссии военных советников в Мозамбике. А переводчики там шли по ведомству ГРУ, потому что надо ведь было нас хоть по какому-то ведомству числить. А я туда попал прямо из военного института. Считался счастливчиком. Время было советское. За границу поехал.

— Переводчиком с какого языка?

— С португальского, какого же еще.

— А, этот твой странный английский там, в Германии… Нет, но как же ты потрясающе говорил — медленно, уверенно, на отличном литературном языке… Но слова произносил иной раз самым невероятным образом. Хотя все понимали и очень тебя уважали. А ты, оказывается, мысленно переводил с португальского…

— Английский был потом, просто в девяностые у меня было плохо с головой, не мог читать на русском. И как-то быстро улучшил второй язык, английский, читал подряд все англоязычные боевики, они веселые, а еще я их у одного парня таскал бесплатно. Но в голове они у меня звучали, видимо, как-то на португальском. А португальский, кстати, забывается. Кому он на фиг нужен.

Алина вскочила и поцеловала меня в щеку.

— Все признались, все раскаялись — видишь, как хорошо, моя дорогая. Дыба отдыхает в шкафу.

— Ты убивал людей? — вдруг спросила она.

Я начал смеяться.

— Помнится, однажды убил нечто похуже. А так — наверное, я бы не попал. Война — это большая гадость, и в Мапуту я как-то четко понял, что мне на ней ловить нечего. Да вообще к концу войны я только о том и думал — что я тут делаю? Какие-то пыльные дороги среди слоновьей травы и тростника, черные трупы… А я-то тут при чем?

— Ладно-ладно, что ты там убил, которое похуже?

— Вечер воспоминаний, да? Ну, это такая смешная история. Всю свою войну я вообще-то переводил занятия в военной школе.

Алина потом говорила мне, что эту историю я рассказывал кряхтящим, скрипучим голосом и еле выдавливал слова. И глаза у меня, оказывается, были при этом неправильными.

— Шли как всегда занятия — в Мапуту. Бывший Лоуренсу-Маркиш. Школа — картонные домики в один этаж. Вышел во двор. Сел на пень кокосовой пальмы покурить. Закурил — двое местных: сеньор конселейро, убираем территорию, ветку надо унести — перейдите. Взяли ветку, дернули, а с ее конца сползла… ну, как струя металла.

— Кто?

— Ну, эта. Кушпедейра. Снял с плеча «калашников» — там без оружия не ходили. И в нее полный рожок. Палец разогнули со спуска только после стакана водки. Вот.

Алина, кажется, собиралась заплакать — возможно, от счастья.

— Кто такая кушпедейра?

— Ну, эта. Плюющаяся кобра.

— Ах, всего-то плюется?

— Она вообще-то в глаза плюется. И очень метко. У нас там история была — жил один подполковник в домике. Были свои куры, его жена пошла за яйцами. А эта там, в курятнике, сидит. Вот. Спасло ту женщину только то, что за забором жил врач. Муж ее туда как бы перебросил. Она даже что-то видит сегодня. Ну и все. Больше никакой войны. Для меня лично. В людей никогда не стрелял.

— Да-да, — сказала Алина. Ее глаза сияли. Она смотрела на меня, склонив голову, как на младенца. — Все, значит.

— Ну, что еще?

— Догадайся. Они все-таки что-то про тебя узнали, только неточно. Слухи.

— Какой кошмар. Я гомосексуалист?

— Как насчет Героя Советского Союза?

Я встал и прошелся по кухне. Нет, это уже просто смешно.

— Ну с какой стати мне там дали бы Героя, дорогая Алина? Если это было полностью невозможно?

Алина сидела, грея руки между коленями, и смотрела на меня.

— Что ты такое сделал? — спросила она наконец.

Я издал долгий вздох.

— Ну… Дело в том… Тут такая история. В дореволюционные времена Лоуренсу-Маркиш славился публичными домами. Двадцать пять тысяч девочек работали на всю Африку. Из ЮАР туда ездили. Самора Машел после революции поселил девочек в здании тюрьмы в Тетте, или Тетце, не помню. Жаркий такой городок. Они лущили там кажу — то есть, как его, кешью. Разбирали на пятнадцать сортов, самый крупный шел королям. Саудовцам, что ли, и прочим. Там было интересно. Девочки все время пели революционные песни. И народные. Чтобы не жрать орехи. Ты не поверишь, Пушкина их надзиратели не читали, сами догадались. Потому что они питательные. Пятнадцать орехов — уже обед.

— Рокотов, остановись. Какие орехи? Какие девочки? Глаза сюда.

— Вот они, глаза. В общем, прилетел с инспекцией генерал из Союза. И его, среди прочего, повезли ознакомиться с процедурой перевоспитания девочек. Ну, сама понимаешь. В город Тетце на Замбези. Меня послали с ним как переводчика. Это на вертолете. Летим обратно, и кто-то из этих ребят, которые плохие, дал из джунглей в нас очередь. Оказались бы в цинковых гробах. В лучшем случае. Но вертолет не упал, а спланировал. Летчика похоронили, копал я куском фюзеляжа. А потом просто. Океан на востоке. Мы и пошли, не так уж было далеко. Главное — не залезть в болото, идти поверху. К прибрежным селам. А спас генерала — это орден. Никакая не Звезда.

— Почему не Звезда, собственно?

— Да нас же там не было. Официально. Мы боевых действий не вели. Якобы. Как же мне можно было дать Героя? У меня орден такой, специфический. Не совсем военный. За действия в критических ситуациях, связанные с риском для жизни. Его только-только тогда учредили, в восемьдесят восьмом, что ли.

— Где он?

— Ты на нем сидишь.

Архив у меня в сиденье дивана, который на кухне.

Мне пришлось, согнав Алину, засунуть руку под папки с бумагами — ведь здесь лежал, правда-правда. Да вот она, коробочка.

И Алина взяла его в руки. Золотая лучистая звезда, белый эмалевый щит на венке из серебряных дубовых листьев. Красная ленточка с отчетливыми буквами — СССР.

— За личное мужество, — заторможенно прочитала она. — Это правда. Правда.

— Ну да, — признал я. — Сегодня его тоже дают, только в виде креста. Вот. Лежит он там. И всё.

Помню, как мне казалось, что нам с ней никогда не удается поговорить, все время хочется позвонить вдогонку и сказать, спросить что-то еще. В тот вечер, перед Парижем, у нас обоих, кажется, прорвало какую-то плотину. Мы, наконец, говорили и говорили, не обращая внимания на сгустившуюся за окном черноту.

— Да не может быть, — начала протестовать Алина. — Ты знаешь, все эти недели я жила в каком-то детективе. И самое интересное в нем было — кто такой этот Сергей Рокотов, которого не могло быть. Теперь что-то понятно. Но опера? Книги? Какой из тебя вообще военный?

— Много ты, дорогая моя, понимаешь в военных. У меня отец был полковником Генерального штаба. Я вырос среди сотен книг в шкафах. Я тоже, когда увидел потом совсем других военных, очень удивлялся. И, конечно, довольно быстро сообразил, что мне, наверное, карьеру в славных рядах сделать будет трудно. Но поскольку других рядов не возникало на горизонте…

— Стой, а мама?

— Архитектор. По интерьерам.

— Ах, вот как. Твоя квартира. Чистая. Белая, с нежными тонами занавесок. Потрясающе уютная. И все прочее от нее?

— Теперь не знаю. Хотя отец все думал, что из меня растет что-то не то. Какой-то, не дай бог, артист. Но когда я сдал экзамены в его любимый институт на все пятерки — успокоился. А дальнейшее увидеть не успел. К счастью. Так что я рос сам. В бедной семье.

— А то, что у тебя нет телевизора? И что микроволновая печь, по твоему замечательному утверждению — это сатанизм?

— Конечно, сатанизм. Это же еда. А тут — микро, понимаешь, волна.

— Это от кого, отца или матери?

— От себя.

— Хорошо, но вино? И журнал?

— А это уже конец истории…

Продолжение истории было в Москве, в начале девяносто первого года, когда армии очень нужны были герои. Мозамбик и Ангола героической историей не были, советники оттуда тихо ушли потом, в девяносто втором году, но еще в девяносто первом молодой человек — уже не лейтенант, а старший лейтенант с орденом — это было то, что нужно.

Генштаб на Арбате, где еще работали друзья отца, погоны капитана вне всякой выслуги лет. Общее нервное ожидание перемен, множество людей — типа меня, — которые эти перемены как бы олицетворяли. Масса проектов — поменять военное образование, ввести новую форму, изменить систему комплектования. Убрать старых маршалов. Расставить на ключевые позиции людей, прошедших через реальные боевые действия.

И глухая ненависть седых генералов с орденами Великой Отечественной.

И — август девяносто первого. Тогда я был в отпуске, а поэтому, никого не спрашивая, пошел в дождливую ночь к Белому дому, понял, что эту толпу армией не сделаешь, но хоть как-то организовать ее можно, хоть чему-то научить, придумать на ходу простейшие команды — рассыпаться, залечь… Это вряд ли помогло бы, начнись худшее, но ведь не началось.

Худшее было дальше. В следующем году. И не на службе. Дома.

— Ах, жена, — выговорила наконец это слово Алина.

— Ну и ребенок, квартира тридцать метров, грошовая зарплата. И как-то сразу получилось, что выходила она замуж за блестящего офицера, аксельбанты, парады, звезда на груди, а тут вдруг этот офицер оказался как бы нелучшей партией. Обстановочка в доме несколько изменилась. Меня там, мягко говоря, перестали замечать.

…Это было время, когда из рядов увольнялись сотнями, поскольку это оказалось разрешено. И история получилась очень типичная. Старый, надежный, проверенный друг сказал мне, что ему нужен человек по новой профессии — пиар, открывались новые возможности по части продажи белья, я должен был командовать его продвижением, включая рекламу и многое другое. Да просто нужен был надежный, дисциплинированный и знающий языки человек.

Но комиссоваться из армии было делом долгим. А дальше, когда в гражданском костюме я пришел на фирму к другу, оказалось, что его там уже нет, и концепции другие.

«Белье надо сначала попродавать, посмотреть, как идет», — объяснили мне.

— Сергей Рокотов, ты со своей звездой продавал трусы? — спросила Алина. — Надеюсь, женские?

— Женские не пошли, продавал, по большей части, мужские.

— Конкретно как?

— А вот так. У меня тогда был кошмарный четвертый «жигуль», в нем очень удобно ставить груз через багажную дверь, я привозил здоровенные картонные коробки в подвалы универмагов, оформлял накладные. Потом собирал деньги. С боем. Расплачивался с фирмой. Уже с другой, та по ходу дела разорилась. Разница была моя.

— Ммм, ну, жена была довольна?

— А она к тому моменту уже была не жена… Видишь ли, там случилась еще такая история. Девяносто третий год. Есть такая профессия — Белый дом защищать.

— Боже ты мой, как ты туда опять попал? Ты же торговал трусами.

— А это был такой знаменитый Офицерский альянс, он и сейчас есть… Ну я же не мог так сразу остаться сам по себе. Вот мы там Белый дом и защищали.

Тот самый дом. Тот самый домик. Вот — на скамеечке у входа на соборную площадь Фрайбурга — Алина тогда пошла спать, пытаясь убить грипп, — а меня спрашивает… Это был… ну да, Иван с его тяжелыми глазами.

«— Ты вот что скажи: а чего это ты тогда не сгорел?

— Когда?

— Тогда. Когда домик один такой горел, со всякими людьми, а кого-то догоняли и…

— Ах, тогда, — замедленно улыбнулся я. — Почему я, собака, вместе с танком не сгорел? Меня в тот день в Москве не было. Послали в другой город. Может, случайно. Повезло.

— Да, — сказал, поднимаясь с места, Иван и начал мерить соборную площадь тяжелыми шагами. — Везучий — это хорошо. Это полезно. Ты, это. Больше в такие места не ходи.

— И не сомневайтесь. Хватило.»

Меня и правда послали — молодого героя — поднимать целую дивизию, вести ее в Москву, потому что кое-кто не верил, и правильно делал, что все события закончены, президент всерьез капитулировал, в Белый дом теперь можно свободно заходить, нести пирожки истомившимся депутатам и нам, прочим.

И я поехал, но на вокзале, где я сходил с поезда, работал телевизор — который я теперь ненавижу. А на экране — то самое. Стреляли прямой наводкой танки с моста, средние этажи Белого дома заволакивались чернотой. Там, где горело, были наши, а я был здесь.

Я купил вокзальных… да-да, пирожков — с рисом, бутылочку кока-колы, у моих ног немедленно поместились две дворняги. Мимо шаркали ноги — и какой же нежный был для октября день, каким теплым было солнышко. Я сидел и думал, что деньги на обратный билет у меня имелись, а так — нет. Да, наверное, уже и не нужно.

— Ну, там были разговоры, что тех, кто уцелел, заносили в разные списки, — объяснил я Алине. — И что я с прочими, из альянса, был во втором списке. Потом оказалось, что посадили не нас, а наоборот — генпрокурора, который эти списки якобы составлял. Но то было уже в декабре, а тогда… Конечно, я развелся. Настроение такое было, понимаешь. Хватило всего. Нечего было кого-то за собой тащить.

— А ведь посадили бы товарища капитана, — с укором сказала Алина.

— Майора, — посмотрел я на нее сверху вниз. — Перед отставкой получил.

— Покажи, — потребовала она.

— Надо было порыться в шкафу.

— Я рылась.

— А, я же забыл, с кем имею дело. Кругом одни шпионы. Но это под зимним пальто. Оно в пластике, зим-то уже прежних нет в этой стране. Европейская погода. Или я холода не замечаю?

Мы пошли в комнату, Алина подняла пластик, спустила с плеч вешалки пальто. И долго стояла, глядя на мои погоны с одинокой звездой.

— Признайся, — повернулась она ко мне, — когда Газманов пел «Офицеров» — ты вставал? Слезы по щекам катились?

Подошла поближе, положила мне руки на грудь и, всматриваясь в мое лицо, совсем тихо:

— А ведь ты и сейчас еще…

Ну а конец той части моей истории был хотя грустным, но все-таки счастливым. Я остался в этой жизни один, но с наследством. Моя часть его оказалась пачкой в сорок семь с половиной тысяч долларов, которые я черта с два бы получил и черта с два бы довез до дома — точнее, до того, что тогда сходило за мой дом, — если бы не старый знакомый из спецназа, ставший частным охранником.

И я купил эту квартиру — за сорок две тысячи, жуткое прибежище семьи алкоголиков. Отмыл и оклеил белыми обоями. Денег оставалось на очень скромную обстановку. Но не оставалось на машину. А ржавый «жигуль» к тому моменту уже заводился очень редко и по настроению. Дослужил до последнего (до доставки в дом стульев из «Икеи», они отлично вошли в его багажник) и сдох.

— И ты купил вот эту машину в кредит, — сказала Алина.

— Конечно. Это уже вторая, новая.

— Была точно такая же и обязательно белая?

— Конечно. Но для кредита надо было значиться на какой-то работе.

Последнее было почти просто. Человек по имени Костя, по званию — полковник, хотя совсем не армейский, знал (и знает) в журналистике всех. Меня взяли в дрянную газетку, ту самую «Сити-экспресс», где что-то платили.

— Но ведь надо было писать, — заметила Алина, глядя на меня материнскими глазами.

— Вот уж это… — пожал я плечами. — Чего же проще — писать? Я всю жизнь писал. Да хоть письма друзьям. Стенгазеты в школе. Рассказы и театральные рецензии для юношеских журнальчиков. Писать — нормально.

— Да, да, — сказала Алина. — Я заметила. Люди с парящей в поднебесье душой на этой дегустации поняли, что еще не все пересчитаны звезды и мир наш не открыт до конца. Грациозное каберне с горчинкой на финише, похожей на укоряющий вздох. Писать — это так просто. И потом возник винный журнал?..

— Ну, главным писателем там намечался некто Игорь Седов, но он оказался не дурак и открыл свой журнал… Но прошел год, другой, и оказалось, что и об этом я могу писать. Видишь ли, неожиданно выяснилось, что у меня очень хороший нос.

Дальше мы долго молчали. А потом Алина вдруг заговорила — о том, как я лечил ее, грел и растирал ей руки и ноги, гладил ее на ночь по спине, пока она не засыпала… Да я и сам догадывался, что мерные, мягкие движения двух слившихся — живот к беззащитному животу, грудь к мягкой груди — тел… возможно, были для нее тоже нужны, но более всего ей требовалось другое, вот это: покачать потом на руках, отправить в сладкие сны, к невидимым во мраке облакам, за которыми — звезды.

А сейчас, говорила она, я заслужил долгий, настоящий, сильный массаж, если у нее не хватит силы в руках, она будет налегать на меня всем телом. И тогда я уже точно ее прощу за частных детективов и за все другое.

— Ты же не думаешь, что я откажусь? Так, ванна… А потом ты позволишь мне смазать знаменитую и богатую женщину кремом, от шеи до пяток?

Она сверкнула на меня глазами:

— Рокотов, приди в себя! Неужели тебе настолько это… насчет богатой женщины… оно ест тебя и жжет?

— Да что ты, что ты… Наоборот, так мило… Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж.

— Рокотов, какой ты паж! Ты рыцарь. Богатая и знаменитая… Да когда же ты перестанешь меня жрать за то, что жена упрекала тебя за бедность? Ее нет. Понимаешь, нет.

Ведьма, подумал я. Я же ничего ей так прямо не говорил. Не говорил о том, сколько раз мне объясняли дома, что дворовые бандюки уже пересаживаются с битых «бээмвэшек» на новые джипы, а славный офицер Генштаба все еще гордо моет «жигуль». Ведь не говорил, правда?

Алина подвела меня к зеркалу и сняла резинку с хвостика:

— Посмотри, у нас обоих светлые волосы до плеч. Мы жутко похожи, говорил Гриша — помнишь? Мы как брат и сестра. Я уже признавалась, что мне сначала жутко неудобно было с тобой заниматься сексом — как с братом? Ты будешь богатым. У тебя будет новая машина. Белая. Огромная. Перестань ущемляться своим… черт, как это. Статусом. Он рос, понимаешь, в бедной семье. А я — самая богатая женщина России.

Я вздохнул, обнял ее за плечи и сказал нашему отражению:

— Ну да, у меня будет новая белая машина, и я буду жить на твоей этой, как ее, Рублевке. Ты не понимаешь. Не нужна мне эта Рублевка. У меня есть все, чего я добивался. У меня все получилось. Я делаю то, что хочу. Я самый богатый человек на свете.

— И чего же ты в таком случае хочешь, если у тебя все есть? — поддразнила меня она.

— Чтобы это никогда не кончалось.

Глава 14

ВЕЛИКИЙ ИЕРОФАНТ

Только на следующий день после разоблачения Алины я осознал смысл еще одного вчерашнего события.

Опасности нет и не было. Она распалась на части, каждая из которых ничего страшного не представляет. Слежка? Да пусть еще последят. Но, конечно, больше не будут. А тогда что остается из неразгаданных происшествий? Налет налоговых гоблинов на мирный офис? С кем ни бывает. Да ведь больше и не будет, им все сказали, они все поняли.

Значит, только странное происшествие в замке Зоргенштайн. А это, братцы мои, было давно, в сентябре, и… к счастью или к сожалению, не со мной, не мое это дело. Даже если Альберт Хайльброннер проговорился кому-то, что некий русский винный аналитик очень интересовался этой историей, то что с того? Конечно, интересовался. Работа такая.

Мотивы убийства: да, здесь явно — никакой высокой международной политики. Что-то другое. Хотя очень странная акция. Зачем было убивать дегустатора так демонстративно, на глазах у всех? Почему бы, если он отнял чью-то девушку или украл деньги, не угрохать его где-нибудь на улице ночью? Хорошие вопросы, но, боюсь, в них разберутся и без меня.

Ну, вот и все. И ничего больше.

Откуда же, в таком случае, и сейчас у меня это странное чувство угрозы, как тогда, на кокосовом пеньке во дворике военной школы? Наверное, надо просто отдохнуть?

Сейчас я сдам эту книгу и подумаю, что вообще такое отдых. Поездка на целых десять дней в такое место, где не делают вино?

Пришел детский день, моя замечательная девочка гоняла меня по всей Москве, потом мы сидели в кафе — для нее это было очень важно, побыть в кафе с папой, она вела себя как настоящая женщина: расспрашивала о моей личной жизни, грозила зацарапать любую, кто будет меня обижать. А на телеэкране над головой мелькал президент в Амстердаме, рядом с ним — приятно улыбающаяся королева в громадной грибовидной шляпе с голубой лентой и в бежевой шали на плечах. Там было еще тепло, здесь пока — тоже, но дождь бил в лицо и грозил к ночи оказаться снегом. Мы едем в Нидерланды, вспомнил я слова Ивана и Шуры, королева заждалась; но на телеэкранах такие люди, как они, не показываются.

А еще это были страшные дни — бунт арабов в Париже, они громили предместья, Гриньи и Эврё, жгли автомобили, потом с криками «Помни Багдад» двинулись к собору Парижской Богоматери. Там, во Франции, были руины и дым, там была Алина, но на телеэкранах ее тоже не виднелось.

Работать папой великолепно, возить гордого ребенка на сверкающей белизной машине — это привилегия, даже если везешь ребенка обратно в дом, который я вообще никогда не хотел бы видеть еще раз, пусть и издалека.

На Трифоновскую я ехал вдоль трамвайных путей, очень неспешно, под лиссабонские фаду Мисии, и вспоминал ту самую ночь с Алиной, ночь разоблачений, ночь нескончаемую. Мы не могли успокоиться, не могли спать, изнуряли себя оргазмами («да прекрати же это издевательство, мне утром в аэропорт»), уходили на кухню курить и говорили, не могли наговориться. Обо всем, прозвучало даже такое: Рокотов, ты когда-нибудь задумывался — зачем ты живешь на свете?

Я уже слышал этот вопрос — «зачем ты живешь», задавал его мне человек, обитающий там, в зеркале. Худой до невозможности, уже с хвостиком на затылке, хотя тогда еще коротким. Я в тот период просто зачесывал назад волосы, потому что стричься не то чтобы не было денег — иногда они случались, — но не было времени.

— Это как — зачем ты живешь? — уточнила Ольга. — Мне нужен конкретный вопрос. Очень конкретный. Мне с ним к космосу обращаться. Космос любит ясность.

В зеркале она выглядела так же, как и не в зеркале, — в мятой мужского вида рубашке на голое тело, зеленоглазая, в мелко завитых кудряшках, в общем — почти красивая. И не худая, отчего после любви она пахла… я никогда не забуду этот запах, но никогда не смогу и дать ему имя. Молочным поросенком? Что-то в этом духе.

— Конкретный вопрос, так? — задумался я. — Да получи. Зачем меня Бог создал? Для какой цели и предназначения? Можно было бы и так — почему я еще не сдох…

— Но не нужно, — весело сказала Ольга и сразу стала очень серьезной.

Колоду она тасовала медленно, указав мне предварительно глазами на телефон. Я отключил его.

Если говорить правдиво и беспощадно о том, что я тогда делал там, в ее квартире, то сегодня ответы уже иные, чем… а какой был год? Девяносто пятый. Или девяносто шестой. Или, попросту, страшный был год.

Тогда я сказал бы себе, что просто зверею от того, как она медленно, мучительно двигает тяжелыми бедрами, будто пытаясь сбросить меня на простыни рядом с собой… И кричит — рычит — вымучивает из себя — это «о-о-х».

А сегодня можно, наверное, быть честным. Днем Ольга помогала мне в моем безнадежном бизнесе. А он был такой, что разъезжаться по разным квартирам вечером уже не было сил. Особенно с учетом того, что никакой квартиры у меня тогда не было. Я подох бы без Ольги и ее дома. Подох бы, как уличная собака. И только сейчас понимаю, как же я ненавидел всю ситуацию, но не мог себе в том признаться.

По вечерам мы, по большей части, помогали уже ее бизнесу.

Она тогда была знаменита — хотя и в узком кругу. К ней бежали за помощью, и она, предварительно не забыв получить с клиента деньги, вычерчивала на своем компьютере замечательную вещь — гороскоп. Но астрологов, даже такого класса, в Москве уже тогда было не меньше десятка. И Ольга занялась новым делом — таро по системе Уайта.

Книгу, глава за главой, переводил — то есть диктовал — ей я. Тогда еще я не знал английский так, как сейчас. На Уайте, возможно, впервые подошел к языку серьезно.

На смятую простыню легли три карты рубашкой вверх.

— Вопрос заказывали? — зазвучал ее голос. — Получите. Смотри: это простой расклад, совсем простой. Вот здесь будет то, что ты имеешь от жизни сейчас. На самом деле имеешь, а не то, что тебе кажется. Последняя карта — это то, чем нынешняя ситуация кончится. А в центре, вот эта — ответ на твой вопрос. Для чего тебя Бог создал? Да-а. Не поверишь, но почему-то никогда меня об этом никто не спрашивал. Не успевают задуматься, да?

Она взялась за первую карту толстенькими пальцами и остановилась.

— Страшно чего-то. Я бы тебя попросила подобраться ко мне сзади и меня немножко погреть. Но нельзя. Вопрос задавал ты. Ты должен сидеть напротив и их видеть, потому что… Как ты уже знаешь… Прямая карта или перевернутая — это важно. Ну ладно, что ли, я уже их положила. Только открыть.

Ольга сделала это тремя быстрыми движениями и сказала «ха-ха-ха».

Теперь надо было молчать.

— Такого я еще не видела, — пробормотала она.

Тишина.

— Яснее не бывает, — добавила Ольга после паузы. — И ни одной перевернутой.

Молчание, тихое мурлыканье песенки.

— И если бы не эта карта, самая главная, тот самый твой ответ, то все было бы слишком просто, — продолжила она. — А тут у нас такой ответ… Такой ответ… Впервые вижу. Ты готов?

Я молчал, рассматривая три картинки.

— Ну, тут ты и сам все понимаешь, — зазвучал ее голос. — Текущий момент. Посмотри. Это же мы. Пятерка пентаклей. Гениальная карта.

Я с тоской смотрел на двух нищих — мужчину и женщину, — пытавшихся лбом пробить вьюгу, дотащиться куда-то.

— Ты повыше смотри, — нервно посмеялась она. — Они проходят мимо церкви. А витраж на ее окне — те самые пять пентаклей. Пять монет. Значений… ну, много. Карта кризиса, потерь, горя. Если бы по раскладу было — что ты думаешь о ситуации, то это была бы карта твоего страха. Но вопрос у нас другой, и карта показывает попросту то, что есть…

— Вижу, что это у нас и есть, — признал я.

— Еще бы не видеть, завтра тебе надо мне зарплату платить, а как? Но у тебя другой вопрос… Вот. Самым простым толкованием было бы такое. Идем мы с тобой, друг Сережа, мимо денег и их не видим. Но твой-то вопрос был не о деньгах. А о Боге. И поэтому так: мы с тобой Бога не видим. Замерзли. Устали. Видишь — уткнулись носами в землю. И идем мимо. А Бог есть. И пентакли эти не золотые. А, по твоему вопросу, духовные. Понял?

— Давно, — сказал я.

— А что мы тогда делаем, если понял? Бьемся и бьемся, как… Ну а вот третья карта — чем ситуация кончится — это, вообще-то, ужас. Знаешь, какая самая страшная карта в таро? Думаешь, смерть? У меня клиенты как ту самую смерть увидят, в обморок падают. Нет, вот она, самая страшная карта. Смерть — высший аркан, это вообще-то карта хорошая, долгожданный конец ситуации в высшем, духовном смысле. А на низовом уровне — вот она, настоящая смерть. Песец всему. Десятка мечей.

Я поскреб ногтем карту, на которой ничком лежал воин с десятью мечами, рядочком воткнутыми в позвоночник.

От шеи до крестца. Конкретнее не бывает. Никакой надежды.

— Слушай, — сказал я, — а что, оно над нами издевается, да? Ясно же, чем все кончается.

— А вот это ты видел? — Она щелчком отбила мой ноготь и устремила на карту свой. — Таро, по крайней мере по Уайту, штука оптимистическая. Видишь?

Она показывала на полоску брусничного рассвета на горизонте, за спиной поверженного рыцаря.

— Это не физическая смерть, — медленно проговорила она. — Это смерть ситуации. И не в духовном, а в конкретном смысле. Все, что у тебя сейчас есть, скоро кончится. Вообще все. Но это одновременно означает, что будет рассвет. Новая ситуация. Доволен?

— Черт его знает, — пробормотал я. — С одной стороны — да. А с другой — обидно, понимаешь. Бьешься-бьешься… с этими трусами… а тут… десятка, понимаешь, мечей.

— А не обидно, — покачала она головой. — Потому что это не отдельная карта. Это завершение вот этой ситуации, где мы с тобой бредем, согнувшись, и бога не видим. Вот она и кончится. Ну ладно, держись. Потому что сейчас надо, наконец, отвечать на твой вопрос. А мне как-то не по себе. Тут все сложно и зага-адочно. Зачем тебя, значит, Бог создал? Почему до сего дня берег? Вот зачем. Вот ты кем должен быть. Или чем.

Я с недоумением смотрел на странную карту.

— Иерофант, — с некоторой досадой сказала Ольга. — Всем кажется, что это папа римский. Похож, да?

— Меня, наверное, не изберут, — покачал я головой.

— Это точно. Так, какие у нас тут общие значения… Друг Сережа, а ты вообще понимаешь, что это такое — ты задаешь вопрос о своем предназначении, и тебе приходит высший аркан? Это как?

— Горжусь, — сказал я.

— Вот и гордись. Так вот, общие значения… Ты сам себя на этой карте где видишь? Тут три фигуры.

— Ну, как это где — вот этот, на троне, с рогами. Прочие стоят спиной. Это что же — ответ повернут ко мне спиной? Фиг.

— Согласна. Насчет рогов не пугайся — рога Изиды, владелицы всех тайн. Великий жрец, он же — и правда в том числе папа римский. Великий Иерофант.

Я посмотрел на нее с сомнением, а Ольга продолжала монолог:

— Как все было бы просто, будь она перевернутой. Тогда ответ был бы такой: ситуация вне вашего контроля, контролируют ее высшие духовные силы. И на том, как говорится, было бы спасибо, хорошо, что хоть высшие. И ведь она в окружении довольно негативных карт, а значит — только радоваться. Но вопрос твой был не на ситуацию…

Она начала уставать, сморщилась, став похожей на лисенка.

— Да если бы еще это значило скорый брак… Не дергайся, я серьезно. Есть и такое значение. Но так бывает, если… Или она иногда означает, что надо довериться старшему и мудрому. Тогда вот этот человечек у подножия трона был бы ты, а вот тот — старший товарищ. Но если бы твой вопрос был о том, что тебе делать! Ведь твой-то вопрос — на миллион долларов.

Она быстро перевернула пару страниц той самой книги, уже в ее собственной русской распечатке.

— Нет, литература только мешает. У греков это — Дионис, бог-покровитель всех плодотворных сил и соков земли. Он же Бахус, бог вина. И при чем здесь ты? Нет, мой дорогой друг Сережа. Как рогами ни крути… а вот, кстати, и рога…

Она вздохнула.

— Ну, ты же спросил, кем и чем ты должен быть, по божественному-то замыслу? — почти крикнула она. — Вот тебе ответ. Смотрит тебе в лицо. Вот этим гражданином ты должен быть. Если бы не обстоятельства. Вот этим самым.

— Так папой или не папой? Говори.

— Не папой, дурачок. Иерофант — тот, кто несет веру и знание. Идущее из живительной силы земли. И вообще веру и знание. Учитель. Проповедник. Профессор ПТУ — не хочешь?

— А еще есть ПТУ?

— Хрен знает. А вот насчет тебя — не хрен, и теперь ты знаешь. Доволен? Все, конец гадания.

Я хорошо помнил, что труд астролога должен как-то вознаграждаться. Хоть кусочком сахара. В нашем случае, впрочем, это чаще всего бывал не сахар.

Но Ольга лежала затылком на подушке и была задумчива.

— Что? — коротко осведомился я.

— А ты будто и не видишь. Посмотри на карты. Чего здесь нет?

— Вообще-то тут много чего есть.

— Кроме одного. А ты не видишь. И это само по себе тоже показательный факт. Так чего здесь нет, во всем раскладе в целом? Точнее — кого?

Молчание.

— А я, где здесь я? В нынешней ситуации — вот она я, яснее ясного. А в исходе ситуации — где там я? А на главной карте — где я? Разве что вот эти двое, которые склоняются у твоего трона. Но без лица…

— Шиза косит наши ряды, — наконец сообщил ей я.

— Косит-косит, — сказала она. — Ну ладно, пойдем-ка на кухню. Что-то я захотела сам знаешь чего. Жрать! Сгущенка осталась?

Я с тех пор верю в таро, потому что не прошло и года, как случилось много грустных событий, и на меня с неба упала квартира. А потом я ушел в газету, на копейки, но ведь жилье у меня уже было — зачем тогда слишком много денег?

И оттуда все пошло вверх и вверх.

А Ольга из моей жизни исчезла навсегда.

— Как же тебя долго не было, — сказал я Алине, со строгим и чуть вытянутым лицом вернувшейся из Парижа.

Она привезла мне сыра, выбрать к нему вино побоялась, и еще надгрызенный сбоку («нервы, очень есть хотелось») деревенский хлеб, его пекли только утром.

Ей было, очевидно, плохо. Что-то происходило. И не только бунт арабов.

Я уже знал, что делает знаменитая Алина Каменева, персонаж светской хроники, член десятка жюри и прочая, — она спасает журнал.

— В Париж подъехал Джейсон, — рассказывала она. — Весь помятый и несчастный. Он ничего не может сделать, Сергей. Там происходят странные вещи. Рынок роскоши бурлит. Как больные, скупают и перекупают дизайнеров, любые плохо лежащие марки. Что-то творится с журналами. Склоки, их тоже скупают. Мне устроили овацию в штаб-квартире La Mode в Париже, но как бы прощались со мной. Джейсон вспоминал, как приглашал меня на главного редактора — я тогда была по уши занята, работала в Британском Совете, — приглашал на встречи то в Лондон, то в Париж, наконец сделал свой выбор — и не ошибся. Сергей, он говорит, что за всю его карьеру взлет русского La Mode — самая потрясающая история. Но там сложная структура собственности. Джейсон — владелец марки. Однако…

Насколько я понял, в России купили не сам La Mode отдельно — купили издательский дом, который, по контракту, имел эксклюзивное право на издание в России этого журнала и двух десятков прочих.

Это как LVMH, объясняла мне Алина, — корпорация знаменитых брендов, от Луис Вьюттон (сумочки) до Моэт и Шандон (шампанское) и Хеннесси (коньяк). Великие предметы роскоши так и делают те же самые люди, но они давно входят в одну громадную корпорацию, которая занимается, по сути, стратегией продаж.

— Но ведь LVMH — это потрясающие люди, это вершина стиля, они приглашают в качестве знаменосцев компании Катрин Денев, Карла Лагерфельда, Олега Меньшикова. У них самый большой бутик в мире, на Елисейских Полях. А эти… нас купили какие-то загадочные уроды, Сергей. Они вообще не понимают, что творят. Сначала они требовали меня для очередного бессмысленного разговора, в основном на тему того, что надо сократить расходы, урезать зарплаты и писать попроще и потупее. Они это всем говорят, потому что больше ничего не знают. Но мы — это не все. Я посоветовала им сначала разобраться, что они приобрели. Я годами отбирала людей, лучших из лучших — что бы я делала без них? У меня работают поэты и писательницы, и как они пишут! А какие фотографы! Я что, одна бы создала из ничего лучший журнал мод в России, да и не только в России?

Алина, как я помнил по ее прежним разговорам, выбрала тактику измора. Ее требовали для тех самых очередных встреч и получали в ответ, что Алина поехала в Суздаль встречаться с принцем Майклом Кентским (и правда поехала, от моего подъезда, переодевшись в клетчатый брючный костюм). И так каждый раз, чтобы они сообразили, наконец, что речь о знаменитой на всю страну женщине и феноменально прибыльном журнале, и что прибыли эти обеспечивала Алина Каменева с ее менеджерским стилем, который уже преподавали в школах бизнеса: если в трех словах, то ставка на лучших. Элита пишет для элиты.

Она ждала, что новые хозяева сообразят, наконец: победителей не судят. Это они судят кого хотят. В конце концов, такому журналу вообще не нужен издательский дом, он сам может выбирать себе издателя.

И, поняв это, от Алины отстанут.

На время отстали. Но сейчас у Алины появилось то же чувство, что у меня, хотя по другому поводу: кушпедейра где-то рядом.

И она ездила в Париж, по сути, чтобы кто-то выкупил ее журнал у новых издателей.

И ничего не получилось.

— А ты так спокоен, так уверен! — вдруг упрекнула она меня. — А ведь это может случиться с тобой, как поет великий бард. Ведь у тебя тоже есть собственник журнала, владелец, так? И если он сменится, и если ему взбредет в голову, что ты слишком для него хорош… Ну, открой секрет: кто владелец «Винописателя»? Ты хоть его знаешь?

Последовала эффектная пауза. Я смотрел на Алину сурово и неприступно.

— Я владелец, — сказал я наконец.

Это на нее подействовало очень сильно. Мне в тот момент казалось, что я сидел в позе фараона над Нилом — руки на коленях, каменные глаза смотрят куда-то в пространство. Но подозреваю, что моя поза ее не особенно впечатлила. Не в позе было дело.

Я в ее глазах перешел в какую-то другую, высшую категорию. А она осталась там, где была. Главный редактор, но не собственник.

Тут, чтобы утешить ее, я начал объяснять, что владельцев вообще-то два, я и Костя, и у меня даже чуть меньшая доля. Но уж попасть в руки идиотам наш журнал никак не мог. Неуязвим.

— Кстати, какой у тебя тираж? — без выражения спросила она. — Тысяч пять делаете?

— Семьдесят тысяч. Самый большой в России среди винных изданий, — нежно признался я.

И Алина замолчала.

— Еще не все потеряно, — сказала она, и я снова увидел жесткие складки у углов ее губ. — Хотя не хотелось бы. Очень не хотелось… Но у меня одна жизнь. К сожалению. И придется… Мы создали свой стиль, свой вкус. Нам, в конце концов, верят люди. Ты меня понимаешь? Ты понимаешь, что дело не в моде? Что дело в том, что здесь, у нас с тобой в стране, будет? И какая будет страна?

— Я как-то догадываюсь, что твоя работа не в том, чтобы заставить нового русского купить костюмчик по цене автомобиля. Это он и без тебя сделает. И без меня.

— Роскошь — это не вызов бедности. Это вызов вульгарности.

— Алина, я тобой восхищаюсь!

— Это не я. Это Коко Шанель. Эпиграф ко всему нашему предприятию. И что же ты думал — бросаешь вызовы, и никто не замечает? Нет, вот оно. Пришло. Заметили.

Кажется, никогда еще Алина не смотрела на меня таким взглядом — грустным и гордым.

— Ну ведь ты сам, — проговорила она, — ты же занимаешься в этой жизни не рекламой великих вин, ведь нет же?

— Великому вину не нужна никакая реклама, моя дорогая. И вообще, понятно, что, если вино стоит больше тысячи рублей — оно уже будет хорошим, а если больше трех, так и тем более. У нас развитый рынок со вменяемыми ценами, это не девяностые. А вот чтобы купить хорошее вино за пятьсот, уже нужно быть человеком. И только так постепенно дорасти до того, чтобы понять — вино за десять тысяч не вызов бедности. Это вызов вульгарности. Ну как опера.

— То есть ты тоже пишешь не для богатых, а для умных, так? Тебе тоже верят люди, идут за тобой?

Она что-то важное мне хотела сказать, почти призывала к помощи, но тогда я ни черта не понял, да и как бы я смог понять и догадаться?

— Понимаешь, мне их жалко, — сказал я.

— Кого?

— А вот этих мальчиков и девочек из офисов. Только что родившийся средний класс. Они — из страшной страны, страны тупого питья водки. Ты говорила — какой из меня офицер. Все начиналось в Мозамбике. Товарищи офицеры жрали водку. На жаре. Немецкую — помню, называлось это «Водка Куголов», полтора доллара. Кто такой Куголов, черт знает. И они это жрали, от них неслась жуткая вонь. А у меня есть маленькая особенность. Я не могу много пить. Низкий порог восприятия алкоголя. Крепкого, прежде всего.

— Страшный секрет дегустатора!

— И я набрался смелости и сказал им: всё. Пусть я никогда не буду старшим лейтенантом. Алина, ты понимаешь, там ведь были эти валютные… ну, «ложа франко», две штуки на город, для иностранцев. На доллары или ранды. Беспошлинно. Продукты были из Свазиленда, а это фактически ЮАР. А еще были вина из Португалии, особенно типа винья верде — оно и правда зеленоватое, такая прелесть. Много разных. И я их покупал иногда и пил дома один, тайно. По чуть-чуть. Вот так все начиналось, наверное.

— Потрясающе. Но ты говорил — мальчики и девочки?

— Ну да, говорил. Понимаешь, это такой секрет, известный всем, кто живет в странах, где делают и пьют вино. Ты знаешь — Франция, Испания. Там нет алкоголиков. Там никто не напивается. Это же вино, оно не для этого. Оно для радости и удивления. Они там с детства привыкают с ним осторожно обращаться, это входит уже в кровь: бокал или два, больше не надо. Зато с трепетом прикасаются губами к настоящим шедеврам. Ты что-то говорила о мертвом поколении? Я хочу, чтобы новое поколение, наши мальчики и девочки, никогда не превращались в животных, жрущих водку для убийства мозга. И ведь не нужно никуда уезжать. Всё рядом. Это такая карта… пятерка пентаклей, потом объясню… проходят мимо радости и не замечают. Я хочу перевернуть ее, хочу, чтобы они вырвались из заколдованного круга — телевизор, водка, лесоповал. Вот.

Мы во время этого разговора так и сидели на кухне, никуда не спеша, потому что это был важный разговор, и только позже я понял, насколько важный.

Алина тогда загрустила и сказала:

— Но они не вырвутся. Юля твоя тупа как дерево.

— Моя? Да она даже не Гришина. А кстати, что ты с ней решила?

— О-о-о! — с радостью помахала ладошкой Алина. — Гениальное было решение. Спихнула ее в издательский дом. Тем самым, новым, хозяевам. Они подойдут друг другу. Ты знаешь что…

Тут она с недоумением запнулась.

— Это такие мальчики и девочки, эти якобы хозяева, ну вот как Юля. Странные люди. У меня ощущение… что они не настоящие, что ли. Что есть другой враг, который стоит за ними. Враг без лица.

Я мог бы тогда начать задавать ей вопросы, но успел вытянуть только, что ходят слухи о какой-то странной команде — Джейсон об этом говорил — один англичанин, один американец, один араб, и вот они-то…

Но тут разговор зашел совсем уж не туда:

— Кстати, Сергей, я обещала тебе назвать вторую причину, по которой я наняла частных сыщиков. Ну вот и скажу. Я просто не могла поверить, что ты настоящий. Слишком настоящий. Думала… ну это было бы в их стиле, этих новых хозяев, вот такие штуки, подослать мужчину…

Так, это уж слишком. Можно было бы рассердиться. Но тут мне стало Алину совсем жалко, мы сошлись на том, что если мерещатся заговоры — надо отдыхать.

И она замолчала, начала перебирать пачку бумаг у меня на столе, еще немного — и будет читать, отмахиваясь от меня. Автора, между прочим.

— Уйди-уйди, — сказал я. — Это пока страшный секрет. Мое будущее.

— О, — оживилась она. — Это же интересно. Твое будущее. Ты описываешь великое вино?

Сейчас она вытянет из меня все без всяких частных детективов, понял я, и внимательно посмотрел на нее: неподвижный взгляд, замученное лицо, пряди бледных волос, которые хочется расчесать, и я это скоро буду делать… Поговорить с ней о чем-то, отвлечь.

— Да нет же. Великие вина уже описаны, хотя всегда можно что-то сказать о новом урожае, новых работах… Нет, мечта любого винного аналитика, кроме упертого Игоря Седова, — сделать свое открытие. Но вое гениальное хозяйство, чья продукция пока стоит копейки. Новый винный регион, который через два года будет знаменит. Вот тогда все вспомнят того аналитика, который это предсказал, и его жизнь будет…

Я пощелкал пальцами.

— Сергей Рокотов, а ведь ты это сделал! Дай посмотреть твою книгу. Что ты открыл? Лангедок и Русильон?

— Уже открыла Галя Лихачева, я же не знаю лягушачьего. И до нее там уже толпа паслась. Особенно англичан. Хотя Лангедок — это неплохо, но попробуй ближе и проще.

— Ну что? Венгрия с ее токаем?

— Да нет же, мой милый несчастный зверюшка. Совсем близко. Грузия, дорогая Алина, Грузия. Так просто. Так знакомо. И так ново. У них несколько новых предприятий на итальянской и французской технике. Они уже работают не по площадям, а по отдельным замечательным виноградникам. Это революция, моя дорогая. И угадай, сколько людей в России — да и в мире — всерьез знают, что там происходит, и могут об этом написать. И к кому все потом пойдут с заказами. На что угодно — колонку, лекцию.

Алина молчала, а я постукал кулаком в грудь, как горилла. И еще раз постукал, чтобы все было ясно.

— Весной книга выйдет, — сообщил, наконец, я.

— И что ты тогда сделаешь? Что ты делаешь в день триумфа?

Я улыбался. Зачем что-то делать? А потом честно признался:

— Я уеду в лес. Сяду под деревом на холме и буду курить сигару. Особую сигару. И всё.

— Назови, назови твою любимую сигару! Я хочу ее тебе подарить! Это что-то из того, что ты пишешь о вашем сигарном клубе?

— Ой, там — реклама. В этом клубе иногда спонсоры приносят откровенную ерунду. Я гадко и ненавязчиво над ней издеваюсь. Но им все равно, им надо, чтобы под текстом стояла фамилия «Рокотов», и только. Такое у них условие. Нет, моя сигара — вот она.

Я вынул кожаный футляр в виде тубы, осторожно раскрыл его.

— Ждет.

Алина начала водить пальцем по шелковистому табачному листу:

— Никогда о такой не слышала.

— Это, возможно, самая старая табакальера Кубы. В семидесятых годах девятнадцатого века считалась лучшей сигарой мира.

— Ну как же ты консервативен! Микроволновая печь и телевизор — сатанизм, да?

Не так уж я консервативен. Я вспомнил свою первую дегустацию этой гаваны: сначала легкий дым с оттенками травяного луга, а потом, потом постепенно она набирает мощь — и одно за одним: пряности, кофе, запахи лошадиной шкуры… Нет, тут дело не…

А Алина, с очками на кончике носа — в последнее время у нее было все хуже с глазами, — всматривалась в алый бант сигары. И потом захлопала в ладоши:

— Я все поняла. Название. Дело не во вкусе, признайся, Рокотов. Ты любишь ее из-за названия.

Я хотел было возмутиться. А потом посмотрел на Алину и честно, честно покивал.

Конечно, и название тоже.

El Rey del Mundo.

«Король мира».

Глава 15

КРАСАВИЦА ИКУКУ

В дни ноября, который плавно превратился в декабрь, декабрь две тысячи пятого года, — возникло это странное ощущение: нас деликатно оставили вдвоем, мои друзья и знакомые куда-то исчезли.

Но нам-то обоим уже хотелось — оно приходит всегда, это время, — пообщаться с кем-то третьим, да попросту устроить парад своего счастья. Вот мы, двое, сначала мы не видели никого и ничего, не сводя друг с друга изумленных глаз. А сейчас все изменилось, мы видим и чувствуем друг друга не глядя, боком, краем глаза, кожей на расстоянии — посмотрите же на то, как у нас это здорово получается.

Но… в нашем случае… с этим были, конечно, проблемы.

В тот вечер ко мне пришло письмо от Гриши. И на мой хохот вышла Алина, из комнаты, от своего компьютера, с прямоугольными очками на кончике носа.

— Это Цукерман, — сказал я. — Он сообщает, что нашел принципиально иной путь к созданию нового языка. Ты только посмотри сюда. Он пишет, что в этих строчках по духу больше русского, чем…

— Неужели больше, чем в «дыр, бул, щыл»?

— Бесконечно больше. Смотри и не падай…

Но тут позвонили в дверь.

А это был первый случай, когда мы с Алиной оба были в норке, и у дверей норки раздавался не то чтобы звон, как сейчас, а даже шуршание. У меня очень тихий дом.

— Или ошибка, или… — сказал я.

Это была не ошибка, а как раз «или».

Борис Априлев. Единственный среди моих друзей человек, который может вломиться в дверь без всяких звонков. И всем будет хорошо, никто даже не удивится. Максимум — непонятливым пояснят: «Он болгарин», — и дальнейших вопросов не будет.

— Сергей, смотри, что я привез, — потряс он пластиковым пакетом. — Я только что из Болгарии. Из аэропорта. Вот сам попробуй и скажи. Так, очень приятно. Представь даме.

— Алина, видный филолог, — представил ее я. — И Борис Априлев. Видный болгарский винодел и торговец.

Борис знал, где у меня лежат гостевые тапочки, собственно, он уже был в них и звенел в моем шкафу, доставая бокалы. Алина подняла брови, но при этом начала улыбаться. Борис пришел вовремя.

— Для болгар у меня всегда есть настоящие греческие оливки, — сказал я от холодильника. — С белым сыром, конечно. А что бы ты делал, если бы у меня не было хорошего хлеба?

— Просил бы тебя его испечь, Сергей, — провозгласил Борис. — Так, девять чаш есть, нам хватит? А, нет, еще надо для смесей…

— Чаша — это не чаша, это то, что ты видишь, — пояснил я Алине. — Он болгарин.

— Я уже поняла… Ты дашь мне принести пользу?

— Очень небольшую, салфетки и прочее. Борис, помидоры в это время года тут почти никакие. Но есть упаковка хорошей ветчины.

— Где ты — голод отступает, — провозгласил Борис. И выставил на стол, где у каждого из нас уже было по три бокала (они же — «чаши»), батарею позорных на вид, мятых пластиковых бутылочек. Алина отнеслась к ним с сомнением.

Дегустация вин нового урожая — любопытная процедура, особенно когда ему предшествуют слова о том, что «такого урожая даже старики не помнят». А в данном случае мы имеем дело с, возможно, самым элитным хозяйством Болгарии — Villa Vinifera, известным тем, что в нем вино практически не касается металла: все, включая ферментацию, идет только в дереве. Технологии девятнадцатого века. Тончайшая ручная работа.

Пластиковые бутылочки, конечно, смотрятся неэффектно, но, что делать, если вино еще попросту не разливалось, он набирал его прямо из деревянных емкостей? Может, даже лапой. Чистой. Погружая ее в вино. Но скорее — трубочкой.

Борис, при всей его великолепной простоте, человек совершенно не маленький — он работает с коллекционерами. И со всеми болгарскими ресторанами Москвы. Не гнушаясь, правда, продажами не только своих вин, а еще массово-народных, жить ведь всем надо.

Похож он немножко на волка… ну, скажем так, на слегка небритого черноволосого зверя, особенно когда поглощает классический болгарский сыр с маслинами, но зверя с невероятно обаятельной улыбкой.

— Во-от! — сказал он, разливая первый образец по «чашам».

Алина сделала серьезный вид. Борис потребовал бумаги и ручку, приготовившись меня записывать. Потом сделает распечатки и будет показывать клиентам, без сомнения. Это экспертиза. Пусть и на кухне.

В районе Пловдива, старинных винодельческих местах, где расположена Villa Vinifera, отличным был урожай двухтысячного года — он мгновенно проявился в нежнейших, воздушных белых мискете и димьяте, хотя главная ягода этих мест, гордость владелицы «виллы» Роси Априлевой, мерло, еще только начинает показывать, на что способна. Две тысячи третий — это и вообще была сказка.

Ну а молодое вино — это для своих. Это как бы крестины младенца. Главная интрига таких дегустаций — попытаться угадать, во что может превратиться вино после долгой выдержки, особенно если знаешь, как ведут себя сегодня урожаи 1992 или 1982 годов. А это нелегко, потому что первое ощущение — что пьешь чистый виноградный сок пополам с вишневым компотом.

— Наш флагман, мерло, — сообщил Борис.

— Цвет! — мгновенно отозвался я. — Брусничная искра. Сверкает.

— Да, да, — гордо подтвердил он.

А дальше тут был мощнейший букет черешни с тем, что называется, видимо, «фруктовым мармеладом», — то есть множеством тонов типа цветов полевой гвоздики. И еле заметные оттенки табака…

— И пряностей!

— И даже намеки на великолепную дымность, которая так украшает мерло того же хозяйства урожая 1992 года и интегрируется в грандиозный букет в урожае 1982-го. Пиши дословно. Грандиозный.

— Ты кислоту и сладость почувствовал? — гордился Борис, записывая за мной.

— Почувствовал. Красивый баланс. Как у хорошего кьянти. Пиши: вино веселое, бодрое, приятное. И кажется, естественно, очень простым и понятным, а вот танины…

— Да если бы не ферментация в дереве, то эти танины сейчас глушили бы все, — сообщил Борис Алине, а та с умным видом покачала головой.

— Дальше: если не считать упомянутого выше «носа» диких гвоздик, то незнающий человек может ошибочно заподозрить, что вино будет сильным, ярким, но чересчур простым. Но это вряд ли. Простоту точно не обещаю. Пока все.

— Ничего, что все. Большего и не надо. Так, дальше. Вот этот черничный сок видишь? — бесцеремонно потряс бутылочкой Борис. — Вот теперь самое интересное.

— Мавруд, дорогая Алина, — сообщил я ей. — Цвет ни с чем не спутаешь. Красная гордость Болгарии, уникальный сорт. Его всего-то гектаров семьдесят. На всю Болгарию. То есть, значит, и на весь мир. И тридцать гектаров принадлежат — кому? — Я обвиняюще посмотрел на Бориса.

— Так, да, — согласился он. — Пока так. Много появилось у конкурентов слишком молодой маврудовой лозы. Хотя они ее высаживают только. Рано волноваться. Ну и?

Он не зря гордился. Уже сейчас, вот так сразу, тут дымный, густой, подкопченный «нос», напоминающий о черносливе.

— А вот такого ты еще не пробовала, — сообщил я Алине. — Положенный мавруду странный парфюмерный оттенок. И — на втором плане — вишня и шоколад. Совсем неплохо для молодого вина, на вкус же оно… м-да, очень густое, буквально тягучее, чернично-черешневое с финишем того же чернослива. Записал? Танины, конечно, надо гасить, но они обещают перейти в сладость на корнях языка где-то к весне. Борис, действительно хороший урожай получается.

— А ты думал, — посмеялся он. — Старики просто рыдают, говорят, такого не бывает. Ну, теперь — сюрприз.

Пауза.

— А это, вообще, что?

— Не понимаешь? А с каким сортом мы делаем купаж для французского посла?

— Это — каберне совиньон? Ты шутишь?

Приговор мы с Борисом выносили медленно.

В этом году каберне совиньон получился интереснее всех прочих сортов, решили мы оба единогласно, и очень непохожий на каберне прежних урожаев. А похож он… ну, на старое марго, с оттенками погреба и бочки; во вкусе красивая перчинка, финиш перезрелой вишни, сливовой корочки и мяты. Но самое интересное тут — откровенная тяжелая сладость на языке, которая, конечно, потом как-то интегрируется в нечто иное. Всего-то надо подождать лет пять.

Сначала мы с Борисом поздравили друг друга с успехом, чокнувшись «чашами». Потом посмотрели на Алину; она сидела какая-то чересчур загадочная, иногда слегка приподнимая бровь. Мы могли бы догадаться, что происходит, но нам было не до того. Мы как раз начали любимую игру виноделов — они в это время года часто развлекаются составлением купажей кустарным способом, в бокале, с помощью мензурки. Чтобы потом сделать это всерьез.

Но тут процедура была непростой: все три сорта оказались очень сильными и не терпящими соперничества. Затем закономерность выявилась: нежно выглядящее на фоне своих тяжелых собратьев мерло немедленно показало, кто в хозяйстве Бориса главный. Даже маленькие дозы его заглушали все остальное без следа. А вот смесь из равных долей каберне и мавруда, при добавке крошечной дозы мерло, дало неожиданно взрывной и новый аромат — и совершенно непонятный вкус.

— Совпало, — сказал довольный Борис. — Я просто хотел на тебе это проверить. Ну, при таком урожае мы будем продавать вино очень неохотно. Сколько оно будет стоить после хорошей выдержки — это мы еще решим, так. И часть заложим на десять лет, не меньше.

— Новое кюве сделаете?

— То, что мы с тобой сейчас придумали? Георгий дома тоже что-то подобное составил. Оно будет.

— Это удивительно, — мечтательным голосом произнесла Алина.

Тут мы с Борисом очень внимательно на нее посмотрели — на слегка сонные глаза и все прочее.

— Алина, — сказал я сурово, — ты что, это всерьез пила?

— Но это же вино? — с усилием выговорила она.

— Молодое вино, — произнес я с укором. — Его не пьют, его пробуют. Это катастрофа.

— Какая катастрофа, какая катастрофа? — успокоил нас Борис. — Пьют его, пьют. Сейчас быстро все пройдет.

— И что, — медленно укорила нас она, — виноделы и дегустаторы никогда не напиваются?

— Ну конечно же нет, — пожал плечами Борис. — Если с юных лет знать, что такое вино… чуть-чуть в голове звучит «з-з-з», надо остановиться. Очень просто. Я же вот сюда за рулем приехал и уеду. Но все хорошо, не переживайте, мадам.

Алина коварно улыбнулась и смолчала.

Она была сейчас и вправду похожа на королеву, пусть и с очень странными совиными глазами.

— Так, — сказал я. — А тогда мы сейчас будем петь безобразные песни.

— Да-да, — величественно согласилась Алина.

Я протянул руку в угол, зажужжал принтер, два экземпляра, отлично.

— Беру на себя художественный стук, — скомандовал я, возвращаясь в кухню. — На счет «три» — поем!

Алина, всматриваясь в распечатку, уже смеялась диким смехом, но с пением у нее все получилось отлично.

На бумаге текст выглядит следующим образом:

Па рапа рапа радуемся Насва ёмви ку Кросс авиции куку Щи сливу мук линку По капо капо канчивая Перья минашля пох Суть пенираз щипнем Мэр Сибаку

Борис, который не видел Гришин текст и лишь слышал наши голоса, вообще-то был, конечно, не в состоянии понять, что происходит. Песня и песня, хороший русский язык. Зато он заново набросился на еду и вообще был всем доволен.

А мы вопили дурацкими голосами, давясь смехом:

Опять скрипит! Потёр-то? Есь едло! И ведь Ерхолодит был у Юрану К удава ссу? дарь к чорту! Ололо! Неушто Вампо койнеп Акарману Попрапор прапор ад уемся Насва ёмви ку Кросс авиции куку Щи сливу мук линку Попя попя попячивая Перь! Я мина ж ляп ох! Судьбине разжи пнём Мерзи Баку!

До этого, наверное, соседи считали меня в некотором роде нелюдем, точнее нелюдем-меломаном. Теперь у меня появился шанс быть зачисленным в нормальные люди. Потому что орали мы не слабо:

У жныпа рижу деньги, The La Wee Ары, цари и му… ну жнытим пачи Но что-то коеры царь пезлю пфи И что-то коеры царь Пизудачи Парампампам параду емся Нас в OEM веку Красавице Икуку Ща сливом УГ линку Пока пока поканчивая Перь! Ямина шляпох! С уть пяни раз шип нём! Мерсибо Ку!

Перед припевом Борис, дожевывая то, что оставалось, зашел мне за плечи, попытался прочитать это безобразие и наверняка пожалел, что он болгарин и не понимает вообще ничего из происходящего.

— Кто такая красавица Икуку? — деловито спросил он, когда мы смолкли.

— Это… это — я! — выговорила Алина.

И еще помню — когда неизбежное, наконец, пришло. Не в тот вечер, который с Борисом, позже. Каждый год остается безумная надежда, что этого не произойдет. Но потом ты подходишь к окну…

— Мы же не выйдем отсюда, — с любопытством сказала Алина, глядя в ночь. — По колено. А твоей машины и вообще будто не было, она же белая.

— А что, надо выходить? — поинтересовался я.

— Мм, — задумалась она.

У фонаря вихрился белым огнем конус летящего снега. Машины под окном превратились в горбатые торты, покрытые сахарной глазурью.

— Поедем на санках кататься, — пригласил ее я. — А лучше даже… Ну-ка пошли.

— Ненавижу зиму… И что мне надеть? Сапоги до бедра? У меня их нет.

— Ничего. Ты будешь в машине. У меня там тепло.

— Что значит — ничего?

— Молодец, правильная идея. Ничего. Кататься по снегу с абсолютно голой женщиной — это же счастье.

Алина начала нехорошо улыбаться, опуская углы рта вниз. Я не мешал ходу ее мыслей.

Из подъезда она вышла, придерживая у горла пушистую шубу из какого-то неизвестного животного. И сразу же нырнула в откопанную мной из-под шапки снега «Нексию».

Из-под колес раздался отчетливый мокрый скрип; я вырулил на молчащую и полностью безлюдную Трифоновскую.

— Счастье — вот оно, — раздался ее голос рядом со мной. Алина распахнула шубу.

Я плавно затормозил.

— Но штаны! — возмутился я после долгой и радостной паузы.

— С голыми коленками и босиком по снегу не пойду, фашистская сволочь. Будь рад тому, что есть. И держи руль.

Что ж, начали.

Я не только держал руль. Я проделывал с ним множество интересных штук.

— Мы катаемся на лодке! — кричала Алина. — На скоростном катере!

— А тут, под снегом, есть трамвайные рельсы!.. И никто об этом не знает, а мы по ним — вот так, скользим, вправо, влево… И теперь держись — раз-два.

— Ты совсем не в себе?

— Не надо бояться заноса, занос — твой друг, с ним весело. Поехали обратно, а потом к Суворову на площадь.

Не помню, который был час ночи. Время, когда нормальный человек не выведет машину под снегопад никогда. Мы ехали по безупречно белой дороге, по вымершему городу, под крышей из сахарных ветвей и провисших ватных проводов.

— Дай отдохнуть, — вздохнула она, наконец. — Почему я не боюсь?

— Потому что уже стоят шипы. И потому что это пошлятина — поехать кататься с девочками на белом «Мерседесе» и разбить его о ближайший столб. Я не разобью.

— Разведшкола, товарищ майор? Спецкурс экстремального вождения?

— Я не был в разведшколе. Но когда-то… в те самые веселые годы… помнишь, я говорил про свой «жигуль», не к ночи будь помянут? Пришла зима, и у меня не было денег на шипованную резину. Ой, как я тогда всему научился. И тому, что может руль. И вот эта рукояточка — раз-раз.

— Ни-ни-ни! Мягче, мягче… Я уверена, что ты и «жигуль» вел так, будто это был «Мерседес». Ты человек устрашающей компетентности. Ну, перестань, поехали нормально. Где у тебя какая-нибудь оперная кассета?

— Забыл, черт… А тогда — поехали под стихи. Читать полагается по-настоящему, с завыванием!

Зима подбирается тихо к леску оробелому, И к водам немым, и к посланию, в них заключенному, И все, что до этого было написано черным по белому, Вот-вот декабрем будет здесь переписано белым по черному.

— Уже переписано, — сказала Алина. — Это ведь не твои? Было бы слишком для одного человека. Хотя я не удивилась бы…

— Нет, не мои. Всего лишь мне посвященные.

— Ого, поэты тебе посвящают стихи?

— Один… Один поэт и один стих. Но подожди, я только начал завывать. И-и-и — раз!

Плавный ход машины боком по снежным завалам…

Бессмысленный лист зацепился за ветку подобьем брелока, Но ключ от небесной калитки — в крапиве у церкви, И сникший простор, что лежит в неудобной берлоге, Пред новой реальностью ждет неизбежной уценки.

— Хорошо завываешь! — раздается голос справа.

— Да-да, а сейчас будет про птичек…

Ворону спугнешь — и вся стая уносится в пропасть, Как черные хлопья распавшегося мирозданья Под сонным Ногинском, Но это уже не Московская область — Височная область, твоя пограничная область сознанья.

— Твой друг, поэт, пишет гекзаметры или что это такое?

— Он вообще жжот!

Плавный рывок руля, зигзаг по всей дороге, снежный скрип, поворот.

Есть выбор такой — подчиниться, как зомби, дорожному знаку И двигаться к лету, когда выгорает глазная сетчатка, Но только пока снег не тронул земную изнанку, — Ступай не ступай — не оставишь на ней отпечатка.

— А мы уже, уже оставили, и еще какой!

— Тихо, сейчас главное:

Поэтому лучше ковать себе имя в ледовой стране И выбелить осень, что в сгнивших растениях скисла, Где холод предзимья твердеет внутри и вовне И не оставляет пространства для прежнего смысла.

— Ковать себе имя в ледовой стране? Какой молодец, твой поэт. Ради одной такой строчки… Эй, посвяти мне что-нибудь в своем журнале.

И, понятно, она опять чуть не зажала себе рот руками — а я, привыкший к этим неловкостям и оплошностям, и сам уже умело заполнял такие паузы мгновенно рождавшейся болтовней. Она же не виновата, что иногда железные скобки, держащие ее вместе, слабеют.

Мокрый снег вообще-то пахнет — влагой или арбузом? Нет, это не запах, это фон, на нем отчетливо воспринимается бензин.

За все это время нам, к счастью, так никто и не встретился. Ни машин, ни людей. С криками на два голоса «зима, ты сдохнешь, а мы останемся!» я плавно подвел гордую своим подвигом «Нексию» к единственному в рядочке почти не занесенному снегом черному прямоугольнику — то есть туда, откуда ее и вывел, — и торжественно заглушил мотор.

Ни одного человека во дворе, ни одного следа — только наши, уже исчезающие под белым пухом.

Перед подъездом Алина забежала вперед и, деликатно повернувшись спиной к двум-трем еще горящим окнам, распахнула шубу:

— Ты этого хотел? Вот.

И, уже на лестнице, по которой мы топали, оставляя снежные следы:

— Как хорошо, что у нас это было.

Глава 16

МЕЖДУ ПЕТУХОМ И КРАСНОЙ СОБАКОЙ

Она нашла себе работу очень быстро, эта Ядвига Слюбовска, дебютировав в новой газете:

«Традиционный предновогодний прием у суперолигарха Анвара Ибрагимова по количеству «форбсов» на душу населения затмил все прежние рекорды (его же собственные). Для непосвященных напомню, что анваровские вечера проходят обычно где-то в географическом диапазоне между Монако и… в общем, на любимой нашей, оккупированной нами Лазурщине, где от отечественной элиты не продохнешь. Потому что встречать Новый год на заснеженных просторах родины — не просто моветон, это уже, пожалуй, и вызов…

…Столики ломились от олигархов: Игорь Штерн, Георгий Ванишвили, Григорий Поддубский… да все, в общем. Бодренько собрали миллион долларов для больных детей, послушали пока живого (и недешевого) Азнавура, обсудили грядущий суперджет Сухого, в котором будет много места — для русских размеров, плюс возможность поместить над головой здоровенный чемодан.

Ждали щекочущую все возможные нервные окончания Ирину Посконскую — и ведь она пришла, застав светских сплетников врасплох, да еще и абсолютно без охраны… Но тем временем на куда более камерной вечеринке верстах этак в ста от сбора гигантов — в Монако — разворачивалась куда более завораживающая сцена. Что это за пепельная тень движется по красному монакскому ковру пред светлый лик самого принца Альберта? Да это же замечательная Алина Каменева в платье непонятно от кого, но если Каменева — то от кого надо.

Зрители этой славной сцены, среди которых были режиссеры Юрий Бартенев-младший и Станислав Испольский, главный редактор Инга Оскольцева и депутат Госдумы Дмитрий Сказочкин, перетерли сцену между собой и нашли, что никогда госпожа Каменева не была так хороша. Да и как же ей быть плохой, если шла она под ручку со своим старым, привычным всем другом, — ну если уж в одном из прежних репортажей я назвала его просто «Ю», то быть ему и дальше именно «Ю».

Пусть молодые… то есть, простите, не такие уж молодые персонажи средиземноморского пейзажа сами выясняют меж собой, что у них за дружба была раньше и что — теперь. Куда интереснее прозвучавшее там же, под боком у принца Альберта, сообщение из безупречно подведенных уст госпожи Каменевой о том, что у них с Ю. завелись какие-то серьезные… не то что вы думали, а издательские планы.

Вот здорово, и что же это за планы. Господин Ю. настолько увлекся жизнью в теплых краях, настолько упорно не желает посещать родные пенаты даже на недельку, что нетрудно предположить: участвовать в издательских планах госпожи Каменевой он может разве что деньгами. А тогда что будет издаваться? Все та же полюбившаяся всем нам La Mode из Парижу или нечто совсем новое из Монако? Хотя какая разница, если вдуматься…»

Никогда не верить всякой дряни сразу, сказал я себе. Если бы тогда, в лесах Мозамбика, я поверил бы, что к океану нам не выйти…

Я оставил компьютер, подошел к стенному шкафу в комнате. Вот же они, две блузки: на месте, на гнутых металлических вешалках — все в порядке. Висят, отглаженные (мной, она тогда уже спала) и готовые к встрече с хозяйкой.

Вернувшись к компьютеру, я начал щелкать мышью без всякой цели. Вот это — из «Новостей», расставшихся с Ядвигой: «Как выйти на пенсию молодым и богатым». Отлично. А вот моя почта. В ней два письма от Гриши. Первое: как пользоваться автоматом для получения денег? Зайти в отделение банка, достать автомат и получить деньги. Хорошо.

И второе его письмо. Это уже поэзия:

Жаба-жаба, где твой хвост? Где твоя щетина? Где твой вертикальный рост, глупая скотина? Жаба смотрит как утюг, не соображая… Тюк её ботинком… Тюк… Мерзость-то какая…

Тоже хорошо. Спасибо, Гриша.

У меня же чертова туча работы в эти остающиеся до проклятых праздников дни. Работа — это деньги, которые в целом-то очень нужны. Да и вообще, декабрь — это убийство. А он далеко не закончен.

Но сначала — полежать, с журналом La Mode в руках. Я устал. Мне нужны силы, и побольше. Любовь, как известно, это всего лишь торжество воображения над интеллектом, гласит ключевая цитата его нынешнего, декабрьского номера (изящным курсивом, в рамочке). А дальше — статья о норковых сумках и наушниках из лисы. И в целом о зимней одежде: о нашествии меховых воротников, меховых накидок на плечи, вообще меха. Да, вот еще меховые шапочки-пирожки, тоже, понятно, для женщин.

А потом будет весна. Это наша национальная черта — уже в декабре мы начинаем мечтать о весне, превращая зиму в упражнение на стойкость. Весна придет, она будет прекрасна.

Модель от Армани на будущую весну — обнаженная грудь, чуть прикрытая черной полупрозрачной тканью. У Гальяно — тоже голая грудь. Феррагамо — полупрозрачная синяя блуза без плеч и штаны из марли с синими воланами, как ножка у поганки. Весна будет. А пока что в моде зимние сапоги с мехом снаружи, типа муфточек, перекрещенные ремешками. Да-да, я уже понял, сейчас вообще все, что можно, подбивают мехом. А в конце номера — стильные аксессуары для собак и новый дизайн новогодних елок.

А лучшее, самое сильное, то, за что теперь уже и я читаю этот журнал, — это Филипп Атьенза, автор обуви ручной работы, дает советы, сколько нужно обуви человеку; а для вечерней, напоминает он, обязательны шелковые носки. Но талантливые журнальные девушки заставляют мастера уйти от надоевшей обувной темы, и начинается удивительный разговор о походке, об осенних листьях под ногами, о прогулках по траве босиком…

Как же она хороша, с ее журналом, где всегда фейерверк блестящих мыслей удивительных людей нашего века.

Так, я отдохнул. Обратно на кухню, за дело.

Срочно сдать громадный материал — обзор винных бутиков Москвы.

«Столица переживает настоящий бутиковый бум. Чуть не половина мест, которые автор обошел, открылись менее года назад…»

«Но вино вдобавок есть товар, требующий профессиональных продавцов и покупателей. И еще кое-чего: поддержания нужных температуры, влажности и освещенности. Во всех без исключения бутиках это есть, в супермаркетах чаще всего нет».

«Главное — не бутылки, а люди. И это чувствуется не только на дегустациях или выставках, но и когда ходишь по винным бутикам. Ни в одном из них автор не встретил неграмотного продавца. Более того, это вообще не продавцы, а консультанты. Все они — знающие, симпатичные, зачастую интереснейшие люди. И если в бутиках складывается атмосфера клубов, то именно благодаря работающим там специалистам».

Так, здесь все. Отсылаем. Половина февральского номера, таким образом, готова. А, не совсем, еще остается второй материал по Германии — из той самой поездки. Это тот, где я припомнил Монти Уотерсу его нервное поведение. А именно:

«Дорогой Монти, действительно ли можно процитировать ваше высказывание во время спора со мной в некоем ресторане насчет того, что все германские красные вина — это ослиная моча?»

«Дорогой Сергей, вы можете процитировать меня следующим образом: если германские винопроизводители хотят сломать стереотип, в котором они оказались как в ловушке, а именно — всеобщую убежденность, что они способны производить только белые, и часто только сладкие белые вина; если они хотят начать делать серьезные красные вина — то им придется перенести свое внимание с внутреннего рынка, который предпочитает легкие, почти розовые по стилю вина, предназначенные для немедленного после розлива употребления, на иной рынок и иной стиль — красные с большой концентрацией танинов, зрелой фруктовостью и способностью к долгой выдержке в дубе».

Он, помнится, ответил мне с пугающей скоростью — буквально через полчаса после отправки моего письма, и ответ его занял полторы страницы. Скопировал сам себя, из какой-то британской колонки, и послал. И попробуй не процитируй теперь так, как есть.

Ну, остаются мелочи. Вот это, в частности, — «Пряная Аргентина».

«Презентацию почти полной коллекции вин аргентинского дома Trident московская компания Magister Bibendi провела в резиденции посла Аргентины… В каком-то смысле можно утверждать, что новые гости Москвы — из тех, что создают стандарты «аргентинского стиля». В резиденции посла стало очевидно, что вершинами этого стиля можно считать то, что сделала Trident с классическим для Аргентины сортом винограда мальбек и не столь классическим сира. Впрочем, и по другим сортам, то есть каберне и мерло, можно было ощутить общий стиль хозяйства, когда все молодые красные вина оказываются не просто пряно-перечными, а буквально острыми — так ощущаются здесь танины. Это необычно и довольно эффектно. Эффектен мальбек, похожий на «красного брата» шардоне; сира, с тонами подсушенных фруктов и дыма; и каберне необычайного характера, где пряность напоминает чуть ли не о грейпфруте.

Картина смягчается, когда дело доходит до элитных линий по имени Reserve и Golden Reserve. Дуэт мальбека и сира оказывается очень гармоничным, с оттенками эфирных масел и отличным тоном дуба, с намеком на сладость. Trident Malbec Golden Reserve просто хорош, сложен, строг, с элегантным послевкусием смягченных пряностей с мятой».

Ну, вот и все. И все. Теперь — в редакцию, отвезти пару иллюстраций, кое-что вычитать и… И неужели я спихнул с себя этот громадный груз и могу просто пройтись по улице, никуда особенно не спеша? Но сначала — в путь.

У них тут праздник, в бывшем детском садике, подумал я — еловые ветки, пара покачивающихся игрушек отблескивают искрами, девушки из автомобильного журнала в вызывающе коротких платьях. Но еще только среда?

— Константин Александрович у нас что-то исчез, хоть ты дай последние указания, — встретила меня Ксения, с громадными черными ресницами, большая и вкусная. — Кстати, ты знаешь, что он сделал меня заместителем? Это тебя не огорчает?

Не знаю, кем я числюсь в собственном журнале — возможно, уборщиком или вообще никем. Были бы деньги, а они есть. Нет, дорогая Ксения, я не против того, что ты теперь заместитель. И ты, возможно, о причине моей снисходительности не догадываешься.

— Это что — нежные женские руки больше не подадут мне здесь кофе? — спросил я. — Ну хорошо, Манипенни, по крайней мере я помню, что кофе был прекрасен. Кстати, на тамбовском диалекте — такой есть — кофе «она». А что касается Кости, то он исчезал и раньше. Но он вернется, и уже в следующем месяце…

Тут Ксения стала страшно загадочной и, подавая мне кофе (как настаивает Костя — с печеньем), выговорила:

— В следующем-то месяце я еще буду, но потом вам придется со мной на некоторое время распрощаться… Не падай в обморок, Джеймс. Это не так страшно. Через год вернусь.

Через год? Что это значит? А, ну конечно же… Не надо было выдавать девушку замуж прошлым летом. И все же — жизнь без Ксении? Ну почему именно сейчас?

— Мы будем мысленно с тобой, дорогая… А насчет кофе — если бы наш разговор послушала одна моя знакомая феминистка по имени Маша…

Кажется, я замолчал и о чем-то задумался. Потому что дальше увидел чуть печальные глаза Ксении, устремленные на меня:

— Сережа, а у тебя что, случилось что-то?

Что-то случилось? У меня? Что у меня может случиться?

— Ну, моя дорогая. Больной всего лишь нуждается в уходе врача, чем дальше уйдет врач, тем лучше. Да. Так, ты мне грозила вычиткой полос? Вот я сейчас сяду в любимом уголке…

Дальше мне мешал дружескими разговорами фотограф Антошкин, а я в очередной раз, с предельной концентрацией внимания читал все подряд — написанное Галей Лихачевой по части лягушачьих вин, и — страшнее всего — что-то свое, читанное до того раз пять… «Дегустация кьянти из знаменитого и очень консервативного хозяйства «Кастелло ди Ама» принесла один неожиданный побочный результат — она открыла для собравшихся достоинства урожая 1999 года, который сама Италия еле-еле начала осознавать. Похоже, что по крайней мере для Тосканы и не только для главного тамошнего винограда санджо-везе 1999 год станет достойным наследником легендарного 1997-го». И так далее. Ну и хватит. Последняя точка.

— Ну, что — с Новым годом, наконец?

Я, кажется, сказал «какой еще там Новый год» или нечто похожее.

— Какой-какой — обыкновенный. Сегодня среда, двадцать восьмое. Он у нас будет в субботу, если ты не знал.

Черт, значит ли это, что надо было принести ей подарок? Да ведь уже подарили, в прошлую пятницу.

Все, все. Не спеша проехаться в чистой белой машине по Кутузовскому проспекту, среди бесконечного числа оттенков серого и песчаного, под штурмующими лобовое стекло снежинками.

А потом — отдохнуть?

Ну хорошо… Сейчас я пойду к киоску и закуплю пачку журналов. На декабрьские номера редакции бросают все силы. Еще дома есть много книг, целая пачка нечитаных, стыдно.

Вот мотор «Нексии» отдыхает, тихо пощелкивая, на углу — киоск, уже совсем темно, и зима все же есть. Когда она пришла? Ах, ну да. Чернота, из которой вылетает белый пух; подрагивающий, чуть багровый свет фонарей; бежевое кружево растоптанного сотнями ног снега, а из-под него — агатовые пятна застывшего до весны льда.

Я буду читать это подряд. Даже погоду. Сегодня, двадцать восьмого декабря, — минус девять, снег, метель. Но в Риме плюс одиннадцать, в Монако… плюс пять? Но это же холодно, это же очень холодно. На тридцать первое… в Париже холодно, днем плюс шесть — восемь, а в Москве ночью от минус одного до шести, днем вроде как ноль.

Объявлено — впервые, — что новогодние каникулы будут целых десять дней, до девятого января: это же кошмар. А со следующего, 2006, года пить пиво и курить можно будет якобы только в положенных местах. Штраф триста — пятьсот рублей. Ну-ну, посмотрим.

Чистый, теплый дом в бело-розовых тонах. Стекла мелко дрожат от ветра, в отчаянии бросающегося на них как пес, перед носом которого закрыли дверь.

Какой же великолепный получился год: рентабельность нефтяного бизнеса — сто процентов, невероятно. В ноябре в Грозном был рок-фестиваль, после двух переносов сроков, долгих уговоров «Би-2» и прочих: кто выступает на разогреве, кто — всерьез? Шесть часов экстаза на полях бывшей войны.

И еще были «Мастер и Маргарита» Бортко, а в январе будет премьера «Дневного дозора». А у нас ожидается шестой Гарри Поттер и при нем принц-полукровка. У меня есть чудесный ребенок, который дает моральное право ходить на детские фильмы и радоваться. Вот этим мы и займемся. Нам не надоест.

Так, вот самое интересное.

2006-й будет годом Собаки. Огненно-красной. Цвет года — оттенки красного.

— Эй, ты, красная раджастанская собака, — сказал я в пустоте комнаты голосом Маугли.

Год покажет нам всем активную энергию в тех сферах, где наличествует партнерство. Это вообще будет год партнерства, которое познается в деле. Надо сохранять покой и гармонию, несмотря ни на что. Со стороны будет казаться, что вы счастливчик, вам все достается даром и без труда.

— А разве не так? — сказал я в потолок.

Далее, в этот раз встреча Нового года с любимым человеком получится или скучной, или приведет к скандалам. В любом случае лучше устроить себе праздник дома. Стол должен быть очень богатый. Готовьте те блюда, которые вы уже делали и умеете.

Значит — дома, да еще и блюдо, которое я уже делал. А другие варианты… Вот у нас есть Красная площадь — там песни и танцы народов России, на Тверской у нас Емеля, Царь Горох, Царевна Несмеяна. В метро будут ходить поезда с Дедами Морозами.

А первого января мне советуют пойти в зоопарк, он будет открыт до четырех часов дня, да еще и вход бесплатный.

Часть III Москва и Испания, январь — май 2006

Глава 17

ДЕСЯТКА МЯЧЕЙ

Вспоминаю, что той зимой я сначала по привычке в ужасе посматривал на оконный градусник по утрам, боясь за Алину, а потом отучился. И не очень хорошо помню, сколько длилась зима после Нового года, быстро ли кончилась. Конечно, она кончилась — куда ей было деваться?

В тот день, что-то вроде десятого января, — в общем, снова за работу, — я очень спешил, и традиционно невыносимая московская погода настроения не улучшала. Эта местность изначально не приспособлена для жизни, подумал я, в бессчетный раз пытаясь прочистить от мерзлой грязи стекло с помощью брызгалок. Мы построим Сити, будет подсвеченный изнутри стеклянный муравейник, но он уйдет верхними этажами в зимний промозглый туман, а внизу будут громоздиться намертво замерзшие ледяные глыбы и разводы. Человек, скользящий шесть месяцев в году по грязному льду, не может быть таким же, как тот, что ходит в это время по сухой, шуршащей камешками земле.

Терпение, бесконечное терпение. Правый поворот в переулок между безнадежными хрущобами, чуть вверх, на пригорок, к бывшему детскому саду. «Нексия» в плавном прыжке занимает свое место у порога — чудом, как всегда, потому что никаких мест здесь давно не бывает. Внедорожные гиппопотамы заняли все пространство.

Внутри тепло, внутри меня ждут и мной восхищаются. Там Ксения, она сейчас предъявит мне верстку очередного номера. С расползшимся на несколько страниц обзором винных бутиков Москвы. И со многими иными моими сочинениями.

Но никакой Ксении не было. Тишина стояла странная, чего-то не хватало.

— Вот он, наш герой, — встретил меня Костя, более счастливый, чем когда-либо. — Гутен морген, бонсуар и большое человеческое нихао. А не передать ли нам из рук в руки много денег? Ксюша понесла свою долю к семейному очагу, я ее отпустил.

Я огляделся. И заметил, что не было и верстальщиков, — они что, закончили работу раньше обычного?

Мы, похоже, остались в редакции вдвоем, чего — в это время дня — почти не могло быть.

— Я ее совсем отпустил, — произнес странные слова Константин. — Полностью. Хотя через короткое время, как тебе без сомнения известно, у нее появятся новые интересные дела.

Передо мной шлепнулось на стол что-то по звуку хорошо знакомое.

— За Грузию в следующий раз? — спросил я, ощупывая толстый конверт. — Я не про книгу, а про статью.

— Нет, Грузия тоже здесь, — задумчиво сказал Костя. — Заранее. Авансом. На самом деле Грузии не будет. И вообще ничего не будет. А будет долгая тихая музыка.

Я молчал, глядя на него.

— Знаешь, почему я взял себе пятьдесят пять процентов акций, а тебе досталось только сорок пять? — щелкнул длинными пальцами он. — Ведь могли бы поделиться по-братски. Большой разницы в деньгах бы не было. Но я знал, что будет день, когда тебе придется мне поверить, что я поступаю правильно. День пришел. Поздравляю, господин дегустатор. Это хороший день. То есть уже почти вечер. Просто ты это поймешь не сразу. А я буду терпеть, пока это самое понимание к тебе придет. Месяца два, возможно. А скорее полгода. И я потерплю, потому что я старше тебя и — что еще? Быстро скажи, что я умнее. Ха-ха-ха.

Я молчал.

— А теперь слушай меня. Я продал журнал. Вот деньги.

Костя указал подбородком на двойной пластиковый мешок на своем столе. Из него почему-то торчали пакеты сока — персикового, который я ненавижу.

— Вот это самое главное и самое неприятное. Прочее приятнее, но, как я сказал, ты поймешь это не сразу. Потому что мы с тобой вращаемся в разных кругах. Ты занят делом. Был занят. Ходил по дегустациям и ездил по винным хозяйствам. Я болтаю о том и о сем с людьми, которые что-то знают. И это еще одна причина, по которой у меня… было… пятьдесят пять процентов.

За заклеенной плакатами стеклянной стеной мелькали люди. Они делали там свой автомобильный журнал.

— Кому продал? — наконец заговорил я.

— Дуракам, — сказал Костя. — Они тут ходили кругами вокруг нас очень давно, просили продать, пытались грозить. Потом устроили тот визит налоговиков. Ты нас от этого спас. А если бы не ты, спас бы я. Рейдеры как рейдеры. Наконец, поняв, что с нами надо миром, они повысили ставку. Мне стало интересно. Я пошел и поговорил с людьми, которые все знают. И продал журнал. В конце декабря. Не хотел портить вам Новый год. Ты можешь спросить, почему я с тобой даже не советовался… хотя акционеров все-таки двое…

Я, наконец, посмотрел на него. У Кости сегодня странное лицо, подумал я: то ли он огорчен, то ли радуется.

— А по-то-му, — начал скандировать он, — что у меня была тогда информация, которую не следовало разглашать. А сейчас она уже не такая секретная. Но ты сделаешь правильно, если все равно не будешь её выдавать ни-ко-му. Дело в том, что эти рейдеры купили у нас пустоту. Ничто. Журнала у них не будет. И не потому, что ты там работать не захочешь.

— А Галя?

— Галя возвращается в село Гадюкино, оно же — Родина, завтра и ничего не знает. Может, она бы и поработала какое-то время на новых хозяев. Но… Ну-ка, угадай, какой китайский поэт, нажравшись, отправился ночью кататься на лодочке и попытался поймать в реке луну?

— Ли Бо, — сказал я, поскольку это был единственный знакомый мне китайский поэт.

— Правильно, господин дегустатор! Он и был. Ли Бо. Попытался поймать луну, перевернулся, упал в воду и сдох, поскольку утонул. И так случится с каждым, кто… Так вот, журнала не будет. Потому что вина не будет.

Я внимательно посмотрел на Костю. Кто-то мог бы подумать, что он тяжело пьян. Редактор винного журнала или винный аналитик не может быть пьян, это нонсенс. Но если он уже не редактор?..

— Про эти самые марочки, которые надо наклеивать на бутылки на таможенных складах на территории России, слышал? — поинтересовался Костя, раскачиваясь на стуле. Кажется, его сплетенные на коленях пальцы хрустели.

— Бред, — сказал я.

— Он, — подтвердил Костя и показал идеальные зубы.

— Это невозможно, — добавил я. — Тогда ни одна винная компания не сможет торговать, потому что…

Я замолчал.

— Потому что, — траурным голосом сказал Костя, — таможенные склады к этому не готовы. Нет у них никаких марочек. Никто не может поэтому ввозить вино. Это все равно, что взять и ограбить все винные компании сразу. Значит, невозможно. Да?

Я молчал.

— В России возможно все, — провозгласил Костя.

— Пустые полки винных магазинов? — с презрением спросил я.

— Подожди до лета, увидишь, — сказал он.

— Разорение отрасли экономики объемом в пять-шесть миллиардов долларов, которая растет на тридцать процентов в год?

— Пофигу. В России, скажу снова, возможно все. И это уже официально.

— Но через полгода… Найдут способы наклеить марки на старые вина, придут новые…

— А ты интересовался, сколько импортеров, и какие, выдержат эти полгода? И что за это время произойдет с их расходами на все, кроме как на физическое выживание? Расходами на рекламу, например? Выпускать журнал в две тысячи шестом году не имеет экономического смысла, — завершил он. Вот теперь я все понял.

— А это не все, — продолжал раскачиваться на стуле Костя. — Они спустили с цепи главного санитара нашего дурдома. Твоя книга по Грузии — я отправил макет заказчику. Контракт исполнен.

— Не понял.

— Деньги по контракту теперь наши. Там же, в пакете. В оговоренной пропорции.

— И что?

— А то, что грузинского вина не будет. Совсем. И молдавского тоже. Тоже совсем. Скоро.

— Что значит — не будет?

— Они запретят его продажи. С марками-наклейками или без. Из-за содержания вредных веществ. Из-за подделок. И добавок.

— Что — все подряд? И с маленьких хозяйств Кахетии? И с «Алави»? Все запретят? Какие там могут быть добавки? Они экспортируют вино в Европу. У них европейские рейтинги. Это что за бред? Это невозможно.

— Ты забыл, в какой стране живешь, — торжественно провозгласил Костя. — Они тебе напомнят. В России возможно все. И единственная наша радость…

Тут Костя начал снимать висевшую над его столом тусклую картину с тюльпаном.

— Наша радость в том, что рейдеры всего этого в том году не знали. Не понимали, что не будет винных журналов — долго. Не будет школ сомелье. Не будет винных бутиков и дегустаций. Они поймали луну в реке. Они не знали, что такое Россия. А вот если бы я затянул переговоры до января, то есть до этого дня, то они уже что-то бы пронюхали. И мы все равно остались бы без журнала. Но не получили бы ни-хре-на. Вот об этом ты подумай. Когда поймешь, что я был прав, позвони. А пока можешь мне высказать все. Только не дерись. Ха-ха-ха.

Дальше был несколько более рациональный разговор. Нет, говорил Костя, остальные винные издания до конца года тоже не дотянут. А если дотянут, то неясно, какие. Видимо, худшие. Контракты по рекламе исполняться просто не будут — рекламодатели уж как-то сообразят, что у них форс-мажор.

Правда, оставались еще те компании, которые по странному совпадению планировали начать свой бизнес именно в этом году. У этих проблем не должно быть («сообразил, значит, зачем все делается», — заметил Костя). Но такие начнут заполнять нижний, супермаркетовский этаж рынка. Строго говоря, им реклама не будет нужна еще минимум год.

Логика идиотизма расшифровке поддается плохо. Но я все не мог поверить, все бился об эту стену, пытаясь вычислить момент: а если мы начнем сначала — в августе, чтобы первый номер вышел зимой?

— Начни, — благосклонно сказал Костя, кивая почему-то на мешок, из которого торчали круглые горлышки персикового сока. — Ты сможешь. Но риск слишком велик для меня. Винные издания в итоге будут. Собственные издания компаний, которым надо как-то рекламировать свою продукцию. Это уже не аналитика, это пиар. Плюс пара журнальчиков выживет. Худшие, как у нас всегда бывает. Выживают худ-ши-е. Ничто не возвращается. Я ухожу с этого рынка счастливым. С прибылью.

Пауза, мои собственные — почти безразличные — слова: «Что ты будешь делать?»

— А, — сказал Костя, и голос у него снова стал человеческим. — Я все ждал, когда же ты немножко отойдешь. Если учесть, что у меня на это ушла пара месяцев, то ты молодец. Так вот я. Я стану продавцом.

И он замолчал, гладя пальцами золотую резьбу рамы — той самой картинки с тюльпаном.

— Мне нужен год. На обучение, — продолжил он, проводя другой рукой по седым волосам.

Краем глаза я уловил за стеклом движение и быстрые взгляды в нашу сторону. Они там, похоже, знали, что за разговор между нами происходит. И думали только об одном: хорошо, что пока — не с ними.

— Тут такая занятная со мной произошла история, — сказал Костя, продолжая гладить золото багета. — Ты этот цветочек замечал?

— За все эти годы трудно было не заметить, — пожал я плечами. — Сам бы уже нарисовал по памяти. Намертво засел в голове.

— А это есть великий признак. Хороший цветочек, правда?

Костя хочет меня увести подальше от печальных мыслей, подумал я. Ну что ж… Цветочки, бабочки, птички.

— Ничего хорошего, скажу прямо. Тупой такой тюльпан.

— Но у тебя же в голове он, как ты говоришь, засел?

Мне наконец стало интересно.

— Дело в том, что это Купер, — почти нараспев проговорил Костя.

— Это что-то или кто-то?

— Кто-то. И что-то или нечто. Тут набросок, этюд. К большой картине, тоже с тюльпаном. Я его как-то чисто случайно приобрел году этак в девяносто восьмом, за три тысячи. И не рублей. Купер уже тогда был… кем-то.

Повисла пауза.

— Ты держал тут, в офисе, над столом, картину за три тысячи долларов? — наконец прервал я молчание.

— Считай это моим маленьким экспериментом над уборщицами. Эксперимент удался. Его не замечали. Цветочек и цветочек. Тем временем шел другой эксперимент. Видишь ли, у меня все это время оставалось множество друзей — галеристов. Настоящих, коммерческих, а не всякой шпаны, типа…

— Айвазовский в Лондоне?

— Айвазовского в Лондоне одни новые русские покупают у других. Больше никто его даром не возьмет. В мире есть стабильный и всем известный комплект коммерческих художников, чьи работы — вторые деньги. Гарантированная ликвидность, пусть медленная, по цене всегда выше предыдущей. В любой галерее мира. В России таких художников, ну, скажем, шесть. Купер в том числе. Да, так ты не перебивай! — вдруг вскинулся Костя, и я увидел, что он, оказывается, чем-то очень доволен. — Ты не перебивай! Суть этой истории в том, что, пока мы тут с тобой колбасились с этим гениальным журналом, тюльпанчик Купера тихо висел над столом. И, как я уже сказал, перед Новым годом я позвонил паре знакомых галеристов. И все они в один голос сказали, что не глядя сами купят у меня этот цветочек тысчонок этак за пятнадцать. Минимум. И еще продадут его потом кому-то со скромной наценкой. Вот так.

— Тебя домой подвезти с таким сокровищем? — спросил я после долгой паузы.

— А, — махнул рукой Костя. — Жду Наташку с машиной. Врагам тут ничего не должно доставаться. Например, подшивка «Винописателя» — это наша с тобой страница биографии. Следующий номер выйдет, он уже в типографии, надо бы пару экземплярчиков забрать тоже. Вот. Место продавца-консультанта в галерее одного моего друга тебе гарантировано. А еще… только скажи, и я тебе дам бесплатно пару очень ценных советов насчет того, что приобретать типа вот этого тюльпанчика. Будешь богатым человеком. Очень. Но сначала я дождусь твоего звонка, со словами, что я был прав насчет журнала. Ты куда вообще пошел?

Я остановился на пороге. И наконец выговорил эти слова:

— На улицу. Куда же еще?

— Какую, в задницу, улицу? Ты что, не любишь персиковый сок?

— Не выношу.

— Пакет забирай! Я же тебе сказал, великий вино-писатель, что я продал журнал. Здесь твоя доля.

— А сок зачем?

— Чтобы никто не догадался. Потому что ты поставишь этот пакет на переднее сиденье, в машину на светофоре влезет вор… Я без шуток — пойдешь в кабак заливать горе бургундским, или что-то еще. А в этом пакете твоя будущая жизнь. Понял? То-то же. Дуй домой прямой дорогой. Пакет — вниз, на коврик. Девушке своей не показывай ничего, кроме сока.

Пауза.

— Что? Девушка ушла? А блузки оставила?

Я, кажется, в этот момент плохо выглядел. Костя вдобавок ко всему колдун?

— На креслах в комнате белеют ваши блузки, — пропел в виде объяснения он. — Что говорит оставшийся при блузках попугай, напомни мне?

— Он каркнул Nevermore, — мрачно отвечал я.

— Ответ неправильный. Он говорит Jamais. И плачет по-французски.

Я ушел с пакетом, потом вернулся.

— Костя, а вот тот Хрущев, который у тебя в кухне стучит ботинком по трибуне ООН — это тоже этюдик за три тысячи долларов?

Константин Елин, бывший главный редактор бывшего лучшего винного журнала страны, медленно покачал головой:

— Не три. Совсем не три.

— Я так и думал.

— Но я не верю. Не верю, что ты пойдешь ко мне в галеристы. Ты, дорогой мой сэр, пишешь.

Я удивился. Костя, пришло мне в голову в этот момент, почти никогда раньше не говорил мне напрямую ни одного комплимента (а тут — по его меркам — был комплимент). Он лишь благосклонно кивал, получая очередное мое творение. И не менял там ничего, кроме как в особых случаях.

— А рожденный писать — что? Торговать картинами не может. Лапу, сэр! Впереди новая прекрасная жизнь!

Я сдержанно улыбнулся и протянул ему руку.

Выехав на Кутузовский, я погнал в привычном напряженном темпе. Потому что до завтра надо было многое успеть, ведь завтра…

И только когда в конце проспекта засияли неземным огнем подсвеченные шпили, мне пришла в голову мысль: а что — завтра?

У меня лежала на эту неделю целая пачка приглашений на дегустации, включая настоящий Пьемонт, хоть и без великих мастеров. И в каком качестве я там появлюсь? Пришел бывший винописатель, бесплатно попить вина и поговорить?

Они уже знают?

А придет ли туда Седов? Знает ли он?

А что, кстати, будет теперь с Седовым?

У подъезда я с неудовольствием заметил, что мне нужны новые зимние ботинки — или дотянуть до весны? Но Сергей Рокотов не может приходить на дегустации в…

А он и не придет.

В квартире меня встретила очень странная тишина — и зеркало.

— Десять мечей тебе, Великий Иерофант, — сказал я зеркалу.

Начал стаскивать ботинки, а заодно и носки, думая о том, как сейчас загорится голубой огонь в газовой колонке — других способов согреть ноги уже не было. А значит, на улице зверский мороз — я и не заметил.

Потом мне захотелось пить, в холодильнике ничего в этом плане интересного не было, я вспомнил персиковый сок Кости — густой, липкий, сладкий — и содрогнулся.

И тут…

Честное слово, я тогда минут пять размышлял — идти ли обратно к машине за забытым пакетом. Конечно, я положил его, как и советовал Костя, не на сиденье, а в черный провал перед ним — потому и забыл. Может, черт с ним, пусть сок замерзает? Откуда и какие там деньги, в конце концов?

Конверт Кости, гонорар за очередной и последний номер, я достал из внутреннего кармана, с удовольствием пересчитал: девятьсот пятьдесят долларов. Это деньги. Можно протянуть полтора-два месяца, и еще как.

Но если какой-то бомж на рассвете увидит пакет в машине, захочет сока, разобьет стекло… Которое стоит…

Эта мысль заставила меня все-таки натянуть на все еще холодные ноги мокрые ботинки и тоскливо спуститься вниз.

Сначала я достал сок и поставил его в холодильник. Только потом с изумлением увидел то, что было на дне, и замедленно завернул два магазинных пакета, освобождая содержимое.

Считаю я плохо, поэтому пришлось начинать этот процесс трижды.

Триста семьдесят две тысячи долларов, обхваченные желтыми резинками пачки.

Какая странная цифра, подумал я — не делится на сорок пять. А, тут же еще за книгу о Грузии, которая теперь не имеет смысла. Хотя тоже должно делиться на сорок пять.

Я пошел в ванную, к голубому огню. Но вернулся, накрыл деньги газетой — вдруг кто-то увидит из дома напротив с биноклем или войдет через железную дверь.

И еще проверил засов на двери.

Триста семьдесят две тысячи долларов.

Дорогая Алина, на эти деньги я могу купить белый «Роллс-Ройс Фантом», подъехать куда-нибудь, где ты будешь гостьей благотворительного бала, — и разгрохать его, как положено, ап стену на твоих глазах.

А вот «Майбах», похоже, купить не смогу. И это отрезвляет.

Зато…

«Нексии» нужны новые тормозные колодки, мелькала глупая мысль.

Выйдя из ванной, я понял, что, как Алина, я хочу потрогать стену — чтобы убедиться, что она толстая, и холод сюда не пройдет.

Они мне оставили несколько брикетов нарезанной зеленоватой бумаги, подумал я, подходя к компьютеру.

А могли бы не дать ничего.

Глава 18

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ

Дорогая Алина, как же ты была права. Права с этими твоими мыслями — они и сейчас есть где-то в Интернете, наверное… в виде твоих блестящих интервью… насчет того, что одежда, которую мы выбираем, — это наш сигнал, наше заявление окружающему миру: вот кто я такой.

Кем же я был, когда я… пока я еще был… тем, кем хотел? Куртки со множеством карманов, длинные, почти до колен, хорошие. Водолазки, в основном темные. Все — тусклых цветов, неопределенных, близких к серому, но все надежное и вызывающее уважение.

А еще — смокинг с закругленными, отделанными атласом лацканами, не новорусский и копеечный, а настоящий, сшитый хорошим портным у Курского вокзала. Это — для оперы и сигарного клуба.

Сигарный клуб… Я получал оттуда бесплатные приглашения на всякие презентации, потому что должен был о них писать. А сейчас? Чего же проще — ходить туда за деньги, как всякий нормальный человек. Ведь вот же они, деньги, частично уже разложенные по банкам (и не с мукой, а по тем банкам, где сидят банкиры). Я не бедный человек. Достаточно сказать пару слов хозяевам сигарного клуба — и все вернется. Я буду никто, но останусь в клубе. Там есть какие-то знакомые. Они станут меня спрашивать, чем я сейчас занят. Я отвечу: ничем.

Непривычно. Непонятно. Но возможно.

Итак, кто же я был, судя по моей одежде в прежней жизни — повседневной одежде минус смокинг? Человек в долгом походе? Ковбой без лошади? Путешественник? Охотник на крокодилов?

А сейчас…

Сейчас я стоял у витрины очень неплохого магазина на проспекте Мира, недалеко от Рижского вокзала, и задумчиво рассматривал ее содержимое. Потом толкнул дверь и оказался внутри.

Длинное, теплое зимнее пальто. Черное. Его можно застегнуть под горлом. Шерстяная водолазка — белая. Теплый кардиган с небольшими пуговицами, длинный. И черный. Бархатный пиджак — тоже черный. А вот в углу стойка… как интересно. Шляпа с широкими полями. Опять черная. Никогда не носил шляпу.

Где-то в винной поездке, в Германии, в Испании, Италии, я купил бы все это вдвое дешевле. Москва — город беспримерно наглых торговцев. Но неважно.

Важно то, кто же я теперь. Высокий человек с хвостиком светлых волос, спрятанным за поднятым воротником. Полностью черный человек в шляпе, большой, как у Берии. И белая полоска водолазки над воротником.

Я не замечал, как несется время. А сейчас видно, что я стал чуть старше. Но…

Замученная продавщица, с валиком голого тела между джинсами и свитерком, в третий раз проносится в моем поле зрения. Не совсем девочка, то есть поговорить уже можно. И очень неплоха.

Через путаницу отражений зеркал она смотрит на меня — не просто с интересом. Она уже видит, что я ее заметил. Откуда они всегда знают и чувствуют, что мужчина вдруг оказался свободен как ветер?

Я, не поворачиваясь, вздыхаю и смиренно склоняю голову вбок. Почти незаметно развожу руками: рад бы, но…

Она поджимает губы и сокрушенно вздыхает. Мы друг друга поняли.

Когда-нибудь, с кем-нибудь — вне всяких сомнений. Но не сейчас.

Выхожу на сухой, кусающий холод, волоча пакет с уложенной туда старой (ну, то есть совсем почти как новой) курткой с карманами, новым бархатным пиджаком и всем прочим. Домой идти скучно. А куда еще?

Так кто же я теперь, кто этот странный человек в черном? Человек, который благодаря шляпе стал выше? Протестантский священник?

А давайте так: я тот, кто не даст просто так себя выкинуть вон. Да, вернуть ничего не удастся. Но можно хотя бы…

Ради собственного удовольствия…

Для начала — понять: кто нас уничтожает? И зачем?

Были девяностые годы. Тогда уничтожалось все, и это было нормально. Мы привыкли.

Но сейчас вам тут не девяностые.

Мы уже прожили несколько хороших лет, и особенно прошлый, этот грандиозный две тысячи пятый год, когда все и у всех получалось. А девяностые — какой же то жуткий был сон.

У меня был свой прилавок на рынке в Сокольниках, с мирной и уважительной продавщицей Марией Сергеевной (работала когда-то во Внешторге секретаршей заместителя министра). Я подтаскивал ей неподъемные коробки, в конце дня оттаскивал остатки обратно в багажник; а рядом торговал носками и майками неплохой парень Витя, который раньше был историком-китаеведом. Он и рассказал мне одну занятную историю.

Как-то раз за соседним прилавком — это было на другом рынке, годом раньше, — он увидел что-то родное: неужели настоящие китайцы, пусть и северные (они внешне отличаются от всяческих южан)? И решил вспомнить ушедшее, заговорив с ними на их языке.

Но китайцы оказались бурятами из Улан-Удэ, зато от соседнего прилавка, где помещались вполне русские на вид личности, он получил ответ на чистом изысканном мандарине. Так встретились коллеги…

Да мы все там встречались тогда, на этих рынках. Биоинженеры, медики, люди, вышвырнутые из Института космических исследований, специалисты по китайскому и португальскому — мы все были там.

Честное слово, я не помню — возникли какие-то провалы в памяти — куда и как уходили эти страшные месяцы и годы. Да они и страшными не были — мы не успевали бояться, а потом, это же весело, пережить еще один день: вот вам, гадюки, вот вам!

Но не говорите мне, что девяностые — время славных побед. Ведь я тогда тоже жил и — хотя из памяти стерлись целые месяцы — помню слишком многое. И помню, как приходила зима, как мягкий снег заносил ряды прилавков и торговых павильонов, и над рынками, над этим белым притихшим царством звучал гимн тех дней — жалобные и гордые вздохи скрипок, музыка из фильма «Профессионал».

И теперь, когда мы все это пережили, вы нас так просто не сломаете.

Я бесцельно шел по проспекту Мира, по правой стороне, к центру. Итак, враг есть. Давайте только разберемся, один это враг или несколько совершенно разных. Мой, Алины, барона Зоргенштайна, которого я никогда не видел. Ну вот просто разберемся, сделаем пару мысленных шагов — всегда ведь можно остановиться.

Я просто гуляю, я не сижу над листом бумаги, где можно вычерчивать схемы, как положено детективу. Гуляю и не мешаю мыслям, даже самым диким. Пусть их будет как можно больше. Пусть вспомнится вся та куча информации, которую я получил за последние месяцы — и бездарно упустил.

Если бы я мог поговорить с Алиной! Ведь она на самом деле сказала так много, просто я не думал, что это важно. Да ведь она знала почти все, понятия об этом не имея.

И вот вам самая очевидная зацепка — эта склонность моего воображаемого пока противника работать на редкость грубо и грязно. Что там была за вторая причина, по которой Алина наняла частных детективов разбираться, кто я такой: эти люди, говорила она, вполне способны подослать к ней уголовника-соблазнителя… и зачем? А тут много вариантов. Фотографии, выложенные в Интернет. Биография соблазнителя: три года колонии за совращение малолетних. Ну и, в результате, газетная колонка — не Ядвиги, но кого-то классом пониже.

Или — не совсем так, а, допустим, шантаж, чтобы вынудить ее… ну, уйти. Уйти с поста главного редактора самого престижного журнала мод в стране.

Хорошо, значит — все три ипостаси врага склонны к грязной работе.

Настолько, что их боятся. Боится даже бывший владелец La Mode. Джейсон, кажется? Уступил им свое издание без писка — или не стал выкупать его. Потому что эти люди, как уже сказано, работают вот такими методами.

Еще зацепки: чем они вообще известны и что делают — они, судя по всему, скупают все подряд, в Европе, России… Просто швыряют деньги и все скупают.

Что именно? Винные хозяйства — да или нет? Дома моды, говорила Алина? И — издательский дом, который, по контракту, должен издавать на территории России журнал Алины? Стоп, на самом деле я не знаю ни полного списка этих журналов, ни их направления. Но в любом случае это мода, стиль, все те же фальшивые звезды, живущие фальшивой жизнью. Я не знаю даже, что им было нужно, этим скупщикам, потому что Алина держится, а значит — побеждает, ее журнал существует, то есть того, что им было надо, они еще не получили. Они хотели себе взять все издания или только одно? Ведь ничего же не знаю.

Хорошо, зато они — если это те же самые «они» — уже получили мой журнал. Или думают, что получили.

Я продолжал двигаться лицом к солнцу по проспекту. Под ногами вспыхивали стразы Сваровского — среди пего-бурого старого снега играли кристаллы другого снега, только что выпавшего, и они же эфемерными искрами кружились в воздухе.

В нагрудном кармане проснулась жизнь — нудным гудением. Как-то в эти недели он затих, мой телефон, звонков стало совсем мало.

— Старик, я стою у винной полки, — раздался в ухе голос. — Посоветуй, а? Вина стало совсем мало, скоро и вовсе растащат, так хочется хоть напоследок…

Кто это, дьявол его возьми, почему он думает, что я узнаю его по голосу среди проспекта, с его гудящими машинами и гулом шагов и голосов? А, неважно. Просит — значит, надо.

— Тебе зачем именно надо, для какого случая и какого, красного или белого? И еще: ты в каком магазине? А-а, ну отлично. «Ежик» — это достойно. Значит, так, шагай к полке с Испанией… так… случайно «Графини Леганса» нет? Хорошо, тогда ищи бутылки в тонкой проволочной сетке… Есть? Это не очень, но — год какой? Ищи девяносто четвертый или девяносто пятый, великие годы в Риохе даже в самых слабых хозяйствах. «Берберана» — это будет дорого, хотя неплохо. А, ну вот. Семьсот рублей? Неважно, что впервые видишь. Как минимум это будет вкус такой, что ли, пьяной вишни, с оттенками кожи… Густое, нежное. Да, бери спокойно две.

Это действительно происходило — Костя не ошибся. Винные полки тихо пустели, мои друзья-виноимпортеры распродавали втихую, подпольно, прошлогодние запасы, кто-то уже закрывался. Невозможно было поверить, что выросший из ничего за несколько лет прекрасный винный мир целой страны вдруг начнет рушиться на глазах, — но он рушился. А кругом шли веселые люди, натыкались на меня, обходили стороной. У них все было просто великолепно. Да, в общем, и у меня… Не считая того, что у меня замерзли руки, обе, в одной был пакет, в другой — уже молчавший телефон.

Пожав плечами, я повернул к дому.

Итак, они думали, что получили мой журнал. Что у него общего с La Mode? Ну посмотрите сами. Самое авторитетное профессиональное винное издание в России. Ну одно из трех. Но самое умное и самое независимое. Похоже? Похоже.

К этому моменту я не пропускал не только ни одну колонку Ядвиги — я научился проникать в ее личный блог. Она, правда, с декабря больше не написала ни слова на ту тему, что мне была нужна, зато она писала о том, что произошло с ней самой.

Они уничтожают умных, писала Ядвига. Посмотрите, что сделали с «Новостями», — оттуда, штука за штукой, вытесняют всех, кто хоть что-то собой представлял. И то же — везде. Берут на работу целые стада одинаковых малолетних леммингов, способных лишь тырить из Интернета и очень тупо это пересказывать. Лемминги послушны. Они не отличают высокого класса журналистики от низкого. Из блестящей газеты делают очередное издание для незамысловатых. До того пал «Русский Индепендент», хотя это было давно, но с этого года он издается в формате таблоида, чтобы всем все было ясно. Скоро в стране не останется ни одной газеты, которую можно будет взять в руки без омерзения. А про телевидение и говорить нечего.

А это — те же «они» или другие?

Стоп, сказал я себя. Но это же политика. Это хотя бы можно понять. Ну написали лишний раз про Ходорковского. Обругали лишний раз президента. И вот вам результат. Это те игры, в которые я не играю с девяносто третьего года. Но при чем здесь мода? И при чем здесь вино?

Но эти люди — лица которых я пока что даже не представляю — да, они помимо всякой политики тоже убирают умных и независимых. Зачем?

Их не интересует прибыль от самого издания, это ясно. Потому что они убирают людей, от которых как раз и зависел престиж и прибыльность журнала. А что тогда их интересует? Очень странный вывод: само издание как таковое. Имя. Пустая шкурка. Зачем?

Нет, все не так просто. Я вижу только часть картины. А другая часть…

А другую часть видят они. И тоже видят плохо.

Вот наш бывший «Винописатель» — второй номер которого, как и ожидалось, так и не вышел. И третий тоже не выйдет. Эти люди, которые его купили, очень плохо разбирались в том, в чем блестяще разбирается Костя. Они не знали про грядущий винный погром. Или про Грузию. Они рассчитывали, что вино будет — и журнал будет.

То есть они не всесильны, их можно победить.

И как же они работали? Грязно и грубо. Соблазнителей главному редактору не подослали (хотя что я знаю — а вдруг было?). Но тупо организовали налет налоговых громил. Зачем? Ну это же просто. Они думали, что цена журнала упадет. А когда у них это, моими усилиями, не вышло, вздохнули и заплатили нормальную цену. Хотя, в целом, не так уж дорого.

А что будет, если уйдет Алина? Совсем просто. Цена журнала упадет. Так-так-так. Но они его вроде бы уже купили? Или потом планируется перепродажа?

Ну, хорошо. А где я видел очень похожую историю? Но связанную не с журналами, а, как ни странно, с вином? Да как это где? В Германии я это видел, где же еще. В Германии. Не журнал, но знаменитое винное хозяйство. В котором было некое происшествие. После чего… цена хозяйства — если кто-то его собирался купить — вне всякого сомнения упала. «Мы все теперь стали меньше стоить»: это кто сказал? Мануэла? Альберт Хайльброннер? Значит, эти «кто-то» просто хотели купить замок Зоргенштайн? И никакой политики, никакого проклятого вина за номером бутылки десять тысяч или около того?

Ну, вот так. Многое непонятно, но для начала работы оснований сколько угодно.

И, кстати, есть одно предположение… связанное с этим самым проклятым вином… и его совсем просто проверить. Причем без всякой опасности.

И если проверка даст нужный результат — то все довольно просто.

Рейдеры, просто рейдеры. Которые захватывают что-то, связанное даже не с роскошью — вино и хорошая одежда не совсем роскошь, это, это… то, ради чего стоит жить, как книги, опера, многое другое. Захватывают, а затем…

Да, но журналы? Они-то тут при чем?

Мысль начала формироваться, но ее вытеснила другая, не очень приятная.

Ну понятно, что рейдеры — это только наемники. Причем во всех случаях — со сниженными умственными способностями. Но за ними кто-то стоит, в конце цепочки перепродаж. Кто-то большой. И хорошо бы, чтобы мой невидимый пока враг даже представить не мог, что я что-то про него выясняю. Кого беспокоит муравей, если он не заползает уж совсем за шиворот?

А ведь этих людей поймать можно. Как ни странно, на отравлении в Зоргенштайне. Вот этим и займется человек в черном, о котором либо не знают, либо забыли. Это неопасно — до первой попытки высунуться.

Ах, если бы можно было поговорить с Алиной — имена, названия банков и компаний. Но — я на ее месте тоже бы не позвонил.

А ведь она меня предупреждала, она хотела, чтобы я понял, почему она через несколько дней устроит этот дикий побег в Монако. Почти кричала.

Конечно, я все понял. А как же иначе.

И она сейчас не позвонит, хотя должна бы.

Я с металлическим хрустом ключа открыл свою обтянутую белой кожей дверь, вдохнул знакомую, чуть пахнущую табаком тишину. Закрыл засов, подошел к зеркалу. Нельзя так много есть, и не стоит так много спать. Подозрительно хорошо выгляжу, еще не хватало стать толстым.

А еще я, как ни странно, начал забывать вкус хорошего вина. Раньше пил его чуть не каждый день по нескольку глотков, разных, лучших, а теперь… выпить целую бутылку — невозможно, а если оставить ее на сутки, даже в холодильнике, то вкус уходит, истончается, возникает оттенок болотистой почвы… Как все это странно.

Алина, продержись еще. Есть шанс — совсем маленький — что я что-то смогу сделать, остановить их.

Я включил компьютер и на знакомой странице, практически сразу, увидел знакомое имя. И название — «Сталинград a la mode». Прочитал первые строчки.

Все, я не успел.

«Всем спасибо: единственная и неповторимая, памятник сама себе, национальное достояние — Алина Каменева, до сего дня бывшая главредактрисой первого (тоже теперь бывшего первого?) из глянцевых журналов — La Mode, — устроила прощальную вечеринку в кафе «Бугатти». Вот и конец сказке, в которой всегда побеждало добро, а если не добро, то компетентность и ум.

Да-да, она несолоно хлебавши вернулась из Монако в конце января. Не помог бывший милый друг, отъехавший олигарх Ю., не выкупил ее журнал у новых владельцев издательского дома ***. Вернулась госпожа Каменева в Москву после заслуженного отдыха, а тут уже московский свет шушукается: ну где вы видели в наши дни действительно гениальных главных редакторов? Всех погнали. Тренд-с, извините. Вот и госпоже Каменевой — куда ж ей против тренда. Мы будем помнить тебя, дорогой друг. Бедность тебе еще долго не грозит, ну, а чтобы еще и работать на приличном месте — да их, этих мест, уже и не осталось. А журнальчики… ну, есть Париж и Лондон. Там что-нибудь почитаем. Грамотные, слава богу.

Ах, как этот планктон от журналистики рыдал год за годом: замучены Алиной Каменевой, требуется ей интеллект, требуется ей стиль, а луну с неба ей не требуется? Надо ее менять, только вот не на кого.

А впрочем, что значит — не на кого? Да вот же на кого.

У нас же есть Юля Шишкина.

А это целая история — как Алина, сжалившись, дала слабину и всего-то в прошлом сентябре пригрела сироту из какого-то «Мега-экспресса» или как его там, таблоида, который лично вы и в руки не возьмете. У каждой мочалки должен быть свой шанс и пять минут славы, а можно — Васи. Вот Алина и взяла к себе Юлю на испытательный срок. А дальше зашипели злые языки: ну не тянет девочка, слова во фразы не складываются, образование более чем среднее. Не уровня Каменевой, не уровня La Mode. Что с ней делать?

А госпожа Каменева, знаете ли, иногда бывала и доброй. Отправила свою неудачную находку в тот самый издательский дом, по принципу времен Леонида Ильича: не можешь работать сам — учи работать других. Других — но не саму же госпожу Каменеву. Журнал ее процветает, учить ее нечему. Сама учит, читает лекции от Москвы до Лондона про свой менеджмент и про журналиста как мыслителя и писателя.

А там, в издательском доме, писателей не надо. Там нужны послушные администраторы. Вот появилась Юля Шишкина — молодой, инициативный работник, с огоньком, с идеями, и никаких личных связей с издаваемыми журналами. Кроме плохих связей, то есть.

В виде тщательно сберегаемого зуба на один такой журнал. Да ведь это находка!

Взлет, феерия, триумф воли. И вот вам, дамы и господа, новая звезда — главный редактор La Mode Юля Шишкина. Молодой кадр (жаль, что не восемнадцати лет, — это сейчас модно). Новая мочал… простите, новая метла. А у госпожи Каменевой есть хороший дом на Новой Риге, квартира, деньги — что еще надо человеку, чтобы встретить сами знаете что? Пусть отдохнет и напишет мемуары. Так и объяснили: уже давно, оказывается, госпожа Каменева выражала страстное желание дать дорогу молодым и неграмотным, а самой взяться за мемуары и учебники своего менеджерского стиля. Вот и сбылось. Причем в двадцать четыре минуты. Пришла в офис после долгого монакского отпуска — а ей и говорят: кабинетик-то до вечера освободите…

Но есть и Божий суд, наперсники разврата. Ужо вам терпеть лишь безликих и безъязыких. И нас держать за таких же, как вы, которым больше трех строчек — это уже много. Все получат свое. Что, думаете — нет? Думаете, та же Юля Шишкина теперь там навечно? Это Алину Каменеву съесть было неудобно. А эту, как ее там, — да что ж не съесть? В любую секунду. Уж если у нас нет гениальных главных редакторов, так нет.

Как это было: когда, через месяц работы в издательском доме, Юля Шишкина, познакомившись с новыми его хозяевами, начала подавать голос, он оказался железным. «Наши журналы — для малолетних дебилов, — якобы вещала она под слезы умиления таких же деб… извините, хозяев издательства, людей без имен и без свойств. — Что это за интеллект тут такой? Мы делаем деньги, а не литературу».

«Слушайте, слушайте растущего кадра», — якобы сладко вздыхали новые хозяева. Которым мочи не было терпеть звездную Алину Каменеву, да она с ними и общаться-то отказывалась. Она же только с Майклом Кентским да Джорджио Армани, и то если добрая. А кто тогда они, только что населившие свой офис профессионально непригодными нулями? Они-то кто?

Если всем раздать по серьге, то блистательная наша Алина, с ее безумным драйвом, харизмой и безупречным гламуром, получила свое. Нельзя так — год за годом упиваться этим бесконечным романом с самой собой, так не замечать все, что творится вокруг, так всерьез воспринимать глянец собственного журнала. Когда у тебя — Сталинград, то не до глянца.

А глянец — это прыткий бес, он мстит тем, кто его воспринимает всерьез, и щадит лишь таких, кто парит над схватками с горькой усмешкой.

В общем же — о боги, как грустно».

В кухне было очень тихо. Телефон не звонил. И бледный февральский день закатился куда-то за крышу дома напротив, который теперь, когда тополя стоят без листьев, виден во всей своей плоской очевидности.

Я должен ей позвонить. Теперь уже я должен, а не она мне.

Но что я ей скажу? Что так вот и отдыхаю на кухонном диване, в сиденье которого прячу свою несколько потускневшую звезду? Нет, не сейчас. Чуть позже. Я кое-что еще могу до этого сделать.

Глава 19

ВАМПИР ПО ФАМИЛИИ ВАЛЕК

В этот раз я не рискнул вызывать Гришу Цукермана на холодную улицу, а сам пришел в редакцию. Ту самую — «Сити-экспресс». Внутрь. Никогда не следует это делать: место, где раньше мне было не так уж плохо (что-то платили, как-то кормили), сейчас смотрится пыльно… жалко… смешно. Куда я угрохал столько месяцев своей жизни? Чем занимался?

На входе ко мне отнеслись с неловкостью: ветеран охраны смутно помнил мое лицо, но раз теперь меня положено пускать только по пропуску… Он пустил, но отвел мне место на лестнице, возле давно забытого уборщицами окна, вызвал Гришу.

Который пришел с первого этажа походкой хозяина, не узнал меня и украсил нос очками, до того болтавшимися, как всегда, на шнурке.

— Для того чтобы носить очки, мало быть умным — надо еще плохо видеть, — как бы между прочим заметил он, рассматривая меня. — Да, знаете ли, Сергей, это хорошо. Такое пальто, такая шляпа… Не буду спрашивать, сколько стоит, я очень деликатный человек, замечу только, что в этом наряде вы похожи, как бы сказать, на такого вампира из средневекового европейского городка. Лет этак пятисот от роду, но хорошо выглядящего, не голодного. По фамилии Валек.

— У вампиров есть фамилии? А имя?

— Ну, имя — Сергей, конечно, — сказал Гриша неуверенно. — Но я весь в нетерпении. Вы хотите опять подослать меня к каким-то интересным людям, которые продолжают за вами следить? Так я с радостью же. Любые опасности — это для меня.

Я снял шляпу, повертел ее в руках (тогда еще я не очень хорошо понимал, как с этим предметом туалета обращаться) и вздохнул:

— Нет, к сожалению, уже не следят. У меня просто появился вопрос. Помните ваш замечательный материал насчет проклятого вина?

— Я писал много замечательных материалов, — сказал Гриша настороженно.

— Это все знают. Так вот, Гриша. Дело прошлое, но мне просто захотелось проверить себя… я тут пишу книгу про вино… Скажите уж честно — а не добавили вы туда каких-то деталей? Частностей? Например, этих раввинов и правда сожгли?

— И не сомневайтесь, — сказал он мрачно. Но я и так знал, что это было правдой.

— А прочее? Насчет того, что один из них проклял вино замка Зоргенштайн?

— Ну, — запнулся Гриша. — Ну, я так хорошо видел эту сцену. Как там этот фашист сидит на своем балконе, смотрит на то, как люди горят, и жрет эту свиную ногу. Большой жирной пастью. Но поскольку речь шла о вине, то… Ну ладно, Сергей, — считайте, что это я его проклял. Какая вам разница? Я вас огорчил?

— Да нет же, — сказал я со счастливым вздохом. — Вы представить не можете, как вы меня порадовали. Это Мануэлу вы доводили до обморока, а я, наоборот, просто в восторге… А не любите вы, Гриша, немцев.

— У меня прабабушка погибла в концлагере, — вдруг сказал Гриша очень серьезно. — Так что ваша Мануэла… она, конечно, у печей не стояла, но вот ее прадедушка — кто знает. И все прочие тоже. Так что почему это я должен любить немцев? Терпеть — да. А так — нет.

Раздался еле слышный хрустальный звон упавшей сосульки за окном. Солнце слепило глаза через грязь стекла.

Гриша с интересом посмотрел на улицу и снял очки.

— Вы и правда пишете книгу, Сергей? Как я вас уважаю. Я бы сказал что-то вроде «жжошь, сцуко». Или «цуко», в зависимости от того, какой концептуальной школы вы придерживаетесь. Но ведь мы с вами на «вы». А «жжоте, сцуко» — это уже стилистический абсурд. Приходите на мое кабаре.

— Что? Неужели правда? Получилось?

— А то нет. Для вас вход бесплатно, а уж что пить — вы куда лучше меня разберетесь. Будет музыка, вертеп с Петрушкой, потом мини-спектакль на двадцать минут, называется «Жопа», очень талантливый. Еще я запасаю всякие дерзкие высказывания в адрес властей и нации в целом, кабаре без этого не получится. Ну, например: сама жизнь в России — это уже непрерывное наказание за постоянные преступления, которые невозможно не совершать, живя в ней. Или: российский Кабинет министров чем-то напоминает консилиум проктологов. Какую бы стратегию лечения государства там ни принимали, тактика этого лечения всегда проводится через одно и то же место. Хорошо, да? Приходите с дамой, если хотите. Дама тоже бесплатно. И…

Он снова надел очки — видно было, что он колеблется.

— Передайте мой привет госпоже Каменевой, если это не трудно, — робко попросил он. — Она такая замечательная.

— Да с удовольствием, — выговорил я ровным музыкальным голосом.

Гриша внимательно вгляделся в мое лицо.

— Ну, Сергей, — произнес он, наконец. — Ну вы хоть ее трахнули? Ну вот видите. А так бы не было совсем ничего. Ну, в общем, приходите, буду ждать.

Я пожал ему руку и вышел на ледяную сырость и нешуточное солнце.

Все просто, думал я, глядя, как стекает посеревшая пена с боков моей «Нексии». Так я и думал — не было никакого проклятого вина, а раз так, то эти самые «они» и знать о таком не знали. И о встрече на высшем уровне они не знали. Так что отгадка очень проста. Им всего-то надо было, чтобы в Зоргенштайне отравился вином человек, при свидетелях, лучше сразу при журналистах. А какие в винном хозяйстве могут быть журналисты? Мои бывшие коллеги — винные аналитики, больше некому. После этого хозяйство можно брать за совсем смешную цену, тем более что у него и до того были трудности — иначе зачем бы хозяин упрашивал Берлин о моральной поддержке? Как все просто и мерзко. Ударить, потом купить по дешевке. Почти в открытую. Никакой политики, никакой мистики, чистый бизнес. Как со мной. Как с ней.

— Готово, хозяин, — услышал я.

Внутри машины пахло влагой и чистотой, солнце, казалось, светило через все стекла сразу.

Главное теперь, сказал я себе, жмурясь, осторожно скользя по сияющему и отсвечивающему асфальту дороги, — не свихнуться. Не разговаривать с самим собой. Не превращаться в идиота, пугающего публику теорией заговора. А то кончится это плохо — раздашь патроны, наденешь ордена и пойдешь взрывать Чубайса. А зачем взрывать — и мыслей не будет.

Я помню, как это было с человеком, которого уже нет. Это сегодня все выглядит так, как будто я в этом мире такой один. А когда-то нас было двое. Два лейтенанта, похожих как близнецы, так нас близнецами и называли. Оба — Сергеи. И две судьбы, одинаковые до смешного. Но у него все было хуже, куда хуже. Он, покинувший, почти вместе со мной, славные ряды, точно так же обнаруживший, что работы нет и никому он не нужен, умудрился именно в это время влюбиться. А его гадина-жена, которая, как и моя — мне, раньше сообщала ему, что он свободен и может валяться в койке с кем угодно, вдруг заподозрила, что он по большой любви разменяет квартиру — такую же по размерам, как мою. В аналогичной дыре, в районе, кончающемся на «о».

И она позвонила мужу его возлюбленной. На всякий случай. И сделать со всем этим — если у тебя нет ни денег, ни квартиры — ничего было нельзя. Никакого выхода. Невозможная ситуация. Он тогда пришел ко мне, на склад с трусами, отдавать зачем-то книги, и долго, долго рассказывал про заговор тех, кто нас — таких как мы — хочет уничтожить. Знал бы я, почему он эти книги решил отдать — не брал бы. И еще ведь он звонил, видимо, в тот самый день.

Я снова вспомнил ведьм Фрайбурга, покачивающихся на сквозняке сувенирного магазина. Офицер должен вообще-то стреляться. Но оружия у Сергея тогда уже не было.

Его фамилия была Демидов, и сегодня о нем, наверное, не помнит никто. Демидова нет, а я есть.

Итак, заговор… да никакой это не заговор. Бизнес. И не так уж трудно сейчас сделать главное — найти имя демона. А если ты знаешь его имя, то он тебе, как известно, не так страшен. Какая-то финансовая группа, потому что без денег, очень больших денег, тут не обойтись.

Что тогда сказала Алина? Один американец, один англичанин, один араб. Ведь кто-то же их и в России знает… я даже могу представить кто. Потому что опять же Алина сказала одну вещь, которая, как это сейчас я понимаю, может оказаться очень важной.

Мы были в приподнятом настроении, все происходило еще в самом начале, в октябре, мы были в восторге друг от друга. Мы слегка ругались — как два щенка, не очень всерьез цапаясь острыми зубками. Алина читала мой очередной файл:

— Так, значит, мужчина и женщина, опять за свое, потому что автор известный маньяк… «Любое барбареско — это женщина. Любое бароло — это мужчина. Bricco Asili — женщина с характером и в возрасте, очень хорошо одетая, с прекрасным воспитанием. И такая женщина есть, более того — она меня при знакомстве поразила. Это баронесса Филиппина де Ротшильд, одна из самых уважаемых фигур в мире виноделия. Женщина с блестящим умом, с удивительными остротами, с хриплым голосом и этакой бесинкой: постоянно и блестяще над вами издевается и подкалывает».

— Не мои слова, но хорошие. Это сказал…

— Неважно. «Теперь — мужчина, наше бароло Bricco Rocche. Это мужчина с ровным, спокойным, чуть надменным характером. Немножко избалованный женщинами, но внимательно относящийся к их капризам. Можно было бы назвать Марчелло Мастроянни, но он слишком тих и слишком очевиден как исполнитель ролей. А вот старый Шон Коннери, с седой бородкой — это то самое. Это строгое вино. Знаменитое среди бароло Cannubi, например, другое — оно более кислотное, танинное, а тут танины будут мягкими. Шон Коннери ведь — это не Шварценеггер…» Слушай, тебе не кажется, что это мы? Он и она?

— Нужна дегустация.

— Дай отдохнуть.

— А про баронессу — совершенно точно. Она такая.

— Стоп. Сергей Рокотов, ты знаком с баронессой Ротшильд?

— Да она же приезжала в Москву недавно, и ей подвели трех лучших в стране винных аналитиков. Каждому по пятнадцать минут. И представь, какой ужас: я начал говорить с ней о Хулио Иглесиасе, который впервые в жизни понял, что такое настоящее вино, у Ротшильдов на обеде. И вот я об этом ее спрашиваю, а она уходит от разговора. Я опять — а она встает и подает мне руку. Потом оказалось, что Иглесиас пробовал это вино у другой ветви семьи Ротшильдов. С которой Филиппина в сложных отношениях. В общем, хорошо, что не спустила меня с лестницы… Эта беседа была в Пушкинском музее, там лестница такая, знаешь…

— Знаю… А вот, кстати, да ведь это они — как раз братья Чиледжи, которые сделали эти два замечательных вина — мальчика и девочку, теперь я вспомнила, где о них слышала. Они недавно спустили пару бизнесменов со своих холмов, мне в Милане только что рассказывали эту историю.

— Каких бизнесменов?

— А жулье какое-то. У братьев возникли финансовые трудности, а это знаменитое хозяйство. И вот приходят какие-то финансовые жучки их покупать… Ну, долго катились вниз.

— Молодец, Алина, знаешь великих виноделов…

Так-так, а тут что-то знакомое. Скупают все направо и налево, но по возможности — известные марки. Но ведь у братьев Чиледжи в Москве есть импортер. И как раз очень мне дружественный. А вдруг я узнаю самое главное — имя? Имя демона? Наверняка же эта история известна была не только Алине… А есть имя — будет что запрашивать в поисковых системах. И вообще двигаться дальше.

Я посмотрел на часы и потянулся к телефону.

Но директор компании «Плейн» был в командировке — в его любимой Италии, что заставило меня за него порадоваться: несмотря на чудовищную ситуацию с винным погромом, эти ребята все же как-то работают.

Я приехал к нему только через неделю. На знакомый адрес, в подвал недалеко от здания бывшего аэровокзала.

Там было тихо и грустно. Но все же не совсем тихо и не совсем грустно.

Это была уже совсем весна, когда катастрофа винного рынка стала для всех очевидна. Даже несмотря на то, что вино, ввезенное до первого января, все-таки еще можно было продавать. Ведь сначала-то грозили, что и это будет запрещено. А потом приняли поправку к закону, и стало чуть-чуть лучше.

Но дегустации почти прекратились. На стекле любимого мной «Винума» висела табличка — «учет». В других бутиках полки были пусты или завешаны рогожами.

Телефон у меня звонил редко, но иногда были специфические звонки. От бывших консультантов винных бутиков, от слушателей школ сомелье — а они ведь учились там за свои деньги, которые теперь пропали, и смешно даже говорить было о компенсации. Они начинали с вопросов о том, куда я теперь пойду, когда «Винописателя» уже нет, сочувствовали, а потом как бы между прочим подсказывали: ну ты поимей меня в виду, если что, опыт и все прочее, знаешь сам.

Прекратили работу «Бахус», «Аландия», «Декант» и другие импортеры, а это десятки уникальных специалистов, они еще не были уволены, просто перестали получать зарплату.

А потом пришла невероятная новость: «Виноманьяк» сгинул совсем, без всяких временных прекращений работы. Его просто не будет. А уж кому бы можно было потерпеть… Родительская компания — знаменитый лондонский Wine, не бедный журнал, мог бы проявить понимание. Потрясающие материалы шли оттуда — от людей уровня Монти Уотерса, получаешь три таких материала в месяц, и журнал — как на трех китах. Изумительная полиграфия и девочки, эти великие девочки, чьи таланты беспокоили даже меня, целых четыре. Все выкинуты на улицу.

Была одна хорошая новость: выжила Галя Лихачева. Лягу… нет, в данном случае — французы, ее друзья, повели себя не так, как англичане. Они взяли Галю на преподавательскую ставку в свою школу вина при посольстве, и она зачем-то читала там лекции в ожидании лучших дней.

И еще Седов со своим «Сомелье. ру» держался, просто страниц у журнала стало меньше, да и найти его теперь было сложнее, он ведь раздавался бесплатно по большей части по тем же бутикам, которых сейчас стало совсем мало.

Как это происходило: ведь уже в сентябре все знали про какие-то загадочные акцизные марки, мудрое российское изобретение, которое можно наклеивать на бутылки только на двадцати таможенных складах. Но поскольку даже в декабре таможня никаких марок не видела, все вздохнули свободнее: очередной бред и вымогательство, лоббисты все сделают. Мало ли что закон приняли — отменят в последний момент.

Не отменили.

Теперь был уже март, и никаких новых марок ни у кого не было. Не было, следовательно, и вина. Оно — если не растаможилось до первого января, с дикими скандалами и взятками — лежало на складах, и таможенники не знали, что с ним делать. А склад стоит хозяину груза денег. Каждый день.

Вино может храниться при температуре плюс двенадцать градусов, не иначе. Какая температура на таможне, никто даже думать не хотел. Было о чем думать и без того, потому что если нет вина, то компании следовало закрываться или уговаривать людей работать бесплатно. Они чаще всего соглашались и работали. Но ведь была и аренда помещений…

Марки-наклейки с их штрих-кодами придумывались не просто так, а чтобы эти коды считывала загадочная ЕГАИС, система, куда следовало вносить данные о каждой бутылке, продаваемой в стране. Система не работала, ее отлаживали, как далее показала жизнь, до конца лета. Потом, очень потом виновными в ситуации были признаны Федеральная налоговая служба, Минфин, Минсельхоз, МЭРТ и ФСБ с ФТС. Кому-то вынесли выговоры. Никому не возместили убытки — и как их возместить, речь шла о сотнях миллионов долларов. Так или иначе, все это было потом, окончательно выжившие компании определились тоже потом, новое вино на полках стало появляться совсем потом, а в тот момент, в марте две тысячи шестого…

Это теперь была другая, чужая мне страна.

Все, что я и замечательные ребята вокруг меня делали, строили, создавали несколько лет — прекрасный мир новой жизни, — разваливалось на глазах.

И всем было все равно, и главный санитар не ужаснулся возвращению похмельной водочной России. Наоборот, он сдержал слово. С конца марта ни одной бутылки из Грузии и Молдавии в стране уже не было, с наклейками или без. Включая потрясающие ркацители и саперави, как и мцване, за первым розливом которых я наблюдал, затаив дыхание: а вдруг — великое вино? Хоть одно?

И все это не имело, как я теперь понимал, никакого, совсем никакого отношения к планам тех незамысловатых ребят, которые скупали винные хозяйства в Европе и зачем-то журналы в России — и, видимо, не только здесь.

Наоборот, одни незамысловатые ребята сорвали планы других. И это, конечно, было очень мило.

Мертвое же поколение, о котором говорили не знакомые друг с другом Шалва и Алина: а оно здесь при чем? Какая тут связь?

Итак, в подвале было грустно, но… Знакомая секретарша Люся была на месте. И как же она была рада меня видеть — и не голодного, и не убитого горем, а нормального, да еще в отличном пальто и черной шляпе!

— Ждет, ждет, — счастливым голосом сообщила она мне. И потом, затаив дыхание, задала мне вопрос всех напуганных и почти уничтоженных:

— Вы держитесь?

Я держался.

Держался и Антон Корецкий, лучший в стране специалист по винам Италии. Он даже отрастил короткую ленинскую бородку, стал выглядеть старше и умнее.

— Мы никого не уволили, — поразил он меня. — Мы даже взяли новых людей на работу.

Новости были потрясающие.

«Плейн» оказался чуть не единственной в стране компанией, которая завезла в декабре здоровенные партии вина. Если честно, то почти случайно. «Плейн» все растаможил. И стал монополистом. У его дверей стояли люди — рестораторы, коллекционеры вина — умоляли дать любую партию за любую цену. Образовывались очереди закупщиков. И единственное, что склоняло всех «плейновцев» к скромности, — полное отсутствие мыслей насчет того, сколько же еще надо держаться.

— Братья Чиледжи? — удивился Антон, когда мы перешли к делу. — Я на той неделе был у них в Кастильоне Фалетто. Все там отлично. Никого они никуда не спускали. Все у них как всегда. Та же добрая старая мафия. В хорошем смысле. Традиционном таком, итальянском. Забавно было наблюдать, как к старшему, Бруно, сын стучится в дверь, спрашивает, можно ли войти, и бледнеет, когда слышит «нет». В Риме такого стиля жизни уже не встретишь. Да что с ними случится, если старший из братьев с Сильвио Берлускони — на «ты», Сильвио и Бруно?

Не хотелось рассказывать Антону слишком много, но постепенно до него дошло, что речь о событиях еще сентября две тысячи пятого. А это уже был другой век, другой мир.

— Мм, была какая-то история, правда-правда. Да. Ну, это много сейчас таких жуков бегает, потому что…

Тут Антон вздохнул и посмотрел на часы, довольно откровенно.

— Ты, Сергей, значит, книгу пишешь? Интересно, кто ее издает. Не в России, это точно. Давай так. Я дам вводную информацию. Поработаешь сам. Потом заходи еще, если будет надо. Но поработать тебе придется какое-то время, потому что это — вопрос о деньгах. О внутренних пружинах бизнеса. А я тебе просто скажу, где копать.

Он закинул руки за голову и прикрыл глаза.

— Кто и зачем скупает хозяйства… Ищи такое название, как «Диагео». Смотри на цифры. Еще — LVMH.

— А, знаю.

— Ну еще бы. Еще «Перно Рикар».

— Да знаю же. И их тоже. Благодаря им провел три отличных дня в Париже, рекламная поездка.

— Да. Смотри на цифры. Их московский офис все эти цифры дает с гордостью. Ты ведь там всех знаешь?

— С тех пор — очень даже.

— Так. А потом я тебе расскажу про арифметику сегодняшнего винного хозяйства. Пока скажу следующее. Два миллиона евро — цена комплекта нового оборудования. Десять лет — время от посадки нового виноградника до первого приличного вина. Теперь — не забудем банковский процент кредита. Но и цифры ежегодного роста продаж вина. Вот когда ты все это усвоишь, то поймешь, что сейчас происходит в винном мире.

— Антон, — сказал я после небольшой паузы, — а в арифметике модных домов ты что-то понимаешь? И во внутренних, что ли, механизмах их работы? Вопрос такой: что общего между виноделом и создателем моды?

Он удивился, задумался. Обещал еще поразмышлять. Хотя вообще-то до сего дня особо на эту тему не думал.

У выхода из его офиса стояли, как всегда, коробки с вином, к каждой была приклеена цветная записка. Кто-то за ними сейчас приедет.

Может, выживем?

Это был очень знакомый мне вопрос. И я даже знал ответ на него.

Неважно, сколько идти по джунглям — от обломков вертолета, от могилы летчика, имени которого не знал ни я, ни генерал. Важно идти.

Генерал оказался нормальным человеком. Он шел. Рассказывал про девочек из Тетце. Не задавал вопросов, знаю ли я, сколько еще топать. Он верил, что знаю.

А я верил, что ночью нас не сожрут совсем, хотя покусают здорово, и еще — что если не следующим утром, то через утро мы услышим странный шум там, на востоке. Гул. Неразличимое шуршание камешков и песка.

И увидим волны, необычно высокие — выше поросли слоновой травы, выше верхушек кустов. Как будто кто-то согнул пространство, вздернув вверх этот щедрый прибой, прибой океана.

Глава 20

У НАС ЕСТЬ ЕЩЕ ШЕСТЬ ЛЕТ

А ведь это все безумно сложно. Это не совсем мой мир, хотя уж вроде бы…

И вот вам пример: я никогда раньше даже не слышал этого названия — британская компания Diageo, крупнейший, представьте, в мире производитель и продавец вина и крепких напитков. Оказывается, она готова была выкупить целиком «алкогольное подразделение» не кого-то, а того самого LVMH, владеющего, среди прочего, брендами Moet & Chandon и Dom Perignon, как сообщает британская «Телеграф».

И о чем это говорит? LVMH… да мы же беседовали о ней с Алиной… это настоящая легенда, это образец умного управления… чем? А тем самым. Винными домами и домами роскоши. Настоящей, той самой, где вызов бросается не бедности, а безвкусице. Так, да они еще и «Диором» владеют, среди прочего…

Вино и дома моды. Которые вот такие Diageo покупают друг у друга. Так-так.

О каких-то приобретениях, слияниях и прочем я и раньше слышал. Но раньше я никогда не замечал то, на что теперь Антон рекомендовал обратить внимание. Цифры. Масштабы.

Вино и коньяк принесли LVMH в прошлом году — сколько-сколько? 2,7 миллиарда евро? И Diageo предложила французам выкупить эту часть их бизнеса за 10,6 миллиарда — даже не евро, а фунтов?

Это все равно, что наблюдать тираннозавров. Размеры, поражающие воображение.

Так, а теперь «Перно Рикар», о котором сказал Антон. Эти, как я знал, не увлекались вином, у них были только крепкие напитки. «Абсолют», «Чивас регал», «Мартель» и прочее. Но и знакомый с детства «Арарат» тоже теперь их.

Годовой оборот — 7 миллиардов евро?

Прочее уже было из разряда подробностей. 335 миллионов долларов на рекламу по всему миру за год. Миллион долларов только на переоборудование линий упаковки только армянских бренди, того самого замечательного «Арарата».

Я уже начинал что-то понимать. Наш несчастный журнал, который исправно получал немалую часть своих рекламных денег и от рикаровцев тоже, о таких цифрах, как миллион долларов, и не думал. А ведь у меня… у нас был журнал с внушающими громадное уважение тиражами.

Опять тираннозавры на лужайке.

Что еще Антон настоятельно рекомендовал мне посмотреть? Ну да, кредиты дороговаты (хотя не так, как в России), а вино — дело, занимающее годы. Новый виноградник показывает результат — необязательно хороший — через десять лет. Ясно: любое винное хозяйство, а большая часть их — маленькие, уязвимы в этот десятилетний период. Они рискуют каждый день.

Но зато — вы посмотрите на другие цифры.

Уже были итоги прошлого, пятого, года. Америка пыталась бойкотировать французское вино из-за того, что лягушаны не одобряли войну в Ираке. И добойкотировалась: французское вино увеличило продажи на американском рынке. Почти на семь процентов.

Но что такое семь процентов? Ну, допустим, про Россию, с ее былыми тридцатипроцентными скачками продаж каждый год, можно пока забыть. Хотя как нас забудут лягушаны из Бордо, где позапрошлый год дал прирост в семьдесят пять — семьдесят пять! — процентов экспорта в Россию? И все же это, как видим, кончилось. Хотя — может, еще начнется снова.

Но есть, представьте себе, Китай. Прошлый год — почти сорок восемь процентов прироста продаж по вину и почти сорок восемь — по крепким напиткам.

Эти цифры означали что-то очень важное.

— Антон, — сказал я в мобильник, — я утонул в статистике и теряю ее смысл. Чтобы мне выплыть, скажи только одно: помнишь мой вопрос насчет того, что общего между вином и изделием дома мод?

— Хороший был вопрос, — раздался его голос, заглушаемый автомобильными гудками и очень странными голосами — казалось, он был в опере. — Я как раз сейчас в Милане, по настоятельной просьбе Натальи. Она ответила на твой вопрос вчера очень философски, волоча очередной бумажный пакет с очередным платьем из трех шнурков и четырех клочков ткани. Она сказала: и то и другое создается великими художниками. Это — настоящее, и цена настоящего будет расти до небес. А у прочих товаров есть пределы ценового роста. И она, как я убеждаюсь в данный момент, права. Пределов ценам на прекрасное нет. Приеду — поговорим, хорошо?

Я уже знал, о чем мы будем говорить.

Он, конечно, вспомнил. Да, у братьев Чиледжи были финансовые проблемы — но давно, весной, не этой, а прошлой. То есть как раз летом две тысячи пятого года все и происходило. И — да, какие-то типы пытались их купить, и, хотя с холма их никто все-таки не катил, ушли они ни с чем.

— Это, конечно, были какие-то совсем дикие люди, — сказал вернувшийся из Милана Антон, гладя бородку (видимо, решал, сбрить или оставить). — Но сейчас таких много ходит. Их шлют вон, хотя иногда что-то им удается. Ты все понял, по тем цифрам, что я тебе рекомендовал освоить? Идет бум. Мир взбесился, не знает, куда еще девать деньги. Компьютеры, автомобили — там бизнес почти предсказуемый. И цены в целом тоже. Но вино… и тому подобные вещи… Сейчас, когда люди поняли, что живут здесь и сейчас, что Мону Лизу в Лувре ты каждый день не пойдешь смотреть, это высокое искусство, а вот хорошее вино или хороший галстук — это повседневная и неповторимая радость… Возможно все. Нет предела росту. Любые цифры.

Что ж, мотивы ясны. Просто деньги. Громадные.

— О диких людях, Антон. Как их зовут? У них есть имена?

— Какие, к черту, имена. Там посредники, исполнители. Скупают вот этот прекрасный воздух, завтра перепродают. Непонятно кому.

— Один американец, один англичанин, один араб. Это тебе что-то говорит?

— Еще бы не говорило. Три веселых буквы. Америка, Англия, Аравия. По-английски — АЕА. У нас, соответственно, ААА. Это банкиры. Вообще-то мы сначала думали, что тут какая-то легенда. Но они что-то правда купили. Среди моих поставщиков ни одно животное не пострадало. А с другой стороны — откуда мне знать, я же покупаю, допустим, «Мартель» у самих мартелевцев, у тех, кто его делает. На винограднике. Вовсе не у «Перно Рикар», который владеет «Мартелем». А какой пакет акций у этих или тех, из трех веселых букв или десяти — мне-то что? Наоборот, мне хорошо. Они занимаются маркетингом. Рекламой. Растут мои продажи. С другой стороны, мне плохо. Потому что благодаря рекламе цены на бутылку постепенно начинают расти. И вообще-то моя главная забава здесь, в моем бизнесе, — это найти, застолбить за собой вино за пять евро, которое через десять лет станет знаменитым, и… Ну, на мой век такого хватит. Я ищу и нахожу. Просто для этого надо иметь са-амую чуточку профессионализма.

— Антон, еще одно слово. Как они находят ослабевшие винные хозяйства? Откуда они знают?..

— Я же тебе сказал — они банкиры. Через банки и находят. Банки знают все про ослабевших.

Дальше разговор наш ушел в более приятные сферы. Я поинтересовался, что у него есть из маленьких бутылок, «половинок». Нельзя же уйти от такого человека, не утащив хоть что-то по оптовой цене. А когда у меня будет с кем пить нормальную бутылку — еще неизвестно.

— А закончу работу — приду к тебе за шампанью, — пообещал я. — Нет, к черту. За хорошей франчакортой!

— Сергей, ты на редкость верный человек, — сказал с улыбкой он. — Как полюбил франчакорту, так и любишь. Как ненавидел шампанское, так и ненавидишь. А то, что в Шампани есть маленькие хозяйства — не «вдова» и не «моэт», — которые страшно уважаемы самими шампанскими виноделами, ты будто не слышал? А это, между прочим, наше новое направление. Тут настоящие открытия. Заканчивай работу, звони, поговорим об этом.

А вот и совсем весна. У метро «Аэропорт» открылся торговый центр — трехэтажный куб стекла, я с трудом втиснул «Нексию», уже с летними колесами, в щель между прочими и пошел потолкаться среди людей, музыки и смеха.

Враг приобрел имя, но лица у него так и не было. Оставалось понять не так уж много. Но, во-первых, понять — это еще достижимо, а вот что потом? Не собирался же я единолично уничтожить вот этих загадочных ААА.

А во-вторых — ну, даже если бы уничтожил, что потом?

Что я буду делать?

Ну, то есть понятно что. Начну ходит в фитнес, заодно снимать там потных женщин с крепкой попкой. А точнее, по опыту, это они будут меня снимать.

Но кроме этого?

Кукушка-кукушка, скажи, что я буду делать в этой жизни, если все, чем я начинаю заниматься, кто-то у меня отбирает и ломает?

Музыка под уходящим вверх стеклянным потолком смолкла и зазвучала снова, мягко и торжественно.

«Эй, ты, ты — дитя в моей голове, — сказал голос Элтона Джона, — ты еще не родился, твое первое слово еще не сказано. Но я знаю — ты будешь благословен!»

О чем это он, вдруг пришло мне в голову. Конечно, я давно знаю эту песню, но до сего дня я был уверен, что тут колыбельная только что родившемуся вполне конкретному карапузу. Я никогда всерьез не вдумывался в самую первую строчку, не слышал ее всерьез. И что это значит: «дитя», или «ребенок» — в голове? Это не просто о человечке в пеленках, тут все сложнее. И это очень важно.

Он мне что-то хочет сказать, ответить на мой вопрос, подумал я.

Но тут же вздохнул и пошел рассматривать выставку сувенирных рыцарей в фальшивых латах и с бесполезными мечами. Нельзя так, уважаемый Сергей Рокотов. Не надо слышать голоса в динамиках, обращающиеся лично к тебе. Не следует разговаривать с самим собой, с зеркалом или с едой на кухне. И более всего — не надо ходить взрывать Чубайса. Надо представить себе, что Чубайс — это такое сказочное создание, вроде сверкающего алмазной крошкой единорога, которого никогда не следует взрывать. И все будет хорошо.

«Я обещаю тебе это, я обещаю тебе это — ты будешь благословен!» — нежно пел голос под стеклянной крышей.

Пора подводить некоторые итоги.

Рынок моды и рынок вина — нечто растущее без предела вверх. Купи себе перспективное хозяйство сегодня — и ты продашь его через пять лет с очевидной прибылью, это даже проще — торговать воздухом, чем ждать денег от продаж вина как таковых. Хотя и второй вариант тоже неплох.

И эта торговля воздухом — вполне законное занятие, так что, если я напечатаю где-нибудь данные о том, что какая-то ААА хочет затмить да хоть Diageo — они мне только спасибо скажут.

Другое дело — методы скупки. Этим мы сейчас займемся всерьез, но ведь, как всегда, виновными будут мелкие наемные рейдеры. Да, эти ААА нанимают всякую шваль, даже попросту убийц. Таков их стиль — торопятся и жадничают. Но ты еще докажи, что эта шваль выполняла их прямые указания. Ну не тех наняли.

Кроме того, я еще всерьез ничего не знаю. Банки, говорит Антон. Какие? А если посмотреть, какой банк обслуживал замок Зоргенштайн?

Три дня поисков и визит к моим банкирам (ведь я теперь был уважаемым клиентом) дал ответ: Первый банк Гибралтара.

Ничего себе — четвертый банк Европы по объемам операций. Гигант. Тираннозавр.

Ну а теперь… раз такие вещи, оказывается, можно выяснять… перед продолжением — небольшая проверка.

— Альберт, — сказал я в трубку. — Ты жив? Ты делаешь вино? Отлично. А скажи мне, пожалуйста, возвращаясь к истории с отравлением, — тебе знаком такой Первый банк Гибралтара? Не знаешь ли ты, кого из германских виноделов он обслуживает, кроме Зоргенштайна?

И повисла странная пауза.

— Сергей, — наконец зазвучал голос в трубке. — Я могу дать тебе телефон и адрес моих банкиров во Франкфурте, если ты уж так хочешь с ними поговорить. Кого еще они обслуживают — пусть сами расскажут.

Теперь уже замолчал я.

Ресторан Альберта, вспомнил я. Который выглядел заброшенным и тихим. Вся печальная атмосфера его когда-то бурлившего хозяйства.

— Альберт, — наконец нашел я голос, — у тебя что, не было выхода? Тебя тоже купили эти негодяи? Да что бы тебе было подождать?

— Приезжай сюда, Сергей, — послышался вздох. — Давай говорить о вине, о жизни, о стихах. Я продолжаю делать свое вино — и это главное.

Вот так.

Так они работают. Банк знает о том, кто оказался в долгах. И сдает информацию… да хоть своим акционерам. Те нанимают или приличных людей, или, как в данном случае — поскольку торопятся — всякую мразь. Та, вдобавок, иногда и сама сбивает цену. Известными методами.

Допустим, я составлю список подобных приобретений господ ААА, приложу список банков, а заодно какие-нибудь газетные или даже полицейские отчеты о странных событиях, сопровождавших эти покупки. Не доказательство, но…

А дальше — хуже. В винном мире я еще как-то разберусь, но мир высокой моды… А ведь там эти ребята наверняка тоже успели натворить много интересного. Сколько придется там копаться и в какую сумму эта наука обойдется?

Зато я кое-что соображаю в некоем другом мире. Мире журналов и газет.

Допустим, эти ААА просто хотят повторить опыт LVMH, где к напиткам добавлены сумочки, платья и прочая роскошь. Все правильно говорит замечательная Наталья, жена Антона — да я же помню и никогда не забуду одно из ее платьев. Я тогда посмотрел на ее обнаженную спину и тупо замолчал. Она усмехнулась и, довольная, оставила меня стоять там, как идиота.

Да, она права, вино и высокая мода — это одно и то же, в каком-то смысле. Это красота. Это смысл жизни или один из смыслов.

Они скупают красоту.

Но я никогда не слышал, чтобы какой-то из холдингов домов вина или моды добавлял к своим владениям еще и целый букет журналов или, скажем, телеканалов.

До этого еще никто не додумался.

Так, я уже привык к этому занятию: сначала смотреть на цифры.

Вот, наугад — французский концерн Эгретт, на пару с группой Херста и российским предпринимателем Филиппом Хрулевым держит в Москве издательский дом, куда входят шесть глянцевых журналов… и так далее. Выручка (не прибыль) в России составила сто сорок два миллиона евро. Вот такие масштабы. Но для крупного банка — не проблема.

Итак, как эта штука работает?

Здесь надо четко представлять себе, что такое сегодняшнее виноделие. Там происходит революция. Есть остатки прежней эпохи — здоровенные хозяйства, куда свозят виноград со всей округи, и энологи делают так, чтобы и в этом году вкус был все тот же, знаменитый, прославленный. Ну вот эти все великие шампанские дома. Надежно, но скучно.

И — ростки новой эпохи. Мы живем в век открытия маленьких виноградников, полгектара, гектар, с каким-то неповторимым сочетанием почвы, высоты и угла к солнцу. Вино — это не стандарт, это неповторимость. Это когда каждый участочек непохож на другой, и каждый год вкус вина с него меняется. Ты научаешься отличать вслепую тот самый уникальный вкус маленького виноградника, а тут еще приходит великий год… И ты встречаешь молодое вино, обещающее чудеса, дожидаешься, когда оно достигнет пика великолепия, с грустью провожаешь его, когда великий урожай начинает терять силу. И присматриваешься к новым урожаям — а вдруг неповторимое повторится? Это мудрый мир бесконечных наслаждений. Но кто-то в этом мире работает, потом считает деньги, бледнеет — и тут приходят какие-то ААА и хвать его!

И что же происходит дальше?

Этого раньше не было. Никогда еще в истории не было такого, чтобы дом роскоши одновременно владел бы и теми… да, в общем, людьми, которые об этой роскоши пишут, пытаются ее понять и научить других. Работали с этими людьми, превращали их жизнь в сплошное удовольствие — да. Уговаривали. Уважали. Кого-то и боялись.

И это правильно. Потому что мы имеем значение. Вы не поймете великое вино, просто зря потратите деньги, если не будете к нему готовы после многих лет опыта. Это все равно что дикарь, впервые попавший в оперу: сбежит через полчаса с больной головой. К красоте идти нужно долго.

Но если говорить о вине, то тут есть… был… я и мои коллеги. Когда меня заносит, за дело, брезгливо поджав губы, берется Седов. И всегда есть Монти Уотерс, а над ним — великие и ужасные Дженсис Робинсон и Роберт Паркер. Какие бы деньги ни тратили на рекламу дома роскоши, всегда есть слепые и не слепые дегустации, где загораются новые звезды и гаснут старые.

А если нас нет? Тем более что в России нас и правда почти уже нет. Вот только получилось это случайно, по идиотизму… но представим себе, что нас нет потому, что наши журналы купили и теперь говорят нам, о каком вине писать хорошо, а о каком молчать. Долго ли продержатся Робинсон и Паркер против толпы леммингов от журналистики, тупо и упорно прославляющих то, что им скажут? Может, и продержатся. Это все же Лондон и Калифорния. Но в России, где вкусы только создаются… или в Китае, где мне уж точно не найти следов ААА, а ведь наверняка есть…

А там, где мода, там есть… была… Алина Каменева. Ее журнал тоже, судя по всему, достался вот этим безликим — ААА. И, конечно, кто же ей дал бы писать умные вещи для умных. Им нужны лемминги. Не только журналисты, но и покупатели — кто потупее. Вот потому теперь там Юля Шишкина. И ей подобные.

Мертвое поколение.

Грустные лемминги, потому что они шкурами чувствуют — никогда им не почувствовать того, что научились чувствовать мы, с нашими горькими и звездными жизнями.

Конечно, они нас ненавидят. Потому что — по словам Кости, со смехом продавшего рейдерам наш с ним журнал, — они поймали луну в реке. Они получили должности. Но никогда не получат того, что было… и есть!.. у нас. Оттого — ненавидят еще больше.

И пока это так, все эти ААА будут творить, что хотят, по всему миру.

Ведь мы говорили и об этом. И мы были правы, в общем, во всем.

Это была зима или почти зима, мы играли с Алиной в великолепную игру. Военный лагерь, я — рыцарь, она — мальчик-паж, оруженосец. Ну, на самом деле принцесса, даже та самая королева, игравшая в замке Шопена, которая пробирается в военный лагерь, переодетая мальчиком-оруженосцем.

Сначала она — то есть мальчик, исполняя свою работу, долго моет меня в теплой ванной с аквамариновым кафелем, где гудит и горит синий газовый огонь. Потом смазывает джонсоновским маслом — чтобы после этого два тела скользили бы друг о друга (а простыни ждал бы круглый зев стиральной машины).

Но сначала рыцарь со счастливым вздохом ложится на эти, пока чистые, простыни спиной, а мальчик-оруженосец, в прилипшей к телу мокрой рубашке до колен, готовится оказать ему уже совсем другую услугу. Капризничает, гримасничает, с упреком напоминает, что у него сейчас заболят челюсти, но с легким стоном опускается на колени и, чуть смущаясь, берется за дело.

А потом наступает очередь следующей игры — когда раскроются все секреты. Мальчик понуро поворачивается ко мне спиной и поднимает рубашку до талии. Дает мне полюбоваться двумя округлостями, медленно поворачивается — сначала в профиль, а потом и — совсем медленно — лукавым и торжествующим лицом, всем телом: вот с кем ты сегодня.

И приходит время удовольствий королевы.

Потом мы лежим — она головой на моем животе — и опять говорим, говорим, это уже было время, когда мы все знали друг о друге.

— Сергей, а ты понимаешь, насколько мы, наше поколение — поколение русской революции девяносто первого года, — отличается от следующего, от этих второсортных малышей, которые уже в девяносто втором пришли, все у нас отняли и все изгадили? А за ними — вот эти, совсем маленькие, поколение офисного планктона?

— Ну конечно мы лучше… А как насчет спинку почесать?

— Ну поворачивайся, поросенок. Мы не просто лучше. Мы все прожили по две жизни минимум. Мы все кем-то были раньше и стали другими потом. Результат потрясающий. Знаешь, это как поколение героев восемьсот двенадцатого года. Молодые генералы своих судеб. А эти, одномерные, нас жутко боятся и не понимают. Им с нами и говорить-то страшно.

— Ты будь рада, что не убили. Подумаешь, не понимают. Шуточное ли дело, революция ведь. Хоть без гражданской войны обошлось. Случайно. Но во всем остальном — всё как в семнадцатом.

— А я как раз недавно об этом думала. И еще о том, что лучших — вот таких, как мы, — потом добивали по второму разу, в тридцать седьмом.

— Ну… М-да… Немножко арифметики. От тридцать седьмого до семнадцатого — двадцать лет. Значит, до момента, когда этот планктон поймет, что все равно остался в дураках, с девяносто первого года… даже девяносто второго, по сути… В общем, получается, наш новый тридцать седьмой год будет в две тысячи двенадцатом. У нас есть еще шесть лет. Слушай, а вот если чесать кругами чуть пониже и не переставая, то будет хорошо…

— Ты еще похрюкай…

И никакого вам Джеймса Бонда, даже Гарри Поттера никакого. Потому что они боролись пусть с не слабым, но все же тайным злом. А тут — какие тайны?

Это не преступление — скупать красоту, дома моды или винные хозяйства.

Это не преступление — скупать журналы и газеты, превращая их затем в листки для тупых, для тех, которым потом будут продавать свой же товар.

Все законно. Спасибо, что позвонили в нашу компанию. Ваш звонок очень важен для нас. Спасибо, что заинтересовались нашим бизнесом. Мы его ни от кого не скрываем.

И тут мне пришла в голову мысль: а ведь у них есть не только голоса, есть еще лица, у этих ААА. Ведь речь о реальных людях. Ну и что это за люди такие, чьи имена я, возможно, скоро узнаю?

Классика по Юрию Олеше: трое мужчин среднего возраста, жирных, в черных фраках и цилиндрах. Бред. А кто вообще сказал, что все трое — мужчины? Может, даже целых двое из них — вполне женского пола. И очень молодые.

Перед глазами возник светлый образ… я изумился… Юли Шишкиной. И начал троиться.

А ведь абсолютно точная картина и ставит все на свои места. Вот так бы она и действовала в аналогичной ситуации.

Я вздохнул. Нет, мы не будем больше говорить с самим собой или с едой на кухне. Мы теперь будем говорить с призраком всесильной и глобальной Юли Шишкиной, единой в трех лицах. Приехали.

Но как хочется, чтобы ну хоть в одной этой, моей истории мерзавцам не казалось, что у них все легко получилось.

Просто из самоуважения. Сделать это. Уже совсем немного остается. Дело-то, в целом, раскрыто.

А раз так — не вернуться ли к нашим почти забытым двум очевидным подозреваемым. Есть такая хорошая штука, как телефон. Когда у меня еще был свой журнал, все международные звонки я делал оттуда, от Ксении. Хотя деньги в итоге все равно были моими, но тогда я как-то это не воспринимал. Итак…

— Мануэла, дорогая, как вам там всем живется? Ну, я-то отлично. Но вы ведь знаете, что произошло с Россией. Нет, пока все хуже и хуже. А кругом люди, которые и не понимают, что с нами сделали… вот когда я вспомнил, как вы тогда себя ощущали, после Зоргенштайна. Да, да. Но ведь все позади? Ну да. Кстати, мне интересно: полиция вас спрашивала, в каком порядке стояли бокалы? Я имею в виду, в котором было белое, то есть первое вино, в котором — следующее… Начинали ведь с белого? Ну да. Ах, вот как. Ну что же мы тогда можем сделать…

Так. Хорошие новости. Дело все равно что закрыто, а точнее — расследование зашло в тупик, арестов не производили. И никто, никто не спрашивал у Мануэлы, сидевшей справа от погибшего, насчет порядка бокалов. А зачем спрашивать? Полиция и так знала, где был яд.

Не спрашивали. Ну и отлично. А то было бы обидно, если бы все сделали без меня.

— …ужасное время, — привычно жаловался в трубке голос Мануэлы, с характерным акцентом английского. — Это была звезда виноделия. А теперь о них и не слышно.

Ах, вот как. Зоргенштайн продан. Ну еще бы. Зря, что ли, старались? И ведь несложно установить, кому продан. До свидания, дорогая Мануэла. Мы еще увидимся, кто знает…

Проклятый немецкий язык. Но вот и он, сайт винодельни Зоргенштайн. На сайте производятся работы. Ладно, продолжайте производить… А мы тогда позвоним еще кое-кому. Как живет наш второй подозреваемый, сидевший от Тима Скотта слева? Как там наш Монти Уотерс?

Металлический голос сообщает: номер не существует. Ладно, Монти, далеко ты от меня не убежишь, как не убежит еще кое-кто. Всегда ведь есть кто-то третий, которого никто не подозревает, правда? По крайней мере тетушка Агата Кристи — которая травила своих персонажей в том числе чистым никотином — никогда не забывала об этом третьем. Который и на месте преступления якобы не был…

Ну а пока мы будем выяснять, куда девался Монти, на какие виноградники уехал, какой у него теперь номер мобильного — что надо сделать?

Какой же я идиот. Ведь с этого надо было начинать.

Так, через русский Яндекс это не делается. Надо выйти, например, на сайт лондонского журнала Wine… он-то небось не закрылся, в отличие от его российского клона «Виноманьяка»… и… Тимоти Скотт. Отсюда — и по английским поисковым системам. Кто такой был, собственно, этот Тимоти Скотт? Кроме того, что он проходит по десяткам сообщений насчет смертельного отравления в замке Зоргенштайн.

А, как ни странно, вот же он. Биография.

И тут мои брови поползли вверх.

Да если бы я догадался залезть на эти страницы тогда же, пока сидел у Альберта в пустом гостиничном крыле. Как же все просто. Никаких больше загадок. Вот, значит, как все это было.

Может ли детектив разгадать загадку, просто сидя дома и читая газеты? Да еще как. Огюст Дюпен, или как его звали, этого героя первого в истории детективного рассказа — «Убийства на улице Морг», — вот он посидел, почитал газеты и понял, что убийцей на самом деле была большая страшная обезьяна. М-да.

Яростно-безнадежное завывание мотора под окном — кто-то старается соскочить с размокших, как серая губка, ледяных бугров.

А ведь это совсем весна. Это апрель. Скоро лед по углам исчезнет, а потом в воздухе, где-то среди голых ветвей, появится существующий как бы сам по себе намек на нежно-зеленый цвет. Потом будет май, когда… когда люди уже начинают купаться в Средиземном море.

Европейскую визу мне раньше помогала делать либо Ксения, либо те, кто меня приглашал. Что ж, пора менять привычки. Включая привычку путешествовать по миру за чужой счет. Новая жизнь. И отличная, наверное.

Пока я научусь брать штурмом посольства, проходя туда по телам турагентов, пока подам — с третьей попытки — анкету, пока получу визу, как раз будет уже настоящая весна. Почти лето. Море согреется.

Пора поехать в одно очень приятное место отдохнуть. Или почти отдохнуть.

Глава 21

КОРОЛЬ МИРА

«Рено», который я взял, был мне неприятен, прежде всего потому, что гудок там странный: надо особым образом нажать ручку, включающую дворники. И почему все эти арендные лошадки — тускло-серого цвета?

Но я успел испытать эту клячу на прочность вчера: прогнал ее на недозволенной скорости до самой Валенсии, города цвета золотого песка, до главного собора. Побродил, смущаясь, под низкими сводами приделов, а потом все-таки задал проходившей монахине самый идиотский вопрос на земле:

— Не подскажете ли, сестра, где Святой Грааль?

— Конечно, вон он, за поворотом…

И я, пройдя очередной черный туннель и завернув за угол, минуты три смотрел, не шевелясь, на маленький металлический бокал за толстым, пуленепробиваемым стеклом. Луч одинокого фонарика лежал на его чуть помятом боку.

Ватикан уполномочен официально заявить, что это и есть Грааль, единственный и неподдельный, стоит именно здесь, в Валенсии. Вот этот.

Почему же тогда не только я не верю, что это правда, а и мало кто, видимо, верит? Потому, что Святой Грааль вообще нельзя находить, он так и должен оставаться подобным недоступной весне?

А на другой день я, отоспавшись, отправился уже в куда более близкое и понятное место.

Вилафранка дель Пенедес.

Теплый ветер, сухой ветер, пахнущий хвоей и невидимыми отсюда цветами. Посыпанный шуршащим гравием круг, где прижимаются друг к другу круглыми боками ушастые туристические автобусы.

Стеклянная стена, за которой отсвечивает и угадывается что-то вроде библиотеки, правда, не с книгами, а с бутылками. В общем-то, магазин. И голова быка на щите над входом.

Торо. Вход к дону Мигелю Торо.

Стоячая дегустация для туристов в углу, организованная — по предварительному заказу — сотрудницей этого магазина; потный мужчина опускает, как все другие, нос в бокал и пытается понять — что происходит, почему люди так задумчиво нюхают вино, и когда же ему нальют еще. В другом углу, у полки, серьезный покупатель клюет пальцем клавиши калькулятора, как будто и так не ясно, что дешевле, чем здесь, не будет нигде.

Потому что ниже, под холмом, — стальные цилиндры и покатые крыши винодельни, возможно, лучшей в Испании.

Кажется, я был близок к панике. И потому, что оказался среди туристов там, где раньше был избранным, смотрел на непосвященных с усмешкой, шел в винодельню, и потому, что здесь завершалась моя дорога. Все эти месяцы работы — вот они где закончились. Здесь и сейчас. От этой точки — или дальше вперед, или…

— Мы договорились с доном Мигелем, что я подъеду в четыре — сейчас как раз без трех минут — и позвоню ему. Может быть, вы мне поможете? — обратился я к испанке, смотревшей на меня снизу вверх с испугом. Похожа она была больше всего на козу.

— Господина Торо здесь нет, — в страхе сообщила мне она.

— Ну конечно, нет, но где-то же он есть. Позвоните, пожалуйста. Скажите, что человек с хвостиком уже приехал. Хорошо?

Пауза, звонки, совещания со старшими по должности.

— Он сейчас будет здесь, — сообщила мне испанская коза, несколько успокоившись.

Я вышел из вино-библиотеки, жадно роясь в кармане, где были сигареты. Меня толкали, извинялись и обегали стороной туристы: для них заезд в прославленное хозяйство, гордость нации — дело почти обязательное.

Почти у моих ног остановилась немытая синяя «Субару».

— Человек с хвостиком! Вот теперь я точно знаю, с кем договаривался о встрече! — раздался голос из ее окна.

Дон Мигель, в джинсах и клетчатой рубашке, вышел из машины и воззрился на меня веселыми глазами. Его чуть не снесла с ног очередная цепочка туристов — не то чтобы они его не узнавали, они и знать не знали, как выглядит хозяин этих мест.

— Вы сказали — это не интервью? — прищурился дон Мигель. — Хоть какое-то разнообразие. А тогда что?

Вот он и пришел, этот момент.

— Первый банк Гибралтара, — сказал я. — Рейдеры. Компания из трех букв.

Он смотрел на меня, наклонив голову. И думал.

— Я-то считал, что вам, в России, не до того, — наконец заметил он, улыбаясь углом рта. — Мои петербургские импортеры рассказывают страшные вещи. Они там сошли с ума, эти люди из вашего правительства? Это имеет отношение к… трем буквам?

— Как ни странно — нет, — коротко сказал я. И, подумав, добавил: — Но еще раньше эта же троица уничтожила мой журнал.

Он бросил взгляд в сторону толп внутри магазина-винотеки, взгляд хозяина, видящего, что все хорошо и без него.

— Ну, раз уж я согласился на встречу… — сказал дон Мигель. — Садитесь-ка вот сюда.

И он начал швырять с переднего сиденья назад теннисные ракетки, свитера и бумаги. Сзади свалка самых разных предметов и без того была внушительной.

Выпустив из-под колес гравийную очередь, «Субару» вывернулась между автобусов и с усилием поползла по сухой земляной дороге вверх по холму.

Я откинулся на сиденье, провожая взглядом свежую зелень виноградных листьев.

— Да, да, вы именно это и видите, — сказал дон Мигель. — Мой главный виноградник.

Я ехал по Мас ла Плана. Тот самый каберне совиньон. Вино-служанка.

Наверху холм, на холме домик под черепичной крышей, у домика нас встретил, извиваясь от счастья, здоровенный темно-рыжий овчар, именем, как выяснилось, Вольф. Посмотрел на меня и вопросительно наклонил голову.

— Ах ты цобако, — сказал я ему. — Ну и пасть же у тебя — просто чемодан.

Вольф улыбчиво облизнулся.

— Мы учим его быть дружелюбным, — сказал прислушивавшийся с любопытством хозяин. — Хотя я раньше не знал, что Вольф понимает по-русски. Ну, лучше поздно…

Он быстрой рысцой повел меня в гостиную. Мигель Торо вообще, кажется, человек постоянного движения, подумал я, трудно представить его лежащим на пляже, но очень легко — бегущим по аллее парка в кроссовках, возможно, с эскортом того же Вольфа.

И если этого мало, чтобы хорошо отнестись к дону Мигелю, то дело довершает уютный ванильный запах пирога, ползущий по его дому и уплывающий куда-то над виноградниками. Здесь попросту очень приятно находиться.

— Что ж, — сказал дон Мигель, наливая мне аскетический стакан воды, — если не интервью, значит, наоборот, вы хотите мне что-то рассказать? Про некий банк?

Я достал из сумки папку, довольно внушительную. Погладил ее, сделал глубокий вдох. Посмотрел в его укоризненные синие глаза.

— Я мог бы прийти к братьям Чиледжи, — сказал я, — но они меня не знают совсем. Тогда я стал искать другие знаменитые винные дома, у которых в прошлом году возникали финансовые неприятности.

И которые как-то были связаны с тем самым банком.

И увидел ваше имя. Они ведь приходили и к вам, правда? И ушли от вас так же, как ушли от Чиледжи?

Рассказывал я, наверное, минут пятнадцать. Почти в отчаянии поглядывая в его глаза, глаза одного из тех людей, кого я уважал больше всех на свете и кому завидовал. И видел в этих глазах… что-то странное. Сожаление? Долю уважения? Грусть? А то и… смех?

— И вы это все собрали… один? — наконец, спросил он.

— Пока — да, — признал я. — А вот дальше я не смогу один. Нет смысла. Не справлюсь. Или потрачу годы. Вот я и приехал к вам, дон Мигель, чтобы спросить вас: что мне дальше делать?

Он уже откровенно смеялся. Я ничего не понимал.

— Если я опоздал, — продолжал я, — и вас уже съели, тогда, кто знает, вы скажете мне, к кому можно обратиться. Хотя, на мой взгляд, выше вас нет никого. Если на обратном пути отсюда меня спихнут боком грузовика в пропасть — ну, это мой риск.

— Не спихнут, — быстро и чуть раздраженно вставил он. Потом протянул руку к папке:

— Вы мне это хотели оставить?

— Конечно, здесь только копии. Да и создают они скорее общую картину. Могут пригодиться для прессы. Но этого недостаточно, чтобы, допустим, открыть уголовное дело.

— А на чем вы собирались этих людей прижать всерьез? — повернул ко мне очень серьезное лицо дон Мигель. И я со сжавшимся сердцем отметил это прошедшее время в его словах.

— Зоргенштайн, — сказал я. — Убийство. Это уже серьезно. И это можно сделать. Потому что есть такая штука, как улики. Например, так и не найденное орудие убийства. Я бы мог его обнаружить.

— А что, интересно, — сказал он, и я понял, что он рад.

Я чуть расслабился и бросил взгляд вокруг себя: белые чехлы на стульях, летящие на весеннем ветерке белые занавески, Вольф хвостом к нам на пороге открытой двери, среди ослепительного золота солнечных лучей.

И я начал рассказывать все. Ну, то есть почти все.

Это же было главной загадкой всей истории — как можно отравить профессионального дегустатора. Я думал сначала о чем угодно — например, об отравленном шприце или капсуле и, для отвода глаз, капле никотина в бокале… Ведь ясно же, что остро пахнущий концентрат никотина вызвал бы у профессионала лишь раздраженное замечание: «посторонние запахи» и просьбу принести чистый бокал. Такое бывало на моей памяти, и не раз. Однажды вынесли все бокалы, почему-то слабо пахнувшие рыбой, и принесли новые.

Но потом я наткнулся на некоторые факты биографии Тима Скотта в Интернете и с изумлением увидел: да ведь Тим не был профессиональным дегустатором. Он был музыкальным критиком. А когда из его газеты вдруг ушел винный обозреватель, на его место посадили Тима — временно, по его просьбе освоить новую профессию. И произошло это лишь за два месяца до поездки в Германию.

А как ведет себя непрофессиональный винный критик, в первый-второй-третий раз оказавшийся на дегустации?

Правильно, он списывает у соседа. Слушается совета опытного человека. Подражает ему. Как Гриша, как Юля, которая теперь стала главным редактором.

Вот он сталкивается с чем-то необычным. Вторым и третьим винами были два, как я понял, довольно традиционных рислинга. Но первым, как сказал мне Монти Уотерс, разливали «неожиданно тяжелое и резкое» пино гри, оно же — граубургундер.

Монти сказал еще, что это вино было «неудачное», со странным букетом, с излишними дубовыми нотами и пряностями, и… да, «концентрация сверх пределов разума».

Но для начинающего дегустатора нет никаких «посторонних оттенков». Он еще не отличает нормального вина от вот такого.

И что же тогда происходит? Да я все равно что вижу эту сцену. Тим нюхает, с гримасой поворачивается к своему соотечественнику, а может — и другу Монти Уотерсу. Видит, что Монти спокойно делает глоток из своего бокала, отпускает пару злобных замечаний. Может, даже говорит Тиму: вот попробуй, это типично немецкое безумство, такое стоит запомнить. И Тим успокаивается. Тем более — соседи тоже обсуждают вино со странным вкусом, но все делают свой глоток…

— Значит, Монти Уотерс, — утвердительно сказал мне дон Мигель с горечью.

Конечно, это был Монти. А кто? Мануэла? Да она бы не выдержала и призналась уже через день. Кто-то третий? Возможно, но…

Но я с самого начала знал, что это был Монти. Только я не вполне понимал, что же я знал.

Это было так: Гриша старательно дергает ногами на полу, изображая умирающего. Круглые от ужаса глаза Мануэлы, еще точно такие же взгляды. И — глаза Монти. В них тягостное недоумение, даже презрение — на долю мгновения, не больше, дальше он взял себя в руки. Конечно, он знал, что в этот раз никого не травил и что человек, отравленный никотином, ведет себя не так.

Другое дело, что презрительный этот взгляд вспомнился мне позже. Сначала ведь мы не замечаем того, что не вписывается в заранее размеченную нами картину мира. И только потом — если повезет — начинаем вспоминать и думать.

— Все очень просто, дон Мигель, — пытался объяснить я. — У Монти в той поездке был такой баллончик-распылитель для носа, похоже — от насморка. Никто на эту штуку и внимания не обращал…

Как все просто. Вот он держит ее в руке и ждет, когда зазвучит хохот из рюкзака. Одна доза в бокал — как раз в тот момент, когда все страшно заинтересовались этим металлическим смехом, — не так и сложно, одновременно посматривая, не видит ли кто. А потом орудие убийства опускается в карман. Допустим, в правый. А в левом лежит другой баллончик, нормальный. Ну а дальше проходят положенные десять — пятнадцать минут, люди уже доходят до четвертого вина, знаменитого «Канцлера». Глоток. И тут Тим начинает понимать, что ему это не кажется: с ним и правда что-то не так. Вот вам проклятое вино.

И знаете еще что, продолжал я, чтобы не дать дону Мигелю задать тот самый вопрос: где же сейчас второй баллончик, тот, что с ядом. Знаете что — возможно, это был просто насморк, но в прежние встречи с Монти, помню, нос у него был в порядке. А что, если не насморк, а похуже, типа фарингита, ужаса дегустатора? Это лечится, но за год-другой. А Монти, небогатый парень не из Лондона, за эти год-два просто сошел бы с ринга. Очень удачная ситуация, чтобы его подговорить для некоей акции. И, конечно, он мог и не догадываться, что речь идет об убийстве. Может быть, ему сказали, что Тима просто будет долго тошнить, и эффект будет достаточен, все равно же — никотин, разговоры о садовом инсектициде, о грязном хозяйстве. Никаких смертей не надо. Потому с Монти и творилось потом черт знает что — человек, полностью спланировавший именно убийство, вел бы себя как-то по-другому. Был бы готов. Не сходил бы с ума так явно.

Может быть… может быть, ему пообещали работу на новых хозяев. Если бы мне удалось поговорить с ним… но он не отзывается, да и не стоит сейчас этого делать.

А баллончик — то, о чем я так не хотел говорить даже дону Мигелю, — где же ему быть. Да у выхода из дегустационного зала. Ни в коем случае не в мусорном баке, это полиция проверила бы быстро. А просто, когда он тащил несчастного Тима на воздух, потом ждал медицинскую карету — копнуть ногой землю, бросить туда баллончик, снова шаркнуть ногой. Если там асфальт, то тогда — в щели между кирпичами стены, за плющом. Лежит и ждет меня. С отпечатками пальцев, возможно. Да и без них все ясно.

И было мне ясно почти сразу. Стоило только вспомнить тот взгляд Монти, а дальше все уже оказалось просто. Конечно, баллончик. Что же еще.

— Да, Монти, Монти. Я ведь его всегда читал. Не стоит с ним пытаться говорить, правда, — сказал дон Мигель после паузы. — Не получится.

Тут я подумал, что у великого человека два похожих выражения лица, две стороны одной монеты. Грустная улыбка при веселых глазах или грустные глаза при иронично приподнятых уголках губ.

Он провел рукой по седеющим волосам, помолчал, и я вдруг все понял.

— Именно так, — сказал дон Мигель. — У меня тут работали некоторые люди, которые питали надежды заодно хорошо покопаться в деле Зоргенштайна. Найти свидетелей, поговорить с ними. И вот что они нашли…

Он сгорбился над компьютером в углу.

— Да где же это… Вот.

Вроде некролога. В том самом журнале Wine, не в Times же. Известный винный аналитик-фрилансер, Монти Уотерс, стал жертвой дорожного инцидента, скончался на месте. Грузовик без номеров скрылся с места происшествия.

Ну конечно. А как же иначе. И ничего он никому не расскажет. Баллончик с никотином могут найти, дело окажется раскрытым. А зачем и почему, и кто за этим стоял — извините. Некому рассказать. Вот и все.

Мигель Торо смотрел на меня, опираясь руками на стол перед экраном. Потом разогнулся и пошел к креслу.

— Но это уже неважно, — сказал он как бы между прочим. — Они провалились. Они больше не будут никого захватывать. Им конец.

— Кто это сделал? — устало спросил я.

— Кто сделал? Я. И другие люди.

Он закинул ногу в драной кроссовке на колено.

— Конечно, дорогой мой гость и коллега, я не продал бы этим подонкам ни ста процентов акций, ни даже блокирующих тридцати. Я лучше продал бы кому угодно половину виноградников. Или три четверти. Но в итоге не отдал ничего.

— И как же вам это удалось, если у вас были трудности?..

— Ну, у кого их нет. Два неудачных вложения. Сложности в Китае — вы думаете, только у вас в России правительство ведет себя неадекватно? А как удалось, если твой же банк тебя держит за горло… Вот вы говорите, что выше меня никого нет. Но это неправда. Есть.

— Бог, конечно?

Он усмехнулся, скривив угол рта.

— Я не Джордж Буш, чтобы непосредственно общаться со Всевышним. Вы были правы, если все их сделки и претензии выглядели законно, то от власти и суда ждать было нечего. Но вино — не просто товар. Это наша земля, ее живой сок, наша традиция… А для таких случаев, чуть пониже Бога, есть еще кое-кто.

Ну конечно. Я перевел глаза на портрет короля в углу, на стене над компьютером. Он же приезжает сюда регулярно.

— Да-да, — мудро покивал головой дон Мигель. — Сразу нашлись деньги из другого банка. И сразу у меня появился просвет, чтобы поговорить с коллегами. Из разных стран. Нанять финансовых расследователей. Если продаешь тридцать семь миллионов бутылок в год, то уж как-то найдутся возможности заплатить специалистам. Ну и потом перед этими людьми, которые на три буквы, начали закрываться двери. Не переживайте, человек с хвостиком. Они сейчас будут продавать захваченные хозяйства. Надо же частично покрыть долги, а долги большие, уж очень крупно они работали. Вы огорчены? Подождите, ваш журнал еще может вернуться…

Я вспомнил нескончаемую винную катастрофу дома и покачал головой.

— Ну ладно. Как раз время кофе — и пирога. Вы ведь не знакомы с Вальфрауд? Только с рислингом, который я назвал ее именем? Это здорово, когда ты можешь сделать для жены ее личное вино, почти как у нее дома. Сколько же мучений было с этим рислингом, пока мы не нашли место, где он нормально растет… Я молчал.

— Да, а кофе она уже давно делает как испанка, сейчас вы и это попробуете. И к нему — рюмочку моей аква д’ор. Золотой воды. Длинная история. Вы знаете про этот древний напиток? Был такой валенийский алхимик, построил перегонный аппарат…

— Знаю, — вздохнул я. — Пробовал. Я написал тогда, что это… кажется, так: тень бренди и тень граппы.

— Что? — Дон Мигель замер и начал удивленно присматриваться ко мне. Пауза длилась долго и прервалась его вопросом:

— Я все хотел спросить вас — откуда у вас такой странный английский?

— А, он у меня от португальского. Есть такой язык — португальский. Хотя по-настоящему я научился говорить на нем, как ни странно, в Африке. Но это долгая история…

— Долгая история, да. Тень бренди, совершенно точно… А скажите — что вы намерены делать теперь, когда вся эта история закончилась?

Я молча смотрел на него, потом нахмурился и начал формулировать ответ — хотя какой там ответ, у меня его не было.

— А знаете ли что, — вдруг сказал он, глядя на меня с наклоном головы, — как вы насчет того, чтобы поработать вот здесь, у меня?

Я замер. Поработать у Мигеля Торо? Мне?

— Жить будете в домиках, которые отсюда можно увидеть. Одна комнатка, ничего особенного. Со своей ванной. На велосипеде можно доехать до Барселоны, это лучше, чем покупать машину, да я вам и не обещаю какой-то особо большой зарплаты. Но жизнь на виноградниках… видите ли, у меня зимой начинается некий проект именно в Португалии. И кроме этого вам будет чем заняться. А испанский — ладно, с вашим английским здесь не пропадете. Да я с женой сначала говорил именно на английском, представьте себе. Ну а пройдет год — мы посмотрим. Думаю, Россия опомнится. Однажды попробовавший настоящее вино, знаете ли… Пауза.

— Мне надо отдохнуть, — негромко сказал я.

— Сколько угодно, точнее — до снятия урожая. Ну конечно. Конечно, вам надо отдохнуть.

Вольф возник из солнечного света и неторопливо, раскачивая хвостом, пошел в кухню. Он, наверное, услышал звон посуды.

Отдохнуть. Искупаться в довольно холодном еще море.

Туда я и отправился — по ту сторону Барселоны, в маленький город у моря. В Бланес. Сколько я там времени проведу? Я сначала думал, что остается еще три дня. А почему не неделю? А почему не две? Подумаешь, пропадет билет. Куплю новый.

Я ехал среди гор Пенедеса и клочьев тумана, потом была долина, спуск, длинный туннель, в котором из-под потолка нависают самолетных размеров пропеллеры, сейчас неподвижные. Снова солнечный свет, гора над Барселоной, с сахарной игрушкой собора там, наверху. Бурая чешуя старых кварталов и море в иголках мачт.

В эти кварталы машин не пускают, в них входят пешком, углубляются в волнистые щели улиц, куда не доходит свет неба.

Дверь с треснутым колокольчиком, внутри полутьма и родной запах — соломы, кедра, копченого чернослива. Коробки сигар от пола до потолка, хозяин, до странности похожий на дона Мигеля, только с совершенно седой головой.

— Сеньор?

— А нет ли у вас… el Rey del Mundo… и обязательно двойная корона? — без особой надежды спросил я.

Он посмотрел на меня внимательно и вздохнул.

— Сеньор понимает в сигарах, я вижу. Однако — нет, нет. Вы же знаете, какая это редкость. Но…

Он повернулся к полкам.

— Но дайте же мне найти для вас что-то похожее. Я не предложу «Ромео и Джульетту», это явно слишком тяжело для вас, однако здесь страна «Монтекристо» — и вот вам их двойная корона. Винтажная, трехлетней выдержки, нежная. А вот еще редкая «Панч», да все что угодно. Зачем вам обязательно el Rey del Mundo?

Он широко развел морщинистыми руками.

— Посмотрите на себя, молодой сеньор. Разве и без этой сигары вы — не король мира?

Эпилог

Дорогая Алина, какие странные вещи мы делаем иногда в жизни: покупаем… приобретаем… берем… то, что уже не нужно. Завистливыми глазами я смотрел на твой ноутбук с торчащими из него во все стороны проводами, юэсбятинами и прочими странными приспособлениями. И твердо знал, что на такую игрушку у меня нет денег — да и зачем мне она?

И вот здесь, в Бланесе, — когда дела мои уже закончены, и остается просто отдохнуть — я вдруг подумал: а ведь сейчас — могу. Да что там, я могу купить квартиру в этом городе и каждый день видеть с балкона синюю полоску моря за белыми домами, и ведь я в такую квартиру даже, любопытства ради, зашел. Но ее не купил, а вместо этого…

Я, правда, пытался остановить себя: что за глупость покупать компьютер в Испании, его же надо будет в Москве научить русскому — а куда я за этим пойду, если моего журнала больше нет? К Грише в газету? Да, наверное. Но тут я поговорил с некоей Ниной из турбюро на соседней улице, она — жительница Андорры, где катаются на лыжах, с началом сезона она спускается с гор к морю в свое бюро, и это отдельная длинная история, а сколько их здесь! — и Нина отправила меня в магазин к некоему Федору в соседний квартал, а тот продал мне отличный ноутбук, обученный всему русскому по полной программе. И вот он у меня на столике, он мой, я понятия не имею, та ли это марка, что у тебя, дорогая Алина, — сейчас соберусь и загляну на его девственную, не поцарапанную пока крышку, там наверняка что-то написано.

И что за глупость — покупать компьютер, когда уже некуда и некому писать? Что мне делать с ним, дорогая Алина?

Но с другой стороны — да как же такое возможно, не писать?

И вот я сижу, смотрю на застывшее неподвижно закатное море между двумя легкими гостиничными башнями, оно сияет, как сморщенная фольга… и пишу — пишу тебе, а что с этим письмом станет, когда оно будет закончено… да какая разница.

Когда вы в Сингапуре, останавливайтесь в «Раффлзе», инструктировал читателя бард британского колониализма Редьярд Киплинг. В Сингапур я вряд ли когда-нибудь попаду, незачем — хотя кто знает. Но когда ты в Испании — и тебя занесло на Коста-Брава — выбери себе для отдыха старинный тихий городок, например — Бланес, и попробуй остановиться в старой части города, ближе к лучшим ресторанам, винным магазинам и кофейне матушки Кармен.

В кофейне дрожит аура робкой и трогательной нежности. Стоящая за прилавком девушка Мариона совершенно небезответно любит работающего там же юношу по имени Ману — кажется, Мануэля. Матушка Кармен, старшая в кофейне, беззастенчиво купается в их любви, а от этого хорошо и посетителям. Кто из этой троицы кому родственник, разобрать сложно, поскольку оба влюбленных называют Кармен мамой.

Называется ее заведение Pastisseria Sant Jordi Granja, это второй дом от площади Каталонии на улице, проходящей параллельно набережной, сзади ее — Passeig de Dintre. Жизнь в старом городе устроена так, что, куда и когда бы ни шел — на главную торговую улицу, к храму Девы Марии двенадцатого века, в ресторан на набережной — очень сложно не выпить чашечку кофе у матушки Кармен.

На стене у нее висит школьная доска, на которой написаны достоинства заведения, включая вездесущее на побережье пиво Estrella Damm, tassa de xocolata (настоящий испанский горячий шоколад!), в сопровождении el Informapisos. Здесь не просто кофейня, а именно pastisseria, то есть место, где пекут свои булочки, печенье и пирожные; но у Кармен вообще-то специализация просто на хлебе — всегда есть несколько сортов совершенно воздушных булок, которые местные жители растаскивают буквально охапками.

Когда в стране есть такой хлеб, то кажется очевидным: ты таки выучишь ее язык. Кажется, я уже делаю это. Ну а пока меня в Бланесе называют — акцент! — «сеньором португальцем».

Улица Динтре — это маленький, закрытый для автомобилей и посыпанный песком бульвар в тени платанов, с их кремово-бело-зелеными пятнистыми стволами. Утром здесь фруктовый рынок, в обед рынок ликвидируют, улицу подметают до блеска, город замирает на сиесту, а вечером начинается настоящая жизнь.

Очарование Испании — в балконах с металлическими решетками, в домах из песчаного цвета камня и в горбатых, вымощенных булыжником мостовых: как в Бланесе. А впрочем, секрет еще в местных жителях. Вот вечер, на ярмарку тщеславия — главную площадь, набережную и бульвар — выходят счастливые местные пенсионеры, соревнуясь, у кого собачка меньше. Желательно — размером с котенка. Здесь же выступают музыканты, крашенные металлическим спреем «живые статуи», из всех кафе выставляют столики под платаны…

Когда ты в Бланесе, дорогая Алина, то не так уж далеко ехать до сумасшедшего архитектурного торта — Барселоны, или до римских камней Жироны или Бесалу. Но и в Бланесе есть сторожевая башня замка Святого Иоанна, питьевой фонтанчик пятнадцатого века и множество старинных улочек — вот в одной из таких и расположен «Евгений», лучший ресторан города, тот, где заседает местный Ротари-клуб в 21.00 по понедельникам, — а улица называется El Rebost Del S’Auguer (какой же великолепный язык!). Это в двух шагах от моря, от двух набережных Бланеса, старой и новой, а также главной торговой улицы Хоакима Ри-уры и, конечно, в двух шагах от кофейни матушки Кармен.

А лучше, а лучше… если тебя занесло в Бланес или любой другой здешний город, и лень идти в ресторан — то вот радужная перспектива: купить несколько ломтиков хамона и употребить его хоть на пляже, хоть в гостиничной комнате, хоть на скамейке вместе с парой-тройкой других классических испанских продуктов. Более того, эта забава настолько не надоедает (повторяй ее хоть каждый день), что у меня есть подозрение: хамон, подобно салу для украинца, имеет если не наркотические свойства, то по крайней мере вызывает эффект привыкания.

Нож — особый, для нарезания хамона, — движущийся исключительно по направлению «к себе» — плавно отделяет от целой свиной ноги с аккуратным копытом темно-вишневые, будто восковые, лепестки. Это — на упомянутой улице Хоакина Риуры, 59. Здесь — своего рода кафедральный собор хамона: Pernils i embotits Iberics, Montenegre, venda al major i al detail. Может быть, нехорошо называть мясо-сырную лавку собором, но ты только зайди в это святилище, где с крючьев свисают десятки — нет, сотни окороков самых разных марок, со всей страны, рядом стоят пирамидами десятки голов сыра; только вдохни этот запах — и ты запомнишь этот день навсегда.

Итак, хамон тонкими ломтиками. С чем сравнить? С воблой, как ни странно, хотя вместо рыбного привкуса здесь присутствуют оттенки дыма, ореха и многие другие. Еще в «Монтенегре» можно купить немножко байонской ветчины, сыра с плесенью Montbru (formage demicurat), а еще лучше «просто» сыра — queso очень blanco и очень fresco, похожего на моцареллу, только лучше, от свежести скрипящего на зубах. Закупить свежайший белый хлеб у матушки Кармен неподалеку — и…

После обеда ты столь же явственно обнаруживаешь, что Каталония пахнет еще и кофе с сигарой — впрочем, сигара есть фирменный запах Испании, запах сытости, философской снисходительности и процветания.

Когда ты в Бланесе — и вообще в Испании, то друзья завидуют тебе, зная, что здесь пьют великие и почти великие вина за невообразимые копейки. Знакомая классика: многоликая Berberana, украшенные медалями различные Ygay от маркиза де Мурьеты; строгое творчество маркиза де Рискаль с серо-седой этикеткой.

Еще адрес: Comercial Romero Ruiz, Mayorista de Licores y Alimentacion, улица Хосепа Тарраделласа, 57. И там, если удастся поговорить недолго с самим доном Ромеро Руисом, он порекомендует то, что нигде больше не найдешь. Rioja Bordon, crianza 1995, Logrono, Bodegas Franco-Espanolas; или S. A. Cepa Lebrel, Rioja, Gran Reserva 1989, Castillo de Fuenmayor. Гордость Риохи с ее старыми и красными, как кровь безвинно убиваемого на арене быка, винами. А если дон Ромеро окажется не прав, простим ему его заблуждения, дорогая Алина.

А если мы заговорили о крови и злодействах, то вот и находка. Когда ты в Бланесе и наступает поздний вечер, когда собачки уводят хозяев по домам, ужин с удовольствием съеден, желток луны заканчивает свой путь от левого к правому краю набережной — то здесь и вообще в Испании остается еще одно достойное занятие: посидеть с сигарой и бокалом бренди, то есть — солеро. И вот она, та самая моя находка, загадка, почти ночной кошмар: Gran Duque d’Alba, solero gran reserva, Williams & Humbert, Jerez, Espana.

Маленькая пузатая бутылочка в картонной коробке, украшенная медальоном с изображением мрачного человека в плоеном воротнике конца шестнадцатого века. Того самого Альбы.

Смотрим предисловие к «Тилю Уленшпигелю»: «Филипп… отправил в Нидерланды герцога Альбу с испанскими войсками… За пять лет своего пребывания в Нидерландах Альба отправил на костер и эшафот свыше восьми тысяч человек».

И вот эта маленькая бутылочка с его портретом. Как странно. Вызов или оправдание?

Не помню, рассказывал ли я тебе, дорогая Алина, про спор, случившийся между мной и Константином. «Нельзя, ну никак нельзя применять к читателю такие сильные средства! — возмущался он. — Нельзя прекрасное выражать через страх и кровь».

Неужели нельзя? Неужели эта маленькая бутылочка солеро не докажет обратного?

Сейчас я закончу этот спор. И, как это ни грустно признавать, в нем я победил. Я опять победил.

Он не мог не промелькнуть в «Тиле», этот страшный человек:

«— Вот он прошел — видел? — спросил переодетый дровосеком Уленшпигель, обращаясь к Ламме, который был в таком же наряде. — Видел ты грязную образину этого герцога, его плоский лоб, низкий, как у орла, и бороду, напоминающую конец веревки на виселице? Удуши его, Господь! Видел ты этого паука с длинными мохнатыми ногами? Пойдем, Ламме, пойдем, набросаем камней в его паутину…

— Ах, — вздохнул Ламме, — нас сожгут живьем!

Этот разговор происходил в яме, вырытой среди чащи; выглянув сквозь листву, точно из барсучьей норы, друзья увидели красные и желтые мундиры шедших по лесу герцогских солдат, оружие которых сверкало на солнце».

И вот вам бутылка великого солеро, упакованная в коробку пресловутых красно-желтых цветов.

Позор и ужас Нидерландов позади. Два канделябра на необъятном столе — вот вам и цвет солеро, цвет светлого красного дерева, в нем дрожат огоньки свечей. Бархатная портьера — а это мягкость ароматов сливы и чернослива. Большая, жилистая рука на подлокотнике кресла, все прочее скрывается во тьме кабинета. Рука эта медленно перемещается к краю стола, берет пузатый бокал. Глоток — живой, мягкий, ласкающий огонь, без страшного запаха копоти костров для казней на площадях.

Да, тот огонь был, он жег людей напрасно, он не спас от поражения. Но этот, огонь винограда… где его горечь? Только солоноватый у корней языка вкус, только мощный аккорд ароматов — сушеные фрукты, мягкая ваниль, изюм с лимонной корочкой. Пусть за тот огонь судят другие, современники, потомки, пусть называют его преступлением или ошибкой, зато здесь — вот оно, мягкое, греющее пламя.

Пусть старый герцог, проигравший свою страшную войну, делает глоток. А я сделаю свой: глоток аромата и огненной мягкости.

Это страна огня. Это праздник или опера, где каждое слово звучит как музыка красно-желтых пылающих тонов: палабрас, тапас, кесадилья, вино тинто, дос коразонес — дос хисториас, беса ме мучо; и, когда ты в Бланесе, через это веселое пламя лишь иногда холодным голубым огнем пробивается: Россия, Лета, Лорелея.

Книга II Этна

Во второй книге цикла — солнечная Сицилия! И — старый знакомый Сергей Рокотов, винный аналитик с почти невероятным для человека такой профессии прошлым. Теперь Рокотов — «итальянец»: он работает на известного винодела и живет у подножья вулкана Этна. И снова ему приходится взяться за расследование загадочного происшествия…

Глава 1

КРОВЬ, ПОЛОТЕНЦЕ, КОМПЬЮТЕР

Рев мотоциклетного мотора в ночи, уходящий, гаснущий.

И вой сирен, нервный проблеск красного и бледно-голубого в темноте: полицейские мигалки. Белеют ремни, фуражки, сапоги-краги: это карабиньери или просто полисиа?

И — за полминуты до того — невиданное зрелище: под хлопанье пропеллера в клубах серебристой пыли вверх медленно ползет качающийся конус света от прожектора. Боже ты мой, вертолет в нашей глуши. Значит, кого-то везут в больницу или…

— Умер? — спрашиваю я на своем сомнительном итальянском полицейского. Он меня, впрочем, отлично понимает и говорит, что нет ничего такого, чего бы не исправил хороший доктор, и ждать вам еще совсем немного, синьор.

А вот и пострадавшие. Да откуда такие чудовища в наших сельских краях? Черные, я не побоюсь этого слова — жирные внедорожные «кадиллаки», две штуки, абсолютно одинаковые и на вид никоим образом не местные. Я бы сказал, типично американская радость. Один стоит, уткнувшись в хвост другому. Осколки на асфальте мерно мигают то красным, то голубым. Какие-то люди размахивают руками, ходят взад-вперед.

Боже ты мой, да здесь одна машина проезжает в час — надо было уметь столкнуться… Хотя если учесть, что они, эти гиппопотамы, абсолютно одинаковы, то, допустим, было так: они ехали парой, было уже темно, передний затормозил и…

И я не могу проехать домой. Это узкая сельская дорога, пусть и асфальтированная. Она сейчас по всей ширине — предмет составления протокола. А слева обрыв, а справа скала.

— Еще немного, синьор, — успокаивает меня полицейский. — Минут десять-пятнадцать. Вы куда едете?

Ну, или это мне кажется, что он именно так говорит. Все-таки сицилийский диалект.

Я показываю: да вот сюда и еду. Всего-то осталось метров триста-четыреста. От дороги поворот вправо, проехать дополнительные сто метров к почти средневековому фасаду и черепичным скатам мощного сооружения этажа в три; попадете сюда в первый раз — и долго будете пытаться угадать: крепость? Монастырь?

Но сейчас хорошо виден только белый конус от фонаря, освещающего прорезанную в этом фасаде арку входа с дубовыми воротами и неровную, чуть волнистую стену вокруг.

Мое жилище рядом, слева от арки. Эти домики-подосиновики — двухэтажные, тоже под черепицей — выстроились цепочкой. Мой стоит первым в ряду, он один из двух, расположенных под девяносто градусов к воротам и фасаду, в итоге получается такая площадь у входа. Остальные домики идут вдоль стены того самого загадочного здания, скрываются за его углом, их отсюда не видно. Да и мой еле виден — ведь меня дома нет, а кому же там еще быть? Свет в двух окошках, соответственно, не горит.

Днем было бы видно всё: мы ведь на гребне, внизу — жара, зной, зыбкая белая дрожь там, куда уходят холмы. Сейчас — никаких холмов, лишь чернота и редкие огоньки.

На самом деле тут, почти у моего порога, раскинулся невидимый сейчас приземистый инжир с пыльными шерстистыми лапами (ничей, можно объесть до последнего плода). Чуть пониже, через тропинку, за забором — сад: апельсины, хурма, миндаль с длинными загнутыми и перекрученными листьями, в общем — еда. В первое мое лето здесь я повадился хватать с веток то, до чего мог дотянуться. Меня терпели и, видимо, смеялись. Следующим летом я стал более сдержан.

А с другой стороны мини-площади, справа от этого замечательного фасада, — автостоянка под оливами и еще одним фонарем, туда-то я и еду. Рядом с ней часовня, она почти всегда заперта. Хотя раза два удавалось войти внутрь, подумать: я заслужил весь этот рай? Что я сделал лучше, чем прочие? И если это — рай, то что мне дадут после рая, и за какие подвиги? Потому что здесь я, видимо, все-таки не навечно.

Еще правее и выше стоянки и часовни — каменистый горный склон, бледные слоистые плиты высовываются из-под земли, повсюду корявые жилистые оливы. Я называю это место — моя Гефсиманка, сюда можно прийти и посидеть на ветерке. И даже вынести компьютер.

Полицейский в свете мигалок проверяет для порядка мои документы, кивает: местный.

Сижу, как зомби, выключив мотор. Помогаю полиции тем, что мои фары освещают какой-то участок дороги. И еще виднеется часть скрученного, морщинистого, как слоновья нога, ствола.

А это же замечательное место — стволов там на самом деле три, просто их не видно. Три огромные пинии, итальянские сосны, зонтами, хватит на целый отряд Карабасов-Барабасов.

У Карабаса, вдруг подумал я в тот момент, самое страшное — все-таки не борода, а зубы, светящиеся среди черной растительности. Много белых зубов.

Но вот и всё, вновь включаю неслышный, хорошо отрегулированный мотор и проезжаю оставшиеся триста с лишним метров. С пакетом из магазина иду справа налево, от стоянки к дому, мимо скопившейся у выхода из арки группы обитателей нашего большого хозяйства.

Виноват, как всегда, мотоциклист, объясняют они мне. Выскочил так, будто за ним гнались дикие звери, с тропы на склоне, прямо перед первым черным бегемотом. Тот затормозил, второй в него врезался, ну и вот так. Мы туда сходили, посмотрели, поговорили с полицией, но нам сказать ей было нечего. Вернулись и стоим.

А, оказывается, никто из наших никакого мотоциклиста не видел, и вообще не видели они ничего, выскочили только на звук сирен, а значит, это передний водитель утверждает, что был мотоциклист, и пусть еще докажет. На дороге же никого, кроме «кадиллаков», нет.

Кто такие эти наши — ну, тут среди них есть всякие интересные персонажи. Например, стоит и молчит Мать Мария. Она вообще-то здесь главный энолог, то есть главный винодел, а это означает, что работает она как бешеная круглый год. Начинается ее день с дегустации, потом — анализы образцов из десятка-другого бочек, а анализам она не верит, верит своему носу. И дальше в том же духе до ночи. Мать Мария — потому что ходит даже не как монашка, а еще хуже: узелок волос на затылке, серые штаны и куртка… Хотя когда к ней приезжают муж и дети, раз в месяц, то сразу становится видно, что она вообще-то женщина, молодая, у нее даже есть грудь, и неплохая.

А вот некто Борис, главный администратор. Имя у него абсолютно британское, с ударением на первом слоге, таким наградила его мама-англичанка. А папа — своей десятиэтажной итальянской фамилией, не Сильвестрини, а что-то еще длиннее. Борис раньше работал в Тоскане, у знаменитого Риказоли, а еще он известен тем, что назвал сына так: Сира. Это вообще-то красный сорт винограда, но какой — шелковистый, пряный, перечный, изменчивый: в Италии он один (легкий), в Австралии совсем другой. И надо очень любить этот сомнительный (с моей точки зрения) сорт, чтобы назвать в честь него сына и гордо прогуливать последнего среди рядов лозы с табличкой «сира».

Мы поговорили еще, по привычке посмотрели влево и вверх — нет ли угольно-малиновых сполохов над склоном, среди облаков: нет, а жаль, многие здесь эту штуку любят. Но там, наверху, сегодня спокойно.

Вот и всё, инцидент закончен, можно о нем забыть, тащу пакет из магазина в свой домик, где начинает выясняться, что ничего не закончено.

Здесь кто-то был.

Ну и что, говорю я себе — у нас же никто не запирает двери. Заходил, меня не было, ушел, но… Но…

Сдвинут на три сантиметра стул у компьютера на втором этаже. Не так выглядят ящики гардероба, а почему не так… честное слово, эти способности приходят сами, возвращаются к тебе из забытых времен и никого не спрашивают: я просто начинаю вновь замечать вещи, которые другим не очень видны.

У меня замечательный домик. Внизу маленькая гостиная, она же кухня, еще тут есть настоящий камин (на нашем острове бывает зима, месяц или два). Наверх ведет деревянная лестница, там крошечная ванная и спальня под косой крышей. И тут же — стол и компьютер. Это немного, но мне хватает.

И в ванной нет полотенца.

Так, так, кто-то заходил, стащил полотенце — что за проблема? С другой стороны, если бы все это произошло не в тот же вечер, когда на нашей дороге ударились друг о друга очень странные, прямо скажем, для этих мест автомобили, то был бы просто пустяк. А сейчас — может, и нет.

Ребята, шутки в сторону, проходим всю комнату по часовой стрелке. Просто на всякий случай.

И уже совсем шутки в сторону, когда я извлекаю из-под кровати это свое полотенце, всё в пятнах крови. Больших пятнах. Крови было много.

А теперь ясно и то, зачем трогали гардероб. Там, в ящике, нет еще одного полотенца. И вообще его нигде нет.

Я рывком, так что пуговицы летят, выхватываю из кармана телефон:

— Джоззи! Джоззи, слышишь меня? С тобой всё в порядке, ничего не произошло? Не молчи!

— О, — говорит в трубке низкий, мягкий голос. — Ты — за меня — волнуешься. Ты переживаешь — запомни: ti rodersi il cuore. Ну, тогда я к тебе, наверное, зайду. Попозже. И со мной, конечно, всё в порядке.

Я сажусь на стул у компьютера — теперь можно и расслабиться, достать сигарету, потом проверяю нечто вроде тайника с разными банковскими штучками, с помощью которых можно запросто обчистить некоторые дорогие лично мне счета. Но тут никто не рылся. И вообще — кровавые полотенца говорят не о воровстве, а о чем-то другом.

Да, а вот это что такое? Оно мне кажется или нет?

Вот только без идиотических глюков. Потому что такого просто не может быть.

Что я вижу: на столе стоял (и стоит) ноутбук. Я его оставил открытым, и тут нет никакого скринсейвера, лень было ставить. Так что любой мог войти и увидеть ровно то, что я вижу сейчас. То есть яндексовский список результатов, которые дает поиск — очень специфический поиск. Я этот запрос посылаю в небесный эфир постоянно, минимум раз в неделю, особенно когда настроение не очень. И — иногда в обновленном виде — получаю тот самый результат. И кое-что отсюда, из результата, открываю и читаю опять и опять.

Я это и делал перед тем, как отправиться вниз, в долину, купить пару мелочей. Открыл одно окно из списка, вот оно, портрет и текст, совсем не такой плохой текст. Открыл и оставил.

А сейчас — это мне кажется или нет, что окон открыто три, причем то, где портрет, было у меня свернуто, развернут же был сам список? А третье окно — опять же из результатов поиска — его я вообще еще не открывал?

И самое смешное из всего, что язык всех этих греющих сердце текстов — русский. А где вы тут найдете русского в радиусе километров тридцати?

Так, теперь посмотрим: какое всё это имеет отношение к тому самому инциденту под тремя соснами? Допустим: кто-то из героев этого инцидента дернул ручку, открыл дверь, здесь темно, поднялся в ванну, начал что-то делать с полотенцем. Останавливать кровь. Потом стащил у меня, после легкого обыска, второе полотенце — зачем? Первого не хватило.

Это мог сделать кто-то из наших? Но тогда мне об этом сразу бы сказали.

Затем… этот человек сел за компьютер и начал не то чтобы читать, а открывать и закрывать ок-на. Чтобы, допустим, прийти в себя. Что он видит на экране, он понять, конечно, не мог.

Подождите, это же бред. Только-только человек справился с какой-то вполне серьезной раной, причем в чужой ванной, как садится за чужой компьютер и смотрит в совершенно загадочный для него иноязычный текст. Странный способ прийти в себя.

Ну, хорошо, по крайней мере у меня никто не прячется в шкафах — это я, между делом, проверил очень даже тщательно. Джоззи в порядке. Завтра мне кто-то скажет: Серджио, я у тебя был вчера, со мной приключилась одна штука, вот твое полотенце, извини.

Но я уже знал, что никто ничего такого не скажет. Потому что полотенце, засунутое под кровать, — оно означает, что мой гость надеялся, что уж сюда-то я точно еще долго не загляну. Он очень старался, чтобы я вообще ничего не заметил. Правда, стараться — не значит уметь.

А главное, что ни черта я больше не узнаю. Потому что нечего и незачем узнавать. Последний раз, когда мою жизнь можно было назвать опасной, — этот последний раз был когда? Даже не два года назад. Почти три. И очень хорошо, что так.

А сегодня — да разве это опасность? И нечего размышлять, какая связь между моим гостем и двумя столкнувшимися машинами. Это не очень интересный вопрос. Потому что тут у нас всего лишь дорожный инцидент. Как говорят на родине, ДТП.

Я забуду об этом через неделю.

Сейчас придет Джоззи, она скоро придет, и всё будет хорошо.

Глава 2

РОКОТОФФ

Меня теперь зовут Рокотофф — Сергей Рокотофф. Под этой фамилией я известен как винный обозреватель с колонкой в шестнадцати — на сегодняшний день — изданиях Европы.

До сих пор не могу понять, как и почему мне так повезло.

Что касается Сергея… Еще недавно я был Серхио, теперь Серджио: абсолютно безумная история. Я до сих пор вспоминаю 2006 год, краткий отдых после неких очень бурных событий в моей жизни. В испанском городке Бланьесе я сижу у моря и изумляюсь. Дон Мигель Торо предложил мне — мне! — работать в его хозяйстве. Лучший винодел Испании, всемирно знаменитая винная империя… Он готов платить мне за то, что я больше всего люблю делать: писать о вине. Скольким людям выпадает такое счастье в жизни?

И вот я сижу у моря, размышляю: что же это со мной произошло дома, выиграл я свою войну или проиграл; то ли я лишился всего, то ли всё приобрел. Думаю о том, как вернусь сейчас в Москву, проверю — не забыл ли я включенным газ в своей тихой и пустой квартире на Трифоновской, где все еще висят на вешалках блузки той, которая сюда никогда не войдет… Потом лето кончится, по всей Европе будет урожай (а в такие дни ни один винодел не отвлекается на дела, к урожаю отношения не имеющие), а после урожая, допустим — просто допустим — я соглашусь на это замечательное предложение и начну снова оформлять себе визу. Обратно в Испанию, в Барселону, и дальше на холмы Пенедеса.

Или не начну? Чего я на самом деле хочу? И почему бы не сделать раз в жизни именно то, чего я хочу…

И я достаю телефон и звоню дону Мигелю: а как насчет того, чтобы выйти к вам на работу завтра?

Ответом мне был тихий смех и слова: «Вы умеете быстро и хорошо думать».

* * *

И мог ли я представить, что уже зимой, через несколько месяцев, в гостиной дома дона Мигеля произойдет удивительная сцена.

— Вот тот человек, который умеет делать со словами что-то странное, мысленно переводя их в основном с португальского, — сказал дон Мигель, обращаясь к своему гостю.

Насчет португальского — все правда. К тому моменту я, на испанской земле, почти перестав общаться на русском, окончательно обнаглел по части английского, которого раньше боялся. Ну, а испанский после португальского, который я действительно знаю, — тоже, в общем, не такая проблема. Проблема — это когда все языки начинают перемешиваться.

— А это, — обратился ко мне дон Мигель, характерно опуская углы рта, — мой старый и добрый друг. Пьетро. Собственно, граф Пьетро.

— Из «Пьетро дель Куоре»? — обрадовался я.

Увидеть здесь, у дона Мигеля, хозяина одного из самых знаменитых винных домов Италии было никоим образом не удивительно. Я за эти месяцы кого только тут не видел, оставалось дождаться, когда же заедет король этой замечательной страны (они с хозяином дружат). И дон Мигель с радостью меня со всеми знакомил и читал потом в моих колонках то одну, то другую фразу из последовавших бесед. Ему это нравилось.

А тут… Передо мной сидел человек совсем не молодой, но бесспорно сильный во всех смыслах: слово «бочонок» тут не совсем подходит, потому что плечи у него куда шире, чем талия. А еще я наблюдал со вкусом исполненный этюд в черно-белых аскетических тонах. Светлая кожа, абсолютно черные зачесанные назад волнистые волосы с двумя длинными белыми прядями на висках. И брови — четкие, роскошные, выразительные брови над черными глазами и горбатым носом. И ослепительно белая рубашка подчеркнутой простоты.

— Граф Пьетро хочет сделать вам предложение, — как бы между прочим заметил дон Мигель.

Что ж, пусть делает. Наверное, ему надо, чтобы я что-то написал.

Тут я заметил не только то, что в гостиной довольно холодно — в конце концов, то был январь или февраль, — а неуютно, дон Мигель смотрит на меня как-то странно, а граф все время молчит…

Предложение же его состояло в том, чтобы я переселился к нему на «Пьетро дель Куоре» уже этой весной.

— Но я работаю на вас, — повернул я замерзшее лицо к великому человеку по имени Торо.

И вдруг понял, что происходит. Я не футболист, но меня попросту продают. Что за сделка и сколько за меня дали, деньги это или не совсем — не скажут. А если не дали ничего? Обидно, да?

А вдруг это проверка лояльности?

— Тут такая история, — укоризненно покивал дон Мигель. — Вы ведь слышали о вулканическом вине? Пьетро… ну, я зову его по имени — Джорджио, задумал одну замечательную штуку. Джорджио — он такой, как я. Он десять лет ходил кругами вокруг двух очень интересных участков земли на склоне Этны. Они прямо над его хозяйством. И еще десять лет, наверное, готовил полученный наконец виноградник. Уникальный терруар. И сорт, который так хорошо растет на вулканических почвах. Чисто местный. Не-рел-ло мас-ка-лезе… Слышишь, Джорджио, я это выучил. Вино будет готово через год с лишним. Весной восьмого года. И тогда придется начинать всякую интересную работу, письменную и прочую. М-да?

Оба следили за моим лицом, и я знал, что от этих людей не скроешься — ну, не закрывать же его руками. Они всё видели.

Вулканическое вино. Сицилийское бароло — так они его называли? Да ведь это уже сейчас легенда.

Черные глаза графа весело блестели.

Я повернулся к дону Мигелю, выпрямился и застыл в молчании.

— Ну, я отвечу, — сказал он, наконец. — Нет, Серхио, я вас не прогоняю. Я о вас сейчас даже лучшего мнения, чем полгода назад. И да, ваша работа у меня гарантирована по крайней мере до следующего Рождества. И, видимо, дальше. Ваша поездка в мои владения в Чили — если останетесь, то будет, и не одна. То, что мне очень нравится, что вы, сидя тут у меня, стали довольно-таки заметной фигурой европейского масштаба — так оно и будет нравиться. А про наш с вами португальский проект и говорить нечего, вы там будете как рыба в воде. То есть я вами очень даже доволен. Но представьте, к вам подобрался бы этот сицилиец и сделал предложение, от которого нельзя отказаться, за моей спиной. И вы бы… Да?

Да нет же, я бы отказался. Но — хотя бы присутствовать при рождении уникального вина… Просто съездить туда и оказаться первым из внешнего мира…

— Ну, и все условия вашего контракта там будут ровно те же, что и здесь. То есть в свободное время, не в дни урожая, вы можете ездить куда хотите, писать, что вам взбредет в голову. И с тем же обязательством, что у меня: ни слова о том хозяйстве, где вы работаете, и его винах. Ни хорошего слова, ни плохого. По очевидным причинам. Кстати, если вы спросите меня, в чем мой выигрыш от этой истории, то я скажу: мне было веселее, когда вы все-таки писали о моих винах то, что думали. Вы делаете со словами…

Он щелкнул пальцами.

А граф всё молчал, голос его я услышал позже, когда мы пошли вдоль лишенной листьев лозы вниз с холма, говоря ни о чем. Но я знал, что он видел мое лицо, когда речь шла о вине с Этны. Оно всё сказало.

И я перестал размышлять о том, до чего я дожил — продали, как скотину.

В конце апреля я приехал на Сицилию.

И увидел — из окна автомобиля — внизу слева, между гор, чашу из нежно-зеленых холмов, клонящихся туда и сюда, и каждый будто причесан гребенкой. Лоза, как будто я ниоткуда не улетал. Она сейчас как раз цветет: цветущая лоза — это красиво, это зелененькие пушистики с бордовыми точками. Потом на месте точек надуваются плотные шарики, это уже будет виноград. А осенние виноградники — по цвету они вроде черепичных крыш или поляны, сплошь заросшей подосиновиками. И я это буду снова видеть. Каждый день.

Далее, как-то неожиданно, возникла стоящая на холме та самая не совсем крепость, а как бы целый квартал под старой черепицей, в фасаде которого прорезана арка, туннель с четырехметровыми дубовыми воротами.

— Ла кантина, — сказал мне водитель с гордостью.

Внутри этого квартала — двор со старым деревом, стены увиты диким виноградом и вьюнком с невозможно синими цветами. Я постоял там, и меня повели обратно в ворота.

— Ваш дом, — указали мне на первую из ряда старых каменных двухэтажных хижин, лепящихся снаружи северной стены. — А вот это… Наша гордость. Да, наверху.

Я поднял голову. Обширное сооружение, все-таки похожее на крепость, стоит на холме над зеленой долиной-чашей, сзади у него — горный склон, мягко уходящий вверх.

А еще выше висит странное, снежных оттенков одинокое облако среди чистого вечернего неба.

Я вышел из своего домика — великолепного домика — часа через полтора, разложив вещи. И увидел — не может быть — россыпь искр в вышине в середине того же, уже почти невидимого в темноте облака. Искры без звука взлетали оранжевыми гроздьями вверх и растворялись во мраке.

Я часа три назад пытался рассмотреть с самолета, сквозь облака — где же эта знаменитая Этна. А тут уже не надо рассматривать. Она здесь. Я на ней теперь живу, на полпути к вершине.

— Вам повезло! — сообщила мне на почти хорошем английском какая-то девица, пришедшая сказать, что мне в честь приезда приготовили ужин. — У нас сегодня как раз извержение. Даже немножечко лавы. Давно не было.

В ее голосе звучала гордость.

Я посмотрел на нее с удивлением.

* * *

Дальше выяснилось, что работать каждый день я буду вовсе не с графом Джорджио. Да, в нашей крепости у него были свои комнаты над самой входной аркой. И мы все знали: вон там — окно графа, и в один прекрасный день он может из него выглянуть. А еще в правом, южном крыле — громадный, от земли до крыши, зал, бывшее зернохранилище, а сейчас графская библиотека с камином. И он там иногда сидит в уголке с компьютером; но так или иначе, до сей поры я видел графа в нашей крепости только раз (хотя он, кажется, приезжал чаще).

Кантина «Пьетро дель Куоре» непосредственно управляется младшим сыном графа, Альфредо. У него тоже квартира над аркой. Есть старший брат Энрике, он занимается продажами, финансами и многим другим, и это точная копия Джорджио. Черноволосый и бровастый. И он будет графом. Но Энрике тут, как и отец, не живет, их дом (и офис) в Палермо.

А Альфредо — нечто совсем другое. В детстве он был, видимо, ангелом — светловолосым и голубоглазым. Потом из ангела стал автогонщиком, и довольно известным; кстати, гонщиком был и его отец граф Джорджио, в те времена, когда автомобили еще не были похожи на космические корабли. А потом оказалось, что больше Альфредо не гонщик, вдобавок — он уже почти не живет в своей квартире в Риме (семья, и довольно многочисленная, постоянно посещает его в нашей крепости). Он теперь очень, очень грамотный менеджер винного хозяйства. И не только менеджер, а хозяин. Хозяин — это человек, на которого работают профессиональные энологи, но он может взять виноградный лист в руку и по шуршанию узнать, хватает ему влаги или нет.

Похож хрупкий Альфредо, с его волнистыми светлыми волосами, все еще несколько детским лицом и сладко прижмуренными глазами, на счастливого, весьма подвижного и активного кота. Одет он как и все мы, летом — в какие-то тонкие рубашки, шорты и прочее, а на ногах у него замшевые туфли или тапочки, иногда вконец измочаленные. Он передвигается в них по двору и цехам беззвучно, на мягких лапах.

Вот он-то меня и встретил под громадным деревом в центре двора следующим утром, глядя на меня весело, ласково, даже с какой-то робостью (я ведь его немного старше), и устроил мне игру в угадайку.

Игра касалась автомобиля, но — поскольку я упомянул про единственный раз, когда видел в наших местах графа, — об этом стоит рассказать, пока не забыл.

Было так: мирным вечером наш любимец, персикового цвета лабрадор (шерсть в тон стенам), лежавший до того пузом на камнях, вдруг вскочил и начал прятаться за наши ноги. И в ворота ворвались псы — драные псы, лохматые псы черно-белого окраса, злые охотничьи сеттеры; обежали весь двор по кругу, загнали нашего персикового друга в угол напрочь, спугнули двух местных котов (они взобрались по побегам дикого винограда и зависли на уровне второго этажа).

А за ними через ворота во двор начали заезжать… автомобили.

Этого не могло быть, потому что такое здесь запрещено. Автомобилям место на стоянке, во двор люди входят пешком, двор — памятник истории, живая картина, здесь не бывает запаха бензина или, того хуже, пятен масла.

Из машин начали вываливаться дедушки с ружьями. В каких-то позорных майках, с усами, носами, не все бритые и все очевидно выпивши.

Один из них был — как я потом понял — граф, неузнаваемый в майке и всем прочем, но ведь до того я видел его только раз. Остальные были его друзья из Палермо, возможно — тоже с титулами, они приехали пострелять утром в холмах птичек.

Все мы в этот момент смотрели на Альфредо — как он прижимает руки к груди, умоляя отца, и почти без надежды пытается выгнать оккупантов со двора. Правда, ему это удалось, машины, недовольно фырча, уехали на стоянку, дедушки поднялись к графу наверх еще выпить, псов загнали в какую-то конюшню. Альфредо постепенно пришел в себя.

И я тоже. Дело в том, что когда вы на Сицилии, особенно в сельской местности…

Собственно, в любой местности здесь вы хорошо знаете, как выглядит мафия. Изображение ее типичного представителя вы можете купить в виде аппликации на майку и носить его на своей груди. Сицилийский мафиозо — он обязан быть точно таким, как эти дедушки. С уточнениями в виде большого рыхлого носа и кепки. В общем, человек из народа. Который в случае чего просовывает два ствола кому-то в окно и засыпает дробью всю комнату, а намек такого рода сложно не понять.

И когда группа точно таких дедушек с ружьями врывается к вам во двор, последнее, о чем вы думаете, — кто из этой оравы граф.

А автомобиль…

Это была забавная история. Итак, в то утро Альфредо, улыбаясь мне нежнейшим образом, предложил выбрать: в правой руке или в левой?

— В любой, — сказал я, — если эта машина — белая.

— Ах, вы любите белые машины, — покачал головой Альфредо, опуская руки. — Ну, тогда вам повезло. Потому что это — «мерседес». Правда, я все равно бы вам именно его и отдал… И он именно белый.

Я не верил в добро, хорошо зная, на каких развалинах ездят по виноградникам, помня, что за полуживой «сеат» был у меня в Испании. И правильно делал, что не верил.

Потому что это, конечно, был именно «мерседес», но сто восьмидесятый с буквой «А» — чуть скошенный впереди кубик на колесах. И более-менее белый. Но довести машину до такого состояния…

Правда, могло быть хуже, куда хуже. Допустим, легендарный «фиат чинкуэ ченто», то есть пятисотый, года этак тысяча девятьсот семидесятого. Это даже не жук, а клоп. Но он существует. Некоторые работники нашей кантины, а также почти все крестьяне из сёл внизу, вот на таком ужасе и ездят, и ничто его не берет.

Своего белого инвалида я отвез, с кашлем и завыванием мотора, к некоему Фабио, важному человеку в деревне. Не в той деревне, где живут сборщики урожая, а в другой, нашем как бы культурном центре. Он обрадовался этой машине без памяти:

— Я ждал! Когда же я снова ее увижу! И вот она!

Собственно, это сейчас я понимаю, что Фабио сказал примерно это. А тогда я с ужасом обнаружил, что попал в страну, где не то чтобы никто не говорит по-английски, а никто особо и не пытается. Итальянцы ребята вот какие: если они видят, что человек не знает их языка, то просто-напросто начинают говорить на нем очень медленно и раздельно, помогая себе руками. И, как ни странно, нужного эффекта добиваются: их начинаешь понимать.

Фабио — не то чтобы лучший автомеханик в этих местах, а единственный. С моторами у него бывают проблемы, но он тогда просто везет твою машину вниз, с гор, на большое приморское шоссе, ведущее в Таормину (влево) и Катанию (вправо). Там с кем-то в каких-то мастерских договаривается, а клиент потом платит за всё сразу.

Но Фабио умеет и любит красить машины заново, да хоть вручную, и с моим «мерседесом», видимо, убитым кем-то из кантины до меня, это и произошло.

Кстати, платил я за всё из своего кармана.

Альфредо посмотрел на результат, поинтересовался подробностями и удовлетворенно кивнул. Видимо, я прошел какое-то испытание.

* * *

Испытаний было еще много. Самое сложное из них — как-то извернуться между фактически двумя работами.

Конечно, семейству Пьетро приятно, что у них живет вполне уже известный винный обозреватель, человек, чье мнение имеет значение. Но помогать в этой работе мне никто не собирался, я сам вертелся в мрачных глубинах интернета, как мог. Есть, конечно, одна простая и хорошая вещь — синдицированная колонка. Та, которая одновременно выходит в нескольких, или нескольких десятках, или сотен, изданий. Но это раньше было хорошо, когда все газеты континента выходили одновременно утром, а какая может быть синдицированность в эпоху интернета? Тут все контракты отдельные.

И всё же я научился лавировать между гастрономическим изданием в Дании и немецким Wein Gourmet, и… Главное — чтобы читатели не натыкались на один и тот же текст. Всего получалось не более двух с нуля написанных колонок в неделю, но вы попробуйте, живите так, чтобы темы всегда находились. А еще есть проблема языка. Хорошо, что датчане без звука переводят меня с моего странного англо-португальского и всем довольны. Но в настоящий англоязычный мир я даже не заглядываю, а французы признают только французов…

Что касается источников вдохновения, то винный мир полон соблазнов; в этом году 15 и 16 мая, например, я мог бы быть в Цюрихе, на знаменитой уже слепой дегустации, учиненной чилийцем Эдуардо Чедвиком. Его идея была: отгадают ли эксперты, европейское это вино или Новый Свет? И вот вам два рислинга — немецкий и из калифорнийской Напы. Или загадочное красное, оказавшееся родом из Южной Дакоты. И ведь тема более чем моя, но… не судьба.

Чедвик, впрочем, это из серии неожиданных событий. А еще есть ожидаемые события, фактически обязательные для любого человека моей профессии. ProWein в Дюссельдорфе, Vinitaly в Вероне — туда, правда, меня посылал и Альфредо; но еще и хаотическая ярмарка тщеславия в Бордо, где непонятно, что делать… и, для тех, кто любит открывать новое, — Vinisud в Монпелье, в конце февраля. Монпелье — это вызов прочим ярмаркам, здесь малоизвестные вина юга Италии, Португалии, неизвестная Испания и всякие Марокко, Тунис, Израиль, Греция. В общем, рай для меня. Потому что я об этом как раз и пишу постоянно, о неочевидном, о миллионах открытий, которые несет винный мир.

Да, а 20 мая — еще Лондонская ярмарка. И это тоже серьезно.

Тут всегда стоит вопрос: а кто за меня будет платить? Чаще всего никто. То есть я сам. Это дисциплинирует.

В России я был одним из двух… ну, трех-четырех авторов, чье слово что-то значило. Но тут не Россия, тут таких, как я, сотни. Хорошо, наверное, быть звездой, как Эрик Азимов, винный обозреватель «Нью-Йорк таймс». Но что-то мне подсказывает, что Америка обойдется без меня.

А есть случаи, когда радуешься, что ты не такая уж звезда. Речь о первом и лучшем из винных обозревателей Китая. Он женщина. Может, даже девушка. И ее фамилия, извините, Хуй, Эмили Хуй. Это правда. Она китаянка, у них это нормально. Но я бы не хотел ее славы с приложением такой фамилии.

А вот чего я давно хотел, так это с ней познакомиться. Чтобы потом похвастаться — кому? Я не так часто говорю с соотечественниками. Более того, я с ними почти не вижусь. То есть меня здесь знают — есть здоровенная община русских трудяг, в основном из туристического бизнеса, в Катании. Куда более возвышенная публика из числа наших обитает в Палермо. И все они слышали, что один наш человек живет на склоне вулкана. Что-то вроде гуру или святого отшельника. А кто-то меня даже видел.

Но, возвращаясь к китайской девушке Эмили, я так ее и не повстречал. Потому что этот винный писатель, или писательница, — главная звезда винной ярмарки в Бордо. В Бордо, вообще-то, уже года два как основные покупатели — это китайцы. На каждом стенде стоит табличка «мы говорим по-китайски». Ну, а Эмили — конечно, она нарасхват. Остается лишь слышать неуверенное: только что здесь была. И слабо взывать ей вслед — нет, не то слово, что вы подумали, а примерно так: Мисюсь, где ты?

* * *

Я знаю, что Альфредо не без радости встречает гордое имя «Рокотофф» во всяческой специализированной литературе. Но правила игры тут такие: мне платят не за это. Пишешь, когда есть свободное время от основной работы. Вот за нее — платят.

А она, работа, оказалась довольно неожиданной. Буклеты и прочие печатные материалы самой «Пьетро дель Куоре» — понятно, но это пустяки. Главной же моей работой считается «индустрия гостеприимства». Более того, я, приехав, оказался в самом эпицентре семейного спора: нужна эта индустрия или нет, а если нужна, то какая?

Вы думаете — это просто: русских или португальских гостей сопровождаю я (все время, пока они в хозяйстве). Итальянцев пасет, кто бы вы думали, Джоззи. Природных англосаксов — полуангличанин Борис. Приехали — уехали… Между прочим, из каких-то обрывков разговора, особенно если приезжают профессионалы винной индустрии, можно сделать колонку.

Но всё не так просто. Речь идет о деньгах и чем-то более важном — традициях.

Деньги — а вы представьте себе, сколько людей мечтает о поездке на виноградники. Это называется — экотуризм, или энотуризм. В конце-то концов, виноград — это ягода жизни Европы, один из корней ее цивилизации, наряду с хлебом и оливковым маслом, но по числу историй и бесконечности ароматов виноград куда интереснее.

И если в Америке, с ее Калифорнией и прочими винными местами, в прошлом году на виноградниках и в винодельнях побывали 27,3 миллиона туристов; если здесь, в Италии, в Банфи, скажем, построили в их кантине более чем пятизвездный отель (и как они еще успевают делать вино?)… Если даже заносчивые лягуши с их Бордо только что приняли программу превращения великих шато в туристическую Мекку… То куда же нам, сицилийцам, деваться от этой неизбежности?

Сначала на меня, конечно, возлагались основные надежды по части русских туристов, но как раз в это время на многих винных ярмарках стало заметно, что если сегодняшняя винно-покупающая сверхдержава — это Китай, то завтрашняя — кто? А вот вам: что-то много на этих самых ярмарках стало бразильцев. И они вдобавок поехали по виноградникам. А Бразилия — это португальский язык, то есть я.

Что касается русских туристов, то я постарался вежливо обозначить для Альфредо все опасности. Он, гордившийся парой поездок в Москву, мне не поверил. Первая делегация в нашу кантину была из московской школы сомелье, и всё прошло хорошо, я встретил пару старых знакомых… Вторая была та, что мной в ужасе и ожидалась.

Штука в том, что за два с лишним года моей жизни на виноградниках я забыл, что такое пьянь (хотя ненависть к таковой осталась). Не только те, кто делает вино, но и те, кто живет в винодельческих странах, где вино было уже за сколько-то столетий до нашей эры, — они все понятия не имеют, что такое пьянство и алкоголизм.

Короче говоря, приехали наши «винные туристы» в только что отремонтированную бывшую конюшню, превращенную в двухуровневый гостиничный номер.

— Вы оказались правы, — сказал мне Альфредо после того, как этот двухдневный кошмар был закончен.

И нехорошо улыбнулся. Я с удивлением понял, что он почему-то доволен.

Вот когда я узнал, по крупице, насчет того самого семейного спора.

Дело в том, что покойный ныне граф Пьетро — отец Джорджио — был персонажем очень сицилийским, то есть консервативным до крайности. И представить себе, чтобы он, три десятилетия назад, пускал туристов в свое винное хозяйство, было невозможно. Это ведь его дом, пусть не единственный.

А чернобровый граф Джорджио как раз человек очень современный. Он даже прославился подлянкой, подстроенной отцу где-то в шестидесятые: Пьетро твердо знал, что на его виноградниках, как и встарь, растут лишь местные сорта — красный неро д’авола и белая инзолия. И тут его сын Джорджио приносит ему бутылку отличного шардонне. «Кто это сделал?» — удивился отец. «Вы», — ответил ему Джорджио, который уже несколько лет как втихую экспериментировал с французским шардонне на дальних склонах. Отец после этого не выходил из своих комнат неделю…

Но штука в том, что некоторые фамильные особенности повторяются через поколение. Альфредо не совсем похож на отца — и он точно такой же, как его дед. Как я постепенно понял, он абсолютно не желал, чтобы в его любимой кантине топталась толпа кого угодно. Ему не нужно было никаких миллионов, если от этого необратимо изменится его нынешний дом.

Семья спорила. И спорила опять. Я не знал подробностей, но что-то чувствовал.

И тут произошла — уже при мне — занятная история.

Зимой в деревне крестьяне обнаружили двух рюкзачников, немытых, с дредами, страшных, они заблудились в наших холмах и пугали мужиков криками «где Пьетро?». Мужики привезли их к нам на своих «фиатах», мы бедняг отогрели, накормили, отмыли и уложили спать в одной комнате и на одной кровати (им уже было все равно, да и не имелось у нас тогда других комнат). Денег никаких тут, понятно, не ожидалось, но не погибать же людям.

А поутру они проснулись, один вытащил из глубин драного рюкзака золотую кредитную карточку и купил две коробки совершенно фантастического «Россо дель Пьетро» великого урожая 1997 года и еще пару коробок таких же коллекционных сокровищ. С доставкой на борт его яхты в Палермо.

Теперь уже, видимо, граф ехидно улыбнулся. Альфредо задумался.

И через три недели сообщил мне о семейном решении:

— Серджио, вы победили. Да, я знаю, чего вы на самом деле хотели. Того же, что и я. Сюда мы будем пускать только посвященных, из винного мира. Для чего переоборудуем еще три комнаты. Брать будем за комнату триста пятьдесят евро в сутки.

Я нервно моргнул.

— Да-да… Триста пятьдесят. Или, с кого-то, ничего. А чтобы не отстать от ветра времени, мы начинаем строительство бутикового отеля под боком у нашего третьего винного хозяйства, на Капомарко на Эолийских островах. И там будет гораздо дороже.

Я опять моргнул.

— Но заниматься гостями там будете не вы. Вы нужны здесь.

И Альфредо, блеснув глазами, пошел в погреб, где как раз намечалось очередное мытье бочек и перелив вина.

* * *

А еще всё это время в уголке погреба тихо лежало в громадных традиционных ботти вулканическое вино с Этны. Вино любит тишину, хотя в Чили есть такой великий человек по фамилии Монтес, который на полном серьезе заставляет бочки слушать Моцарта. Вину, может быть, и все равно, главное — чтобы публика знала.

Было заранее известно, что у этого вина очень простое имя — «Этна». И что когда-нибудь мы все-таки его попробуем.

День наступил. Международные премьеры ждали впереди, а сейчас в дегустационном подвале под главным, привратным корпусом кантины собрались только свои.

Вообще-то в широком смысле слова здешняя большая семья Пьетро с учетом крестьян, сборщиков урожая, они же подвязывальщики лозы и прочая и прочая — это сто шестьдесят человек. А совсем свои — это человек тридцать, в основном те, кто здесь постоянно живет и работает круглый год, такие, как я. В деревне дегустацию потом тоже устроили, но самыми первыми были мы, обитатели крепости.

Весной в подвале особенно прохладно, но не только поэтому многих людей трясло — я помню это паркинсоновское позвякивание бутылок о бокалы, рядочками выстроенные на дубовом рыцарском столе. И помню нервные голоса — кто-то говорил почти шепотом и не мог остановиться, вспыхивал неестественный смех. Вот сейчас Альфредо с помощниками закончат разливать…

Но тут аромат «Этна ди Пьетро» — да, название уже затвердили полностью — стал долетать до тех, кто был в первых рядах. И люди собрались, сосредоточились: пришел день настоящей работы, и какой день!

Я помню это ощущение: горький шок после того, как первый глоток остался позади. Мысль у меня была такая: и это всё? Я ради этого сюда приехал?

А потом я пожал плечами. Ну, когда ты в Италии и когда думаешь о великом красном, то в голову приходит нечто вроде «Таурази» из альянико — железный кулак в бархатной перчатке.

Но ведь я не раз уже слышал эти слова применительно к будущему вину: «сицилийское бароло». А бароло после долгой выдержки как раз бывает нежным, на одних полутонах. И по вкусу совершенно не черным. А в том числе чуть не брусничным.

Что касается цвета, то вино с вулкана было не совсем красным — оно получилось полупрозрачное, темно-розовое, со странными искрами как черные дыры в этом цветовом пространстве, и напоминало скорее сок не совсем созревшего граната.

Самым же удивительным после вот этой очевидной глазу легкости был удар танинов по корням языка, который ты переживаешь ровно 5 секунд, после чего… После чего у тебя во рту опять нежное, воздушное, легкое, фруктовое вино; фрукты — да, да, это скорее клубника. Слово, надо срочно подобрать слово для этого эффекта: убегающие, ускользающие, мимолетные танины? А такое вообще бывает?

Еще через секунду ты начинаешь понимать: у этого вина странный финиш. Копченый? Пепельный? Этот оттенок появляется и исчезает мгновенно, как быстрый укус. Причем происходит это как бы на уровне подсознания: а был ли вообще этот мгновенный намек на дым, или он только снится?

Что же я сейчас пробовал? И чего, дурак, ждал? Да ведь это урожай прошлого года, такое вино и не может показать даже четверти своей силы и красоты. Я ведь это знал много лет. Потом будет работа по достигнутому результату, в следующем году они всё сделают чуть-чуть по-другому… Далее пройдет еще пара лет, вино покажет, как оно ведет себя при выдержке, начнутся новые корректировки. В общем, еще годы и годы. А тут — только обещание.

Но это прекрасное обещание, здесь никоим образом не легкое вино, оно полно загадок и — я отчетливо подумал в тот момент — угроз. Это будущее, но какое?

Я обводил взглядом лица. Да, здесь есть люди, которые пробовали это вино снова и снова, набирая его из бочки с помощью стеклянной трубки, они всё давно знают, но прочие… Многие, наверное, тоже ждали тяжелого и сладкого на корнях языка красного, такого, чьим танинам еще смягчаться и смягчаться, ждали взрыва ароматов… Но не этого еле слышного голоса одинокой скрипки, который еще не скоро будет поддержан всем оркестром.

И уже только через пару месяцев я узнал, что — естественно! — мы были не первыми дегустаторами «Этны». Первым был граф Джорджио, иначе и не могло случиться. Альфредо поехал к нему через весь остров в Палермо с несколькими бутылками в портфеле, еще присутствовал старший брат — Энрике, и, кажется, всё. Запирались ли они на ключ? Возможно.

И наверняка молчание длилось очень долго.

— Ну, что ж, — проговорил, наконец, граф. — Это вино.

И в общем ничего больше в тот момент сказать было и невозможно. Хотя могло получиться и по-другому. Хуже.

А так — граф все же позволил Альфредо провести вот эту дегустацию в нашем подвале. Выпустить вино за пределы семьи, в огромный и прекрасный мир.

* * *

И вулкан, вулкан как часть ежедневной реальности.

— Когда я каждое утро смотрю вон туда, где вершина, — сказал мне однажды Альфредо (которому я чем-то интересен — он постоянно ко мне присматривается и не может понять, что же перед ним за зверь), — то я думаю об одном великом русском. Или о двух, я их постоянно путаю. Кто это сказал, что если в первом действии на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно должно выстрелить? Чехов или Станиславский?

— Все-таки, кажется, Чехов, — проговорил я не очень уверенно.

— Отлично, — удовлетворенно кивнул Альфредо и повернул голову туда, где из-за вершин каштанов выплывало что-то вроде облака. Дым Этны.

* * *

Так это начиналось, так это продолжалось, и все мои дни на виноградниках были мирными, без каких-либо потрясений. Да и тут — ну, что за проблема, подумал я. Вот тогда, в 2005-м, — там было убийство, и я все-таки нашел убийцу, другое дело — наказывать его было поздно. Его уже, как выяснилось, наказали. Те, кто его послал убивать.

То была история, связанная с масштабной финансовой… нет, даже не аферой, всё было почти законно, но — большой пакостью, когда шли по людям, по судьбам, по правилам и законам лучшей из профессий. И я в этой истории все-таки разобрался, хотя тогда меня и опередили. В итоге же я лишился того, что было моей жизнью.

А тут — да это же смешно. Никаких убийств. Да, неизвестный человек воспользовался моей ванной, оставил мне кровавое полотенце и увел еще одно, но пусть это будет моей самой большой неприятностью. Он же убрался из моего дома своим ходом, значит — жив…

Если только это не Джоззи. Если это не ее кровь.

И тут, пока я продолжаю об этом размышлять, появляется Джоззи. Она входит и требует гладить ее по голой спине. Я спрашиваю — не ранена ли она. Джоззи смеется. Я предлагаю изучить каждую клеточку ее тела, чтобы проверить — нет ли там все-таки ран. И Джоззи с большим удовольствием позволяет мне это сделать.

Ран у нее не обнаруживается.

Глава 3

БЕНЗИН, ГРАППА, ТРЯПОЧКА, СКОТЧ

В ночь, когда хлопали лопасти вертолета и завывали сирены — то была пятница, а на следующий день я поехал в Таормину. Один, потому что Джоззи не смогла: индустрия гостеприимства подмяла ее под себя.

У меня не один дом, а почти что два. Второй — в Таормине, в «Атлантиде» у Лазурного грота, где даже в плохой день можно сидеть на балконе и смотреть на невероятную, ненастоящую зеленоватую голубизну у ног — и на далекий почти вертикальный обрыв по ту сторону бухты.

Этот обрыв косо исчерчен дорогами — две ведущие вверх, к шоссе, и повыше само шоссе. Ла страда.

День: сбегающие вниз по склону бежево-седые скалы, пятна зелени как лишайник. Нескончаемые игрушечные разноцветные машины мелькают под почти вертикальной стеной вправо-влево. Ночь: чиркают бледные конусы света фар во мраке, бегут гусеницами красные и белые огни.

Это движение беспокоит. Куда они спешат? И почему бы мне не оторвать глаза от этой каменной стены, увенчанной поверху скалой, как гребешок на шлеме римского воина? Почему бы не перевести взгляд вниз, на бухту и мелко дрожащую воду? Но снова и снова хочется смотреть на эту вечно живую ла страду.

Меня здесь, в «Атлантиде», давно знают (и Джоззи тоже). В конце-то концов, наше хозяйство — в моем лице — помогает им составлять и пополнять винную карту, и далеко не только из своей линейки, а из остальной Италии и всяческой Испании и прочих. И поэтому у меня как бы уже своя комната в отеле, на четвертом этаже, с относительно большим балконом и совсем не за ту цену, что прочим (здесь вообще-то пять звезд, и это недешево). Бываю тут минимум раз в две недели. Ко мне привыкли. Я даже не считаюсь русским, или по крайней мере я не из тех русских, которые тут, похоже, оккупировали половину пляжей острова. Я сицилиец.

Русские — народ своеобразный. Друг друга приветствовать за пределами родины не спешат, затем, что ли, ехали? Но постепенно — присмотревшись — могут. Вот и я совершенно не спешу ходить вдоль рядов загорающих и извещать их: свой я, свой. Тем более что они уедут, приедут новые, а я останусь.

Вот я лежу на пластиковом шезлонге, укрытом полотенцем, у самой воды; песка в этой части острова нет фактически нигде, только галька, зато есть аккуратный дощатый помост и зонтики (пять все же звезд).

У меня слева — парочка; вот весьма эффектный мужчина, цезарианский профиль — переносицы нет, нос начинается выступом вперед прямо от лба, линия его после горбинки идет резко вниз и еще чуть надламывается у самого кончика: лезвие топора. Седые мокрые волосы, бесконечно радостная и чуть ядовитая улыбка, серьга в ухе, и рука, протянутая к бедру лежащего рядом молодого человека. В общем, совсем не итальянец, а ярко выраженный голландский пидор. Даже если он, скажем, немец.

Я со своим конским хвостиком светлых волос тоже, наверное, вписываюсь в картину, но хоть сережки в ухе нет.

А справа… а как вы думали. Огромная наполеонистая шляпа с заломленным краем (это модно), черные очки в радужной оправе — да, да, это дама — и толстое пузо. Такое же пузо у чуть озабоченного мужика рядом, он смотрит в свой мобильник и тыкает его, будто наказывая. Потом все же подносит к уху: «Алё, пацан, я в Таормине».

И тоненький голос от лесенки, ведущей с нашего помоста в теплую воду бухты: «Мама, меня стреканули».

Стреканули — это у нас какой диалект? Тамбовский? А вообще надо бы поплавать и заодно порезать молодецкими ударами руки этих медуз. Хватит им тут веселиться и стрекать… хм-м… в общем, обижать детей, все равно через месяц, в октябре, купание заканчивается.

Но плавать лень, я смотрю через темные очки на чаек; они кричат так, что не поверишь, что это птицы. Чайки колесом кружатся над водой, чиркают по ней, как гидропланы, триумфально взмывают с повисшей серебряной змейкой в клюве. Полный восторг даже для рыбы — я лечу!

В общем, я здорово устал. Сейчас все же пойду купаться, пусть только прекратится набег на нашу замечательную бухту яхт с музыкой, вон, вон их отсюда. Выстроились в рядочек, соревнуясь в надписях по изогнутым бокам: Isola Bella, Escursioni, Groto Azzuro — «гротто» это и есть мы. Сюда постоянно привозят народ с других пляжей. И выясняют отношения — у кого музыка громче.

Чуть подальше на мягкой волне замерла уже куда более серьезная яхта о двух мачтах, и благодаря ей, точнее — время от времени пристающей к берегу ее шлюпке, у меня как раз вчера, в субботу, до событий под тремя соснами, был замечательный эпизод.

Со шлюпки сошел на наш помост прекрасный человек Василий Павлович. Василий Павлович в отелях не живет, он, когда наведывается в эти края, обычно снимает в Таормине виллу (положение обязывает), но сюда часто заходит поесть. Меня он знает давно и относится ко мне с любопытством. А я, вместе со всеми русскими отдыхающими, знаю Василия Павловича. Хотя многие, подозреваю, думают, что «не может быть — просто похож».

— Сергей, — поприветствовал меня он, раскрывая окружающим мою национальную принадлежность. — Мне тебя бог послал. А может, наоборот — тебе кое-что послал. Ну-ка, слушай: а как насчет познакомиться с замечательной женщиной? Марианна Осинская.

— Что?

— То, то! — радостно похохотал он, приглаживая седые усы. — Слушай, мне бы надо ее встретить сегодня в аэропорту. В Катании, здесь рядом, не в Палермо. Но когда такая женщина… А у тебя же «мерседес». Белый! Как раз для нее. Все-таки первая Джульетта нашего кинематографа. Меньше ей по совести и не положено. Рад? Признайся, рад?

— Василий Павлович, а как я ее узнаю? Подозреваю, что ожидаю увидеть одно, а на деле это будет нечто другое. «Джульетта» была еще черно-белой картиной всё же. И давно.

Он погрустнел, покивал головой в капитанской фуражке:

— Да, дружочек ты мой. Именно вот так, нечто другое. Придет день, и ты будешь подходить к зеркалу, ожидая увидеть там одно — потому что ты-то будешь в душе твоей тот же, — а увидишь там… Не надо о грустном. Ну, табличку тебе написать для встречи?

Табличку я написал сам у стойки регистрации. И очень быстро, потому что выяснилось: выезжать в аэропорт надо было минут этак пять назад. Так что я спас Василия Павловича от серьезной суеты.

И она оказалась, конечно, совсем не такая, как я ожидал. Лицо ее как бы навсегда застыло с тех самых пор, когда она была Джульеттой, и глаза, по-заячьи уходящие к вискам, были тоже неподвижны и странны. Лицо ведь в наши дни можно сохранить себе на память, подумал я.

— Э-э… бон джорно? — проговорила она на всякий случай.

— Василий Павлович оказал мне громадную честь… — произнес я пароль.

Она держалась неуверенно, пока не увидела мой белый «мерседес». А устроившись в нем, вдохнула горячий кипарисовый воздух раздувающимися ноздрями и сделала мне предложение:

— А знаете ли что, если вам все равно, то — я летела сюда и мечтала искупаться сейчас, вот сейчас, немножко в другом месте. Фонтане Бьянке — вы о таком слышали? Может, мы туда сначала, знаете ли, быстро-быстро завернем?

Да какие пустяки. С учетом того факта, что в Таормину из Катании надо поворачивать напра-во и ехать километров пятьдесят. А в «фонтаны» вовсе даже налево, и они за Сиракузами, возле Аволы, на пути к Рагузе и игрушечному городку в горах — Ното. Быстро-быстро. Сто километров с лишним. Потом, на обратном пути, те самые сто с лишним и еще те самые пятьдесят.

Да она могла бы сказать — а знаете ли что, есть такой очаровательный бутик в Палермо, на том конце острова, двести пятьдесят километров в одну сторону, я хотела купить там резинку для волос — и я бы поехал.

А потом, сама дорога здесь — нескончаемый праздник. Ее такой делают итальянцы.

Это вот как выглядит: представьте, что вы плавно идете на запрещенных ста тридцати на своем «мерседесе», а вас с гневным гудком обгоняет и уносится вперед на ста шестидесяти местный житель на своем битом «фиате-пунто». Который на вид и ста не должен делать.

— Это же здесь, — уверенно показала она мне на неприметный левый поворот с шоссе, которое давно уже на шоссе было не похоже. — Здесь-здесь… Совсем близко.

А потом было «вот за поворотом тут стоял рыбный ресторан у моря со стеклянной верандой — не может быть, он есть! Да тут вообще ничего не меняется, какое счастье!».

Вообще-то для меня это стало открытием: у нас на острове есть, скрываются в зелени, вот такие как бы деревни? Да даже и целые городки из очень странных домиков — круглых: с закругленными крышами и перилами балконов. Все очень-очень простые, все немного старые и смешные. Но увитые бугенвилеями и виноградом, с разросшимися пальмами и множеством иных деревьев. Шестидесятые годы. Памятник. И какой-то умерший памятник — где люди?

— Всё как тогда, — заторможенно сказала великая женщина. И вдруг резко обернулась ко мне:

— Этот поселок вот так и стоит пустым большую часть года. Это виллы, не дома. Но с мая по сентябрь — всё гудит. А уж как тогда гудело… К нам приезжали они все, Росселини, Джина как-то посетила, кто еще… Да Бернардо же! Бертолуччи, я имею в виду!

Вы можете сделать вечным лицо. Голос, к сожалению, пока не можете, он дрожит и вас предает.

— Идут себе вот по этой улице под ручку, в мятых штанах, что-то жуют на ходу — вот эти люди, с этими именами, — продолжала она, обращаясь как бы не ко мне. — Золотое кино, золотой век, и он был тогда здесь. Ах, вот сейчас направо, еще чуть-чуть…

Она, чуть споткнувшись, выбралась из машины. И замерла, подняв голову к наглухо забранным ставнями окнам повыше бетонного забора.

— Мы можем позвонить, сделать вид, что ошиблись, — подсказал я.

— Ах, нет, нет, а вдруг оттуда выйду — представьте, выйду я сама. Тогдашняя. Нет, давайте лучше… Вот отсюда я ходила каждый день к морю по этой тропинке. Я как раз тогда перестала быть женой Василия, э-э-э, Павловича, и мы с одним человеком сняли тут виллу на два месяца, а там, на берегу, были такие противные плоские камни. Но я же помню каждый из них и то, что за одним камнем песчаное дно, там не опасно.

У моря она строго на меня посмотрела:

— Ведь вы меня видели голой, как и многие-многие другие, на экране? Не отрицайте. Ну, и вот.

Этого нельзя было отрицать. Видел и помню.

Я так и сидел от нее метрах в пятнадцати на пустом берегу в конце пустой и безлюдной улицы, особо не отворачиваясь. И получал свой урок — что голая женщина может быть прекрасной всегда; впрочем, она постаралась оставаться ко мне спиной. Прекрасной спиной, с настоящей талией. Женщина у моря, чуть покачивающая бедрами, боящаяся оступиться: а ведь это красиво. Боже мой, ведь ей уже более шестидесяти лет.

И она, возможно, нашла бы купальник в своей сумке и в машине бы переоделась. Но делать этого не стала, и молодец.

Сохла на горячем ветру она недолго, и я думал, что дальше — наверное, все-таки в Таормину, а это очень жаль, но… Оставалось кое-что еще.

— А вы знаете, вон там за углом был магазин, — куда более спокойным, чем раньше, голосом сказала мне она. — И мы туда бегали за всем — за всем. Так вот, денег тогда ни у кого особых не имелось, а в магазине лежала такая колбаса. Вы не поверите, диаметром в полметра. А ведь мы все из СССР, у нас тогда была та, «любительская»… Точно такая. Но тут — полметра толщиной, и вкусная, вкусная! И вот представьте — огромным ножом этот усатый человек снимал лепесток заветрившегося края и отрезал нам…

Магазин, как ни странно, тоже был на месте, и в самом центре прилавка…

— Вот же она!!! — восхитилась великая женщина. — Она так и лежит! Вы видите? Вы видите?

— Это мортаделла, — сообщил я. — Еще бы ей не лежать. В нашем сельском магазине она тоже есть… А давайте попросим отрезать кусочек?

— Ах, мортаделла — теперь я знаю, как ее зовут, — чуть упрекнула меня она. — И — нет уж, пусть лежит. Я просто буду знать, что всё это есть. Да, ну а теперь…

Выходя из машины на площадке «Атлантиды», нависающей над морем, она чуть сухим голосом спросила меня:

— Вы уверены, что я вам ничего не должна?

— Только я вам, — усмехнулся я. — И вот что…

Я полез в сумку на заднем сиденье, вытащил оттуда бутылку изумительного просекко — оттенки чуть вяленных яблок и свежих абрикосов, послевкусие сушеных горных трав, очень деликатные пузырьки — и отдал ей со словами:

— От благодарной России. Обязательно надо охладить.

Она приняла бутылку как должное, мило улыбнувшись неподвижным лицом.

* * *

Это было только вчера, днем позже той самой истории — мигалки, вертолеты, странное вторжение в мое жилище, кровавые полотенца и всё прочее.

И я бы уже забыл эту загадочную историю так, как мы стараемся забыть две машины, врезавшиеся друг в друга на шоссе: металл, осколки, пластик, носилки с укрытым с головой телом у обочины — аккуратно притормозив, мы бросаем на этот ужас взгляд и проезжаем мимо. И выбрасываем всё это из памяти навсегда: нас не касается.

Но тут продолжение последовало менее чем через сутки. На закате воскресенья. Причем в таком месте, где вообще ничего, кроме хорошего, быть не может.

На нашем дворе.

Кантина, то есть винодельня, — она строилась не для войны, в щелях между камнями нет микроскопических частиц крови средневековых воинов, тут вам не замок Банфи в Тоскане. И всё же…

Здание построено примерно в 1830 году как зерновое хозяйство — сицилийское зерно тогда ценилось куда выше сицилийского вина. Но нравы на острове, наверное, были сложные. Построить зерновое хозяйство из четырех длинных двух-трехэтажных зданий под мощными черепичными крышами, вместе образующих замкнутый квадрат вокруг обширного двора, настоящую крепость? В Германии я бывал в таких винодельнях, но там сразу говорили, что это не то что «бывший» замок — он и сегодня именно шлосс и ничто другое.

Может, в те времена на Сицилии любили воровать зерно друг у друга, причем телегами? Или хозяева не очень верили, что мирное время — это надолго?

Винодельня как таковая прилеплена к этой крепости сзади, ее почти ниоткуда не видно, это сверхсовременное хозяйство с оборудованием какого-то двадцать второго века, с полным компьютерным контролем, сюда — посмотреть на это чудо — привозят студентов, будущих виноделов, даже из Пьемонта и Милана. Здесь два погреба, для белого и красного; под белое идеально подошло старое зернохранилище, без всякого искусственного климата. С красным всё оказалось посложнее, без климат-контроля не обошлось.

Но так или иначе, для большинства из нас, местных, работа — это там, сзади (исключение — наша команда «гостеприимщиков», у нас работа везде). А во дворе у нас отдых.

Двор большой, от ворот не очень-то различишь выражение лица человека на том конце. И он вымощен тем, что от 1830-х осталось в неприкосновенности, — крупным булыжником, почти плитами, косыми, как морская волна; между этими камнями виднеется песок и прорастает тоненький вьюнок. А в дальнем конце двора раскинулось не просто дерево, а огромная и зловещая магнолия. В мае она покрывается громадными цветами и выглядит тогда даже не очень грустно.

Когда надо поговорить с кем-то всерьез — например, Альфредо им не вполне доволен, — то люди парочкой уходят к магнолии и сидят там на мощных облицовочных камнях, магнолию опоясывающих. Но это если тут не качаются наезжающие время от времени дети — на дереве каждая семья привешивает свои качели, а дети сами разбираются, когда и какие из них им больше нравятся.

Но когда надо просто поболтать (почитать, покурить и так далее), то для этого есть несколько стульев и скамеек в углу, под полностью увитой зеленым плющом стеной графской библиотеки, занимающей почти всю сторону крепостного квадрата, того, что обращен к склону вулкана.

Потрясающе уютный угол. И встретить здесь можно кого угодно. В конце концов, здесь одно из самых знаменитых в мире винных хозяйств, и гости бывают такие, что… Ну, полгода назад вот на этой самой скамеечке сидел Альфредо, а рядом с ним, представьте себе, Кристиан Муэкс, главный в легендарном и любимом новыми русскими шато Петрюс, «человек года» по версии «Декантера». Шапка потрясающих волос, изящные очки, пиджак поверх майки. На интервью с ним люди записываются за год. А тут — «посмотрите, Кристиан, это тот человек, который выносит нам с вами приговоры в своих колонках».

По идее, сцена должна была разыграться следующая: «кто же вы, светловолосый незнакомец?» — спрашивает меня человек-легенда. «Рокотофф!!!» — звучит грозный ответ. «Ах!» — говорит Муэкс, будто пораженный в самое сердце, и замертво падает со скамейки.

На самом деле всё было несколько по-другому. «Рокотофф», — сказал, конечно, я. «А!» — ответил хозяин прославленного шато и тонко улыбнулся.

Нет, он не повторил знаменитую ковбойскую шутку: «Рокотофф? Тот самый, вы говорите? Не может быть. Впервые слышу о таком». Но ситуация была та же самая. Ну не читает Муэкс мои колонки в португальских, немецких, голландских и прочих газетах и журналах. Он читает только то, что выходит на его лягушачьем языке, ну, на английском. А эти две языковые зоны без меня отлично обходятся.

Но потом, кажется, он все же вспомнил нечто — да, есть какой-то экс-русский винный критик, — и мы с ним с удовольствием поговорили минут десять, и вот вам очередная колонка. За которой даже не надо было идти дальше своего двора.

* * *

И вот сейчас я, еще не забывший о Таормине и море, только что сменивший льняные пляжные одежды на здешнюю летнюю униформу — брезентовые штаны, марлевую рубашку и спортивные туфли для ходьбы по виноградникам, вышел из своего домика подышать. Подышать, свернув целую гору почты, сделав для «Пьетро дель Куоре» обещанный к завтрашнему дню презентационный материал для каких-то китайцев-импортеров, сверив английский текст с полуангличанином Борисом, не способным писать в принципе… Кивнул Альфредо, который был на той стороне двора: всё готово.

Сел в одиночестве на скамеечку в тот самый угол под библиотекой. И задумался о судьбах цивилизаций. У немцев или испанцев я тоже бывал в похожих дворах, но, допустим, у немцев если то старина, то вылизанная до мелочей, кажется, даже подметающаяся каждый день. А здесь у нас живет неподдельное мягкое итальянское раздолбайство. Например, бочки, распиленные пополам и заполненные землей — для цветов: и пусть эти цветы растут как хотят, а если это вьюнок, то пусть взбирается куда желает. Или цвет, неповторимый цвет двора: персиковые стены, а внутренние ворота и ставни — индиго. Но это они там персиковые, где их штукатурили, а вот здесь…

И я перевел взгляд на стену, под которой я сидел. На нее ведь можно смотреть бесконечно, как на море: древние кубические камни, между ними кирпичи странного вида (этакая мозаика, вделанная в старый седой цемент). И там же кирпичи более современные, галька — всё подряд, корявая, живая стена. Вдобавок начиненная металлом: вот кованые здоровенные крюки, кольца и скобы, хаотично торчащие из цемента, чуть ржавые, смысл их существования утерян. Но раз торчат, значит — пусть так и будет: это Италия. И еще тут над каждой индиговой дверью мини-окошки со старинными решетками — отстреливаться?

Наверное, я утомился за клавишами: у меня в голове раздались отзвуки тех, давних выстрелов — звенящих ударов по металлу — которые мне до сих пор иногда снятся. И еще холмы, слоновья трава, остро пахнущий ветер. И «хлоп-хлоп-хлоп» лопастей вертолетного пропеллера, как пару дней назад у трех сосен.

И тут, вздрогнув, я понял, что вертолет мне не снится. Этот звук шел эхом из ворот слева от меня.

И — принесенный ветерком чужой для этих мест запах. Запах авиационного керосина.

* * *

Я выскочил из своего угла и вынесся в арку под фасадом, глубиной метров в пятнадцать, перегороженную никогда не закрывающимися дубовыми воротами метра в четыре высотой.

Это был не сон: на том бугре, где раньше стояли уткнувшиеся друг в друга машины и мигали мигалки, сейчас сидел небольшой вертолет; какие-то люди шли сюда, к воротам, они уже близко. А чуть сзади них на дороге виднелись силуэты тех самых двух черных машин, как два носорога. Бампер прикрутили на место?

Я понял, что надо найти Альфредо, но от самых ворот обернулся и, из темноты арки, увидел нечто совсем странное.

Двое шествуют сюда — в черно-зеленом камуфляже (с кем война?). Но третий, третий… Он стоит на площадке у ворот, слева у него мой дом, перед носом — как раз ворота. А в руках… он что, подстригает у нас почти несуществующую траву?

Штанга, направленная под сорок пять градусов в землю. Проводочки, тянущиеся к наушникам.

Миноискатель? Миноискатель здесь — где никогда за последние столетия не было настоящей войны? В сердце Сицилии, на склоне Этны?

Я вернулся во двор, сделал пару шагов вправо, к скамейкам, — Альфредо или там, или под магнолией…

И эти двое ворвались, буквально наступая мне на пятки, и уверенно двинулись в центр двора.

То есть не так уж уверенно. Это был танец двух опасных зверей — они шли как бы на полусогнутых, походкой двух охотников в джунглях. Высокие ботинки на шнуровке (на Сицилии, в жарком сентябре!). Камуфляж со множеством карманов, перчатки без пальцев… я мгновенно оценил их экипировку — никакого автоматического оружия на виду, но очень много оттопыренных карманов… и витые прозрачные проводочки, тянущиеся к уху.

И сами, сами они. Это что — бронежилеты, или просто передо мной две горы мышц в пятнистом брезенте?

Тролли. Это же тролли из пещер.

Когда вот такое вламывается в ваш… в то место, где вы живете… не говорите, что это не страшно. Просто страх — такая штука, с которой каждый обращается по-разному.

А парочка уже прошла до середины двора (я оказался у них справа и почти сзади), приблизилась к магнолии.

И наткнулась на стоявшего под деревом Альфредо.

Альфредо — очень мягкий в обращении человек. Но как раз таких-то, с тихим голосом, и боятся, что подтвердит любой, работающий здесь, в кантине.

Каждый из троллей был на полголовы выше Альфредо. Они остановились от него в пяти метрах (классическая дистанция — вы можете попасть в человека, не целясь, а он не сможет в прыжке ударом ноги выбить у вас оружие из рук). Они замерли, чуть наклонившись вперед, в метре друг от друга, то есть чтобы не толкаться в случае чего локтями.

Альфредо, небольшой, аккуратный, в светлых льняных брюках и рубашке, замер перед ними, и казалось, что его ноги в замшевых туфлях… нет, он не принимал никаких боевых стоек. Это был просто человек, стоящий на своей земле, на старых камнях своего двора и никуда отсюда в данный момент не собирающийся идти.

Он что-то сказал им, я улавливал обрывки итальянских фраз в ответ, звук очень напряженных и неприятных голосов.

Альфредо приподнял светловолосую голову буквально на сантиметр, глядя на них в упор. И тихо произнес еще несколько слов, смысл которых мне, с моим уже окрепшим итальянским, был предельно ясен.

Двум троллям эти слова не понравились, оба синхронно изобразили очень характерное движение — какое? Угрожающий наклон корпуса? У меня не было времени подбирать тут слова.

Я сделал два шага влево, ближе к воротам. Чтобы тролли оказались почти между мной и Альфредо. И начал нести бред, громким, чуть скрипучим и гнусавым голосом — даже как бы чуть усталым:

— Вы находитесь на территории сельскохозяйственного предприятия федеральной провинции Катания, являющегося частной собственностью. Вы совершаете нарушение уголовного кодекса Итальянской Республики, статья двадцать восемь, пункты первый и второй. Перед вами законный владелец этой собственности, ясно и недвусмысленно выразивший свое отношение к вашему вторжению. Люди, которые сейчас находятся в галерее на втором этаже, только что вызвали полицию. Время прибытия патрульной машины — от трех до десяти минут.

Нет, я говорил это не на итальянском. И даже не на английском — это был американский язык в полном великолепии. Пусть и с возможными ошибками.

Я не думаю, что тролли знали уголовный кодекс Итальянской Республики — я тоже его не знал, и статья двадцать восемь могла касаться чего угодно или вообще не существовать. Но я хорошо понимал, что эти двое сейчас ощущают.

Они ощущают, что оказались между двумя мужчинами, второго из которых в данный момент не видят.

Как и ожидалось, не оба, а только один тролль мягко повернулся ко мне, и они встали валетиком в середине двора, всё очень грамотно и сыгранно.

Но еще я знал, что им не понравилось мое сообщение о том, что на втором этаже — да вдобавок в «галерее», в Америке этим словом означают тир, — кто-то еще есть, и неважно, звонит ли этот кто-то в полицию или нет.

Просто если вы профессионал и оказываетесь ровно в середине пустого пространства, с четырех сторон окруженного каменными стенами, у которых есть окна второго этажа, и вдобавок между парой недружественных личностей, спереди и сзади, то кожа ваша должна чувствовать только одно.

Вы в невыгодном положении. Фактически вы в ловушке.

Альфредо просто стоял на том конце двора, чуть приподняв подбородок. Я тоже застыл на своем месте.

Один быстро сказал что-то углом рта в свой микрофон. Тот, что высился лицом к Альфредо, развернулся. Оба мягкой походкой, непрерывно обводя двор взглядами, прошли к воротам. И скрылись за ними.

Один внимательно посмотрел на меня.

Секунд через девяносто звук вертолетного мотора там, за воротами, изменился, а потом и растаял в небесной тишине. Два черных носорога также исчезли с нашего бугра.

* * *

Их запах тяжело повис в середине двора — нос Альфредо не хуже моего, он его как раз сейчас морщил: военный запах, пластик и металл, брезент, сапоги на шнурках, плохой одеколон — всё вместе.

Мы с Альфредо стояли рядышком и ждали, когда и запах тоже исчезнет.

— Тролли, — сказал он наконец, и мы вместе посмеялись: смотрим одни и те же фильмы.

— И откуда они, такие — северяне, или… — неуверенно добавил он.

— Вы не поняли, Альфредо? — удивился я. — Они, конечно, в каком-то смысле итальянцы. Этнические. Но не отсюда. Это американские итальянцы. Спецназ.

— И подумать только, что в середине сороковых тут возникло политическое движение за отделение Сицилии от Италии и превращение ее в американский штат, — с непередаваемым выражением сказал он после паузы. — Во времена сразу после Муссолини и так далее… Сложно всё было.

— А кто это придумал и возглавлял такое движение?

— Мой дед, — уронил он две льдышки.

Но тут до него что-то дошло.

— А откуда вы знаете? — быстро отреагировал он. — Про спецназ и прочее?

— Ну, — начал загибать пальцы я. — Шеи, здоровенные. Бритые головы с хохолком. Микрофоны в ушах. То, как они стояли. Как двигались вместе. Американский спецназ — это их подготовка. Но вся экипировка — классический случай частной охранной структуры.

— Да?

— А иначе они бы так быстро не ушли. Их там, в Америке, много, этих частников. Есть целые армии. Творят что хотят по всему миру. Да вот хоть в Ираке.

— Так, так… — ему стало интересно, он повернулся ко мне. — Вы их, значит, узнаете по походке? И поэтому вы перешли на какую-то театральную версию английского?

— Техасскую или около того. Это язык, который они понимают.

Альфредо посмотрел на меня с еще большим интересом:

— И в таком случае что нам угрожало? Если бы дела пошли хуже? Или — что еще угрожает?

— А не так уж и много, — не очень уверенно начал я. — А в будущем и вовсе… Альфредо, вы ведь знаете, что живете в крепости? Она и сегодня — крепость. Допустим, в следующий раз мы ставим часового на холмике, под тремя соснами. Он видит приближение противника и звонит. И дежурный успевает закрыть вот эти дубовые ворота. А тогда — всё. Если они, конечно, не догадаются проникнуть во двор сзади, из цеха, через арку бывшего зернохранилища, там, где сейчас большая кухня, — но ее можно и забаррикадировать, это три минуты. А прочее — перед ними стены. Заряды от базук по таким стенам как бы расплескиваются. На окнах ставни или решетки, а это уменьшает вероятность от попадания снарядов внутрь комнат. Ну, а стрелковое оружие против этих стен…

Я пожал плечами.

— Вертолет, — подсказал Альфредо: ему, кажется, стало по-настоящему весело.

— А что — вертолет? Это же не боевой «Апач» или «Хоук». А что-то вроде «сикорского», «команч», что ли. Что там есть? Автоматическое оружие в кабине. Против тех же стен. Ну, не ракеты же — это как-то чересчур. Хотя неприятная штука… Вертолет можно использовать, чтобы высадить десант троллей, человека три, в этот двор. Больше там, в кабине, не поместится. Но двор для посадки тесноват, можно задеть хвостом за стену и упасть. Значит, он зависает на уровне крыши, и эти ребята скользят вниз по канатам. Но пока он висит, мы его жжем.

— Мы — жжем — вертолет?

— Ну, Альфредо, — улыбнулся я. — Знаете, мне всегда была приятнее ваша граппа из шардонне, а вот та, что из неро д’авола, на мой вкус чересчур мягкая. Вот ее, из неро, мы и возьмем. А граппы здесь производится сколько угодно, лучше та, что еще не разбавлена до этих самых сорока трех градусов. А чистая, только с перегонки. И еще бензин из баков, машины — на стоянке. Если заранее подготовиться… Ну, тряпочка, скотч…

— Коктейль Молотова! — начал беззвучно смеяться он. — Браво!

— Две бутылки об кабину и винт вертолета, пока он висит. Из окна второго этажа. Вашего окна. И во дворе станет очень мусорно и грязно. По паре бутылок — на эти их черные бегемотины, если они окажутся достаточно близко от внешних окон. Ну, и не будем забывать о том, что ваш отец — охотник. Пара ружей в его комнатах найдется? Наконец, я как-то сомневаюсь, что даже самый лучший спецназ найдет и уничтожит все ближайшие маячки для мобильной связи. Не говоря о том, что деревни-то они от связи точно не отключат. Если не отсюда, то оттуда, услышав грохот, позвонят в полицию, и всего-то надо продержаться чуть-чуть до прихода нашего вертолета. О чем нападающие, конечно, будут иметь представление. Так что если быть готовыми заранее…

Альфредо засмеялся в голос. Он, кажется, обошел бы меня по периметру, склонив голову и внимательно рассматривая — но тут начали, наконец, показываться те, кто не оказался, как мы с Альфредо, во дворе, встречая гостей. Может, попросту вообще только сейчас узнали, что происходит непонятное.

Он еще хотел что-то мне сказать, но его окружили люди.

А я совершенно не спешил рассказывать ему об этой странной штуке — миноискателе у ворот.

Глава 4

УОМНО!

И вдруг в мире вокруг стало очень пусто и грустно, мне нечего было в нем делать. Во дворе звучали возбужденные голоса, а я — чтобы не геройствовать на публике — уже выходил из ворот и поворачивал направо, к своему флигелю.

Под кромкой черепицы горела лампочка, освещая в незаметно спустившейся темноте вход, мои окна были, конечно, темны — кто их будет за меня зажигать? А у моих ног, там, где начинался плавный спуск в долину, лежали темная пустота и далекие огоньки, утопающие в ней.

Солнце давно ушло вправо и вниз, туда, где невидимое отсюда море и Таормина. Колокол в долине, очень далеко, уже отзвонил. Только сверчки еще звенели из сизой темноты с огоньками, высоко над которой висели подсвеченные лиловым перья облаков.

Победы всегда немножко вот такие. Обычно, чтобы отпраздновать их, большие и не очень, я задумчиво выкуриваю сигару на той самой скамеечке в углу двора. Все обитатели хозяйства знают в таких случаях, что у блондина Рокотоффа опять, наверное, день победы, можно подойти к нему и узнать, что он хорошего сделал себе и людям.

К этой скамеечке, обратно, я бы через некоторое время и пошел, но сейчас не было сигар, просто не было, кончились. Ближайшая отсюда из числа годных к употреблению — в табачном бутике в Палермо или, если повезет, — гораздо ближе, в одном хорошем отеле в Таормине-верхней. Причем купить их там можно будет не сегодня, конечно, а завтра.

Здесь так тихо, особенно если войти и закрыть за собой дверь. Джоззи нет, у нас с ней договоренность — я не лезу в ее домик (полторы минуты хода от моего) без крайней необходимости, типа пожара. Только она — в мой, когда захочет. А с ней это случается не каждый день. Так, наверное, лучше.

Я один, я у себя.

Но приходит Дони, бессловесная Дони из деревни внизу и справа (огни отсюда не видны), она у нас официантка и уборщица, и работа ее — самая защищенная в мире. Потому что попробуй кто обидь девушку, вся многочисленная родня которой живет вон там, за поворотом, в сельской глуши Сицилии. А бессловесная она потому, что не знает даже итальянского — только сицилийский диалект.

И приходит Дони, она несет мне сеттембрины — крошечные полевые сентябрьские цветы, нежное зелено-голубое облако. И сама ставит в вазу.

Это моя награда, Альфредо, наверное, им всем что-то такое сказал. Но больше сегодня наград не будет, будет ночь.

* * *

— Вы ведь мне расскажете когда-нибудь про свою прошлую жизнь, правда? — сказал мне на прощание Альфредо. — О том, кем вы были раньше? Подозреваю, что это интересно. Но не сегодня, не сегодня! Просто как-нибудь.

Рассказать Альфредо? Я от него не скрываюсь. Вот только интересно, что он поймет?

Ну да, сегодня я винный аналитик с европейским именем, в очередной раз с удовлетворением сказал я себе, стоя под горячей струей душа. А что происходило в моей прежней жизни? Ведь итальянцу, пожалуй, не объяснишь, что раньше были войны, которых как бы и не было, о них не следовало говорить где попало. Потом — 1991 год, август, у Белого дома. И 1993 год, октябрь, у того же Белого дома — тут для Альфредо надо, наверное, добавить «в Москве». И очень долго что-то ему объяснять.

Да ведь не только итальянцу — уже и нашим всё надо объяснять долго и подробно, а совсем юные и не поймут ничего. Потому что когда это было — я даже не про ту странную войну, а про девяносто третий год? У нас сейчас какой год — 2008-й. То есть, получается, пятнадцать лет назад. Пятнадцать! А ведь уже почти никто не поймет и не вспомнит.

Значит, раз ужин съеден и дело к полуночи, надо полежать с закрытыми глазами, сон придет мгновенно, но он не приходит — звучат голоса.

— Майор, а закурить дашь? Как тогда, на площади во Фрайбурге?

Это же Иван. А может, Шура. Я всегда их путал, потому что они — неразлучная пара. Хотя совсем не похожи. У Ивана такие неприятные, близко посаженные серые глаза. А который со сломанным носом, вдавленной переносицей — это Шура. Или наоборот? Не помню.

— А красненькое, которое ты тогда нам выдал из запасов главного командования, очень даже было ничего. Больше нет?

Это точно Шура. Или Иван?

— Ребята, где же я вам его сейчас найду? Я не в Германии. Я на Сицилии. Да приезжайте сюда — тут сокровища. Ах, какие красные. Да вот хоть Lu Patri — потрясающее неро д’авола, но из крошечного хозяйства, такое не только в России, но и в прочей Италии — разве что для коллекционеров. Ну, а я тут… Для вас — сделаю. Ребята, приезжайте.

— А денег нету, длинный шмель, — грустно говорит голос то ли Шуры, то ли Ивана. И добавляет что-то совсем несуразное: «Ты в кибитку не ходи».

— Какой еще, на фиг, длинный шмель? Какая кибитка?

— Ну и оторвался же ты от родной земли, товарищ майор. В интернете посмотри — там он, длинный шмель… Там… Просто набери его в поиске, и… Он там!

— Да что ж такое — вас ведь нет. Ребята, вы мне просто снитесь. Вы — прошлое.

Утром мне пришлось разбираться с бразильянками — напомню, в число моих подопечных по части «индустрии гостеприимства» входят все приезжающие, кто говорит на португальском и, конечно, на русском, плюс те условно англоязычные, кого на меня повесят. Так что мне предстояло встречать бразильянок в аэропорту — каком? Катании или всё же Палермо? И каким рейсом? Так или иначе, приезд их, как выяснилось, несколько откладывался. Хотя даты и рейс уже определились.

А потом — потом мне стало интересно. Вот этот тролль, с миноискателем. Что он там делал? Искал нечто из металла? Но не мины же.

А почему именно там, перед главными воротами, точнее — между воротами и моим порогом?

Значит, так: они что-то знают, а что-то нет. То, что у меня были вечером гости и оставили кровавое полотенце, а заодно покопались в компьютере, — знают? Но тогда бы они не влезли во двор, а пошли бы вдобавок ко всему прочему прямиком ко мне в дом.

Но они знают, что кто-то примерно в этом месте у стены, левее ворот — оставил… Или мог оставить… Что-то металлическое. Настолько важное, что можно впереться в ворота частного хозяйства, да так, что хозяин взбесился и…

Но не будем забывать, что инцидент на дороге был почти ночью.

Допустим: они что-то видели, но не очень хорошо, потому что темно. А что видели?

Я сделал несколько сотен шагов влево от ворот и вверх, на гребень холма, к трем соснам имени Карабаса-Барабаса. Итак, вот тут, на обочине, еще валяются куски пластика и стекла. И отсюда видно — что? Весь фасад нашей крепости, справа от него автостоянка и часовня, слева — мой домик, за ним цепочкой идут прочие, но их не видно, они уходят за стену кантины.

А теперь представим себе: темно. Ночью у нас освещены ворота, но не углы здания. Есть фонарь на стоянке справа. А у моего порога — нет, тут только лампочка над входом. А она горела? Иногда бессловесная Дони такие лампочки зажигает, чтобы хозяевам было уютнее возвращаться домой, иногда что-то путает и не зажигает. Я и без нее знаю, где выключатель, но обхожусь без него. Мне ведь не надо даже возиться с замком, дверей здесь, как уже сказано, никто не запирает. Так что я сразу, на ощупь, зажигаю свет внутри.

А, вот теперь вспомнил. Моя лампочка тогда не горела. Только тусклый фонарь над главными воротами метрах в семидесяти от моего входа.

Итак, они стояли здесь, на этом пятачке дороги, не могли двинуться — врезавшись друг в друга. Но кто-то смотрел вправо и вперед и что-то видел. Видел плохо.

Я мысленно прочертил линию от трех сосен до того места, где водил миноискателем потный тролль, и задумчиво пошел по ней. Тут всё затоптано, да и кто я вообще такой, чтобы читать следы? Я своих-то не отличу от следов Джоззи.

— Эй, Серджио, в какой комнате будут жить бразильянки? Или у них две комнаты?

— Две, в правой и левой конюшнях…

Да, все ворота цвета индиго, выходящие во двор крепости, когда-то вели в конюшни. А сейчас там очаровательные двухэтажные комнаты, со старыми балками над головой, с сохранившимися и отреставрированными конюшенными окнами, с видом на долину и на черепичные крыши наших флигелей. И еще это комнаты с недавно встроенными каминами. Настоящими. С дровами. Как у меня и прочих обитателей домиков.

Итак, следы мне не помогут. Но в целом получается, допустим, что эти, из своих черных носорогов, видели, куда скрывается с места происшествия его виновник. Видели плохо, только общее направление — к воротам. А тот, кто убегал, скрывался, он, конечно, на свет попадать не спешил. И поэтому рванул левее, где темно, дернул ручку первой же — моей — двери… А зачем он вообще полез внутрь?

Тут я вспомнил кровавое полотенце — и второе, которое пропало. Он хотел, чтобы ему помогли. Потом посмотрел в мое зеркало на свои раны и понял, что справится сам. Нет хозяина — еще лучше.

Кстати, что за дикость — после перевязки лезть в чужой компьютер? Предположим, он тут прятался. Компьютер был включен. И вот этот человек ждал, пока полиция и все прочие уедут. Или, наоборот, пока приедут? Ведь ребята из носорогов не самые приятные, как я убедился, персонажи, куда хуже полиции.

Итак, парень — если он парень — тут прятался. Потому что был уверен, что никто не видел, где он скрылся.

Да, но ведь из спальни, со второго этажа, ему была отлично видна дорога и то самое место — мигалки, люди… вот стоял бы и смотрел, не идет ли кто сюда. Если идет — можно пулей выскочить из дверей и бежать куда-то вокруг стены крепости.

Ну, а потом, в конце концов? Уехал, конечно. Или ушел? Стоп, да ведь я это… не видел, но слышал. Просто сразу не зафиксировал. Звук мотоцикла в ночи. Вниз и вправо, по той дороге, что ведет в черную долину. Полицейская машина за ним не гналась, но и не могла бы — она была одна, все полицейские были заняты на месте происшествия. Да они и вообще, возможно, не были тогда уверены, что всё случилось из-за мотоцикла. А гоняться за байками ночью по неосвещенной дороге…

Дальше — сплошные загадки. Вот этот мой неизвестный гость перестает убивать время — и уезжает. И при чем здесь поиски металлического предмета на площадке между моим домиком и воротами? Какого предмета? Почему тролли были так уверены, что этот предмет существует и что скорее всего он где-то именно здесь?

Они видели издалека и знали, что это. Не иголка. Что-то побольше. И важное.

На этом мой разум отказался функционировать дальше. Дайте мне какой-то факт, какой-то твердый предмет — металлический предмет. А без такового можно вообразить что угодно.

На этой самой площадке у нас куча всякого железа, лежит в открытую. Вообще-то здесь стоит под низким козырьком крыши общая стиральная машина (я открыл ее, покопался внутри, ничего). Тут же столбы, леска, сушится выстиранное. Железная бочка — в ней сухие ветки и трава, потом сожгут, вот я всё это выбрасываю, на дне ничего нет. Инструменты какие-то — загнутый ломик, топорик… чье, зачем? То самое итальянское раздолбайство.

Закопать что-то в эту почву сложно, сплошной камень, следов свежих раскопок нет. Между моим домиком и соседним, где живет англо-итальянец Борис, в щели ничего нет.

А куда бы я сам спрятал не очень большой металлический предмет? Прятать — искусство. Железо среди железа, подобное среди подобного, это понятно, но спрятать по-настоящему…

Среди секретов тут есть такой — угол зрения. Надо найти какое-то место, куда глаз нормального человека просто не падает. Куда-то, например, повыше. А что у нас повыше земли?

Да, ребята, долго бы вы искали на земле своей машинкой, пищащей вам в уши. Вот же оно.

Черепичная крыша, спускающаяся тут до уровня в неполных два метра над землей. Примерно до уровня моих глаз. Над железной бочкой. И скрытая от дороги — чем? Допустим, сушащимися простынями. А что такое черепица? Это множество керамических ячеек, между которыми…

И вот оно. Есть.

Тут я отошел в сторону и начал всерьез оглядываться по сторонам. Искал, наверное, тролля, сидевшего где-нибудь на холме, в камуфляже, с биноклем. А это — искать глазами среди буша человека в пятнистой зелено-бурой униформе — я умею, это вам не вычислять, что делал человек в твоей комнате у твоего компьютера.

Вокруг все было чисто.

Я повернулся обратно, вытащил всунутые между черепиц и наскоро замаскированные сухой травой из бочки две металлические… странные штуки, покореженные такие… с буквами и цифрами. Быстро сунул их (грязные) под рубашку и понес к себе в дом.

И что у нас тут? Как бы металлические языки. Жестянки. Цифры и буквы на обеих одинаковые. Одна немножко подогнутая, примерно как ложка или совок. Вторая прямая. Вырванные откуда-то с мясом, по-зверски.

Честное слово, я минут пять тупо смотрел на них, пока не сообразил очевидное.

Мотоцикл. Это же номера мотоцикла, передний и задний. Того самого, который всю эту историю устроил. И который с ревом уехал с места происшествия чуть не на моих глазах (мотор его я по крайней мере слышал). Ну, а номера — зачем надо было отрывать номера… И как? Да вон тем ломиком, видимо, и очень быстро…

Отрывать — чтобы их не было, конечно. Вот тебя останавливают на дороге и штрафуют за езду без номеров, так это еще надо, чтобы остановили, и это куда лучше, чем иные неприятности за то, что ты спровоцировал ДТП. А так — докажите, что это я. Где номера? Виновник ДТП — человек, ехавший на мотоцикле номер такой-то. Это если номер успели заметить и запомнить. Вот по номеру его и будут ловить. Ну, а если номера нет — только бы уйти, прочее — детали.

Имеем дело с сообразительным человеком.

Так, а как эти, с миноискателем, догадались, что где-то здесь надо искать оторванные номера? Что их вообще оторвали? Ведь тогда бы они видели и то, куда их спрятали. А, нет, прятали за простынями, а вот отрывали, наверное, на виду.

Я снова устал думать — тяжелое занятие, никому не рекомендую.

Да и вообще — ну, вот оно, у меня на столе, вещественное доказательство крупного ДТП. Но зачем мне это надо? Я что, страдалец?

Дело в том, что дорога — это, как уже сказано, ла страда. И дорожная полиция здесь называется — если я правильно произношу — полисиа страдале. Среди русских обитателей Сицилии местных гаишников поэтому, конечно же, называют «страдальцами». И очень хорошо к ним относятся. Иногда они даже помогают автомобилистам и вообще приносят пользу, как это ни трудно себе представить.

Я не хочу расследовать дорожные происшествия, говорил я себе, заворачивая вещественное доказательство в газету. Я вообще ничего не хочу расследовать.

Мало ли кем я был раньше. Да я ни одного дня жизни не имел отношения к ДТП, мигалкам и прочему. А вертолеты — я ненавижу вертолеты. Я ненавижу оружие. Мое оружие — компьютер. Я пишу о вине. У меня нет врагов, я часть восторженного, влюбленного в вино мира, это все равно что мир обожающих оперу — притом что иногда речь об одних и тех же людях.

Это работа, и очень нелегкая работа, ее у меня много.

«Это лучшие дни твоей жизни, — сказал голос в моей голове. — Они начались давно и пусть не кончаются никогда».

Вот сейчас мне надо написать — срочно, сегодня последний день — свою колонку… куда? Немцам? Голландцам? Они у меня уже путаются.

Зато я знаю, о чем напишу.

Оно называется «Бен Амаль», это никак не итальянское название, тут скорее пахнет Африкой — той, что отсюда совсем рядом. Но виноград для него как раз и растет ближе к Африке, к югу от Сицилии, на острове Пантеллерия. Называется этот сорт дзибиббо, он уникален. Когда-то давно он умер, о нем остались лишь упоминания в пожелтевших рукописях. И он возродился, начались опытные высадки сразу тридцати трех его вариантов: выясняли, это он или не совсем?

И вот теперь есть это сладкое вино, безумно модное на светских вечеринках там, где теперь собираются богатые и знаменитые — на средиземноморских островах.

Да ведь и не вино почти, это же какой-то тягучий, странного янтарно-зеленоватого оттенка ликер с тонами цветочного меда, вкус — персик в меду? Засахаренная абрикосовая косточка? Чудо.

Создал это чудо не «Пьетро дель Куоре». А вовсе даже расположенная ровно на противоположном конце острова «Энтреллина». Когда в нашей крепости упоминают «Энтреллину», все не то чтобы злобно морщатся, а как бы на секунду замолкают. На Сицилии есть всего четыре крупных и значительных хозяйства, включая наше и вот это. Те, с кем лучше считаться. Друг к другу они относятся… сложно. Даже несмотря на то, что по сортам винограда и стилю работы — ничего общего, конкуренция бессмысленна.

Это моя колонка, я могу писать там что угодно, я могу упоминать «Энтреллину». Ну, хорошо, я напишу еще о мальвазии, которую выращивают как раз у Пьетро, только на другом острове. Согласно договоренности — не упоминая авторства. А жаль, получается такое же сладкое вино с очарованием немецкого айсвайна. Из заизюмленной ягоды, которую нежно подсушивают 25 дней. И везут сюда, на нашу винодельню, не то чтобы в холодильнике, но в специальных машинах с климат-контролем. В этаких кондиционированных грузовиках.

Завершить же колонку можно цитатой — только бы найти, чьей. «Мужчины считают себя обязанными говорить, что любят стройных женщин и сухое вино. И только самые смелые признаются, что женщины лучше слегка толстые, а вино — сладкое». Это ведь правда.

* * *

И тут мне стало плохо.

Понятно, что то была глупость, но в такие минуты думаешь не совсем головой.

Джоззи.

Джоззи, которая полтора года назад приехала сюда с рюкзаком через всю Италию на мотоцикле.

Она — и мотоцикл. Мало ли что она не ранена. Ранен мог быть кто угодно еще. Но мотоцикл…

Я вынесся из домика, прижимая к груди завернутое вещественное доказательство, в нешуточную уже жару на автостоянку. Посмотреть на ее двухколесную машину.

И там была Джоззи. Выводила как раз свой здоровенный черный мотоцикл, собираясь куда-то. Номерные таблички были на месте. И ни одной царапины.

— О, — сказал я глупо, — ты здесь. С тобой все в порядке.

— В порядке? — задумчиво посмотрела она на меня, склонив голову. — Нет. Я не спала с тобой два дня. Или три. Это, по-твоему, порядок?

Закинула ногу на седло, мелькнув хорошо очерченным задом, и выехала на дорогу.

Все хорошо. У меня есть Джоззи. Хотя это еще надо посмотреть, кто у кого есть.

Я пошел перепрятывать улику — позади нескольких из многих тысяч книг на одной из сотен полок, в графскую библиотеку в громадной каминной зале справа от ворот. Чтобы добраться до верхних полок, нужна лестница. Пусть дотянутся туда, вверх, своим миноискателем.

* * *

Больше всего Джоззи похожа на нахальную арабку, которой абсолютно все равно, что в Италии сейчас в моде русоволосые и горбоносые северянки. Хотя она и сама северянка (на Сицилии это почти обвинение, а северянами тут называют практически всех выше Неаполя). Черные волосы, очень черные, до плеч, черные непроницаемые глаза — они почему-то редко блестят; отличные, даже чересчур отличные (потому что большие) зубы и… тело, теплое, тяжелое, которое не скроешь никакой одеждой — Джоззи, правда, ничего скрывать и не пытается… оно как взрыв выпирает из-под застегнутой блузки или между блузкой и джинсами.

В каком-то смысле нас познакомила маркиза Валерия, Валерия Пьетро Ланца. Это совершенно замечательный персонаж — с седыми пушистыми локонами над абсолютно черными, как у ее брата Джорджио, бровями. У нее не только свой, отдельный от брата титул, но и свой дом километрах в трех от нашей крепости. Причем дом буквально в точности эту крепость повторяет, с таким же внутренним двором, только он вдвое-втрое меньше.

Там я ее и увидел, случайно, примерно через неделю после появления на Сицилии: осваивал окрестности хозяйства, просто хотел спросить дорогу. Маркиза Валерия стояла у пылающей кухонной печи и смотрела на меня пристальным и ехидным взглядом пожирательницы младенцев из самых жутких сказок.

Я так ей и сказал. Она захохотала, и обоим стало легко. Еще легче оказалось, когда мы нашли общие интересы.

Маркиза Валерия и ее дом с высокими кирпичными трубами, увитый плющом и виноградом, знамениты в равной степени. И еще более знаменита ее печь, та самая. Здесь, у печи, работает кулинарная школа, в которую иной раз приезжают чуть не из Ломбардии. Потому что кулинарные книги Валерии Пьетро Ланца известны по всей Европе. Сюда являются учиться как соседи — крестьянские дети (бесплатно), так и кто угодно еще. И проходят суровую школу: «Невозможно научиться бегать, не умея ходить. Вам предстоит усвоить базовые вещи. Понять продукт, растущий здесь, на грядке, за дверями». А не понимающих продукт и предельно простую сицилийскую кухню ждет следующее: «Ты ешь свои ошибки, чтобы лучше их запомнить».

Не то чтобы поедание ошибок было мучительным делом, это вполне веселая процедура — урок кулинарии у маркизы Валерии есть просто коллективное приготовление обеда или ужина, который ученики затем поглощают вместе с учителем, попутно обсуждая, что не так. Кстати, обучение бывает взаимное — крестьяне часто приходят показать, как их бабушка мыла пшеничные зерна, чтобы приготовить «куччу», или как в этих краях солят анчоусы. А прочие, включая Валерию, внимательно слушают или следят за руками говорящего.

Во время второй нашей встречи маркиза начала оживлено обсуждать вспыхнувший в те дни скандал, который устроил Санти Сантамария, шеф-повар барселонского Can Fabes: человек получил приз за лучшую кулинарную книгу года, и нет бы в ответ просто поблагодарить всех, кого следует, за такую честь — воспользовался пресс-конференцией, чтобы лягнуть коллегу-испанца за применение стабилизаторов в желе. А настоящее желе, как вы, Серджио, сами понимаете…

— Да-да, — сказал я. — Мы с Санти об этом говорили. Он всё объяснял, что сам крестьянин и сын крестьянина, и всегда был за простую еду. А я в этот момент ел у него рыбу на пару с горошком и написал потом целых две колонки…

— А, так вы же сюда переехали как раз из Барселоны, или по крайней мере из Каталонии, мне брат говорил, — вспомнила Валерия. — Какой прекрасный город, а бывали ли вы там еще в одном хорошем месте?..

Позже я научил ее одной интересной штуке. Был февраль, подрезали лозу, от этой процедуры всегда остается множество одинакового размера тонких веточек, и чаще всего их просто сжигают в бочках: февральский дым от лозы тут обычное дело.

— А вот любимые мною грузины на ней делают мясо-гриль, — с ностальгией в голосе сказал я. — Понимаете, ровный чистый огонь, с минимальным, но вкусным дымом… Они еще эту лозу запасают особым образом.

— Кто такие грузины? — удивилась она. — А, кажется, знаю. Так покажите, как они это делают!

Я пришел к ней и ее девчоночьей кулинарной команде на следующий день с чуть подмаринованным в луке мясом, разложил лозу нужным и весьма особым образом, после чего наша дружба стала прочной.

И почти сразу после истории с лозой, то есть через месяца два после моего появления на Сицилии, у жаркой печи маркизы Валерии произошло вот что.

Женщина, с растрепанными волосами и в криво повязанном фартуке, стояла рядом с маркизой и не очень ловко орудовала ножом. И что-то жевала. Влюбляются с первого взгляда обычно в дам на балу, в парадной раскраске и при длинном платье, а тут всё было несколько по-другому.

— Уомо, — почти угрожающе сказала темноволосая незнакомка, завидев меня. Это прозвучало у нее как «попался». И — далее еще фраза, заканчивающаяся тем же вдохновенным «уомо».

Я тогда знал по-итальянски слов сто, и все из опер. Но «уомо» — это было понятно, это означает «мужчина».

Незнакомка — высокая, смуглая, темная, в отличном для женщины возрасте «после тридцати» — произнеся эту фразу, отложила нож и со звуком типа «а-га, а-га» пошла на меня. Покачивая бедрами и разводя руки для объятий. Она, кажется, при этом даже немного приседала и сладостно урчала.

— Джоззи, — сказала ей Валерия, то ли с упреком, то ли растерянно. Ее губы дернулись — от смеха или в виде осуждения.

Тут, когда расстояние между нами сократилось, я понял, что происходит. Джоззи у стола ела… да что там, жрала чеснок. Она его как раз в тот момент резала для знаменитого томатного соуса маркизы Валерии — очень простого, как в деревне. И одновременно поглощала, успев к моему приходу слопать зубчиков этак пять. А зубчики чеснока у Валерии были большие, толстые, сочные, свежие, чуть с желтизной.

Собственно — как Джоззи мне потом сама рассказывала, — она тогда понятия не имела, что я даже не итальянец, ни слова не понимаю из ее фразы (насчет того, как сладостен поцелуй с чесночной женщиной: то есть она вообще-то честно меня предупреждала). По идее, я должен был попятиться, а потом в ужасе сгинуть за порог, и всем было бы хорошо и смешно.

Но меня, уже месяца три как не прикасавшегося к женщине и вдобавок приехавшего из Каталонии с ее кухней, чесноком было не испугать. Я стоял на месте. И если женщина приближается и хочет тебя обнять, то как-то странно упускать такую возможность и выситься столбом, не поднимая рук. Я их очень даже поднял.

Краем глаза я увидел, что так же поднялись черные брови маркизы Валерии, а потом стало понятно, что происходящее ей, кажется, скорее нравится.

Таким было начало. Потом, когда оба разобрались, кто мы, я — что она одна, только что приехала и заниматься у Альфредо будет тем же, чем я; она — что я только что приехал, что со мной по-итальянски общаться бесполезно, зато я один и никакой la donna del cuore у меня еще нет…

Тогда уже можно было поговорить — на общеевропейском английском — на тему «а вы целуете мужчин без применения чеснока?» — Оказалось, что — после долгой игры бровями — ну… да!

И попутно она начала учить меня итальянскому. Это было так: она брала, сидя на моей кровати, яблоко и говорила мне: «мела». Потом с удовольствием и медленно снимала и расстегивала всё, что следует, поднимала повыше не вмещающуюся в ладонь грудь размером совсем не с яблоко и опять говорила: «мела». И, по слогам, объясняла: «мела» — «мела», и то и другое одинаково называется и очень вкусно.

Учился я быстро. Хотя это, кажется, ее раздражало. Потому что поначалу она очень любила, держа мое лицо в ладонях, произносить вполголоса целые речи. Подозреваю, что тогда я был для нее чем-то вроде кошки, с которой, как известно, можно поговорить, для того кошка и нужна. Сейчас Джоззи так почти не делает, ведь я могу уже что-то понять.

А дальше в ее жизни многое изменилось. На ту штуку, которую она вскоре учинила, конечно, было согласие Альфредо, но вряд ли он представлял себе последствия.

Итак, в дикую августовскую жару она сидела на стуле абсолютно голая (я в таком же виде валялся на кровати) и колдовала с моим компьютером, он у меня очень мощный. Из динамика слышались обрывки ее голоса. Голос пел, Джоззи пыталась это пение отредактировать. На экране виднелось ее подсвеченное лицо (большой рот с зубами, прилипшая ко лбу прядь волос), вокруг была чернота и огни.

И еще — люди с корзинами на заднем плане.

Ночной сбор урожая придумали не у «Пьетро дель Куоре», первой, кажется, была «Энтреллина». Это страшно эффектная для незнающих людей процедура: на винограднике устанавливают, параллельно земле, штангу с прожекторами, будто жуткая светящаяся птица простирает крылья над рядами лозы.

Нет, дело не совсем в том, что пройтись по рядам лозы в начале августа, когда собирают шардонне, под здешним солнцем — опасное дело. Местные жители — они все-таки ходят, увенчав себя широкополой соломенной шляпой. Смысл сбора ночью в том, чтобы сохранить аромат ягоды. Ну, и уменьшить энергозатраты на целых 70 %. Ферментация не может начинаться при сорока градусах (здешняя дневная температура), она тогда пройдет почти мгновенно, и вино потеряет аромат. Сок охлаждают с помощью системы змеевиков, опоясывающих чаны. А тут, ночью, двадцать три — двадцать пять градусов, совсем другое дело.

Сбор урожая в черной прохладе — праздник, в Италии такие праздники называют «ночь звездных кубков». Это когда в кубках, сейчас уже бокалах, отражаются звезды. И чтобы еще звучала музыка? Почему нет.

Я мрачно прислушивался со своей кровати. Джоззи, видимо, поставила дешевую видеокамеру на треногу, лицом к своему маленькому оркестрику — контрабасу деда Луччо из деревни и какому-то кларнету. Она сама только пела. Ее голос потом по всему миру будут называть как угодно — теплый, экспрессивный, захватывающий. Но не виртуозный. А если учесть, что контрабас дребезжал как хотел, что ветерок уносил звуки из-под самого микрофона…

Ощущение было странное. Я мог бы поклясться, что на эстраде она не первый раз в жизни и мучится оттого, что поет попросту плохо, а сопровождение вообще страшнее не бывает.

— Сойдет, — сказала, наконец, угрюмым голосом Джоззи и сделала два клика мышью.

И вошла, с этими кликами, в историю. И еще в какую.

Видео с «этой дурой, которая поет ночью на винограднике» набрало за неделю три миллиона просмотров.

И не то чтобы всем было интересно, что это за виноградник и что за хозяйство, — но какая-то часть зрителей все же название уловила. «Пьетро дель Куоре».

Альфредо поднял брови и медленно, сладостно улыбнулся.

Для Джоззи началась новая жизнь. То есть, конечно, ее, как и меня, и дальше употребляли в хвост и гриву на знакомой нам обоим ниве «гостеприимства» — в винных хозяйствах вообще работают, пока не упадут, — но теперь всем стало ясно, что этим ее жизнь не ограничится.

Через год — в минувшем августе — как-то незаметно оказалось, что у Джоззи, уже совсем с другими музыкантами, записано на винограднике и в погребе с бочками два видеодиска. Диски хозяйство для начала разослало в винные бары и клубы по всему миру. Дальше возникла идея, что пора их продавать — потому что пусть Джоззи пела не идеально, но эти мелодии, под которые так хорошо покачивать бедрами, эти тихо произносимые ею под музыку слова — «сладкое, фруктовое, сложное» — такого не делал никто.

В результате этой промо-акции Джоззи стала блогером на «Хаффингтоне», в специальной винной его программе, единственная от Италии. Сейчас у нас тут обсуждается мысль об открытии своего сайта с идеей «многосенсорного опыта»: вкус и обоняние, слух и зрение.

10 августа, в день сбора шардонне, у нас прошел фестиваль, к Джоззи приехали музыканты — те, которые помогали ей писать второй диск, и как-то было видно, что это ее давние друзья. Началась другая музыка. Настоящая.

После этого фестиваля, после отъезда веселой компании друзей Джоззи, она еле дотащилась до моего домика. Можно было подумать, что я заслуживал награды за то, что неделю не мог с ней даже поговорить. Но нет, я был нужен для других целей — делать ей массаж (а это нелегко, когда вкусного тела так много). В награду же получил тихонько напетую ею в подушку — на английском — песню:

«Мужчина постарше — это как элегантное вино».

Видимо, намечался третий диск.

Глава 5

ЭЛЬ ПАСО

«Эль Пасо!» — сказал звенящий голос в моей голове.

Честное слово, не только тогда — я и сейчас не знаю, что это значит. И где это — в Испании, вроде бы, я проезжал мимо поворота на Эль Пасо?

Или — нет такого города?

Но тогда, услышав этот тревожный голос, я рывком выпрямился и взялся за руль обеими руками. Я знал в тот момент, что Эль Пасо — это ничейная земля, где уже нельзя бежать и отступать, надо стоять посреди улицы и держать пальцы возле рукоятей револьверов. Здесь — церковь, бар, аптека, здесь всё повторится вновь, а что именно — бог весть.

Вообще-то на самом деле, видимо, было так: я увидел их в боковом зеркальце, где-то далеко сзади, на одном из поворотов нашего горного серпантина — две одинаковые черные точки, те самые бегемотины, пока маленькие, пока далеко. Увидел, этого даже не поняв, но мой мозг сработал сам по себе и — произнес эти странные слова, и даже на мгновение показал картинку.

Но на ней было никакое не Эль Пасо, а наша ближняя деревня, Пассопишаро. Которую мне предстояло проехать километра через три. Там нет никакой церкви и аптеки, только два питейных заведения. Энотека «Эль Бриганте», с портретом самого «бриганте», то есть морского грабителя: коническая шляпа, зарос по глаза бородой, даже не пытается улыбаться. И напротив — бар «Голубая луна» (Blue Moon — по-английски!), но пьют тут скорее кофе плюс покупают сыр и прочее.

А между двумя питейными местами — здоровенное дерево. Оно растет в огороженном для него каменном треугольнике на скрещении двух дорог, той, по которой я сейчас, ускоряясь, еду, горизонтальной, и идущей вниз по склону Этны сельской улицы. Такая мини-площадь на Т-образном перекрестке, а дорог получается как бы три — та, сельская, раздваивается в обход дерева.

И это будет здесь.

* * *

Куда я вообще ехал тем ранним вечером? Кажется, на бензоколонку километрах в пятнадцати от дома. Там, ко всему, еще можно было помыть мой «мерседес», на Сицилии с этим, как ни странно, проблемы. Я ехал, вяло шевеля руль одной рукой и посматривая влево, в бесконечную долину. Думал об этом странном свете над Сицилией, летом он ослепляет горячей белизной, а ранней весной и поздней осенью делает всё чистым, прозрачным, зыбким — стеклянная пустота между гор и холмов.

И эти два бегемота, подозреваю, тоже просто куда-то ехали. Пока не заметили меня впереди на дороге. И у меня уже не оставалось времени размышлять — откуда они вообще знают мою белую табуретку на колесах (подсмотрели издалека в бинокль?).

С этого момента я уже знал, что буду делать сейчас или что буду делать, если ситуация вдруг изменится.

И в голове зазвучала музыка больших барабанов. Забытая. Из другой моей жизни и с другого континента. Четкий глухой ритм.

Начнем, пожалуй. Вот с чего: вежливость в этой стране называется словом «кортезиа», иногда «чивильта». Я вежливый человек, с-скотина. Я не буду спешить. Я вас пропущу вперед.

На моей табуретке не надо уходить от двух «кадиллаков». Надо делать нечто совсем другое. Для начала — дать им шанс показать, что я им совсем не нужен. То есть подпустить поближе. Если что, пусть обгоняют.

Заросли ежевики и криптомерии вдоль дороги, за поворотом сзади визжат тормоза. Спешим? Ясно. Только что не спешили. Ну, тогда всё ясно, и будет так: пошел, пошел, пошел…

И тут оно само возникло, из барабанного грохота — обрывок строчки:

— …пошел, и приняли меня…

Да, это говорит мой голос. Почти кричит.

А если вот так — по левой стороне, что они будут делать?

— И дали мне винтовку!

Визг тормозов на повороте. Обратно на правую сторону.

— И коня! И поле, полное врагов могучих!

А вот это вы, ребята, зря делаете. Одно черное чудовище меня обгоняет, вот и второе тоже. Будто я не знаю, зачем. Один выйдет передо мной и затормозит, второй боком оттеснит на обочину, где крутой склон и камни.

Кругом пусто, до деревни, где люди, еще далеко.

А вот сейчас и посмотрим, на что вы решились. Пугать людей черной массой — это одно. А оцарапаться вы готовы?

Рукоятку вниз, вниз, вниз, мотор до предела, это все-таки «мерседес», руль влево, рывок под самым носом первого бегемота — пока он меня еще не обогнал совсем.

И скрежет металла и пластика. И тот факт, что я теперь гоню по левой стороне, по встречной. А стрелять — если дело до того дойдет — будет скорее тот, кто справа от водителя.

Что — они тоже переходят на левостороннее движение? Чтобы повторить свой маневр? А слева ведь никакой не вертикальный склон, тут обрыв, почти пропасть…

Да это же пустяки. Плохо то, что за деревней, которую мы пролетим сейчас за секунды, будет прямая дорога. И пустая. А вот там мне настанет конец. Табуретка против двух «кадиллаков» на прямой дороге не тянет.

Барабаны гремят:

— Гудящих грозно бомб!

А вот и то самое дерево в треугольной ограде — Эль Пасо! Ничейная земля.

— И пуль певучих!

И я с визгом резины перехожу обратно на правую сторону. Пусть только они поравняются с деревом, минус пятьдесят метров им на торможение…

А дальше это делается так — раз, два, три. Умеете? Простой разворот на месте — не умеете?

— И небо в молнийных и рдяных тучах!

Ах, какая приятная возникает картина. Я неожиданно оказываюсь на противоположной стороне дороги и лицом к ним. Бампер у одного подвязан веревочкой еще с тех пор, а вот и моя белая краска на надорванном бампере второго. Тормозят как раз под деревом, чуть не врезаясь друг в друга: всё правильно.

Идиоты, вы же теперь не сможете так просто повернуть влево. Вам надо будет ерзать туда-сюда и что-то еще соображать в процессе.

Мне соображать не надо, это моя деревня. И мой поворот, правый, удобный, с рывком рукоятки вниз и снова вниз. За угол «Луны». Под уклон, вниз по улице, со свистом мотора.

А сзади — рычание, а как вы хотели. Они рычат моторами, изумляя посетителей «Луны», и один бьется боком о каменный бордюр дерева — отлично! Дальше что? Они думают, что на этой прямой как стрела узкой улице мне некуда деться?

А это вы, ребята, кое-чего не знаете.

Дистанция сто пятьдесят метров — вот мой выигрыш. Поворот, с визгом и вихлянием, в улочку, куда они не протиснутся. Тридцать метров, тормоз, резко влево.

В единственный в этих местах бокс для ремонта. Выскакиваю, не глуша мотор, повисаю на шторке — еще надо ведь знать, что она захлопывается мгновенно и с грохотом. И перед вами — если вы снаружи — одинаковые фасады домиков, некоторые с такими же шторками.

Тут вообще вся деревня такая — древние дома лепятся рядочком, подпирают друг друга, везде закрытые жалюзи современного сероватого пластика, есть ощущение, что народу осталось немного.

А если бы тут было закрыто? Раз в жизни? Ну, что-нибудь еще бы придумал.

Я в норке. Сверху звучат шаги Фабио. С улицы — приятнейшие звуки: тормоза, хлопанье дверей… Но с улицы же, а не в этом переулке. А пеший обыск всех домов — на это вы готовы? Сейчас кто-то выйдет посмотреть, из «Голубой луны» подъедут или подойдут… это вам не нестись на бешеной скорости по пустой дороге, где и номер-то ваш никто не успеет запомнить. Тут вас будет всем видно.

Дорогая Алина, думаю я, садясь устало на лавку мастерской, а помнишь, как мы катались на белой «Нексии» по заваленной снегом ночной улице? Зигзагом, скользя, разворачиваясь на месте? И я говорил тебе, что спецподготовка тут ни при чем, просто я одну зиму, по бедности, проездил на летних колесах и многому научился?

Дорогая Алина, извини, я врал. Если бы я тогда рассказал еще больше про всю свою прежнюю жизнь, то это уже было бы приглашением к какой-то неумеренной жалости. Ну, я думал, что успею, еще расскажу. Не успел. Тебя нет.

А гул африканских барабанов потихоньку уходит из головы, а с ним затихают строки:

Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль…

Что ж, они и совсем замолчали, эти барабаны. А вот и Фабио, с толстым животом и шапкой кольчатых седоватых волос, что-то жующий.

— Вы поцарапали машину, синьор Серджио! — радуется он. — Так я это очень быстро сделаю. Кругом ездят плохие люди, не увернешься от них, творят что хотят.

Потом бросает взгляд на левую руку:

— Часы остановились… Ну, неважно.

Стараюсь не смеяться: да он еще, если кто-то будет спрашивать, время моего появления в боксе назовет не то, что было, а на час раньше. На всякий случай.

Фабио смотрит на меня и зовет к себе, выпить вина, «обязательно надо». И немножко закусить. Потом внимательно оглядывает улицу из окна — и выдает подменную машину. То есть мотоцикл. Даже скутер. Свой собственный, еле ползающий, но вполне вменяемый.

И я торжественно еду на нем вверх по улице в позе «собака на заборе», оставляю слева дерево, справа «Эль Бриганте»… а он небось тут жил, в этой деревне, этот самый эль бриганте, с его бородой до глаз, все про него знали всё что можно, но полиция его не трогала.

Тут выясняется, что в скутере почти нет бензина, так что я все-таки добираюсь до той самой бензоколонки; несмотря на закуску у Фабио, сжираю там придорожную скъячатту — бутерброд с моцареллой из буйволиного молока, — вкусно.

Глава 6

АН-ПРИМЁР

Огромная волнистая равнина, калейдоскоп цветных квадратов: пшенично-желтых, терракотовых, почти зеленых. Деревни как разбросанные крошки. Вечерние облака, волокущие свои тени по земле.

А на горизонте земля вновь вздымается: застывшая века назад лава — хребет Неброди, на его гребне шеренга громадных, но крошечных отсюда инопланетных ветряков, песчаные склоны, городки — один, второй, третий…

Со своей черной башни я вижу паутину дорог, и если по одной из них поползут две темные точки — у меня будет достаточно времени спрятаться, а если назгул оседлает свой вертолет и поднимется в облака, я замечу и его.

Мне отсюда не видно, как орки собираются серыми полотнами, поблескивающими кончиками копий, в мрачных расщелинах слева от вулкана. Но я знаю, что справа, за зыбким закатным рядом холмов, ночью возникнет бледное сияние. Огни Таормины у моря.

А сам вулкан…

Вы видите его целиком с севера, если идете под парусами по морю: чудовищную сизо-серую гору, одиноко вырастающую из волн. И дальше, приблизившись, вы понимаете, что весь этот остров — потоки лавы, бежавшей когда-то в лазурную воду среди столбов пара.

Вы видите вулкан с запада, если стоите на изящно изогнутой балюстраде там, где Таормина кончается обрывом. Балюстрада для того и сделана — чтобы толпа, источающая ароматы духов (и чеснока), смотрела на этот кажущийся безопасно далеким конус и романтически вздыхала.

Но я сижу на своей черной башне на самом склоне вулкана, и отсюда Этна в общем-то не видна. Три синеватых каменных зуба на фоне неба. И только.

Мой скутер стоит, прислоненный к подножию башни, там, где наверх ведут опасно узкие полуразрушенные ступени. Как насчет того, чтобы вернуться в графскую библиотеку, извлечь искореженные мотоциклетные номера из-за старых книг, подняться по склону Этны, она же Ородруин, к расщелине судьбы и швырнуть туда эти два куска металла, которые для кого-то очень важны?

Нет, сначала — подумать. Потому я здесь.

* * *

Я очень редко бываю в этом странном месте один. А вот с гостями хозяйства мы оказываемся тут непременно. Уж очень эффектное сооружение: черная башня, выложенная из вулканического камня. Высотой метра четыре, стоит на холмике среди виноградников.

Мы обычно просим наших «винных туристов» догадаться, зачем ее сложили практически в чистом поле. Правильный ответ: в стародавние времена на башне сидел надсмотрщик и следил за ходом работ по сбору урожая. Времена тогда были суровые. Сейчас надсмотрщики ведут себя менее зловеще. Хотя делают ровно то же самое.

А еще вокруг нас, среди полей и холмов, торчат на немалых расстояниях друг от друга полуразвалины. Похожи на рыцарские замки, но в версии «мини», примерно двухэтажные. А это на самом деле старые, века этак восемнадцатого, винодельни — палменто. Сюда окрестные крестьяне свозили урожай винограда… в общем, это что-то вроде мельницы, у которой есть хозяин, и живет он тем, что размалывает не столько свою муку, сколько муку тех, кто обитает поблизости.

Туристы эти странные сооружения обожают. Огромные посеревшие бревна (их двигали великаны? вообще-то волы или ослики), ржавое железо, а вот каменный чан, где виноград вполне реально давили ногами. Ну, а сейчас всё это былое великолепие давно заросло вьюнком.

* * *

Итак, за мной охотятся. Что в целом объяснимо.

ДТП на дороге — а тут как раз мимо едет Рокотов; ну, ладно. Номера мотоцикла злодей сбивал буквально у моего порога — хорошо, совпадение. Рокотов помогает хозяину выгнать со двора экспедицию, мешает ее миноискательским задачам — так-так. Но когда его настигают на дороге, а он, гадюка, сопротивляется, да еще как! Это уж слишком.

В каком-то смысле я сам виноват. Мешаю, по случайности, чему-то непонятному и странному.

Хорошо, просто на всякий случай предположим, что нет никаких случайностей и некая акция все-таки направлена лично против меня. А по каким причинам?

Версия первая — американская. Но с чего бы — в моем прошлом, пусть не таком простом, как многим кажется, нет ничего против Америки. Просто не случилось.

Ну, если, конечно, покопаться… Кроме прошлого есть ведь и настоящее. Тут была и продолжается дикая история. В славном винном регионе Брунелло ди Монтальчино, написал в журнале «Л’Эспрессо» некий гаденыш по имени Фитипальди, тайно и незаконно добавляют к местному санджовезе международные сорта, делая таким образом вино не соответствующим апелласьону — то есть гордому имени брунелло.

И что тут началось! Власти назначили в Брунелло внешний контрольный орган. Арестовали множество складов готовой продукции. Быть винным критиком на какой-то момент стало сложно, один подонок испортил всё наше стадо.

У любых бедствий, однако, есть конец: недели три назад мои коллеги раскопали, что напакостил какой-то монтальчиновский традиционалист, который опасался, что не получит из-за недостаточно плотного цвета его санджовезе нужную категорию DOCG для своего вина. И настучал журналисту на соседей, которые якобы делали то, что он делать боялся. Причем не приводя доказательств, а журналист еще и всё переврал. Что с этим писателем теперь станет — не мое дело, хорошо, что он из Тосканы, на Сицилии бы все было куда интереснее.

Потом Монтальчино побил град, всего одну грядку — но пресса поспешила похоронить весь регион, и тут как-то все поняли, что пора и кончать. Начали снимать аресты со складов. Ла комедиа э финита.

Но я не стал ждать счастливого конца и выступил с серией исключительно злобных колонок в самом начале скандала. Призвал людей опомниться: речь идет о добавке к санджовезе двух-трех процентов каберне и мерло, не яда же! И то еще такое надо доказать… Да хоть бы и правда — знать не хочу.

Особенно же я отвинтился, когда стало известно, что Америка, до которой дошла эта история, грозит заблокировать импорт брунелло урожая 2003 года, о котором, собственно, только и шла речь.

Тут я им всё сказал. Напомнил про то, как три года назад американцы выкрутили руки Французской федерации экспортеров вина и вообще европейцам: Штаты ужесточат сертификацию европейских вин на своем рынке, если Европа не позволит Америке экспортировать американские вина в Европу без каких-либо особых сертификаций.

И они, эти европейцы, сдались. Они всё позволили. Американцам — можно. Брунелловцам — нет.

Что?! — печатно и тиражно завопил я. — Несчастные лягуши сдали пин… простите, америкосам право везти в Европу некие «американские шабли» или «американские шампанские»? Вот так и будет написано на этикетке?

Ну-ка, поговорим насчет американских правил винификации. Раньше это всё в Европу было ввозить запрещено. А сейчас можно.

Итак, можно разбавлять вино водой?

Добавлять смолу для снижения кислотности вина? И, наоборот, винную, молочную и яблочную кислоты?

Шаптализация — добавки сахара — где угодно и когда угодно, стоит только захотеть?

А, прости господи, нанофильтрация для удаления слишком жестких танинов из белых вин?

А ведь есть еще и ароматизаторы. То есть пин… ну, ясно кто — тоже не имеют права их использовать. С маленькой поправкой: закон разрешает «восполнять те ароматы, которые были утрачены в ходе снижения содержания алкоголя». Вы же понимаете…

Да за любую из этих гнусностей серьезного европейского винодела с именем прокляли бы вместе с хозяйством и семьей до третьего колена. А несерьезные нам неинтересны.

И эти люди грозят виноделам из Монтальчино не пускать их продукцию на свой рынок? Вот за это мы все и не любим американцев.

Целых два месяца после этих моих колонок я мог бы путешествовать по любому винному региону Италии и вообще Европы на белом коне, которого мне постоянно заменяли бы на свежего. А также забрасывали цветами, кормили едой и поили вином, а возможно, предлагали бы девственниц. Что думали обо мне по ту сторону океана, не имею понятия, не интересовался.

Ну, и вот… Это что, нельзя сказать, что думаешь про американцев? Сразу — спецназ?

Но давайте проявим немножко здорового реализма. Я — в каких-то смыслах, особенно с точки зрения всеобщей космической гармонии — значительный человек. Но, наверное, все-таки не настолько значительный, чтобы высылать за мной вертолет и отряд горилл с миноискателями. Нет, тут какая-то другая история.

* * *

Хорошо, просто для очистки совести, сказать и забыть: это не американская, а русская версия. Кто-то дотянулся до меня из прошлого, из бывшего дома.

Но я же заранее знаю, что и тут искать нечего. Я и раньше никому в России не был нужен до такой степени, а сейчас меня там, видимо, просто забыли. А если бы начали доставать — так не с помощью же американцев, тем более спецназа.

За все эти два с лишним года я был в Москве только один раз, пристроить квартиру хорошему агенту для сдачи. Подумал, что зря приезжал. А больше планов возвращаться нет.

Меня в нашем хозяйстве не очень понимают и думают, что я тут от кого-то скрываюсь. Как минимум от злой жены. Бывают забавные эпизоды.

Вот Альфредо в очередной раз вернулся из Москвы с горящими глазами. Он попал там на сбор итальянских шефов московских ресторанов.

— Они у вас, Серджио, живут, как боги. Ваши лучшие рестораны знают поименно всех шефов Италии — и вербуют. Перекупают их даже из Лондона. Правда, в Москве наши ребята работают куда больше, чем в Италии. Но зарабатывают немыслимые для Италии деньги!

Тут вся наша команда на угловых скамеечках, с сомнением на меня посматривая — а он тогда что тут делает? — начинает загибать пальцы:

— Нино Грациано, наш, с Сицилии, это же Muli-nazzo, вы представляете! — перебрался в Москву.

— И Мирко Кальдино — он лигуриец, но у него был ресторан трех колпаков!

Дальше опять солирует (как в «Травиате») Альфредо:

— Серджио, они мне сказали, что выписывают чуть не все продукты из Италии, местные не подходят. Причем такие продукты, что в самой Италии им и не снились.

— А в Риме итальянской кухни уже нет, работают арабы и албанцы, — гадко говорит кто-то; но перебить Альфредо не так просто:

— Слушайте: в Москве сейчас модные виды рыб — дикий чилийский сибас с Аляски, барамунди, ленивый морской сверчок…

Тут начинается бурное обсуждение на ускоренном итальянском, все показывают двумя руками: знаю, вот такая рыбка, я ее однажды видел.

— И еще, Серджио, ваше кафе «Пушкинъ» придумало новую программу на выезд для частных вечеринок, включая целого быка на вертеле. Про цену и говорить не буду. Ну, а для обычных случаев средний чек в ресторане на одного — сто евро. Вы понимаете, кто вы? Вы шейхи!

И все снова… да-да, «ну-ка, все посмотрели на Сережу, чтобы Сереже стало стыдно»…

Однажды — месяц с лишним назад — было не столько стыдно, сколько просто плохо.

Началась война. И всё, что они читали, — как громадный русский медведь долго собирался и наконец-то напал на маленькую Грузию.

Все знали, что я эти дни провел рядом с ними, на дикой августовской жаре, работал, ни на кого не нападал. Но мне было очень, очень неприятно — до момента, когда я начал задавать себе всякие вопросы. Например, что это за бред такой — якобы напасть (какими силами?), потом держать бронированную колонну сутки — сутки! — в Рокском туннеле… Да одного снаряда хватит, чтобы его закупорить.

И позвонил, прямо со скамеечки, почти забытому другу:

— Ты где? И не говори мне в ответ то самое слово. Ты не там?

— Там. В Гори. И то самое слово тут не подходит.

— Тогда быстро говори, ты напал или они напали. А то меня тут, на Сицилии, съедят.

Он ответил быстро, четко и так, что мне стало наконец-то всё ясно. И завершил:

— А про то, как мы радар над Тбилиси сшибли с горы, и про то, что сейчас сидим который день и ждем — когда же решат, куда нам двигаться, вперед или назад, — про это никому не говори.

Я кивнул и набрал еще один номер — под пристальными взглядами всей нашей винодельческой команды.

— Шалва, дорогой, я всё понимаю и всё помню. Ты скажи мне только одним словом из двух букв — кто напал?

С моим грузинским другом-виноделом, этаким местным графом Джорджио Пьетро, я не только не виделся, но и не говорил года два: он намекнул мне, что у них это сейчас стало небезопасно.

В трубке раздался долгий вздох. И потом следующий текст:

— Боюсь, что… к сожалению…

Связь прервалась. Молодец, Шалва. Ничего ведь не сказал, а все ясно.

Я был счастлив доложить собравшимся, что напали все-таки грузины, что я говорил с одним человеком, который в Тбилиси, и с другим, который в Гори, а ближайший к военной зоне ваш, европейский журналист сидит в лучшем случае в Тбилиси. И привел пару фактов из европейских же корреспонденций, на которые надо бы обратить внимание. С этого момента кто-то начал задумываться. А кто-то все равно не поверил и просто меня пожалел.

Насчет жалости — и прочих эмоций. У меня их не так уж много. Зато у меня хорошая память.

Весной 2006-го у меня отобрали всё. Обрушили всю винную отрасль России, и в том числе мощную индустрию независимых винных изданий. Издания так и не возродились. Тогда же запретили грузинские вина (они-то в чем виноваты?) как раз перед тем, как должна была выйти моя книга о них. Я и мои друзья потеряли деньги, работу, смысл существования. И никто за это не ответил, не извинился, те старые клоуны, которые в этом участвовали, до сих пор сидят на своих постах и несут бред по какому угодно поводу.

Да, в итоге к сегодняшнему дню те, кто выжил, диким напряжением сил вернули отрасль к нормальности. Мои друзья — кто-то стал сигарным сомелье в хорошем отеле, кто-то был взят обратно в свою компанию-импортер после нескольких месяцев без зарплаты, кого-то приютили поставщики… Конкурсы барменов по флейрингу — танцам с шейкерами — снова идут. В России впервые будет международный конгресс сомелье, в Сочи. По итогам 2007 года страна вошла в «золотой клуб» Шампани — это те государства, где пьют больше миллиона бутылок шампанского в год. Таких в мире всего пятнадцать.

Вот еще Альфредо ездит туда продавать наше вино, и успешно. А некий маньяк из «Ка дель Боско» после долгой паузы опять двинулся в Москву, продолжать борьбу с флейтами для шампанского — узкими высокими бокалами. Он справедливо замечает, что пить из них можно только закинув голову к небу, а это бред. И вот этот маньяк — вообще-то замечательный человек, бывший хиппи, а сейчас создатель поразительной франчакорты — в очередной раз, в каком-то ресторане-корабле на набережной Москвы, устроил аутодафе. Собравшимся он раздал флейты, из них выпили, потом вынесли правильные бокалы, а неправильные долго били о специально расстеленную в центре зала простынку. В общем, всё как всегда.

Но извините меня за слишком хорошую память. Ничего не было? Но ранней весной этого года московское правительство вспомнило, что им давно были отменены лицензии на демонстрационно-дегустационные залы. То есть если вино — то либо торговля им в магазине, либо продажа в ресторанах и барах. А раз так, то что это за дегустации с лекциями в винных бутиках в Москве?

Пустяк. Вот только из таких пустяков следует одна простая мысль: ничего не изменилось, а раз так, то без меня, ребята.

Некоторые из моих коллег приезжают сюда — все-таки не последнее винное хозяйство в Италии. Они рады меня тут видеть. Завидуют мне? Может, и нет. Мне все равно.

А что касается злой жены — экс-жены, конечно, — то она стала доброй. Бывший муж, переходящий из одной европейской фирмы в другую? И в таких местах, куда всегда можно отправить нашу замечательную, умную дочку искупаться, причем фактически бесплатно? Да я же теперь уважаемый (ею) человек. Дождался.

Но я не вернусь. Я не обиделся — на свою страну нельзя обижаться никогда. А также никогда нельзя ей делать никакого зла.

И я не рассердился. Я сосредоточился.

* * *

Третья же версия происходящего — самая простая и самая сложная. Дело не во мне. Вся история, конечно, направлена против Альфредо, тут какая-то гниль, какая-то мразь внутри нашего винного мира. То есть то же, с чем я столкнулся в те самые месяцы, почти уже три года назад. Когда тупость и деньги шли по людям, карьерам, судьбам, по красоте, по вину. И не только в России.

Тогда, в прошлой главе моей жизни, «они» — плохие люди — были побеждены. К сожалению, не совсем мной. Или не только мной. Моих сил там бы не хватило.

Но так или иначе мы — вместе и по отдельности — тогда их победили. Вот только, вспоминая ту историю, я каждый раз думаю: с такими победами никаких поражений не нужно. Это же чудо, что я благодаря той как бы победе теперь здесь.

И еще большее чудо, что из той истории я вышел не ощипанным, как курица, а в общем не очень бедным человеком.

Мой друг и партнер мог бы не продавать наш с ним журнал, а сдать его бесплатно и с потерями. А продав — да в наши дни девять из десяти…

Но он отдал их мне, эти деньги, мою долю. В двойном пластиковом мешке из супермаркета, где для конспирации сверху были пакеты с мерзким персиковым соком.

Я помню, как пересчитал их, доехав домой, и не поверил.

Триста семьдесят две тысячи долларов.

Это же какая-то шутка.

И не верил, пока не положил благополучно первую порцию в банк. Я всё думал, что кассирша начнет перебирать эти зеленые бумажки, потом посмотрит на меня… Даже не вставляя их, по одной штуке, в свои детекторные приборы с мистическим голубым светом…

Конечно, сначала всё пошло легко и бодро — мне показалось, что если хочется иметь круглую цифру, то две тысячи как-то мешают. Потом — что мешают двадцать две тысячи. Но дальше начались новые игры. Пластиковые карточки. Паевые фонды. Проценты.

И уже в Испании — еще до того, как я начал всерьез зарабатывать на своих винных колонках — я неожиданно обнаружил, что гордо владею всё теми же тремястами пятьюдесятью тысячами. Но евро.

Я хорошо знаю, что никто в нашем сицилийском хозяйстве, скорее всего, не присматривается к тому или иному домику где-нибудь в Таормине с такими же мыслями, что и я: «а ведь у меня на него хватит денег».

Альфредо, кажется, о чем-то догадывается. Он сам не очень бедный человек и по всяким мелким особенностям моего поведения явно понимает, что я мог бы обходиться и без зарплаты. Кстати, небольшой — всего две тысячи двести. Правда, тут еще бесплатный домик, бесплатный «мерседес» (пусть из породы карликов) и масса вкусной еды, которую при такой работе… Ну, с гостями же я за один стол регулярно сажусь, в качестве их сопровождающего, и в свои московские дни я эту статью экономии очень даже замечал бы — такие были дни. А сейчас мне все равно.

Но это не все. Дело в том, что у меня уже не триста пятьдесят тысяч. У меня гораздо больше.

Тут есть история, называемая не очень переводимым французским термином «ан-примёр».

* * *

Самое смешное, что это очень простая штука. Суть ее в том, что если ты купишь, например, на 150 евро вина, которое только-только выпущено в продажу, и купишь прямо с виноградника, то пить ты его все равно не будешь. Оно должно полежать у тебя в погребе, в темноте и при одинаковой температуре, минимум два года. Лучше три, тогда это будет настоящее вино. Но если бы после этих трех лет ты купил его же, но в магазине, то стоило бы оно уже, допустим, 300–400 евро. То есть оно выросло в цене у тебя в погребе, просто лежа там. И дальше будет еще долго дорожать. Хорошее бордо, между прочим, имеет потенциал выдержки лет в тридцать. Бывает и сто. И это уже будет далеко не 400 евро.

Вот, собственно, и всё.

Прочее — подробности. Правда, их чертова туча, этих подробностей.

Они в том числе и таковы, что не каждый сможет лично продать вино из своего погреба, ведь откуда покупателю знать, была ли там постоянная температура. То есть кто-то может — на аукционе, но только будучи коллекционером с репутацией. И многие коллекционеры на этом зарабатывают, но…

Всё началось в 1982 году — в Бордо случился урожай, который Роберт Паркер, ныне ужасный и могучий винный критик, назвал великим вопреки всем прочим коллегам. И случилось так, что соотечественники-американцы ему поверили, скупив — наугад, заранее, до розлива, то есть ан-примёр — бордосские вина в неумеренных количествах. И на этом получили дикие деньги, потому что 82-й и правда оказался великим.

С этого момента отсчитываются два события: Паркер стал ужасным и могучим, и еще родились винные фьючерсы. Целая индустрия, в которую умные люди вкладывают, по всему миру, до восьми миллиардов евро в год.

Им не нужно покупать вино как таковое — его купят у бордосских негоциантов сразу, ан-примёр, винные инвестиционные фонды. Они же потом и продадут. Вам вообще не надо этого вина видеть, вам достаточно получить финансовое обязательство фонда.

Вся их орава помещается, конечно же, в Лондоне. Какие-нибудь братья Берри, которые уже триста лет на винном рынке. Очень грамотно умеют распускать слухи и наводить прочий пиар на плетень, поднимая цены своих стоков. Еще десятка два компаний. Есть куртье и куртажные компании, то есть оценщики, маркетологи и прочие.

Они, все вместе, стоят денег. Фонд берет себе 20 % твоей прибыли. Ты получаешь в итоге 12 % в год. С гарантией, потому что фонды фактически работают только с двадцатью бордосскими шато, цены на вино которых — яснее ясного (и за это мы все не любим лягушей). Это неизменно растущая валюта. Особенно с учетом того, что с каждым годом после урожая вино набирает силу, но его в продаже всё меньше. Вино ведь, как ни странно, еще и пьют…

Но 12 % — это просто. А вот как насчет побольше? Как придумать, чтобы всё стало еще интереснее? И почему бы этого не сделать мне самому? Я же все-таки не чужой для индустрии человек. Я в ней, мягко говоря, что-то понимаю.

Весной 2007 года, когда я сдал большую часть своих денег в один не очень широко известный винный фонд, работающий там мой хороший знакомый (португалец, на почве чего мы с ним и договорились на его родном языке) все-таки переспросил меня:

— Сеньор Рокотофф, вы и правда хотите это сделать?

Дело в том, что мы с ним договорились о не очень стандартном, экспериментальном, рисковом пакете вин. То есть, конечно, да — в основном бордосские шато, куда же денешься. А риск — это вдобавок найти никому особо не известные сегодня вина, которые имеют хороший шанс вырасти в цене за короткий срок выше любых безумных ожиданий. Выше всяких бордо. Такое бывало. Но как это сделать? Для этого надо очень хорошо знать рынок — или знать кое-что еще.

Например, что скоро на рынке появится абсолютно новое великое вино.

«Вы сволочь, Альфредо», — мысленно сказал я ему, узнав, что оптовая цена на бутылку только что продегустированной нами «Этны» — четыре евро. Нет чтобы один-два.

В итоге среди прочих выбранных мною экспериментальных вин где-то в нашем погребе — да, да, здесь — стоит закупленная лондонским фондом на мои деньги небольшая пирамида коробок вина, которое уже сейчас знаменито. А ходящие в Лондоне неясные слухи о том, что один профессиональный винный критик включил их в некий экспериментальный ан-примёрный пакет, конечно, добавляют ситуации остроты. И Альфредо, кстати, уже через пару месяцев начал продавать «Этну» по пять евро. Более того, дальше он начал ее вдобавок и придерживать, создавать искусственный ажиотаж. Хотя вину всего год, то есть его почти что еще нет.

А еще мы имеем тут известный факт, что бутылка вина первого урожая, каким бы он ни был, всегда предмет для коллекционеров. Поскольку первый урожай имеет тенденцию как-то быстро исчезать.

Самое забавное в том, что даже если бы у меня был консервативный выбор вин, всё и так было бы отлично — с моей инвестицией с самого начала стали происходить веселые события. Ладно еще, что весной 2007-го ан-примёрные лондонцы буквально смели «голубые фишки», они же «золотые шато», пока виноград еще был на лозе. Но дальше индекс просто сошел с ума.

Индекс называется Liv-ex. И он сразу после моей покупки рванул вверх; и он немножко просел; и опять двинулся вверх; и уже сейчас — в 2008-м — взбесился и не может остановиться.

Возможно, он потому взбесился (а я брал в 2007-м урожай, естественно, 2006 года), что урожай 2007-го, следующий, оказался неудачным для красных вин, и, значит, на предыдущий год ложится дополнительный спрос. Или потому, что в этом — 2008 году, с его очень проблемным летом, кажется, что будет два плохих года подряд. Так что я просто держу свой прежний пакет и иногда посматриваю на Liv-ex. Кстати, в фонде меня с моим экспериментальным пакетом просто обожают — он ставит безумные рекорды, и об этом ползут слухи.

И не далее как неделю назад я снова, применяя всякие банковские кодовые штучки (которые у меня вполне можно вытащить из комнаты), бросил на этот самый индекс очередной взгляд.

И вдруг понял, что еще чуть-чуть — и я буду стоить полмиллиона евро.

Я? У меня будет полмиллиона евро?

И что я тогда буду делать в этой жизни? Чего хочу?

А очень просто: я хочу жить на виноградниках, ездить по винным хозяйствам и выставкам, говорить там с удивительными людьми и иногда писать об этом какие-нибудь колонки.

А поскольку я и так это уже делаю, и мне за это даже платят…

То остается надеяться, что такая жизнь будет продолжаться — ну, не совсем вечно. Вот буквально только что мне было «чуть-чуть за сорок». Прекрасный возраст! Да и сейчас — ну, ведь не пятьдесят. То есть совсем не пятьдесят.

А люди, которые делают вино и ходят по виноградникам, живут долго, очень долго. Да вот недавно, в мае, умер Роберт Мондави — в девяносто четыре года. Человек, сделавший Калифорнию все— мирно знаменитой винной страной. Кстати, по происхождению итальянец. Жил у себя в хозяйстве, каждый день пил свое и не только свое вино.

* * *

А доживу ли я до таких лет, если влезу по уши в эту историю с черными носорогами?

Но если по твоему миру уже начали ездить назгулы в бронежилетах, да еще и летать вертолетами…

Итак, что не так в нашем винном мире, где в нем происходят какие-то пакости? Теперь-то, после той истории, что привела меня сюда, я знаю, что может случиться.

Ну, давайте посмотрим. И увидим, что этот мир сходит с ума. Дикая история с брунелло — ладно еще. Но Франция, которая борется с вином… Да-да, во Франции в парламенте завелось антиалкогольное лобби, вот-вот запретят любую его рекламу.

Понятно, что те регионы страны, где делают вино, вообще не понимают, о чем речь. Но есть во Франции и места, где вино не делают, какая-нибудь Нормандия. И вот там-то могут обитать незнакомые винодельческим территориям люди под названием «алкоголики». Оттуда и идет идиотизм. Результат которого — что Франция только что уступила Италии мировое винное первенство по объемам производства. Лягуши гибнут. А по объему экспорта они уже лишь третьи в Европе!

А что вы хотите, когда даже великие бордосские шато постепенно перестают быть тем, чем они были, и превращаются в бизнес. Хорошо еще, что в каждом из них есть действительно достойный главный энолог, вроде нашей Матери Марии, но выше-то — одни финансисты.

Винное хозяйство, у которого нет хозяина?

Вот за это мы все — еще раз скажу — и не любим лягушей.

Хорошо, империя Вертхаймера, которая владеет «Шанелью», купила «Шато Розан-Сегла», которое хозяева два года не могли никому продать. Тут утешает только то, что «Розаном» владел англичанин Джордж Уолкер. И признаем очевидный факт, что великое и уникальное «Шато д’Икем» несколько лет управлялось безумцем, который его разорял. Хорошо, что в итоге сокровище перекупили все-таки французы. И не будем огорчаться, что «Шато Марго» владеют греки Метцелопулосы, это все-таки французские греки, и вино они любят до слез.

Но когда японцы из «Сантори» начали скупать одно шато за другим — как к этому относиться? По крайней мере тут не какие-то инвесторы и финансисты, а профессионалы рынка — ну, скажем, в «Шато Лагранж» после появления японцев точно вино стало лучше, поскольку они вложили туда 40 миллионов.

Но что будет дальше? А если вот эти черные всадники — предвестники того, что «Пьетро дель Куоре» хотят купить, да попросту захватить какие-то уроды из Америки, а то и такая команда, с которой я имел дело в прошлый раз, один араб, один англичанин, один американец?

Что я тогда буду делать? Повешу на стене, для утешения, цитату — «Оберегая вино от посягательств политиканов, мы сохраняем национальную идентичность»? Это сказал министр сельского хозяйства Лука Дзайя на открытии последней VinItaly. Надо ему было добавить сюда и финансистов…

Куплю домик в Таормине и сдохну там от скуки?

Поеду на край света, в Южную Африку?

Я туда уже ездил этой весной, у них была осень и сбор урожая. Написал одиннадцать колонок, понял, что это за сорт такой — пинотаж. В основном благодаря тому, что над воротами одного из хозяйств уже второй век висит надпись в кованом металле: «Пинотаж — это сок, выжатый из женских поцелуев и львиных сердец. Выпив достаточное количество, вы обретете бессмертную душу и сможете победить дьявола».

А южнее Южной Африки только Антарктида. Устану убегать. Мир не так уж велик. Эль Пасо — это здесь.

Итак, подведем итоги и обозначим вопросы. Я попал в эту историю случайно. Но черные всадники — это-то не случайно. Что делают эти невиданные машины в наших краях? Что за люди к нам приехали? Зачем?

Допустим, так: дерутся две силы — черные против… Хм, белых. И Альфредо что-то знает? Кто-то еще уверен, что «Этна» будет великим вином? Но как, если мы сами еще до конца не уверены?

А мое появление здесь — это случайно или как? «Умный у меня отец», — сказал Альфредо. А что этот отец знал такого, что выпросил меня у дона Мигеля? Может, дело не в моем умении хорошо обращаться со словами?

Стоп, останавливаем фантазию. Факты, мне нужно немножко фактов.

Хотя вот вам один факт, который я как-то до сей минуты не замечал. Где полиция? Эти, в камуфляже и бронежилетах, — они не сдали полиции ни меня, ни мифического пока мотоциклиста, оставили себе. Могли бы что-нибудь соврать. Тогда полиция уже ходила бы и задавала вопросы. А мы бы сидели и боялись.

Плохие люди. Вдобавок с полицией иметь дело не хотят. И это интересно.

Вулкан за моей спиной чуть содрогнулся. Это очень сложно заметить, тебе чаще всего в таких случаях кажется, что просто чуть кружится голова.

Глава 7

КАМЕНЬ СЕРДЦА

А вот и индустрия гостеприимства в своем полном великолепии. Две гостьи — у меня, из Бразилии, с их португальским. И три датчанина с непроизносимыми именами — у Джоззи. Тут хватает ее английского. Так, одной командой, и ведем их по стандартному маршруту. Дегустация — виноградники — винодельня как таковая, то есть цеха, — обед — заход к маркизе с ее кухней и печью — там ужин — другие, знаменитые виноградники на вуканической почве. Ну, последнее будет завтра с утра.

Я поначалу размышлял: вот эта роль гида для меня тяжелая обязанность или нет? Скорее нет. На наших туристах я отрабатываю мысли, которые потом пригодятся мне в колонках. А некоторые их вопросы — это же целые темы.

Но на сегодняшних гостей я смотрю по-особому. Почему они здесь именно сейчас, когда начали происходить очень странные события? Кто они на самом деле?

Вот хоть Америнда и Дарки, мои бразильянки. Это же не имена. Это клички. Дарки («Темненькая») еще иногда путается, называет себя «Дарли» — это почти что «дорогая» по-английски.

Боже, вот это женщины. И ничего, что им заметно за сорок. Зато какие брюки (они меняют их постоянно, но суть остается — широкие и светлые). Какие громадные серьги в ушах, причем видно, что тут не только бижутерия. Какие кольца на длинных суставчатых пальцах: с камнями в пару сантиметров в диаметре. И темные очки несуразных размеров, причем у каждой по нескольку штук. Ну, и шляпы — монументальные, полупрозрачные, с полями иногда шире плеч, с вуалями, иной раз скрывающими хозяек чуть не до талии.

А еще они на вид явно не с этой планеты. Америнда: веснушчатая блондинка, даже немножко рыжая, с нежнейшей на вид кожей. У нее неожиданно большой и толстый в переносице прямой нос — но неожиданность тут только для тех, кто не видел латиноамериканских индейцев. Да и кличка ее — «американо-индианка» — о том же, и она этой кровью явно гордится.

И Дарки: вот именно что темная, наполовину или на четверть негритянка, со светло-шоколадной кожей, которую она с радостью выставляет напоказ до почти непристойной степени. Странное создание, не африканка, не европейка, но если вы знаете бразильцев, то обе дамы вполне вписываются в тамошний нескончаемый карнавал. А их португальский очень даже соответствует бразильской его версии.

И всё в них отлично, кроме одного — уж слишком настоящие, слишком эффектные. Нельзя же быть бразильянками до такой степени. И такими восторженными. И такими грандиозными.

* * *

Мозг действует в полуавтономном режиме, выдавая всё новые идеи о происходящем. Но единственная версия, которая сразу придет в голову любому постороннему человеку, там, в мозгу, отсутствует. Посторонний человек скажет вам: ведь это Сицилия. И удивится, что вы таких намеков не понимаете.

Но я-то местный. Вся штука в том, что сами сицилийцы относятся к своей мафии более чем специфически. Весной, когда у нас тут карнавалы, в некоторых городках марширует отдельная колонна носатых личностей в кепках, жилетках и даже с двустволками или настоящими лупарами (из этих стреляли в девятнадцатом еще веке). А за колонной иногда ползет официальная машина мафии — винтажный черный «мерседес».

Ну, а что творится в городке под названием Корлеоне, на той стороне острова, и говорить нечего. Это здесь уже индустрия и традиция — любить свою мафию.

О ней мне все рассказал Борис в том самом курительном углу на скамеечках под плющом. И видно было, как ему скучно говорить одно и то же разным людям:

— Понимаете, Серджио, к оргпреступности тут можно отнести тысяч пять человек на пять миллионов сицилийцев. И еще один миллион здешних жителей всегда поможет своим и не будет задавать вопросов. Но…

Он вздохнул и с великим почтением принял у меня сигару — редкую доминикану, которую курить так и не стал и уволок в свой домик для особых случаев.

— Но в реальной жизни нашей мафии больше нет. На самом деле она сначала ушла в большой бизнес, а потом растворилась в нем. Сегодня это финансовый капитал прежде всего. Серджио, там такие акулы, что старой доброй мафии до них далеко. Да вы почитайте Аугусто Кавади, книга так и называется — «Мафия. Ответы на вопросы туристов». Ее тут уже перевели на семь языков, включая, кажется, русский.

— Борис, как это ее нет, вы же только что сказали — пять тысяч!

— Это не мафия. Это всякие банды в Палермо, иммигрантские и прочие. Очень дрянные люди. А то, что осталось здесь, в селе, — ну, просят они у кого-то мелкие копейки за защиту, которая не так уж и нужна.

Он немного посмеялся и заключил:

— По крайней мере вы тут в безопасности. Графские семьи — чтобы они платили за защиту? Да это мафия, или ее остатки, к ним придет с кепкой в руке за советом, а не наоборот. Нет больше нашей мафии. А вот в Калабрии — о, да. Вот там положение дрянь, и что-то надо делать.

И Борис грустно покрутил головой.

А сейчас грустно крутил головой я. Потому что эту книгу Кавади я в итоге нашел и вычитал из нее, что на исходе Второй мировой не любившие Муссолини сицилийцы очень дружили с Америкой, готовили высадку здесь их десанта, и многих боссов мафии американцы потом назначили в местную администрацию. Тем более что тут поучаствовали американские сицилийцы, которые уже в США прославили своей остров весьма специфическим образом. Старая, известная история. Об этом вообще-то написаны книги, и не только Кавади.

И по крайней мере задуматься о том, что делают тут загадочные итальянцы с американской походкой и спецназовской подготовкой, было бы можно.

Но я сижу как привязанный к своим грандиозным бразильянкам, да еще без машины, и оказываю им безграничное гостеприимство с самого утра.

— Ах! — сказала Дарки, когда я (в очередной раз в моей жизни) начал рассказывать про название того хозяйства, где мы находимся.

История вообще-то замечательная. «Пьетро дель Куоре» содержит, конечно, имя хозяев — графов Пьетро, а Куоре — так обозначалась местность, которой они, может, и владели, но после Второй мировой здесь была земельная реформа, в результате которой Куоре у них отобрали. А вот название это они никому не отдадут. Зарегистрировано как товарный знак. Оно для семьи очень важно, потому что означает «сердце».

— Мы в этом хозяйстве делаем только то, что идет от сердца, — объяснял мне Альфредо, когда мы сидели с ним над новым пакетом рекламных документов для его компании на всех языках. — Наше вино — это концентрированная, ярко выраженная Сицилия, но оно прежде всего элегантно. Мы во всем ценим сердечность и легкость, когда любое дело как будто делается само собой.

Итак, с «сердцем» всё понятно, но есть еще «пьетро». А это не просто фамилия, ведь у нее есть значение — «камень». Получается «камень сердца». Я вспоминал об этом много раз, когда обнаруживал, что вообще вся Италия — это сколько угодно сердца (цветов, улыбок, стихов, снисходительности, вина). Но все это стоит не просто на твердой земле, а такой, что копнешь ее — и там очень близко к поверхности камень, такой, о который ломается любой металл.

— Как вы правы, как вы правы! — подтвердила Америнда и начала рассказывать о своей любви к Италии.

* * *

Дегустация: всё как всегда. Сначала — Bianco del Pietro, на нем держится хозяйство, выпуская эту милую вещь числом миллион двести тысяч бутылок в год. Классическая сицилийская мягкость, сорта — инзолия плюс катаратто плюс греканико, все местные. Нежное, с элегантной кисло-сладостью ближе к финишу, намек на горечь, послевкусие — абрикос? Конфетка дюшес?

Далее — куда более сложное Bianco d’Oro, в аромате чувствуются ночные цветы, айвовые тона во вкусе, мгновенный горький укус за язык на финише. Тяжелое красное Amorato, действительно нечто для влюбленных, которым не хочется отвлекаться на сложные напитки — черри плюс шоколад. Ну, и венец всему — главное вино рыцарского замка (хотя у нас и не совсем замок) — Rosso del Pietro.

И вот тут становится видно, кто твои гости. Amorato сделано для того, чтобы всем нравиться. А Rosso del Pietro — для серьезных людей. Оно знаменито. Специи, аромат дерева и подсушенной ежевики. Абсолютная мягкость и мощь одновременно. Описанию поддается с трудом.

Дегустацию веду я — дожил: в прежней жизни я был одним их тех, для кого их проводят. Да и сейчас регулярно бываю.

И что я вижу? Датчане озабоченно что-то записывают. Джоззи говорит им свое неподражаемое (научилась!): «этот аромат можно потрогать руками».

Португалки, с сомнением делая глотки вина (что на дегустациях не очень принято — одного глотка хватает), смотрят на нас всех как завороженные.

А я снова перевожу взгляд на Джоззи.

Она сидит и слушает меня, буквально и даже конкретно вывалив язык и восторженно выпучив глаза.

Да-да. Это очень для нее типично, такие штуки. Ну, она, правда, отодвинулась, чтобы датчане ее не засекли. Это мелкая пакость для меня, чтобы я сбился. Хотя она и датчан иногда развлекает — итальянцы, как известно, разговаривают руками, а Джоззи умеет это делать и ногами, и всем телом. Что-то датчанам рассказывает — и одновременно изображает шаркающую походочку и дрожащий подбородок. Так, мгновенная иллюстрация к какой-то ее мысли.

А на дегустациях она иногда буквально всовывает часть лба и нос внутрь бокала — нос даже сплющивается. И посматривает на окружающих.

Вечером она от всего этого устанет. Вот удивительно — если надо петь или прослушивать запись, она не устает. А разговаривать о вине, весь день проводя на ногах с очередными гостями — это ее утомляет.

И тогда бывает так: она без звонка входит ко мне в домик, я вижу эти странные (как в день нашей первой встречи) глаза без блеска. Сбрасывает с себя почти всё, распахивает на мне рубашку (если она есть), садится верхом на мои колени и клонится вперед, на мое плечо. Прижимается к моей груди своей большой грудью — мягкой, голой и иногда, летом, мокрой, и тогда от нее пахнет… псом? — ну, все-таки взмыленной женщиной, но ей все равно.

Ее надо помять. От копчика до головы, пройтись по ребрам, вдоль позвоночника, не забыть главное — загривок, почесать под взмокшими волосами. Джоззи тем временем урчит мне в плечо и ухо. А потом иногда одевается и, счастливая, уходит. Любовь — это одно, а спина — совсем другое. Важнее.

Конечно, у нас тут все знают, кто с кем дружит. Но наша пара вызывает какие-то особые чувства. Однажды мы встретились у моего порога и пошли на автостоянку — я в черном сюртуке, стоячем воротничке и при бабочке, а она… за такое платье где-то, возможно, арестуют, но здесь Италия… и нас от ворот проводили аплодисментами.

Да, мы оба любим оперу. А здесь есть потрясающей красоты оперный театр в Палермо, и в нелюбимой всеми нами Катании тоже есть Театро Массимо. То есть Большой театр, да еще и имени Винченцо Беллини.

А еще был период, когда отовсюду выскакивал народ — послушать нас. То было, когда Джоззи начала учить меня итальянскому, нам постоянно приходилось переходить на английский, на итальянском же я отбивался от нее строчками из опер. Джоззи морщилась, когда то был Верди — «ну, это неинтересно», но иногда я ее подлавливал на чем-то вроде бы и очевидном, а на самом деле не очень. Да вот хотя бы — pace, pace, mio caro tesoro… и она изумленно замолкает.

— Моцарт же! «Свадьба Фигаро»! — звучит, наконец, ее низкий голос. — Это нечестно! Он не итальянец!

В эфире вокруг нас звучат нежные, ласкающие друг друга голоса финала «Фигаро», и все собравшиеся купаются в этом тепле. Но тут Джоззи переходит на португальский — а это ужас, потому что я всего три недели как начал ее этому языку учить. И что странно, она кое-что на нем знала, но обрывками — примерно как у меня было сначала с итальянским.

В итоге от этой дикой смеси языков вся компания радостно ржет, что Джоззи только в радость. Она, в виде урока итальянского, начинает сипеть дурным голосом то, что здесь звучит из каждого утюга, — песня «Приезжай танцевать в Апулию» лохматого урода Капареццы. И заставляет меня делать то же.

Сейчас аудитория больше не собирается — мы оба начали разговаривать почти нормально.

Я все чаще вижу блеск в ее обычно тусклых глазах, и особенно — когда она поет. Поет у меня, сидя у компьютера, вполголоса, иногда на ужасном португальском — она замышляет новый диск. Пытается подобрать десять песен к десяти винам. А сладкое, как она уверена, идет с самбой, и как же тут без португальского языка.

Ее голос часто срывается, она иногда задыхается, но постепенно — вот так, методом проб и ошибок — учится петь.

* * *

А дальше мы ведем наших гостей на виноградники, идет сбор неро д’авола, вот только мы попали на довольно ранний обед. Народ перестал снимать кисти с лозы (в нашем хозяйстве о машинном сборе и слышать не хотят — тут вам не Америка). Во тьме кабины стоящего рядом трактора — небритые персонажи, наши обычные сборщики из соседних деревень. Жуют. У них на коленях пластиковые контейнеры для еды, на удивление большие. Вдоль рядов лозы цепочка «фиатов» разной степени разбитости, все крошечные.

А вот Мариано, идет с ножом и громадным арбузом. Отрезает нашим гостям и вообще всем по куску, вот так, на весу. Гости в диком восторге. И ведь понятно, что арбуз (а он их сам выращивает на участке) в одиночку ему все равно не съесть, но как же нам всем приятно.

До обеда еще далеко — гость должен сначала помучиться. Его дорога теперь туда, где принимают собранный виноград. Там стоит дикий грохот: насосы, сам приемник, транспортер, дробилка, еще рядом моют бочки… Тишина будет потом.

— Вино — это тишина, — заученно говорю я бразильянкам.

Гости постепенно понимают, что попали сюда в острый момент. Урожай — это когда непрерывно везут пластиковые ящики, сортируют ягоду, отбирают, в цеху надо постоянно и заново мыть и мыть всё что можно. Гудят шланги. Все нервно смотрят на датчики. На туристов не смотрят, на нас — привилегированный класс — тоже. Гиды — это которые могут в такое время обедать, болтать с гостями ни о чем. Но раз тоже как-то зарабатывают деньги, то пусть ходят.

Бразильянки в сладком ужасе, явно видят винное хозяйство впервые в жизни. Датчане — нет, им интересны детали. Да, говорят они, тут винодельня с полным компьютерным контролем. Но вот в Банфи разработали блок Horizon, это двухуровневые чаны из дуба и нержавеющей стали. У вас такое есть?

Объясняю, почему нам этого не надо. Хорошо бы когда-нибудь кому-то сообщить, что, несмотря на полный компьютерный контроль, Мать Мария, она же Крыска, контролирует этот контроль вручную и в технику не поверит до конца никогда. А только в свой нос и вкусовые рецепторы. И только так и можно.

Мария сегодня явно без обеда, но гостей мы ведем кормить. Показываю им на столе то, что не везде в сегодняшней Италии можно найти: у каждого сбоку тарелки поставлены похожие на фарфоровые ложки мисочки для оливкового масла. Когда-то обед для итальянского крестьянина был такой: кусок хлеба и вот такая мисочка масла, тягуче густого, с зеленым оттенком, с хвойной горчинкой. И стакан вина, и что-то еще: помидор, кусочек белого сыра. И всё.

Я такой обед себе иногда устраиваю, и это здорово.

Едим, говорим про политику. Бразильянки рассказывают о кандидате в будущие президенты США, который по составу крови точно такой, как Дарки. Этот Обама любит хорошие костюмы, от Харта Маркса, еще любит шоколад ручной работы и, к сожалению, шардонне (это примитивно). Но мы ему этот примитивизм простим. Потому что его конкурент Маккейн говорит, что предпочитает пиво.

От двери мне кивает Борис: что-то хочет сказать. А как отойти?

Но тут Джоззи выпячивает вперед нижнюю челюсть и указывает ею на моих бразильянок. Они почти спят сидя. А не надо было пить вино вместо того, чтобы дегустировать.

Как бы уложить в кровать на пару часов еще и датчан.

* * *

Вот оно и произошло. А то было так тихо, так хорошо…

Снова показали свои личики, чудища в камуфляже? А кто бы сомневался. Не могли же вы просто так сидеть.

Борис мне хотел, оказывается, сказать, что звонили и присылали почту из иммиграции. Интересуются данными на всех иностранных работников, получающих зарплату в «Пьетро дель Куоре». А тут такой всего один, некто Сергей Рокотофф. Попросили прислать им эти данные почтой, дали свой новый адрес.

Адрес «новый» — это как и следовало ожидать. В списках настоящего иммиграционного департамента, конечно, он не значится.

— А, — отвечаю я ему вяло. — Ну, это их работа. Борис, а можно взглянуть, что за данные, которые они получили? Потому что налоги… Сумма… Э-э-э… Можно?

Я знаю, что у Бориса в его хозяйстве — а это вроде ресепсии в отеле, здесь платят за комнаты гости, здесь продают вино, здесь стоит главный компьютер и царит Борис — есть список всех нас.

Повторяю: всех.

И мне заранее становится очень плохо.

Пришло то, от чего я отмахивался более года — с того момента, когда увидел Джоззи за резкой чеснока.

Дело в том, что с самого начала мне казалось, что я знаю тут всех. И только про одного человека я не знал и не хотел знать ничего. Потому что если всё очень хорошо, то зачем?

Да, у нее есть настоящее имя — я давно уже понимал, что никаких «Джоззи» в Италии не бывает. И есть фамилия. И какая-то история. Которая, возможно, тут всем известна. Или одному Альфредо.

Я не хотел этого знать. Я боялся, что узнаю — и всё изменится навсегда.

И вот теперь… Теперь, когда я внимательно смотрю на своих бразильянок, пытаясь понять, кто они такие — эти, видите ли, «Америнда» и «Дарки», и еще присматриваюсь к датчанам… то придется наконец задать себе тот самый вопрос.

А кто такая Джоззи?

С деревянным лицом я зашел за стойку, туда, где царит Борис, и он без особых проблем открыл для меня тот самый список. Вот он, я.

Но, конечно, меня никоим образом не интересовало, что именно обо мне в списке значится. И без того ясно, что по «новому адресу» этой самой «иммиграции» ушло самое главное. Они теперь знают, как меня зовут, откуда я родом и так далее. Часа три работы — и будут знать про меня вообще всё. Вот такой факт. Так что тут смотреть нечего.

Как бы случайно я нажал на клавишу PgUp. Список — подробный список всех нас, с полным именем, фамилией, возрастом, местом рождения, номером главного документа и прочим — скользнул вверх, к той самой букве.

И я увидел, что только один человек в этом списке обозначен самым невероятным образом.

А именно — вы не поверите…

Там стояло — «Джоззи»!!!

И больше ничего. Ни одной буквы или цифры.

Это что, черт вас возьми, за Атос, Портос и Арамис такие?

Я снова нажал клавишу, возвращая список на место.

— Налоги — это же отдельный вопрос, Серджио, — упрекнул меня Борис. — А тут иммиграция. Визы.

— Да, — сказал я замороженно. — Ну, не вижу для себя проблем. Надо, что ли, сказать Альфредо.

— Я сам скажу, — пообещал он.

* * *

Вот так.

Что она тут делает, эта женщина с севера, которая явно особыми знаниями в виноделии не обладает? Здесь же все местные или люди с дипломами из Милана.

— А вот вы попробуйте, — сказал мне однажды Альфредо, — взять на работу сюда кого-то не то что с севера, а хоть из Мессины по ту сторону пролива. Все крестьяне считают свои места сборщиков урожая наследственным владением. Устраивают сюда детей. Русский — тут у них вопросов нет, это что-то не из их мира. Значит, нужен зачем-то именно русский. А вот все прочие…

Что я вообще про нее знаю: что есть ее знакомые музыканты, которые сюда приезжали что-то писать. И запомнилась одна странная фраза, которую она однажды произнесла, уча меня итальянскому:

— Я — донна фугата. Это значит — убегающая женщина. Запоминай: фуга, то есть бег…

И всё бы было хорошо, если бы она не убежала сюда одновременно — и даже заранее — с историческим моментом, когда из погребов достали для первой дегустации «Этну».

Итак, все-таки, как и три года назад, это рейдеры? Хотят отнять у Альфредо хозяйство? И неплохое. Три с половиной миллиона бутылок в год — это ровно в десять раз меньше, чем у Мигеля Торо. Но немало. Двести постоянных работников, двадцать шесть вин и две граппы. Это деньги.

Да, они вот так работали три года назад. Создавали на ровном месте какую-то дрянную историю, связанную с хозяйством и его репутацией. В тот раз было отравление дегустатора. Как просто: человек умирает прямо на дегустации, и акции или доходы хозяйства идут вниз. Можно брать его голыми руками, за гроши.

А сейчас — что? Может, следить за руками всех гостей, бразильских и датских, чтобы не подсыпали крысиного яда? Дежурить ночью? Ерунда, Мать Мария с ее носом унюхает яд мгновенно.

Или тут не бизнес, а очень большая политика? Этак ведь можно свихнуться.

Нет, ребята, так не работают. Работают начиная с фактов. А у меня их как раз мало.

А что у меня есть? Вот появилась мысль: надо срочно вспомнить все, что произошло со мной за последнее время. Что-то необычное было. Ведь было же.

Глава 8

ЧЕРНЫЕ КАМНИ

На следующий день у нас продолжали идти по программе те самые трое датчан Джоззи и две мои замечательные бразильянки, командой.

Это удобно, во-первых, потому, что устраивать дегустацию для двух человек — значит зря переводить вино, целых шесть бутылок. Не то чтобы в винных хозяйствах к этому не привыкли, но все же — это вино. Даже пусть оставшееся и используют потом для приготовления соусов, все для той же компании гостей. Так что датчане на такой дегустации вчера оказались очень даже кстати.

А во-вторых, у нас принято, что своих подопечных мы возим на своих же — то есть выданных нам — машинах (для того в том числе и выдавали). Но тут есть странное исключение — опять эта странность! — в виде Джоззи с ее мотоциклом.

И если бы сегодня у нас гостили только бразильянки, то на меня косо бы посмотрели, когда я пошел бы выклянчивать у кого-то машину. Поцарапал? Ну и что? Это твои проблемы, когда и как тебе ставить твоего белого жеребца на ремонт. Но в любом случае не накануне приезда твоих гостей.

А тут Джоззи и почему-то положенный ей микроавтобус вобрали всю команду, и мне даже не нужно было браться за руль, при автобусе есть шофер.

Наш наклонный мир необычен — мы сейчас поднялись всего-то метров на двести (если считать вертикально, над уровнем моря), оказавшись почти над нашей кантиной, а тут уже всё другое. Другая страна. Страна черных и бурых красок.

Гьяйя нера. Черный камень. Вулканический камень, какого не найдешь нигде в мире, кроме как у таких же урчащих кратеров.

Он сухо и ломко хрустит под ногами, режет обувь, всем нашим подопечным было сказано: идти в спортивных тапках. Вот мы и видим сейчас душераздирающее зрелище — мои милые Америнда и Дарки всё в тех же эффектных белых одеждах, но где так необходимые им для ансамбля туфли на каблуках? Вместо таковых — только что бывшие белыми кроссовки, в которых они просто не умеют ходить, переступают как на подставках.

Ну, это все равно на вид лучше, чем сапоги хозяина этих мест Доминика. Кажется, он нашел где-то склад поношенного армейского имущества, потому что все его сапоги режутся этими черными камнями напрочь и долго не живут, но как бы возрождаются из вулканического пепла вновь и вновь.

Америнда и Дарки посматривают на эти его шнурованные штуки на ребристой толстой подошве с любопытством, еще не понимая, что здешняя местность угрожает и их обуви.

А я посматриваю на их сегодняшний наряд с несколько иным чувством. У Дарки сейчас отскочат здоровенные пуговицы, уже отчаявшиеся, кажется, сдерживать темную и, видимо, совсем не мягкую грудь. Веснушчатый бюст Америнды никуда не выскакивает, зато виден сквозь полупрозрачную ткань практически полностью. А такие же веснушчатые бедра над ее спущенными ниже низкого белыми брюками мешают мне думать.

При этом на меня посматривает Джоззи, одновременно не оставляя своим вниманием датчан — видимо, Розенкранца, Гильденстерна и еще кого-то с подобным именем. Джоззи хорошо умеет отслеживать мой взгляд, а она и без этого своеобразная молодая донна. Как вам такая сцена: мы лежим с ней, рассматривая потолок, и обсуждаем всего-то вопрос об оливках, гордости Италии, я замечаю:

— А как насчет того, что испанцы с их тремя сотнями миллионов оливковых деревьев отправляют масло в Италию, там разливают, шлепают на него наклейку «сделано в Италии» и гонят на экспорт?

На эту невинную мысль она вдруг реагирует вот как:

— Ты это говоришь потому, что у тебя в Испании осталась женщина?

Скажите, какое имеет отношение женщина в Испании к тонкостям определения принадлежности оливкового масла? То есть если, конечно, взять женщину из Испании, умастить ее, как в античные времена, маслом с ног до шеи, то с ней будет интересно иметь дело, но…

Я мгновенно становлюсь немножко суровым, немножко опечаленным, слегка загадочным — и начинаю ответную бомбардировку:

— Я здесь уже больше года, объехал половину Италии, был в Германии, Греции… где я еще был?

— В Южной Африке! Не уходи от вопроса.

— Да. Я хоть раз был в Испании?

Джоззи задумчиво молчит.

— А что это за женщина, если к ней не возвращаешься? Это значит, ее просто нет.

Если Джоззи считает, что пора позлить меня еще немного, она начинает петь — так, как на своих записях, переходя иногда почти на контральто: ля-ля-ля, ля-ля-ля. И это всегда зловещий признак. Но тут она неожиданно соглашается с моей дикой логикой и очень серьезно говорит: да. Это верно. Ее нет.

Сейчас, на винограднике, она отлично видит, как мои глаза обшаривают фигуры двух разгоряченных прогулкой бразильских подопечных. Но пока молчит.

Я сказал, что мир здесь черный и коричневый. Черная каменистая вулканическая земля — и каштановые леса. Каштановая листва осенью не столько желтеет, сколько коричневеет. Как сейчас.

Но лес в программе значится чуть позже, мы пока что на винограднике. Кругом — ни одного человека. Полная тишина. Ряды низкой лозы усыпаны черными, как летучие мыши на деревьях, гроздьями уже начинающего подсыхать винограда. А тихо тут потому, что его не будут собирать до самого ноября.

И — да, это оно и есть, мое сокровище, нерелло маскалезе для будущего или уже родившегося великого вина. Это странное, нежное по цвету красное с пепельным тоном в послевкусии и клубничным букетом — вот отсюда. С этой драгоценной хрустящей черной почвы. У нерелло — необычайно длинные для лозы корни, которыми они подкапываются под эти камни, глубже, глубже… здесь так мало влаги, и как раз поэтому лоза сильна.

Датчане смотрят и волнуются. Это интересные ребята. Они знают, где находятся и что такое «Этна ди Пьетро». Бразильянки не волнуются ни в коей мере, они одновременным движением украшают себя громадными темными очками и запрокидывают головы туда, где наклонный мир заканчивается небом с еле различимыми облачками.

— О-о! — говорят они. — В программу входит небольшое извержение? Ах, просто дым…

Доминик полюбил наш вулкан, став, как и все мы, сицилийцем. Собственно, этот очень молодой человек в больших очках никакой не сицилиец, он специалист по виноградарству из Ломбардии. Два университетских диплома. То, что попал сюда, считает величайшей удачей своей жизни. То, что в его юные годы живет фактически в лесу, людей видит не каждый день, жена и двое маленьких детей посещают его так же редко, как это делает семья Альфредо или Бориса, — да это же все равно счастливейшая из судеб. Потому что таких лесов нигде в мире больше нет.

— Вы хотите извержения? — вступает он. — Из какого кратера? Их здесь четыреста. Наш вулкан в среднем раз в три месяца извергает лаву в небольших количествах.

— О-о-о, — радостно ужасается Дарки. — А где ближайший кратер?

— Да вот, — показывает Доминик на два черных и абсолютно голых конических холмика метрах в пятистах от нас.

Дарки начинает обниматься с Америндой — так спокойнее.

— А по ту сторону склона есть пещеры, — докладывает Доминик. — Между прочим, Вергилий нам сообщает, что в них жили циклопы, в том числе Полифем. Кстати, и бог Гефест с его кузницей тоже. Да он и сейчас там может скрываться. В компании с циклопами. Кто ему помешает? Не я.

Мои бразильянки относятся к этому очень серьезно, но тут Америнде приходит в голову спросить:

— А почему тогда вулкан не назван в честь бога?

— Потому что его назвали в честь нимфы, которая жила вот в этих каштановых лесах, — невозмутимо реагирует Доминик. — Ее звали Этна. Так что наш вулкан — женщина.

Я перевожу взгляд на Джоззи. Она тоже смотрит на меня и, уловив мой взгляд, делает характерное движение бровями и губами: если что — то я всё вижу. И ты знаешь, что я всё вижу.

— Так вот и пойдемте в лес, — призывает Дарки, — подальше от этого солнца. К нимфам.

* * *

Мы идем в лес (он в программе был обозначен с самого начала), и мне в голову приходит вполне законная мысль: а что я, герой гонок по Эль-Пасо, буду делать, если вот сейчас из-за поворота покажутся два черных всадника… простите, черных носорога? Ведь вот же она, дорога, виднеется отсюда — внизу, и, между прочим, там как раз те самые три сосны… То самое место… Мелькает какая-то интересная, но непонятная пока мысль: то самое место. И что?

Из носорогов там, внизу, выйдут вот эти тролли в камуфляже и потопают сюда. Ну-ка, просто для упражнения мозгов — что я, видный винный аналитик, буду делать с двумя глыбами мышц килограмм по сто каждая? И это если их будет двое. Никто ведь не сказал, что их, например, не пятеро.

Что ж, мозги мне подсказывают, что грамотные тролли не будут нападать на меня на глазах трех женщин, трех датчан, нас с Домиником и дремлющего в микроавтобусе шофера Бруно. Как-то многовато. И пока я прикован к бразильянкам, я в относительной безопасности — не считая ночного времени. Хотя если, допустим, винтовка с оптическим прицелом, то дело плохо.

Правда, тролли, по всем внешним признакам, раньше оружия не демонстрировали. Что, конечно, ничего не доказывает. Но при том, что я знаю — а я не знаю ничего — возможны любые варианты.

— Эй, — сказала мне Джоззи и пихнула меня мягкой задней частью в бедро.

Краем глаза я увидел, что потребовавшееся ей для этого изящное кругообразное движение талией было замечено Дарки, которая немедленно толкнула в бок Америнду. Ну, мы же не скрываемся.

— Эй, — сказала Джоззи. — Что происходит? Ты три минуты смотрел не отрываясь на черную задницу этой женщины. И она тебе даже не нравилась. Зато хозяйка задницы не возражала.

— Что происходит, — пробормотал я, встряхиваясь. — Много странных вещей происходит. И мне придется… Что?

Тут мне пришлось отвечать на вопросы датчан. Вопросы, к «Пьетро ди Куоре» прямого отношения не имеющие. Суть была такова: возможно ли повторение феномена супертосканских вин на Сицилии, где официально разрешено выращивать любые сорта?

Ситуация, конечно, была смешная — клиенты Джоззи перешли ко мне, а она пыталась на птичьем языке общаться с моими португалоговорящими дамами. Ну, какой-то английский есть у всего мира, так что… А мне вдруг показался чрезвычайно важен разговор с датчанами. Потому что — а кто они такие? Что им надо и почему оказались у нас в кантине именно сейчас? Вот и посмотрим…

Итак, супертосканские вина — то есть те, что были сделаны из французских каберне или мерло на тосканской земле, где, как мы сейчас знаем, местный виноград — это санджовезе.

— Первый урок супертосканских, — говорю я, — это что настоящее вино получается тогда, когда ты не пытаешься понравиться широкой публике с ее модными на данный момент вкусами. А работаешь только для себя и друзей: ты тогда действительно стараешься и ничем не связан.

Но датчане, оказывается, очень хорошо знают историю маркиза Николо Инчизы, который решил, что климат Болгери — это морское побережье Тосканы — точно как в Бордо, и высадил там невиданные в этих краях лозы каберне. Так в 1968 году родилась «Сассикайя», первое всемирно известное вино Италии: в виде не то чтобы шутки, но уж никак не коммерческого проекта.

Ну, а дальше «Сассикайю» полюбил великий и ужасный «винный адвокат» Паркер, и — уникальный случай — выставил ей 100 баллов из 100 возможных. А уже потом появились прочие, включая любимую мною «Орнеллайю» Антинори и десятки завистливых имитаций. И мир удивился: это что, в Италии могут делать хорошие вина? В Тоскану рванула римская интеллигенция, жить на виноградниках, делать кьянти… И представить только, что без эксперимента Инчизы не было бы всемирно признанной винной индустрии, которая потихоньку оставляет позади даже неприступных французов.

Так, интересно: датчане знают всю эту историю очень хорошо. Уверенно поддерживают разговор. Ну, ладно, в конце концов тут — ключевое звено современной европейской цивилизации, это должен знать каждый. Так, а теперь — попробуем перейти на уровень выше. Поговорим о «Вигорелло», первом знаменитом вине из местного сорта — того же санджовезе…

— Уроки тут вот какие, — завершил я. — Каждая земля сегодня интересна тем вином, которое можно сделать только на ней и больше нигде в мире, из местного и уникального сорта. А супертосканские — история старая, она говорит нам, что потребитель твердолоб и пробивать его лоб надо чем-то поначалу понятным. Мы простим супертосканские за то, что они помогли сделать великие вина из санджовезе — то есть создать кьянти. Вы не представляете, каким было это крестьянское вино еще в конце шестидесятых…

Но, оказывается, представляют и ведут разговор весьма грамотно.

Что ж, вот вам и результат: если я увижу у Бориса в записях, что датчане — международные винные эксперты, то я смогу записям поверить. Эти — настоящие, а не с наскоро склеенной легендой.

А с другой стороны — что, люди из нашей индустрии не способны на преступления? А что я тогда расследовал зимой 2005–2006-го?

Но, так или иначе, в итоге я знаю, с кем имею дело. Шаг вперед. Теперь бразильянки…

Мы оставляем виноградники, выходя за ограду из тех самых черных камней (тут не от кого отгораживаться, просто растащенные вручную с грядок камни надо было куда-то девать).

Я размышляю: рассказать, что ли, датчанам, как однажды Альфредо, сморщив нос, поведал мне, будучи в особо саркастическом настроении, большой секрет (известный всей Италии):

— Инчиза, дорогой Серджио, любит не вино. Он любит лошадей, у него знаменитое конское хозяйство. И порода знаменитая — этрусская, что, конечно, его частично оправдывает. И если бы он так любил свою великую «Сассикайю», как какую-нибудь лошадь… Зато сын его при виде лошади — даже не буду продолжать.

Ну, а я не буду об этом рассказывать. Не датское это дело, так много знать. Это наш Инчиза.

Мы в лесу, среди дубов с жесткой, мелкой, на вид вечнозеленой и почти колючей листвой, на мысли о бане и вениках она не наводит. А вот дальше — местная гордость и реликт.

Под ногами — каштаны, не конские, а съедобные мохнатики, желтые, похожи на теннисные мячи, обросшие длинной шерстью. А тут еще и грибы, причем вполне вкусные. Их много, потому что людей — никого.

— Посмотрите — лиса! — указывает Доминик всем нам цепочку на вид собачьих следов на черной пыли. И откровенно радуется.

Ну, ладно еще, что возвращение зайцев в Бургундию — событие, потому что зайцы — знак того, что удобренческая химия, от которой там отказались после войны, рассосалась, земля оживает. А тут-то чего веселиться — в наших местах никакой химии не было никогда.

И в этот момент я вижу под очередным каштаном смятые картонные гильзы, и у меня начинает формироваться мысль. Да еще какая отчетливая.

— Джоззи, — говорю я тихонько. — Мне нужна помощь.

Она может сколько угодно изображать скандальную дрянь, но я знаю, как она реагирует на слово «помощь». Молча и быстро. Она всё мгновенно поняла, да, в конце концов, мы все тут друг другу помогаем. Я только что взял на себя ее датчан, с которыми она серьезного разговора поддержать бы не смогла, она тем временем развлекала моих бразильянок — мы одна семья.

И Джоззи умело захватывает в руки всю компанию гостей, позволяя мне отстать на несколько шагов, идя рядом с Домиником.

Кто-то когда-то заметил, что если бы не его очки и мой конский хвостик, мы были бы очень похожи. Длинные, с лицами… не темными, но с какой-то особой кожей, то ли чуть припорошенной пылью, то ли… Лица людей, живущих на свежем воздухе. И походка тех, кто привык перемещаться по неровной поверхности на дальние расстояния. «Как два волка», — сказали о нас.

— Доминик, ты ведь читаешь следы, — начал я. — А в последние дня три-четыре тут не проезжал мотоцикл? Вот прямо в лесу?

— Да, — очень удивился он. — И именно здесь. Да вот он, след, его тут некому, кроме нас, затаптывать. А потом они пошли на тот пригорок, под каштан…

Он отвел меня на пару шагов от тропы, кинув взгляд на веселящуюся компанию впереди.

Они? Их было двое?

Здесь, под каштаном, была мягкая трава, и…

— М-да, — мрачно сказал Доминик. Наклонился и — человек напрочь лишен брезгливости — подобрал квадратик фольги, свидетельствовавший о том, чем на этой мягкой травке недавно занимались. Сунул в карман.

— Если ты так любишь лес, — сказал ему я, — вон там еще окурки.

— Окурки? — удивился он. — Это экологически дружественная штука. Резаные ферментированные листья. Бумага, а она растительного происхождения. И даже табачная смола — натуральный продукт. Лес его переработает. А вот эта фольга, или хуже того — резина… Под ними ведь не вырастет ни одна травинка этак с пятьсот лет. Страшная штука.

Резину он, к счастью, на ложе любви не обнаружил.

Я на секунду остановился, бросив взгляд назад и вниз.

Ну, конечно же. Тропа, по которой мы шагаем, плавно, но уверенно идет под уклон. А там, чуть пониже, сбоку от нее начинается каменная стена виноградника. Чуть левее стоянка, где отдыхает наш автобус, но зачем бы мотоциклисту на нее заезжать. Если мои предположения правильны, ему было не до того. Он торопился.

А еще ниже пешеходная тропа переходит в настоящую грунтовую дорогу. Которая огорожена и справа, и слева. Уже двумя каменными стенами наших виноградников.

Получается, что мотоциклисту тут просто некуда деваться — он попадает в этакую трубу и несется по ней под уклон. Если не тормозить, то всё быстрее и быстрее, и куда?

А вот как раз туда. Туда, где эта дорога-труба выводит его…

К асфальту на пригорке. У трех сосен.

Ну, и теперь самое главное.

— Доминик, — сказал я, — а вот там еще валялись гильзы… Картон, я понимаю, экологически дружелюбен… А кто это тут развлекался с ружьями? Кого стрелял?

— Ну, кабаны же, — пожал плечами он. — А всех браконьеров не отловить. Да и кабанов в это время года тут туча.

И картина происшествия стала предельно ясной.

Впрочем, я все-таки уточнял детали — пока наши гости нас не спугнули и не отвлекли.

— Что они тут делали, эти кабаны?

— Как это что — посмотри вокруг, одни каштаны и желуди. Они тут у себя, эти кабаны. В столовой.

— А если, допустим, в этой столовой оказывается человек?..

— О-о-о, — посуровел Доминик. — Большая компания, как у нас, это не страшно. А если один человек или двое — бывает всякое. Если шарахнуть из ружья, то кабаны этот разговор понимают. Но лучше с ними не спорить. Особенно во время еды. Да, не забыть нашим гостям сказать, что у нас тут и дикие лошади есть.

— Сбежали от крестьян и одичали?

* * *

Дело раскрыто, дорогой сыщик Рокотофф. Итак, парочка. Устроившаяся под каштаном, рядом прислонился мотоцикл. И тут — кабаны. И вот мотоцикл летит без удержу вниз в этом как бы коридоре, ни вправо ему, ни влево, а какой-нибудь бешеный кабан еще метров двадцать мог за ним с хрюканьем гнаться. И летит этот мотоцикл как раз туда, где, по словам наших (с которыми я тогда беседовал, стоя у арки), кто-то вылетел из-за поворота на дорогу, под носом у двух «кадиллаков», так, будто за ним…

Гнались дикие звери.

Так вот вам и звери. Следы их копыт — совершенно четкие. Мы же в заповеднике.

Ну, а дальше — еще раз, всю картину заново прокручиваем в голове: передняя машина тормозит, задняя влетает в нее, мотоциклист же, похоже, падает, и не без потерь. В итоге ему срочно требуется перевязка. В моей ванной. Потому что мой домик ближе всего, ближе арки и прохода в незнакомый ему двор. И ведь у меня темно, а во дворе еще неизвестно, кто его встретит и кому сдаст.

Дальше он сидит и боится, смотрит в мое окно на дорогу, думает: из этой ловушки хорошо бы бежать.

А сбежал он тогда, когда Мать Мария, Борис и прочие ушли от ворот, оставив ему свободную площадку у входа, и пошли говорить с полицией. Это шанс!

Но тут он понимает, что его номера могли рассмотреть. Или смогут рассмотреть. Долой номера. Тридцать-сорок секунд вся процедура, если с ломиком в руках. Вы меня видите с дороги? А вот сейчас, когда я за простынями, тоже видите — куда я прячу номера? А вот теперь догоните меня.

И как только он скрылся за поворотом — все отлично, попробуй докажи, что в ДТП виноват именно он.

Примерно так и было.

И их было двое. По очевидным причинам. А вот теперь — как насчет Джоззи? Ее мотоцикл цел, но у нее ведь могут быть и есть друзья, тоже с мотоциклами. И она знает мой домик.

Дорогой сыщик Рокотофф, ты это говоришь потому, что у тебя есть факты, или по другим соображениям?

Пора догонять всю компанию и освобождать Джоззи от непосильного труда. Ну, не знает девушка о вине столько, сколько я. А еще ей приходится бороться с зачаточным английским у моих бразильянок. Вот она и несет примерно следующее:

— Мария Каллас пила только «Дом Периньон» и очень плохо кончила. Правда, король-солнце Луи Четырнадцатый тоже любил шампанское, но ведь еще он каждый день принимал по бокалу красного бургундского с Кот-де-нюи против подагры! И пережил собственных внуков. Наполеон пил шамбертен, а попав в плен к англичанам с их любимым бордо, был вынужден перейти на вино из Медока. И умер.

Датчане, что характерно, хихикают как больные и не спешат переключаться на меня с моими серьезными разговорами. Вот и хорошо.

Я мог бы добавить к этому еще десятка два подобных винных историй. Например, что дедушка Ленин, когда жил в Швейцарии и еще не знал, что скоро поедет домой возглавлять революцию, подписывал некоторые письма «любитель кьянти». Боже ты мой, какая была бы реклама. Особенно в наши дни, когда кьянти уже далеко не та дрянь, что во времена Ленина (который хорошим вкусом, видимо, не отличался). В наши дни земля кьянти в Тоскане или тосканский берег, Маремма, уже стонут от инвестирующих в виноградники столичных и иностранных врачей, адвокатов, хуже того — спортсменов. Всем хочется сделать еще одно великое тосканское. Спортсмены, правда, в последнее время перекинулись на создание сигар в разных Америках, и это утешает.

В общем, поговорить есть о чем. Но знают ли, например, бразильянки, кто такой был Ленин?

Ну, вот, всё хорошо. Никто меня не застрелил из винтовки с оптическим прицелом. Грузимся в автобус, едем на обед.

Скорее бы получить обратно свою машину. Это Джеймс Бонд мог впечатывать в стену свой спортивный бээмвэшник, за полсекунды до того перепрыгивать на мотоцикл и на нем гонять прямо по крышам. А я всё же…

Мотоцикл. Оторванный номер. Надо ехать в Таормину, там есть целый десяток мест, где дают напрокат всё, что ездит. Может, что-то подскажут? Я ведь единственный человек, кто знает, какой номер был у того самого мотоцикла. Сообщат мне, как по номеру вычислить, кому он был выдан? Помогут войти в базу данных на всю Италию? Познакомят с «полисией страдале»?

В итоге я буду иметь все-таки факты, а не мои подозрения ко всем и каждому, кто находится в данный момент в нашей кантине.

Подозрения существуют для того, чтобы их проверять. И поэтому, как только мы высаживаем гостевую команду у ворот, я иду к Борису, который, смущаясь оттого, что выдал меня неизвестно кому (он уже всё понял или ему объяснили), вновь широко открывает передо мной свои электронные книги записей. На этот раз — на гостей.

Датчане: не Розенкранц, Гильдернстерн и Фортинбрас, но вполне понятные работники компа-нии-виноимпортера. И я теперь знаю, что они не врут.

Да еще вчера было уже всё с ними ясно. Очень и очень немногие знают про сорт перриконе, без которого нет здешнего главного вина — «Россо дель Пьетро». И про маленькую крюшечку «Сан-Джильда», где растет вроде бы обычное неро д’авола, но без этой крюшечки тоже не будет главного вина замка. Джильда, кстати, с жутко мужским характером.

В общем, такое могут знать только профессионалы. Что совершенно не снимает с них подозрений, скорее наоборот.

Так, а теперь дамы — тут у нас вся команда, Атос, Портос и Арамис. То есть Америнда и Дарки. Про Джоззи я и не ждал увидеть что-то новое, и вообще она не в этом списке, а вот эти… Эти…

Не Америнда и не Дарки. У них есть нормальные имена. А вот и их профессии.

Америнда — заместитель министра сельского хозяйства всей огромной Бразилии?

А Дарки, она — что?? Прокурор бразильского штата, по площади превышающего Италию?

Что ж, иногда и таким надо отдохнуть.

* * *

Вечер; в углу, где скамейки, огоньки высвечивают стену, увитую виноградом и плющом, белые костюмы бразильянок кажутся неоново-голубыми. Они жадно пьют вино и болтают без перерыва. О, вот подошел и Альфредо с очаровательной улыбкой — а он может быть вообще неотразимым, и ведь он хозяин, его гостям должно быть хорошо. А вот Джоззи, которая только что отвезла своих датчан в аэропорт, входит в громадные ворота и идет к нам — ко мне, тихонько садится рядом.

Альфредо сам выносит новую бутылку и собственной рукой наливает бразильянкам тяжелое, бархатное каберне (то самое, что купили два потерявшихся туриста). И мы все понимаем, что это капитуляция: главное вино замка, Rosso del Pietro, бразильянки не поймут. А каберне — это как раз для вот таких.

В Таормину бы, думаю я, прислушиваясь к звукам ночи: нет ли хлопков вертолетных лопастей?

Таормина… Стоп. Вот теперь вспомнил. Ну, конечно, это было сразу после инцидента с мигалками в ночи и моими полотенцами. Я ведь тогда поехал на следующий день в «Атлантиду», и что это за сцена там была на дощатом пляже?

А вот какая сцена. Я уже привез великую женщину из аэропорта, она до ужина скрылась у себя в комнате, а не менее великий Василий Павлович…

Он вообще-то отлично умеет это делать. Перезнакомить всех, кого только можно, создать какую-то компанию, смешанную, в том числе по возрасту, но очень приятную… Усадить ее за один веселый стол…

И вот он стоит, положив волосатую ручищу мне на плечо, и говорит очень симпатичной девчушке — зовут Леночка, лежит эта Леночка в милом минималистском купальнике на шезлонге, ловит последние лучи заката, а сама она кто? Что там сказал мне Василий Павлович?

— Это наша девочка. Попробовала себя в маленьком театре. Хорошо! Вот так и надо! А это, Леночка, настоящий русский, но местный обитатель Сергей. Всё знает про вино. Живет на вулкане. Да-да, прямо на склоне. В винном, заметьте, хозяйстве, старинном таком, это недалеко отсюда.

И что же отвечает эта самая Леночка, поднимая на меня серые, умные глаза?

Она сначала ничего не отвечает, краснеет пятнами, а потом выпаливает примерно следующее:

— Так это вы? Не может быть. Ой.

А что это означает? Два варианта. Или Василий Павлович до того полчаса ей обо мне рассказывал (а зачем?), или…

Но Василий Павлович, заметим, на нее в этот момент странно посмотрел, я бы сказал, с удивлением и недоумением: девочка, ты что такое говоришь? Конечно, «это он», а кто же еще?

В общем — в Таормину, как только получу машину и отправлю бразильянок в аэропорт, а рейс у них завтра довольно рано утром. А что мне остается? Лететь за датчанами в Данию?

Вдруг я ощущаю, что от сидящей на соседней скамейке Америнды начинает очень сильно пахнуть духами.

— А вообще мы не так хорошо разбираемся в вине, — говорит она и жадно смотрит на Бориса. Дарки начинает загадочно улыбаться, старательно не глядя на Альфредо.

Мы с Джоззи оказываемся как бы вне этого искрящего пространства между ними четырьмя. Нас исключают из игры. Помня, видимо, как мы у всех на виду потерлись боками там, на черной земле. Ну, и отлично.

А вот у Бориса и Альфредо есть посещающие их иногда семьи, и когда я перевожу взгляд на Альфредо, то вижу, что он колеблется — усмехнуться краем губ или рассердиться? В конце концов, эта пара как-то чересчур широко понимает его функции ласкового хозяина. И если с каждой прокуроршей каждого штата…

Ладно, а как быть мне? Джоззи свободна, но мои обязанности можно истолковать и так, что я укладываю своих подопечных в постель, в том или ином смысле.

Лучше всего отпроситься у них… или — не у них, я смотрю на Альфредо и еле заметно дергаю головой в сторону ворот.

Он делает чуть смешливое движение губами: не маленький, разберусь сам. Так что уйти очень даже можно. Надо хорошо его знать, чтобы уловить эти тонкости, а так-то перед нами светловолосый ангел с чуть прижмуренными глазами.

— Ты устала? — шепчу я Джоззи, ведя ее по плитам двора к воротам.

— Я — устала?? И даже не мечтай! — довольно громко отвечает она.

Глава 9

И СНОВА ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ МАЙОР

И вот Нарсил откован эльфскими мастерами… извините, сто восьмидесятая табуретка сияет белизной. Фабио не то чтобы хороший мастер, с ним всякое бывало, но вот это он сделать сумел. И еще подарил кусок домашнего сыра-бурраты, сделанного его женой. Завернутого в салфеточку, сквозь которую уже проступали пятна солоноватого молочного сока.

Вот так относятся на Сицилии к тем, кто от кого-то убегает или скрывается.

А в крепостном дворе я наткнулся на группу отдыхающих в углу, включая усталого Альфредо, который только что промучился вместе с Матерью Марией над замером температуры при ремонтаже. Мария, кстати, на наших скамеечках в дни сбора урожая не сидит никогда. Наверное, приходит к себе в домик и сразу падает.

Ферментация — большая подлянка, температура не может быть слишком высокой, тогда процесс пойдет чересчур быстро, аромата не будет. И надо чуть не без перерыва делать замер плотности сусла. Мать Мария, кажется, уже перестала не только есть, но и посещать туалет. Тут время мгновенных решений, потому что сусло в каждом чане ведет себя по-своему. Решает Мария, но хозяин в подобных случаях обычно бывает рядом. Хотя бы потому, что от происходящего сейчас зависит — не радикально, но ощутимо — жизнь всех нас через полтора-два года, когда вино начнут продавать. В общем, чувство юмора у участников процесса в такие моменты пропадает.

Вот, словом, я всем собравшимся на скамейках и сказал, хорошо сознавая свою якобы праздность в их глазах, — что сказал? Кажется, про Нарсил, про битвы бамперов на пыльных страдах. И тут же заметил, что Альфредо смотрит на меня, выпятив подбородок и улыбаясь сияющими голубыми глазами — а улыбается он постоянно, но по-разному.

Потом он взял меня за локоть, отвел к магнолии, мгновенным взглядом отсекая от нас двоих всех, кто во дворе уже начал вытягивать шеи.

— Ах-х, — выговорил он после паузы удовлетворенным голосом. — Помните, та история, когда тролли проявили интерес к вашему иммиграционному статусу. Я, когда о ней услышал, всё сразу понял, сказал пару не очень добрых слов Борису, добавил: наши бумаги всегда в порядке, и я знаю, кто у меня работает. А потом задумался: а знаю ли?

Я вежливо склонил голову, ожидая продолжения.

— Конечно, в ваших анкетах все слишком коротко, — продолжал он, бросая на меня быстрые любопытные взгляды. — Коротко, но ясно. Господин майор, если не ошибаюсь. И участие в боевых действиях — это не шутка, именно в Мозамбике?

— Не шутка, — без выражения подтвердил я.

— А кто бы сомневался, после одного нашего с вами интересного разговора. Здесь же, на этом самом месте. Всего три дня назад. Ну, вы не обидитесь на меня, если я признаюсь, что позвонил не только в настоящую иммиграцию, где мне сказали, что никаких запросов не посылали и всем довольны? А еще и в Москву? Там как раз один сицилиец работает в нашем посольстве по тем самым делам. А зачем земляки? Чтобы найти за рекордный срок интересные подробности. Например, о вас.

Альфредо посмотрел на каменный бордюр — не сесть ли, при его усталых ногах — и, будто между прочим, уронил:

— Как он там называется, этот ваш орден?

Я открыл рот, но в общем-то было ясно, что отвечать не нужно. Кроме того, я искренне не знаю, как по-английски или по-итальянски «мужество»: как-то не приходилось тут рассуждать на такие темы.

Во дворе было очень тихо.

— Cavaliere del Coraggio, вот как вы на нашем языке называетесь, — почти шепотом сказал мне Альфредо. И повторил:

— Cavaliere del Coraggio…

Глаза его странно блеснули.

Так мы и стояли несколько секунд — почти как в прошлый раз, когда провожали взглядами отступавших троллей. Тогда — рядышком, плечом к плечу, а сейчас молча смотрели друг другу в глаза.

— Вы позавчера защитили… мой дом, — с оттенком удивления и как бы между прочим констатировал Альфредо.

И я в очередной раз вспомнил, что я — на Сицилии, и такие слова тут просто так не говорятся.

От скамеек в углу на нас смотрели уже во все глаза и на всякий случай за меня боялись — видя, наверное, что такого лица у нашего хозяина не было давно, а вот что это все означает…

Альфредо горестно вздохнул, ссутулил плечи (он стоял до того почти по стойке «смирно», да и я тоже) и пробормотал что-то вроде:

— Еще раз вижу, какой у меня умный отец. И неважно, знаете вы португальский или нет… Важны другие вещи. Ну-ка, присядем.

Он устроился на покосившемся бордюрном камне под магнолией, обхватив колени. Я пристроился рядом.

— Допустим, полиция, — задумчиво сказал Альфредо и щелкнул пальцами. — Чего же проще. Лучший следователь прилетит через два часа. Мне стоит только позвонить. И что он будет расследовать? Вы говорите, частное охранное предприятие. Влезли по ошибке. Мы с вами им эту ошибку объяснили. Они ушли. Им не присудят даже штраф. То, что меня сегодня не хотели пускать целых пять минут в гольф-клуб, где я член правления, — это вообще не полицейское дело. Да, абсурдные черные битые машины там стоят. Эти люди оттуда. Ну и что? Они что, будут нам говорить, чем тут занимаются?

Я мрачно покачал головой.

— А предположим, вы знаете про эту историю чуть больше, чем я? — мгновенно улыбнулся он, следя за моим лицом.

Мы опять помолчали.

— Альфредо, — наконец решился я. — Вообще-то я знаю больше, но ненамного. Мне, возможно, потребуется отпуск на пару-тройку дней.

— Всего-то? Он будет вам оплачен, не сомневайтесь. И даже расходы в нем… Вы хотите куда-то лететь или ехать?

— Не смейтесь, Альфредо, но я хотел бы опять поехать в Таормину.

Нет, он не стал смеяться, хотя глаза его подозрительно блеснули.

— Выберите пятизвездный отель, — очень серьезно сказал он.

— Да в том-то и дело, — вздохнул я, — что именно в таком отеле я услышал на днях кое-что необычное. А сейчас вспомнил. Других зацепок пока нет. А тролли ничего не скажут, тут вы правы. Не пытать же их.

— Ну, по крайней мере вы там будете в безопасности, — утвердительно сказал Альфредо.

— В пятизвездном? Более-менее, — покачал я головой.

* * *

А до Таормины…

Что же мне — вот так сидеть и бояться, ждать, когда меня снова попытаются столкнуть с дороги в пропасть неизвестные личности? Это скучно.

Лучше в таких неясных ситуациях не бегать от неизвестности, а как раз пойти ей навстречу. Пойти и спросить: ребята, вы не меня тут, случайно, искали? И пусть тогда уже они думают, как им быть. По крайней мере мне хуже не будет, раз они благодаря Борису знают про меня если не всё, то почти всё. Имя, фамилия, биография, возможно — и про домик слева от главных ворот. Устанешь запираться на ключ. Вот и с машиной моей познакомились…

Я хотя бы знаю, где их искать. И так было ясно, что если не в Таормине, то в гольф-клубе, больше негде. А когда Альфредо сообщает, что его туда попытались не пустить и что там-то они и живут, то чего же вам еще.

Дорога — та самая, где два черных носорога столкнулись, — ведет если направо, то в деревни, а если налево, то в том числе и в гольф-клуб. Пусть еще до клуба с нее можно съехать на другую, относительно большую дорогу, ведущую в окружающий мир. Ну, а в клубе есть простой, скромный бревенчатый гостевой корпус, звезд этак на пять с плюсом. И уникальный по простоте ресторан, с орденоносным шефом. Cavaliere del Lavoro — кавалер труда. Друг маркизы.

И ехать недалеко. Минут пятнадцать.

А на воротах в этот приют отдохновения у нас кто? Джулио и еще кто-то.

И вот они, газенвагены от «Кадиллака», свежеободранные, а про бамперы и говорить нечего.

— Джулио, а где сейчас повелители вот этих двух носорогов?

Обычно меня сюда пускают, а вот сейчас… Что ж. Я встал в воротах, чуть расставив ноги и стараясь быть как можно более заметным. Да что там, неприятным. Продолжая разговор с Джулио.

И меня заметили, но совсем не те, кого я ждал.

— И снова здравствуйте, товарищ майор!

В обморок я не упал. Но «не может быть» успел подумать. И еще подумал, не сказать ли им, что они мне пару ночей назад снились. Ну, ответят «сон в руку». Что же еще.

Иван и Шура. Живые и реальные. Иван с тяжелыми, близко посаженными серыми глазами. Шура со сломанным носом уточкой. А «снова здравствуйте, товарищ майор» — потому что прежнее «здравствуйте» было на соборной площади во Фрайбурге, Германия, три года назад. А кажется — на другой планете и в ином веке.

Но здесь и сейчас, опять?.. Не может быть, не может быть. Бомба в воронку от бомбы не падает никогда.

— Они вот так сидят и поджидают… — заметил я, критически оглядывая их.

Хотя критика тут неуместна. Они изменились — да, оба почти седые (рано!), прибавили пару килограммов. Но выглядят прекрасно, а костюмы — это вам не как раньше, это и правда костюмы. Армани? Старина Хьюго?

— Да мы не гордые, — заметил Шура. — Ничего такого не поджидаем. Мы бы к тебе завтра пришли в этот ваш памятник архитектуры. Правда, Иван? Сегодня узнали, кто тут колоски с колхозных полей тащит, завтра пришли. Верно?

— Хотя не ждали, что ты в эту историю попадешь, — мрачно сказал Иван.

— Хотели только хорошего, — пожаловался Шура. — Мы же когда место встречи выбирали, вспомнили тогдашнюю с тобой историю на Германщине, сказали друг другу: а вот три года назад сорвалось всё у фашистов, вина мы в их образцовом хозяйстве не попили. Ну, а сейчас-то можно? А раз так, позвоните товарищу майору, который все знает про вино. А он не отвечает. Целый час тебя искали. Ну, ты здорово по шарику бегаешь. Только выяснили, что ты в Испании, — а хрен. Здесь ты. А в плохом месте ты работать не стал бы, так?

— И, раз такое дело, мы партнерам по предприятию предлагаем всё провернуть в вашем винном хозяйстве, — мрачно добавил Иван, — на Сицилии опять же «Коза ностра» поможет — а партнеры, сучары, уточняют: нет, Сицилия годится, но давайте не где вино, а рядом, гольф-клуб полностью изолирован, с точки зрения безопасности — просто сказка.

— Да мы бы к тебе в любом случае зашли, потом уже, — успокоил меня Шура. — Хорошего винца-то хочется небось.

К этому моменту я слегка пришел в себя и даже поинтересовался: «Так и будем стоять?»

Меня допустили внутрь, до веранды с простыми креслами — в гольф-клубах все всегда просто, а вы туда попробуйте попадите.

— Наливай, — сказал мне Шура, но Иван его юмор не одобрил. Впрочем, что-то вкусное нам, не спрашивая, принесли. Три бокала. И это был очень редкий случай, когда я вообще не замечал, к чему прикасался губами.

— Ну, в общем, ты нам устроил, — проскрипел Иван. Я молчал и смотрел на него с осуждением. И продолжал молчать.

— Давай с начала, — вздохнул Шура, с укором глядя на того же Ивана. — А то Серега глазами хлопает. С начала всё просто. Должна быть встреча. Вот здесь. Ну, и нас по старой памяти попросили организовать. По части безопасности и вообще.

— Старой памяти?

— А ты что, думал, мы в ФСР вечно работать будем? Ничто, Серега, в этой жизни не вечно. В России, если ты слышал, новый президент. А мы работали с прежним. И мы сейчас люди мирные.

— И частные, — уточнил Иван.

— О «Нефтегазонашевсё» слышал? Ну, вот. Мы там теперь отдыхаем. А иногда и мучаемся.

Так, эту информацию надо было переварить. Особенно вспомнив о том, как на недавнем приеме этого самого «Всё» в Риме гостям дарили бриллиантовые запонки. Ну, то есть из бриллиантовой пыли, конечно.

Я задумчиво и демонстративно посмотрел на костюм ближайшего ко мне — Ивана.

— А что ты думаешь, нам вечно было на той зарплате сидеть, плюс три копейки за погоны? Плюс нервы? А сейчас — как чего, скажи, подкинем деньжат.

— А с другой стороны, как волка ни корми, а у Абрамовича все равно яхта длиннее, — сказал Шура грустно.

— Это Шура просто так ляпнул, — объяснил мне Иван. — Вообще-то мы думаем, что в этой истории Абрамович ни при чем. А кое-кто другой при чем. Так вот, серьезно говорю — если надо, деньжат подкинем. Чтобы помог разобраться. А то знаменитый, в общем-то, человек, а ходишь как у себя в деревне.

— Он и живет в деревне, — заметил на это Шура. — Кабсдох майора подкалывать. Он нам нужен живой, веселый и умный. Серега, получай вводную информацию: готовилась встреча. Здесь. Все шло хорошо. И вдруг — хренак, бамперы летят, ни-хрена не понятно, и тут выясняется, что в деле есть русский след.

— И это — ты, Серега, — вздохнул Иван. — На кого работаешь?

Юмор надо уметь ценить. Но тут он был довольно поганый.

— Ребята, а вы на этом острове на кого работаете? Я имею в виду, это что за мразь такая — американский спецназ с вертолетами, вламываются к приличным людям на предприятие. А меня бампером битым с дороги сбрасывать — это как? Я серьезно, ребята, вы что, с бывшим супостатом теперь дружите?

— А то, — признал Шура.

— Да ты, Серега, не обращай на них внимания, — посоветовал Иван. — Козлы они. Ну, не могут они иначе. Вертолеты, бронеавтомобили, тучу народа нагнать. А кто они — вообще-то они такие же, как и мы.

— В смысле — частная структура? Так-так, я был прав…

— Частная, государственная — один хрен америкосы. Пусть попрыгают в камуфляже напоследок, недолго им. Попытались стать сверхдержавой, да вот не вышло. А сейчас — ну ты пойми. Встреча будет, российско-американская. С одной стороны безопасность обеспечиваем мы, частная структура. С другой — они, частные. Вот такие, как есть. И тут — нападение на их дурацкий конвой…

— А конвой этот всего-то разминался вечерком, машины осваивал, местность изучал после приезда, народ распугивал, — уточнил Шура.

— На конвой нападает хрен знает кто и неизвестно, и тут — смотри-ка, именно в этой точке русский живет, прямо на месте происшествия. И не просто русский. А вот такой, как ты. С биографией. И куда ни ткнись, везде этот самый Серега Рокотов.

— И что — надо было меня в пропасть спихивать? Для профилактики?

— А ты взял и обиделся. Да сказано же, козлы они! — всплеснул руками Шура. — Ты не поверишь, они просто поговорить с тобой хотели. Но так, чтобы ты к ним серьезно отнесся. В тихом углу, откуда выйти сложно. А ты устроил джигитовку — и вот уж тут-то они точно охренели. И поставили нам вопрос ребром: пока мы насчет тебя не разберемся, безопасность своих участников встречи они гарантировать не могут. Делай выводы.

Мою последующую реплику я приводить не стану.

Но дальше я вспомнил, что не время для обид:

— Какая российско-американская встреча? Мы же только что чуть не воевать начали из-за Грузии. Полтора месяца назад всего. Хорошо, а что за встреча такая, что нужны частные структуры, включая вот эту вашу якобы совсем частную газонефть?

— Шура, геополитику давай, — скомандовал Иван.

— А? Да легко. Серега, Тойнби читал? Фукуяму читал? Нет? Тогда в койку.

— Майор нас не поймет, — уверенно сообщил Иван. — Решит, что мы пидоры. В общем, не получается у тебя с геополитикой, Шура. Дай я теперь попробую. Серега, какое сейчас главное глобальное событие намечается, знаешь?

— Да кроме выборов в Америке… — затруднился я.

— Вот! — обрадовался Иван. — Ну, ты тут, в твоей Европе, небось рыдаешь, чтобы американцы шоколадку избрали. Он умный, добрый и против войны. А я как-то сижу и размышляю — а на хрена нам, России, умный президент США? Да еще такой, которого все эти ваши европейцы любят? Попробуй, скажи ему, чтобы шел на хрен. А Бушане такое, бывало, скажешь — и тебя вся Европа облизывает с ног до головы. Неофициально, я имею в виду. Официально-то они всё еще за Грузию обижаются. Но если честно, то жалко, что Бушаня, к сожалению, не останется. Нет чтобы пожизненно. Я бы проголосовал.

— И выберут Обаму, — подсказал я.

— И с его предвыборным штабом уже месяц как идут контакты, наши люди к ним там, в Чикаго, так и шастают, — устремил на меня свои светлые глаза Иван. — Кстати, об этом я никому бы, кроме тебя, не сказал. Понял? Повторять не надо? А теперь слушай: вот представь, вдруг случится какая-то хренота, и изберут все-таки республиканца. Маккейна этого, у которого с головой плохо. Один шанкр из тысячи. То есть нам, конечно, это в радость только, Америка тогда вообще на хрен пойдет. Но поначалу…

— И у нас идут контакты с предвыборным штабом Маккейна так же, как со штабом Обамы, — абсолютно серьезно сказал Шура и шмыгнул носом. — Это вообще-то обычное дело. Но в нашем случае — тут всё особое. Потому что основной повод для разговора такой, что мало не покажется.

— Тормози, — сказал Иван, и я понял, что сейчас он — главный.

— Короче, — продолжил недовольно Шура, — в общем, тут всё не так, как с демократами. С ними о чем угодно можно болтать почти открыто. Но если кто-то в Америке узнает, что люди Маккейна — пусть помощники — о чем-то говорят с Москвой, которая раздавила свободу маленьких миролюбивых грузин, неважно о чем с ней говорят, старику Маккейну пипец. Такой у него избиратель.

— И поэтому встречи частных лиц, каких-то там помощников или независимых экспертов, готовят частные организации, их службы безопасности, и как можно дальше от Америки, — понял я. — В тихом месте. А именно, здесь. Кто с нашей стороны?

— Частное лицо, — сказал Иван. — Пенсионер. Классный мужик, кстати. Как-то так получилось, что у него на прежних его должностях именно с республиканцами была любовь. И разрядка напряженности. Масса личных связей. Имя назвать не могу. Да тебе и не надо.

— А еще учти, что республиканцы начнут паковать вещи только в январе, — добавил Шура. — А до того они еще во власти. И именно с ними…

— Я сказал, тормози, — почти прошептал Иван. И видно было, что это серьезно.

Я обвел взглядом окрестности: как и всегда, наклонный мир, венчающийся отчетливым конусом, на котором лениво лежат то ли облака, то ли клочья дыма. Темные каштановые рощи, бледно-кофейных оттенков сжатые нивы как морские волны. И волнистые зеленые аппликации гольфовых полей. А на дальних горах — цепочка летаргических ветряков чудовищных размеров.

— Ребята, вы и вправду хотели прийти ко мне завтра?

— Да вот буду ля, — подтвердил Шура. — Куда бы мы делись.

— С целью — разобраться, что произошло? Кто напал на этот якобы конвой? Какой-то мотоциклист или что-то в этом роде?

— Ну.

— И потом? Повязать его и сдать? Кому?

— Ты никого сам не вяжешь. Этим козлам американским просто нужно знать. С доказательствами желательно. Знать и спокойно проводить эту встречу. И нам надо того же, вообще-то. Потому что даже если это всего-то местный репортер решил развлечься… И еще, Серега. Все как тогда в Германии. Три дня у тебя. С хвостиком. Не потому что мы с Иваном вредные, а потому что время встречи назначено. И время тут совсем не ждет.

— Мое условие: чтобы они от меня отстали. И так ясно, да? Если я на них фактически работаю, то не надо меня в кювет, особенно если он вообще пропасть. Так?

— Так. Мы с ними сегодня с утра уже говорили. Еще, товарищ майор. Расходы мы тебе без вопросов компенсируем, да хоть в двойном размере. «Нефтегазонашевсё» — оно не бедное. Но еще — вот только между собой посовещаемся, а то тут некоторые насчет секретности боятся — мы тебе так заплатим, что ты даже не представляешь. Не деньгами. Получше.

Хороший способ заработать, сказал я себе. Компенсируешь расходы в тройном размере — у Альфредо и у вот этих деятелей, и еще ждешь чего-то получше денег. Акции, наверное. Золотые.

В полутьме входа в клуб возникли здоровенные фигуры — две, три, да даже четыре. Увидели меня — и остановились.

Я помахал им вялой рукой.

— Хай, — мрачно сказал один. И все они скрылись обратно во тьму, из которой выползли.

— Но работаешь ты не на них, а на нас, — напомнил Иван. — Еще не хватало, понимаешь… И телефонами сейчас обменяемся. С нами, а не с этими. А насчет денег, благодарности и прочего — Серега, ты одну штуку не учитываешь. Ты хоть сам-то понимаешь, кто ты сейчас такой? И что ты для нас всех сделал? Мы когда сюда отправлялись, то со всеми нашими перезвонились, говорят, если Рокотова и правда встретите — нижайший ему поклон. А то ведь если бы не ты — как будто нас не было. У афганов хоть песни есть, а тут… А мы тебе — еще раз говорю — заплатим так, что никаких денег не надо будет. Тем более что деньги…

— Сам тормози, — с удовольствием напомнил ему Шура. — Мы с тобой это еще не обсудили.

— Ребята, — сказал я, вставая. — Как же вас недоставало. Ну, вы хоть потом, когда всё кончится, позвоните.

— А куда же ты от нас денешься. Родина — она тебя везде достанет, длинный шмель.

— Что такое «длинный шмель»?

— В интернете посмотри. Это как раз к разговору о родине.

Я потряс головой: сон начинался снова. Надо было прыгать в табуретку, ехать домой и там проснуться.

Но проснуться так, чтобы в голове осталось главное. Вот это: ты хоть сам понимаешь, что ты для нас всех сделал?

Я знаю, о чем это. И ребята знают. А тут, на Сицилии, никто даже не поймет.

Но кто-то знает. Кто-то благодарит. А я думал, что всё было впустую.

Глава 10

ОСЬМИНОЖИЙ САД

Самое простое — это сделать то, что все, наши и американцы, от меня и хотят. По цифрам и буквам оторванного номера найти арендатора мотоцикла. Больше ведь ничего не надо!

И ведь всё так просто. Это для них задача выглядит сверхтрудной, поскольку номера нет. Но у меня-то он есть. Вот здесь, изъятый из графской библиотеки и уложенный в дорожную сумку. Риск, но давайте поверим, что обещания Шуры и Ивана насчет того, что меня не тронут, все же чего-то стоят. Ну, хотя бы частично поверим. На время.

Далее, теперь понятно, что это не банда какая-то, убивать эти американские чудища никого не станут. Найдут вредителя с моей помощью, все про него поймут и успокоятся. Ну и что бы не помочь… не помочь тем уродам, которые чуть не столкнули меня с дороги… А с другой стороны — есть три дня, и зачем спешить?

Поэтому на следующее утро я уже был в моем любимом отеле «Атлантида».

Вообще-то я называю его «осьминожий сад». Наверное, нет того, кто не знал бы эту песню Ринго Стара, и особенно веселое бульканье после каждого куплета. Так вот, это самое бульканье вы дважды в день можете слышать на пляже — ну, на безупречно гладком дощатом помосте, который в «Атлантиде» называется пляжем. Слышать дважды — в отлив и прилив. «Буль-буль-буль» — весело говорит в эти минуты море, плещущееся под отполированными досками.

И это не всё. Психически не совсем здоровый человек, задумавший отель, наверняка тоже слушал Ринго и построил настоящее логово осьминога. Вот верхний этаж, где стойка ресепсии и где ошиваются здоровенные, с напомаженными волосами итальянцы обоего пола, делающие нашу жизнь лучше, — у стойки, и вообще в лобби отеля, только одно украшение не имеет отношения к морю. Это Арлекин — манекен, наряженный в положенные ему одежды из красно-черно-оранжевых ромбов. В полный рост.

А всё прочее — море, говорите? Вот вам водолазный шлем в стеклянном кубе, отсвечивает медью. И коридоры, выложенные ракушечным камнем, будто высеченные в подводных скалах переходы, а у меня в комнате — две картины с рыбами. В общем, есть ощущение, что уже живешь под водой. Атлантида же.

Что касается психического здоровья здешнего дизайнера, то отель — вид с моря — это как бы осыпающийся песочный замок, скрещенный с виллой девятнадцатого века. Вот представьте: была вилла, потом ее начали засыпать песком и украшать всякой ерундой.

Из кучи песка торчат балконные ограждения, неизбежные итальянские деревянные ставни, между разными частями этого сооружения виднеется темный цемент с большими камнями. В общем, бред.

— Где же ваша замечательная донна Джоззи, синьор Серджио? Почему вы в одиночестве?

— Я в этот раз по делам. А донна еще появится, будьте уверены, — рассеянно сказал я, забирая ключ. И еще до того, как подняться — то есть спуститься — к себе в комнату, подошел к сплошным окнам лобби, потом даже вышел, с сумкой в руках, на балюстраду и взглянул вниз, на пляж.

Так, я не зря приехал. Русоволосая девушка Лена еще здесь.

Вот если бы ее уже бы не было, моя задача выглядела бы иной — и, кстати, была бы проще. Обойти все точки, где сдают в аренду мотоциклы. И дальше двигаться, исходя из результата. Что-то в этом духе.

Но она здесь. Лежит на том же месте, что и несколько дней назад, рядом масло от загара, перед чуть вздернутым носом раскрытый компьютер.

Я, наверное, принадлежу к последним поколениям, которые вошли в жизнь еще до интернета и знают, как же без него было здорово. А Лена уже из совсем других поколений. Как ей не противно таскать за собой этот сатанинский прибор — экран же, в конце концов, отсвечивает, если смотреть в него на пляже, он неприятен.

Я почувствовал тяжесть своего компьютера в сумке на плече и вздохнул. А перед тем как идти в комнату, бросил еще один взгляд вниз.

Лена перевернулась на бок. И я теперь мог, благодаря несущественности ее бикини, даже с высоты четырех этажей рассмотреть здоровенный, начинающий зеленеть синяк на самой привлекательной части ее тела.

Вот так. Вот они, мотоциклы-то.

Хотя — а если она, например, ударилась задней частью о подводный камень, прыгая с дощатого помоста в воду? Совсем ведь маленькая еще, могла и прыгнуть. Камни такие тут есть, целых три. Так что давайте уж не будем спешить с выводами. Сейчас медленно спустимся в комнату, которая тут уже совсем считается моей… вот так.

Я вышел на балкон с сигаретой (после идиотского запрета на курение в комнатах отели с балконами стали тут модными, как бы классом выше, а впрочем, и в комнатах немножко курить на самом деле можно, никто никогда вас не обидит, это Италия). Посмотрел вниз. Всё отлично. Пляж открыт моему острому взору. Лежанки, тела разной степени привлекательности, Леночка, компьютер, синяк.

И что — на пляж, пора заново знакомиться? Так это я с удовольствием. Странно жаркий сентябрь, море хранит тепло безумного лета с его сорока градусами. В эту воду очень хочется прыгнуть.

Что там говорит зеркало? Есть такая штука, как живот. Он существует. Но для Италии, где мужчины жрут без устали, да и женщины от них не отстают, это вполне подтянутый живот. Всё прочее тоже в рамках пристойности. Еще немного усилий — и буду похож на стриптизера.

— Синьор Серджио, — весело приветствует меня служащий, он же спасатель, на пляже. Вручает здоровенное полотенце.

Спасибо Василию Павловичу за то, что познакомил с девушкой, можно не придумывать умное начало разговора. Лежит она на самом пути к мосткам, с которых можно и головой в лазурную воду… вот я иду беззвучно, приближаюсь к ее пяткам… Что это?

Я бросаю взгляд в экран ее компьютера и мгновенно, на ходу, меняю решение — так же без звука обхожу ее и бросаюсь в воду, поглубже, к камням, заросшим зелеными водорослями.

Что она читает? И что это означает? Думаем, думаем.

Она читает нечто очень интересное… про меня. Нечто, мне весьма знакомое. И не знакомое практически никому из обитателей этого острова.

Я выплыл и повернулся на спину. Песчаное безумие отеля, зонтики, головы, серая крышка компьютера Лены.

А откуда она знает, кто я такой? Фамилию, например? Меня представили: Сергей, человек, который живет на вулкане. И что? Это повод открывать вот эти страницы? Эти очень особые страницы?

Ну, хорошо, объяснение простое — она заинтересовалась мной. Расспрашивала обо мне позже, после нашего знакомства. У того же Василия Павловича. Вот и всё. И тогда примерно ясно, как я сейчас буду с ней разбираться и общаться.

Ну-ка, загадаем: если она окликнет меня первой… А это вежливая девочка из вполне приличной семьи (такие вещи видны просто по мимике, даже издалека), я для нее — человек значительно старше, значит… Может и поздороваться, не ожидая…

Стоп, ее там нет. Только сереет крышка компьютера. А я-то уже поднимаюсь, роняя брызги, на доски пляжа — что, падать обратно?

Быстро посмотреть по сторонам — на лестнице и на террасе ее вроде бы нет, туалет справа, больше ей деваться некуда. Прохожу мимо ее лежанки, бросаю взгляд в экран…

Так. Девушка ушла с той самой страницы и — ведет с кем-то переписку. И это не почта. Это живой журнал.

Да ведь это же здорово. Лучше любых разговоров с ней.

Но я ведь не могу зависнуть над ее компьютером и у всех на глазах начать списывать все эти многочисленные буквы и знаки в командной строке. Не успею. А очень хочется.

Бросаю быстрый взгляд на перила моего балкона наверху — ведь совсем близко — и скрываюсь на лестнице, бросив полотенце. Надо еще было угрожающе сказать служителю: я вернусь. Но он и сам куда-то сгинул. Потому, кстати, что приближается время обеда.

Итак, и снова здравствуйте, товарищ майор, — а вы, случайно, в артиллерии не служили? А то бы еще секунду назад поняли, что надо делать. Есть ведь такая штука, как бинокль.

Но сначала общий вывод из истекшего только что часа моей жизни: вы можете многое узнать о девушке, даже не заговаривая с ней. Поэтому — куда спешим? Еще не спустился вечер.

* * *

Таормина — город уникальный. Его приморская часть прилепилась к почти отвесному обрыву, в котором, как полка, высечена из камня извивающаяся дорога. Всё прочее либо выше дороги, либо ниже. Вот несколько отелей похуже, у которых нет своего пляжа, они выше — цепляются за скалу, нависающую над шоссе. Тут же несколько магазинчиков. А по другую сторону дороги — лестницы среди кипарисов, ведущие к морю, и входы в совсем другие отели. Те, у которых свой пляж как раз есть, типа «Атлантиды».

Это выглядит так: идете по дороге, вот приветливая арка из кованого металла, на ней написано «Атлантида», вы проходите под ней, оказываетесь на террасе, среди множества стоящих там автомобилей, включая мой. Подходите к балюстраде, смотрите на море: Лазурный грот, громадность воды и смутные очертания европейского континента и города по ту сторону пролива (а это Мессина) — и невдомек вам, что на самом деле вы на крыше отеля. А сам он уходит вниз, к пляжу.

Откуда можно этот выход из-под арки наблюдать? А скрываясь в темном углу довольно второсортного, но терпимого ресторанчика по ту же сторону дороги, что и отель.

Здесь все как всегда. Вот в противоположном углу, под искусственными гирляндами плюща, соотечественник с компанией жрет уже, кажется, третье пиво. Они поместились на прямом солнце, у него капли на лысине — местный житель так никогда не сядет. Я быстро глотаю в прохладном мраке свой ломоть пиццы, не сводя глаз с арки.

А вот и наша подопечная, в какой-то длинной майке, накинутой на купальник. Послушайте, девушка же может очень хорошо выглядеть — что она ходит во всякой дряни… Подходит к угнездившемуся прямо напротив входа бутику «Райя» — в окнах выставлены полупрозрачные пляжные одежды евро этак за триста минимум. Второй «Райя» — на Эолийских островах, и там за эти же парео и прочие предметы обольщения берут еще больше денег, так, чтобы всем было уже просто тошно.

И наша Леночка проходит мимо, постояв у окон ровно одну минуту (невероятно для женщины). Я бросаю деньги на стол, выхожу из задних дверей ресторанчика, обогнув таким образом «Райя», и вот опять она, наша Леночка.

Идет по этой, единственной в Таормине дороге — задевая головой гирлянды ежевики, бугенвилей, кустовых роз… Безумный индийский запах жасмина — на всю улицу — исходит от одной крошечной ветки, которую и не увидишь среди прочих. А вот наверху, за глухой каменной стеной, целый мир домиков, где обитают вполне местные жители, просто этого никто не видит.

И один такой домик, под свечкой кипариса, с деревянными ставнями и видом на море внизу, я могу даже купить.

Лена проходит по стороне улицы, противоположной лавке, перед которой выстроились в рядочек… мотоциклы для сдачи туристам… потом переходит на другую сторону. Ныряет в третьесортную лавку и минуты через три выносит оттуда какой-то третьесортный бутерброд для туристов. И бутылочку лимонного чая. Два евро. Идет назад, в отель.

Теперь ее можно временно оставить — не убежит. И сделать первые и очень серьезные выводы.

Кому-то покажется, что всё, что я только что наблюдал, — более чем обычная картина: лежит девушка на пляже, пошла за бутербродом…

Но извините, пожалуйста, — это «Атлантида», это двести семьдесят евро в день. И часть удовольствия — подняться на террасу, заказать себе рыбки с бокалом белого вина, искупаться перед десертом. Да и вообще много тут удовольствий, за дополнительные деньги.

И вот в эту ситуацию наша Лена с ее бутербродом и копеечной длинной майкой поверх купальника никак не вписывается.

Хорошо, кто-то дал ей денег, выиграла, украла, поехала в Таормину. И чем она здесь занята? Лет ей двадцать с чем-то, профессия — как сказал Василий Павлович, один раз сыграла в каком-то театре; и она тратит вполне серьезные деньги на то, чтобы пребывать в неподвижности на пляже с компьютером? Это Джоззи, молодая леди сильно постарше, может лежать медузой на камне, приходя в себя дней этак несколько после осеннего фестиваля с ежедневным пением на виноградниках, — скоро она это и будет делать. И на такое никаких денег не жалко. Но фактически вчерашняя студентка?

Варианты решения: Лене трудно ходить (ударилась бедром), она после долгой болезни (непохоже)… Что еще? Ну, хорошо, а почему бы не взять экскурсию, объехать за умеренные деньги половину острова? Не говоря уж о простом вопросе — почему она одна? Бывает всякое, но в комплекте с прочими странностями…

Нет, ребята, это лежание на пляже и нежелание отходить далеко от входа в отель — это не совсем обычно. И вопрос «что она тут делает?» остается.

* * *

Так, провожаем взглядом Лену, возвращающуюся в отель, и отправляемся в другую — настоящую — Таормину.

Я живу в странном, наклонном мире на своей Этне. А вот Таормина… тут мир куда более странный.

То, что я только что описал, эту длинную дорогу над морем и цепочки зданий чуть выше — чуть ниже дороги, это нижняя Таормина. А есть она же, но верхняя, причем подняться туда можно или по канатной, или по дико извивающейся по лицу отвесной скалы просто дороге. Вот там — настоящее чудо. Средневековые стены и башни, дома под черепицей, соборы тысячелетней давности, десятки улочек, мощенных булыжником. И в некоторых местах — неожиданно, вдруг — щель между домами, вид резко вниз, на море.

Это не наклонный мир, а вертикальный. Мы не на склоне, мы на астероиде.

Дайте вспомнить, где там, наверху, был хороший магазин со всякими орудиями войны, охоты и рыбалки, включая бинокли? Две улицы вправо от «Гуччи», так?

Стоп, а это еще что такое. Не может быть.

Но может.

Если вы за кем-то следите, то у вас возникает весьма напряженная ситуация, когда объект слежки приближается к станции канатной дороги. Ведь в кабинку, которая сейчас поплывет косо вверх, может войти ровно столько-то человек, ни на одного больше (не хватало тут еще всяких катастроф с жертвами). Не повезло — и ты стоишь и ждешь еще пятнадцать минут до прихода той кабинки, что ползет в это время сверху. Не событие для обычного отдыхающего, но… но.

Но если вы за кем-то идете следом и знаете, что будет, если за вашим «объектом» за секунду выстроятся десять корейцев… И что эти пятнадцать минут означают: вы его там, наверху, в лабиринте улиц, в жизни не найдете, за пятнадцать минут он может уйти куда угодно…

Что в такой ситуации происходит? А вот что: два очевидно местных парня устраивают бег наперегонки по полуденной жаре, чтобы встать в очередь на канатную дорогу ровно за мной.

При этом оба старательно на меня не смотрят. Детский сад, словом.

Ну, хорошо, уйду я от этих малолетних болванов там, наверху. И что выиграю? Пусть уж пока походят хвостом.

Я быстро нахожу нужный магазин, обнаруживаю бинокль — муху за километр можно рассмотреть, и вижу через стекло магазина грандиозную сцену.

Два пасущих меня парня задирают третьего. А третий — не то чтобы знакомая морда, но прическа со стриженым затылком и ровным ежиком повыше, голова от этого кажется плоской. Фигура как у быка… да-да, это один из них. Тех самых. Назгул без вертолета и прочих средств передвижения. Ну, или тролль — смотря что вам больше нравится.

И эти два веселых итальянца совершенно не боятся его мускулов, а умело провоцируют драку в общественном месте. Что мне делать? А ничего. Опять-таки тут никто никого не убьет, не та история, а все прочее не мое дело.

Однако как же это я так расслабился, не увидел, что за мной следят не только эти два парня? И еще: как этот тролль сумел за мной проследить, не входя в кабинку канатной дороги — ведь его там точно не было? Значит, рация. Их минимум двое. Один следил внизу, другой принимал по его звонку вахту вверху.

Ну-ка вот что. Я набираю номер и говорю исключительно неприятным голосом:

— Шура и Иван, мать вашу, я же сказал: пусть ваши американские друзья от меня отвяжутся. Сказал или нет? Хвост за мной зачем вешать? А вот сейчас с одним из них будет смешная история. Его тут немножко побьют. И я ничего не предприму, чтобы его спасти. Что? Да ничего я не делаю. За меня тут всё делают другие. Догадайтесь кто. Быстро говорите вашему главному американцу, чтобы убирал своих, иначе очень смешно получится, и с жертвами.

Так-так. Откуда тролли на моем хвосте, понятно. Но кто приставил ко мне охрану? А понятно кто. «Там будет безопасно», в этой Таормине, с ее пятизвездными отелями. Ну, и пусть так всё и остается — безопасно.

Обратно в отель, с биноклем. Девушка Лена — догадайтесь где. На пляже. Ну и хорошо. Работаем. Не спеша. А вот кстати…

Василий Павлович, в безупречно новых и чистых теннисных одеждах, озабоченно беседовал с кем-то — но как раз закончил и оказался поблизости.

— Василий Павлович, уважаемый, — поприветствовал его я. — А я как раз хотел…

— Здравствуй, мой миленький! — отозвался он нежным голосом. — Хорошо, что ты здесь. Серьезных людей много не бывает.

— Да-да, вот как раз о серьезных людях и речь. Василий Павлович, вы меня тут несколько дней назад с одной девушкой познакомили. Скажите, а до того или после того что вы ей про меня сказали? Что я — кто? Чем занят, чем интересен?

Он даже не стал, по своей привычке, задумчиво шевелить седыми усами. Хотя видно было, что сначала задумался — он ведь всех со всеми знакомит, а девушки — много их тут ходит. Или лежит.

Но он вспомнил.

— Дорогой ты мой, ничего я ей не стал говорить. Сказал при тебе же, что Сергей, живет на вулкане… и больше разговоров не было. А потом — извини меня, дружочек, но если честно, то я многого и не знаю. Знаю, что занят ты тут делом, и не пустяковым, еще вижу, что человек. Получившийся человек. А глаз у меня на людей хороший. Прочее же — насчет того, кто ты такой и что в жизни сделал — я так рассуждаю: захочешь — расскажешь. И будь уверен, я тогда выслушаю.

Я ласково прикоснулся к его плечу — он понял, что мне его слова понравились, — и пошел к себе, на наблюдательный пункт.

Итак, он и сам до конца не знает, кто я такой. И Лене рассказать об этом никак не мог — кроме того волнующего факта, что я живу на склоне вулкана.

Кто я такой? Я вошел к себе в номер. Посмотрел через перила балкона вниз, на Леночку: бинокль — это же совсем другое дело. Что у нее там, в экране? Да ведь почти каждая буква видна.

И открыл в своем компьютере страницу. Ту же самую, что и она. Она опять ее изучает, как до обеда.

Не знаете, кто я, Василий Павлович? Посмотрите на эту страницу. Вот кто я такой.

«Возникший неизвестно откуда писатель, выбравший себе псевдоним Сергей Рокотофф, мог бы получить премию за редкое изящество композиции своего романа «Аут». Какой-то уникум: роман, состоящий из пяти повестей, вроде бы между собой никак не связанных. Это как если бы режиссер в один и тот же вечер пять раз полностью менял декорации и весь состав героев, но — смотрите-ка, вот уже и в третьей пьесе появляется, ну — пусть просто мелькает, герой, которого мы видели в первой. Да так здорово мелькает и появляется, что мы понимаем: всё, что мы усвоили в этой первой мини-пьесе, теперь надо осмысливать заново.

Вот этот блуждающий герой — то он становится повествователем, то мы видим его со стороны, то мы наблюдаем со стороны того, кто о герое только что рассказывал — это не просто находка. Это неожиданная для дебютной книги демонстрация мастерства».

Снова навожу бинокль, оглядываясь на всякий случай на соседние балконы: запишут в извращенцы… И вижу там, в экране…

Я всё боюсь, что однажды сделаю то, что только что сделала там, внизу, Леночка, — наберу в поиске «Рокотофф роман Аут» — и вот этой рецензии там не будет. Но пока — есть:

«Господь добр к России, осыпает ее неожиданными милостями. Наблюдаешь за молодыми и начинающими авторами, упорно карабкающимися вверх к мастерству, гадаешь: кто же из них?.. И вдруг, откуда ни возьмись, рядом как-то сразу и вдруг появляется автор очевидно зрелый, сильный, уверенный, ни на кого не похожий. И где же он раньше был? Почему не писал?»

Он писал, дружок. И продолжает. Но не совсем то. А вот теперь ну минимум раз в неделю набирает в поиске вот это самое — «Рокотофф роман Аут» — и получает свои заслуженные полчаса счастья.

А теперь главное. Эта самая страничка как раз и висела у меня в экране, когда я отправился на табуретке в магазин, вернулся — и обнаружил побитых носорогов у трех сосен и следы вторжения в мое жилище. Только в компьютере я увидел не совсем ту же страницу, что оставлял, уезжая. Кто-то успел открыть вот эту самую рецензию — насчет зрелого, сильного и уверенного — ее я и застал, когда вошел. И долго пытался убедить себя, что так и было.

Да ведь не было. Старые привычки у меня пока не выветрились — такие вещи я запоминаю автоматически. Если вижу, что что-то не так, значит — не так.

И выводы пока еще умею делать автоматически. Итальянец или кто угодно увидел бы русскую страницу — если уж решил поиграть с интернетом в чужом жилище — и ничего бы не понял, и не пытался бы переходить по русским ссылкам. А раз так, то какой национальности человек забрел ко мне в тот вечер?

И ладно, что я удивился. А вот представьте, как она — на Сицилии, на склоне Этны — вбегает за помощью в первый попавшийся дом, хозяев не обнаруживает, зато видит там, в экране компьютера, русский текст!

Совпадение. Вся жизнь состоит из сплошных совпадений. То, что в Таормине и тому подобных местах летом каждый третий — русский, это другое дело. Это уже закономерность.

Я скосил глаз в окно. Леночка, с ее пепельно-русыми волосами на шоколадных плечах, продолжала читать рецензии на меня.

Итак, еще раз: Василий Павлович, забывчивостью явно пока не страдающий, говорит, что не только ничего про меня Лене не рассказывал и фамилию мою не называл — он вообще не зафиксировал в голове, чем я, кроме своего вина, в жизни занимаюсь. Да я ему вроде как и не хвастался — будто не видел он писателей, особенно начинающих. А вот специалисты по вину — другое дело.

И он вообще не знает, что по фамилии я Рокотов.

А тогда откуда Лена вот сейчас взяла именно эту страницу поиска, ведь фамилию и название книги надо было заранее знать, чтобы задать запрос?

Еще нужны какие-то доказательства насчет того, кто был моим тогдашним незваным гостем?

И вот она лежит и читает про меня. И я, на своем балконе, делаю то же самое.

Так, что у нее сейчас перед глазами? А, вот эта рецензия, которая называется просто и затейливо: «ФФ».

«Издатель должен был объяснить автору, что выбранный им псевдоним — проявление дурного вкуса или как минимум неоригинален. Рокотофф? Как тогда насчет Чехофф, Платонофф — ну, что это такое, в самом деле. А вдобавок маленькая незадача: продавцы книжных магазинов повально путают дебютный роман нашего героя с несколько иной, так сказать, литературой, щедро поставляемой неким Игорем Рокотовым. Если вы любите читать про демонов, сексуально грандиозных сверхчеловеков, космических «иных» на грязных задворках наших улиц — так вот это тот Рокотов, который без «фф». Понятно, что новый автор мог и не знать про существование еще одного Рокотова, они явно из разных миров, но издателя это никак не извиняет. Ну, а то, что роман «Аут» не щадит читателя, скажем так, массового, то здесь уже отдельная проблема этого очевидного провала литературного проекта…»

И вот — я привычно кликаю мышкой уже независимо от Лены — мои любимые строки совсем другого критика:

«Литература может быть болью. Хотя вообще-то, если у тебя болит, иди к доктору, а не к издателям, пожалей читателя.

Сергей Рокотофф, конечно, болен своей войной. Она, эта боль (и эта война), остается почти невидимой на протяжении первых повестей, из которых состоит роман. И взрывается в последней повести, там, где речь о ней, неизвестной читателю войне в далеком Мозамбике. Боль настоящая — с блеском описаны темнокожая женщина, погибшая при взрыве самолета, мелькание светлячков вокруг дощатых домиков, шорох океанского прибоя за холмами, звон автоматных очередей и звук, с которым пули шлепаются в человеческое тело… это всё настоящее, это наверняка было, было с живыми, реальными людьми, и автор не хотел их забывать, не написав о них. И мы их теперь не забудем.

Но в том-то и дело, что кроме боли в романе «Аут» есть нечто совсем другое. Несгибаемая, веселая жизненная сила даже не героя или героев романа, а, видимо, автора. Его умение сказать себе и людям: вот такое происходит с нами, но мы сильны, мы любим этот мир и эту жизнь, что бы они с нами ни творили. И мы пойдем по нему дальше с нашей верой в добро и с нашей любовью».

Подпись — Юлий Кранц. Наверное, это чуть не единственный человек, с которым мне и правда хотелось бы увидеться, если бы я решил снова поехать в Москву. Он что-то понял: наверное, не совсем критик или когда-то им не был. А с другой стороны — я ему нужен? Ну, что он, писателей, что ли, не видел? Написал еще одну рецензию и забыл.

И все прочие забыли. Книга и книга. О чем-то непонятном. Много их.

Хотя Шура и Иван, эти веселые персонажи моего мозамбикского прошлого, прочитали и, как ни странно, всё поняли. Что там они сказали — да не далее как вчера, вербуя меня на расследование мотоциклетного инцидента?

«Ты хоть сам-то понимаешь, что ты для нас всех сделал? Все наши говорят, если Рокотова и правда встретите — нижайший ему поклон. А то ведь если бы не ты — как будто нас не было. У афганов хоть песни есть, а тут…»

Примерно так. Спасибо, ребята. Для вас писал. А уже потом для себя.

И если что-то я понял за все годы рядом с лучшими виноделами мира, так это одну простую вещь. Как ты там написал, гаденыш, — я не щажу массового читателя? Так вот, если хочешь сделать «Сассикайю», то делай ее не для массового потребителя, рынка, а для себя и лучших друзей. Тогда ты будешь стараться по максимуму. Тогда у тебя будет шанс, что получится что-то настоящее. Маленький, но шанс.

А то, что такую книгу не будут покупать миллионы — да пойдите вы, миллионы, дальним лесом. Вы мне не нужны. У меня вот-вот будет полмиллиона евро, с моей ан-примёрной инвестицией. Может, уже есть. Вот выполню ответственное задание Ивана и Шуры, вернусь домой, где хранятся интернет-банковские коды и приспособления в виде особой считалки случайных цифр, зайду в свой аккаунт и увижу это — есть полмиллиона!

Выйду на скамейку и закурю сигару как символ победы.

А прочие победы… Главное — роман есть. Кто его читал, кроме наших мозамбикских ребят? Ну, неожиданности случаются. Вот теперь эта Леночка прочитает, хотя бы из любопытства. Возрастом — не совсем как моя дочь, но что-то в этой категории. Она теперь про меня всё знает. Это я не знаю про нее ничего. Пока.

А раз так, то пора спуститься на пляж и…

* * *

— Сергей, мой дорогой, а вот тебя-то я и искал, — раскрыл мне объятия Василий Павлович — на лестнице, плавным изгибом спускающейся к дощатому пляжу, пристани и невозможной лазури. — Долги надо отдавать, так, дружочек? Долг за мной. Да-да, за встречу замечательной женщины в аэропорту — я тебе должен! Все-таки не чужая мне. Была и остается. И у меня по этой части — насчет отплаты — быстро. Так-то!

Василий Павлович бросил на голову капитанскую кепку с тонким белым верхом. И даже проверил ребром ладони крабовидную кокарду: посредине.

— Я вот к чему: что ты всё на берегу да на берегу. У меня яхта отходит через полчаса. На Эолийские острова. До вечера будем на месте. Интересные люди соберутся. Познакомлю. А ты там очень даже будешь к месту, это я тебе говорю. Мы сняли пару домишек, тебе комнатка найдется — о деньгах даже не заикайся, я же говорю, я должен. Ну, и послезавтра с утречка — обратно. Да?

— На Липари? — чуть растерянно спросил я.

— Ни в коем случае, на Салину, — лучезарно улыбнулся он. — Тихо там, деревушки, рыбка, вино, прогулки — простые удовольствия. Ветер называется — сирокко, кажется, да?

— Ах, — сказал я с искренним огорчением. — Ах же, черт.

Эолийские острова: морская дорога к ним размечена клонящимися к ветру парусами и мачтами яхт. Сицилия оттуда — только слабо дымящаяся верхушка Этны над чуть выпуклым горизонтом. А интересные люди — знаю я, кто в друзьях у Василия Павловича. Настоящие звезды здешнего и нездешнего кино Таормину разлюбили, они теперь только там, на Эолийских. И, конечно, не на Липари. Знаю я и то, что значит «домишки» на Салине — пятизвездных отелей там нет, а как минимум звезд этак на семь, если такое бывает. Простые-простые на вид белые домики в сельской тишине. И никого из посторонних. Только свои.

А у меня — три дня на выполнение ответственного задания. Уже, собственно, меньше трех дней.

— Извините, Василий Павлович, — с грустью сказал я. — Если бы…

И тут его колючие глаза оценили, наконец, ситуацию. Они зафиксировали открытое взорам тело Леночки, одиноко лежащей с ноутбуком у подножия лестницы, на которой мы стояли. А еще он наверняка вспомнил направление моего взгляда до той секунды, когда ко мне подошел. И мой вопрос час назад.

Он посмотрел на меня с сожалением. Кажется, Василий Павлович что-то хотел мне сказать, сообщить, предупредить — но со вздохом передумал: бесполезно. Пообещал помнить должок и пошел вниз, обогнув Леночку.

Яхта недвижно стояла на застывшей воде, к ней подошла шлюпка, я увидел, как почтительные руки втаскивают на борт первую Джульетту нашего кинематографа: летящая ткань широкой полупрозрачной накидки, шляпа, черные очки, закрывающие половину ее лица. Она полуобернулась к нам с трапа, увидела, как Василий Павлович молодецкой походкой приближается к пристани, махнула ему и исчезла за рубкой.

А вот и он в шлюпке тронулся к яхте под осторожное урчание мотора. Туда, где мелькали белые фигуры на борту — наши Джульетты и их друзья. Сейчас яхта распустит парус: к Липари, Салине, на Эолийские острова за горизонтом.

Они все туда рано или поздно уходят. А как жаль.

Леночка осталась — здесь, на ее лежанке. С хрустом надкусила яблоко — звук был слышен даже на лестнице, где я стоял.

И я остался с ней.

Глава 11

ВНУТРИ У НАС ВСЕЛЕННАЯ

Ну и вот, жизнь стала простой: наводишь артиллерийский бинокль на компьютер бедной девушки, копируешь адрес ее ЖЖ, лезешь на своем компьютере туда без спроса. Хотя что значит без спроса, эта штука предназначена для того, чтобы ее читали более-менее все.

А тут как раз такой приятный ранний вечер, я под хорошей охраной (интересно, а ночью эти два парня или их сменщики меня тоже охраняют?). И вот я открываю ЖЖ девушки Лены и вижу там всякую веселую переписку с друзьями.

Так, а тут у нас что? Много стихов, занятно. Вот даже один как бы коллективный — друзья развлекаются. Кажется, будут потом вместе эти строчки петь и хихикать. Или уже так сделали, странице больше двух месяцев.

ВСЕ:

внутри у нас вселенная большая, широченная.

Лена, давай!

ЛЕНА:

пока придумалось только —

и вам она откроется, как вся святая троица.

IGOR POTERYAEV:

:)

ЛЕНА:

Ну, хорошо, еще вот так —

и вам она распахнута,

как александра пахмутова.

а кто вот так вот скалится,

в нее не допускается.

IGOR POTERYAEV:

круто. Может, как-то развить про то, что там есть? Во вселенной этой?

ЛЕНА:

а там мы ходим тощими с авоськами и тещами

(к сожалению).

IGOR POTERYAEV:

а там мы ходим голыми с большими суши-роллами.

ЛЕНА:

а там мы ходим лысыми с бездарными актрисами, и там мы ходим пьяными, не скрытые панамами.

IGOR POTERYAEV:

полета не хватает, ветра под крыльями. Ленка, давай, давай, ты же всё можешь!!!:)

ЛЕНА:

и ветер в небе сильными нас обнимает крыльями.

IGOR POTERYAEV:

О!!!

ЛЕНА:

в общем, начало такое —

внутри у нас вселенная, большая, широченная — вам следует понять ее и заключить в объятия.

Конечно, я тогда, сначала, еще не понимал, что у меня перед глазами. Кто это там у нас «всё может»? Ну, покажите, покажите мне — что такое «всё».

Вот тут у нас что за стихи?

Ты независим и горд, как слон — Пройдет по телу приятный зуд. Гиены верят, что ты силен — А после горло перегрызут.

А что, она хорошо пишет. Я представил себе ее смешное, в общем, лицо — волосы падают на серые глаза, нос совершенно не итальянский (чуть толстенький), непохожа на новую русскую из города Урюпинска-Дальнего, на звезду из Гадюкина-Центрального, просто девочка… Стоп.

Что это я только что прочитал? Прочитал три страницы назад и не заметил, думая о чем-то своем. Почему оно заставило себя вспомнить? Что это было?

Знаешь, мама — Бога банкиры жирные Нам такие силы дают кредитами! Их бы в дело! Нет, мы растем транжирами, Вроде бы богатыми — но сердитыми, Прожигаем тысячами — не центами Божье пламя — трепетное, поэтово! Но они потребуют всё. С процентами. И вот лучше б нам не дожить до этого.

Кто это написал?

В растерянности я попытался оторваться от проклятого экрана. Так нельзя. Что я делаю? Чем я занят?

Я вдруг представил себе Палермо — город с отвратительными нищими окраинами (окраины все такие?), из которых можно час выруливать на страду (вот же она за сетчатым забором — но попробуй выберись на нее с разбитых улиц, куда тебя занесло). Но есть другой Палермо, с грандиозным Театро Массимо на площади Верди, оттуда надо идти к морю, где гавань Ла Кала, лучше через переулок Оролоджо; там можно остаться навсегда и не уходить. Это настоящая, удивительная Италия.

И по переулку Оролоджо идет девочка, сдувая иногда выпяченными губами волосы, лезущие в глаза. Идет девочка, в голове у нее вот такие стихи. Страшно, что споткнется, упадет, что-то с ней случится. И стихов не будет.

Я попытался взять себя в руки: да что со мной. Может, это не она написала, кого-то цитирует? А кого?

Возвращаюсь к экрану — я, в конце-то концов, занят делом. Я кое-кого ищу. Не девушку по имени Лена — ее я уже нашел, она никуда отсюда не денется. Есть еще один персонаж, который мне нужен. И вот — с тех же самых залитых синим страниц ЖЖ — очень уместные строчки:

По салютам, ракетным стартам, По воронкам и перестрелкам — Я слежу за тобой по картам, Я иду за тобой по стрелкам. Между строк, по чужим ухмылкам, По аккордам, по первым звукам — Я хожу за тобой по ссылкам, Я читаю тебя по буквам.

Вот этим я и занят: хожу за ней и еще одним человеком по ссылкам. Но проблема в том, что со мной, пока я ходил, что-то произошло. Только что я сказал бы: ну, наконец-то. Вы думаете, дорогая Лена, что я забыл про мягкую травку под каштанами? И не сделал некоторые выводы из того, что вы тут томитесь в странном одиночестве, в «Атлантиде», как в монастыре? Где он, еще один человек, чья кровь осталась на моем полотенце?

Сейчас я ничего этого ей не скажу. Сейчас мне страшно. Пусть прилетают назгулы или приезжают на своих ободранных (мною) «кадиллаках» — я хоть примерно знаю, что с ними делать. Или когда убегать. Что делать вот с этим — я не представляю.

Ну-ка рывком к нормальности. И к делу.

Ведь он есть, этот молодой человек. Или — был. Вот же она о нем пишет, то на одной странице ЖЖ, то на другой:

Пора, мое солнце — вон уже дует губки Подружка твоя и пялится за окно. Как нищие, всем показываем обрубки Своих отношений: мелочно и смешно. Давай уж откричимся, отдернем трубки И, воду глотая, камнем уйдем на дно.

И еще строчки:

А он где? Никто не знает; по веществу ведь Он ветер; за гранью; без вести; вне игры. Пусть солнце бесстыдно лижет ему вихры, Пусть он устает от женщин и от жары, — Его, по большому счету, не существует.

Он существует, пусть и по малому счету. И вот самые последние записи, уже не стихами: «Маша, приеду — поговорим, но я в недоумении от того, что он мне тут устроил. Когда твоему молодому человеку плохо, когда ты рвешься ему помочь, а он выпихивает тебя на обочину — то не знаешь, как это понимать».

На какую обочину? Что он ей устроил? Пока непонятно, и не хочется разбираться.

Не хочется — потому что вот эти стихи. Мне это кажется или нет? Почему от них становится холодно под волосами? Это я заболел, или и правда?..

Была татарская девочка с косичками, не такая уж и красивая, читала стихи толпе, которая время от времени подносила ей, снизу, от края эстрады, стаканчики портвейна. Того, советского, шестидесятых годов. Девочка и девочка: мог кто-то тогда понять, что это же Белла Ахмадулина, звенящий колоколами голос, несущий нас всех вверх, в небеса? Просто девочка. Просто стихи.

А кто воспринимал всерьез Ахматову, когда ей было двадцать с чем-то лет?

Чтобы не свихнуться, добавляю окно в интернете, читаю новости, пытаюсь отвлечься. Пытаются установить число погибших в Цхинвале, по которому били танковые орудия грузин; а вот это совсем не новости. Это с одного из наших винных сайтов, вспоминают историю 1996 года. Насчет «кло-де-вужо» 1992 года на орбитальной станции «Мир». Эта история произошла, когда в космос полетели француз и француженка, Жан-Пьер и Клоди Эньере, последняя оказалась первой в истории французской космонавткой. А она же из Бургундии, она — наш человек. Вот и результат: возник серьезный вопрос, какое вино впервые в истории человечества окажется в космосе. Вино, как выясняется, было в пластиковых упаковках, подбиралось к меню, которое разработал великий Ален Дюкас. Алкоголь и танины усиливаются в невесомости, выяснил Дюкас, поэтому нужны очень нежные вина. Значит — Бургундия.

К черту Бургундию.

Вино к черту!!

Моей дочери скоро будет восемнадцать. Она попадет в мир, где конец любви, первой любви, — это все равно что, глотая воду, камнем идти на дно.

И это всегда страшно, и никакой отец тут не поможет.

Я хочу, чтобы она снова приехала сюда. Да хоть на три дня, пусть в октябре, вместо учебы, неважно. Я повезу ее в Марсалу, крайний юг Италии, я… я покажу ей строки Лены и скажу: это вот так бывает, но потом все-таки проходит.

А что приходит после? — спросит меня она.

Лена: а как насчет фамилии? А вот и фамилия. Лена Зайцева. Просто Лена Зайцева. Даже смешно.

И что можно узнать из интернета о человеке по имени Лена Зайцева?

Ой-ой. А ведь много. Ну-ка, что там сказал мне Василий Павлович насчет того, что девушка попробовала себя на сцене? Пишем: Лена Зайцева актриса. И ведь правда. Ну, это немного смешной театр, я даже такого не помню в Москве — некий подвал… Я что, остался в прежней эпохе? А уехал всего-то весной 2006 года, сейчас осень 2008-го. И там теперь другой мир? Пришли вот такие, и им почему-то очень плохо и очень страшно жить? Не понимаю. Не понимаю.

А, так она на этой подвальной сцене выступает с какой-то веселой поющей группой. И в этой группе хулиганов делает что? Правильно, пишет им тексты.

И вот: вышел сборник стихов. Первый.

Может, завтра я перечитаю ее строки и скажу себе: устал, Рокотов. Просто строчки, ничего особенного.

Надо отвлечься, походить, сделать что угодно. Выйти отсюда.

— Друзья, — говорю я итальянской парочке за стойкой, — есть такая Елена Зайцева. Да, Э-ле-на Зай-тсе-ва. Она здесь одна?

— Если будут спрашивать что-то о вас, синьор Серджио, то мы тоже никому, ничего и никогда не скажем, — сообщает мне затянутая в атлантидскую униформу итальянка.

А я думал, что они тут все — мои лучшие друзья.

— Можем сказать следующее: в комнате она одна, — чуть смягчает ситуацию тот, который мальчик.

Оба странно на меня смотрят. Это просто факт. Они никогда так на меня не смотрели, а ведь я тут уже раз этак в пятнадцатый.

Робкое шуршание камней у кромки моря.

Итак, ждем. Ждем молодого человека Лены. Он — ветер. И еще ждем неизвестно чего. Чуда.

Глава 12

У ЖИРНОЙ ПАЛЬМЫ

В таких случаях всякий нормальный человек заготавливает сценарий. Удачную, желательно остроумную фразу, на нее должен последовать ожидаемый ответ — и так далее.

Я заготовил следующее:

— Привет вам, Лена. Помните, нас познакомил Василий Павлович? Я местный жиголо.

— Ой, и правда жиголо?

— Ну, на самом деле они все давно ушли в интернет и там сгинули. А я тут по делам…

Заготовка не понадобилась. Она окликнула меня сама. И упрекнула: когда же я ее замечу? Лежу тут, лежу, а он ходит мимо и ходит. Мы ведь уже знакомы, вроде как.

А через несколько минут разговора сама же сказала: слушайте, а пойдемте куда-нибудь поедим, а то я тут озверею от изоляции.

Отлично: а откуда взялась изоляция?

— Думала, что поеду на Сицилию в компании, а получилось наоборот, — сморщила нос она.

Всё правильно. Хороший, честный ответ. Могла бы сказать чуть точнее: раз в жизни собралась провести с молодым человеком несколько дней в пятизвездном отеле на прекрасной Сицилии — ну, ведь видно же, что ей эти пять звезд не очень привычны — и вдруг всё пошло не так.

Вот она теперь здесь лежит — и ждет. Да-да, очевидный ответ на мой прежний вопрос «что она тут делает» такой: она ждет.

Вот как бы только выяснить, что стало с этой ее «компанией». Где она. То есть он.

И мы пошли — вечером — в Таормину-верхнюю, в «Жирную пальму».

Называется это заведение, естественно, не так, а почему-то «Тирамису». Хотя это никакая не кондитерская, а полноценный ресторан. Он, как и многое в Таормине, прилепился к почти вертикальному горному склону и напоминает полку: вот вы идете по средневековой улице, находите маленькую вывеску — то самое «Тирамису», спускаетесь по каменной лесенке и видите перед собой балюстраду, ниже которой — довольно-таки обширная площадка с двумя десятками столиков, правее — задворки старинного дома, где кухня. А ниже площадки, понятное дело, уходящие во тьму сады и черепичные крыши, а ниже садов — вон там море, мигает огнями корабликов.

— Мутант, — восхищенно сказала Лена, глядя на ту самую пальму среди столиков. И действительно — такой толщины ствол каждый день вы не увидите. Мясом они ее, что ли, подкармливают?

Конечно, меня тут знают. Это одно из трех-четырех любимых мест у нас с Джоззи, когда мы выбираемся к морю.

Мои итальянские парни на месте, охраняют меня с этой как бы наблюдательной площадки над нашими головами, откуда можно в случае чего бегом спуститься к столикам. Что-то там едят стоя. Я полчаса назад сделал несложный маневр: подождал их у канатной дороги, дал им шанс с достоинством оказаться в одной с нами кабинке. При этом я своих парней демонстративно не замечаю. Может, им кажется, что я их всё еще не засек.

Никаких американцев нет даже на горизонте. Все-таки послушались и отстали?

В общем, полная свобода для классической сцены: уверенный в себе местный житель в расцвете лет, с резкими чертами лица и конским хвостиком светлых волос на плечах, кормит восторженную блондинку и ощущает себя королем мира.

И я говорю: а знаете ли, Лена, что японцы считают: кроме четырех классических вкусов — соленый, горький, кислый, сладкий — есть еще пятый вкус? Умами, то есть мясной. И вот его-то мы сейчас…

И я заказываю вино и небрежно поясняю: хорошая работа с местным сортом — инзолией, это один из примерно десятка виноградников на вулкане. Я сам на таком живу и работаю.

Она сверкает глазами и подается вперед — но вспоминает, что я-то никак не должен знать, что она побывала в моем скромном жилище; и, осторожно подбирая слова, просит меня рассказать о нем.

И я рассказываю, и я говорю после этого: знаете ли, Лена, средний человек различает до десяти тысяч запахов, но у женщин больше вкусовых сосочков на языке и более высокая плотность таковых. Поэтому женщины лучше воспринимают вкусы. И вообще они лучше.

А Леночка как раз в этот момент начинает ежиться, с сомнением рассматривая меню, пока я не замечаю: это моя территория, здесь я угощаю. Она откровенно вздыхает с облегчением, сообщает: я трепетно отношусь ко всем, кто меня кормит — неважно, дома, на кухне, собственными руками или вот так.

Мы пьем вино, я смотрю на Лену поверх лампы со свечой, поставленной на наш столик. Это очень хорошая девочка, ее смех — он начинается с басовитого «ха», потом как бы застывает: она смущается. У нее странная полуулыбка, все время видны заячьи зубы. И сжатые постоянно руки на столе, правая иногда отползает вбок и жестикулирует, левая остается намертво приклеена к скатерти. Иногда она стучит по столу пальцем, но все же придерживая эту стучащую руку другой.

Лена — это детское ожидание того, что придет кто-то хороший и что-то даст. Хоть яблоко, что ли. Или вкусное мясо и вино. В моем случае для нее всё и подавно просто, я же ее намного старше. И я — человек, написавший роман о войне, «автор очевидно зрелый, сильный, уверенный, ни на кого не похожий». При этом якобы понятия не имеющий, что она всё это про меня знает.

А она не имеет понятия, что этот самый уверенный и зрелый автор сидит сейчас напротив нее и не может поверить своему счастью. Сколько ей лет — двадцать три, двадцать четыре? И кто написал вот эти строчки —

Я твой щен: я скулю, я тычусь в плечо незряче, Рвусь на звук поцелуя, тембр — что мглы бездонней; Я твой глупый пингвин — я робко прячу Свое тело в утесах теплых твоих ладоней.

Это она — она это написала? Что ей сделать за это: накормить самым нежным, самым сочным мясом в этом вертикальном городе? Так вот несут уже это мясо… да что же еще я могу придумать? Мне ведь сейчас попросту стыдно: рванул по ее следу, как волк, обрадовался, а ведь у нее на бедре здоровенный кровоподтек, ей же, наверное, больно.

И она говорит, в ответ на какой-то мой вопрос: а это к моему менеджеру. У нее есть менеджер? А, у всей их рок-группы, конечно.

Еще мы почему-то говорим о зиме, и в ее глазах появляется это знакомое мне выражение русской безнадежности: от зимы не уйти. И это правда, Лена. Между прочим, вы думаете — мы тут так всегда и ходим в легких рубашечках, а вообще-то у нас в январе или феврале бывает снег, толщиной по двадцать сантиметров. Случается это раза три в году. При температуре ноль — плюс один. И тогда сиди дома и не жди помощи или свежих продуктов, а особенно не пытайся джигитовать по дороге. Что такое зимние шины или соль на асфальте, тут не знают.

Когда падает снег, дорогая Лена, обитатели нашего замка посматривают на меня особым взглядом: думают, что мне это нравится. Но если бы я любил снег, то остался бы дома.

Ненавижу холод. И зиму.

А еще зима здесь — это когда в «Жирной пальме» перестают делать панакотту и крем-карамель, хотя вроде бы какая разница… Тирамису здесь не прекращают делать никогда, потому что так называется ресторан.

И она говорит, вот так вдруг: вы пишете о вине, Сергей, а почему?

Долгая, долгая пауза. Вот это вопрос.

Я пишу о вине, дорогая Лена, потому что от меня ждут всё новых строчек никогда не видевшие меня люди — очень, очень много людей, — которых объединяет страсть к этому невероятному продукту, который мы называем вином.

Я пишу о вине потому, что это абсолютно невозможная задача — а только такие задачи чего-то стоят; ну, как вы опишете действительно великое вино? Как вы опишете идеальный бриллиант, лишенный цвета? Великие вина скромны и доступны, легко идут на контакт, и их головокружительная глубина выдает себя лишь тонкими линиями на поверхности: это сказал Поль Понталье из «Шато Марго». Как вы опишете эти тонкие линии и еще то, что в глубине?

Я пишу о вине потому, что никогда не смогу завершить такую работу, она бесконечна; посмотрите на вот эту винную карту, Лена, — тут сто позиций, а в знаменитой на всю Италию «Энотеке национале», которая стала «Пинкьорри» — это вообще-то ресторан, — винная карта в четыре тысячи наименований. Как об этом всем написать?

Я пишу о вине потому, что на самом деле пишу вовсе не о нем. Мы описываем не само вино, а наши ощущения от него. Некто Фредерик Броше разбил дегустаторов на пары, предложив каждой паре одно и то же вино. И ни одна пара не написала одно и то же — а это были высочайшие профессионалы. Выход — формализация словаря, но против этого я бился смертным боем с неким Игорем Седовым, моим главным конкурентом там, в России, и даже, кажется, победил. Или же выход в том, чтобы признать: в увлеченной, восторженной человечности вся суть нашей профессии, и ошибок в ней не бывает. Это не просто неточная, а демонстративно неточная наука.

Я пишу о вине, дорогая Лена, потому, что оно помогает понять людей. Например, не надо никогда верить тем винам, которые очаровывают при дегустации. Такие ведь не сложно сделать. И слишком много работ создается в винном мире для того, чтобы соблазнить любой ценой, причем сразу, технологии эти всем профессионалам известны. Но лучшие — те, кто технологиям таким не следует. Вино, желающее соблазнить, — это манекенщица с застывшей мимикой. Гораздо сильнее привязывают неповторимость улыбки, чарующие, пусть даже неправильные черты лица.

Я пишу о вине потому, что оно — прикосновение к людям, которых уже нет. «В этих краях вино начали делать очень поздно, с 1100 года, этот факт задокументирован», — небрежно говорит мне очередной гид по очередным виноградникам. — «Нет, именно в этих краях, — затем уточняет он. — А вон там, за холмом, его делали еще до нашей эры».

Я пишу о вине потому, что оно сильнее завоевателей и разрушителей. Турецкие сорта карасакиз, эмир и богазкере — это всего лишь поменявшие имена наследники винограда Второго Рима. Камни Константинополя сухи и жестки под рукой, а сок сохранившейся в древней земле лозы полон огня жизни.

И это очень короткий ответ на ваш вопрос, Лена. Недавно у Орхана Памука спросили, зачем он пишет книги. Его ответы заняли несколько страниц, они стали его лекцией при вручении ему Нобелевской премии по литературе, совсем недавно.

— А если так, то не рассказывайте мне про это вино, — говорит она, прикасаясь губами к бокалу. — Я хочу, чтобы оно было моим, а не вашим.

И это значит, что я говорил не зря.

* * *

Счастье долгим не бывает, его очень просто испортить; я вижу краем глаза какое-то движение наверху, там, где топчутся мои парни. Они опять засекли какую-то личность, которая обращала на меня слишком много внимания? Да-да-да, взяли ее, личность, под локти и пытаются куда-то оттащить.

Что это — похожий на клоуна парень в кепке, когда даже вечером жарко? Толстый такой парень со странными движениями…

Я быстро извиняюсь перед Леной и прыгаю через ступеньку вверх по лестнице.

— Синьоры, — говорю я своим ангелам-хранителям с предельной вежливостью (здесь Сицилия), — я вам чрезвычайно благодарен, но одна просьба. Не надо ничего делать вот с этим человеком. Даже если он начнет бить меня ногами. Более того, наверняка ведь начнет.

Они переглядываются и делают пару шагов назад. Хорошие ребята. И очень смущаются оттого, что их раскрыли.

Я поворачиваюсь и в упор смотрю в эти сверкающие яростью черные глаза.

— Джоззи, — говорю я, стараясь сделать голос уверенным и суровым, — я знал, что у меня большие неприятности. Но они начались не сегодня. Они начались, когда у наших ворот разбились те две машины. Помнишь, я тогда звонил тебе — не ранена ли ты? Спроси у Альфредо, в конце концов, что я здесь делаю, он не ответит, но следи за его глазами. Подумай насчет того, откуда взялись эти два телохранителя. Это нужно не только мне. Это нужно всем нам.

— А ужин с блондинкой в нашем любимом ресторане, куда я больше не приду… — начинает она. — Ну да, это и есть твоя большая неприятность, нужная всем нам, так?

— Мне дали на расследование три дня, — сказал я с печалью. — Осталось полтора. Дай мне эти полтора дня, не дерись и не делай никаких выводов до того. Хорошо?

— Драться не буду, — медленно и с угрозой говорит она.

Самое трудное — это набраться сил не приглашать ее к нам за столик. Так она ощутит, что на моей стороне правда.

А на самом деле если я ее туда приглашу, то это будет настоящий кошмар.

Я спускаюсь вниз, к Лене, которая ничего не заметила и рассматривает мигающую огнями черноту моря далеко внизу.

И она говорит: впервые в моей жизни я поеду скоро в Нью-Йорк, на книжную ярмарку, буду выступать, у нас группа, мы поем, там небоскребы. Но это если я выберусь отсюда без потерь. Сергей, у нас тут есть консул или человек, с которым можно поговорить о всяких неприятностях?

И я отвечаю: такой человек — я, я сделаю что угодно, чтобы неприятности исчезли. Я могу.

И вот теперь — уже всё, я это сказал, оно непоправимо, не переговорить, не переделать. Да и не хочется.

А что бы я делал, если бы… Да то же самое. Ребята, в конце концов, просто катались на мотоцикле по окрестностям, лежали на травке и известно чем занимались. Они что, виноваты, что вылетели на дорогу в ту самую секунду, когда вот эти…

Может, в чем-то и виноваты — не надо было прятаться и бежать. Но чтобы я рассказал америкосам всё, с именами и фактами — а как насчет ярмарки в Нью-Йорке? Чтобы вот эта девушка неизвестно за что попала в их поганые черные списки, которые в Штатах очень любят составлять? Это бывает так: Нью-Йорк под крылом, посадка, виза есть, а на границе тебя берут и заворачивают обратно в самолет. И объяснять почему — абсолютно не обязаны.

Да это все равно как если бы Александр Блок сдал Анну Ахматову жандармам, или как там тогда это называлось.

А что касается Ивана и Шуры — всё будет нормально с их таинственной российско-американской встречей. А если они меня не поймут, то…

То — полмиллиона евро. С такими деньгами могу и подождать, пока поймут.

А вы, мои дорогие друзья по той забытой войне, понимаете, что полмиллиона евро — эти три четверти миллиона долларов? То есть до миллиона-то… Не может быть.

* * *

И остается только вопрос: а что реально тогда произошло, у трех сосен и позже, и почему исчез второй участник всей истории. Только разобраться с этим — и можно завершать дело.

В конце концов, дайте мне этого загадочного персонажа увидеть, услышать, хоть как-то убедиться в его существовании.

— Лена, что у вас там за история? — спросил я ее, когда мы, сытые и умиротворенные, шли по мощенной булыжником улице к дальнему краю Таормины. — Вы кого-то убили? Ограбили?

— Да нет же, — уверенно сказала она.

— А что — деньги?

— М-может быть, — пробормотала она, — если повезет, то только деньги. Давайте так: вы еще завтра-послезавтра будете здесь? Вот если за это время ничего не произойдет, то мне просто придется что-то делать.

— А если не делать?

— То кое-кого не выпустят так просто из этой страны.

— А, — сказал я уверенно. — Ну, с этим я разберусь.

Дальше — ни слова. Попробую сам выяснить, что это за «кое-кто».

Тут Таормина кончилась — обрывом за кромкой очередной балюстрады. Это главная площадь, старая-старая, с выходящими сюда дверями двух громадных соборов над широкими и плавно проседающими ступенями. И толпа, громадная толпа на площади.

Где-то здесь пробираются два моих охранника, а вот этот выкрашенный серебром клоун на подставке — кто он? Нет, это все-таки мужчина.

Вот так я останусь здесь со своим полумиллионом евро, подумал я, глядя на крашеного человека (он только что медленно поменял позу, к восторгам публики). С деньгами, но без Джоззи.

А не слишком ли хорошо она умеет переодеваться в странные костюмы и следить за мной так, что ее не видно до самого последнего момента, — мелькнула у меня мысль.

— Ой-ой, — сказала Лена. — Теперь я понимаю, зачем эта площадь.

За балюстрадой слева — морщинистая фольга моря под отсвечивающей луной; внизу, за балюстрадой — невидимые сейчас холмы, сверкающие огни деревень и городков. А над всем этим — вот она.

Монтебелло. Прекрасная гора. Ее видно и ночью, по огням взмывших ближе к кратеру деревень; идеальный, невообразимо громадный конус, закрывающий полнеба, но все-таки отстоящий от этого города, этой площади, этих людей достаточно далеко.

И — у самой вершины конуса — чуть мерцающее свечение, как угли в жаровне.

Этна.

Ну как же было упустить такой прекрасный момент!

— А вот там я живу, — как бы между прочим указал я пальцем на правый, северный склон вулкана. И постарался, чтобы мой голос не звучал слишком гордо.

Лена еле заметно поджала губы и постаралась не улыбаться.

Глава 13

КАК ДРУГ ДРУГА МЫ УНИЧТОЖАЛИ

Тут может возникнуть вопрос, почему я был так уверен, что на самом деле мне нужна была не столько Лена, сколько совсем другой человек.

Но дело в том, что еще до того, как мы с Леной увидели пылающий уголь Этны с ночной террасы Таормины, я сделал свое открытие.

Я нашел его.

И всего-то надо было повнимательнее прочитать тот самый ЖЖ Лены, который уж теперь-то я знаю вдоль и поперек.

Там ведь всё было. Кроме непонятной переписки там давно уже можно было найти вполне понятные стихи.

Вот посмотрите — кто это писал?

как будто май, но через двадцать лет. с балкона открывается шикарный вид на реку и мокрый парапет. и мы стоим, как караул бездарный, как генералы враждовавших армий двух государств, которых больше нет. ни доблести, но смертное родство в том, как друг друга мы уничтожали: ни как рвалось, и стекла дребезжали, ни гимны, что орались боево, ни флаги, ни бетонные скрижали с героями — не стоили того.

Конечно, это писала она. И писала о нем, с которым они друг друга уничтожали, уничтожали — и вот (если я правильно понимаю ситуацию) решили, наконец, начать новую жизнь и на первые, возможно, заработанные большие деньги поехать в действительно хороший отель.

Но ведь есть в этом слишком живом журнале и совсем другие стихи. И надо было очень спешить или быть бесчувственным идиотом, чтобы не различить там совсем другой голос. Вот это, например, — это чья работа?

я один себе джеки чан теперь и один себе санта-клаус. всё мое занятие — структурировать мрак и хаос. всё, чему я учусь, мама — мастерство поддержанья пауз. я не нулевая отметка больше, не дерзкий птенчик, не молодая завязь. молодая завязь глядит на меня, раззявясь. у простых, как положено, я вызываю ненависть, сложных — зависть. что касается женщин, мама, здесь всё от триера до карвая: всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская, деловая, передовая, мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая.

Чего же проще — ритм, тон (отчаянно-вызывающий), да и попросту род. Который мужской, даже слишком.

Это рэпер. Более того, это сильный рэпер.

Это не ее, Лены, живой журнал. Это их общий живой журнал, журнал на двоих. Поле их битвы. Всем напоказ.

Я начал вытаскивать мужские стихи из общей кучи и приводить их в какую-то систему. И система появилась; это же надо уметь сделать такой автопортрет, не описывая дотошно внешность.

И ее стихи тоже помогают, вот: «Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые». А вот и его стихи: «Я осточертежник в митенках — худ и зябок». Да я же теперь почти вижу этого человека.

И тут, когда уже глухой ночью я перечитывал свои открытия, это опять началось — восторженный ужас. До чего я дошел, если со своей систематизацией фактов просмотрел самое очевидное, главное, жутко главное?

Кем надо быть, чтобы написать вот такие стихи:

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В каждом баре, где мы — орет через час сирена и пол похрустывает от гильз. Что ни фраза, то пулеметным речитативом, и что ни пауза, то болото или овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо да слезоточивым. Я ведь тебе не враг.

Вот он, опять, этот жутковатый холод по спине. Может, я перегрелся на своем балконе, с видом на распростертую Лену Зайцеву, почти голую под моим биноклем? Может, мне пора принимать успокоительное?

А если — правда?

А если не один, а два поэта… да давайте скажем уж это слово, никто ведь нас не слышит, ночь, плещет море под балконом, итак…

Два… великих поэта? Она и он? Да еще и вместе? А не слишком ли много счастья для России?

Впрочем, кажется, это уже в нашей истории было. И для своей страны слишком много счастья не бывает. Да и для чужой тоже. Особенно если это, например, Италия.

Чтобы одновременно два взрыва, сияющих ярче тысячи солнц? Но ведь вот же они.

* * *

Утро, чайки, лодки на воде; я снова навожу свой артиллерийский бинокль на ничем, в общем, не примечательную русоволосую девчонку — а она, между прочим, быстро что-то пишет в своем ЖЖ.

Стоп-стоп, она делает нечто интересное. Извлекает какие-то стихотворные строки из запасников, вставляет в белеющее поле, что-то приписывает. Вот что:

«Маруська, вот это его произведение я дня четыре держала у себя…»

Собственно, а зачем мне бинокль? Сейчас я простым глазом… вот она отправляет пополнение в этот их ЖЖ на двоих. Я обновляю страницу — и читаю то, что на своем экране видит сейчас она у меня под балконом:

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, — я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада». Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа. Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры. Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».

А вот и приписка целиком:

«Маруська, вот это его произведение я дня четыре держала у себя и не знала, что с ним делать. Всё думала — а бывают такие стихи, которые совсем личные? Или у нас нет права перед богом их держать при себе? А тут еще и спросить у него нельзя было, по известной причине. Но вот решилась. Хотя, если честно, то только потому, что теперь, когда он мне тут устроил эту дикую штуку — слушай, я вот точно не знаю, что мне делать, ждать его, не ждать и вообще. И когда он мне эту штуку устроил, то я — представь — написала ему ответ. Я теперь тоже рэпер(ша). Кстати, это нелегко — делать рэп. Вот сейчас еще раз вычитаю и выложу сюда, минут десять, не больше».

Пауза. Скорее, Лена, скорее!

Я жду, я хожу туда-сюда по комнате, думая о том, что же сейчас будет, и как встречу ее, о чем буду говорить… И жду, и жду. Но вот мышка обновляет страницу — и я вижу это на своем экране:

И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим. Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале. Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее». И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, — ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоем, а за ними гаснет дверной проем, и земля в июле стоит своем, синяя, нагая.

Это произошло на моих глазах — я был единственным в мире, кто видел чудо. А вулкан за моей спиной не извергнулся. А горы не обрушились в залив.

И ведь черт бы взял эту девчонку — я выстраиваю сложные композиции из пяти повестей внутри одного романа, запускаю своего героя партизаном из одной повести в другую, извожу на это двести книжных страниц — всё что угодно ради одного.

Чтобы читатель еще раньше моего героя услышал, как начинает шуметь океан за холмами, когда герой уже твердо знает, что ему до этого океана по джунглям не дойти.

А здесь — девочка под зонтом на пляже быстро стучит пальцами по клавишам, и появляются вот эти строчки. Их так мало. А мир стал другим — навсегда. И он даже не подозревает об этом.

Глава 14

БЕЛОЕ И КРАСНОЕ

Мне оставалось сделать совсем немного. И я бы всё сделал правильно, быстро, четко, но… Конечно, мне начали мешать.

А ведь стоило только немного подумать. Почему хорошо знакомые ребята со стойки «Атлантиды» так странно на меня смотрят в это, следующее после «Жирной пальмы» утро? Мне что-то кажется?

Да ни черта мне не кажется в таких ситуациях. Так же, как раньше не казалось, что за мной следят: надо верить собственной спине и в целом шкуре, которая, как известно, всё чувствует.

Но я не поверил и пошел, после завтрака, к себе в комнату. Мимо водолазного шлема под стеклом, Арлекина в дурацком колпаке. Под скорбными взглядами этой пары за стойкой.

— Сергей, Сергей! — донеслось сзади в полутемном коридоре, этом подводном туннеле «Осьминожьего садика». — Сергей, извините, у меня тут какой-то глюк с местным интернетом… Можно зайти?

Ну конечно, можно, дорогая Лена. Почему это девушка с полураскрытым компьютером не может зайти — если только я сначала расправлю одеяло? Вот и можно…

Черт, под столиком на балконе — а дверь туда открыта — стоит тот самый громадный артиллерийский бинокль. Пройти туда, взять его, как бы незаметно закинуть под подушку — да Лене и не до того, чтобы размышлять, зачем мне бинокль, она стоит у изножья кровати и борется с компьютером — пытается поставить его на столик у зеркала… Вот: скрывая бинокль, возвращаюсь, осторожно обходя Лену.

Скрип дверцы шкафа! И я в одном прыжке оказываюсь между Леной и шкафом…

Из которого вываливается голая Джоззи. Ну, не стопроцентно голая, но в достаточной степени, чтобы я застыл на целую секунду со здоровенным биноклем в оттопыренной после прыжка руке, как последний идиот.

— О-о-о, — хищно говорит Джоззи и разводит обеими руками. — Я не вовремя? А с другой стороны, что же это такое — женщина всего-то захотела покопаться в шкафу, а блондинка уже у его постели! А день еще только начинается! Что же будет вечером?

Теперь я знаю, что делает Лена, когда вообще не понимает, что происходит. Она приоткрывает рот и смотрит на нас поочередно с жалобным выражением. Компьютер на стол она поставить так и не успела.

А еще я теперь знаю, что со мной происходит в таких случаях. У меня отказывает мозг. Он целых три секунды занят вот чем: мыслит. Насчет того, что я стою между двумя бокалами вина, красного и белого, и каждое — бесконечно гениально. Я знаю, которое из них — мое, но как отказаться от другого, хотя бы не прикоснуться к нему губами?

Лена — никакое не шардонне. Это настоящая сицилийская инзолия, нечто почти никому пока не известное, но дайте ей еще пять лет… Или нет, она вьонье, великий, полный безумных ароматов сорт, до понимания которого мир тоже не скоро дойдет.

А Джоззи — боже ты мой, Джоззи, что же ты делаешь.

А ничего она не делает, так и стоит, вопросительно расставив руки, и сверкает на нас обоих глазами. И я стою. С биноклем.

— Да прикрой же мне грудь, в комнате посторонние! — восклицает, наконец, она. — Ты же видишь, что я ни в чем! Эй, ты хорошо понимаешь итальянский?

И поскольку я так и стою столбом, Джоззи вырывает из моей руки бинокль (бросив на него презрительно-изумленный взгляд), швыряет на кровать, хватает обе мои руки (они безвольно висят) и продевает у себя под мышками. Прижавшись ко мне голой — и, как я чувствую, мелко дрожащей — спиной.

— Это вот так, — говорит она, превращая двумя рывками мои руки в подобие бюстгальтера. — А, я понимаю — прошло всего два дня, и ты уже разучился это делать. Потому что…

Она бросает прищуренный взгляд на Лену:

— Потому что грудь бывает не у всех.

Она, конечно, могла бы употребить для этой цели и собственные руки — но так ведь она же говорит. А в этой стране, напомню, говорят руками. С иностранцами — все равно по-итальянски, только очень медленно и раздельно. Вот так она и поступает, произнося с помощью рук целую речь:

— Я понимаю, дайте ему три дня, говорит он, и он во всем разберется. Но если блондинка спешит, то разобраться можно и быстрее, ведь так? А неприятности в таком случае…

Лена, которая, естественно, не понимает ни слова из этого вдохновенного потока итальянской речи, с дрожащими губами пробирается к двери, так и не выпуская из рук полуоткрытого компьютера. Я только слышу из коридора робкое «ой, извините меня, Сергей». И становится тихо.

* * *

Спина Джоззи больше не дрожит. Она чуть дергает плечами, освобождаясь от моих рук, и садится на кровать. Ну, и я сажусь туда же. Почему-то опять с биноклем в руке. Джоззи относится к нему теперь с уважением.

— Только ни слова ни из какой оперы, — негромко предупреждает она меня.

— Vissi d’arte, — не желаю подчиняться ей я. — «Бесполезны усилия». Что бы я ни делал, всё идет не так.

— Плохо. Во-первых, я не люблю арии, которые уже, кажется, употребляются в рекламе мыла. А во-вторых, Глория поет, что ходила молить Мадонну. А ты вместо этого… нет, но вы посмотрите на этот бинокль. Он для морского боя?

Я молчу, и Джоззи мое лицо не нравится.

Когда я по-настоящему свирепею, то заглядывать в зеркало мне в голову не приходит. Но мне сообщали, как я выгляжу. И напоминали историю с солдатами Александра, что ли, Македонского — одни, приходя в ярость, краснели, другие становились бледными, и полководец считал, что вторые для противника опаснее. Это как раз мой случай.

— Я что тебе вчера обещала? — наконец не очень агрессивно говорит она. — Я обещала, что драться не буду. Ну и вот.

— И мы стоим, как караул бездарный, как генералы враждовавших армий двух государств, которых больше нет. —

вдруг говорю я по-русски после долгой паузы. И бросаю бинокль обратно на подушку.

Больше не на кого сердиться. Вот только непонятно, что дальше делать.

— Мне нельзя было забывать, что ты русский, — произносит Джоззи вполголоса. И это никакой не комплимент.

— Да, — подтверждаю я. — А теперь слушай. Мне нужна не она. Вся эта история связана не совсем с ней. А с одним очень интересным молодым человеком. Не больше тридцати лет. У него глаза…

«Фисташковые», — вспомнилось мне.

— Видимо, зеленые, очень красивые. Жалостливые глаза. Скорее всего, он очень худой. Возможно, с бритой головой. И почти наверняка на этой голове у него повязка. Хотя, возможно, и не на голове. Что еще? Судя по тому, что он уже успел сделать, он резкий, быстрый, подвижный, весьма агрессивный. Хорошо соображает.

— Ты его видел?

— Никогда в жизни.

— Он тебе друг, этот агрессивный человек?

— Он понятия не имеет о моем существовании. И я не уверен, что когда узнает, то обрадуется.

— Что ж, — Джоззи помолчала, — тогда так. Твои три дня очень скоро кончаются.

— Так.

— Они для тебя совсем кончатся, когда я увижу этого агрессивного молодого человека. Пока что я вижу только робкую юную блондинку. Некрасивую. И я пока что думаю, что я тебя плохо знаю.

Джоззи сунула голову в шкаф (не забыв продемонстрировать мне свою великолепную заднюю часть, прикрытую чем-то очень несущественным и полупрозрачным), достала оттуда пару предметов одежды, натянула их на себя и, не оборачиваясь, вышла, играя ключом на пальце.

Как, интересно, ее не пустили бы ко мне в комнату ребята из «Атлантиды», если она тут со мной отдыхала раз десять?

В таких случаях от сражения остается лишь глубокая грусть. Я попытался лечить себя знакомым способом: выстраивать логическую картину.

Я действительно вижу его, ведь она так хорошо его описала. Вот он стоит у моего окна, напряженный, как охотничий лук; в комнате темно, конечно же, они не зажигали света — только светится ванная, где на полу валяется одно из моих полотенец, в крови.

А он стоит, на голове у него — или на руке? — намотано второе полотенце. Из-под которого, возможно, тоже проступает кровь. Его зеленые глаза по-кошачьи блестят, глядя на эту безнадежную картину: под самыми окнами — у арки — толпа моих уважаемых коллег, стоят, размахивают руками. Там, подальше, — тоже ничего хорошего: мигалки, вертолет (а от него не уйдешь), «полисиа страдале»…

И он стоит не шевелясь, а Лена — ну, она же не может без этого чертова компьютера (в данном случае моего), она у него и сидит, видит там русский текст, в строке поиска — русские слова «Рокотофф роман Аут», в удивлении переходит по ссылке на одну из критических статей… делает вид, что читает, сидит тихо, как мышка. Кстати, она, судя по кровоподтеку, упала и ударилась сама, но перевязывала зеленоглазого молодого человека. Рылась у меня в ящиках, искала новое полотенце.

А потом — да ведь к тому моменту я только-только подъезжал, и что произошло? Вертолет как раз улетал, вот что, увозя пострадавшего водителя заднего «кадиллака». А наши ребята решили подойти поближе, и вот перед окнами вдруг — пусто.

И тут зеленоглазый человек говорит — да я даже и голос его слышу: «Вот сейчас! Быстро!» Кто-то из них двоих вспоминает про окровавленное полотенце и на бегу запихивает его мне под кровать. Они высовывают нос из дверей… и молодой человек за полминуты находит ломик и сбивает у мотоцикла номера. Пусть это видно с дороги, а вы меня поймайте. Засовывает номера под черепицу (скрываясь за простынями и прочим на леске), дальше они вскакивают на мотоцикл — тут я, мрачно сидящий в автомобиле метрах в трехстах, слышу его угасающий рев, и ребят уже не догонишь.

А ведь мне нравится этот парень. Очень грамотно себя ведет.

Ну, и последнее: а что он такое устроил, от чего Лена до сих пор не может прийти в себя? Видимо, это произошло уже после.

Как это что устроил. Мы же видим результат. Лена сидит в «Атлантиде», и с ней всё в порядке. А его нет. И мотоцикла тоже нет. Вот что он устроил. Он скрылся — с мотоциклом. А Лена как бы тут ни при чем. Опять же он молодец.

Более того, он, похоже, ей еще и не звонит. Потому что по звонку его можно запеленговать. А раз так, то и ее.

То есть он мне очень даже нравится. Даже если бы я не видел, какие он может писать стихи. «Всё, чему я учусь, мама — мастерство поддержания пауз»? А ведь хорошо.

Другое дело, что Лена может чего-то в его действиях не понимать. Она ведь еще маленькая.

Раз так, то пора действовать по плану. Вот только одна мелочь. В этом плане фигурируют две жестянки с мотоциклетными номерами. И вот сейчас у меня может быть одна очень-очень большая неприятность.

Не так просто найти то, что я постарался спрятать. Но во всей этой истории есть один человек, который уже показал мне, что может меня неплохо перехитрить.

Я лезу рукой под деревянный каркас кровати, полностью готовый к тому, что не обнаружу там липких краев скотча, которым эти жестянки приклеены к кровати. Готовый потому, что Джоззи вообще-то далеко не такая вздорная личность, которой любит себя выставлять. И могла заходить сюда вовсе не только затем, чтобы пугать блондинок. Ну?

Нет, они здесь. И их никто не трогал, работает старый добрый метод (на месте волосок из моего конского хвоста на затылке).

Я задумчиво укладываю номера в сумку. Пора идти, но сначала — пусть это займет час, два, сколько угодно — нет, больше нельзя рисковать. И больше не удастся оттягивать решение вопроса, от которого я столько времени старался уйти.

Того самого. Кто такая Джоззи?

* * *

Бинокль не поможет — не за кем подглядывать. Остается глупейшая вещь — надежда на поиск в интернете. Притом, что у меня нет ни ее имени, ни фамилии: здорово.

А что есть? Мелкие факты. Что она приехала сюда, на Сицилию, с нелюбимого южанами севера на мотоцикле. И ее взяли к нам на работу, хотя никакого отношения ни к винной индустрии, ни к местным делам она не имела — уж как-нибудь я бы знал, если бы у нее на нашем острове были бы родные или знакомые.

Что для Сицилии, как мы уже знаем, более чем странно.

Более того, в нашем хозяйстве к ней относятся не просто хорошо. А как бы не трепетно, вплоть до того, что охраняют тайну ее имени! И еще как успешно! Значит: или бывшая подруга Альфредо, но… совсем непохоже, я бы что-то почувствовал. Или — что? Ее имя кому-то известно? Известно многим? Тюрьма? Какая-то неприятная история?

Но мне-то от этого не легче. Неприятная история в ее прошлом — то самое, чего я опасаюсь.

Что еще у меня есть? Итальянский язык, в состоянии куда лучшем, чем год — полгода назад. С английским поиском в здешнем интернете, в зоне «it», далеко не уйдешь, это я уже знаю.

А еще есть музыка.

Но это старая история. Наберите просто «Джоззи», и не найдете ничего такого, что бы я не знал. Блог на «Хаффингтоне» — ноль о ее прошлом. Зато много о музыке, которую она, между прочим, отлично знает. Да, два диска, второй записан вместе со старыми друзьями. На них значится — догадайтесь — Джоззи.

В общем, это было бы слишком просто — набрать «Джоззи музыка» и получить что-либо, кроме тех же двух дисков. Хорошо, попробуем что-то новое, какой-то пустяк. Что за музыка? Она не умела петь еще год назад, и даже сегодня это очень странный вокал, хотя все лучше и лучше. Но подбор песен — удивительный. И лучше всего она знает джаз.

«Джоззи джаз»? Ничего, сколько ни ройся.

Но джаз бывает разный. Она или ее друзья отлично обрабатывают самые замученные итальянские песни семидесятых, иногда американские, лишь бы речь шла о вине. Но зачем она до сих пор учится у меня португальскому? И ведь если послушать, то лучшее, что она на своих дисках делает, — это как раз то, что на португальском.

А что у нас есть из музыки на португальском, и какой она вообще бывает? «Джоззи фаду». Ничего, конечно. Но есть босанова и вообще бразильский джаз. О котором мало кто знает. Ну, и вот вам — «Джоззи бразильский джаз». Нет? Нет. Ведь есть же джаз средиземноморский, и бразильский, и какой угодно — в одном Милане клубов десятки. Но проблема в том, что ответов выскакивает слишком много. И нигде ни одной Джоззи.

То есть скорее всего это не то имя, под которым она была кому-то известна раньше. И задача становится безнадежной.

А если добавить сюда хотя бы одно имя ее старых друзей, которые делали с ней второй диск, ведь она мне их называла? Вот, добавляем: Витторио и Стефано. Фамилий нет. Имена проще некуда, но всё вместе… И вместе с бразильским джазом, конечно.

То, что обрушилось на меня на четвертой странице результатов такого поиска, было тяжелым, как гора.

Лучшим исполнителем бразильского джаза во всей Италии был Клаудио Карлези. Миланец, сын матери-португалки. Группа: четыре человека, включая Витторио и Стефано. И — жену, которую обычно называли просто «Джо». Джо Карлези.

Ах, нет, даже не член группы, тут просто упоминания о том, что иногда она выходила с мужем на сцену и немножко танцевала. Конечно, Джоззи раньше не пела, я же сам наблюдал ее первоначальные мучения.

Когда о ней узнала вся страна — жуть, вот они, эти публикации… то начали мелькать и какие-то обрывки ее биографии. Пизанский университет, экономический факультет — а что бы вы думали. Когда отец узнал, что она пошла на сцену, он перестал с ней разговаривать… эти традиционные итальянцы, куда от них деваться.

Вся миланская команда Клаудио Карлези делала серенады, танго и полутанго, на итальянском, на португальском… Пока всё это не кончилось.

Вся Италия три дня следила за тем, как врачи пытались спасти Клаудио Карлези от сверхдозы наркотиков. Говорить с ним уже было невозможно, что-то пытались вытащить из не отходившей от него в миланской больнице жены, ей тогда было тридцать три года, значит, сейчас — тридцать пять.

«Об одном жалею — что у нас нет детей. Ну хотя бы троих. Хоть один был бы похож на Клаудио».

И дальше толпа не отходила от ее окон, ей несли конфеты, цветы, писали письма. Получилось так, что Джоззи стала более знаменита, чем ее погибший муж: так ли уж много людей здесь любит бразильский джаз? Но красивая женщина в слезах — вот тут уже есть о чем поволноваться и проявить лучшее в себе.

Они проявляли и проявляли, день за днем. Пока Джоззи не выскользнула ночью из дома, не оседлала мотоцикл и не исчезла навсегда. Говорили, что она поехала на юг, но больше — ничего. Осиротевшая группа единогласно утверждала тогда, что никому их Джо ничего не сказала.

Что ж, понятно, что произошло. Убегающая женщина вот так ехала и ехала на юг, день, другой, третий, добралась до Мессины, переправилась на пароме через пролив сюда, на Сицилию. А дальше убегать было некуда. Поскольку южнее Сицилии уже только Африка.

Вот такая история. Не надо мне было бояться Джоззи — это не та история, которая мне — или Альфредо — угрожала бы. Никакого двойного дна.

И вся ее загадочность имеет не только простое, но и очень хорошее объяснение. Конечно, у нас в хозяйстве все постепенно узнали, кто она. И, конечно — здесь же Сицилия! — тайну ее хранили и хранят самым серьезным образом. И берегут ее саму. И подкармливают, и помогают. Ну, а когда всем стало ясно, что она подружилась со мной, то без сомнения все решили, что уж я-то знаю про нее всё. Но раз ни с кем об этом не говорю, то и меня тревожить никто не будет. А если, допустим, я ничего не знаю — значит, так решила Джоззи. И тем более надо молчать.

Всё. Поиск закончен.

Хотя — как это всё? Имя! Я же теперь знаю ее имя. Жозефина, представьте себе. И ведь девичья фамилия мелькнула, несколько неожиданная: Сольдати.

С другой стороны, а что такого? Есть же в России такая фамилия — Солдатова. И никого она не удивляет.

И еще, еще. Нет, экономический факультет она не закончила, бросила и пошла в довольно неожиданное училище, вот тут-то отец с ней и поссорился, потому что то было весьма специфическое училище, после которого она какое-то время работала…

Цирковым клоуном. Пока не перешла окончательно в джаз-группу Карлези.

Ну, так всё же понятно. Жозефинка Солдатова. Клоун.

Глава 15

ИМЯ ТРУПА

В этой истории не было пока вот чего — покойника. А сейчас будет.

Половину последнего дня расследования я провел за рулем, на горячем ветру горных дорог, гоняя от Таормины до нашей кантины и обратно. И был постоянно зол, потому что стоит какому-то сельскому празднику перегородить мне путь по здешнему серпантину — и это уже не час пути и не полтора, а куда хуже. Что и происходило.

Я ставлю «мерседес» на нашу площадку и врываюсь в хозяйство Бориса в арке ворот.

Фигура Джоззи виднеется в дальнем конце двора, я намеренно ее не замечаю, прохожу в царство Бориса, сжав зубы (меня с таким лицом тут нечасто видят). Объяснения с Джоззи будут позже.

Вот сейчас я проверю одно свое умозаключение:

— Мне нужен труп, Борис.

Ну, а как вы думали. Реакция — чуть недовольное движение губами, и только. Труп — это как-то чересчур, вроде об этом не договаривались.

И это — всё. Никаких вопросов, никаких пальцев у виска.

Да, дорогой Борис, вот так. А кто же еще, если не вы? Конечно, в нашем хозяйстве немало и женщин, и кто сказал, что женщина не может работать на мафию? Да и работников мужеска пола в винных цехах хватает. Но кто сидит в самом центре паутины, на файлах и досье, делает все нужные звонки? Через кого мне организовали двух охранников? И кто мне объяснял, что мафии фактически уже не существует?

Конечно же, она не существует, зачем она нужна. Существуют, например, легальные охранно-детективные агентства, действующие пусть и не так демонстративно, как вот эти американцы. Ну и, как сказал тот же Борис, еще есть финансисты в Палермо и всё такое прочее. Что же касается графских семей — опять же Борис все правильно обозначил: им не надо бояться мафии. На старых семьях здесь стоит земля, как на стае китов. И к этим китам мафия должна с почтением приходить и просить о помощи, а не наоборот.

Я выдержал паузу и скромно добавил:

— Труп — из уже имеющихся в наличии. Допустим, из полицейского списка за последние два… Ну, три дня. Хороший вариант — кто-то сбитый на шоссе, если на мотоцикле — то вообще идеально. Подходящие профессии — ну, журналист, адвокат. Неважно. Мужчина или женщина, все равно. Итальянец, не надо иммигрантов. Смерть может выглядеть как несчастный случай, не вызывающий подозрений. Так даже будет лучше… или проломленная голова, и никаких концов. Мне нужно, собственно, только имя, адрес полицейского участка и номер досье — все, чтобы можно было проверить, что труп такой существует. И начинать отбор кандидатов надо с мотоцикла. Это важнее всего.

Борис заметно расслабился:

— Когда?

— А вот это самое главное. К сожалению, сегодня, до конца рабочего дня.

Борис пессимистично покрутил пальцами в воздухе, но возражать не стал. Поскольку полицейская статистика такова, что кандидатуры всегда найдутся.

А потом он предупреждающе посмотрел на меня.

— Конечно, конечно, — успокоил его я. — Никаких телефонов. Я здесь, в хозяйстве, пойду съем что-нибудь, потом зайду, запишу имя и данные от руки.

Борис кивнул и в ожидании уставился на меня. Да не буду я смотреть, как и по какому номеру он звонит. Я вышел из-под его сводчатых потолков на жару.

* * *

А до того, утром в Таормине, я сделал самое главное, даже не выписываясь из «Атлантиды» — я туда еще вернусь до ночи. Сделал вот что: вышел из отеля и просто перешел на другую сторону улицы.

Наверное, в обычной ситуации мне пришлось бы обойти штук десять точек, где дают мотоциклы или хилые скутеры напрокат. Хотя я бы очень удивился, если бы пришлось для этого подниматься в Таормину-верхнюю.

Но сейчас — дорогая Лена, что это был за маневр такой, когда я наблюдал за вами: выходите из отеля, поворачиваете резко налево, идете чуть согнувшись под усеянными цветами ветвями, которые переливаются на улицу из-за каменного забора чьего-то дома или виллы. Да, по сути, пробираетесь крадучись по тротуару, прикрываясь машинами, выстроившимися в цепочку у бордюра. А потом переходите дорогу, ныряете во тьму магазинчика, берете там какую-то несъедобную штуку на обед… И — обратно, под прикрытие веток и машин.

Очень характерный маршрут, потому что он по широкому радиусу обходит туристическую лавку, перед которой как раз и выстроились в рядочек разноцветные мотоциклы. Спасибо, Лена.

Это же естественно — выйти из отеля вдвоем, увидеть почти прямо перед собой эту мотовыставку и понять, как это здорово, да еще и недорого — объехать все окрестности именно на такой вот штуке. Хотя бывает всякое, ребята могли бы вдруг решиться на этот подвиг в любом другом месте.

Я согнулся и зашел в лавку:

— Здравствуйте, синьор. Я вижу, у вас много мотоциклов.

Он как-то сразу почувствовал, что я не собираюсь брать напрокат ни один из них. Смотрел на меня и молчал.

— Что меня интересует — это что вы обычно делаете, если клиент не возвращает машину вовремя.

— Да ровно ничего! — всплеснул руками этот весьма достойный, седоусый и совсем не худой синьор. — Потому что они никогда их не возвращают вовремя. Что ж, заплатят за лишний день. За царапины еще, за всё прочее.

В лавке на мгновение стемнело. Хозяин очень быстро посмотрел в сторону дверного проема и тут же отвел взгляд. Свет восстановился.

Как же мне повезло, подумал я. А что бы я делал, если бы за стойкой тут мельтешил какой-нибудь нелегальный тунисец, который вообще бы не понимал моего итальянского? Тунисцы, как я слышал, что-то могут произнести на французском, но не очень много. А тут — нормальный человек.

— А что бывает, если клиент вообще не возвращает мотоцикл… и через неделю, и через две? То есть, в общем, никогда?

— Присядьте, синьор, — вздохнул он и повернулся к стоявшему за его спиной аппарату для эспрессо. — Я так и понял, что вы по серьезному делу. Можем выйти наружу и посидеть на ступеньках — я тогда попрошу у вас вон ту сигарету из нагрудного кармана. Утром тут хорошо и прохладно.

Выйдя, я привычно повел глазами: серый зернистый асфальт, сизые кипарисы, золотая дрожь моря внизу, цепочка машин у тротуара… а вот и пара парней в отдалении.

Я повернулся к хозяину и не без любопытства обнаружил, что его тоже занимают пейзажи.

— Отличная сигарета, синьор. А что я в таких случаях делаю… Это вопрос денег. Вон там, в конце ряда, стоит хорошая «хонда». Она будет окупать себя до следующего лета, с учетом того, что зимой здесь тихо, — вы ведь, я вижу, иностранец, но местный?

— У вас хорошие глаза, синьор…

— Умберто. Не уверен насчет моих глаз. А остальные машины — так или иначе, они себя давно окупили. Так вот, если бы исчезла «хонда», я обратился бы в полицию. Давал бы показания, заполнял полдня документы, вместо того чтобы торговать, и мне бы «хонду» вернули через пару месяцев — покореженную, извлеченную из какой-нибудь канавы. Она застрахована, конечно.

— Так-так, а прочие страховать уже нет смысла?

— От угона? Естественно! Это же не автомобили!

— А те, кто брал у вас «хонду»?

— Подозреваю, что они уже давно бы покинули Италию, в нашем воображаемом случае. Могут сюда и не вернуться, и даже с моей помощью иметь потом проблемы на территории всей Европы. Но тут надо посчитать, сколько стоит мое рабочее время. В случае с «хондой» — да, оно того стоит, ведь без полиции я ничего не получу по страховке.

— Так, ну а когда пропадает старый, незастрахованный, давно окупивший себя мотоцикл?

— Сто евро, — махнул рукой он. — Для того, чтобы полиция его вычеркнула из списков, не глядя на номера, которые я должен отвинтить и им принести. Обычная процедура, они понимают, что мотоцикла у меня больше нет.

Я внимательно посмотрел на него. Он улыбался в усы и рассматривал мою сигарету.

— Синьор, — сказал Умберто, — повторю: я не уверен, что у меня такие же хорошие глаза, как были когда-то. Но они увидели двух очень симпатичных сельских парней, которые мелькнули у входа в мою лавку, убедились, что вы здесь, и сгинули. Но не совсем. Посмотрите направо…

Я направо смотреть не стал, вместо этого улыбнулся ему.

— Вот именно. Я здесь родился и вырос, — сообщил мне он.

Я втянул ноздрями запахи улицы: бензин, молочный запах сыра из пиццерии напротив, хвоя и жасмин над каменной оградой. Интересно, а он чувствует ли все эти запахи? Или для этого надо уехать на неделю, потом вернуться, вдохнуть полной грудью и понять, что ты снова дома?

А если я куплю у него вот этот домик за оградой — вон же черепица за зелеными ветвями, и в лавку явно можно войти из сада внутри — буду ли я ощущать эти запахи всегда, или через месяц перестану их замечать?

Да только он не продаст. И правильно сделает. Не всё продается.

— Ну, что ж, синьор, посмотрим на мои записи? — предложил он. — Пока только один довольно старый мотоцикл у меня задержался. Так что всё будет просто.

Всё было более чем просто. Оторванные номера, которые я то держал под кроватью, то засовывал за обшивку сиденья «мерседеса», я знал уже наизусть. Вот они, в его амбарной книге.

Умный местный житель аккуратно вписал что-то в предпоследнюю графу.

— Вот тут, синьор, хорошо бы вам поставить подпись, похожую на вот эту. Кстати, а та девушка всё еще пробирается, согнувшись, по противоположной стороне улицы, обходя мое заведение… Симптомы знакомые. Хорошая девушка, между прочим. Пусть уж начнет снова ходить прямо.

— Я же сказал, у вас хорошие глаза. Так, а вот тут…

Я достал заготовленный заранее конверт и вручил ему.

— Синьор, это чересчур щедро, — задумался он, посчитав.

Я знал, что тысяча евро — это очень даже щедро.

— Дело в том, — пояснил я, — что у меня есть дополнительная просьба.

И я перевел взгляд на ту самую строчку, которую я только что закрыл тщательно скопированной подписью. В этой строчке значилось много неприятного. Телефон, например.

Вот теперь я понимаю, почему молодой человек исчез так, что даже не звонит. Выкинул он его, этот телефон. И правильно сделал.

Но есть ведь не только телефон. А много чего другого.

— Синьор Умберто, а можно ли сделать так, чтобы этой записи вообще не существовало? И всего, что к ней прилагается?

Вот теперь он уже поверил, что никакой щедрости тут нет. Но, впрочем, особо не удивился.

В мои руки перекочевали целая страница с теми самыми записями и еще пачка копий документов. В том числе страниц паспорта. Паспорта Лены. Как его вообще зовут, этого героя с зелеными глазами?

— Это будет означать, что мотоцикл у меня уже месяц никто не арендовал, — пояснил он, сгружая кофейные чашечки в мойку. — И я решил, что его дешевле списать, чем ремонтировать.

Ну ясно, подумал я. Вот так мы улучшаем наши налоговые декларации. Никто, значит, не арендовал.

— А если где-то начнется громкое дело, то это будет означать, допустим, что какой-то плохой человек стащил мотоцикл из утилизации, — предупредил меня синьор Умберто. — Но там он должен быть без номеров, не забудьте. Потому что…

— Номеров как раз и нет, — сказал я.

— А тогда всё хорошо, — подтвердил он. — Нет номеров — нет и мотоцикла. Кто бы что ни показал полиции.

Он чуть задумался.

— А утилизация… Или лучше мне заявить, что он тут стоял, стоял, его украли, а я только что это заметил? Искать его точно не будут. Попадет в статистику, и все. И спишут. Вместе с номером.

— Да лучше так, — согласился я, уходя. — Отличный кофе, синьор Умберто.

* * *

Это было утром, а сейчас — я вышел от Бориса и задумался: куда пойти? Домой, вот пять шагов за ворота, и сразу справа мой порог? А почему мне так не хочется этого делать — боюсь, что ворвется Джоззи?

Я прошел к машине, сел за руль — все-таки когда держишь его в руках, жизнь ощущается по-иному. Выехал с площадки, осторожно повел табуретку вниз по грунтовой дороге. Вот так лучше. Я не сижу на месте, я никого не жду и не боюсь, я двигаюсь.

Виноградники — сейчас здесь тихо, сбор закончен; холмы, вверх и вниз, никогда не пытайтесь ездить на этой машине по сельским дорогам, скребет днищем о землю… роща и большой сад, а вот и черепичная крыша, плющ и виноград, кирпичные трубы — уменьшенная копия нашей крепости.

— Пришел, двуногое лекарство для женщины, — сказала мне маркиза Валерия.

Сзади ее малиново мигала чернота провала печи, и черным поблескивали ее фамильные глаза под фамильными бровями: ведьма, ждущая детей.

— Вы не знаете, маркиза, что благодаря Джоззи теперь я понимаю кое-что по-итальянски, — заметил я.

— Да всё я знаю, — негромко сказала она. — А Джоззи полчаса назад была здесь.

Тогда я сел за длинный деревянный стол, место кулинарных экспериментов, положил подбородок на руки и замолчал, глядя на нее.

— Хорошо, — удовлетворенно пробормотала она наконец — и пошевелилась, стала куда менее пугающей, заглянула в черный ковшик. — Я кормила ее вот этой штукой, соус сделала на двоих. Почему-то. Паста с бобами тебе тут еще не надоела?

— Надоела? Паста, которую вы готовили сами? Не надо так шутить.

— Я была в плохом настроении от разговора с Джоззи. Могло и не получиться. Феттучини подходят?

— Да более чем.

Только на Сицилии вы найдете эту совершенно немыслимую пасту, она бывает и в зимнем варианте, но задумана вот так: вы срываете с теплой грядки пару стручков, где бобы (большие, зеленые, похрустывающие) ждут этого часа, за несколько минут готовите из них до смешного простой соус. Но когда его только что сделала Валерия Пьетро Ланца, та, благодаря которой рецепт этот стал обсуждаться по всей Европе, — это не только удовольствие, но и честь.

Правда, думал я в тот момент совсем о другом. О том, сколько лет назад в последний раз передо мой ставила тарелку со вкусной едой женщина с седыми волосами. И как мне этого всю жизнь потом не хватало.

Я вдруг понял, как устал. И началась та усталость, когда Джоззи ушла от меня в «Атлантиде», поигрывая ключом.

— Я за тебя не волнуюсь, мальчик, — сказала мне Валерия, неодобрительно посматривая в мою сторону. Потом подумала и принесла мне крестьянский граненый стаканчик белого вина. — Знаю, ты сделаешь всё, что должен, кавальере, и всё будет как надо. Я волнуюсь за нее.

Я рывком поднял голову от тарелки.

— Ты полностью уверен, что она в безопасности?

Какой странный вопрос.

Я начал заново и лихорадочно думать. Какая опасность тут может быть, тем более что ведь всё уже, всё? Но это когда человек, подобно мне, хорошо знает, что делает. А если вытворять то, что Джоззи?..

— Вот именно, — удовлетворенно заметила маркиза, изучая мое лицо. — Ешь, ешь. Я же помню, что ты всегда доедаешь всё до конца. Значит, была хорошая семья. Пора внести в ваши мальчишеские игры некоторые коррективы. Я поговорю с племянником, этим Альфредо. Сколько еще времени до конца всего безобразия?

— Несколько часов, — ответил я. — Ну, до полного окончания — сутки-другие.

— Достаточно, чтобы эта глупышка… Ты ведь ее вообще не знаешь, между прочим.

— Знаю, маркиза. Уже всё, наконец, знаю.

— А тогда мог бы догадаться, зачем она это делает. Но ты не успел задуматься, так? Было много дел поважнее?

Я снова заглянул в ее угольные глаза. Они были грустными.

* * *

— Труп есть, — как бы между делом сообщил Борис. — Адвокатов не нашлось. Журналистов тоже. Но обнаружился финансист.

— Сойдет. Еще неизвестно, что лучше в данном случае. Хотя мертвый адвокат, как известно, — хорошее начало хорошего дня.

— Джанкарло Скифани. Его на мотоцикле ударила хвостом большая фура на въезде в Палермо, вчера ночью, водитель — он араб, наверное, — скрылся, номера никто не видел, свидетелей не оказалось.

— Да потрясающе же!

— Корпоративные финансы, консультационная фирма, тридцать шесть лет… в общем, нормально. Дело, похоже, будет закрыто. А номер…

Я с восторгом записал всё на маленькую бумажку.

— Ребята, — сказал я в трубку то ли Шуре, то ли Ивану. — Работа закончена. Через десять минут могу быть у вас в гольф-клубе с отчетом.

— А хрен тебе клуб, — сообщил мне Шура. — Мы на пути в Таормину. Возникла такая идея — пожрать в хорошем месте. Подъезжай.

Значит, такой у меня сегодня день — то от моря, то к морю.

И вот — снова ла страда, наши повороты и виражи, вниз с вулкана к только-только начинающим загораться огням Таормины. Лингуаглосса — выход на шоссе у Фьюме-Фреддо — Джардини-Наксос, освещенный бледными огнями туннель под громадной скалой, на которой прочно стоит Таормина-верхняя. Победный рев гудков убитых «фиатов», обгоняющих меня прямо в туннеле на скорости в сто пятьдесят.

* * *

Шура и Иван решили утолить голод в «Баронессе».

У баронессы есть — или было в девятнадцатом веке — имя, но я как-то не могу его запомнить. Хватит того, что в этом заведении помнят мое имя и хорошо знают, кто я такой. Тут самая длинная винная карта во всей Таормине, к составлению которой я тоже имею отношение — как и к некоторым проходящим в этом примечательном месте дегустациям. Я даже иногда их провожу.

Из всего сказанного уже ясно, что это за ресторан. Не то чтобы лучший в Таормине, но — официально первый. По крайней мере по ценам.

Он почти на той самой площади, где собираются поглазеть, с аханьем, на Этну, затмевающую горизонт. На площади, как я уже говорил, два собора с широкими лестницами и барочными фасадами, а сзади одной из церквей стоит дом века этак девятнадцатого. Вы туда входите и маршируете вверх по лестнице из чугунного кружева, минуя задрапированные малиновым бархатом залы с хрустальными люстрами, иногда там учиняют банкеты. Но ваш путь ведет на крышу, которая являет собой как бы еще одну смотровую площадку над смотровой площадкой. Вы сидите там и любуетесь не только морем, шоссе и вулканом, но и людьми, которые внизу, на площади, смотрят на море, шоссе и вулкан.

То, что официанты меня знают и хорошо ко мне относятся, от острого глаза Шуры и Ивана не укрылось.

— Смотри, Иван, наш парень тут в неплохих местах бывает, — порадовался Шура. — Вино к устрицам подберешь? А то шабли, шабли, скучно. Что-то бы местное.

Вино мы подобрали. И обсудили заведение — в духе «скромненько, но чистенько».

— Дело закончено, можете проводить свою встречу, — сказал я после первого глотка (и первой устрицы). — Ни российским, ни американским ее участникам с самого начала ничего не угрожало. История была другая и касалась винного предприятия «Пьетро дель Куоре». Нашего. Кое-кто хотел поиграть с финансами, долгами и прочим, устроить нечто вроде его рейдерского захвата. И чисто случайно врезался в этих ваших американских троллей. Что, кстати, помогло кому надо всю рейдерскую историю раскрыть и закончить. А то бы этого парня и не заметили бы.

Иван и Шура молчали.

— Его звали Джанкарло Скифани, — сообщил я и вручил им свою маленькую квадратную бумажку.

— Слышишь, Иван, — «звали», — подметил Шура.

— А ты думал? Вот ты только что тут морем на закате любовался, — показал Иван большим пальцем на лунную дорожку, — а он там стоит. Джан, блин, Карло. Ноги в тазике с цементом. Правильно я угадал, Серега?

— Неправильно, — вздохнул я. — В двадцать первом веке живем. На этой бумажке — номер дела, полицейский участок и всё прочее. Никаких тазиков. Сбила большегрузная фура на въезде в Палермо. Свидетелей нет. Мотоцикл парня увезли на свалку, номер имеется. Сам — финансист. Из вот этих консультантов, которые помогают чужой бизнес уводить. Пусть ваши американцы по своим каналам всё проверяют, никаких проблем.

Шура и Иван внимательно посмотрели на бумажку, она перекочевала в карман Ивана. Потом оба начали рассматривать меня с грустью.

— Врет ведь, гад, — сделал вывод Иван. — Всегда был умным и работал сам по себе. О некоторых фактах умалчивал.

— А мы что — не так разве работали? Главное — что труп, видимо, настоящий, — уточнил Шура.

Я тяжело вздохнул:

— Помех вашей встрече точно не будет. Из-за этой истории, по крайней мере. А если что — вы всегда знаете, где меня найти. И просто в глаза посмотреть.

— А глаза у него добрые-добрые, — сказал Шура Ивану.

— А мы-то думали, что тут какая-то баба замешана, — отозвался Иван. — А то чего он по Таормине все время болтался? Вместо того чтобы делом заниматься?

— А вы хотели, чтобы я болтался по тому въезду в Палермо, где этого финансиста сбили? — поинтересовался я. — Я, по-вашему, тут чем занят? Я дегустатор.

— Логично, — вынес заключение Шура. И мы приступили к закускам.

— Если ваши американцы считают, что труп — не доказательство, то дело их, — сообщил я, наконец, посматривая на несущиеся по шоссе, далеко внизу, потоки огней — бледных в одну сторону, красных в другую. — Но неинтересна здесь никому эта ваша встреча. Все заняты деньгами, акциями, собственностью, а какие-то там иностранцы пусть встречаются как хотят и где хотят. Если вы считаете, что я работу не выполнил, то вполне обойдусь без гонорара. В конце концов, очень трудно собрать улики несуществующей акции. Все равно что описать пустоту. Как ее опишешь, если там ничего нет и не было?

— Да ладно, — успокоил меня добрый Шура. — Гонорар у нас вообще очень своеобразный. Но сначала — расходы. Как и сказано, в двойном размере. В отель твой мы позвонили, цену знаем. Когда выписываешься — завтра? Нам так и сказали. Плюс бензин. Командировочные. Вот.

Я сунул тонкую пачку денег в карман и на секунду задумался: а не отметить ли грядущие вот-вот полмиллиона евро покупкой, допустим, «альфа-ромео»? С другой стороны, а зачем? Машина пока есть. А может, и правда пришла пора чего-то посерьезнее, то есть домика с видом на море? Или еще поиграть с лондонским ан-примёрным фондом, возобновить через пару лет инвестицию? А домик… тут будто кто-то произнес в моей голове: Джоззи.

И я представил себе, как сижу в своем домике один и смотрю на это чертово море. И завтра тоже на него смотрю.

Не слишком ли дорого мне обойдется, или уже обошлась, эта история?

— Ладно, всё это фигня. Мы даем сигнал, что встреча будет, — сказал Иван, критически рассматривая принесенную ему рыбу. — И она будет. Послезавтра. Американских пиндосов мы уговорим, бумажку твою они съедят. Дело в том, что если бы всерьез готовилась какая-то пакость, то никто бы в них заранее врезаться не стал. А прочих угроз не зафиксировано.

И мы начали договариваться о том, что когда эта их встреча чрезвычайной важности закончится, то чтобы они обязательно зашли ко мне. Получат экскурсию по винным цехам, наверное — впервые в жизни.

— И вина попьем? — уточнил Шура.

— Да еще как.

— А что тут у вас пьют, когда начинается и вправду серьезный разговор? — спросил Иван.

— Кофе, потому что мы за рулем. И сейчас минимальной дозы пока почти не превысили, как я вижу. А вам еще ехать по незнакомым горам…

— Это ты прав. Так вот, настоящий гонорар ты сейчас получишь не за эту историю. Мы знаем, что ты бы для нас и так всё бы сделал, всё узнал и так далее. А мы сейчас сделаем кое-что для тебя, потому что ты сам понимаешь, кто ты, и сам понимаешь, что написал. Ну, начинаем серьезный разговор. Знаешь, что такое счастье?

Я, кажется, от такого вопроса загрустил, но они этого не заметили.

— Счастье — это когда не только тебе хорошо, но и другим вокруг очень хреново, — сказал Шура. — Мы тут с Иваном посовещались — рассказывать тебе всё это или нет. Оно ведь секретное. Консенсус у нас с ним достигнут. Потому что с какой это стати наши ребята должны плохо жить. Обязаны жить хорошо. Так вот. Что у нас будет за встреча — мы тебе почти всё сказали. Не сказали только, о чем там будут говорить. А тема серьезная. Она называется — полный и тотальный глобальный пипец о сорока восьми ногах.

— Вот если эта ваша штука завтра взорвется на хрен, — задумчиво проговорил Иван, махнув рукой в сторону почти невидимой сейчас за огнями шоссе Этны, — то это будет фигня. А фигню мы не лечим. А мы тебе говорим о том, что надвигается пипец. И его мы тоже не лечим, но что-то сделать можно.

Я посмотрел на них: сломанный нос Шуры, всегда мрачные глаза Ивана, у обоих морщины, четко обозначившиеся в полумраке веранды… и оба были не просто серьезны, а предельно серьезны.

— Разговор с республиканцами будет вот о чем: чтобы сейчас, пока они еще у власти, принять определенные решения по части мировых финансов, — начал монотонно говорить Шура. — Потому что пипец произойдет как бы типа завтра, ну, через неделю. Странно, что еще не произошел. Ты о чем-то, кроме как о вине своем, читаешь? Историю с «Сосьете Женераль» во Франции знаешь? Поразвлекалась группа финансистов на пятьдесят миллиардов евро. А то, что «Фиат» ваш закрыл пару заводов? Что по всей этой вашей Европе спад производства, и только финансисты мыльные пузыри продолжают надувать?

— Главная пакость вообще-то у них в Америке как раз, — уточнил Иван. — Ипотечный рынок квакнулся, это ты знаешь. Но тот бизнес был застрахован, вот только за страховщиками стояли банки. И я даже тебе не хочу говорить, как сейчас всё это висит на ниточке. Долбанется один крупный американский банк — и повалится весь мир. Я не шучу. Потому что один банк — это дыра миллиардов этак в сорок, пятьдесят, шестьдесят… Бюджет трех каких-нибудь там Ган, откуда пипец родом.

— Странно, что оно вообще не накрылось еще полгода назад, — покачал головой Шура. — Но ведь постепенно до всех доходит, что ехать уже некуда.

Ну да, подумал я: мне ведь всегда казалось, что если все-все пассажиры самолета, и пилоты, и стюардессы в одно и то же мгновение скажут себе, что не может эта тяжелая металлическая штука летать — то она в тот же момент камнем пойдет вниз.

— Ну и вот теперь прикинь, — поддержал его Иван, — после выборов в ноябре приходит к власти в Америке эта умная шоколадка. И говорит: ребята, вы тут понаписали друг другу всяких красивых долговых бумажек. И по ним выходит, что мы всем должны. Так вот, кому мы должны, я прощаю. Потому что это всё Буш. А я ведь не Буш. Доллар этот несчастный я роняю втрое, долги списываю, дутые финансовые конторы закрываю. И ведь это самое умное, что он, сука, может сделать.

— А нам сейчас надо, — вступил Шура, — пару вещей обсудить с пиндосами, причем до января, пока шоколадка не вселится в Белый дом. И договориться — не только вдвоем, а и с европейцами и прочими. А если прямо завтра рванет — то тем более надо. Чтобы шоколадка сел в бушиное кресло уже весь повязанный всякими соглашениями. На этом, кстати, козлиная история с Грузией и ее нападением на осетин тоже закончится. Не до грузин всем будет.

— А договариваемся — и вот сейчас я тебе очень серьезную информацию передаю, сам знаешь, что это значит, — договариваемся мы конкретно о том, что пустые бумажки пусть горят, но вот деньги и банки должны стоять. Помнишь, что было в двадцать девятом году? Нет, ты тогда маленьким был, небось. Банки лежат, бумажки по ветру летают, денег у половины Америки нет вообще, но можно погреться на улице у бочки, которую топят всякими там акциями. Вот нам этого не надо. Доллар должен остаться. И евро тоже. Понял?

Они молчали и смотрели на меня.

— Он не понял, — сказал то ли Шура, то ли Иван.

И они снова начали меня рассматривать.

— Майор, мы так полагаем, что ты тут не совсем бедный, — сказал, наконец, Шура. — Вряд ли у тебя есть много, но что есть, то твое. Так вот, получай свой гонорар: деривативы сбрасывай. Завтра. С утра.

— Слова какие знаем теперь — деривативы, — заметил Иван.

— Всё сбрасывай, выходи в чистые бабки. Потому что, когда начнется — а уже начинается, — ты бумажки эти деривативные в жизни не продашь. А бабки мы, в том числе если встреча послезавтра удастся, пока сохраним. Ну, на годик-другой хотя бы.

Я молчал и, видимо, проявлял признаки нетерпения: нет у меня никаких деривативов.

— Майор, ты не догоняешь, я так чувствую. Дериватив — это то, что вместо денег. И сверх денег. Это когда фонды всякие нарисовали бумажек, показали всем, что циферки на этих бумажках растут и растут как больные: двадцать процентов роста стоимости в год, тридцать процентов. И ведь кто-то их за реальные деньги продавал, эти бумажки, — чего же лучше, пока циферки растут. Но когда начнется, то расти не будут. И никто их у тебя даром не купит. Потому что за ними пустота. Теперь понял?

Я, кажется, понял.

Который сейчас час в Лондоне? Все равно вечер, офисы закрыты. Можно и не спешить.

Они — да не они, а мы — продавали друг другу цену вина, которая будет через три года, пять, десять. Хорошо зная, что она может только вырасти. Но что будет, если придет тот самый пипец? Что станет с индексом Liv-Ex, на который я смотрю раз в неделю, как садовник на фруктовое дерево? Что он такое, этот индекс? А то же, что уверенность всех пассажиров самолета…

И стюардесс, и пилотов…

— Хорошо посидели, — сказал Шура. — Город — просто задолбись. И остров. Ну, ты в плохом месте бы не поселился. И бабьё лучше не бывает, хотя в Риме в этом плане интереснее.

Не гнать. Только не гнать по темной горной дороге. Ворваться к себе, войти в компьютерную систему лондонского фонда с помощью оставшейся дома маленькой считалочки, каждый раз выдающей произвольное сочетание цифр. Написать: в соответствии с пунктом таким-то соглашения инструктирую продать немедленно мой пакет. За вычетом, может быть, той его несущественной части, которая касается новорожденной «Этны», добавил я, подумав. И убрал эти слова — так нельзя, не выйдет.

И всё. В машину — и в третий в этот день раз обратно, в затихшую Таормину. Еще один час в дороге. Завтра я оттуда выписываюсь и одновременно действительно завершаю всю историю с оторванными номерами от мотоцикла.

* * *

— Сеньор Рокотофф, вы уверены, что это хотите сделать? — зазвучал у меня в трубке голос на португальском. — А про пункт насчет штрафа в таком случае вы тоже помните? Я серьезно не советую сейчас что-либо продавать. Вы довольно много потеряете. В Америке этой ночью обрушился очень большой банк, «Братья Леман», и сейчас все индексы вообще падают, не только наш. Подождите хотя бы неделю.

— Не могу, — сказал я, не открывая глаз. — У меня финансовые неожиданности, нет у меня недели.

— Что-то у нас в эти дни много клиентов с неожиданностями, — вздохнула трубка. — Хорошо, инструкции ваши ясны, мы их обязаны исполнить.

Я, наконец, открыл глаза: что это, ведь утро — а в Лондоне вообще семь утра, и эти ребята уже на ногах, интересно… Утро, плещется за окном море, я в Таормине и «Атлантиде», просто не помню, как я сюда ночью вернулся, надо как-то проснуться окончательно, позавтракать и вызвать на встречу Лену.

На последнюю встречу.

Глава 16

ТЕБЯ Я ПРЕДАЛА

Я бросил взгляд через перила балкона — Лена на месте, она на этом топчане как на работе, экран синий, опять, значит, в своем ЖЖ.

На своем компьютере я набрал следующее: «Дорогая Лена, пора прощаться и завершать дело с мотоциклом, не могли бы вы подняться сейчас к стойке с водолазным шлемом. Кабаны шлют привет. Сергей».

Щелкнул мышью. И снова навел свой бинокль. Сначала не было ничего, потом — да она просто дернулась, начала озираться по сторонам. Поднять глаза вверх не догадалась.

У стойки я оказался первым — и опять, как в прошлый раз, не оценил вовремя несчастные глаза двух дежурных. Вот если бы тут возникло новое лицо — допустим, человек, который одет в форму «Атлантиды», но на гостиничного служащего непохож, то я бы, скорее всего, заметил это, подошел познакомиться и внимательно на него посмотреть. А тут — два парня, которые уже мне раньше здесь встречались, все прочее как всегда — водолазный шлем, Арлекин, стекла от пола до потолка, выходящие на море…

Собственно, я даже перебросился с ними парой слов:

— Ребята, а что-то вы такие грустные сегодня?

— Ничего-ничего, синьор Серджио, тут просто новости — в Америке завалился большой банк, какие-то там «Братья Леман», все с ума посходили, но нам-то что…

— А, я тоже об этом слышал, — успокаивающе кивнул я. — Мы переживем.

Я уже проверил пятнадцать минут назад свой лондонский счет, он был закрыт. Деньги в целости, не считая штрафа. Не будет у меня полумиллиона еще долго. И ладно, потому что осталось не так уж мало. Я даже что-то на этом фонде выиграл, больше, чем получил бы в банке на депозите.

На плече у меня была небольшая сумка. Два номера от мотоцикла лежали уже в ней.

Лена оказалась здесь через минуту после меня, в знакомой майке поверх купальника, которая доходила ей до талии и чуть ниже (синяк на бедре хорошо сочетался с цветом майки), лицо ее светилось восторгом:

— Сергей, вот теперь я совсем ничего не понимаю.

Я посмотрел на нее с любопытством: этот человечек совсем не верит в зло. Если она что-то не понимает, значит, происходит нечто хорошее. Или ее заячью улыбку следует читать как-то по-другому?

— Начнем с конца, то есть с самого приятного, — устало сказал я, перебрасывая сумку на грудь. — И давайте вон туда сядем.

Но тут в ее руке загудел телефон. Она что, вообще его не выпускает из пальцев? Я раньше этого не замечал, но, конечно, конечно же, да. И еще вот кошелек у нее в руке. Будто на этом пляже кто-то будет его воровать.

Лена посмотрела на номер с недоумением, но кнопку нажала.

— Извините, Сергей. Что?! Та-ак. Да здесь я, здесь — куда же мне было по твоей милости деваться? Здесь, у стойки, этажом ниже тебя. Рядом! Я рядом!

Она метнулась ко мне, попыталась что-то сказать, потом повернулась туда, где на лестнице, спускавшейся от автомобильной стоянки этажом выше, уже раздавались шаги.

Подбородок Лены чуть выпятился вперед — довольно воинственно.

Я стоял с ней почти плечом к плечу и смотрел туда же.

Сначала — ноги в разбитых кроссовках, обтягивающие их джинсы, походка кавалерийская, чуть прихрамывающая.

Потом две руки с длинными пальцами, одна с пятном зеленки (здесь она розовая). Полупустой рюкзак за спиной.

Я знал, что глаза у него «фисташковые». Но не знал, что такие большие и грустные. А прочее — лоб переходит в лысо-бритую голову… и, конечно, на голове повязка. Сделанная профессиональной рукой, явно только что смененная, закрепленная уже пластырем, а не бинтом.

Он остановился в трех метрах от нас, внимательно посмотрел на Лену, потом на меня, снова на Лену… на нее — очень специфически и вопросительно.

— Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою, — проговорила она холодным голосом. — Тебя я предала. И не в первый раз.

А потом испортила весь эффект, зловредно добавив:

— И не в последний.

Мне в тот момент показалось, что, может быть, не следует так наказывать человека, который может написать вот это: «Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо да слезоточивым. Я ведь тебе не враг».

Я сделал шаг вперед и сказал голосом… в общем, это, наверное, был не совсем правильный для такой ситуации голос, и слова оказались тоже неправильными:

— Здравствуйте, сударь. Вы появились очень вовремя. Я уже как раз собирался обойтись без вас.

Да, неправильные слова. Потому что зеленоглазый поэт-рэпер в два прыжка подскочил ко мне и сгреб кулаком за рубашку на груди. Лена попыталась что-то просипеть, я даже различил слово «дурак», но всем было не до нее…

И если бы я только в этот момент обернулся и увидел глаза ребят за стойкой — но тут было и не до них.

Когда кому-то приходит в голову мысль испортить тебе переднюю часть рубашки или, допустим, пиджака, то тут есть несколько вариантов действий. Один — тихо, спокойно сломать ему палец, любой, тот, что торчит. Мизинец особенно уязвим. Но по законам любой страны это превышение пределов самообороны. А кроме того, русским поэтам пальцы ломать нельзя никогда.

Есть еще вариант действий, внешне куда более эффектный. Вы налегаете на его предплечье своей рукой (держать парня надо крепко) и начинаете поворот, правым плечом вперед. Можно еще долбануть ногой под коленку, это ускорит дело. В результате противник, вместе с вашими пуговицами (к сожалению), или оказывается на полу, или вылетает через стекло — но здесь такие стекла, что делать этого не надо; или теряет как минимум баланс, и тогда можно, не отпуская его руку, бросить парня о вот эту деревянную стойку. Она тут для того, чтобы принимать гостей — как раз и примет.

Я скрестил ноги для поворота, полуобернулся в движении… увидел совершенно отчаянный взгляд парня у стойки — что не так? — и, краем глаза, какое-то движение там, где его никак не могло быть.

Не могло, потому что там только что никого не было. Только Арлекин в его ромбах.

И именно Арлекин шевельнулся.

Арлекин, звеня бубенчиками, прыгнул.

Я успел сбросить, обратным движением, цепкую руку с моей рубашки и отскочить в сторону, к Лене, обхватить ее, крутануть, заслонить собой.

Но запыленный манекен, выставив вперед лакированные красные ногти, атаковал, оказывается, не ее и не меня. И в долю секунды столкнувшиеся Арлекин и зеленоглазый парень оказались у моих ног, на полу.

Шаги! Стремительный топот двух пар ног по лестнице, они буквально скатываются вниз, эти двое молодых людей. Наблюдали нас сверху, через панорамное стекло в потолке? Были готовы к такому развитию событий заранее?

Еще секунда — и я попросту вытолкнул бы Лену к выходу или за стойку, куда угодно. Но этого не понадобилось — ведь топают, несутся знакомые ребята. Моя охрана.

Но тут эти два сицилийца, не обращая на меня никакого внимания…

Подскочили к ошарашенно опирающемуся на руки Арлекину и стали по обе стороны от него, мрачно глядя вниз на зеленоглазого.

Тот, впрочем, агрессивности больше не проявлял, только смотрел на всех по очереди.

Наверное, на него никогда еще не прыгали манекены.

Арлекин чихнул и попытался снять маску, а заодно и рогатый колпак с бубенчиками.

И тут уже я оказался у его ног, мягко взял под локти, помогая подняться.

Колпак упал на пол, спутанные черные волосы Джоззи лезли ей в полубезумные глаза, да даже и в рот с этими потрясающими белыми зубами.

Мои — да нет, уже мои бывшие, а теперь ее — охранники мягко подвинулись вперед, поближе к молодому человеку, как бы заслоняя нас с ней спинами.

— Так-так, — зловеще сказала Джоззи, посмотрев на меня.

— Так, — подтвердил я, переводя дыхание.

Конечно, так. Не успел подумать? — прозвучал в моей голове голос маркизы Валерии. Не успел подумать, что Джоззи не настолько глупа, чтобы всерьез преследовать меня за любовь к русским блондинкам. Она шла за мной по пятам, чтобы охранять, как умеет. Потому что еще один несчастный случай с ее мужчиной — это уж чересчур.

И поэтому со вчерашнего, а может, с сегодняшнего дня по распоряжению маркизы, серьезно поговорившей на эту тему с Альфредо, моя охрана стала охраной Джоззи. И вот результат.

Мне не хотелось отпускать ее, но я все же сказал:

— Еще пять минут. Последние реплики в этой пьесе.

Джоззи, кажется, меня даже не слышала: она смотрела на молодого человека за моей спиной и начинала в изумлении открывать рот. Наверное, вспомнила мое описание того, кого я не видел до того никогда в жизни. И чьего имени я даже сейчас не знал. Да и какая разница, как его зовут, «по веществу ведь он ветер», — написала Лена. Его не существует.

Я повернулся к нему — а там уже была та самая Лена, она трясла несчастного парня за плечи довольно всерьез, к восторгу парочки итальянцев, укрывающихся за стойкой. Вот же им бесплатные Арлекин, Коломбина, грустный Пьеро — а я тогда кто? Не хочется думать.

— Где ты был? Откуда и как ты взялся? — звучал ее дрожащий голос. — Все эти дни здесь, как в тюрьме!

— Как взялся — на такси приехал, — услышал я впервые его голос, нормальный такой голос. — Такси там, наверху, стоит, потому что… Деньги потому что. И за звонок с его телефона на твой надо добавить.

Лена, быстро кивая, сжала покрепче кошелек.

— Одну минуту, таксист подождет, — сказал им я. — Итак — сударь, и вы, Лена. У меня для вас обоих кое-что есть. На прощание.

Я полез в сумку (так и болталась во время всех этих танцев у меня на плече) и вынул оттуда две жестянки с номерами. Краем глаза увидел, как Джоззи смотрит на них — и, возможно, всё лучше понимает, что же все эти дни на самом деле происходило.

— Я вам советую поплавать сейчас, с этими номерами, и утопить их навеки где-нибудь в Лазурном гроте, — продолжал говорить я, негромко и как бы между прочим.

Я протянул номера, и молодой человек заторможенно взял их, мгновенно сунул под рубашку, быстрая у него реакция (стойку и двух итальянцев за ней я закрыл спиной, не надо им этого видеть).

— А еще, — сказал я, — все дела с Умберто улажены. Умберто — это тот дед, у которого вы брали мотоцикл. Мотоцикл будет списан. Все следы вашего пребывания там — вот они. Туда же их, в грот. Или сожгите. Сами.

В руки Лены перекочевала папка с копиями ее паспорта и записью.

— По улице мимо лавки Умберто вы можете ходить, не прячась, — добавил я, — но к нему не надо заходить. Он вас никогда не видел и не знает. Ну, и всё. Может, увидимся еще, может, нет.

— Не уходите — не уходите — не уходите, Сергей, мы сейчас, — выговорила Лена, схватила зеленоглазого за руку и повела его вверх, платить за такси.

Он оглянулся, посмотрел на меня растерянно — но Лена тащила его вперед и вверх.

— Где я был — лечился, — раздался его негромкий голос.

— А телефон!

— Зарядка у тебя в чемодане, телефон зарыт в землю…

— Ты же вышвырнул меня на дорогу и унесся куда-то!.. Как ты мог так сделать — я бы от тебя не отходила, я бы…

— Не на дорогу, а на бензоколонке… И у тебя были почти все наши деньги… — еле слышно донесся его голос с лестницы. — А у меня…

И они скрылись там, наверху.

Вот, значит, что он сделал. Опять же — очень грамотно. Ну, то есть скрываться с места происшествия нехорошо, но уж если скрылся, то дальше всё логично.

Сотрясение мозга, рана. Надо найти хоть медсестру. Потом отлежаться. Ищут двоих? Лучше разделиться. И в любом случае вывести Лену из-под удара. Что касается головы, то обратиться за помощью здесь можно к кому угодно. Даже без денег. Помогут без лишних слов и никому не скажут. Остальное, типа деда Умберто — ну, наверняка у него был какой-то план. В целом — отлично.

Может, и без меня бы как-то обошелся.

Не уходить, просит Лена? А зачем, собственно, оставаться?

Я повернулся к Джоззи:

— Вот теперь и правда конец. Не считая того, что тебе надо переодеться. Дать мою рубашку? Тебе пойдет. И выйдем, что ли, на улицу, погуляем спокойно…

— Не прощу никогда, — сообщила мне она.

* * *

Боже ты мой, как она шла — будто вернулась к себе в цирк. Походкой розовой пантеры, иногда поворачивая голову и плечи к прохожим и скромно хлопая ресницами.

Некоторые прохожие, наверное, даже оборачивались оторопело ей вслед. Особенно мужчины.

Она всё понимает, конечно. Или понимает самое главное. Но это не значит, что «уомо» — мужчина — не заслуживает небольшой показательной трепки. Просто для профилактики.

— Джоззи, — сказал я, наконец, раздраженным и несчастным голосом.

— Ля-ля-ля, — отозвалась она немилосердно. — Да, мое сердце. Я вся твоя и внимательно тебя слушаю. Внимательно-внимательно.

— Джоззи, — начал я снова и в бессилии потряс руками в воздухе (на правой висела сама Джоззи, но кисть была свободна). — Джоззи…

— Ля-ля-ля!..

А, вот теперь я знаю, чем ее взять.

— Джоззи, ла патриа! — сказал я трагическим голосом эфиопского царя Амонасро из «Аиды». — Родина!

И показал пальцем назад, туда, откуда мы вышли.

— Ах, ла патриа! — мстительно восхитилась Джоззи. — Значит, она у тебя вот такая — с синяком на заднице?

Но потом до нее дошло, что лучше было помолчать. Итальянцы вообще-то на эту тему не шутят. Джоззи вздохнула и пошла уже нормальной походкой. Погладила меня по руке и пробормотала что-то вроде «бедный ты мой, бедный».

А я посмотрел на нее и сказал по-русски, совершенно не желая, чтобы она меня поняла:

— А ведь это всё скоро кончится. Ты уедешь к себе в Милан, станешь звездой, у тебя будет другая жизнь. Да ведь ты уже звезда, моя дорогая. И не вечно ты будешь тут петь на виноградниках.

— Милано! — ответила мне Джоззи, уцепившись за единственное понятное ей слово. — Серджио, я как раз вчера думала: а тебе очень пойдет титул. Например, синьор профессоре. В Милане, на энологическом. Ты что думаешь — ты не сможешь там вести какой-нибудь спецкурс?

— Я? Профессоре? Ну, спецкурс вообще-то не исключается. Основы науки писать о вине. Почему нет?

— Почему нет! Ну, а пока что — пойдем-ка к фуникулеру. По-моему, я заслуживаю того, чтобы и меня, наконец-то, повели в «Жирную пальму». И даже очень заслуживаю. Боже мой, я ведь ангел терпения, я совсем не ревнива — я у тебя просто сокровище! И кусок мяса в пасть такому сокровищу в самый раз.

Эпилог

— Господин дегустатор! — встретил меня у ворот охранник гольф-клуба. — Синьор Серджио! Мне так неудобно… Но у нас всё заказано под специальную встречу. Весь ресторан. Что я могу для вас?..

— Да ничего, Джулио, — успокоил его я. — Меня пригласили во-он те два синьора. Правда, не сказали точно, когда мне приходить.

Последняя фраза возникла оттого, что — как я видел через двор клуба — два синьора увидели меня и не обрадовались ничуть.

— Серега, ты нарочно? — обратился ко мне подбежавший Шура, точно Шура, со сломанным носом. — Ну, ты умеешь попасть в нужный момент. Ну, ты даешь.

Иван ко мне не подходил, он стоял в стратегической точке двора и напряженно говорил что-то в рацию. И в мою сторону только посматривал.

А у деревянных перил ступеней, которые вели на веранду, застыли два тролля — в знакомом камуфляже, чистом и отглаженном, включавшем пятнистую бейсболку на бритой голове. Оба смотрели прямо на меня, один… ну, представьте шимпанзе, способного вытянуть губы трубочкой в сторону. Там у него был еле заметный микрофончик, полупрозрачный витой провод от него вел куда-то за ухо. Он, похоже, пытался этот микрофончик поцеловать, шевеля губами.

Это что, он беседует с Иваном? На расстоянии в десять метров друг от друга?

Я помахал троллям. Они не ответили. Но узнали, родные.

Тут у Шуры тоже что-то квакнуло в рации. Такого искрения эфира в старом, добром гольф-клубе, наверное, не было давно.

— …машину, машину! — услышал я шипящий голос откуда-то из его уха. Надо же так орать!

— Серега, тачку уберешь от входа быстронах, да? Вон туда, пятнадцать метров от ворот.

То, что меня не пустят внутрь, я уже понял, хотя можно было бы и повозражать, просто чтобы осложнить жизнь троллям — но…

— Серега, ну клиент же подъезжает, вот сейчас будет здесь! Мне что, застрелиться, чтобы ты понял?

Я не стал дальше загораживать клиенту въезд — отогнал табуретку подальше, но сам вышел и нагло приблизился к Шуре. Эфир заискрился снова, все обменялись репликами. Российская группа прикрытия важного мероприятия пополнилась по итогам этого обмена дополнительным человеком — мной.

Стало тихо. Курить было нельзя (Шуре, а из солидарности и мне). Мы с ним, получалось, охраняли внешние подступы к ключевой точке, а Иван с троллями — внутренние. И всем было хорошо.

Наклонный мир, вздымавшийся к вершине вулкана, звенел голосами птиц и кузнечиков, они напрочь заглушили бесшумные моторы двух черных лимузинов, внезапно выплывших из-за поворота. Эти диваны на колесах проскользнули мимо нас с Шурой в ворота и замерли у подножия деревянной лестницы.

Там, за ее перилами, как две кобры, возникли две седые головы — крепкие краснолицые американские дедушки, один держал в руке высокий бокал пива, потом, подумав, все-таки поставил его на невидимый отсюда стол. С неподражаемыми американскими улыбками они двинулись, касаясь на всякий случай перил, вниз, к гравию площадки. Оба — в джинсах, клетчатых рубашках, у одного за плечами даже висела на шнурке светлая шляпа. Они настоящие. Этого не подделаешь.

Шофер передней машины выскочил из нее и распахнул пассажирскую дверь. И дальше мне показалось, что время остановилось. Другой век: Горбачев и Рейган, я в лейтенантских погонах, падает Берлинская стена, чья-то рука на телеэкране ставит какую-то подпись на бумаге, самая настоящая промокашка немедленно закрепляет эту подпись навсегда… Прекрасный век. Когда всё в мире пошло, наконец, хорошо, и моя война как раз тоже закончилась.

И лица, лица того века.

Ведь я знаю этого вынырнувшего из машины и уверенно идущего к ступеням человека, знаю, но не могу сразу вспомнить, кто же он: мелькал в теленовостях. Так давно. Вот это лицо, чуть вздыбленные волной надо лбом желтовато-седые волосы, этот красиво обрисованный нос, украшенный тяжелыми очками. И никаких ковбоек — темный костюм, белая рубашка, только галстук демонстративно отсутствует.

Он не только еще жив. Он очень даже жив. И та же совсем не американская улыбка — искренняя, чуть задорная, неотразимая, полная обещания: мы договоримся.

— Ambassador… — донеслось до меня и Шуры от подножья лестницы.

Трое обнялись — если это возможно — одновременно; да, они были и правда рады видеть друг друга. Вместе тронулись вверх, на веранду, исчезли в ее прохладном полумраке.

Из второй черной машины вышли какие-то крепкие люди, один бережно вынул из багажника объемистый портплед.

Тролли и Иван, расставив ноги, перекрыли путь ко входу в гольф-клуб.

— Вот, — сказал Шура, расслабившись. — Вот так. Встретились. Миссия в главном выполнена. По сигаретке?

Мы помолчали, следя за полетом дыма.

— Люди какие были, да? — заметил Шура. — И есть. Так, а вот о вулкане мы не поговорили. Значит, так и живешь?..

И был вечер. Мы с Альфредо сидели — не на скамейке, где к нам могли присоединиться все прочие обитатели крепости, а под магнолией, на бордюре.

— Значит, конец истории? — уточнил он. — Совсем конец?

— Вы можете идти в освобожденный клуб послезавтра, — сообщил я.

— Не играл в гольф уже полгода и не собирался, — раздраженно дернул он плечом.

— А еще, — продолжил я не очень уверенно, — думаю, что могу это сказать. Даже должен. Если ваш капитал помещен в акциях, вообще бумагах — осторожнее. С любыми потерями надо выводить его из пустых бумаг. Быстро. И постарайтесь никому не оказаться должным, отдавать в ближайшие недели может стать очень трудно. А вот деньги пока останутся. Те, кто сейчас заседает в вашем клубе, и другие, они об этом договариваются. Но терять нельзя ни одного дня.

Альфредо молчал, иногда посматривая на меня сбоку.

— Мы это чувствуем, — сказал он, наконец. — Значит, совсем плохо?

— Ну, они там постараются, — кивнул я в общем направлении гольф-клуба.

И перевел взгляд на крыши, плавно спускающиеся во двор с четырех сторон. Черепица Италии вообще-то напоминает шкуру бурого дракона, но это издалека. А если подойти поближе, то видно, что ни одна чешуйка не похожа на другую. Есть почти черные от времени, есть весело-терракотовые, серо-седые… На эти крыши можно смотреть не отрываясь. Просто сидеть и смотреть. На них, на небо, на сосны как зонтики и на горы вдалеке.

— Альфредо, — сказал я. — А если, как они меня там пугают, все может к чертям развалиться, банки обрушатся, акции сведутся к нулю… Всё-всё рухнет. Вся наша жизнь. А что тогда останется?

— Х-ха, — чуть удивленно сказал Альфредо. Но это было веселое удивление. И я представил себе, как он когда-то за доли секунды — обдумывал? ощущал кожей? — как вписаться в поворот на своей гоночной машине. — Х-ха. Что останется? Как это что…

Он показал пальцем мне в грудь. Потом перевел палец на себя. И в завершение беззвучно потопал мягкой подошвой по кремню под нашими ногами:

— Вот это останется, — очень серьезно сказал он.

— Ну, что ж, — проговорил я после долгой паузы. Мы с Альфредо обменялись удовлетворенными кивками, и я пошел к воротам.

Выйдя из них, я вместо того, чтобы сделать несколько шагов к дому, остановился, повернул голову налево и вверх.

Черно-лиловый конус Этны отсюда почти не виднелся — скрывался за вершинами деревьев. Оттуда не струилось даже дымка.

— Уж извините, Антон Павлович, — сказал я.

* * *

Осень, осень обрушившихся индексов и общего страха. А здесь ночь. Та самая невероятная тишина, в которой лишь тихо щелкают клавиши компьютера.

И тот самый сайт, когда экран — синий. Я теперь буду к нему ходить, как олень к воде. И лишь бы вода не кончалась.

Вот оно опять, это чувство — «не может быть», не может быть, чтобы она это написала.

Но ведь написала. Кажется, именно сегодня:

Воздух пьется абсентом — крут, обжигает ноздри И не стоит ни цента нам, молодым легендам (Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум, Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри, Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.

И что теперь делать? Вскочить, разбудить Джоззи, попытаться прочитать, перевести, объяснить?

Экран компьютера бросает молочный отблеск на ее теплое плечо, а черная волна волос на подушке еле угадывается во мраке. И я знаю, что нет, не разбужу, не потревожу ее даже шорохом.

БЫТЬ ВЫСОКИМ (рассказ)

— А когда мы вернемся, то все вместе пойдем искать дом предков, ты слышал? — грозно сказала Анна. — То есть послезавтра. Не может такого быть, чтобы никто его не знал. Что за секреты такие.

Дальше процедура развивалась по отработанной схеме. Они обычно это делают так: старшая, Анна, имеет дело со мной и представляет смету путешествия. Только необходимое. А именно, на метро от станции «Кавур» до «Терминатора», или, как его там, в общем — до вокзала. Оттуда на скоростном поезде до Флоренции и обратно. Скромный обед. Два музея (цены были вытащены из интернета накануне). Скромная чашка кофе. Умножить на два. В общем, под это все клянчатся деньги. Младшая, Настя, тем временем идет к маме Алисе и клянчит деньги у нее, но другие. На дополнительные удовольствия. Например, на ведьму, одетую в лоскуты, юную, с дерзким лицом, в черной профессиональной шляпе — я в данном случае говорю о том, что на самом деле было привезено двумя нашими девицами из Флоренции.

Мы с Алисой их поделили, вернее, это за нас сделала природа. Старшая, очень высокая, темноглазая и темноволосая — моя. Так странно, но я иногда смущаюсь, глядя на нее, мне кажется, что передо мной — зеркало, но неправильное. Таким бы я был, если бы родился женщиной — пугающе, до жути красивым. Но я не такой. А она… как же она хороша и сама этого не понимает.

Младшая же, Настя, в данный момент проходящая под ником «Ричард», — наоборот, совсем невысокая, светловолосая, с глазами цвета моря, с хрупким и нежным лицом — это же зеркало Алисы. («Не та Алиса, которая в Стране чудес, а лиса Алиса, которая с котом Базилио в Стране дураков», поясняла обычно она.)

А друг на друга эти наши с Алисой девицы вообще не похожи.

И всем хорошо.

Утром они долго собирались и уходили, делая вид, что двигаются на цыпочках и нас не будят. Но вот ухнула, хлопнула мощная дверь квартиры, и стало тихо.

Очень тихо.

И мы снова заснули, спали долго, зная, что в квартиру никто на свете не войдет и что нам очень нужно спать, спать и спать.

А потом я проснулся и потянулся к мобильному. Да нет же, он все это время был включен.

— Никто не позвонит, — сказала Алиса строгим и заботливым голосом. — И тебе этого не надо. У тебя и так все хорошо.

— Да, — согласился я.

— Ты в Риме, — напомнила она. — У самого Форума. На улице… как?

— Сант Агата деи Готи. Вместо «а» в слове «санта» ставится хвостик, — терпеливо напомнил я.

— Спасибо. Потрясающая улица. Слушай, ты ведь можешь меня тут оставить. Ты же не словил мой вирус. Я буду лежать, спать, читать. Мне не надо никуда идти. Я уже в центре Рима. Хочешь, пойди и купи себе хоть всего Паваротти. Ну, вот купи его. Ты наверняка знаешь где.

— Вниз, к кварталу с рыцарями и мостиком, пройдя под мостиком — к фонтанам Тревии, мимо фонтанов по узкой улице влево к большому стеклянному пассажу, там тоже влево, на втором этаже, — сообщил я.

— Так. И это называется — ты впервые в жизни в Риме. Потрясающе. Ты дашь когда-нибудь своей голове отдых? Потом, когда все снова будет хорошо, тебе все будут звонить. А сейчас Новый год.

— Он.

— Слушай, пойди в любой хороший отель. Спроси, где палаццо твоих предков. Найди его. Оно же где-то здесь, в этих переулках, все так говорили.

— И никто не знал точно.

— А ты узнаешь. На обратном пути принеси мне пиццу, ясно, откуда. И не спеши. Сделай себе хорошо. Ты заслужил.

Пауза.

— Ты из-за меня не поехал во Флоренцию. И мне даже не стыдно.

— К черту Флоренцию. Я уже в самом центре Рима и ничего не делаю. И не хочу.

— А ты понимаешь, что рискуешь в этот раз вообще не найти это палаццо? Ты же всю жизнь мечтал.

— Зато я спокойно посижу с тобой. Предки бы поняли. Они такие вещи отлично понимали.

Идея заказать себе не две комнаты в отеле, а квартиру оказалась гениальной. Потому что улица Агаты — чудо, это узкая щель, на дно которой не проникает солнце. Какого она века? А невозможно сказать. Крыши и деревянные ставни наверху — ну, допустим, начала двадцатого. Камень стен под штукатуркой — может быть, девятнадцатого. А те нижние камни, которых мы касались руками, возвращаясь после очередного похода по городу, — глыбы с прозеленью, наклонной стеной уходящие вверх, — а это могло быть что угодно. Фундаменты замков, возведенных друг против друга в молчаливом противостоянии? Да почти наверняка. И не средневековых. А более ранних.

Если пройти по булыжнику влево и снова влево, то там будет такая же наклонная стена, напротив нее тот самый квартал, с рыцарской лавкой (доспехи, мечи), двумя ресторанами, канцелярским магазинчиком… И дальше, через десять минут, у огрызка башни, ставшего музеем, возникал спуск на Форум с его падшими колоннами. Древнее места не бывает. Мы живем прямо над Форумом, просто его отсюда не видно. Мы на холме, а он — там, внизу.

Но еще лучше выйти из подъезда (по гулкой лестнице до громадных ворот, в которых калитка на улицу) и двинуться по скользкому булыжнику в противоположную сторону, вправо и вниз. По Агате. На площадь, где фонтанчик, церковь и целых четыре ресторана. Включая «Чикко ди грано». То есть «пшеничное зерно».

Это знаменитая на весь город пиццерия, с печью пятнадцатого века, и мы просто пытались перепробовать там все пиццы, которые есть в меню.

А дальше, от площади и фонтанчика, начиналась улица «Машаколизей». Потому что именно там из-за угла выскочил большой, очевидно, русский и находившийся в состоянии взволнованности потный дядя, изобразил руками мельницу и заорал на всю площадь:

— Маша! Там Колизей!

И он именно там и был, и есть, как перегородившая улицу вдалеке призрачная аппликация из сине-серой бумаги. Розовое золото январского солнца прорывается сквозь двойной ряд полукруглых арок, нелогично огромных даже на таком расстоянии.

— Послушайте, — сказал я человеку с лопатой, когда у Алисы пришло время обеда, и я двинулся, как обещал, к «Чикко». — Вы говорите, эта печь пятнадцатого века. При всем уважении — дом все же восемнадцатого, ну максимум конца семнадцатого…

— Дом? — удивился человек с лопатой. — Возможно. Но печка точно пятнадцатого. Вы что думаете, ее при перестройках дома кто-то бы тронул хоть пальцем?

Я улыбнулся теплому алому пламени среди почерневших кирпичей.

— А вот вы мне скажите, синьор, — проговорил он, поглядывая туда же, на мою пиццу на раскаленном камне, — вы, как говорят в Америке, человек шести футов?

— Понятия не имею, — отвечал я чуть раздраженно, — что такое фут. Один метр девяносто четыре сантиметра — это я точно знаю.

— Самый высокий наш клиент за последнее время, — удовлетворенно сказал он. — Оп-па. Готово. И девочки у вас очень красивые. Обе. И жена.

Единственное, чем оказалась плоха идея с квартирой в обычном доме вместо отеля, — тут не было гостиничного дежурного, который со стопроцентной гарантией нашел бы (позвонил, вычислил по карте) палаццо Колонна.

В квартире были только мы, а соседи знали, что палаццо где-то совсем рядом, но… В итоге начало создаваться впечатление, что таких палаццо в Риме минимум два. А то и три, в общем, они везде. И если знать историю рода, то ничего удивительного в этом нет.

Нашему семейству объясняли туда дорогу из самых разных точек города. И мы шли. Но что-то все время мешало. Кошак на спускавшейся к площади Венеции лестнице, которого следовало сфотографировать. Припадок голода и общие усилия по борьбе с ним. Алиса, которая схватила вирус еще дома, уничтожала его таблетками и проходила в день по два десятка километров вместе с нами.

— Болеть я буду дома, — упрямо сообщала нам она, — поскольку в Риме у нас всего-то…

Но когда дочери твердо сообщили, что хотят еще и во Флоренцию, и едут прямо завтра, она сдалась:

— Вот я и буду болеть дома. На Агате. Один день. Езжайте в свою Флоренцию, оставьте только еды. Мне будет хорошо.

Остался, вместо еды, я с обещанием добывать ее по первому сигналу.

— Значит, так, — сказала мне Анна за день до отъезда. — Еще раз и медленно, пожалуйста. Кардиналы из рода Колонна? Кондотьеры? Римские папы?

— А родство с Борджиа не хочешь, моя дорогая? А с римскими цезарями?

— А наследство когда берем?

— Ну, как ни странно, это возможно. Наследник титула жив, хотя сегодня это не принц, а всего лишь граф. Надо пойти к нему, принести документы. А дальше за дело возьмутся итальянские адвокаты. Допустим, лет через сто пятьдесят… максимум сто шестьдесят… формальности будут завершены. Они тут вот так работают.

— Ага, ну, ясно. А документы насчет нашей, российской ветви рода есть?

— Да сколько угодно. Вообще про Колонна — у Макиавелли. У Данте. Ну, а наша ветвь особая, она отсюда сбежала, и бежала, бежала… Возникли проблемы из-за альбигойцев, а поэтому — сначала на юг Франции, к будущим гугенотам, оттуда в Швецию, к протестантам, а из нее — к матушке Елизавете Петровне на военную службу. Никаких проблем у меня с документами. Все-таки самая известная семья в Риме. Да и в России не такая уж маленькая. С одной специфической генетической проблемой. По большей части рождались девочки.

— И это правильно. Ты бы, папашка, хоть меморандум составил, для потомства. А то хожу как последняя…

— Вот сейчас вернусь и составлю. Времени будет сколько угодно.

— И насчет самого интересного. Что там с Монтекки?

— А почему именно Монтекки? Это есть персонажи чисто мифические. Шекспировские. Не было таких семей, и дело было не в Вероне. Ну, да, кроме семьи Колонна в Риме была… то есть и остается… семья Сфорца. Честно говоря, всю жизнь, когда слышу имя «Сфорца», возникает странное чувство. Кровь бросается в голову. Вот так мы и воевали пару столетий. Из поколения в поколение. Превратили Рим в две крепости. Булыжную мостовую у нас на Агате видела? Может быть, там и убили Меркуцио и Тибальта.

— До сих пор валяются, — беспощадно сказала Настя, она же Ричард.

— Но, видишь ли, похоже, что такие семейки дрались тогда по всей Италии. Вот есть книга — «Джульетта» Энн Фортье, там говорится, что на самом деле все было в Сиенне. И до сего дня тайно продолжается. Это вообще-то детектив и боевик.

— Ричард, интернет — фас, Энн Фортье, будем тырить и читать, — распорядилась Анна. — Но если все-таки это было в Риме… Падре мио, но раз ты — Колонна, то ты чей потомок, Ромео или Джульетты?

— Ты самого главного никак не можешь понять, дорогая. Что значит — я чей потомок? Посмотри на себя в зеркало. Выбирай себе кого больше нравится — Монтекки или Капулетти. Они твои по крови. Ты хоть понимаешь, что это для тебя означает?

— Это значит — ответственность большая, — сообщила сестре Ричард. — За честь рода.

— И тебя это тоже касается, дорогая, — на всякий случай напомнил ей я.

— А ты не возникай насчет ответственности, — сказала сестре Анна. — Сейчас мы с тобой будем ответственно маму лечить. А то она с нами завтра во Флоренцию не поедет.

— Ну-ка вы двое, длинные, — предложила, подумав, младшая. — Лучше давайте так. Анна будет Монтекки, а я Капулетти. И мы будем друг друга троллить. Еще можно ролевую игру придумать — а если ребята помогут, я компьютерную игру напишу, не очень сложную. Называться будет «убить Тибальта».

— Ну, ты просто Сфорца какая-то, — не одобрила ее Анна.

Лечение мамы не помогло, и мы остались в Риме. За толстыми стенами средневекового дома было очень тихо. После пиццы мы поспали еще немного.

И телефон молчал — ну, не считая доклада из Флоренции о том, что все идет хорошо.

И он молчал и молчал.

— Слушай, — сказала, наконец, Алиса. — Ты это прекрати, а? Ты вот скажи, ты чего боишься? Деньги у нас есть. Сколько угодно денег. Мы же вот отправились в Рим. И еще сюда поедем. И куда угодно. Мы заработали. Хочешь купить себе эту настоящую шляпу «Борсалино»? Есть деньги. Дети уже почти большие. Мы вообще можем никогда не работать, и все будет хорошо. Более-менее.

— Да, — проговорил я. — Знаю. А тогда, если не работать, то это как — уже все? И еще. Почему в России как только что-то хорошее сделаешь, то обязательно кто-то придет и все испоганит, причем даже без пользы для себя?

— А, — споткнулась она. — Почему же только в России? Ну-ка, напомни мне. Что сделали в конце концов в Риме с этими твоими Колонна?

— Когда… А, тогда. Выгнали из города. Потому что их было слишком много, и слишком…

— Да-да. Потому что они были лучше всех. И выше всех. И ты тоже. У тебя же миллион талантов. Понял, да? И знаешь, что еще…

Это самое «еще» было просто великолепной новостью. Потому что Алиса вытащила градусник, сказала «хм».

Температура ушла. И она поняла, что через полчаса-час всерьез захочет есть. И никакой больше пиццы. Есть в этот раз надо по-настоящему. Хотя и в постели.

— Только скажи! Пармская ветчина! Три сорта ветчины! Лучший хлеб! Оливки! Я знаю где.

— А вот чего я вдруг захотела… Маленькую бутылочку очень хорошего вина. Не кьянти, а что-то из Пьемонта, сильное. Ага?

— И это знаю! За углом и наискосок от того самого мостика над головой!

И я легким шагом в незастегнутом пальто вышел на нежный январский холодок — градуса три в плюсе. Спустился вниз от Агаты, к тому самому кварталу, мимо которого мы всем семейством проходили минимум дважды в день, то есть утром из дома и вечером к дому.

Прошел под мостиком над головой — он изгибался на уровне второго этажа, по нему обитателям квартала можно было пройти в маленький парк, находившийся на холмике напротив, а на вершине холмика, над парком, — там какой-то очередной дворец.

Да, так вот — я прошел под мостиком, потом углубился в узкую улицу, а дальше шумят фонтаны Тревии, сладкая жизнь — она здесь, в одной из узких улочек, выходящих к фонтанам. Подносы с белыми сырами, плавающими в тягучем полупрозрачном рассоле. Окорока всех видов и вкусов. И настоящий хлеб, его надо поднести к лицу, даже поцеловать. А на пути обратно, в магазинчике почти у самой Агаты, — потрясающий мир, из которого я вышел с бутылочкой «Брикко Азили», нервного, пахнущего ночными цветами, мягкого, как черный бархат.

И вот там, в магазине…

И вот там мне пришло в голову спросить у продавца все о том же; может быть, потому, что в винных магазинах и не продавцы вовсе, а умные, многое знающие люди.

И я спросил его.

— Палаццо Колонна? — удивился он. — Конечно, знаю. Но это не то, что вы думаете, синьор. Это не совсем палаццо. В смысле не дом и не дворец. Это нечто другое.

И он вышел со мной на улицу, он начал водить по городскому пейзажу рукой:

— Вот что такое палаццо Колонна. Вот отсюда. И дотуда. И в глубину.

— Да, — сказал я, потрясенный. — Спасибо. Отличное вино. Еще раз спасибо.

Я сделал несколько шагов, держа в руках пакеты.

Это, конечно, не дом и не дворец.

Это квартал.

Примерно пятьсот на семьсот метров. Тот самый квартал. Одна его сторона — лавка с рыцарями, канцелярский магазин, ресторанчики. Другая — та, где мостик над головой, ведущий в маленький парк. Каждый день, каждый чертов день мы ходили здесь, обходя квартал моих предков то справа, то слева.

А на третьей и четвертой его стороне — громадные церкви с двойными башнями, фасады, фронтоны…

Ну конечно же это была крепость семьи Колонна — квартал, целый кусок города, где можно было закрыться и выдержать любую осаду. А потом части его выгрызались, в это место вставлялись дома поновее, становясь частью квартала, а еще прилеплялись новые украшения из каменного кружева.

Я шел по зернистому булыжнику вокруг палаццо. А что еще оставалось делать — идти; ну, может быть, зайти внутрь.

— Внутрь? — сказал продавец магазина с рыцарями. — Трудно. Вот туда. Но — карабиньери…

Конечно, «карабиньери». Там были громадные ворота чугунного кружева, полосатый шлагбаум, охранник в мундире (тот самый «карабиньеро»), а во дворе с пальмами — видимо, их штаб-квартира. Множество автомобилей с мигалками на крыше, люди при оружии.

И — среди пустоты двора — одинокая колонна за оградой.

Я стоял со своими пакетами и смотрел на нее. На буквы, опоясывавшие верхушку. Sempre… — прочее уходило полукругом за стройные грани.

— Синьор, — повернулся я к карабинеру на часах. — Вы знаете, что это за надпись?

— О, как это… Плохо английский. Жила великая семья. Ее… лозунг. Да, девиз.

— Прекрасно, но что он значит? Что это за слова?

— Sempre alto… Очень просто, это значит… Всегда…

Он приподнял руку с вытянутой ладошкой на уровне моей головы.

— Всегда… в смысле — быть высоким, синьор, выше всех. Всегда высоким.

МАГАЗИН ВОСПОМИНАНИЙ О МОРЕ (сборник)

«Эти рассказы — заметки на полях моих романов, да и на полях жизни.

По доброй традиции любую такую книгу следует предварять строчкой: все персонажи и ситуации, обозначенные здесь, — вымышленные, любые совпадения имен или фактов с реально существующими людьми или событиями — случайность. Я бы сделал то же самое, да только какая же случайность или совпадение.

Всё правда. Или почти всё.»

Мастер Чэнь

Ее сиятельство

— Прошу подать на еду.

В Азии привыкаешь не замечать нищих, не поднимать головы от стола — если сидишь; с резиновой улыбкой обходить их — если шагаешь. Они не будут долго беспокоить вас, они никогда не решатся на физическое прикосновение, они не опасны.

Но когда ты слышишь эти четыре слова… вообще-то три на английском — begging for food… и на каком английском! Вот трансляция из британского парламента, ее величество в куполообразной короне неспешно надевает очки, раскрывает папку у себя на коленях, и… вы слышите и понимаете каждое слово — произнесенное негромко, раздельно, с почти нечеловеческой четкостью, благосклонно и терпеливо. Королевский английский. Несравненный и неподражаемый.

И это был именно тот английский, который я только что услышал.

Невозможно было не поднять в ответ голову от алюминиевого, пустого пока что столика «Бхадху Шаха». Невозможно было равнодушной быстрой полуулыбкой отделаться от этой женщины, стоявшей передо мной на тротуаре, в шаге от границы, разделявшей ресторан и улицу.

Она, казалось, на расстоянии приподнимала мне взглядом подбородок… я вздернул голову еще немного, встретился с ней глазами — а если ты посмотрел на нищенку, то она одержала первую победу, и скорее всего ты что-то ей дашь.

Но уже по королевскому английскому можно было догадаться, что нищенка — кто угодно, только не вот это.

Европейцы в Азии — это не одна порода людей, а несколько. Есть туристы в шортах и безразмерных майках, всегда с видеокамерами; есть бизнесмены в промокших на спине рубашках с галстуками; и то и другое — классика. А тут был, конечно, тоже классический вариант, но совсем другой. Бесспорно европейская женщина, рыжеватая блондинка, но… широкие, суженные к щиколотке марлевые штаны, длинная, ниже колен, рубашка такой же ткани, шарф-накидка… в общем, пенджаби, очень дешевое. Небольшой матерчатый рюкзак за плечами. И все это — с оттенками выцветшего шафрана и серой пыли.

Эту одежду носили, не меняя, уж точно больше года. Эти ноги в простых сандалиях наверняка несут ее от храма к храму — Шива, Кришна, Мухаммед, Будда, Гуаньинь — месяц за месяцем, сотни, если не тысячи километров. Копеечные автобусы, поезда или просто дорога под ногами.

И лицо — с потемневшей кожей (она светлее только в глубине двух морщинок у носа), с благосклонной и несколько отрешенной улыбкой, длинным, чуть выставленным подбородком.

Ее наблюдавшие за мной глаза смеялись — скорее добродушно.

Буддийский монах — если это настоящий монах, а не жулик в шафранных одеждах, каких здесь тоже достаточно, — не просит у вас денег на еду. Он медленно идет с миской для подаяния мимо, предоставляя вам шанс накормить святого человека и этим исправить карту ваших будущих судеб.

И эта женщина вообще-то тоже ни о чем не умоляла. Она даже не пыталась повторить эту фразу — «прошу подать на еду». Она изучала мое лицо со спокойным любопытством, возвышаясь надо мной на тротуаре в позе, которую способны принимать только коренные жительницы Индостана, — может простоять так час, а может через долю секунды наклонить голову в знак прощания и тронуться дальше среди слепящей жары, чуть шаркая сандалиями по неровному темно-серому асфальту.

Она уйдет, и чего-то в жизни не случится.

Я поднялся со своего шаткого алюминиевого стульчика — сидеть, когда она стоит, было просто невозможно! — и полез в карман. А дальше… эти веселые изучающие глаза что-то со мной все-таки сделали — я достал бледно-сиреневую бумажку. Подошел к неподвижной женщине поближе — чтобы окружающие не видели, что именно между нами происходит, ведь тогда она потеряет лицо — и с почтительным наклоном головы вложил бумажку в ее длинную узкую руку.

Дальше была пауза.

— Вот это просто великолепно, — вновь зазвучал негромкий и неторопливый голос королевы под сводами зала парламента. — Сто рингитов. Вы едите в «Бхадху Шахе», а ведь ни одному неопытному приезжему и в голову не придет сюда спуститься. Значит, вы в городе далеко не в первый раз и знаете, что такое сто рингитов. Это примерно тридцать пять долларов. Такие деньги здесь не подают на еду. Столько платят разве что за секс. Хм?

И она посмотрела на меня чуть сбоку, не то чтобы обвиняющим, но довольно-таки строгим взглядом.

Слово «секс» она произнесла без тени смущения, так же отчетливо и таким же ровным голосом, как и все остальное. Ее, наверное, могли услышать люди даже в дальнем углу «Бхадху Шаха».

— Что касается еды, — сказали, как бы сами по себе, мои губы, — то вы можете просто присесть ко мне. Я вижу, что вы тоже знаете это место. Вы доверите моему вкусу, если я попрошу повторить для вас мой заказ?

— И что это за заказ? — склонила она голову, делая шаг по ступеньке вниз, ко мне.

— Бумажная тоса. Панир тикка. Молодой кокосовый орех. Мы просто разделим то, что мне сейчас принесут, а потом сделаем то же самое, когда они принесут это снова.

— Вы действительно знаете «Бхадху Шах», — негромко сказала она, с легким вздохом сбрасывая с плеч рюкзак на соседний стул. — Что внушает… ну, уважение.

В этот ресторан, как она правильно заметила, «спускаются» — на пару шагов вниз, с тротуара, как бы в открытую с трех сторон залитую бетоном яму, защищенную от солнца ржавыми листами железа на столбах. Тут и вправду не то место, куда зайдет европеец, впервые оказавшийся в Азии.

Самый простой путь к «Бхадху Шаху» — выйти на перекресток Султана Исмаила и Раджи Чулана и обойти справа «Истану». Этот столичный отель называли «мусульманским пятизвездником», пока в Малайзию не пришел новый век, когда все пятизвездники — по крайней мере летом — стали арабско-иранскими, судя по обитателям. В «Истане» весьма обычные комнаты, довольно средний буфет, но, если вам нужно настоящее спа, идите только туда.

Итак, если вы обходите справа стеклянную громаду «Истаны» с мусульманскими полуарками наверху, то оказываетесь на относительно прямой, сначала спускающейся, а потом поднимающейся на невысокий холм улице под старыми акациями. Здесь к каждому двухэтажному дому-бараку пристроено по такому вот навесу на столбах, и везде пахнет едой.

«Бхадху Шах» — для бедных, а то и очень бедных жителей этого квартала Куала-Лумпура. Тех, что сидят здесь вечером за стаканом крепкого чая, по цвету кремово-кирпичного — даже несмотря на порцию горячего молока. Сидят и смотрят, снизу вверх, на подвешенный под потолком внушительный телеэкран, на котором видно, как где-то в Лондоне человечки гоняют мяч по зеленому полю под рев трибун.

Основная еда здесь выставлена в мятых жестяных подносах под зудящими неоновыми лампами, а это верный признак того, что заведение далеко не роскошное. Но у «Бхадху» отличный тандур — стоит серым горбом у самой кромки тротуара, возле дыры для стока воды, которую в сухой сезон используют для своих целей местные крысы. Индийца, впрочем, вы крысой не удивите и не испугаете.

«Бхадху» считается, правда, рестораном не индийским, скорее пакистанским, а в общем — довольно типичным заведением для любых мусульман, переселившихся в Малайзию за последнюю пару веков с Индостана. И это значит, что в тандуре поджаривают на шампурах отличный сыр (тот самый заказанный мной панир тикка, пахнущий молоком и дымком), что здесь хороший хлеб. И еще роти чанай — что-то среднее между толстым упругим блином и просто хлебом.

А бумажная тоса, она же доса, она же дхосаи — это не совсем хлеб, это блин, кисленький — почти как ржаной, с хрустящими краешками, свернутый в трубочку и невесомо застывший в такой позиции. Большой, нависающий над краями тарелки и действительно похожий на рулон полупрозрачной бежевой бумаги. От него отламывают пальцами крошащиеся ломтики и макают их в острый чечевичный соус с кусочками картошки.

— Здесь как всегда отлично, — выговорила она, аккуратным кругообразным движением зачерпывая соус.

К своему стыду, должен признать, что есть руками я не то чтобы совсем не умею, но мне далеко до вот таких женщин и мужчин, невозмутимо вычищающих тарелку характерным движением пальцев щепоткой — чуть с подворотом. Обычно, правда, так делают индийцы, а не вот такие европейские бледно-рыжие ведьмы.

Она, кажется, была довольно голодна, но при этом безупречно держалась со мной голова в голову — съела с нашей общей тарелки ровно половину тосы, и так же поступила со второй, и с паниром тоже. После чего начала чуть улыбаться миру, «Бхадху Шаху» и его клиентам.

— Конференция, значит, — сообщила она мне, рассматривая мой черный матерчатый портфель, выданный, как положено, каждому из участников. — Ага, вы русский. Хорошо.

— Не скрываюсь, — заметил я, бросая взгляд на брошенную поверх портфеля именную табличку на шнурке. — А вы? Ваш английский слишком хорош, чтобы быть настоящим. Или вы из королевской семьи Англии, или… нет, есть намек на какой-то механический, или металлический, акцент. Германия?

— Х-ха! Почти, — посмотрела она на меня желто-карими глазами. — Угадайте: откуда пришли противные жирные слоеные булочки с половиной персика внутри, и сверху персика чуть-чуть заварного крема? О, боже мой. Ну хорошо. Еще в этой стране есть сыр. Гамлет, наконец, принц Гамлет. Не то чтобы у нас в стране кто-то про него вспоминал, настоящий Гамлет жил в каком-то одиннадцатом веке и был кровавым маньяком. Но Эльсинор стоит, на радость туристам.

— Ах, Дания, — понял я. — И еще Андерсен.

— Конференция, — повторила она. — Вдобавок вы немногое знаете про сыр и датские булочки, но отзываетесь на что-то литературное. Что ж, логично. И отлично. С таким мужчиной совсем не стыдно заняться сексом. Ведь вы же мне дали сто рингитов? Я их уже не верну. Стоп. Вы застенчивы! Вы чуть дергаетесь, когда слышите слово «секс», а сами его не произносите. Как мило.

— Секс, — сказал я. — И я очень застенчив.

— Нет-нет-нет, если вы это признаете — значит, хоть и застенчивы, но не очень… В каком странном мире мы живем: за секс, такую простую вещь, когда люди доставляют друг другу маленькое удовольствие, ну вот как массаж или почесать спину… и за это дают и берут деньги. Ну, если уж мир так устроен — что мы можем сделать? Я готова, и вся ваша. Я и правда готова, а причину назову вам потом. Это не деньги, ведь, повторю, я их уже получила и не отдам. Ну или не совсем деньги. А ваш отель — там, наискосок через перекресток?

Я снова посмотрел на портфель с конференции: место ее проведения (отель «Краун Плаза»), как и тема, было отпечатано на его клапане большими белыми буквами. Обычно делегатов помещают там же, где, на первых этажах, они заседают.

— И вы, как я понимаю, только что сбежали с конференции, отказались от предсказуемого отельного буфета ради настоящей еды у «Бхадху»? Значит, вы хоть немножко авантюрист, и еще знаете, что такое удовольствие. А раз так — или вы получаете его от меня немедленно и сполна, или я ухожу со ста рингитами искать то, что мне сейчас необходимо. Согласны?

— Вперед, — сказал я и почувствовал, что делаю что-то не то.

Дама перекинула через плечо шарф своего пенджаби.

— Кстати, меня зовут Маргарет, — сказала она. — И я возьму вас под руку. Так приятнее. А вот свой рюкзак я всегда ношу сама.

Я знал, что сейчас попаду в какую-то неприятную историю. Потому что сделал шаг в мир, населенный странными и загадочными для меня людьми.

Европа и Америка полны теми, кто постепенно понял, что ходить по холодным улицам или стоять там в пробках, сидеть в стеклянных офисах с искусственным воздухом, где не дают курить, — это не жизнь. Одни такие, понявшие, работают одиннадцать месяцев в году ради четырехнедельной поездки в настоящий теплый мир — с рюкзаками, в шортах с карманами, в тапочках на босу ногу. Другие уезжают на год, полагая, что место третьесортного клерка от них никуда не убежит. Третьи — они улетают в Азию надолго, думая, что навсегда.

Эти европейцы живут в самых жутких кварталах азиатских городов, в клетушках два на три метра, если повезет — с вентилятором под потолком, или в длинных спальных комнатах на двадцать кроватей, притом что на женские и мужские эти ночлежки делятся далеко не всегда. Они одинаковы на вид — с навеки загоревшими лицами, выцветшими волосами, свалявшимися дредами в бантиках, с платочками на головах, с рюкзаками… Их хорошо знает и не очень любит местная полиция: просроченные или напрочь отсутствующие визы, наркотики, мелкое воровство, попрошайничество, неожиданная необходимость везти их в больницу.

Но они стали своими в храмах всех религий — да многие попросту живут там, на теплых, истоптанных ногами храмовых плитах, и питаются подаянием.

И вот сейчас я шел с женщиной из этого завораживающего и жутковатого мира к себе в отель. Они, в их мире, как-то по-другому относятся к любви, они — наследники легендарного века, шестидесятых и семидесятых, века, когда любовь была свободной, ею занимались когда хотели и с кем хотели, и даже где угодно. А может быть, они и сейчас так делают.

Самое забавное, что эти люди, слившиеся с местной нищетой, иногда со вздохом достают из глубин своего рюкзака платиновую кредитную карточку и едут сдаваться в пятизвездный отель — за пару дней до отлета к прежней, бессмысленной, офисной жизни.

Маргарет, с любопытством посматривавшая на меня по дороге, могла быть кем угодно. Наследницей парфюмерной империи в поисках нового бога или отчаявшейся от безденежья, изголодавшейся маньячкой, за которой тянется след нескольких перерезанных глоток — глоток таких неосторожных людей, как я.

В своем мире я чувствую себя вполне уверенно, я его знаю, я его не боюсь. Но сейчас она вела меня в другой, свой мир, пусть и в мою комнату.

И это было…

Это было великолепно.

Башня «Краун Плаза» выросла над нашими головами — позади монорельсовой дороги вдоль улицы Султана Исмаила, на холме за струями фонтана и рощей пальм. Помню время, когда над тем же самым небоскребом в недоступной вышине светились гордые буквы Hilton, а я боялся даже зайти в эти двери, за которыми начинался кондиционированный воздух, улыбки королев красоты за стойкой и сделанные на заказ мягкие ковры. Сегодня «Хилтон» уехал в другой район города, в башню поновее, но обаяние осталось — надеюсь, навсегда.

— Вы вообще когда-нибудь имели секс за деньги? — говорила мне по дороге Маргарет, не заботясь о том, что ее может понять кто угодно на улице. — Бывали там, на Рамли-стрит? Ах, только чтобы выпить? Изумительно. Впрочем, по вас видно, что вам не нужен продажный секс. Вам нужно что-то другое. Вы ведь очень милый мужчина — видели бы вы, как хорошо смотрелись там, в «Бхадху», со своим портфелем. Как будто вернулись домой после долгого путешествия, и вам ничего больше не надо.

Рамли-стрит и вправду всего в двух кварталах от «Краун». Она пересекает Султан Исмаил почти под прямым углом и ведет к легендарным башням «Петронас» — которые уходят острыми вершинами в дождевые облака среди лучей прожекторов, как две ртутные реки в небо.

Эта улица не просто грохочет — грохот ее нельзя выдержать больше часа, он доносится даже через перекресток к пятизвездной «Шангри-Ла», из-за чего я больше там не останавливаюсь. Всего-то вроде бы шесть баров, по три с каждой стороны улицы, но они на воздухе, открыты на три стороны — этакий маленький филиал Таиланда. И в каждом баре свой сотрясающий окрестности рев динамиков, в каждом вьется толпа мускулистых местных юношей и другая толпа — дряблых и нетрезвых туристов.

Малайзия по части девочек ничем не хуже Таиланда, а Рамли-стрит даже лучше — здесь мало местных, зато целый цветник экзотики. Русские из Ташкента или Бишкека — темненькие, с затуманенно-веселыми глазами, пританцовывающие среди дергающихся лазерных лучей. И еще узбечки — а это просто великолепно, одну называют «королевой Шелкового пути», за соответствующей ткани блузку, еле прикрывающую острые соски. Последний писк моды — негритянки, в невиданном множестве, с отставленными упругими попками, они без клиентов не остаются тут никогда.

— А если так, — сказала Маргарет, — если вы не привыкли к любви за деньги и не знаете правил игры, то посмотрите сюда. Абсолютно необходимый предмет для женщины, бродящей по миру, как я. Каких только безумцев не встретишь на пути.

Она показала мне отблескивающий металлической фольгой квадратик презерватива. И мгновенно спрятала его в ладони — мы уже приближались к стеклянным дверям отеля.

— И еще один совет, если все же вас угораздит когда-нибудь связаться с кем-то на Рамли-стрит, — заметила она, выходя со мной из лифта. — Смотрите: вы сначала входите в свою комнату сами, а девушка терпеливо стоит в коридоре. Вы открываете сейф — он у вас под вешалкой — и прячете там все деньги и кредитные карточки. Или фамильные бриллианты, если они у вас есть. Это занимает сорок секунд. И только потом впускаете незнакомку в комнату. И никогда, никогда не оставляете ее на ночь. Вы-то заснете, утомившись, а она… Запомнили? Входите и открывайте сейф, а потом закрывайте, я подожду.

Маргарет было, видимо, между тридцатью и сорока годами — возраст, когда женщина только начинает становиться по-настоящему интересной. Мою комнату, с зелено-золотыми шторами, цветочком орхидеи на подушке и полукруглой кушеткой у окна, она рассматривала недолго и с непередаваемым выражением. А потом повернула в ванную, и вот это ее впечатлило.

— Х-ха! — раздалось оттуда. Вода, кажется, начала течь из всех кранов одновременно. — Через пару минут я вас позову присоединиться, — снова зазвучал ее голос. — Да просто открою вот эти шторки.

Лучшая из особенностей комнат в «Крауне» — деревянные жалюзи между комнатой и ванной, открой их — и ты прямо от кровати можешь шагнуть через невысокий барьер в горячую воду.

В которой уже лежала Маргарет, с мокрыми и закинутыми назад короткими волосами, с ангельской улыбкой.

— Очень большая, — сообщила она, приподнимая грудь из-под воды и предъявляя мне. — И все ваше. Не наступите на ногу… Да, вот так. И мы никуда не спешим. Никуда-никуда… Можно пройтись мне мылом по всем местам, которые вам нравятся, вот так… Можно сделать еще много интересного…

Долгая пауза, плеск воды, счастливое урчание.

Я мог бы заметить, что, кроме абсолютно железных мускулов ног и очень твердого живота — человек, привыкший подолгу ходить пешком, — у нее было тело, о котором явно заботились, с мягкой кожей, без единого лишнего волоска. То есть я это, конечно, заметил, но в такой момент разум находится в неработающем состоянии и выводы делать не может.

— А теперь, — прошептала Маргарет, набрасывая на нас обоих полотенце, — теперь, когда мы в ванной наглядно убедились, что я вам очень даже нравлюсь… я лягу вот сюда, на вашу постель, лицом вниз, и вы будете меня смазывать вашим отельным лосьоном. Который у вас тут просто пропадает. Вот лосьон, а вот эта волшебная упаковка, на тумбочке, берите ее в любой момент когда потребуется… И вот здесь можно помазать… И не стесняйтесь вот этой волшебной складочки, там тоже очень даже приятно все смазать… И еще… Да, — сделайте это, прямо сейчас, если хотите — очень быстро, сделайте это! Во-от. Да.

Долгая пауза. За толстыми стеклами окна, внизу, еле слышно пронесся каплевидный вагончик монорельса, куда-то к перекрестку Султана Исмаила и Ампанга.

— Время решать некоторые загадки, — пробормотал, наконец, я, переворачиваясь на живот. — Раз уж я жив и не ограблен. Так что это за причина… почему вы пошли сюда… которую вы собирались назвать мне потом? Ведь вы и вправду могли уйти с этими несчастными ста рингитами.

— Но это же так просто! — удивилась великолепная Маргарет, поворачиваясь, в отличие от меня, на спину (ее мокрые волосы оставили на подушке заметное пятно). — Я вроде бы и не скрывала своих чувств. Во-первых, чистый и приятный мужчина — это вообще хорошо. Но во-вторых… Вы, конечно, знаете, что люди в Азии моются не раз в день, а даже чаще. И в любой из тех дыр, где я привыкла проводить ночь, хоть где-то во дворе да есть, допустим, шланг с холодной водой. Но ванна в пятизвездном отеле… О-о-о… Хорошо, что вы не какой-нибудь из моих соотечественников — тот еще, чего доброго, вычел бы из моего гонорара плату за пользование ванной. Да-да, такие люди есть.

— Отлично, — сказал я, постаравшись не засмеяться. — А теперь вторая загадка. Откуда у датчанки такой английский? Я сам читаю на нем лекции и слышал всякое, но у вас…

Маргарет издала долгий и счастливый вздох, начавшийся с чего-то похожего на тихое мяуканье. И покаталась туда-сюда на хрустящих простынях.

— Ну, я же не расспрашиваю вас обо всей вашей жизни, — сказала она наконец, поднимая к потолку длинный подбородок и снова становясь похожей на недожженную в шестнадцатом веке немецкую ведьму. — А потом, если я скажу вам, что моя бабушка неким образом связана с Елизаветой Второй — она же Елизавета Виндзор — вы же не поверите, правда? И зачем тогда говорить?

— У вас отличный вкус, — сказал мне полковник Зайни (имя на форменной табличке было только одно, большими буквами).

Воскресный завтрак в «Крауне», как и в любом действительно хорошем отеле, — серьезное событие, на него съезжаются даже, наскоро выпив дома чашку кофе, здешние постоянные жители, европейцы и азиаты. В «Крауне» азиатский прилавок — справа от входа, там найдешь что угодно, от гонконгских димсумов в плетеных решетах на пару до все того же индийского хлеба с далом. В последние годы появился арабский прилавок. Ну а европейские радости все так же стоят в центре зала — от сковородок для яиц (и повара при них) до настоящей овсянки.

Лучше всего, нагрузив тарелку, завтракать на свежем и чистом воздухе у бассейна, в надежде, что вот сейчас в него прыгнет нечто юное, североевропейское и блондинистое… почему бы и не датчанка. И начнет рассекать дрожащую лазоревую воду движениями лягушки, давая посмотреть на чуть размытые, но очевидно великолепные части тела.

Бассейн помещается как бы на приступочке отеля, на уровне четвертого этажа над Куала-Лумпуром, это невысоко, сюда доносится утробный и несмолкаемый гул центра большого города, вы даже почувствуете сотрясение земли. Тяжелые грузовики и краны на стройке очередного из бесчисленных небоскребов, почти неслышное урчание десятков громадных коробок с вентиляторами — источников сладостной прохлады внутри больших зданий…

Но бассейн, если не вслушиваться в этот гул, — это настоящий висячий сад Семирамиды, он окружен газонами (с живыми маленькими мошками у самой травы), пальмами четырех пород. И у металлической лестницы наверх, в гимнастический зал отеля — одно дерево как целый лес, вообще, даже не дерево, а букет толстых вертикальных лиан, меж которых растет, намертво сплетясь с ними, что-то другое, напоминающее папоротники.

Бассейн, конечно, не море, но ведь это так похоже — сгоревшие до красноты европейцы на лежаках, японцы, щелкающие своими камерами… есть люди, которые хотят остановить мгновение с помощью изображения, другие идут к той же цели иным путем, стараются подобрать слова, и слова вообще-то лучше, потому что они открывают смысл. С помощью слов можно увидеть достающие почти до земли серые крыши пляжных отельных бунгало из древесных щепок-чешуек, растопыренные гребешки пальм над ними, щедрое пространство зеленой подушки газона. Слова передадут то, что не может камера: застенчивую, неслышную походку двух официантов, которые принесли тебе к морю холодный чай с лимоном, льдинки позванивают в стакане, официанты (двое!) дают тебе расписаться на отельном счете, потом кланяются и поют заунывными голосами: спасибо, мээм, сэ-эр.

— Да, полковник, и о чем вы? — оторвался я от созерцания бассейна.

Зайни — отличный экземпляр малайца, искренне доброжелательный и милый. Но еще он отвечал за безопасность нашей конференции, и ряд орденских ленточек под именной табличкой говорит о том, что Зайни кое-что смыслит в своей работе.

— О вашем хорошем вкусе, сэр. Вон она, почти там, куда вы смотрите. Мы называем ее — графиня.

Ах, вот что. Графиня? Что ж, ничего удивительного.

А ведь и вправду она. Никакого пенджаби, только очень откровенный купальник на этом хорошо знакомом мне мускулистом теле с великолепной грудью. Матерчатый рюкзак на пластмассовом столике рядом — тот самый. Захватанный английский покетбук в руке. И черные очки.

Княгиня — светлость. Графиня — сиятельство, мелькнуло у меня в голове. А если на английском…

— Она почти всегда приходит сюда по воскресеньям, позавтракать и искупаться, — продолжал полковник, чуть посмеиваясь. — Отдыхает. Очень, очень много берет, когда работает. Клиентов выбирает всегда сама. И с чего вроде бы — ведь совсем не молода.

Что? Я замер на месте, а Зайни заливисто засмеялся, похлопывая меня по руке.

Малайцы умеют смеяться потрясающе. Хотя самый незабываемый смех у их ближайших родственников — жителей Брунея: по поводу и без повода, счастливый до самозабвения.

— Ну, мы за ней очень, очень внимательно следим, конечно, — сказал, отсмеявшись, полковник. — На всякий случай. Слишком с серьезными людьми общается — вот с вами например. Но — пока никаких претензий. Она уж точно совершеннолетняя. Ее клиенты тоже. Никогда ничего не украла. Так что с нашей стороны — все почти чисто. А как она говорит по-английски — у нас англичане так не могут. И ведь никакая не англичанка, а ваша соотечественница.

Зайни снова залился смехом, а я просидел за своим столиком еще минуты три без движения.

Но потом все-таки встал и двинулся к ней.

— Я не прошу сегодня денег на еду, — приветствовала она меня на том же потрясающем, отчетливом, идеальном английском. — Конференция закончена?

— Полковник говорит, что здесь вас называют графиней, леди, — сказал я ей на русском. — А как вас зовут на самом деле, ваше сиятельство?

— Ой, ну Маргаритой же, — отозвалась она на том же языке после крошечной паузы — и передо мной вдруг оказался абсолютно другой человек.

Я стоял и скорбно молчал.

— Раскрыл меня, значит, поросенок малайский. А вот графиня — ну, приехали. Даже не знала. Ну уж сядьте, что ли…

Она помолчала и добавила, загадочно глядя на меня непроницаемыми черными очками:

— Никогда не подхожу к нашим. Правило такое. К вам подошла. И не ошиблась. Потому что прочие наши вот сейчас, с ходу, назвали бы меня на «ты». И «леди» не сказали бы никогда. Национальная особенность.

— И кто вы, откуда, с таким английским? — тупо спросил я.

— Вот так взять и все сказать?

Пауза.

— А почему и нет. Преподаватель. Университета. Была, еще три года назад. А сейчас — здесь. Здесь — это вообще. Месяц назад была еще в Бирме. До того — в Индии. И вот так, кругами… А тут мне нравится. Ничего городок, этот ваш Куала-Лумпур.

— Преподаватель чего — английского?

— Хинди, вообще-то.

История Маргариты была, как и сотни таких историй, обычной и поразительной одновременно. Университет, конечно, был отнюдь не московский, а далеко за Байкалом. Она его закончила и там же осталась — отличная карьера, по тамошним понятиям. И пришел момент, когда ректору очень надо было, по очевидным причинам, повысить какую-то преподавательницу лет этак двадцати двух. А для этого потребовалась целая реорганизация, в результате которой возник вопрос: а зачем нам вообще тут хинди?

Список выпускников, которым этот самый хинди оказался более чем кстати, в таких ситуациях никого не трогает, закон замены опытных и компетентных на бездарных и просто никаких работает неумолимо от Калининграда до Владивостока. Маргарита, правда, получила предложение: сохранить место, то ли хинди, то ли английский, встречаясь иногда — не с ректором, а с проректором, чтобы никому не было обидно.

— Ну, тут я представила себе его квартиру с видом на сопки, — сказала Маргарита, глядя на бассейн. — Поняла, что это не тот вид, который мне хочется наблюдать постоянно. И подумала: а не пора ли повысить квалификацию? В Индии ведь до того была всего однажды. И поехала, думала — на недельку-месяц.

Поехала она не в Индию. Путь Маргариты начался с Катманду.

А это особое место. Святые ступы под острыми шпилями, молельные колеса — но и толпа вот таких, в выцветших сари и пенджаби, европейцев. Бешеный Тамель, улица-рынок. Отели, или притоны, где, кажется, скоро будут ставить под стекло мумии великих хиппи, застревавших там надолго. О, Катманду она знала хорошо: «Фрик-стрит? Да кто же там сегодня живет, это ж музей какой-то. Может быть, еще и поселиться в Никсон-гестхаус, для полной картины?»

А еще Катманду — это бурые жирные клубы дизельных выхлопов. И толпы профессиональных освободителей Тибета (в Тибете не бывавших никогда), торгующих наркотиками по-крупному, и вьющиеся рядом с ними их европейские и американские ученики в разной степени укуренности.

И великие снежные горы над головой.

Там Маргарет поняла, что если не торговать наркотиками, то прожить в Азии можно очень долго. Но надо все время двигаться. Потому что в тот же Таиланд можно въехать без визы, но не навечно, а на месяц. А дальше надо так же без визы перебраться в соседнюю Малайзию. Побродить по ее дорогам до конца отведенного срока — и вернуться в Таиланд. Визы иногда можно продлить. И так далее.

Ну а разбираться в людях, которые могут стать источником существования, — этому каждый учится посвоему.

— А откуда я родом… — мрачно сказала Маргарита. — Отгадайте загадку… Нет, не про датскую булочку… Какое самое холодное место на Земле?

— Неужели Якутск…

— Не-ет, Якутск — это все-таки город. А есть еще российский полюс холода. Название такое, что только у доктора и скажешь. За Байкалом. Это вам никак не Дания. И даже не Якутск. Железнодорожная станция. Огромные сосны. Бараки из толстых таких бревен. И всё. Ну?

— А, есть такое место — Сковородино. И еще Могоча.

— Ага, вот она самая. Это моя родина.

— Но английский!

— Да я же вам тогда все сказала.

— Про вашу бабушку и королеву Елизавету?

— Х-ха. Ну, Сибирь — это не как в России, у нас всегда было много всяких интересных людей, из ссыльных. Одна такая, Инга Федоровна, подарила мне кассетный магнитофон… я тогда совсем мелкая была, классе в пятом… она была нашей англичанкой, да, именно в Могоче, муж сидел рядом в зоне за политику. Подарила целый, почти новый кассетник и кассету при нем. Собрание тронных речей Елизаветы. И я их слушала, слушала, иногда, говорят, даже под них засыпала. Вот и всё. Так начинался мой английский.

Маргарита подняла руку, подзывая официанта.

— А, ну я же забыла главное сказать. Почему мне эта кассета так нравилась: у меня в Могоче раньше бабушка была, очень добрая. Потом умерла, и даже снимков хороших не осталось. А на кассете было фото этой самой Елизаветы. Ну один к одному как моя бабушка. И голос чем-то похожий. Вот так как-то.

Вася Странник

— Ты не понял, — сказал Евгений. — Это не кличка. Это фамилия у него такая — Странник.

Из его маленького кожаного бумажника явился на свет квадратик телесного цвета. На нем значилось: «Василий Михайлович Странник», — к чему прилагались электронная почта, местный мобильный телефон… и всё.

— Не уверен, что то же самое можно вычитать у него в паспорте, — заметил Евгений. — Но кто здесь спрашивает у человека паспорт, кроме таиландского иммиграционного ведомства? Ну, еще есть авиалинии и отели, но Вася путешествует чрезвычайно редко. Я бы вообще сказал, что он по большей части находится в неподвижности. И его новая фамилия, этот самый Странник, означает странствия иного рода.

Мы оба посмотрели на дальний угол стола, на возвышавшуюся там мощную фигуру человека с круглой головой, на которой угадывалась серебристая щетина. Еще можно было рассмотреть непроницаемые очки, толстый нос и очень крепкий подбородок. Ниже было тело немалого веса под свободной белой рубашкой без воротника. Вася Странник задумчиво жевал сочный листок салата — что делало его похожим на черепаху, кивал кому-то терпеливо, но явно не слушал и смотрел в пространство.

Пространство на окраине Паттаи состояло из старых манговых деревьев (очень мало плодов, зато множество длинных темно-зеленых листьев высоко над головой), толстых провисающих черных проводов и трансформаторных изоляторов, а пониже — мотоколясок и их черноголовых водителей, съезжавшихся к торговцам едой у кромки тротуара.

Впрочем, это — на улице, а здесь, на деревянной террасе «Капитана Флинта», был просто длинный стол; хозяин, вдохновенный Рувим, бегал туда-сюда, иногда обнимая гостей за плечи и говоря им пару слов, Арсений дисциплинировал детей, Гузель их защищала, тут же было еще множество народа, как-то связанного между собой (хотя с кем были связаны какие-то Саша и Маша из Хабаровска — непонятно). А мы с Евгением беседовали с «людьми с Нассим-роуд»: там помещается наше посольство в Сингапуре, оттуда до Паттаи теоретически можно доехать в автомобиле за пару дней, что многие и делали, причем очень часто с главной целью — попасть на вечер у «Капитана Флинта». Потому что на этих вечерах возможно все. Услышать, как Рувим на пару с тощим Бруно разделывают «Фантома оперы», самим помучить клавиши — задать Рувиму тему, спеть безобразным хором и вынудить Бруно заглушить вас саксофоном… здесь — музыка для друзей.

Вася Странник, оказывается, уже какое-то время смотрел на меня в упор — два прямоугольника очков. Потом зачем-то помахал мне рукой и начал беседовать с кем-то еще, на его конце стола. Дети Арсения и Гузели наперегонки таскали с его тарелки овощи. Не какой-нибудь тайский салат из незрелой папайи с огурцами, киндзой, кунжутом и так далее, а просто нарезанные свежие овощи.

— Мясо он иногда тоже ест, — заметил Евгений. — Если космос ему разрешает. Что интересно, вся семья его в этом деле беспрекословно слушается, ну, может, кто-то стыдливо схватит что-то мясное на улице, подальше от его глаз.

— Так, — приступил я к неизбежному. — Он вообще кто?

И вот здесь были сложности. Попробуйте, представьте смысл слова «кто»: это о профессии, по крайней мере бывшей? Нынешнем роде занятий? Религии? Тот же Арсений, худой как борзая, был одновременно лучшим в Паттае туроператором по части сложных экзотических поездок — на таиландский север, в Чианг Рай, к храмам и островам соседней Камбоджи и так далее, отцом веселого татарского семейства, бывшим менеджером какой-то рок-группы в России девяностых и еще…

А Вася, кроме того, что он — как и было написано на карточке — Странник, оказался прежде всего наставником малолетних.

Все началось с одного стихотворения. Евгений, зажмурившись от удовольствия, процитировал его шепотом, чтобы голос не долетел до противоположного конца стола:

Я стою на отмели песчаной, Там, где крабы уплывают вдаль, Думаю о Родине я странной, И ее мне очень, очень жаль.

— Так, — сказал я. — Вот это слово — странной. Что-то мне подсказывает, что там было нечто другое.

— Было, — подтвердил Евгений. — И дети Арсения, мерзавцы, догадались. Тогда Вася начал терпеливо, вежливо беседовать с ними. Насчет того, почему Родина все-таки именно странная, а не то, что они сказали, и что надо ее жалеть и не обижать. И насчет того, плавают ли крабы, а если плавают, то куда. Предложил им поменять строчку-другую. И так далее. И вдруг до Арсения с Гузелью в какой-то момент дошло, что их дети, вдобавок к тому, что говорят по-тайски лучше тайцев, ведут с Васей дискуссии о поэзии. О русской поэзии. И сами пишут стихи. Или как бы стихи.

Мало того, продолжал Евгений, Вася начал делать для семьи еще одно очень полезное дело. Не то чтобы совсем воровать, но… В каждом пляжном отеле есть такая полка, куда дети разных народов сбрасывают прочитанные книжки, которые не то что везти домой, а и в руках-то держать лишний раз не хочется. На английском, голландском, китайском, но также и русском. Книги там оставляют просто так — но просто так и берут.

Все верно, вспомнил я, на такой полке в моем отеле я лишь вчера обнаружил — из числа русских книг — двухтомный учебник менеджмента, одного из «Сварогов» Бушкова, неподъемный «Шантарам» Робертса, явно залитый пенной морской волной, и еще Пелевина. Потому что люди приезжают отдыхать разные.

Вася Странник неспешно обходил отели с какой-нибудь гнусной книжкой в руке, которую и выкинуть-то противно. Благосклонно кивал тайской девочке (она кивала в ответ — книги может брать с полки любой и ставить их туда тоже). Понятно, что разбираться в качестве русских книг — не дело тайской девочки, дежурящей в интернет-комнате, где обычно и помещаются такие шкафы. Итак, Вася ставил свою книжонку на полку, брал вместо нее что-то куда более приличное — чтобы космос не возражал, если эту штуку прочитают дети, — и нес в дом к Арсению. Так начала создаваться русская библиотека, попользоваться которой к Арсению начали ходить соотечественники. И их дети, которые втянулись в активные дискуссии о книгах с детьми Арсения.

После этого Васе отвели в доме Арсения в пригороде Паттаи почетную комнату. Где он и проводил большую часть своей нынешней жизни.

Поэзия терниста. Васе приходилось нелегко. Однажды он задал питомцам для продолжения строчку, после которой они обошлись с ним беспощадно:

Седеет грудь, и голос хриплым стал…

— А что, хорошая строчка, — задумчиво сказал я. — Классика. Так беспомощно грудь поседела, но шаги мои были легки.

— Ну да, — согласился Евгений. — Но дети, которым было сказано сделать по этой строчке целое четверостишие, говорили с ним не о классике. Они измывались по поводу точности определения голоса. «Гнусным» — это у них еще было самое ласковое слово. Странник, однако, детей не обижает. Он стерпел.

Но дальше было хуже.

Дальше Вася — он тогда еще передвигался по сопредельным с Паттаей территориям — зачем-то поехал на Борнео, в малайзийский штат Сабах. Говорят, просто выиграл в рекламной викторине неделю в тамошнем отеле, воспринял это как знак свыше, ну а перелет через Южно-Китайское море на бюджетной авиалинии стоит копейки. И послал оттуда детям по почте вот такое четверостишие, с заданием сочинить еще:

Я покусан песчаными мухами, Я чешусь, как больная собака, Я сижу с обгорелыми ухами И смотрю на закаты Сабаха.

И надо же было влезть в творческий процесс Гузели. Она написала ему:

Берегите, друг мой, ушки, Пригодятся вам они. Мушки же пусть чешут брюшки Все оставшиеся дни! Закрывайтесь на ночь сеткой, Отсыпайтесь, друг мой, всласть. Отгоняйте мушек веткой, Чтоб им там совсем пропасть!

Вася — человек бесконечного терпения. Он подробно написал ей, что «песчаными мухами» называют какую-то микроскопическую разновидность то ли рыбок, то ли медуз, что испытать на собственной шкуре этих тварей можно в самой Паттае, где Гузель живет, что она, как мать и женщина (пусть и очень юная), могла бы лучше заботиться о том, чтобы дети знали дикую природу тех мест, куда их забросила судьба. Вторая часть его ответа была длинной и аргументированной. Все сводилось к тому, что Гузели было бы хорошо прислушиваться к звучанию космических волн, которые создают поэтические размеры. Гузель все еще не понимала своей ошибки и смиренно написала ему в ответ:

Читаю послание с улыбкой: В каких вы далеких краях, Где мухи не мухи, а рыбки, Что плавают в дальних морях…

Вася стерпел и это, мягко подсказав, что приспособиться к чужому размеру строки — еще не гарантия того, что она не сбивает эти самые волны, одни из которых детям полезны, другие — вовсе нет.

— Он творит русскую поэзию только в одном размере, — пояснил Евгений. — Других не признает. И детей заставляет, говоря, что это мужественный ритм, а всякие мушки сделают из них, детей, что-то не то.

— И давно это у него?

Евгений задумался.

— Относительно, — высказался он, наконец. — Раньше, когда он не чувствовал еще ответственности за подрастающее поколение, он тоже писал стихи, и тоже в одном размере, но несколько другие. Арсений цитировал только одну строчку из их совместного прошлого, строчку, которая ему запомнилась навек, — «упился телом потным юных сук».

— Да, — сказал я после долгой паузы. — Упился телом потным юных сук — и умер, задохнувшись от блаженства. Стоп, а что это у них за совместное прошлое?

— Тюрьма, — сказал Евгений и застенчиво улыбнулся.

Несколько лет назад, когда русские в Паттае еще не были привычной частью пейзажа, а на родине поездка в Таиланд еще считалась чем-то экзотическим, Арсений попросту летал по этому городу, ему казалось, что здесь он может все. Это было ошибкой. Тайские власти действительно терпят если не все, то многое — кроме двух вещей. Они плохо относятся к педофилам и еще к тем, кто торгует наркотиками в особо крупных размерах.

Арсений к педофилам никакого отношения не имел, но что касается второй проблемы, то опытные люди давали ему года два жизни. Он исхудал до крайности, по зрачкам его глаз было, в общем, видно все, и поскольку ни на какую серьезную работу он уже не был способен, то оставалось одно — начать перевозить товар. А за это местные власти попросту вешают, в лучшем случае — дают лет двадцать.

Начиналось у Арсения все с любимой местной забавы по имени «я ба». Или, в русском варианте, «баба-яга». Метамфетамин, дающий человеку на несколько часов лошадиную силу и выносливость, позволяющий без сна веселиться до утра в маленьком ревущем красном аду, который, как считают новоприбывшие, и есть Паттая.

Город хорош тихими окраинами, где живет множество приличных людей, но туда приезжие забредают редко. По большей части туристы идут вдоль набережной, у багрового ряда одинаковых бамбуковых баров, где дикий рев музыки — в каждом баре своя, они смешиваются, эти звуки, пытаясь уничтожить друг друга, — дробит, наверное, лед в стаканах с разбавленным (к счастью) отвратительным виски «Меконг». Курносые девочки в купальниках, ждущие в барах клиентов, вряд ли дотягивали бы в этом реве до утра, если бы не «баба-яга».

Туристы развлекаются таким образом неделю, ну дней десять, а Арсений подстегивал себя в пикирующем полете — он думал, что создает в Таиланде бизнес — год-полтора, потом пришло время других наркотиков, посерьезнее.

Что произошло дальше, вопрос сложный. По одной версии, он сам, намеренно, сдал себя таможенникам в Домодедово, когда ехал домой и вез друзьям небольшую порцию героина особо высокого качества, — в те дни здешний «Золотой треугольник» еще был мировым лидером по этой части, а про афганцев никто всерьез и не слышал. И это было правильным шагом, потому что в России за такие пустяки еще давали года три, не больше, а других шансов выжить у него уже не оставалось. Были и другие версии, менее приятные, типа той, что у русского человека всегда найдется тайный доброжелатель… но и третьи версии существовали, потому что Гузель к тому времени уже была, и у них родился первый ребенок, а еще у Гузели был отец, тоже таиландский житель, владелец «Капитана Флинта» Рувим, который отлично видел, что происходит.

Но Арсений, судя по всему, был благодарен доносчику, кто бы он ни был, потому что на суде он не защищался, буквально упрашивал себя посадить и из тюрьмы вышел чистый как стеклышко. Правда, оставался сущий пустяк — он мог бы не пережить там первые пару месяцев. Но когда его в камере скручивало и трясло, рядом оказывался некто Василий, в крайнем случае он вызывал тюремного врача, который вкалывал Арсению что было — да хоть димедрол с анальгином, а потом пользовал его физиологическим раствором через капельницу. Поскольку надо же было что-то делать.

Арсений выжил (оставшись чудовищно худым на всю жизнь). И когда сроки почти одновременно закончились у него самого и у его друга, он вытащил друга в Таиланд. Так на свет появился Вася Странник.

— Так, ну а Василий что там делал, в этой тюрьме, — убийство с отягчающими обстоятельствами? — спросил я Евгения, косясь на дальний угол стола, где Странник сидел совершенно один, глядя в пространство.

— Нет, нет, нет. Зачем уж сразу так — убийство, — покачал головой Евгений. — Василий был таможенником.

Вечер в этих краях — штука почти несуществующая, и я хорошо знал, что будет как всегда: заговоришься, зазеваешься, и вот уже кругом горят огни, на черном фоне возникают между манговых деревьев багровые зигзагообразные траектории полета летучих мышей… Я покосился влево — Странник так и оставался, как одинокая статуя Будды, метрах в двадцати от нас, мыши беззвучно расчерчивали темноту над его головой.

— Таможенник — а что, за это уже… в общем, это такая строка в обвинительном заключении? — поинтересовался я. — Знаешь, в моей сложной биографии был такой эпизод, я торговал бельем. Импорт средней тяжести. И, кажется, после общения с таможней я многое понимаю…

— А раз понимаешь, то что уж там говорить. У всех нас есть эпизоды в биографии. Кто-то же должен был быть таможенником. И, в космическом смысле, может быть — смысл жизни некоторых людей, а то и всех, в том, чтобы убить в себе таможенника. По капле выдавить, но лучше сразу.

Уход солнца резко сменил обстановку в «Капитане Флинте». Все задвигались, начали говорить друг с другом, Рувим снова пошел вдоль столов — чокаться, целоваться, хлопать по плечам, на эстраде загорелись огни, зазвучал ударник, давая летаргический ритм для Бруно, — а тот разминался, тянул задумчивую ноту на теноровом саксофоне. «Так, разговоры заканчиваются, — сообщил Евгений, удаляясь, как и Рувим, на обход всех знакомых. — Тут скоро будет очень шумно».

Гипсовый капитан Флинт, как положено — с синим от рома лицом, саркастически смотрел на собравшихся из-за своего гипсового штурвала, настоящая матерчатая треуголка с серебряным галуном у него съехала набок.

Рувим — человек со своей историей: был джаз-оркестр Казани, который в самом начале девяностых выехал в полном составе в Таиланд, и оказалось, что здешним джазменам до казанцев на удивление далеко. А тут с родины им вслед сообщили, что филармонию (или что там у них было) закрыли за ненадобностью.

Что ж, закрыли — значит, закрыли. Вернулись немногие. Оркестр разбрелся по всей стране — парами и тройками, в зависимости от контрактов, и в таком вот распавшемся составе положил начало настоящему таиландскому джазу. Рувим, первый из лучших, получил контракт в «Бамбуковом баре» старого «Ориентла» на берегу Чао Прайи в Бангкоке. Это было все равно что стать королем, потому что отель-легенда, где останавливался еще Сомерсет Моэм, делает репутации раз и навсегда.

Когда-то — в те времена, когда вконец озверевшие американцы еще не вынудили владельцев «Бамбукового бара» запретить там курить, когда влюбленные в музыку не начали по такому случаю пересаживаться на каменную дорожку и газон у окон бара (потому что какой джаз без сигары?), мы с Евгением вошли в этот бар и были вежливо-вежливо передвинуты со столика в приделе на лучшие — вследствие беспокойства — места у самого фортепьяно (потому что придельчик с его тремя столиками был полностью заказан Хассаналом Болкиахом и его друзьями — это султан Брунея, если кто-то не знает); и тут за клавишами в «Бамбуковом баре» возник Рувим и прикоснулся к ним.

Так же, как он прикоснулся к клавишам — но уже в собственном ресторане, — сейчас.

Нет, совсем не так. Тогда, в баре, его короткие пальцы лишь приласкали для начала черно-белый гребешок, сейчас — сейчас весь зал весело замер от клавишно-колокольного звона: вот что такое рука мастера, сильная, уверенная, неостановимая.

И замер с саксофоном у губ Бруно, вздернув бородку, замолчал на время даже ударник — Рувим дорвался, наконец, до своей музыки.

— А плохо ты думаешь о наших таможенниках, — посмеялся Евгений на мои не очень удачные слова в перерыве насчет благосостояния Васи. — Конечно, я мог бы яснее выразиться насчет того, что он тут делает. Он странствует, не сходя с места. У него есть путь. Который дао. Я плохо знаю эту историю, но он… он что-то ищет здесь, в Азии. Он год назад ездил в Шанхай — какие-то дела насчет харбинской эмиграции. И вернулся из Шанхая очень злой. Генконсулом тогда был кто? Иванов-Шанхайский? Нет, наш общий друг Витя, кажется. Но и Витя не волшебник, о шанхайской эмиграции в городе уже давно — только воспоминания, живых никого. И поэтому Вася тут теперь сидит… Да, так вот — ты здорово неправ, комната в доме у Арсения и Гузели — это так, для почета. Потому что, повторю, плохо ты думаешь о наших таможенниках, даже о тех, кого — с конфискацией. У них всего не конфискуешь. Видишь ли, Вася Странник приехал сюда совсем не бедным.

Тут я, в перерыве между двумя сессиями джаза, выслушал совсем уже невероятную историю.

Речь шла о сумме в пару миллионов долларов.

Вася вгрохал их все в студию звукозаписи. То есть в небольшой, хорошо оборудованный домик в Паттае, на верхнем этаже которого он живет, когда нуждается в одиночестве, — и живет совсем не так плохо.

А на нижнем он записал диск.

Он писал его почти год. Это все, что его интересовало тогда в жизни.

Он всегда хотел его сделать, диск, как говорят, много лет помещался в его голове целиком записанным, до мелочей, до всех и всяких оттенков инструментовки. И проблема была лишь в том, чтобы эти оттенки на все сто процентов стали реальностью. Так что оборудование студии было закуплено первоклассное. Рувим и Арсений помогали его освоить.

И не то чтобы Вася надеялся на этом диске заработать — нет, он просто раздает его друзьям, и у нас всех тут, сказал Евгений, этот диск есть. А Вася теперь, исполнив дело своей жизни, воспитывает молодое поколение.

— И что за диск?

— Как бы тебе сказать… Хороший, вообще-то. Немножко в стиле техно. Необычный. Ты такого точно нигде не услышишь. Но он тебе, возможно, его даст, если у него с собой. А если нет, я тебе свой оставлю. А сам потом попрошу у Васи новый. В общем, очень хороший диск, между нами. Рувим ему какие-то треки писал, еще кто-то…

— А студия? — напомнил я.

— Ах, студия, — с удовольствием просветил меня Евгений. — Ты что думаешь, Вася, сделав свое дело, студию забросил, и ее сожрали термиты? Термиты, как это ни печально, сгрызли какой-то очень дорогой рояль Рувима, он его забыл обработать пропиткой. Видишь ли, оказалось, что такого класса студии нет нигде больше в Паттае, надо разве что ехать в Бангкок. А Паттая — это раньше она была дырой, а сейчас… Вот Бруно — ты думаешь, это какая-то шпана подзаборная с саксофоном? Бруно — а это, если ты слышал про такого, Бруно Дабревиль собственной персоной — каждый год сюда приезжает, покупаться, поиграть с Рувимом, но еще и кое-что записать. Здесь, видишь ли, ему хорошо пишется — пляж, девочки, море — и он идет на студию к Васе, делает там основные треки, других студий не признает. И платит Васе очень серьезные деньги. Причем он не один такой. Вот.

Я перевел взгляд влево.

Вася Странник неподвижно смотрел на меня.

Мне оставалось только уточнить некий пустяк в разговоре, который я поначалу не уловил, — и сделать это побыстрее, потому что ударник и Бруно Дабревиль уже выходили к своим инструментам.

— Так что ты сказал насчет того, что Вася Странник тут, в Азии, что-то ищет?

— Я плохо это знаю, но Арсений говорит, что Вася сейчас даже не ищет. Он чего-то ждет. Космос должен… В общем, что-то такое обязательно произойдет.

Потом мы ели множество вкусных вещей — рыбку с пряностями, запеченную в банановых листьях, и полупрозрачную, темную от соевого соуса лапшу фуад тай, и хрустящие весенние блинчики с ростками сои, и многое другое (правда, никогда не надо заказывать у «Флинта» стейк), а люди с Нассим-роуд рассказывали мне про своего завхоза.

Который, среди прочего, нес ответственность за противозмеиное опрыскивание территории российского посольства.

Нассим-роуд проходит параллельно той улице, куда выходит знаменитый сингапурский ботанический сад. Посольство, попросту, помещается между двумя этими улицами. И никаких особых отличий его территории от сада нет — это лучшая часть Сингапура, настоящие джунгли, перемежаемые зелеными газонами, среди которых высятся красноватые черепичные крыши под веерами пальмовых верхушек.

Но как бы ни был хорош ботанический сад, в нем живет много ползучего зверья, которое свободно путешествует по окрестным территориям. Борются с ним, подстригая траву (змеюки не любят оказываться на открытом месте), а также — опрыскивая ее какой-то дрянью, которая известна всем местным жителям и везде продается.

Завхоз же — недавно назначенный и горящий энтузиазмом — учинил однажды суперопрыскивание, в результате чего все пресмыкающиеся пришли в ярость и заползли на деревья. А поскольку от репеллента у них, видимо, помутилось сознание, то иногда они в бессилии и злобе падали с этих деревьев. Две упали за шиворот завхозу.

Но конец истории был хороший, поскольку завхоз потребовал себе особой надбавки за вредность работы. И получил ее.

Тут Евгений мягко толкнул меня локтем в бок.

Вася Странник ласково кивал мне и хлопал тяжелой ладонью по подушке рядом с собой. Кто-то только что освободил это место.

— Это что у них — вот так делается? Как при дворе короля? — углом рта сказал я Евгению.

— Ты можешь отказаться, — разрешил он мне. — Но… Космос, знаешь ли, огромен. Вломит — костей не соберешь.

И я встал и пошел.

— Мне только что сказали — вы были на Филиппинах, — сообщил мне Вася.

Не знаю, каким у него был голос раньше, — но теперь, и правда, он стал хриплым. И тонким.

— Был, — подтвердил я. — Три года. И потом приезжал раз десять.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно и задумался.

А потом Вася вдруг стал очень серьезным — его рука, положенная мне на колено, пару раз дрогнула. От нее шло странное… пожалуй, прохладное, искрящее тепло.

Это невозможно объяснить, но, кажется, на террасе «Капитана Флинта» стало очень тихо. Я не хотел уходить в окружившую нас тишину, уходить с подушки рядом с этим человеком, мне здесь было спокойно. И еще — с ним почему-то не надо было поддерживать беседу. Можно было что-то говорить или слушать. А можно было молчать.

— Зачем? — спросил он, наконец. Голова его была склонена, как у музыканта, настраивающего инструмент.

Я почему-то понял, что тут стоит ответить серьезно. Потому что это был не пустяковый вопрос.

— Это лишняя страна, — сказал я, подумав. — Можно и без нее. Ну вот без Франции или Китая нельзя, а тут… Возможно, ее зачем-то придумали. Поставили мюзикл, забыли убрать декорации. Актеры продолжают играть и петь. Возможно, теперь это параллельный мир. Где все почти как настоящее. Люди влюбляются почти всерьез. Убивают друг друга по ошибке. Ты там живешь — и для тебя нет ничего важнее Филиппин. Ты уезжаешь — и все забываешь. А твои тамошние друзья легко забывают тебя. Но страна нужна, чтобы… может быть, чтобы что-то понять…

И я замолчал, успев только подумать — ведь эти слова надо бы записать, их как будто говорит кто-то другой.

Вася кивал тяжелой головой с металлической щетиной — кивал в такт своим мыслям. Мы оба молчали.

— Я сейчас назову одну фамилию, — предупредил меня он, наконец. — А вы сразу не отвечайте. Хорошо?

Помню, эта пауза в пару секунд показалась мне огромной.

— Редько-Тавровский, — сказал, наконец, Вася Странник. И впился глазами в мое лицо.

И тут…

Я начал лихорадочно перебирать в памяти множество имен из филиппинского прошлого: посольство, торгпредство, культурный центр, «Аэрофлот».

Не было там при мне никакого Редько-Тавровского.

Но он был. Эту фамилию я знал. И она действительно была связана с Филиппинами.

Пауза стала невозможной. А этот человек с глазами, скрытыми за стеклами очков, кажется, понимал все, что со мной происходит, — и кивал, и кивал.

— А не надо спешить, — наконец, сообщил он мне. — Оно само придет. Тогда напишете мне. Да, и вот еще…

В моей руке оказалась пластмассовая коробочка с диском. Нет, с двумя дисками.

Тяжелая рука Васи Странника освободила мое колено. Я мог уйти.

Это произошло уже в Москве.

Редько-Тавровский. Если я не встречал в Маниле такого человека… значит…

Привычка не выбрасывать архивы — правильная привычка.

И я сидел на полу у шкафа, сначала развязывая тесемки пыльных папок с газетными вырезками… а, но это же не здесь — о подобных вещах филиппинские газеты писать не могли, им такое было неинтересно. Это совсем другая папка. Моих собственных записей.

Это было… в президентском архиве Малаканьянгского дворца в Маниле.

Я продолжал ворошить папки, но, в общем, я уже все вспомнил.

Вики Кирино. Невероятно обаятельная женщина лет… да не меньше шестидесяти, но кто бы догадался о ее возрасте, услышав, как свистят эти широкие шелковые брюки, когда она стремительно движется к «мерседесу» у подъезда.

У нашего подъезда — корреспондент приличного издания должен жить в хорошем месте, тогда серьезные истории придут к нему сами.

Вики Кирино, бывшая первая леди Республики.

Она была не женой президента — дочерью, потому что жена Элпидио Кирино, второго президента страны, была убита японцами. И на церемониях, и в зарубежных поездках отца роль первой леди играла Вики.

— А что у меня для вас есть! — наклонилась она однажды ко мне. — Альбом. На русском. Звонила Эва Толедо, хранитель, она разбирает сейчас коллекции моего отца. Как все удачно, не правда ли? Вас ведь не затруднит посетить Малаканьянг?

Нет, меня это никоим образом не затрудняло. Подобраться к президентскому дворцу и его обитателям — в те месяцы о таком можно было только мечтать. Хорошо, что мне вообще в очередной раз дали визу, но это отдельная история.

И у меня в руках оказался, наконец, этот альбом — маленькая Эва еле поднимала его. Багровый бархат, металлические застежки.

Ну конечно, он был на русском.

«Ваше Высокопревосходительство…»

Харбинская эмиграция, сказал Евгений. Вася искал что-то, связанное с харбинской эмиграцией. Сначала — инженеры и прочие работники Китайско-Восточной железной дороги в Харбине, недалеко от российской границы. Потом к ним добавились остатки частей Унгерна, Семенова и кто угодно еще, волна за волной.

Но Харбин был не самым спокойным местом еще в двадцатые — чья там была власть, мало кто понимал. И харбинцы потянулись к огням прекрасного и ужасного Шанхая. Через весь огромный Китай. Там, в Шанхае, и до того было множество русских — и не последним из них считался Александр Вертинский с его кабаре.

Шла война, японцы фактически владели уже Шанхаем, как и большей частью Китая, однако русских эмигрантов врагами не считали. Но когда побежденные японцы ушли, а через четыре года к Шанхаю начали подходить армии Мао Цзэдуна… Русские не для того покинули красную Россию, чтобы оказаться в красном Китае.

И странствие началось снова. Дальше, дальше, на восток.

На востоке были Филиппины.

Мир велик, но когда Международная организация беженцев — чуть ли не первый проект только что появившейся ООН — призвала этот мир дать приют пяти с лишним тысячам дальневосточных «белых русских», не откликнулся никто.

Кроме президента Филиппин.

Японцы превратили страну в руины, она голодала, но Элпидио Кирино, провинциальный джентльмен из увитого белыми и алыми бугенвилеями Вигана и человек чести, нашел пристанище для целого русского лагеря.

На крайнем востоке своей страны, у самого Тихого океана, на острове Тубабао. Там, где еще пустовали металлические ангары армии Дугласа Макартура, который за несколько лет до того готовился здесь к высадке на Японских островах.

Кирино и сам приехал однажды к этим странным гостям — самолетом до острова Самар, оттуда по длинному мосту на маленький, необитаемый до того Тубабао, заросший кокосовыми пальмами.

Его встретили люди, которые умудрились за короткое время построить на острове три православные церкви, наладить выпуск пяти газет, создать театр, скаутскую организацию, духовой оркестр. А еще в лагере нашлись художники, которые изготовили — боже ты мой, с рисунками, там был даже казак с пикой наперевес! — этот альбом со словами благодарности.

«Ваше Высокопревосходительство, господин президент…»

А дальше шли… конечно, подписи. Страница за страницей. И дата — 28 октября 1949 года.

И что же я тогда предпринял, в подвале Малаканьянга, в президентском архиве?

Никто не предлагал мне вынести альбом и начать его копировать, это был не тот случай.

И я начал делать дикую вещь. Фотографировать «Асахи-Пентаксом» страницу за страницей, стараясь держать аппарат твердой рукой, меняя наугад экспозицию. И ведь все получилось.

А вот и эти снимки. Вот эти страницы с подписями. Почему я их не выбросил, что заставило меня их сохранить?

Подписи прямые, косые, на полях, разными чернилами. Все, все. Бологов. Шевлюгин. Князев. Моравский. И…

Редько-Тавровский, конечно. Вот и он. Длинный, размашистый росчерк.

А потом… Потом я вернулся с Филиппин, и — почему эта история пришла ко мне опять? И ведь пришла, и года через три я уже сидел в Москве с группой людей из русской Калифорнии и показывал им эти снимки. А они читали имена, долго, со строгими лицами.

Русские с Тубабао не собирались оставаться на безлюдном острове навсегда. Это был предпоследний их приют, а потом, после двух лет ожидания, пришли пароходы и повезли всех в Калифорнию. И в Аргентину, Парагвай, Францию.

Они, люди из Америки, тогда оставили мне — что? А вот. В этой же папке. Адреса тех, кто хранит историю долгого, длиной в жизнь, путешествия харбинцев и шанхайцев. В Бетесде, а еще в Сан-Франциско. Там, где у них был слет, где они обменивались телефонами… Да если даже адресов этих не было бы, то и сегодня этих людей — или их наследников — не так трудно найти. Даже в Аргентине. Даже в Парагвае.

Вот и всё.

За окном раскачивался фонарь на проводах, мокрый снег врывался в пятно его света и уносился дальше в черноту, почти параллельно мерзлому асфальту.

Диск Васи Странника ушел в чрево ноутбука на кухне.

«Над розовым морем вставала луна», — сказал очищенный от звуков фортепьяно голос Вертинского из невидимых динамиков. Тихо постукивал ударник, свистел синтезатор.

А ведь он неправ, подумал вдруг я. Луна не встречается с розовым морем, она встает над сине-черной, почти невидимой водой, ползет над ее серебристыми дорожками, среди облаков, как будто подсвеченных из жерл трех вулканов, — это рыболовные корабли идут, невидимые, за горизонтом.

А если небо чистое, но скоро придет дождь, то луна становится похожей на глаз дракона: радужное кольцо оранжевого и бледно-бирюзового света вокруг темно-желтого диска. И тогда слышится нервное шуршание пальм над головой — как звук дождя, которого еще нет, но обязательно будет. А вот он и приходит, невидимый, теплый, из сплошного безлунного мрака.

«Над розовым морем вставала луна», мягко, с укором повторил Вертинский под неумолчный ритм техно.

Вечер в Москве означал глухую ночь в Бангкоке. Я не мог позвонить Евгению и взять у него адрес Васи. Это будет только завтра.

Диск продолжал звучать, среди волн техно мелькнули «Белые, бледные цветы» и потом «Не говорите мне о нем». А дальше — горький голос Шаляпина.

Редько-Тавровский. Я теперь знаю, как настоящая фамилия Васи Странника. Или это его дед — прадед? — по матери? Или, как бы они ни именовались, настоящая фамилия их всегда была и будет — Странник?

Вертинский: это Шанхай. Шаляпин: он умер в Америке.

Поздно и не нужно звонить в Бангкок Евгению и задавать ему вопрос: откуда он знал?

Потому что Евгений ответит словом «космос», и это будет не очень смешно.

Поросята посуху не ходят

— Это жестокая история, — сказал Юрий, отодвигая ногтем меню (смотрел он в него не более секунды). — Но справедливая. И это история про хорошо нам с тобой знакомую Машку. Так, а вот и Джимми. Джимми, ты все пьешь на работе?

Длинный тощий китаец радостно усмехнулся и приготовил карандашик.

— Сначала — пьяные креветки, их следует принести первыми, — четко выговорил Юрий и без пауз продолжил: — Затем кайламы в устричном соусе. Одна тилапия на пару, в имбире. И потом хрустящий поросенок. Всё. Нет, еще лапша в стиле хакка.

Было видно, что Юра только что вырвался из офисного рабства — он не отпускал толстую папку, вообще был слишком четок, слишком собран. Он всегда был таким — еще на первом курсе подавлял нас этой нечеловеческой быстротой реакции; он и выглядел тогда так же — этот прямой нос, длинный, одной линией, начинающийся сразу от лба и украшенный неизменно квадратными очками.

С того самого первого курса он стал вообще-то Юриком (сейчас, с появлением бобруйского диалекта, он Иурег), точнее — Бедным Юриком, а если совсем точно и полностью — то называть его следует Бедный Юрик, Я Знал Его.

— Пьяные креветки — ты когда их ел в последний раз? — прикрыв глаза, осведомился Бедный Юрик.

— Да чуть ли не в прошлом году. На банкете в Шанхае, — вспомнил я.

— Да, — резко кивнул Юрик. — Вывеску видишь? Здесь как в Шанхае не будет, дорогой сэр.

На вывеске из гнутых неоновых трубок значилось название ресторана — «Хакка». Здесь, в южных морях, хакка — не просто странность китайской цивилизации, а очень значительный полноправный народ, начавший в незапамятные века свой путь с севера Китая на юг, а потом и дальше, сюда, в Малайзию и Сингапур. Народ, собравший по пути клочья диалектов, рецептов самой разной кухни — и научившийся быть жестким, сильным и живучим.

— Джимми, пожалуйста, ведерко со льдом, — махнул рукой Юрик. — Как всегда, да?

«Как всегда» означало, что принесенную с собой бутылку можно будет пить без ресторанного штрафа — по стоимости подчас стопроцентного, зато за особого размера чаевые в узкую сухую ладошку не очень трезвого Джимми.

— Так какая история, и что в ней жестокого? Не говоря о том, что Машек много.

— Ты знаешь, какая Машка, — чуть лениво улыбнулся Юрик, и я увидел, что он начал, наконец, приходить в себя. — Став относительно приличным человеком на государственной службе, не хочу повторять ее кличку лишний раз. Машка Самсонова, конечно.

— Ах, эта Машка, — сказал я удивленно.

Ничего такого, мешавшего мне повторить ее кличку, лично я не находил. Кличка была — Задница, или более короткие синонимы таковой. Появилась кличка на втором курсе, на первом была — «И Другая Мария», но употреблять ее народ быстро перестал, решив, что «опять перебор». Первый из переборов представлял собой песню «прибежали в избу дети, второпях зовут отца, тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» на мотив Yellow Submarine, песню, спетую хором в деревне после того, как из местной речки вытащили тело упившегося тракториста. С синим лицом и торчавшими в стороны негнущимися руками. «Песня — это перебор», — сказали тогда протрезвевшие раньше прочих.

Машка Задница стала таковой после летней практики по итогам первого курса, когда нас, группу мирных учащихся, услали не меньше чем в Киргизию. Там нашу команду, изучавшую национальные особенности дунганского народа, поселили в пустовавшую летом школу, а Машка (которой дунганский народ был, по ее специализации, ни к чему) нагнала нас, прилетев в Киргизию и поселившись с нами — правда, не в пустом школьном классе, где мы спали рядами, а в учительской. И все из-за некоего красавца Сергея.

Далее легенда гласила, что часов в шесть утра некто неизвестный проснулся от первых лучей киргизского рассвета и обнаружил, что под горбящимся на кровати Сергея одеялом — две головы, его и Машкина.

Но взволновала этого проснувшегося вовсе не голова, а другая часть тела, ритмично поднимавшая и опускавшая одеяло. Почему Сергей не пошел к Машке в учительскую, а наоборот, она прокралась к нему, остается загадкой. Загадкой были и ходившие разговоры, что у Машки при этом был еще высунут и прикушен язык: это означает, что смотревший на ту сцену видел ее спереди и сзади одновременно, чего никак не могло быть. Я все же думаю, что клички напрасно не возникают, и потрясла того неизвестного человека именно белизна и мягкость Машкиных округлостей, мелькавших из-под одеяла, как ни пытался Сергей удерживать его руками.

— Кстати, Юрик, — поинтересовался я, — а что-то не слышно ничего о Сергее. Он, собственно, как?

— Что тебя интересует, кроме того загадочного факта, что с того самого лета, то есть со второго курса, он так и остается женатым на Машке? — осведомился Юрик.

— О, — сказал я. — О… ну если так, то… ничего.

— Вот именно. Что ж тут скажешь, когда не фиг сказать. Итак. Машка была здесь. В Куала-Лумпуре. Месяц и шесть дней назад. И это был незабываемый визит.

— Жестокий, ты сказал?

— Зверски. Я вообще добр к женщинам. Машка не заслужила… Да, как мы ее сюда вытащили: ты ведь слышал эту историю с контрактом на мультиплексные амфибийные комплексы?

— Кто же не знает МАК.

— Ну, соглашение о намерениях было подписано год назад. Мы начали мучиться дальше. Подружились с братом премьер-министра и его компанией. Малайзийцам, однако, требовались дальнейшие шаги, четко по процедуре… и тут мы сообразили, что ведь это же Машка, это по ее части. Ну вот и пусть приезжает и заодно посмотрит, что такое нормальная страна. Написали серьезное письмо, пустили поверху. И, представь себе… ты ведь знаешь, что технологии МАК — российские, наша гордость, и что пока сделок по их экспортным продажам история не знала? Ради такого дела можно потерпеть и приезд Машки. И вот она появляется — здравствуйте, мальчики. В руке — влажная салфетка, нервно вытирает пальцы, боится заразы. То есть уже в аэропорту боится. Начиталась. С этой салфетки все и понеслось. Да, но вот их несут.

Хакка, конечно, народ необычный. В их кухне — и в этом ресторане — не было неизбежной для Китая садистской процедуры, когда к столику выносят стеклянную миску с живыми креветками и на глазах у собравшихся заливают их шаосинским вином. Креветки начинают при этом бесноваться, скакать и прыгать. Официант прихлопывает их крышкой, уволакивает и выносит обратно минуты этак через полторы, уже побывавших в сковородке (больше креветкам не требуется).

Здесь, однако, никто нигде не скакал, нам сразу принесли пахнущий вином суп, где кроме креветок было множество полупрозрачных ломтиков имбиря и черных полосок ароматных грибов.

— Креветки, между прочим, посуху не ходят, — сказал Бедный Юрик, доставая изо льда принесенную им с собой бутылку.

— Что?

— Народная малайская поговорка — вот что. Креветки — животные морские и любят жидкости в виде… Как всегда, этикетку не показываю. Итак?

— Совиньон блан, конечно, — уверенно сказал я, покрутив бокал и вдохнув аромат. — А раз так — то новозеландский, да и вообще, в вашей стране Новая Зеландия — это как-то очевидно. Где-то рядом.

Глоток.

— Странно, Юрик. Я бы сказал, что тут купаж с шардоне, дающим этакую фруктовую тяжесть и сладость. Перезрелая дыня, классика. Ну и что оно тут делает, это шардоне?

— Хлюпает, — сказал Юрик и перевернул бутылку в ведре этикеткой вперед. — Все почти правильно, только от шардоне у меня болит голова, и я разорвал с ним отношения. Чистый совиньон блан. А тяжесть от того, что австралийцы позавидовали совиньонной славе новозеландцев и начали эту штуку делать у себя. Извини, если огорчил. Я никому не скажу.

— Ничего себе огорчение… Это открытие. Итак, креветки, ты говоришь…

— Посуху не ходят.

Пауза. Прибывают зеленые полупрозрачные кайламы в соусе, за ними рыба. Замечательная.

— А рыба, замечу я, посуху тоже не ходит.

Звон бокалов. Еще пауза, подольше.

— Итак, Машка приехала в дикую Азию, где болезни на каждом шагу, приехала, заранее вытирая руки салфеткой. Ну и что?

— То, что мой коллега из Дели как-то предложил вешать за украшения тех, кто первым запустил по Интернету этот бред насчет того, что в Индии следует дезинфицироваться с помощью виски внутрь, вытирать руки и вообще сидеть в отеле и бояться болезней. И он прав.

— Конечно, он прав, Юрик, но могу тебя обрадовать — я был в Индии раз этак десять, и, кроме запуганных заразой идиотов-туристов, там живут уже тысячи соотечественников, ходят в местных юбковидных штанах и рубашках до колена, едят все это, вкусное, с улицы и, что характерно, — не болеют ничем. Благодаря им я верю в Россию.

— Я тоже, несмотря на все ее старания меня разуверить, но Машка…

— Машка — это не вся Россия.

— К счастью. Итак, Машку ведут, сразу с трапа, по этапу — первая встреча, последняя встреча — дали ей только быстро пожрать и переодеться в отеле, и вперед. Ей и делать-то ничего было особо не надо, мы ведь все заготовили. И — самое главное — подписание предконтракта было первым пунктом, так что главное, от имени и по поручению, она сделала сразу. Но дальше Машку понесло. Открыла пасть. Начала говорить. Европейский выбор России…

— Боже ты мой, зачем?

— Это все, что она знает в жизни. И еще помощь малайзийскому народу в его развитии…

— А она успела увидеть город из окна твоей тачки? И понять, кто кому будет помогать?

— А знаешь, что это такое — русские европейцы? Они видят и зажмуриваются. Потому что этого всего не может быть. Небоскребы, монорельс по джалану Султана Исмаила, «мерседесы» — этого здесь не может быть, здесь же Азия, а поэтому тут только грязь. Так что — европейский выбор, никакого другого.

— Ну что ты хочешь от дуры — она же не наша, ее кафедра — романо-германская, а малайзийцы простят.

— Они и простили, за МАКи что угодно можно простить. Вытерпеть и смириться. Доброта их погубит. И затяжное терпение.

— Не любишь ты малайзийцев.

— Мне здесь платят не за то, чтобы я любил малайзийцев. А за то, чтобы я их правильно понимал. Так вот, они Машке заранее все простили. Но не простил Коля. Коля Федорчук.

— Ах, он же тоже здесь. А что ж ты…

— Да он сейчас в Москве, все тот же контракт высиживает. Конечно, я бы его позвал, будь он здесь. Так вот, он как раз частично подчиняется тому министерству, где Машка. Так что, строго говоря, пас ее он, а я так, сбоку болтался, из общегуманных соображений. Итак, нужная бумажка — предконтракт — подписана в первый же день, чтобы без риска. Второй день — свободный. Познать страну. А третий — довольно серьезные встречи, но уже как бы вообще поговорить.

— О европейском выборе.

— Вот Коля Федорчук и понял вдруг, что вот этого… если она хоть раз что-то ляпнет… Скажем, про мусульманский экстремизм. И устроил гадкую штуку. Чтобы третьего дня программы у Машки вообще не было. Так, а вот и гвоздь нашей программы. Айсбайн по-хаккоски.

Поросячья ножка была невелика, поросенок, видимо, попался юный и нежный. Я смотрел на это произведение с удивлением. Хрустящая корочка небольших кусочков, ни капли жира, но множество желеобразной внутренности, нежнейшее мясо… Как они это сделали? Наверняка, как это водится у китайцев, — просто.

— Юрик, а поросята — они как, они ведь посуху ходят?

— Ни-ко-гда!

Пауза, счастливая пауза. Я поднял глаза к небу. Мы помещались как бы на дне впадины — там был сам ресторан, с двориком, где мигали гирлянды огоньков, раскачивались пальмы над черепичными крышами, а выше нависали громады небоскребов. Только что построенный «Новотель», два корпуса «Принца», многоэтажный жилой «Пенанг» — и выше их всех две гигантские остроконечные башни «Петронас», залитые белым ослепительным светом, как расплавленное чешуйчатое серебро.

— Что он сделал, этот несчастный Федорчук?

— Ну, ты его знаешь. Он размялся еще в Машкином отеле, куда повел ее на ланч. Буфет. Стоит блюдо с бананами, возле него табличка: джамбу. Это он хотел ей наглядно объяснить, что в Малайзии все не так, как кажется.

— Не понял. А сами-то джамбу были?

— Естественно, дорогой сэр. Блюдо подальше. Спелые такие, красные колокольчики. Он просто поменял таблички.

— Что он дальше сделал, этот гад?

— Он повел Машку, и меня пригласил, на джалан Алор.

— Жестоко. Я уже понимаю.

— Это одна из тех улиц, где ты куришь свою сигару?

— И сигару тоже.

— Вот он и сказал: пойдем смотреть лучшее место в Куала-Лумпуре. Форма одежды — безобразная майка, шорты, тапочки.

— И она пришла…

— Если бы ты это видел, дорогой сэр. Идиотская майка — да, но при этом она сжимала в руке сумочку… на ней было написано «Gucci». На углу джалан Алор, на этом как бы переходе на джалан Букит Бинтан, «гуччи» сколько угодно, но у Машки было такое лицо, что все видели: свою «гуччи» она считает настоящей и никому не позволит сомневаться. Европейская женщина с настоящей сумочкой в руках готова к знакомству с шокирующей Азией. Она думала, что она как бы в аквариуме. Рядом, но за стеклом.

Джалан Алор днем выглядит довольно страшненько, но ночью это — тысячи человеческих фигур, в основном сидящих за копеечными пластмассовыми столиками у множества вынесенных на тротуар газовых горелок со сковородками-воками. Улица светится как днем, из этого неонового света выползают мгновенно вспучивающиеся облака пара и дыма от сковородок и мангалов, покачиваются тушки красных, будто лакированных, китайских уток, восковых кальмаров со щупальцами, чернеют тысячи иероглифов. Голоса, смех, мелькают палочки для еды, плывет грустная китайская песня в исполнении нищенки на костылях (хотя на самом деле музыка звучит из неплохого музыкального центра у ее якобы недвижимых ног). Сверкающий и пахнущий дымом и едой мир, сердце города.

— Вы что, потащили ее есть дуриан?

— Это было бы слишком просто. Она понюхала бы и отказалась. Нет, мы погнали ее по полной программе. Начиная с этого твоего любимого отеля… как его там, типа свитера.

— «Кардуган», нравится это кому-то или нет.

— Да. Мы повели ее в подвалы «Кардугана».

Массажные салоны этого района города надо уметь различать, хотя в целом все просто: где-то тебя зазывают девицы с усталой похотливостью на лице, а где-то — нормальные люди обоего пола, с табличками в руках, на каждой изображение ступни и всех соответствующих точек таковой.

В застенках «Кардугана» Машку, как выясняется, посадили на кресло между Юриком и Федорчуком и приступили к массажу ступней. А перед глазами у клиентов в «Кардугане» висит громадный экран, где, для создания нужной атмосферы, показывают что-то расслабляющее. Чаще всего канал «Нэшнл джиогрэфик». И Федорчуку повезло: там как раз шел фильм из жизни павианов. Включая их личную жизнь.

Сначала Машка судорожно прижимала к себе сумочку, но ее отобрал Федорчук. Когда Машке Заднице помыли ноги, это ей понравилось. Когда их начала разминать хорошо мне знакомая китаянка (номер двадцать три), все было тоже неплохо — Машка не спросила, почему та без одноразовых перчаток.

— Ты знаешь, кстати, что в Сингапуре малайцы на рынке делают сатэ в одноразовых перчатках? — спросил Юрик.

— Знаю, и вообще в Сингапур сейчас езжу только в случае крайней необходимости.

А дальше перед глазами Машки на экране возникли трахающиеся павианы, и Машка обратила внимание, что дальний угол подвала представляет собой рядочек кушеток, разделенных занавесками. Занавески задвигались, конечно, и спереди. И когда туда пошла здоровенная голландка в сопровождении мальчика-массажиста, в то время как над головой Машки занимались своим делом павианы, на ее лице появилось странное выражение. Она что-то поняла в жизни.

— Но поняла не то, — сказал Юрик. — Она решила, что мы захотели ей показать притон разврата. Ну ладно. Дальше была еда. Начали с роти чанай.

— Дегустация блюд малайской национальной кухни, понятно.

— Малайской? Ну-ну. А что такое чанай, ну-ка скажи? Ты же бываешь в Индии.

— Да… Не может быть. Ну, роти — это хлеб. А чанай… это же доанглийское название Мадраса. Которое стало его нынешним названием. Так?

— Так. Роти чанай — мадрасский хлеб. Ну, это так, к слову…

Я представил себе Машку, расслабленную после массажа ног, стоящую перед входом в какой-то из мусульманских ресторанчиков и круглыми глазами глядящую на шарик теста, превращающийся в руках человека в белом фартуке в квадратную салфетку, летающую в воздухе, в том числе над его головой. Доведенную в этом полете до прозрачности. Сворачиваемую затем в слоеный конвертик, который оказывается на раскаленном листе, смазанном маслом. Ну и перед выдачей клиенту роти полагается похлопать его руками с боков, взбить до полной пушистости.

Роти чанай — грандиозное шоу, но в какой-то момент Машка поняла, что перед ней то, что она собирается конкретно есть.

— Но он же делал это руками, — сказала она в ужасе.

Далее мои дорогие сокурсники устроили балаган перед пластиковым чаном, в котором во льду лежали рыбины с металлического цвета боками. Федорчук на полном серьезе рекомендовал выбрать икан билять.

— Билис, — сказал я.

— Но Машка-то не знает, — отозвался Юрик. — А повар, билять, не возражал.

В итоге сошлись на икан соле, и Машке полегчало. Соле — это было понятно, тут и вправду была она — или камбала — или ее местная плоская сестра, после чего название «джалан Алор» Машка произнесла с французским акцентом, и Федорчука снова затрясло. И продолжало трясти, когда Машка переспросила раза три: ребята, вы уверены, что мы здесь будем это есть? И вдобавок, для обретения почвы под ногами, начала рассказывать про Милан.

Далее же она огляделась по сторонам. Увидела, наконец, толпы европейцев за этими столиками, на пластиковых табуретках, поглощающих ту же самую еду.

Позволила ребятам рассказать пару историй о европейцах, едущих в эти края отдыхать от европейского идиотизма, а затем и переселяющихся насовсем — в Таиланд, Малайзию, на Филиппины, даже в Камбоджу. Услышала цифры: речь шла о тысячах. Включая женящихся на местных — нормальных, не испорченных феминизмом — женщинах.

Обратила внимание на то, что здесь можно курить за едой, и даже лично зажгла гадкую тонкую сигаретку. Не сказала ни слова больше о европейских стандартах и свободах.

Заметила медленно ползущую между столиками процессию машин, среди которых встречались «мерседесы» и даже парочка «порше». Увидела «хорошенькую спортивную машинку» и узнала, что это — малайзийская модель, называется в обиходе «Геной», она же Gen-2.

— Федорчук было подобрел, — сказал Бедный Юрик. — Да-да. Она жрала всё. Как бы не замечая, этак во сне. Она думала, что все это происходит не с ней. И он стал забавляться по части людоедов.

— Это же примитивно.

— Ну, первой начала Машка. Она перед поездкой прочитала ровно одну книгу про Малайзию. Насчет Борнео и охотников за головами. И Федорчук завел: а вот когда едешь в Кота Кинабалу… От названия ей стало нехорошо. Кстати, Малайзии, с ее сотнями островов и береговой линией, мультиплексные амфибийные комплексы — в самый раз. Так что он не просто так туда, на это Борнео, раз за разом ездил…

— Знаешь, Юрик, я только что с Борнео, правда, я был подальше, там, где Семпорна, — и лица у отельных служащих там и вправду неприятные.

— А, ты нырял на Сипадане, значит. Где жил? На Мабуле, конечно?

— А ты меня осудишь?

— Ну нравится человеку шуршание пальмовых листьев над головой, а жить, как приличные люди, среди моря, на сваях, на Капалане в четырех звездах тебе было бы неприятно, все понятно… Так вот. Федорчук с честным толстым лицом начал ей рассказывать, что если не сами жители Сабаха, то их дедушки точно ели. И не с голода, а в ритуальных целях. Если начинается племенная война, то надо сожрать немножко от твоего врага и унаследовать его лучшие качества. Это их культурное наследие.

— Скучно.

— Для Машки в самый раз. И еще сказал, что эти сорок минут от аэропорта до отеля в Кота Кинабалу он никогда не ездит на такси без попутчика через джунгли. Сожрут.

— М-да, как я помню, позавчера, когда я там пересаживался, аэропорт еще был буквально в самом городе. И даже в «Карамбунай» и «Шангри-Ла», куда дорога занимает и вправду минут сорок… Что там есть? Местный «Таймс-сквер», университет, центр высоких технологий… Джунглей там нет. Разве что в самом «Карамбунае», стоящем в заповеднике. А была бы интересная строка в Машкином некрологе. Сожрана каннибалами на полях для гольфа. Остался только маленький белый мячик.

— Ну ты это знаешь, мы с Федорчуком это знаем, а Машка… В итоге она все испортила, спросив нас: ну, что, теперь надо выпить таблетки для дезинфекции?

— Я на месте Федорчука показал бы ей специальную канавку, в которую на этой улице полагается тошнить. Это очень по-римски, античная традиция.

— Он выдержал. Но точно понял, что на следующий день надо отменять всю Машкину программу. Вот тогда-то… Так, по три глотка на донышке осталось. Скажи, ты кого очень не любишь?

— Ну, неграмотных критиков и рецензентов. Которые не могут правильно написать мою фамилию. Пишут — «Чень», как будто я какой-нибудь кореец. Лень посмотреть на обложку.

— Ты не похож на китайца, дорогой сэр. То есть дорогой Чэнь. Пью за то, чтобы ты был добрее к людям, которых не любишь. Так, совиньон кончился. Второго не дано. Мне еще шуршать полночи вот этими бумагами.

— Не может быть.

— Я — человек подневольный. Хотя маленькие радости в виде поросячьей ножки всегда со мной…

Грандиозные небоскребы над головой излучали неземной свет, отблески его падали на низкие облака. И — у нас, далеко внизу под их вершинами — огни дрожали и мигали на крышах стоявших в рядочек машин на гравийной площадке. Машины были совсем неплохи, три — с дипломатическими номерами, включая белый BMW посла с зачехленным флагом на капоте (как торчащий вертикально зонтик).

В ресторане стало тише — ушли три здоровенные китайские компании, занимавшие круглые столы с поворотным кругом.

— Ну и?

— Ну и папайя. Сколько ты съедаешь ломтиков за завтраком?

— Два. Гениальное медицинское средство для оздоровления и очищения пищеварительного тракта.

— Именно. Я — целых три. Машка… она выпила два кокосовых ореха на Алоре, так что начала писаться. А наутро сожрала целую тарелку папайи за завтраком. Точнее, вместо завтрака — потому что папайя было все, что она ела. Прочитала про папайю и ее целебные свойства в той самой книжке… А в этом городе еще и особая вода, сам знаешь. В итоге очищение — тотальное.

— Боже ты мой…

Пауза. Еще одна компания китайцев с шумом поднимается, продвигается к выходу.

— А дальше, дорогой сэр, все стало просто и понятно. Ее якобы деловая программа могла бы выглядеть как путь от сортира к сортиру. Но хватило первого из таковых, случился он на улице… не помню какой. Заведение было… Ну, ты понимаешь. Она вышла оттуда, глядя на Колю с упреком. Впервые оказалась в мусульманском туалете. Мусульмане, как ты знаешь, любят чистоту. Туалетной бумагой не пользуются. Пользуются ведерком с водой и ковшиком. Машке это показалось негигиеничным. Пришел второй припадок — и конец программе.

— Так, минуточку. Она сама это сожрала. Спрашивается, при чем тут Коля Федорчук.

Юрик поднял голову к подсвеченным облакам. Прямая линия его носа матово блеснула.

— Коля всегда умел не оставлять следов, мерзавец. Просто он сделал так, что она сама искренне верит, что про папайю — то была ее идея. И все же — видишь ли… Я человек дикий, Фрейда не читал. Но есть у меня подозрение, что дело тут не только в Машкином европейском выборе. Думается мне, что тут случай подсознательного желания Коли Федорчука овладеть Машкой извращенным бесконтактным способом, через заднюю часть.

— Зачем… А, вот как… Он ведь там, с нами, тогда тоже был…

И я мгновенно представил себе: класс в киргизской школе, ряд кроватей, и в первых лучах киргизского восхода — одеяло, шершавое, колючее одеяло, задирающееся вверх, съезжающее с белой кожи от ритмичных движений.

— Ну вот так, — сказал Юрик, засовывая под тарелку деньги.

— И это — конец истории? Федорчук не пострадал?

— Представь, бедная Машка подняла ему зарплату, как человеку, работающему в невыносимо опасных условиях. А сама… ну что с ней будет. Продолжает руководить своим министерством. Кошмарить его, как сейчас говорят.

— А ты?

— А что я? Получил за эту сделку орден, уже второй. Все-таки пять миллиардов долларов. Наш товарооборот с Малайзией вырастет теперь на целую треть одним легким движением.

— Поздравляю, уважаемый господин посол.

— Как говорит в таких случаях старина Генри Киссинджер, к чему такие церемонии — зовите меня просто «Ваше Превосходительство».

Белый BMW с зачехленным флагом беззвучно подполз к нашим ногам.

Light of the spirit

Если не всех людей, то по крайней мере меня она приветствовала так: «Аха-а!» — громко, с придыханием. Или, иногда: «Ага-га!» — с оттенком торжества: молодец, что приехал, вошел (с неизменной сумкой на левом плече) в посольские ворота.

Голос и манера говорить у нее были как у актрисы Малого театра — слышно каждое слово всем окружающим метров этак за несколько.

Не то чтобы мы дружили — она, кажется, вообще всем входящим радовалась. Ну, то есть всем, кто не состоял с ней в каких-то сложных служебных отношениях.

Да, и еще — она присвоила мне кличку Писатель. Это было давно, Джордж Харрисон еще отлично себя чувствовал и только-только написал Cloud 9, а Эндрю Ллойд Веббер — Phantom of the Opera. Я тогда не был писателем. Это она просто шутила.

Есть женщины, у которых самая запоминающаяся часть лица — рот. Большой, с мягкими даже на вид губами — мясистыми? Толстыми? Пухлыми? Капризными? И два здоровенных заячьих передних зуба с довольно заметной щелью между ними. А сзади зубов — дразнящий язык, он тоже постоянно участвовал в этом спектакле, за краткий срок после прибытия к месту работы сделавшим Юлю Филимонову секс-бомбой посольства.

Хотя была еще впечатляющая грудь, и бедра — раскачивающиеся лениво, неторопливо. И соответствующая талия, участвовавшая в этом плавном, постоянном движении большого, очевидно теплого и наверняка пахнущего молоком тела. И, конечно, спина, которая, казалось, зябко поеживалась под взглядами.

— Вам, милочка, на приемах лучше появляться застегнутой по самый подбородок, со стоячим воротничком. Никаких открытых платьев, — дала Юле инструкцию супруга посла, по должности ответственная за безупречность стиля жен дипломатов.

«Мадам посол» была молодой и очень умной женщиной и понимала, что инструкция ее годится только для очистки совести, потому что закрытое платье не поможет. Юле Филимоновой, даже если бы она была в мешковине, подпоясанной веревкой, достаточно было просто сделать несколько шагов, и эффект был бы тот же. Лицо же — да, собственно, лицо это было вполне обычным, прическа — короткая, почти под мальчика, волосы — кажется, русые, глаза — кажется, серые, невинные, ну — чуть затуманенные некоей задумчивостью, хотя последнее — так, иногда, не слишком. Но женщина губит нас все-таки не лицом.

В посольстве Юле выпала редкая привилегия — работа в канцелярии. Жены дипломатов, сидящие дома и готовящие самим дипломатам плохие ужины, — это вечная и глобальная проблема, но здесь ее удалось избежать. Михаил… или Игорь… в общем, муж Юли Филимоновой, второй секретарь, в результате тоже имел привилегию: видеть свою замечательную жену хоть круглые сутки, но это было не так уж плохо, заодно можно было за ней присматривать. А она — она могла присматривать за ним, и это было разумно, потому что муж ее, собственно, тоже был очень хорош.

Говорили, что на них кто-то ставит генетический эксперимент. Она: русская Венера. Он: если не голливудский красавец, то готовый образ мужчины-защитника, молчаливого воина, пожарника, милиционера, да хоть хирурга-волшебника: каменная челюсть, тяжелый нос, стальные глаза. Чем-то они были даже схожи, эти два идеальных животных, вот только генетический эксперимент явно подзадержался — детей не было. Однако — молодая семья, трудности с зарплатами и жильем (дипломаты в Москве никогда особо богатыми не бывают)… в общем, все ожидали, что потомство возникнет прямо там. В Маниле. Под наблюдением грамотных врачей Медицинского центра Макати, района, где обитает большая часть иностранцев. И тогда, кстати, место в канцелярии на целый год могло бы достаться кому-то из прочих изнывающих от скуки посольских жен.

А получилось по-другому.

Тот день был странно ветреным, пыльные верхушки пальм вдоль Манильской бухты сухо постукивали, неуверенно протягивая тяжелые гребешки ветвей к югу, туда, где Лас Пиньяс, Параньяке и международный аэропорт.

На набережной я бывал редко, это не самое приятное место не самого приятного в мире города — слишком много нищих, в лучшем случае — мальчишек, шаркающих копеечными сандалиями. Плотным роем они окружают твой автомобиль перед светофором: торгуют сигаретами поштучно, леденцами, жасминовыми гирляндами. Или просто клянчат деньги нудным голосом: «Сэ-э-эр». Окна в таких случаях следует заранее, перед светофором, закрывать.

Но в тот декабрьский день именно на этой набережной нас высадил корабль, отвозивший журналистский корпус на остров Коррехидор, к местам боев Второй мировой. Мы пошли к автомобилям, и тут… ну да, тут кто-то обратил внимание на напряженные лица нескольких военных, подбежавших к участвовавшему в нашей поездке Фиделю Рамосу. Тот достал изо рта неизменную незажженную сигару, медленно повернул голову с большими ушами, наклонился поближе к докладывавшему адъютанту…

Рамос тогда был министром обороны Филиппинской Республики.

Так начался декабрьский переворот 1989 года, самый кровавый и самый дикий в истории страны.

Но у нашего повествования, где уже появилась героиня, чего-то не хватает — героя. Назвать, впрочем, Кирилла Фокина героем — странно и смешно. Если муж Юли Филимоновой был непохож на дипломата, то проблема Кирилла заключалась в том, что он был на дипломата слишком похож. На хорошего дипломата. На настоящего, относительно молодого, начинающего дипломата той, уже, в общем, античной эпохи. В прямоугольных очках. Радовавшего начальство скромностью. Доброжелательного. Компетентного. Естественно, отлично образованного. Но если муж Юли Филимоновой был, вдобавок ко всему, сложен как бог и отлично играл в футбол во дворе посольства, то идеальный дипломат Кирилл Фокин в футбол старался без необходимости не играть, был толстоват и чем-то напоминал Винни-Пуха.

Что еще — голос? Очень тихий. И никакой.

Да — и, кажется, я ни разу не встречал его без небольшой и аккуратной пачки бумаг в руке или под локтем.

Никогда, впрочем, не надо раз и навсегда записывать людей в какую-то скучную категорию и оставлять их там без наблюдения. Они могут оттуда, из категорий, рамок и стандартов, выйти, и еще как выйти.

Я мог бы заподозрить, что все не так просто, исходя из того лишь факта, что у ничем не замечательного Кирилла была очаровательная рыженькая жена — собственно, куда лучше Юли Филимоновой — и маленькая дочка. Или задуматься, когда некая посольская дама пожаловалась мне:

— Больше с этим Кириллом в его машину не сяду. Попросила подвезти из магазина. Он знаешь как водит? Сначала с дикой скоростью вперед. Потом шарах по тормозам. И снова вперед. Как он из этой своей «хонды» такую мощь выжимает?

То, что здесь все-таки мы имели случай не совсем обычного дипломата, я узнал потом, и именно благодаря той самой «хонде».

Это были дипломатические гонки двухлитровых машин по южному шоссе, от городской черты Манилы до озера Тагайтай. Идея абсолютно безумная, но Филиппины — безумная страна, нормальному человеку там успеха не добиться.

Дипломатическими гонки были потому, что участвовать в них должны были машины с дипномерами, то есть те, которые местная полиция не могла задержать за превышение скорости. Но со скоростью в любом случае следовало быть осторожнее. Потому что гнать предстояло в воскресный день по обычному филиппинскому шоссе — сначала многорядному, а потом и двухрядному. Среди местных автомобилей, среди жутких, изрыгающих дизельный дым автобусов и грузовиков, везущих кирпично-красные бревна и доски, а еще — кошмарных джипни с их коваными железными боками, украшенных конскими хвостами, металлическими петухами и десятком фар и расписанных яркими красками от крыши до колес.

Выпускали на трассу молодых дипломатов (а двухлитровые машины во всех странах мира полагаются именно среднему дипломатическому составу — рангом не выше советника) со стартовой линии по очереди, с интервалом в три минуты. Никому не нужно было, чтобы дипломаты толкались боками машин — в теории они даже могли не видеть друг друга, каждый ехал как бы сам по себе, просто следовало затратить на дорогу как можно меньше времени. На Тагайтае, там, где вулкан, был финиш (а через день в гольф-клубе Макати ожидалось награждение).

Советские гонщики вышли на старт исключительно потому, что в гонке, как выяснилось, решили принять участие американцы.

Советских оказалось двое. В Маниле у нас было и остается маленькое посольство, там и дипломатов-то всегда меньше десятка, поэтому в параметры «двухлитровый двигатель» попал лишь наш герой, идеальный дипломат Кирилл Фокин с его серой «хондой».

Вторая двухлитровая дипломатическая машина была у меня, поскольку это было удобно и уместно, а цвет паспорта — это, в конце концов, пустяки.

И то была потрясающая машина — «тойота» того самого, 1989 года, похоже — первая в истории машина с изобретением под названием «шестнадцать клапанов».

А еще она была снежно-белой, по форме — как капля воды, на шоссе она кружила головы — в ее сторону эти головы только-только поворачивались, но глаза уже видели лишь белую тень, таявшую за ржавой спиной очередного обогнанного автобуса.

— У кого там кличка Истребитель? Кому мы достали такую занятную машинку? — сказали мне в посольстве. — А теперь — уж попросим вас показать ту самую кузькину мать. Постоять за честь и совесть. Нам минимум пятое место, пожалуйста.

Я знал, что с этой машиной у меня отличный шанс победить. Не пятое место. Первое.

Я стартовал одиннадцатым и сразу, не дожидаясь двухрядного шоссе с его проблемами, решил постараться на шести полосах обогнать минимум семерых с дипномерами — это, по моим подсчетам, было почти достаточным условием для победы. А дальше — посмотреть.

Большое южное шоссе идет среди промышленных зон, оно вообще-то забито машинами, но если у тебя шестнадцать клапанов… и ты умеешь двигаться плавными, совсем не резкими зигзагами, не показывая пока никаких рывков, а просто выигрывая за счет как бы и незаметной скорости, за счет скрытой мощи мотора…

А дальше, где пошли повороты и, по сути, сельская местность, мои преимущества должны были кончиться. Там — никакого больше скольжения над ровным асфальтом, как на воздушной подушке, а нужны постоянные рывки на третьей скорости, там — визг покрышек, бешеные обгоны. Дело уже не в моторе, а просто в особенностях характера. На узкой дороге некоторым людям неуютно.

И вот — несутся мимо кусты бугенвилей вокруг деревянных, с балкончиками, сельских домиков. Девственная зелень рисовых полей. Громадные тюки соломы на пыльных прицепах, мотающихся за тракторами. Ведра, красные и зеленые пластиковые ведра вдоль дороги — ведь апрель, сезон манго, лучших в мире, филиппинских, небольших, с маслянисто-нежной желтизной плодов, чуть пахнущих хвоей. Целое ведро доллара за полтора-два.

Битый «ниссан» передо мной пытается обогнать мотоциклетку, на ней парень в грязной майке и бейсболке, черные волосы полощутся по ветру, худые ноги расставлены в стороны, может ехать по самой середине дороги, не обращая ни на кого внимания. Мешаю — так обгони меня.

Что ж. Третья скорость (коробка издает приятное «чпок»), рев, оставляю позади обоих, вижу перед собой, далеко на подъеме, еще один дипномер. Но мне не страшны подъемы. Не с моим мотором. Он не задыхается даже в горах. Не ждали? Сейчас дождетесь. Шестнадцать клапанов. До новых встреч.

На седьмом обогнанном дипломате я понял, что дело идет хорошо. А это опасная ситуация. Потому что впереди еще две бензоколонки, за ними бамбуковая ограда дворика, где я обычно останавливаюсь и пью кофе, настоящий, абсолютно черный «батангас»… То есть километров двенадцать. Не спать!

И вот уже позади голые ананасовые плантации с ровными рядами иссиня-зеленых колючих верхушек, дорога идет вверх, вниз, снова вверх между пальм и сахарного тростника… Там вулкан, там финиш.

Тагайтай — чудо: на этот вулкан ты смотришь не снизу вверх, а наоборот, сверху вниз. Обширная карта серо-синих тонов слева от дороги, под обрывом, здесь всегда туман, облака, прохлада: высота. Карта круглая, это кольцо скал (громадный кратер), внутри него — озеро, на серединке озера — остров, аккуратный конус. И, как это ни невероятно, внутри маленького конуса тоже мини-озеро. Все вместе — и есть вулкан, который, получается, извергался и гаснул дважды.

И в этот момент я вдруг понял, что устал, и не физически. Мне попросту не хотелось уже никого догонять и обгонять, я вспомнил, что сейчас за поворотом будет стоящая на бамбуковых опорах веранда — это кафе, где делают знаменитые грибные гамбургеры (да-да, тут высоко, и растут отличные грибы). Здесь люди выходят, дышат холодным воздухом вершин, едят свою грибную радость, смотрят на серую воду озера, заключенного в кольцо скал… Почему я не могу выйти из проклятой гонки и сделать то, что делаю всегда, когда еду этим маршрутом один? Тем более что впереди выстроилась цепочка вялых машин, ползущих здесь — где воздух не дружит с моторами послабее — со скоростью этак километров в семьдесят…

Злобное шуршание множества мелких камешков, тучи белой пыли справа, там, где обочина, гудок, ревущая серая «хонда» вырывается из пыльных клубов. Вопреки всем правилам и разуму обгоняет меня по этой широкой, неасфальтированной обочине и продолжает в том же духе — на бешеной скорости, туда, в голову выстроившейся цепочки.

Каменное лицо Кирилла Фокина в прямоугольных очках мелькает в открытом окне. Кажется, папка с бумагами у него под локтем, только ее не видно.

Да-да, он пришел тогда первым, обогнав всех возможных американцев и прочих, на радость посольству. Я — только третьим. И забыл об этом уже через неделю. А, наверное, зря. Было бы меньше неожиданностей.

Хотя именно с того момента мы с Кириллом не то чтобы подружились, но как-то начали общаться семьями и прониклись друг к другу той осторожной симпатией, которая у дипломатов и их коллег в дружбу переходит редко.

До военного мятежа еще оставалось полгода. И поскольку их к тому времени уже на нашей памяти было штук пять, совершенно несерьезных, то всем казалось, что дальше здешним военным бунтовать незачем.

Сначала все было как всегда — подошла колонна солдат в камуфляже, они попытались взять президентский дворец, их отбросили, они заняли позиции по периметру. Ну, были еще всяческие манифесты по поводу народных страданий и правительственной некомпетентности.

Когда переворот происходит в стране за несколько тысяч километров от дома, то это любопытно, но не более того, этакая экзотика для моих тогдашних десяти миллионов читателей — примерно как репортаж с крокодиловой фермы. Это была не моя война, даже топографически. Она была в том же городе, где я жил, но далеко. Манила — огромное скопище улиц и домов. Малаканьянгский дворец и прочие правительственные здания находятся в старой части города, километрах в десяти от квартала небоскребов Макати, где помещается большая часть посольств, штаб-квартир крупных компаний и так далее. До дворца — путь по невозможным манильским пробкам, которые могли растолкать разве что бронемашины мятежников, и то вряд ли. Пробиться к месту боев… да каких там боев, так, противостояния верных и неверных правительству частей… и вернуться означало совершить путешествие в полдня. И не увидеть почти ничего из-за полицейских заграждений.

Посольство, конечно, работало в обстановке приближенной к боевой — но это означало всего лишь отмену отпусков и ненормированный рабочий день, а также запрет на поездки в магазины дальше Макати. Идеальный дипломат Кирилл Фокин отвечал в посольстве за внешнюю политику Филиппинской Республики, а когда военные устраивают мятеж, внешняя политика любой страны как бы замирает, правда, бумаги на эту тему все равно следовало слать в Москву каждый день — это еще был век факсов и телетайпов, они работали без устали. Кирилл Фокин, как все, бегал по посольству с бумагами. Видел я его, впрочем, редко, поскольку в посольство не ходил, был занят массой своих дел.

И, конечно, мятежников через сутки отбросили от дворца.

Накануне ночью они попытались подтянуть туда еще одну колонну — она прошла по мгновенно опустевшему авеню Эпифанио де лос Сантос, или ЭДСА, мимо моих окон.

Семья спала, а я проснулся от содроганий земли и с высоты двенадцатого этажа увидел — извините, из окна туалета — пару ползущих по проспекту жутких железных машин, на вид — не иначе как двадцатых годов.

Потом они приостановились, и коридор белого света протянулся в мою сторону, мазнул по стене моего дома, ослепил меня, замер. Они не видят меня в окне туалета, успокоил я себя.

Танк, или как это следует называть, медленно повернул орудийную башню в нашу сторону, но потом возобновил движение к президентскому дворцу. Земля перестала дрожать. Ночь затихла.

На следующий день, после обеда, все изменилось — по городу ездили военные патрули, один взял под контроль мой угловой дом (на двух ключевых проспектах города — ЭДСА и Айяла), по радио сообщили, что мятеж подавлен, о чем я утомленно сделал репортаж в редакцию. Последняя фраза его была эффектной: «У подъезда моего дома замер танк».

Солнце заходило; я пошел в бассейн под уважительными взглядами военных — танкистов, или кто они там были.

Когда я поднялся к себе, меня встретил нескончаемый звонок телефона. Это был некто Артуро, один из здешних музыкантов, у нас была масса общих вкусов.

— Дорогой друг, я волнуюсь за тебя, — сказал мне он. — Католическая радиостанция, которая все знает, сообщила, что повстанцы повернули от дворца и пошли на Макати. И что они захватили твой дом.

— Ну вот еще, — сказал я. — Я, как видишь, дома. Я только что снизу, плавал. Дом охраняет здоровенный танк, он стоит прямо у подъезда.

— А, — отозвался Артуро с некоторым облегчением. Задумался на секунду, а потом с интересом спросил: — А чей танк?

Район Макати состоит из нескольких «деревень» — то есть поселков из двухэтажных домов с черепичными крышами под громадными деревьями. Деревня Дасмариньяс — в основном дипломатическая, из окна я каждый день видел там нашу посольскую крышу вдалеке. Еще есть деревни Форбс-парк и Урданета, магазинный центр — что-то вроде небольшой площади перед отелем «Интерконтинентл», в полукольце сплошных витрин одноэтажных галерей. И дальше, начинаясь от моего дома и отеля напротив, идет проспект Айяла (башни деловых центров по обе стороны) с соседними улицами, где есть другие отели и многоэтажные жилые дома. В последних помещается большая часть наших посольских семей (жить в посольском особняке на улице Акаций практически негде), семьи иностранцев, внизу ресторанчики, магазины и так далее. Все это вместе — Макати. Никаких правительственных учреждений там нет и близко. Но здесь — чуть не весь бизнес страны.

Высотные здания выстроились в Макати неправильным треугольником, каждая сторона длиной примерно в километр, среди тех самых «деревень» и улиц с низкими домами. Если бы кто-то еще неделю назад сказал мне, что с птичьего полета этот треугольник похож на зубчатые стены крепости среди равнины — с которых вся равнина отлично простреливается, — я бы очень удивился такому чрезмерно военному мышлению.

Мой дом оказался идеальным угловым бастионом этой крепости. С балкона, где я проводил немалую часть вечеров, можно вести огонь на километры вдоль главной авеню столицы. С балконов других квартир, напротив, можно держать под прицелом «Интерконтинентл», проспект Айяла и весь магазинный центр. От моего подъезда можно мгновенно выехать на перекресток ЭДСА и Айяла, то есть дом, собственно, и стоит на этом перекрестке. И, наверное, отсюда легко сделать многое другое. Если ты, конечно, командуешь батальоном городских рейнджеров — лучшей, элитной части филиппинской армии.

Да, для захвата и полного контроля над «крепостью Макати» хватило одного батальона. Но не простого, а такого, который специально готовили к боям в городских условиях.

В невидимом кольце, которое этот батальон замкнул вокруг обширного района, оказалась большая часть посольских семей и еще люди типа меня — у которых офис совмещался с домом.

Прошел час, другой.

В это время, на закате, ЭДСА — две жирные бесконечные гусеницы, одна огненно-золотая, другая — огненно-красная; красная медленно уползает от меня каждый вечер за горизонт под цепочкой фонарей, среди багрово-бурых клубов дизельного дыма. Золотая судорожными рывками движется в обратном направлении.

В этот вечер, впервые, гусениц не было. Десятирядный проспект был абсолютно пуст, воздух странно чист.

Фонари над проспектом не горели.

Было тихо.

Позвонили из посольства, поинтересовались обстановкой, передали общую для всех инструкцию: не подходить к окнам, не зажигать свет, из дома не выходить, тем более — не выезжать, и так далее.

Особенность ситуации была в том, что хотя год был еще 1989-й, но даже и тогда посольству я и мои коллеги из прессы не подчинялись. Правда, имелась масса тонкостей, типа того что портить отношения с дипломатами всегда глупо. И все в посольстве хорошо знали, что прессе следует именно в такой обстановке работать круглые сутки, то есть двигаться, а не сидеть в кольце осады. Но инструкцию передать все равно полагалось, одну на всех, а дальше — уже наше дело.

Думал я тогда, конечно, о многом, и очень быстро — отключат ли телефон или электричество, например. Вломятся ли в дверь. Сегодня, однако, я помню только одну, главную, мысль.

А именно — что я, оказывается, абсолютно не выношу ситуаций, когда надо сидеть без движения и ждать того, что с тобой может произойти.

Я аккуратно закрыл за собой дверь в квартиру (семья тихо сидела у телевизора) и нажал кнопку лифта.

Мятежники в пятнистом камуфляже встретили меня у подъезда радостными улыбками.

— Вы ведь из прессы, сэр? Вы, конечно, уже все написали о том, на что годится это правительство?

Я не спорил: написал, и не раз, хотя вежливо.

— Уехать? — удивился моему вопросу лейтенант с умными черными глазами и аккуратными усиками. — Но вы не заложник, вы свободный человек, а мы не бандиты. Мы, между прочим, — городские рейнджеры, если вы еще не знаете. Но есть проблема. Мы-то сейчас все, что надо, передадим по рации нашим ребятам в «Интерконе» на той стороне Айялы. И мы вас, конечно, не тронем. Но эти подонки замыкают вокруг нас кольцо. Пока что за забором тех двух деревень — только разведчики, мы их видим, пусть не сомневаются. Но скоро подтянутся негодяи посерьезнее. С техникой. И за них мы не отвечаем — правительственные способны на всё. А дальше — ну, немножко будем стрелять. Так что смотрите сами. Вы что там, так долго ужинали? Давно надо было уехать.

Наверху я поднял трубку: телефон работал. Я позвонил коллеге, обитавшему фактически через дорогу, в Дасмариньяс.

— Как насчет того, что мы с семьей окажемся у тебя минут через пятнадцать? — поинтересовался я. — У тебя ведь есть пара гостевых комнат…

И тут произошло невероятное. Коллега начал мямлить что-то насчет инструкции и того, что мне следует получше обдумать свое решение.

Кажется, впервые в этот вечер я не знал, что делать, потому что такого не могло быть.

Длилось это состояние секунд тридцать. Потом я мгновенно представил себе отели по бульвару Рохаса, другие отели — за городом. И схватил сумку. Работают ли банки?

Звонок раздался минуты через две. Господь простит коллеге эти две минуты, а я, конечно, простил, особенно теперь, когда его уже нет. Звонила его жена Галя. С информацией о том, что коллега не подумал, он не в себе, и что нам надо взять с собой постельное белье, а больше ничего, все остальное есть. И побыстрее, потому что сообщают о движении бронемашин правительственной констебулярии в нашу сторону.

Наша семья никогда в жизни не собиралась в путь так быстро. Минуты, наверное, за четыре.

Потом в каких-то глупых викторинах мне задавали вопрос, что бы я взял с собой на необитаемый остров, если бы на размышления у меня были только секунды. Что ж, я знал ответ.

Если говорить о моих вещах, а не о важных персонажах типа поросенка Хрюхрика (дочке было четыре года), то на необитаемый остров я тогда взял одну книгу — Гумилева в крошечном карманном издании «Огонька». Взял комплект трубок, но забыл табак. И начатую бутылку очень-очень хорошего виски, который, конечно, не должен был достаться врагу или рейнджерам. Из музыки, из всей обширной коллекции кассет — не успел схватить ничего, но одна из кассет лежала в машине.

Тот, кто написал эту музыку, тогда еще не был великим музыкантом. Он еще не создал «Мандалу», или треки к фильму «Heaven & Earth», или «Thinking of You». Но он уже был вполне знаменит, и его кассеты у меня имелись все до единой.

Включая ту, что оставалась в машине.

Китаро. «Light of the Spirit».

«Свет духа».

Лейтенант поинтересовался номером моей квартиры (12-D, сообщил ему я) и пообещал, что его гвардейцы не пошевелят там даже спички. Быстро поговорил по рации и махнул пятнистой рукой:

— Пошел! Пошел!

Ничего похожего на дипломатические гонки тут не было. Семья улеглась на заднее сиденье, Хрюхрика подняли повыше, как знамя, я зажег внутри машины полный свет, чтобы всем было видно, кто и что внутри, повесил на зеркальце свою карточку с крупными буквами «пресса», зажег аварийные мигалки. Медленно, очень медленно выехал — какие сейчас могут быть правила и разметка? — наискосок, на широкий, пустой и темный перекресток. Выдержал паузу в полторы секунды: пусть посмотрят. Увидел слева наглухо закрытую баррикаду на въезде в Форбс-парк. Проехал четыреста метров до поворота на Дасмариньяс.

На перекрестке лежал мальчик — из тех самых, торговцев сигаретами и жасмином, вокруг его головы в бейсболке расплывалась черная лужа. Повернул налево в открытый вход Дасмариньяс. Охрана там была, но меня никто не остановил.

Дальше, в самой деревне, оставалось проехать три тихие и уже полностью безопасные улицы. Мигалки можно было отключать.

Я оказался единственным человеком, который вырвался из «крепости Макати». Прочие оставались там в течение недели.

Целой недели.

Возможно, то была самая удивительная неделя моей жизни.

В доме в Дасмариньяс жилось хорошо. Москва звонила ежедневно, мягко намекала на репортажи из зоны боев — ну, пусть сделанные по телевизионной картинке. Но к чертям картинки. Я садился в машину, проделывал все ту же процедуру — полный свет внутри (если ночь), мигалки, пресс-карточка на видном месте — и неторопливо плыл по мертвому городу.

Был декабрь, в Макати — да и по всей стране — в это время обычно никто уже даже не делает вид, что работает. Какая работа перед Рождеством? Магазинный центр напротив моего дома кишит местными жителями — райские птички, хотя скорее, конечно, райские мартышки, дамы в офисной униформе, с табличками на груди, физиономии в тщательно вырисованном гриме, носы кнопками, губы в помаде; мужчины — в чем угодно… в общем, средний городской класс запасается подарками. Машины стоят сплошным ковром среди клубов ядовитого дыма, гудки безнадежно ревут. Тысячи разноцветных огней-точек мигают гирляндами наверху, среди ветвей акаций, на разные голоса звенят новогодние колокольчики. Пахнет кукурузой из кинотеатров и жареными куриными ногами из ближайшего «Кентаки». Это Филиппины.

И вот теперь…

Я мог видеть теперь Макати только издалека — оно было серого цвета смерти. Людей — ни единого. В домах старались не зажигать света. Музыка огоньков молчала.

Я двигался дальше по шоссе, но город в радиусе километров трех был все так же мертв. Доезжал до того или иного ключевого перекрестка, где стояли броневики и люди в камуфляже. Выяснял, чьи они, что произошло здесь за последнюю пару часов, кто в кого стрелял, какие районы заблокированы, какие нет.

Роскошно разворачивал машину поперек всех возможных полос. В жутком молчании замершего города звучала моя музыка.

Если бы не эти дни, я мог бы и не услышать, что сделал с этим диском Китаро, длинноволосый человек, живущий на склоне Фудзи. Как странно — этот неторопливый, танцующий, упругий ритм больших барабанов, словно топот мягких ног боевых слонов, идущих в атаку. И жестокий, победный органный рев синтезатора на невозможной громкости — по нервам, по нервам.

Свет духа.

Они там, возможно, до сих пор помнят эту странную белую машину и ее беспощадную музыку среди молчащей ночи.

Сначала в осажденном Макати было тихо. На второй день, когда все нужные части подтянулись, началась стрельба — в основном по ночам, почему — не знаю.

Лязг выстрелов бешено метался между бетонными стенами многоэтажных домов, иногда среди этих металлических звуков звучало неторопливое «буум». Ветра не было, кислый пороховой дым бесцельно болтался между мертвых домов и не мог никуда деться.

Потом власти отключили мятежникам электричество, и все, кто в Макати оставался, лишились кондиционеров. Впрочем, работал телефон, посольство обзванивало всех по очереди несколько раз в день, все были целы. Завидовали жене и дочке Кирилла, они по каким-то причинам оставались в Москве. Еще кого-то, кажется, в этом кольце не было, но все же — речь шла о восемнадцати человеках, жуткая, в принципе, ситуация.

Выстрелы и очереди продолжали греметь, тысячи выстрелов, часами, настоящий Сталинград — казалось, когда это кончится, мы вернемся на развалины. Может быть, мятежники и правда не сдвинули бы у меня с места и спички — но базука их противников имела все шансы разнести и сжечь полквартиры.

Иногда бои шли и днем. Вот два броневика констебулярии медленно ползут по улице, за их броней, скрючившись, передвигаются солдаты. Сверху, из окон, хлещут выстрелы. И после каждого выстрела — аплодисменты, потому что на расстоянии метров в пятьдесят от броневиков, за ними и перед ними, движется кольцеобразная толпа местных и набежавших откуда-то жителей, они танцуют, взрывают хлопушки, пьют пиво из горлышка.

И еще — пытаются попасть в кадр. Потому что вместе с солдатами, так же прячась за броней, шаг за шагом движется парочка молодых людей с тяжелыми телекамерами, микрофонами на штанге, кажется, даже с подсветкой.

Праздник, счастье, полный восторг.

Начали поступать сведения о потерях. Они поражали. Солдат погибали единицы. Гражданских — десятки. Потом, когда все кончилось, оказалось, что убитых почти сто, и в основном посторонние.

Городские рейнджеры не ставили целью убивать своих собратьев, оставшихся на стороне правительства. Они, элита армии, поступали по-другому. Снайперы аккуратно целились так, чтобы пуля прошла в трех сантиметрах от уха противника — потому что это же здорово. А заодно они показывали осаждавшим, что из своей «крепости Макати» они пристреляли все возможные подходы, и подобраться без тяжелой артиллерии к ним невозможно. Самих рейнджеров достать пулей было тоже никак. Кругом — окна, крыши, балконы. Выстрелил, поменял позицию.

Ну а артиллерия в городе — это уж было бы слишком, и, кстати, ее так и не применяли. Хватало базук.

Ночные перестрелки оказались блестящим военным спектаклем. Солдаты гибли только в каких-то особых случаях. Но нельзя предсказать рикошет пули от множества бетонных стен, от брони, от асфальта. Рикошет — в сторону вот этих, посторонних, гражданских. В общем, военный праздник с пивом дорого обошелся манильцам, не выпускавшим сражавшихся из своего кольца.

В посольстве в эти дни и часы я бывал редко, подозревая, что героев — особенно героев вопреки инструкции — могут и не любить. Но я каждый день ездил, под одну и ту же музыку, по городу, и наконец однажды мне пришла в голову мысль: что же происходит там, где никаких боев не было и нет?

А ничего там не происходило. Набережная — бульвар Рохаса — готовилась к своему ежедневному, на весь мир знаменитому спектаклю: закату солнца над Манильской бухтой, этой щедрой росписи багровых и лазоревых полос за черными силуэтами пальм. Ездили — пусть редкие — машины и джипни. Мальчики — собратья того, что остался на перекрестке, — торговали сигаретами. Пахло арахисом, жаренным с дольками чеснока. Ходили, смеялись и болтали счастливые люди.

И это было самое невероятное: нормальность в трех километрах от грохочущего и пахнущего едким дымом когда-то лучшего района города.

Я остановил музыку и понял, что мне — как и прочим манильцам — надо посидеть среди тишины, попить какой-нибудь кока-колы. Минут пятнадцать никуда не торопиться.

Слева от меня за сплошной каменной оградой зеленели деревья, призывно мигало, несмотря на дневной свет, красное сердце из неоновых трубок. И буквы — Mahal Kita. «Я люблю тебя».

Когда-то на одном из множества приемов я оказался рядом с местным католическим священником и — поскольку надо же было о чем-то говорить — наугад задал ему вопрос: а какие грехи он чаще всего отпускает на исповеди?

— Грехи плоти, конечно, — мгновенно и чуть печально ответил он.

Кто бы сомневался. Возможно, жгучая вина и раскаяние на исповеди делают упомянутый грех еще слаще? Так или иначе, в тот момент я как раз оказался возле квартала в дальнем, южном конце набережной, где недалеко поворот на международный аэропорт. Именно здесь в этом городе положено грешить плоти.

Квартал мотелей на два часа.

Мотели — это вроде петушиных боев в деревне или джипни в городе: это Филиппины. Не знаю, есть ли манилец или его тайная подруга (а без таковых филиппинцев не бывает), кто хоть раз не проделывал бы этот ритуал — въехать, не открывая окон машины, в узкий коридор, передать деньги в окошко, направить авто на стоянку, в отдельный бокс, подняться напрямую от стоянки по изолированному проходу к комнате без окон, зато с кондиционером, душем и обширной кроватью, забранной багровыми простынями. Два часа — четыреста песо (по крайней мере, так было в тот год). Были мотели подешевле. Но и подороже, последние — с радостями и излишествами. Зеркалами на потолке, например.

В один такой мотель я и направился, зная о его главной особенности — неожиданно втиснутом между стен и галерей маленьком бассейне под пальмами. В прочие подобные места просто так, без дамы, никого не пускали, но тут были другие нравы. Особо застенчивые (директора компаний, конгрессмены, телезвезды) к бассейну могли не выходить, хотя ночью бывало всякое. Другие очень даже выходили, подобно участникам сладкого заговора: кругом — свои. А главное, я просто-напросто был знаком с главным менеджером, так что меня знали и не опасались.

Бледно-лазоревая вода пустого бассейна чуть подрагивала, на ней качался белый цветок бугенвилеи.

Кругом было пусто, только от двух шезлонгов, стоящих ко мне спинками, мирно поднимались дымки двух сигареток.

На столике между шезлонгами лежали знакомые мне прямоугольные очки Кирилла Фокина.

То была эпоха, когда русские на улицах заморских городов еще могли говорить между собой в полный голос и в свободных выражениях, зная, что соотечественников вокруг, скорее всего, нет. Их не очень часто выпускали из страны.

Так что невидимая мне за спинкой шезлонга Юля Филимонова говорила абсолютно не стесняясь. Тем самым голосом, из Малого театра, слышным за несколько метров.

— Все болит. Натерто до безобразия. Аптеки у них там открыты?

«Бу-бу-бу» от второго шезлонга.

— Попка тоже болит. Ты жеребец, Кирилл Фокин. Зверь. Сексуалист.

«Бу-бу-бу».

— Вот не гомо. А просто сексуалист.

«Бу».

Над шезлонгом поднялись две закинутые назад, сплетенные женские руки, и раздался звук «и-и-и».

— Как Юлечке хорошо! — раскатился над бассейном ее голос.

Пауза.

— Но придется ехать сдаваться. Дальше некуда. Тем более попка с прочими соседними местами болит.

«Бу-бу-бу».

— А пошли они все. Ка-а-азлы!

Все это время я стоял, не шевелясь. Я еще, конечно, был тогда в том возрасте, когда верится, что если женщина — каждая, любая — и может быть влюблена в кого-то, кроме собственного мужа, то только в одного человека на Земле — в меня. Хорошая иллюзия и проходит не скоро.

Завидовать Кириллу Фокину — в чем бы то ни было — мне и в голову не могло прийти.

Но, но…

У меня странно ослабели ноги. Затем на цыпочках я начал пятиться в темный проем двери. И исчез из мотеля, не сводя с них глаз: сладкий табачный дым так и поднимался над шезлонгами в две струйки.

В машину я садился тоже без всяких мыслей. Нет, одна была — не мысль, а нечто вроде нее: что я делаю здесь?

Не только у бассейна, где Юлечке было хорошо. А вообще — на этих улицах, где одна часть города делала вид, что живет как обычно, пока солдаты уродовали другую его часть.

Кассету я больше не включал. Я не трогал ее потом несколько месяцев.

В посольство меня позвали на следующее утро — вежливо, как всегда. Беседовали в кабинете советника, обладателя старой, но очень не слабой «тойоты краун». Кроме него там было еще два человека. Мужа Юли Филимоновой не наблюдалось. Его в последующие дни не видно было вообще нигде.

— Нам тут позвонили из Москвы и зачли пару строчек из твоей последней корреспонденции, — начал советник. — Которая разошлась тиражом в десять миллионов. Но у нас тут узкий круг, так что если ошибся, то признайся честно. Ты пишешь, что вчера была заблокирована дорога через набережную в аэропорт. На карте покажешь?

Я показал: блокировано дважды, вот тут и тут.

— Кто блокировал?

Констебулярия, конечно, объяснил я. Точно ли дальше были мятежники? Вы же не думаете, что я буду прорываться через их баррикады, чтобы проверить слова констебулярии уже у повстанцев?

— Танки?

Нет, сказал я. Два броневика. Дальше — пустая набережная. И там, еще дальше…

— А вторая блокада — ты ее сам видел?

Интересно, как бы я ее видел, отвечал я. Если бы я прошел за первую баррикаду, то оттуда уже, возможно, не выехал — оказался бы в ловушке.

— Долго это продолжалось? Когда началось?

Да откуда же мне знать.

— Ну, что, вроде сходится, — сказал с неохотой советник. — Спасибо. Извини, что побеспокоили. У нас тут одна история есть… Отдельная от прочего. И, это, ты там прекращай геройствовать, Истребитель. Война скоро кончится. Только для твоего сведения: эти ребята ведут переговоры о почетной сдаче.

— А куда же им деваться, — сказал кто-то из присутствовавших. — Сколько веревочке ни виться… На хрена им нужно было блокировать Рохас?

— Международный аэропорт дальше, — пожал я плечами.

— Ну да, да, — был безнадежный ответ. — А на хрена он им сдался?

Городские рейнджеры капитулировали только через два дня. Выстроившись в колонну по двое, триумфальным маршем прошли мимо моего дома, по пустой Айяле среди счастливой толпы, далее в автобусы — и в военную тюрьму. После прошлых мятежей виновных держали там неделю-другую. Тут, с поразившим страну числом жертв, все было хуже. Но в итоге освободили всех, а лидера мятежа, Грегорио Онасана, народ с восторгом избрал в сенаторы — через несколько лет.

Капитуляцию принял жующий сигару Фидель Рамос. Он потом стал президентом, лучшим из всех.

Моя эвакуация кончилась. Я вошел в абсолютно не тронутую квартиру — только стена на балконе была продырявлена залетевшей снизу крупнокалиберной пулей, расплескавшейся по штукатурке. Осколки свинца уже были подметены.

На гладкой поверхности письменного стола, на пустом и видном месте, лежала одинокая целая спичка. На память.

Все блокадники, бледные и счастливые, вышли из своих квартир, кто-то поехал в посольство, кто-то — погулять. Я об этом ничего не знал.

Я лежал. Работа была закончена, Москва обещала не трогать меня неделю, если ничего особого не произойдет. Рождественское безумие в магазинах Макати началось сначала. Можно было пойти туда. Можно было сесть в снежно-белую «тойоту» и поехать на пару дней на море.

Но я лежал и не мог встать, читал, смотрел рекламу по телевизору. Мысли в голове были короткие и простые, состояли из одного-двух слов. Типа «обман». Или «зачем я это делал?».

А еще в голове звучал голос Юли Филимоновой:

— Ка-а-азлы!

Дальнейшее я знаю по многочисленным рассказам посольских женщин. Кирилл, конечно, написал объяснительный рапорт. Не помню, каким образом Юля вообще оказалась не в осаде — кажется, задержалась в своей канцелярии и уже не смогла, к счастью или несчастью, попасть домой, осталась с мужем в посольстве, в походной обстановке. А дальше — поехала в какой-то абсолютно необходимый ей магазин на Рохасе или возле него, встретила случайно Кирилла — или он с самого начала подвозил ее? — и они попали между двух баррикад. Не смогли вырваться. Пришлось остаться на ночь в подвернувшемся мотеле. Ну, они оттуда, конечно, звонили. И вернулись как только, так сразу. В общем, идеально составленный документ. Который никого обмануть не мог и не пытался.

Потом Кирилл принес в бухгалтерию, для возмещения, счет из мотеля. На две отдельные комнаты, конечно.

Кто-то из дипломатов не поленился поехать и проверить. Но в мотелях конфиденциальность — закон. Дипломату подтвердили лишь, что счет настоящий.

Кириллу все возместили. Молча и с ненавистью.

Потом попробовали выяснить, как и почему эти двое оказались в кольце врагов, то есть кто и зачем блокировал часть набережной, вдалеке от основного места боев. Это было сложно — бесконечные разговоры с филиппинцами, которые готовы подтвердить что угодно… Но тут была та самая моя газетная заметка, которую даже приобщили к делу. А это уже бумага, почти документ. Вроде все было чисто.

Но это — с точки зрения формальной. А так всем до единого было ясно, чем занималась эта наглая пара, пока посольские работники трудились посменно круглые сутки в опасной обстановке.

Это было просто невообразимо.

Такие вещи не прощают никому.

Правда, заканчивался восемьдесят девятый год, всем в стране — и, наверное, моим читателям — вообще было не до Филиппин. Никому не нужны были и посольские отчеты о мятеже, рушилась Восточная Европа, трещал мир. Но никто из нас тогда этого не знал. Мы представить не могли, что ровно через два года примерно тот же состав дипломатической команды в Маниле встретится с необычной проблемой — надо объяснить филиппинцам, какую страну эта команда представляет и как страна теперь называется.

От Юли с Кириллом шарахались. Все знали, что их ждет высшая для загранработников мера — отправка домой, и скоро.

А тут еще прошел вкусный слух о рукоприкладстве в семье Филимоновых, причем получалось, что руку прикладывала Юля — чтобы муж следил за своим языком. И оба отправились на Родину.

За ними последовал Кирилл Фокин — в том числе и потому, что семья его в Манилу так и не возвращалась, последовал с нейтральной характеристикой, но… В те годы, правда, еще не было модным вышвыривать человека на улицу без объяснения причин, но после приезда места в МИДе для него не нашлось, а было место в каком-то объединении, занятом непонятно чем.

Они исчезли с манильского горизонта. Мне было не до них. А потом я забыл всю эту историю напрочь. И не встречал никого из ее участников, и не интересовался их судьбой. Потому что пришел девяносто первый год, и девяносто третий, Манила повторилась уже у самого дома, настоящего дома, и… но это уже из других рассказов.

У любой истории должен быть эпилог — вот только в жизни так получается не всегда.

Но здесь эпилог есть.

Я знал, что не надо возвращаться в места, где твоя жизнь была полна событий. Это уже будут не те места. Я ездил по всей Азии и избегал Филиппин. Но… через двадцать с лишним лет все-таки не уберегся.

Магазинный центр Макати сегодня — гроздь громадных, тесно стоящих небоскребов. Дикие автомобильные пробки на Айяле рядом с ним стали еще страшнее. На перекрестке, примерно там, где лежал мальчик, сейчас длинная крыша станции наземного метро, оно идет над ЭДСА, по бывшей разделительной полосе, под бывшим моим окном. Дасмариньяс все та же. Как и мой… бывший мой дом, куда меня уже никто не впустит, даже если охранники помнили бы мое лицо. Он на месте.

Деревья под моим балконом стали выше, они уже почти касаются его ветвями. Что ж, это просто отлично.

И зачем-то на пути обратно, к отелю — он был на набережной, на Рохасе, — я просто захотел посмотреть: а не снесли ли…

Трудно объяснить, зачем я это сделал. Кажется, хотелось передохнуть и выпить кока-колы.

Нет, в Маниле снесут что угодно, только не мотели. Без грехов плоти здесь жизни нет и не будет.

Бассейн тоже был на месте, в дальнем конце его на шезлонгах молча кушали пиво мощные дядьки с суровыми лицами — без дам. Позади их шезлонгов пробрался филиппинец с закутанной головой, аккуратно поднял шест с садовыми ножницами на конце, перекусил длинную подсохшую пальмовую ветку, она упала на бетонные плиты с глухим стуком.

— А-га-а! Вы посмотрите — писатель пришел! Боже ты мой, и как всегда с сумкой на плече! Слу-ушай, ты ее хоть ночью снимаешь?

Этого не может быть — или же здесь квартал призраков, подумал я, глядя на нее — не очень худую, в темных очках, в шляпке с широкими загнутыми полями. Но это была она. Или ее дух, витающий с тех пор над местом любви. Бывают ли у духов два заячьих зуба со щелкой между ними?

— Ты что тут… А-а-а, я поняла. Так ты и вправду нас там тогда засек. Да-да, ты вроде бы отражался в стекле, вон там. Кто бы возражал, если бы взял и подошел… Да не волнуйся, я знаю, что не ты на нас писал доносы. Мы знаем, кто. Нам потом рассказали. А ты — наш герой. Пива? Кока-колы? Ага, Джун, — колу мистеру… Конечно, герой. Ты зачем в своей газетке вранье написал, что тут все было заблокировано? Думаешь, помогло бы? Все равно бы выгнали. Каа-азлы. Джун, позови хозяина сюда срочно!

Я оказался на шезлонге, она, в длинной юбке, скрывавшей толстые ноги, высилась надо мной. Надо было встать, но я не мог.

— Ты только хуже себе сделал. Там же всем ордена за мужество раздали, помнишь? А нам — хрен, и тебе — хрен. Чтобы не прорывался из осады всем назло. И нас бы не выгораживал. Представляешь, вот сейчас был бы у тебя на этой рубашонке орден. Или на заднем кармане штанов. Джун, ну где хозяин?

А дальше была вот такая история: мотель теперь их.

Они его купили. То есть взяли в аренду на девяносто девять лет или что-то в этом духе, на Филиппинах с этим сложно. Создали компанию в Гонконге, потом ее филиппинский филиал — и вот вам. Тут отдыхают морячки, шесть заходов в год — и уже бассейнчик окупается, морячки наши, из Владика. Я же девушка приморская, не знал?

Она тогда, в девяностом году, увезла Кирилла в свой Владивосток. А там человек с опытом работы в соседних странах оказался нужен. Далее же началось все с сигарет. Отвратительных, стомиллиметровых илоканских, северных, сигарет из обрезков сигарного табака, которыми и в Маниле-то брезговали. Но цена пачки — уже на улице, у мальчиков — была пять центов. А некоторые еще и с ментолом.

Не все было просто, за сбыт на дальневосточно-сибирских просторах тогда с филиппинскими боролись столь же отвратительные китайские сигареты, а победили все равно американцы, но это было уже потом. А первый контейнер дал им с Кириллом комиссионные в три тысячи долларов, громадные по той поре деньги, которые вдобавок они оставили в Маниле. Потом была еще пара контейнеров, и еще десяток, а сейчас вот — среди прочего — прием морячков, вон они сидят, наши ребята, пьют пиво, девочек потом позовем.

— Ты только не уходи, вся кока-кола твоя, и орешки, и девочки, сейчас он последние указания даст и выползет. Да вот же он! Кирилл, шевели ногами — посмотри, кто приехал!

В темном проеме возник… Конечно, худым Кирилл Фокин, идеальный дипломат, не был никогда, но тут… Особенно если смотреть на него в профиль, когда он дает указания тому самому Антонио, прежде чем повернуться в нашу сторону. Дверной проем был занят целиком.

Честное слово, под локтем у Кирилла была папка с бумагами.

И вот здесь, собственно говоря, остается лишь поставить точку.

Гурнам

«Город джиннов» — так называется книга, ждущая своего часа на верхней полке одного из моих книжных шкафов. Это — о Дели, о пыльном Дели написал свою книгу Уильям Дальримпл.

Джинны возникают из вихрящихся воронок на знойных дорогах, искривленной прозрачно-бежевой тенью нависая над ними. И если раньше, на верблюде или коне, тебе было не уйти от выросшего на пути призрака, то сегодня на тяжелом «мерседесе» ты пронесешься сквозь завивающуюся пыль, даже не заметив, что сделал.

Джинн со злобным вздохом обрушится обратно на асфальт, развеется в тонкий прах. В делийскую пыль, невесомую, бурого оттенка, висящую в воздухе вместо дымки.

А еще на той же полке, покрытые уже другой, московской пылью, ждут «Камни империи — здания раджа» Яна Морриса и Саймона Уинчестера. И две биографии лорда Керзона, вице-короля Индии, человека, построившего крепостную стену вокруг Тадж-Махала и этим спасшего мавзолей от превращения в руины. Одну биографию написал Дурга Дас, вторую Найян Горадия. Есть там, на моей полке, «Последние дни раджа» Тревора Ройла, «Калькутта» Кришны Дутты и позорная «Страсть — Индия» Хавьера Моро, про белых женщин в гаремах махарадж. Все эти книги я боюсь трогать.

Они лежат, эти книги, и ждут, посмеиваясь над моим страхом. Но Индия и вправду пугает. Она страшна тем, что если попытаешься понять ее всерьез, если уйдешь с головой в эти книги, то…

То вынырнешь где-нибудь у стен Красного Форта, на асфальте, красном от плевков бетеля, среди тысяч почерневших жилистых ног и колес ручных тачек, пытающихся не наехать на цветную россыпь товара, разложенного на холстах, и так во всю длину Чанди-Чаук. И ты не встанешь, ты останешься там навсегда. Потому что эту страну трудно полюбить, зато разлюбить потом невозможно, как ни старайся.

Я летел в этот раз в Дели, пытаясь вспомнить всех, кто подвел меня вплотную к ужасу любви и оставил, с книгами на полке, решать.

Их было много, светлолицых и темнолицых. Но один был первым, просто потому, что это он встречал меня у выхода из еще того, старого, чудовищного по хаотичности терминала в аэропорту Индиры Ганди.

То есть вообще-то в тот, самый первый раз, лет десять назад, встречали меня другие — соотечественники; кажется, их было двое. Но дальше они призывно подняли руки над головой, поискали глазами — секунды три, облегченно вздохнули: вон он, перехватил их взгляд. И открывает кожаный зев черного «мерседеса», а потом приветствует меня двумя сложенными у бровей ладонями.

Дальше он, запомнивший уже мое лицо, встречал меня в аэропорту, раз за разом, один. Я видел его — длинного, возвышавшегося над любой толпой, худого до ломкости в талии. Волнистые, начинающие седеть волосы. Умные посверкивающие глаза. Я подхожу к нему и «мерседесу» и с облегчением говорю:

— Давно не виделись, Гурнам.

Гурнам и его вечный, неумирающий представительский «мерседес» были неотъемлемой собственностью делийского офиса «Пушкинского дома». Не так много на земле стран, где знают, кто такой Пушкин. Но Индия — особый случай. Вот и в этот раз я заранее знал, что среди прочих пунктов в моем расписании наверняка будет встреча с местными школьниками у памятника Пушкину на одном из острых углов построенного британцами Нового Дели, громадного парка с двухэтажными особняками. Пушкин, рослый, с заложенными за спину руками, выплывает из зелени старинных деревьев. В Дели он не смотрит на толпу с грустью сверху вниз, там его взгляд устремлен к кронам и бледному небу в пыльной дымке.

«Пушкинский дом» — контора далеко не худшая, особенно с учетом того, что именно «пушкинцы» неоднократно отправляли меня в ту самую Индию, читать лекции — в Дели, Бомбей (его теперь надо называть Мумбаем), Бангалор — и попутно устраивали поездки по прочим хорошим городам безо всяких лекций.

В ключевых странах — а когда-то чуть не по всему миру — еще есть офисы обществ дружбы, но это довольно своеобразные учреждения. Туда ходят старые друзья СССР, надо же им куда-то ходить. Нынешние специалисты по дружбе мужественно взяли на себя задачу по их изоляции. Ведь нет хуже друзей, чем те, что со всей страстью желают вернуться в прежнюю дружбу, в дорогое им советское время, к борьбе за мир и прогресс. Они отпугивают новые поколения, которые хотят дружить не с умершим СССР, а с сегодняшней Россией, а еще с Японией, Америкой, Ираном — всем миром. Старикам от этого грустно.

Да, кстати, и Гурнам не желал так легко расставаться с прошлым. В конце концов, он возил по индийским дорогам русских никак не меньше тридцати пяти лет.

— Сэр, а ваш коммунизм умер совсем? — спросил он меня как-то.

Если вдуматься, это был единственный за все годы наш настоящий разговор, во всех прочих случаях нам было просто приятно каждому делать свое дело. Ему — возить меня, мне — забираться в какие угодно кварталы, зная, что с Гурнамом не потеряешься и не пропадешь. Он ждет с машиной на углу.

— Умер, конечно, — признал я. — По моим наблюдениям, последние искренние коммунисты в полном смысле этого слова ушли от власти этак в пятидесятые годы. А люди вообще — ну, они просто верили в добро и справедливость, прогресс, в будущее счастье. Пока и в это верить не перестали. Сегодня, впрочем, некоторые верят в то же самое, только называют это все уже не «Ленин», а как раньше — бог.

— Кто только не побывал на нашей земле, — после мрачной паузы ответил мне Гурнам, сложив руки и глядя в неровную землю. — Британцы с их цивилизацией. Которая к ним пришла когда-то давно от нас и наших соседей. Мы смеялись, но терпели. Пока они были искренними, конечно, пока не начали смеяться сами над собой. Потом вот еще ваши коммунисты, помогавшие нам построить страну общего счастья. Мы улыбались, но терпели. Потому что вы хотели добра. А теперь все перестали нести Индии счастье, остаемся, как раньше, только мы сами. И бог.

Гурнам сокрушенно повертел головой, а я в очередной раз позавидовал его вьющимся волосам. Индийцы — северные индийцы, арии — вообще потрясающе красивый народ, и хорошие волосы тут играют не последнюю роль. Если бы не солнце, вогнавшее смуглость в их генетику, они, наверное, были бы по внешности лучшими из европейцев — то ли испанцы, то ли итальянцы…

— Отель, сэр? — спросил, наконец, Гурнам, увидев, что я покончил с сигаретой. — Я напомнил менеджеру, что вы особый гость, и он сказал, что заботится о вас по-настоящему.

— Сначала книги, — покачал я головой.

И Гурнам повез меня в заколдованное место — «на канат». Когда идешь под облупившимися колоннами этого обширного круга из абсолютно одинаковых колониальных зданий — площади Коннот, — кажется, что там можно кружить бесконечно. Такие же колонны, между ними такие же магазины, в том числе одиннадцать книжных. Вот только как найти тот, где гуру-продавец с печальными красными глазами в прошлый раз спокойно отреагировал на мой протест по поводу цены на карманное издание Хакани (вот же рядом — толстый том того же автора, но вдвое дешевле):

— Хотел бы я продавать их просто на вес, сэр.

Но Гурнам всегда сам знал, где меня высадить. А когда меня охватывала в очередной раз паника, когда я думал, что никогда не выберусь из этого круга колонн и не найду машину, как-то всегда получалось, что буквально напротив выхода из магазина, на беспощадном солнце, маячит элегантная, как трость, фигура в серой рубашке и машет мне рукой.

Возможно, он просто каждый раз перемещал машину вслед за мной, даже и делая полный круг по Конноту, что в делийском хаосе почти невозможно. Но он это умел.

«Пушкинский дом» когда-то управлялся командой из шести-семи советских — а позже, соответственно, россиян, включая завхоза, и не меньше семи индийцев. Генеральные представители «Пушкинского дома» на моей памяти поменялись раза три. Все были моими друзьями, и все держали Гурнама на почетной должности: главный из трех шоферов, шофер самого генерального, и никого больше. Ну, иногда генеральный сидел безвылазно в офисе и в этих случаях мог одолжить мне именно Гурнама, а не кого-то еще.

«Мерседес» к Гурнаму прилагался далеко не всегда. Бывало и что-то похуже. Но он любую машину водил так, что внутри нее сиделось как на диване.

Это был безупречный шофер. Он ни разу не ударил автомобиль по собственной вине. А в Индии, где все едут исключительно зигзагом, это — чудо. Он вытаскивал седоков из каких угодно ситуаций на делийских дорогах. Самая простая из них случилась со мной в первый же приезд: несчастный мальчик, протянувший руку за монеткой. Вы не можете не дать денежку плаксивому ребенку, даже зная, что сейчас их налетит еще дюжина, и тогда начнется кошмар. Вы лезете в карман, достаете кошелек с рупиями (в толпе!), начинаете судорожно в нем копаться — а этого нельзя делать ни в коем случае, потому что дети эти — не ангелы, вы сейчас с гарантией лишитесь всего.

— Эй! — говорит мальчику Гурнам с требуемой смесью доброты и строгости. И произносит пару слов на хинди. Мальчик исчезает.

Я помню также, как индийский министр культуры свернул с красной ковровой дорожки на какой-то пушкинской церемонии, чтобы пожать руку Гурнаму. Не для телекамер, а просто потому, что помнил его уже много лет и вот, наконец, решил познакомиться.

Сейчас я понимаю, что именно Гурнам был лицом «Пушкинского дома», потому что представители, генеральные и прочие, менялись, а этот человек оставался.

Более того, если не в Москве, а именно в Дели посмотреть на портрет Пушкина, с его курчавыми волосами… и представить себе, что они подстрижены покороче, что в них появляется седина… то проступают черты Гурнама. Шофера «Пушкинского дома».

Вот так это и было, год за годом: аэропорт, Дели, встречи и лекции, улицы, магазины, Гурнам, — пока руководить «Пушкинским домом» не приехал гаденыш Боренька и не вышвырнул Гурнама вон.

На самом деле сначала я желал новому генеральному успеха, он мне нравился, а потом мне его было отчаянно жаль, этого Бореньку. Потому что где-то я видел точно такого человека — попросту летавшего по коридорам перед отъездом за рубеж. Красивый, по-настоящему красивый молодой человек лет тридцати, улыбавшийся всем влюбленными глазами, искрившийся уверенной веселой энергией, получивший тот самый, главный в своей жизни шанс.

И какой шанс! Двухэтажный колониальный особняк с колоннами в британском Новом Дели, среди большого сада, по которому скачут бурундучки и летают попугайчики. Три автомобиля, три шофера, еще четыре индийца — уборщики, компьютерные инженеры и так далее. Отличная репутация конторы в целом, масса людей, встречающих тебя в Индии улыбкой просто потому, что «Пушкинский дом» здесь годами возглавляли не худшие люди. Маленькое королевство и его молодой король с горящим взором.

Где же я его раньше видел, такого человека? Да в зеркале, конечно. Не так и давно. Мое королевство было поменьше, и не в Индии, но я с радостью принял его — как и Боренька, я знал, что не провалюсь, — и я с честью его оставил, когда пришел срок.

Я ждал тогда своего шанса несколько лет. И, получив, не упустил его.

Размышляя о том, почему все получилось у меня и не получилось у гаденыша Бореньки, я долго пытался сказать себе: другая эпоха, несколько иная работа, другая страна плюс множество случайностей… А вспоминал на самом-то деле пустяк.

Его звали Антонио, он тоже был шофером, и — когда я приехал и унаследовал этого самого Антонио от предшественника — вся штука оказалась в том, что шофер мне был абсолютно не нужен. Предшественник водил плохо, я — для меня автомобиль как любимая лошадь, я дергаюсь, когда кто-то другой прикасается к его стеклу, открывает дверцу. Я могу провести за рулем сутки в пути непонятно куда, просто ради езды как таковой.

Но у меня в мыслях не было уволить Антонио лишь потому, что я собирался водить свою машину сам. Москва вежливо намекнула: а он теперь зачем? И у меня даже мелькнула тогда мысль: может, просто платить ему из своего кармана — подумаешь, деньги, меньше одной шестой моей собственной зарплаты? Или сделать его курьером? В итоге Антонио остался до конца, работа ему нашлась — мыть машину, возить ее в сервис, катать мою семью, пока я безвылазно сидел за клавишами…

Если вспомнить сегодня — очень честно — почему я не смог поступить иначе, то ответ у меня получается предельно простой.

Я испугался. Я не мог бы смотреть в печальные глаза Антонио, сообщая ему, что он больше не нужен, и кормить семью с двумя детьми в нищей стране он теперь должен как-то по-другому. Я мог бы попросить кого-то из друзей сообщить ему об увольнении, но это уже было просто бредом, да и какие друзья у только что приехавшего в страну человека? Они появляются позже, если повезет.

Я даже мечтал тогда: может, он сделает какую-то большую гадость, после которой я смог бы рассердиться. Но гадости не было. И Антонио остался.

Впрочем, гаденыш Боренька уволил не только Гурнама, а, вообще-то, почти всех. В полученном им оскудевшем королевстве было еще три россиянина — не так много, как раньше, но все же. Одному было шестьдесят, он знал Индию так, что Бореньке подобное не удалось бы и за пару десятилеток. И после первого же полученного от нового начальника распоряжения он попробовал вежливо подсказать Бореньке, каких ошибок в этой стране не надо совершать никогда. Дальнейшее было делом техники.

Потому что Боренька приехал из Москвы как живой символ перемен в «Пушкинском доме», член его свежей команды: омоложение кадров, работа по-новому. Еще года три назад никто вообще бы не подумал о том, чтобы отправить руководить делийским представительством человека такого возраста. По простой причине: есть вещи, которые с человеком в тридцать лет никак не могут случиться. Только позже. Опыт — дело долгое.

Но дальше возникла неожиданная проблема. Была еще девушка лет двадцати, по имени Ира, которая полностью поддержала шестидесятилетнего обреченного и оказалась, после некоторой паузы, вышвырнута вслед за ним. Тут уже в Москве кто-то, похоже, начал подозревать, что происходит нечто неправильное. За расправу со старым поколением можно ожидать медаль на грудь, но девушка…

Оставался третий, и последний россиянин, по имени Саша, но с ним все оказалось посложнее. Дело не только в том, что он был человек тоже молодой и поэтому предельно жесткий. Саша работал по утвержденной межгосударственной программе — с местными издателями, журналами и литературными обществами. По сути, подчинялся напрямую Москве, а точнее — никому. Боренька, правда, формально оставался ему начальником, но Саша оказался умным человеком и потребовал: любое распоряжение Бореньки в его адрес должно быть в письменном виде. После чего он его немедленно отправит в Москву для подтверждения.

Говорят, в тот недолгий срок, когда Боренька руководил делийским офисом, эти двое встречались раза по два в неделю, поскольку тщательно избегали друг друга в опустевшем двухэтажном особняке.

Но это было не самым большим несчастьем для Бореньки. Дело в том, что главным из заданий, полученных им в Москве, был капитальный ремонт. А это очень много работы. О прочем можно не думать.

И вот тут, с началом ремонта, стартовала абсолютно замечательная история, которую «пушкинисты» в московской штаб-квартире до сих пор рассказывают по коридорам злорадным шепотом.

Итак, особняку требовался ремонт, так же как и давно, в советское время, купленным в соседнем доме квартирам для его российских обитателей. Но тут наметился приезд в Дели нашего премьер-министра, и Москва с боями добилась включения в его программу визита в офис «Пушкинского дома».

Боренька выписал из столицы своих друзей — руководителей, которые приехали туда за неделю до премьера, и они все вместе придумали построить, по индийскому свадебному обычаю, перед особняком здоровенный шатер со сценой, поставить стулья, позвать туда всех старых друзей «Пушкинского дома».

Для этого вокруг газона, по которому скакали ничего не подозревавшие бурундучки, решено было спилить полдюжины деревьев.

Двадцатилетняя девица Ира — та самая, которую Боренька потом выгнал, — встала на защиту деревьев всем своим хрупким телом. На пару с Сашей они сообщили Бореньке, что для этого требуется разрешение местных властей, причем в трех инстанциях. Они даже принесли Бореньке какой-то документ.

Тут попутно выяснилась одна никого в Москве, видимо, не взволновавшая подробность: Боренька возглавил делийский офис будучи не в лучших отношениях с английским. Что было бы невероятным не только в советские времена, но еще лет десять назад. Документу он поверил, поскольку прочитать его толком не мог.

Деревья отстояли, девице Ире была молча выдана черная метка, премьер-министр явился на церемонию, посмотрел на ярко-синий шатер, расцвеченный российскими знаменами, вполголоса сказал «офигеть», прочитал речь и уехал: всего двадцать минут. Гости остались пить чай. Деньги на ремонт значительно уменьшились, но ремонт — это почти религия нашего времени, Бореньке дали еще. И он начал громить офис.

Лишить его колонн и колониального фасада он не решился, поскольку в стране есть и законы, и общественное мнение. Индия становится современной с какой-то удивительной скоростью, но тут все происходит просто — строятся полностью новые, сверкающие стеклом города или кварталы на пустырях. Изуродовать один из особняков британского Нового Дели — не пустяк, это все-таки памятник, да и денег было не так уж много. Поэтому ограничились действительно сильно облупившимся верхним этажом, превращая его в офис, облицованный современными панелями, снабженный вентиляцией, новейшей техникой — в том числе для видеомостов с Москвой.

Индийские журналисты и прочие приглашенные на церемонию открытия, как говорят, впечатлились, но по старой традиции вынесли чашки с чаем и прочие напитки на газон под деревьями, высматривая бурундучков. В Индии не очень хорошо относятся к вентиляции, если есть нормальный воздух.

А еще они обнаружили, что, кроме не очень ловкого в английском Бореньки (и мрачно молчавшего Саши), в офисе никого не осталось. Меньше стало даже индийцев. Бюджет все-таки — вещь серьезная, шатры стоят денег. Именно тогда Гурнаму, среди прочих, было указано на дверь.

Сейчас, конечно, не докопаешься, почему именно Гурнам пал жертвой Бореньки, почему из шоферов остался худший — нервный Рахул, который открывал пассажиру дверь автомобиля спотыкаясь и с таким лицом, будто ждал расстрела. И водил, соответственно, более чем нервно.

Я думаю, что Боренька просто заметил что-то не то в глазах Гурнама, и этого оказалось достаточно.

Дальше возникла новая проблема — посольство. Которое редко лезет во внутренние дела офисов «Пушкинского дома», или «Аэрофлота», или «Росатома», — но ведь есть годовые программы работы, которые обсуждаются на уровне министров иностранных дел, а то и выше. И когда выяснилось, что программа летит на фиг, поскольку Боренька просто не знает, о чем говорить с индийскими экспертами, обозревателями газет и университетскими профессорами (да и словарного запаса не хватает), что в офисе он разогнал всех, кто был хоть на что-то способен…

А тут еще… нет, все же нельзя говорить, что Боренька совсем ничего не делал по основной программе работы. Он организовал визит в Москву лжепророка, значившегося во всех черных списках, включая индийские (за наркотики).

В московском офисе к тому времени тоже были изгнаны с работы все, кто мог бы сообщить начальству, что за гость к ним собрался. В итоге недовольны оказались все, включая лжепророка, который запросил встречу с президентом и премьер-министром, но почему-то ничего подобного не получил.

В общем, в Москву ушла телеграмма от посольства — в несколько адресов, включая, конечно, и «Пушкинский дом».

Повисла пауза, заполняемая слабыми писками насчет того, что Бореньку, вообще-то, послали, прежде всего, для организации ремонта…

И тут у сооружения на втором этаже обрушилась новая крыша.

Для того чтобы превратить, во всех смыслах, в развалину работу «Пушкинского дома» в Дели, гаденышу Бореньке потребовалось около пяти месяцев. Процедура изгнания его из Дели заняла месяцев семь или восемь.

«Пушкинскому дому» потребовалось вернуть для этого с пенсии некоего Игоря Михайловича, знавшего в Индии каждую собаку, а ныне спокойно преподававшего в университете и писавшего свои книги по литературоведению. Это было страшным ударом по кадровой политике «Дома», но никаких иных вариантов не возникало.

Игорь Михайлович отправился в Дели с предварительной поездкой, разбираться — и выяснил, что на постоянную работу ехать ему невозможно. Потому что гаденыш Боренька, видя, что отступать некуда, начал одновременный ремонт во всех квартирах «Пушкинского дома» в Дели. Квартиру Саши он сделал заблаговременно, но Саша с многочисленным семейством в ней и оставался. Сам Боренька съехал в гостиницу, нанеся этим мощный удар по статье «гостиничные расходы». Игорю Михайловичу просто было негде поселиться. И, значит, Боренька продлил себе в Дели срок — и зарплатную ведомость — до окончания ремонта.

Никогда еще в истории «Пушкинского дома» один гаденыш не держал в заложниках все учреждение.

— Аналогичные ощущения я испытывал, наблюдая разлив Иравади несколько лет назад, — с удовольствием рассказывал мне вернувшийся Игорь Михайлович. — Катастрофа полная, но, пока вода не уйдет сама, сделать нельзя ни черта.

Принимать дела Игорю Михайловичу фактически пришлось у другого уволенного на пенсию — предшественника Бореньки, замечательного человека по кличке «сэр Олег». Индийцы считали его идеальным экземпляром британского джентльмена, по странной случайности родившегося в России. Выше комплимента в этой стране не бывает. Решение говорить именно с ним (тоже, кстати, уволенным на пенсию за неправильный возраст) было неизбежным, потому что на сэре Олеге все дела офиса по сути и закончились, все знакомства и связи «Пушкинского дома» среди местной интеллигенции на нем и прервались.

Боренька держался за делийскую землю до последнего, но потом тихо исчез. В Москве его следов не обнаруживается (не то чтобы я их искал).

Говорят, что он все же остался в Дели и превратился в джинна на дороге, возникающего на пути странников в самый неожиданный момент.

— Представляешь, он уволил даже Гурнама, — с изумлением сказал мне Игорь Михайлович, с которым мы сидели за кофе в одной из «Шоколадниц». — А дальше началась забавная история, о которой он в Москву даже не сообщил. Потому что собирает вещи и вообще в офисе не появляется. Дело в том, что уволенные подали в суд. И не на Бореньку, а на «Пушкинский дом», ясное дело. Там, видишь ли, есть законы, в этой Индии. О выходном пособии и так далее. А в случае с Гурнамом и вообще песня. Ему пятьдесят девять лет. Ты не объяснишь, что это слишком много, в стране, где три четверти населения молодежь, но премьеру семьдесят шесть, а президенту — сколько Патилихе, да вот же я с ней встречался пару лет назад? Ну, тоже за семьдесят. И никому это не кажется странным, наоборот.

— И на сколько подали?

— На четырнадцать миллионов, — задумчиво и с явным удовольствием сказал Игорь Михайлович. — Ну, делить надо на сорок пять. Рупий, то есть. Тоже неплохо. А в газетах написали, что «Пушкинский дом» отказался принять иск. Что делает ситуацию хуже.

— А ему вломить иск в Москве за ущерб…

— Ты его сначала найди, дурака. Еще неизвестно, вернется ли он в Москву. Но в данном случае это не он, это Саша. Он там сейчас вообще один сидит. Напугался, бедняга, сказал что-то про своего юриста — из консульства, естественно. А этим, вручавшим, только того и надо было. Повернулись и ушли. А теперь Саша жалуется, что когда говорит, что он из «Пушкинского дома», то на него как-то косо смотрят. А что ж вы хотели… Ну, в общем, собирайся.

— Куда?

— В Дели, куда еще. Я там сделал обход старых знакомых, а они: где же этот, выступал у нас с лекциями, а потом все кончилось, забываете вы о нас совсем… Мы с Сашей начали поднимать планы работы. Гаденыш их, похоже, даже не открывал… Вот я с Моханти из Джавахарлалки и договорился. Он тебя помнит. В лучшем университете страны тебя знают — гордись. Моя квартира готова. Поживешь там, без меня, Саша машину даст с шофером. Только…

Игорь Михайлович блеснул стеклами толстых очков:

— Там в офисе нехорошо. Барабашки завелись. Даже не заходи туда.

— Стучат по ночам?

— По ночам там только охранник, хорошо хоть его не уволили. В дом он не заходит. Сидит со своим ружьем в будке. А так — то компьютерные вирусы, то розетки искрят, то еще какая-то дрянь. Саша там один мучается. И это еще цветочки.

Игорь Михайлович с удовольствием допил кофе.

— Вот при проклятом застое, помню, — счастливо вздохнул он, — был в «Пушкинском» такой же генеральный. Только в Бангкоке. Выгнали его за то, что посольство донесло: уезжая, запирал жену на ключ. Ну и вообще уже семь лет там сидел, крыша сползла. И вот он отвалил, я приезжаю его менять — судьба у меня такая, осколки собирать, — а в саду у него обнаружилась семья варанов, под манговым деревом — гнездо кобр, а на чердаке — летучие мыши. И что ты думаешь, пришлось вызвать колдуна после санитарных служб. Потому что иначе местные служащие работать отказывались. Я квитанцию приложил к отчету для Москвы с расшифровкой: оплата услуг традиционной уборочной фирмы. Прошла. В общем, поезжай, поддержи репутацию конторы. Я ведь еще полтора месяца не соберусь туда, Саша там один, сидит среди барабашек. Контракт на тебя оформляется, я уже обо всем договорился. Гонорар как обычно.

Конечно же, я этого хотел. Когда это я не хотел в Дели?

Мы встали.

— Как ни смешно, Игорь Михайлович, — сказал я, уже в дверях, — но это будет грустная поездка. Даже Гурнама нет. Может, я дождусь, когда ты там окажешься?

— А студенты не пойдут из-за тебя на каникулы? Да Гурнама я попросту верну. Он меня послушается. Заставлю Москву выплатить ему компенсацию по суду и верну. Какой же «Пушкинский дом» в Дели без Гурнама? Ну ладно, давай, бегу…

И вот он, город золотого солнца и песчаных куполов в пыльной дымке. На закате я отправлюсь на Раджпат, эту грандиозную аллею среди деревьев и квадратных прудов, пройду вверх по плавному холму между кремово-розовыми камнями Южного и Северного крыльев — к президентскому дворцу, возвышающемуся на холме странно вытянутой, как буддийская ступа, верхушкой. А оттуда отправлюсь к моей первой любви в Дели — ресторану «Бухара» в «Шератоне». Когда-то официально признанному лучшим заведением тандурной кухни в городе (а значит — страшно сказать — и в мире?). Кубики панира, обсыпанные серой крошкой жгучего перца с зирой. Удивительно приготовленные грибочки цветной капусты в тесте из грубой муки. Глоточек виски. Здесь — место, куда я готов ползти хоть на коленях.

Но сначала…

— Адрес Гурнама? — удивился Саша. — Ну, вообще-то, Рахул знает. Что-то военное, как я помню. Да пожалуйста, берите его хоть на весь день, я сегодня все время в офисе. Точнее, на газончике. Здесь как-то лучше работается.

— А что? — поинтересовался я, и Саша понял, что я все знаю.

— Да вот вчера кто-то в закрытой комнате разбросал бумаги по дивану. Фильм ужасов просто. Хоть мангуста заводи, от змеюк обороняться. Вот только они еще не заползали. Ладно, приедет новый генеральный — разберемся.

Зачем я туда отправился? Точно я не знал. Просто поеду и дам ему денег, подумал я, садясь в «ниссан». Сумма, в которую мне обойдется ужин в «Бухаре», — это наверняка четверть бывшей зарплаты Гурнама, которой у него больше нет.

«Что-то военное» оказалось очень странным адресом для скромного шофера, но мало ли странностей в Дели. «Милитари кантонмент» был когда-то районом, где расселяли местных офицеров. Дальше, конечно, все было как всегда — военные уехали, гражданские приехали, но в любом случае это была не худшая часть города: особняки для бывших полковников и генералов, двухэтажные многоквартирные дома для офицеров других рангов. Рядом квартал сикхов, напротив и наискосок, через перекресток — тоже благополучные места.

Я мог бы заметить, что творится с Рахулом, еще когда он сообщил мне: заблудился, сэр. Ну спроси дорогу, разрешил ему я, продолжая жадно оглядываться: вот напротив ювелирная лавка, где я покупал свадебные, до плеч, серьги для одной абсолютно очаровательной дамы, вот музыкальный магазин в подвале, где я впервые в жизни купил диск Джоан Баэз — раньше как-то обходился без нее — и слушал его потом в гостиничной комнате…

— На втором этаже, сэр, — сказал Рахул и зачем-то оглянулся.

Тут как раз, метя сандалиями пыль, подошел курчавый темнолицый южанин (в Дели живут дети всех штатов) и, в ответ на слова «Гурнам-джи, пожалуйста», повел меня вверх по широкой лестнице, заставленной велосипедами, пустыми коробками непонятно от чего. Поверх рубашки до колен у этого достойного человека висело на шее махровое полотенце, которым он время от времени вытирал лицо.

Дверь была в конце коридора, и Гурнам почему-то стоял в ней и ждал меня. Все в той же серой рубашке и выглаженных брюках, вытянутый и чуть наклоненный вперед, как будто он ждал, что сейчас я вручу ему ключи от машины и назову адрес — а он уже готов.

По-настоящему хорошему человеку тут пожимают руку своими двумя, не забыв сделать намастэ — тот самый жест ладонями у лба, знакомый всему миру.

— Я подумал, что хорошо бы заехать и выпить чаю, — сказал я ему.

— Чай! — восхитился Гурнам. — Отлично, сэр. Вот только…

Комната за дверью оказалась заставлена коробками, и похоже, что чайник уже был в одной из них, но для чего тогда соседи… Индийцы не покупают чай в сувенирных лавках, они предпочитают приобретать его большими пакетами, которые европеец в руки не возьмет. Зато уж они знают, что берут, и знают, как чай делать. Очень сладкий, и такой крепкий, что даже три ложки горячего молока не уничтожат этот неповторимый, с оранжевым оттенком, цвет.

— Не надо спешить уезжать, Гурнам, — сказал я после первых глотков, оглядывая хаос коробок. — В офисе будет новый босс. На этот раз — нормальный.

Гурнам начал медленно раздвигать губы и кивать. Кажется, он был счастлив.

— И это, конечно, вы, сэр, — сказал он, кладя свою ладонь на мое колено. — Очень хорошо. Вы будете отличным боссом. Я знаю.

— У меня масса своих дел, книги — и это буду не я, дорогой Гурнам, или мне пора тоже сказать — сэр? Это человек по имени Игорь…

Ну конечно, Гурнам знал Игоря Михайловича, он и его возил, когда тот дважды работал в Дели. Как же ему было его не знать. Он знал всех.

— И это тоже правильно, — снова улыбнулся он. И по этой улыбке я понял, что Гурнам — если он не на работе — способен выражать очень много чувств сразу.

— Я с ним говорил, он сказал: конечно, я возьму Гурнама обратно. Слушайте, Гурнам, он даже не будет против выплаты компенсации, по суду или без. А те полтора месяца, пока он будет собираться…

И я полез в карман за кошельком.

И опять рука Гурнама — теплая и очень сильная, как я не без удивления заметил, — легла мне на колено.

— Не надо, — сказал он. И, после паузы, добавил: — Я не подавал иска в суд. Это они, другие, подавали.

Тут он чуть досадливо покрутил головой:

— Дело в том, что глаза стали хуже. Я уже не вижу так далеко. Нельзя рисковать вашей жизнью. Мне скоро шестьдесят, и я как раз думал — вот будет шестьдесят, сообщу, что ухожу на покой, и скажу спасибо, большое спасибо… Но вышло по-другому. Некому было сказать.

— Гурнам, да это неважно — Игорь возьмет вас комендантом, кем угодно…

— Но зачем? — удивился он. — Я еду к сыну. В Лондон. Он давно меня зовет. Так что все к лучшему.

Я представил себе Гурнама у экрана телевизора, в комнате с неоновыми лампами, мокрый черный лондонский тротуар под окном… Конечно, это не так плохо. Но не так и хорошо.

— Жизнь надо жить до конца, — сказал он. — Эта кончилась, и хорошо, сейчас будет другая. Потом — может быть, стану черепахой в море. Я видел фильм. Это интересно. Она оранжевая, когда в воде.

— А что, у сына найдется комната лучше, чем здесь? — улыбнулся я, рассматривая его бетонное жилище метров на десять.

— У него найдется комната, — блеснул глазами Гурнам. — Большая квартира в Челси. Три моих внука. И хороший коттедж в Кенте, большой сад. У него четыре компании, делает и продает коммуникационное оборудование. У индийцев сегодня это покупают быстро, во всем мире. Хороший мальчик, сэр. Он один из самых богатых индийцев в Англии.

В комнате было тихо, хотя под окном звенели голоса. Индийцы вообще любят разговаривать, сядьте в автобус — и через три минуты увидите, как два десятка незнакомых до того момента людей будут трещать, перебивая друг друга, неважно о чем. Да и вы с ними тоже.

— Но зачем тогда все это время?.. — выговорил, наконец, я.

— О, — сказал Гурнам. — Но я же говорил: свою жизнь надо прожить до конца. Зачем жить жизнью сына? Я делал важное дело. Да вот вы, сэр, — я видел лица людей, встречавших вас перед лекциями. И видел их лица после, когда они провожали вас. Значит, думал я, я помог сделать хорошее дело. Если делать что-то — то хорошо. Я был хорошим шофером?

— Лучшим в Индии.

— О, ну… Я благодарен «Пушкинскому дому». Когда я там работал, то видел близко всех премьер-министров Индии. Где бы я еще такое смог? И еще. Я получаю военную пенсию, сержантскую, давно, после Кашмира. Но это — еда, одежда. А «Пушкинский дом» и его зарплата помогли мне выучить мальчика. В университете. И сейчас — посмотрите только на него. Вот я и хотел, как уже говорил, в шестьдесят лет сказать «Пушкинскому дому» спасибо за это. Оказалось, некому. Но сейчас я говорю это вам.

И Гурнам снова поднял ко лбу две сложенные ладони, склонив голову.

— Приезжайте в Лондон, сэр, — сказал он, наконец. — Вот я напишу адрес…

И он водрузил на нос очки, которые я на нем никогда раньше не видел.

Пора было прощаться — меня ждал Раджпат, «Путь правителя», британский шедевр на месте былых нищих деревень.

— А это же Рахул там, у машины? — спросил провожавший меня Гурнам, щуря глаза. — Плохо. Что делать? Нет, я скажу. Передайте Игорю, Рахул очень больной, нервный юноша, надо все время пить таблетки, он экономит, приглашает колдунов. Пускает их в офис. Потом в офисе проблемы. Очень плохо. Я говорил еще сэру Олегу, он не слушал, но поставил Рахула возить почту. А сейчас он единственный, кто там остался. Надо его перевести на работу поспокойнее. В машине — опасно. И пристегнитесь сейчас ремнем покрепче.

Гурнам медленно помахал Рахулу. Тот, напрягшись, замер и не ответил.

А дальше, минут через десять, была незабываемая сцена, когда меня как минимум от шишки на лбу спас ремень Гурнама. Нет, я действительно не видел такого никогда. «Ниссан» с Рахулом за рулем — а то, что у него после поездки к Гурнаму трясутся руки, я хорошо видел — аккуратно подъехал к светофору и плавно остановился.

И тут, как писали классики, грудь его содрогнулась, из нее вырвались рыдания. В общем, Рахул всхлипнул, поднял руки к лицу, и — наверное, что-то произошло и с его ногами — «ниссан» сначала тронулся с места, подполз несколько дюймов, а потом с нарастающей скоростью врезался в бампер «амбассадора» впереди.

Это особая машина, «амбассадор», бережно сохраняющая свое место на дорогах горбатая повозка модели пятьдесят какого-то года, на вид вроде маленькой «Победы», полностью индийского производства. Она и сейчас ездит у таксистов и государственных служащих — вплоть до высших. И никогда, никогда не надо в нее врезаться.

Раздался хруст. Крышка капота «ниссана» с чавканьем приподнялась. В неуязвимом бампере «амбассадора», как я потом увидел, возникла небольшая вмятина. Из машины вышла хорошо упитанная дама в шелковом сари, как я мгновенно выяснил — служащая делийской мэрии, которая приятно поболтала со мной, пока шоферы говорили о своем и тыкали руками и ногами в тормоза.

Но это уже другая история, при этом не очень длинная и совсем не интересная.

Магазин воспоминаний о море

Этот рассказ не о погибшем крейсере, и даже не о его командире. А о маленьком предмете, который можно скатать в шарик и спрятать где угодно, да хоть между двумя пальцами. Только что он был, и вот его уже нет.

— С этой женщиной что-то не так, — сказал мне Евгений. — Она тебя все время трогает. Посмотри, вот за последние несколько минут: подержала руку на твоем локте, прижалась к тебе плечом, похлопала по спине. Если бы это было у нас в Бангкоке, я бы знал, что сказать. Но тут… И это ведь очень серьезная, как я понимаю, дама? Не говоря о ее не совсем юном возрасте.

— Это более чем серьезная дама. Ты представить не можешь, насколько серьезная. Достаточно сказать, что она из семьи Леонгов. А это в Пенанге — да и во всей Малайзии — кое-что значит. Но ты все правильно заметил. Чтобы тебя слегка помучить, замечу: нет, китайцы просто так к европейцам, да и друг к другу на публике не прикасаются. Да вот тебе пример этак десятилетней давности: когда я работал в Гонконге… ее звали Джинджер Чан, и я не буду о ней рассказывать. Но когда мы утром выходили из нашего отеля на улицу, то с ее стороны — да и с моей — никаких попыток прикасаться друг к другу не наблюдалось. У китайцев так не делается. За исключением одной только ситуации. Той самой, что мы сейчас имеем.

Евгений начал улыбаться специфически бангкокской улыбкой — обаятельной и при этом умной и хитрой. Вы не захотите устроить гадость человеку, который так улыбается.

— Ты пытаешься сделать мне интересно, — наконец произнес он.

— Я постоянно стараюсь сделать людям интересно. Итак, дело Лилианы Леонг из пенангских Леонгов, которая слишком часто прикасалась к одному… по-вашему, тайскому, к одному фарангу. Ты хочешь, чтобы я рассказывал тебе об этом на улице?

— Нет, я пока помучаюсь, — сказал Евгений. — И даже не буду пытать тебя насчет Джинджер Чан. Сам когда-нибудь все скажешь. А пока — ты обещал показать мне это место.

— Ах, это место… Ну зачем тебе оно?

— А зачем вообще всё?

— Только бангкокский житель может задавать такой буддийский вопрос.

Приезд Евгения из Бангкока — всегда приятное событие, а если встреча происходит как бы на полпути между столицами Таиланда и Малайзии, на острове Пенанг, — то и подавно.

— Ты не поверишь, — сказал он мне по телефону, когда мы договаривались о встрече на моей, малайзийской территории, — но у тебя в целой здоровенной книге есть одна строчка… Даже меньше — четыре слова. Которые в книге вообще как бы ни при чем. Они там лишние. Но как-то запоминаются. Сидят вот тут — слышишь стук? У меня там мозг, если ты не против. Так вот, ты это нарочно?

Я мог бы сказать ему, что в любой книге, в любом рассказе самое важное — это как раз те слова, сцены, эпизоды, которые кажутся лишними. Но…

— Хорошо, какие же это слова?

— Когда ты рассказываешь про историю китайских триад и их войн, то там есть упоминание о том, что победивший бандит взял у побежденного какой-то дом, который он сделал своей штаб-квартирой и назвал «Магазин воспоминаний о море». И больше у тебя об этом ни слова. То есть — в романе в этом доме происходит целая сцена, довольно страшненькая, но… Воспоминания о море? Кем надо быть, чтобы так назвать свой дом?

— Да, я помню эту сцену. И что?

— Я просто хочу его увидеть. Или то место, где этот магазин был. Вот жрет он меня, понимаешь? Не дает забыть. Сам виноват.

Море: вам некуда деться от него, если вы в Пенанге. А если вы приехали в июле-августе, то вам некуда деться также от арабов, и именно у моря. В Аравии в это время — плюс пятьдесят в тени или что-то около, так что в братскую мусульманскую Малайзию с ее тридцатью градусами они приезжают за прохладой. Саудовцы, кувейтцы, дубайцы, все прочие — и еще иранцы… Аэропорты, лобби отелей, пляжи — везде эта толпа бородатых и носатых смуглых личностей мужского пола. Каждого окружает выводок из трех-четырех личностей пола противоположного, в черных накидках от макушки до пят, только два хлопающих удлиненными ресницами глаза горят любопытством сквозь амбразуру этого наряда.

И вот утро, балкон отеля «Фламинго» — белое кружево этажей, громоздящихся рядами; внизу, под балконом, — плавный полукруг бледно-бежевой неподвижной воды, на дальнем берегу бухты — небоскребы Танджун Бунга; небо расчерчено облаками, а гладь воды — лодками. Пустота, ни одного человека на пляже, только арабка без лица, как одинокое черное пятно, сидит на пластмассовом стульчике в робком прибое, и черные полы ее хиджаба плавают в пене.

Крейсер ушел под воду — среди зеленоватых колонн взрывающейся воды — не здесь, а несколькими километрами дальше, справа, у самой Эспланады, у форта Корнуоллис, в гавани Джорджтауна.

Город-музей, Джорджтаун, странная пустота улиц, заново покрашенные дома, деревянные ставни окон со здоровенными крючками запоров. Дерево — где серое от времени, где — свежее, лакированное. На кромке косой крыши — три деревца, от них по стене до тротуара спускаются тонкие нити лиан.

— Три больших квартала до магазина воспоминаний. В путь… Так вот, Лилиана Леонг, которая, как ты правильно заметил, странным образом прикасается на публике к фарангу с китайским псевдонимом. Дело в том, что Лилиана — кроме всего прочего — издатель. А еще она тот самый человек, который когда-то показал мне Джорджтаун, выдал толстую пачку копий материалов. А еще она написала великолепную книгу «Улицы Джорджтауна», а еще ее муж Лубис возил меня в местный университет, чтобы я почитал там британские газеты 1929 года, — в общем, того самого романа без этой пары не было бы. И вот, прощаясь, она обронила одну фразу: «Ну, хотелось бы, чтобы вы и меня рассмотрели в качестве потенциального издателя этого романа на английском…»

— А ты попытался найти кого-то получше, — мгновенно угадал Евгений.

На самом деле история была куда сложнее. Я не пытался найти кого-то получше. Пытались другие. Пенангский роман вышел на русском; российское посольство в Куала-Лумпуре сделало из этого события серьезный пункт своей программы работы под грифом «культурное сближение двух народов». Роман должен был выйти на английском и малайском сразу. На эту тему посольством были начаты серьезные переговоры с издательствами — куда большими, чем у Лилианы Леонг.

Издатели в Малайзии, однако, не привыкли, чтобы русские авторы писали романы о том, что происходило в их стране при британцах. А хуже всего то, что издатель должен как минимум прочитать книгу. Но Куала-Лумпур — не Лондон. Здесь некому читать книги на русском и давать им внятную оценку. Пакет презентационных материалов на английском, даже с парой переведенных отрывков, — этого было недостаточно. Отчаявшееся посольство вынесло вердикт: автору — перевести книгу, без этого ничего не получится.

— Догадайся, что я сделал, — сказал я Евгению.

— Перевел, — ответил он, с любопытством оглядывая здания бывшей Бич-стрит — ныне джалан Пантай.

Да, я сделал именно это.

Я перевел роман сам.

До сих пор не знаю, как я пережил тот странный и бессмысленный год. Роман про португалку из Джорджтауна и ее британского возлюбленного хорошо продавался и читался; умные критики высказывали свои восторги, глупые не говорили ничего; но и только — мир не перевернулся.

Когда ты выпускаешь книгу, в твоей жизни возникает пустота. Ты ходишь по знакомым улицам, всматриваешься в лица и думаешь: как же так, вот ведь оно появилось в этом мире — звенящее страстными словами, переполненное людьми, которых еще год назад не существовало, дышащее забытой музыкой, — а люди на московском бульваре так же идут по своим делам. И мир тот же. А этого не может и не должно быть.

Надо было писать следующую книгу, но эта не отпускала. И я, не зная, что дальше делать в этой жизни, все лето переводил роман про женщину из Джорджтауна с русского на английский, как мог, — а этого нельзя допускать ни в коем случае, если ты не природный англичанин, — и отправил в августе издателям в Куала-Лумпур.

И наступила глухая и бессмысленная осень.

И пришел предсказанный в моей книге мировой экономический кризис (не зря же действие там происходит в последние недели перед тем, что произошло осенью двадцать девятого). И малайзийские издатели разом замолчали.

Ни один не сказал «нет». В Азии так не делается, это невежливо. Они не сказали ничего. Может быть, им не понравился перевод — что понятно. Может быть, им не понравилось их финансовое положение, не располагавшее к авантюрам типа издания русских романов о Британской Малайе, ныне Малайзии.

Три месяца непрерывной работы, которую не следовало и начинать, — и все впустую.

Мир сидел и боялся кризиса. А Лилиана Леонг — ну что я мог ей сказать? Что мне следовало бы знать: людям из семьи Леонгов в Джорджтауне не говорят «нет», и я это знал?

Мы поздравляли друг друга с праздниками по почте. Потом перестали. Она уже знала, конечно, что я потерпел неудачу. А в Азии таких не любят.

— Очень не любят, — подтвердил Евгений.

А потом от Лилианы все-таки пришло письмо. Она решила издать книгу про русский крейсер в Пенанге. Она нашла автора — англичанина, Джона Робертсона, он писал текст и завершал работу. У нее было множество фотографий города в 1914 году. И она — хотя раньше ни слова не говорила, понравилась ли ей моя книга, — она упомянула, что крейсер в этой книге есть, так что я должен хорошо знать, о чем речь.

Конечно же, он там есть. Из тех самых эпизодов, которые как бы лишние, к сюжету прямого отношения не имеющие.

«Война — настоящая, а не война китайских триад — на нашем благословенном острове, за всю его историю, длилась несколько минут. Мне, родившейся в 1900 году, тогда было целых четырнадцать лет. И я помню ночь перед самым сезоном дождей — в конце октября — и этот резкий грохот, как будто обрушилась куча камней, а потом еще несколько таких же ударов чуть потише, и опять один громкий удар. Я все-таки тогда заснула, а утром мне сказали, что чуть не к самым причалам Суэттенхема прорвался германский крейсер «Эмден», который приделал себе четвертую, фальшивую трубу, отчего его приняли за британца. И этот «Эмден» всадил две торпеды в бок русскому крейсеру, который пришел сюда на ремонт, всего с одним годным котлом из шестнадцати, и стоял недалеко от берега под охраной французов. Ну а французы свою задачу провалили.

До сих пор не могу выговорить странное, шипяще-жужжащее название этого крейсера, означающее всего-навсего «жемчуг». Если бы он был малайским и если бы у малайцев были свои, а не британские крейсера, то он назывался бы прекрасным словом, значившим то же самое, но звучавшим как «мутиара».

Потом многие говорили, что русский крейсер пошел ко дну с честью, потому что все-таки успел сделать несколько выстрелов — те самые удары потише, что слышались мне. Правда, непонятно, что это за честь такая, тем более что германец все-таки ушел. Но тогда, уже наутро, эта сторона дела меня вообще не волновала. Потому что прошел слух, что восемьдесят русских моряков убиты, многие спаслись невредимыми, а больше сотни — это те, спасать которых вышли в ночь все сампаны порта, но тащили их из воды обожженными, контужеными, порезанными осколками. А потом, по одному, на рикшах и телегах, везли в городской госпиталь.

И мы, дети и подростки, бросили все и не вылезали недели две-три из госпиталя, таская выздоравливавшим русским фрукты, рис, лепешки и что кому приходило в голову. Я долго сидела между двумя такими моряками и учила их португальскому, кормила, пела песенки — и они выздоровели. А один, лежавший в углу, сначала молчал, потом долго и страшно кричал, а в конце концов оказалось, что он умер. И с тех пор война для меня — это когда человека могут спасти из воды и привезти к хорошим врачам, а он все равно умирает.

Как звали тех, кто выздоровел, я вспомнить не могу, а вот того, кто умер и был увезен на христианское кладбище, помню даже сегодня, хотя это имя очень трудно произносить: Гортсефф.

Я и сегодня боюсь войны, этих десяти минут грохота, после которых идут недели боли и стонов».

— Обожаю героиню твоей книги, — сказал мне Евгений. — В том числе за эти фрукты и рис. Так чего же хотела Лилиана?

А хотела она почти невозможного.

У Лилианы было к этому моменту, повторим, почти все. Был автор, который поднял британские и французские архивы, изучил несколько опубликованных книг про одинокого морского волка, суперубийцу — германский крейсер «Эмден», пустивший ко дну больше двадцати кораблей, за ним гонялись флоты всей Антанты, и сам крейсер «Жемчуг» тоже. У Лилианы было множество архивных фотографий: боевые корабли, Эспланада, тот самый госпиталь, кладбище. Множество фотографий, кроме одной.

Книга Лилианы была вообще-то о трех капитанах — участниках этого короткого боя. Немец, француз, русский. Фотографии первых двоих она нашла.

Ей нужно было лицо барона Ивана Черкасова, командира погибшего «Жемчуга».

В российских архивах его не было — Робертсон к тому моменту это знал хорошо.

«Только вы можете совершить это чудо», — написала мне Лилиана.

Она давала мне второй шанс.

И я схватился за этот шанс, как утопающий, почти утонувший.

— А Интернет на что? — поинтересовался Евгений, предлагая мне передохнуть и попить холодного чая в китайской лавке, у столика на тротуаре.

— Интернет — это было просто. В нем, между прочим, множество фотографий «Жемчуга», есть газетные материалы, включая тот, что я сам писал двадцать лет назад. Но лицо барона — никак. Цитируются архивы Адмиралтейства (Военно-морского флота России), и еще из Владивостока — архивы военно-морского суда над Черкасовым. Однако в архивах того времени держать фотографии было не принято. Зато… Известен год смерти Черкасова, 1942-й. И место смерти. Париж.

— И ты, конечно…

Все правильно, холодной черной московской ночью я позвонил в Париж (там время еще было рабочим), в посольство, ища дипломата, знакомого с русской эмиграцией первой волны.

— Вам нужна госпожа Борисова, — сказал мне дежурный у телефона.

Но госпожи Борисовой на месте не было, она уехала куда-то в Марсель. Потом нашлась, пообещала поговорить кое с кем на новогодних приемах — раньше, по телефону, этого делать не стоило. Что ж, дипломатам виднее.

Шли дни, пронеслись новогодние балы в Париже, и госпожа Борисова дала, наконец, телефон Игоря Викторовича.

— Он работает во французском МВД, чуть не в кабинете комиссара Мегрэ, — сказала она, — так что если надо кого-то найти, то он знает, как.

И я начал звонить Игорю Викторовичу и нарвался на приятный голос женщины, раз за разом выдававшей фразу, из которой я понимал только одно слово: «реюньон».

А ведь учил же я французский, ведь читал когда-то в подлиннике несколько книг Дюма, знакомых на русском до буквы, и не только их. Но устная речь…

Хотя однажды мы с женой пересекли, по ее настоянию, Пиренеи с каталонской стороны, ища на французской территории замок крестоносцев в Колиуре. И я тогда выходил из машины и спрашивал — ведь спрашивал! — дорогу, более того, мой французский возник сам собой (говорить на каком-то другом там было не с кем), и до замка мы добрались.

Короче говоря, с четвертого звонка я уже мог внятно что-то спросить у дамы, и даже понял, что «реюньон» — это не собрание, это Мартиника за океаном, и надо подождать пятницы.

А в пятницу в трубке раздался вкусный бас Игоря Викторовича, который говорит на том русском, что в Москве вызовет разве что зависть.

— Фотография? Всего лишь фотография? — удивился он. — Ну, я завтра поговорю в Дворянском собрании — Черкасовы там бывают. Вот только…

— А это «только» очень даже понятно, — сказал Евгений. — Был бы то капитан гордого «Варяга»… А здесь — совсем не пример славы русского оружия, крейсер потоплен, погибло, как я помню, восемьдесят моряков, Черкасова судили.

— И лишили баронского титула, дворянства, наград, чина и отправили на каторгу. Так что ты понимаешь, что звонки в Париж, к его потомкам, — очень тонкое дело. Но я звонил и звонил, вопреки всей надежде… Я знал, что уже поздно, что книга у Лилианы наверняка вышла. Мне уже было все равно. Я хотел увидеть его лицо. Не могло быть так, чтобы это лицо ушло навсегда, не должно было быть.

И однажды из Парижа позвонили мне.

— Но я же отправлял фотографию барона Ивана Александровича Черкасова — двадцать третий барон, тот самый, не правда ли? Отправлял в Россию. И она вышла там в книге о крейсере «Жемчуг», — сказал незнакомый голос.

— Оле, оле! — оживился Евгений.

Оле или нет, но книга вышла во Владивостоке. Я тогда представил себе невидимый треугольник, расчертивший весь Евразийский континент: Пенанг в его юго-восточной части, где Лилиана все еще ждала — или уже не ждала? — этот снимок, Париж на западе, Владивосток на самом востоке.

И человек, звонивший из Парижа и собиравший, видимо, всю жизнь снимки людей из русских семей во Франции, почему-то предлагал мне найти адрес владивостокского издательства и послать туда, представьте, телеграмму.

Это было попросту чудовищно.

Я мог бы подождать каких-то пять минут, даже не прерывая этого звонка, и получить, с помощью сканера и электронной почты, лицо капитана, чей корабль пошел ко дну в полутора километрах от того места, где мы с Евгением допивали сейчас наш чай. А русский парижанин вместо этого предлагал мне слать некие телеграммы во Владивосток.

— Как насчет того, чтобы выслать мне сканированный файл по мейлу? — мягко подсказал я.

— А это мне немножко сложно, — раздался извиняющийся голос в трубке. — Вы знаете, я последний. Последний из эскадры барона Врангеля, покидавшей Крым. Я был тогда юнгой.

Я проделал в уме подсчеты и, как написал бы Дюма, похолодел. Сканированный файл — то были явно не самые уместные в нашем разговоре слова.

— Дай я опять угадаю, — сказал Евгений. — Издательство во Владивостоке уже было закрыто. А Лилиана твоя тем временем давно издала книгу с пустым местом вместо фото.

— Пустое место на обложке? Да нет же. Эта история длилась долго. И у нее был бы счастливый конец, вот только после этого конца она началась сначала… Что такого в этом проклятом «Жемчуге», что он не отпускает?

— А кстати, — сказал Евгений, вглядываясь в грозовую синеву в трех кварталах от нас — бывшая Бич-стрит там кончалась, дальше угадывались деревья Эспланады, а за ними море, как сморщенное бутылочное стекло, и тучи над ним, уничтожившие линию горизонта, — ведь это было вот там, верно?

— Чуть правее.

— Я так и представляю себе — серая тень с тремя трубами, грохот, и он уходит под вот эту воду.

— Нет.

— Что — нет?

— Я получил в конце концов эту книгу из Владивостока. И там есть фотографии крейсера и до Цусимы, и после, и потом, в четырнадцатом году. Ты слышал, что у русского флота была тропическая раскраска кораблей?

— Никогда. И что же?

— Не серая тень. Он был белый.

Самое потрясающее в книге, почтой пришедшей из Владивостока (авторы — Буяков, Крицкий, Шугалей), был ее тираж. Триста пятьдесят экземпляров — издание Дальневосточного государственного технического университета, но, как потом выяснилось, еще и за счет авторов. Три из них — почти один процент тиража — оказались в моих руках. Одна — с надписью для Лилианы. Другая — для посольства в Куала-Лумпуре. Одна — лично мне.

«Последний бой крейсера «Жемчуг»» — так называется эта книга, но кроме подробного описания налета «Эмдена» здесь в мельчайших деталях было все то, что меня удивляло в этой истории очень давно.

За что был судим и разжалован барон Черкасов? Крейсер ведь стоял в гавани британского порта, под охраной союзников — в частности французов. Ему требовался ремонт, он еле дотянул до порта. Черкасов в момент атаки уже сошел на берег, в «Истерн энд Ориентл», и мог наблюдать за гибелью своего корабля разве что из окна гостиничного номера.

Почему командир был на берегу? А с другой стороны — почему и нет, если он благополучно довел корабль и сдал его для ремонта?

Владивостокская книга оказалась, прежде всего, подробным разбором судебного дела барона. Более того, она начала суд заново. Не один я, наверное, хотел поставить точку в этой истории — какую? Точку справедливости?

И вот здесь, благодаря маленькой книжке, украшенной фотографией «Жемчуга» на владивостокском рейде, история крейсера для меня началась сначала.

Потому что в ней появилась баронесса Черкасова.

Суд во Владивостоке, начавшийся в пятнадцатом году — через год после катастрофы, — был жесток, но не глуп. Не должен командир боевого корабля отвечать на призывы подчиненных зашторить иллюминаторы эффектной фразой «Пусть нас видят и убираются с дороги». И так — несколько раз. Командир, даже доверяясь союзникам, не должен уходить с корабля, пока не убедится, что тот в полной безопасности. Он не должен оставлять разряженными орудия и торпедные аппараты, так, что к моменту налета «Эмдена» только чудом несколько зарядов оказались в самих орудийных башнях.

Если бы истории со снарядами не произошло, то крейсер все равно бы погиб — торпеда в упор, со ста восьмидесяти метров, утопит даже линкор, — но туда же, на дно, ушел бы и «Эмден». Потому что получил бы хоть часть из двухсот снарядов, которые успел бы выпустить «Жемчуг» (время боя было хронометрировано до секунды). А крейсера — оба, германец и русский, — были легкими. У них не было мощной брони.

Мы любим героев, которые надеются на русский «авось». Но только в тех случаях, когда эти надежды по случайности сбываются. Мы не любим героев, когда их самонадеянность приводит к гибели восьмидесяти восьми военных моряков. Фон Мюллер, командир «Эмдена», рисковал больше Черкасова. Но германцу повезло, а Черкасову — нет.

А еще Черкасова обвиняли в преступном небрежении безопасностью боевого корабля, потому что он, в одиночку охотившийся за крейсером-убийцей «Эмденом», слал нешифрованные телеграммы жене, которая переезжала за ним из порта в порт. И хотела знать, когда он прибудет в очередную гавань. Она ждала его на берегу в Сингапуре. И в Джорджтауне на Пенанге. В гостинице «Истерн энд Ориентл», с пальмами в горшках и звонким полом из черно-белого крупного кафеля.

Черкасова не хотели судить. Расследование сначала закрыли. Но надвигался пятнадцатый год — когда война уже явно пошла не так, а флот был полон большевистских агитаторов еще со времен броненосца «Потемкин». Командира, утопившего свой корабль, чуть ли не сдавшего его германцам, нельзя было, в свою очередь, не сдать матросскому «общественному мнению».

И единственные, кого не собирался и не мог судить владивостокский трибунал, — это британских союзников.

Но мы еще даже не в пятнадцатом году, мы еще только встречаем рассвет двадцать восьмого октября четырнадцатого года в Пенанге, раненых и умирающих русских моряков везут в местный госпиталь, а двое Черкасовых, он и она, слушают новости, одну за другой. Они на британской территории. Они у союзников, которые подвели.

Вы видели когда-нибудь разъяренную львицу? Баронессу Черкасову, раз уж она была в городе, просто нельзя было не пригласить хотя бы на некоторые из совещаний — особенно если они сопровождались обедом или ужином. А когда ее не приглашали, она шла сама.

Баронесса Черкасова, докладывал консул в Сингапуре Распопов, «идет уже, однако, слишком далеко, широко распространяя свои соображения о преступной виновности английских властей, о нелепости распоряжений адмирала».

И — о неспособности консулов использовать момент.

Русские консулы, замечает Варвара Дмитриевна, вообще не умеют поддерживать интересов и достоинства России, ведь все мнение англичан в Пенанге признает вину своих властей, этому надо придать самую широкую огласку, чтобы заставить их заплатить за потопленный по их вине «Жемчуг».

Это, конечно, было уже слишком.

Не подвергать местные власти истерическим и, быть может, незаслуженным наветам. Не допускать, чтобы в боевых командировках наших моряков принимали участие женщины. Таковы были рекомендации консула, занятого массой бесспорно важных дел — хотя бы отправкой уцелевших моряков во Владивосток.

Через двадцать восемь лет британцы отдадут свою Малайю японцам бездарнейшим образом, потеряв в первый же день войны два единственных линкора в этой части света. Но до сорок второго еще далеко, и пока что сверхдержава не привыкла к такому — чтобы к ее представителю, как фурия, врывалась, комкая в руке кружевной платочек, жена русского капитана и говорила все, что ей вздумается.

«Не могу не упомянуть чрезвычайный характер поведения супруги капитана Черкасова…» — слал в Лондон телеграммы из Сингапура адмирал Джеррам — человек, который приказал поставить «Жемчуг» в незащищенном Пенанге.

«Все что угодно, хоть вся германская эскадра, только уберите проклятую бабу», — переводятся эти строки на человеческий язык.

Суд пятнадцатого года во Владивостоке возложил всю вину на капитана второго ранга Черкасова и на старшего помощника командира Кулибина.

Владивостокская книга трех авторов половину вины отдает союзникам. Джон Робертсон, пишущий книгу для Лилианы, англичанин, все сто процентов вины приписывает соотечественникам. После первого удара торпеды, говорит он, «Жемчуг» дал сильный крен, его пушки уже не могли наводиться нормально. А охранять собственную бухту — это все-таки дело ее хозяев.

Баронесса Черкасова кричала об этом почти за сто лет до Робертсона.

— Наша девушка была права, — удовлетворенно сказал Евгений.

— Да? — покачал головой я. — Не уверен, что она вообще предавалась таким размышлениям — кто прав. Она просто бросалась, как бешеная кошка, отгоняя хищников от поверженного мужа. Она говорила все, что приходило в голову. Она хорошо знала, что хотя ее муж был прав, но все-таки виноват, вот только это неважно. Понимаешь, ему было тогда тридцать девять лет, ей гораздо меньше, и это — как говорят — был брак по настоящей, большой любви. Молодые, влюбленные, великолепные. А защищала она мужа по еще одной причине. Знаешь, почему он постоянно — не только в Пенанге — сходил с корабля на берег, в гостиницу, где она его ждала? Не только потому, что это была большая любовь. Капитан был болен.

— Что — малярия?

— Представь, флебит правой ноги. То есть, видимо, варикозные вены. В таком возрасте это очень неожиданно и — да что там, страшно. И больно. Она пыталась его лечить. Кстати, в каком-то художественном очерке я прочитал, что ее звали Верой. Очень подходит, особенно если знать, что она сделала дальше, после трибунала. Но на самом деле…

— Да?

— На самом деле она оказалась Варварой. Варварой Дмитриевной.

Пауза, Евгений улыбается. Варвара — это неправильное имя.

— А хоть бы и так, — говорит он, наконец. — Значит, наш капитан, который героически игнорировал призывы зашторить иллюминаторы, просто не мог долго стоять на мостике? Но его безумно любила жена — и пыталась ему помочь? Да не тяни же ты, скажи, ты нашел его фото? Я хочу видеть этого человека. Его невозможно дальше не видеть.

— Мы с тобой идем от Лилианы, если ты помнишь. А это уже означает, что фото я нашел. Ты что думаешь, я показался бы ей иначе на глаза? Я получил эту фотографию по почте от Алексея Буякова, одного из трех авторов, а он — от последнего юнги барона Врангеля. И фото есть, понятное дело, в его владивостокской книге. У меня осталась одна из трех. Вот эта книга. И вот это фото.

— Ой, какой, — зачарованно сказал Евгений.

Черная форма, морская фуражка, Станислав с мечами и бантами, Владимир, медали. Но само лицо барона Ивана Александровича Черкасова…

Русский купец из трактира, молодой, спуску никому не дающий. Толстые щечки, кудрявые бакенбарды. Пройдешь мимо — и не заметишь. Но если посмотреть на него еще раз… Двадцать два поколения баронов Черкасовых всплывают в этом лице, будто фотография в ванночке с проявителем у последнего юнги. И оторваться от такого лица уже невозможно. Человек, который уже сказал: «Пусть нас видят и убираются с дороги». Человек, который еще не знает, что потеряет свой крейсер и половину команды.

— Ты не представляешь, что написала Лилиана, когда получила это фото. Уже весной, через целых полгода после ее призыва ко мне.

— Что она написала?

— А то же самое. «Ой, какой».

— Но она к тому времени уже выпустила книгу этого Робертсона?

— И не мечтай. Она ждала результатов моего поиска все эти месяцы. Она в меня верила. А Робертсон тем временем… он настолько втянулся во всю эту историю, он выкопал столько неожиданных подробностей, что книга из тонкой брошюрки стала…

— Настоящим магазином воспоминаний о море.

— Потерпи, мы почти пришли к твоему магазину. В этом городе все близко. Сейчас встанем, заплатим, повернем за тот угол — улица сегодня называется жутким «лебух Гереджа», и при всей моей любви к малайскому… В общем, повернем — и уже рядом.

— Не раньше, чем ты откроешь загадку Лилианы Леонг, которая трогала фаранга. Она тебя полюбила?

— Мм… Смотря в каком смысле. Ты же из Бангкока. Кошельки. Замечал когда-нибудь? Кошельки китайцев, даже очень богатых, — старые-старые, зашитые ниточками, с потертыми углами. Но они боятся их выбросить и просто так купить новые — если только не возникнет какой-то особой счастливой ситуации.

Евгений сощурился и начал расплываться в радостной улыбке, став похожим на Паваротти, пусть с несколько более аккуратной бородкой. Он все понял.

— Она написала мне тогда, в ответ на файл с фото, что только я мог совершить это чудо. Это уникальное везение и удача.

— И она теперь трогает тебя, чтобы заразиться удачей… Точно так же, как она и прочие китайцы боялись бы физически коснуться того, кто провалился.

Я вспомнил, как Лилиана в очередной раз, под взглядом Евгения, потерлась о меня рукавом, выпуская из своего офиса на Арминиан-стрит, и как ее лицо мудрой и веселой совы радостно сморщилось.

— А твоя книга в английском варианте! — вдруг вспомнил Евгений. — Как теперь насчет ее издания у Лилианы?

— Догадайся сам… Ну вот, поворачиваем налево. Как раз успею коротко рассказать про дальнейшую историю Черкасовых.

— Какая еще дальнейшая история?

— А ты думал, что если трибунал лишил его титула, дворянства, чинов и орденов, сослал на каторгу на три с половиной года, то его недруги и большевистские агитаторы могли торжествовать? Но они забыли про Варвару Черкасову.

«Ваше Высокопревосходительство,

Молю простить меня за смелость обращаться к Вам письменно, но… я не могу прийти в себя от ужаса, что честного человек лишили его имени. За что такая жестокость, за что на офицера, который всю свою жизнь посвятил флоту и Родине, постоянно рискуя ею, надели арестантский наряд…

Господи Боже мой, а недостатки и упущения у кого не бывают!.. Сам прокурор не ожидал такого приговора и возмущен им, а председатель суда генерал Артемьев не мог читать приговор, ему сделалось дурно. Он мне лично сказал, что хорошо знает моего мужа… Вступитесь за него, не допустите глумления над честью офицера и человека…

Искренне уважающая Вас, Баронесса Варвара Черкасова».

— Это очень длинное письмо, четыре страницы, я запомнил лишь несколько фраз, — сказал я Евгению. — Я получил его файлом, от Робертсона, со штампами какого-то архива, и файл — это что-то неправильное, но… Я распечатал его. У меня в руках оказались листы бумаги, исписанные ее почерком. Это почти как настоящее. Вот только у баронессы есть одна особенность стиля.

— Какая?

— Если присмотреться к наиболее пламенным абзацам ее посланий, то там она никоим образом не признавала запятых. Запятые — это паузы. Они ее, видимо, тормозили.

И постепенно в Петрограде поняли одну простую вещь — ту, что раньше осознали властители другой империи, британской. Они поняли, что это никогда не кончится. Что им не избавиться от Варвары Дмитриевны и ее кружевного платочка. От ее «ужасное положение, в ужасном арестантском платье, стриженая голова, свидания по 15 минут, прямо нет сил его видеть, он совсем болен».

Она писала всем, в том числе морскому министру: за что моего мужа арестовали как преступника, мошенника или вора? И делилась с ним своими личными соображениями про англичан.

Дело бывшего барона Черкасова министр в результате затребовал к себе на рассмотрение. И правильно сделал, потому что Варвара Дмитриевна писала также императору.

Гибель «Жемчуга» и судьба его командира отказались уходить в тень иных поражений и катастроф последних месяцев империи — из-за одной женщины и ее платочка.

Но только ли из-за нее? Что в них такого, в гибнущих кораблях, если в землю ложатся, на новых и новых войнах, целые батальоны и исчезают из памяти без следа? Может быть, это магия моря — это оно не дает забыть белый крейсер, оставшийся в гавани Джорджтауна, и иные корабли? Может быть, дело в том, что у моря — вкус слез?

Или у моря — свой счет героизма? Нет, Черкасов не был героем. Скорее уж таковым был человек, пустивший на дно его крейсер. Фон Мюллер, ворвавшийся в гавань, полную эсминцев противника, и подошедший к «Жемчугу» почти борт о борт. Он был немцем? Но шел четырнадцатый год, в Германии тогда не было фашистов. Может быть, он отличился какими-то особыми зверствами против мирного населения? Нет, фон Мюллер принимал на борт моряков с захваченных судов и устраивал им банкеты, а потом ссаживал на берег.

Но героев мало, а потерпевших поражение — сколько угодно. И что тебе делать, если ты не фон Мюллер, если тебе никогда уже не доверят боевой корабль, если половина твоих матросов на дне моря или легли в красную землю, под ветви джакаранды с ее апрельскими цветами, как языки пламени? Что тебе делать, если тебе тридцать девять, и твоя жизнь кончена?

Может быть, надеяться, что хоть один человек на всем свете — только одна женщина — не смирится, она будет раз за разом идти на штурм тяжелых дверей адмиральских кабинетов, с кружевным платочком и словами: как вы могли — вы звери, господа!

— Она это сделала, — сказал я Евгению. — Она их заставила. Она дала капитану второй шанс. Черкасов провел в арестантских ротах только год. Первого марта шестнадцатого года ему вернули дворянство, титул и особые права. И отправили матросом второй статьи в какую-то Урмийскую флотилию на Кавказ, это несколько катеров. Но ему этих катеров хватило. Может быть, он был плохим капитаном. Но ведь, черт возьми, до того он был отличным морским артиллеристом. И не трусливым человеком. Может быть, чересчур не трусливым.

— И?

— И — Георгий четвертой степени. Тот самый. Солдатский. Над которым не шутят. У нее все получилось, у этой женщины. Не у него. У нее.

Мы помолчали.

— А уж после этого… В прежнем, возвращенном ему звании — на Черноморский флот весной семнадцатого, по амнистии Временного правительства. Варвара Дмитриевна, похоже, добралась и до Львова с Керенским… Потом — штаб барона Врангеля, должность его агента в Стамбуле. Сейчас это называлось бы — военно-морской атташе. Ну и Париж.

— А теперь — покажи, — потребовал Евгений, останавливаясь посреди улицы Джорджтауна. — Я и так слишком долго терпел. Пусть она будет страшная. Какая угодно. Быстро давай ее фото.

— У меня его нет.

— Ты шутишь?

— Нет.

— То есть как это — нет? Хорошо, позднее фото. Потом, когда… в Париже. Она ведь оказалась с Черкасовым в Париже?

— Я не знаю.

— Она приехала к нему в Крым?

— Я не знаю!

Снова долгая пауза.

— Хотя знаю, что в сорок втором году у Черкасова была уже другая жена, очень молодая. А что произошло с Варварой… Слушай, я узнал про ее существование две недели назад, когда получил книгу, взял у Лилианы адрес Робертсона, начал писать ему. Что ты от меня хотел за такой срок?

— Но ты же теперь узнаешь про нее всё?

— А куда же я денусь?..

Евгений вздыхает и смотрит на меня обвиняюще. Потом смягчается:

— Ну хорошо, где там этот магазин воспоминаний о море?

— Ты стоишь перед ним.

— Вот это? — Евгений поморщился от захлебывающегося рева обогнувшего его на мостовой мотоцикла.

— А ты думал, он какой? Заросший пылью и паутиной, и мы проберемся туда через дыру в заборе?

Дом на лебух Гереджа был украшен трепещущими малиновыми полотнищами с надписью: «Перанаканский особняк Пенанга». Музей. Вход — десять малайзийских рингитов.

— Перанаканцы — это те же китайцы, — вспомнил Евгений, — но сначала принявшие ислам, а потом как-то одновременно очень хорошо усвоившие британскую культуру?

— Ну… да, в целом. Они же — «королевские китайцы». С оксфордским образованием.

— А то, что ты писал про двор, где были поминальные таблички предков и бетонная крышка колодца, в который тот бандит кидал побежденных врагов?

— Это было здесь. Ты стоишь на этой крышке.

Евгений посмотрел вниз, но отпрыгивать не стал.

— Конечно, тут никакие перанаканцы, скорее всего, не жили. Был клановый храм, но спать в таком доме — уж извините… Ну а колодец — ты же не думаешь, что его хоть кто-то пытался открывать? Зацементировали пол заново, вот и всё. Пусть лежат.

Вслед за группой корейских туристов в одинаковых панамках мы шли по дому: везде золото, особенно на резных китайских ширмах, на мебели темного дерева в инкрустациях. А вот зал европейский, с накрытым столом — каррарский мрамор, керосиновые лампы венецианского стекла. И двойные зеркала, в золотых рамах, друг напротив друга, в их ловушку нельзя попадать. А магазин… да вот и магазин — слева от входа. Продают фальшивый фарфор династии Цинь, отличные фотографии улиц Пенанга в рамках, пряности и ароматическое мыло.

— Ну нельзя же так, — поморщился Евгений, который не мог подняться вверх по парадной лестнице темного дерева. Лестницу загромоздили черные, неуместные здесь штативы. Шла фотосессия — жирная китайская невеста раскидывала пухлые руки враскоряку, изображая полет на носу «Титаника».

— Чем плох музей? А иначе дом бы рассыпался… Хорошо, что хоть арабов здесь нет. Они от моря не отходят. Вот, можно наверх, на шлейф невесты бы не наступить. Там, наверху, спальни. Слушай, а ты понимаешь, что мы с тобой — в волшебном все-таки месте? Это магазин. Тех самых воспоминаний. Ты можешь их выбирать. Ну-ка — что, по-твоему, произошло с Варварой Дмитриевной?

— Если она не приехала к мужу летом семнадцатого — то что угодно. Гражданская война. Баронесса. Большевики. И еще тиф.

— Или пробралась через две линии фронта в Крым в восемнадцатом?

— Могла.

— А представь себе: вытащив мужа, вдруг влюбилась без памяти в какого-нибудь комиссара, осталась в Петрограде…

— Эта что угодно могла.

— Вот видишь, как хорошо быть в магазине. Здесь все возможно. А через месяц я узнаю, что произошло на самом деле, и — а посмотри, какую потрясающую они собрали коллекцию.

Спальню перанаканской китаянки здесь воссоздали с большим тщанием. Абсолютно китайская кровать под слегка драным, но явно настоящим балдахином начала прошлого века. Антикварная радиола тридцатых годов и довоенные клюшки для гольфа. Шкаф с аккуратно, квадратиками сложенными простынями, шелковыми чеонгзамами. На туалетном столике — тальк двух марок, Goya и Lilac Mist, набор Woods of Windsor в розовой картонной коробке, все подлинное. И — дамская сумочка, рядом с ней кружевной батистовый платочек.

— Евгений, — сказал я. — Мы все еще в том самом магазине.

— И что?

— По твоей оценке, каков сейчас шанс того, что перед нами — кружевной платочек Варвары Дмитриевны Черкасовой?

— Ну знаешь ли. Один на миллион.

— Тоже шанс. Но посмотри. Кольчужная сумочка, фактически металлический кошелек на цепочке — такие носили как раз в те годы, в двадцатые — уже нет. Платок той же эпохи, батист. Черкасовы провели здесь несколько недель, пока всех моряков не вывезли домой. Гуляли по этим улицам, по ботаническому саду с обезьянами. В гостинице были горничные. Так что?

— Хорошо. Один шанс из тысячи.

— А теперь смотри.

Корейская группа начала заполнять спальню и щелкать камерами. Я положил руку на платок, скатал его в маленький шарик, который можно зажать между пальцами. Поднес к лицу: он слабо пахнул пылью и плесенью. Посмотрел на Евгения. Положил комочек на место.

— Камеры, — сказал он.

— Да, а экраны от камер в магазине внизу. Может, там и ведется запись, но… А вот пойду-ка я отвлеку продавцов. Тут еще корейцы набежали, а в толпе работать веселее.

Евгений посмотрел на меня с сомнением.

На экранах внизу виднелось сплошное мелькание корейских голов, с любопытством вытянутых к шкафам и столикам. Мы с продавцом — единственным, кто мог бы наблюдать за экранами, — завели разговор о циньском фарфоре.

Потом я поднялся наверх. Евгений задумчиво стоял посреди музейной спальни.

Кружевного платочка на туалетном столике уже не было.

Вот и конец истории. Ночь, балкон отеля «Фламинго», желтым и зеленым светится вдалеке ряд башен Танджун Бунга. А там, где лежит море, — непроницаемая тьма, провал, только корабль на горизонте — как золотая брошь на черном бархате. А, он, конечно, движется по невидимой линии горизонта, слева направо, к набережной Гурни, к Эспланаде и гавани, так, как шел когда-то белый крейсер, и морская вода вспенивалась под его кормой, как шампанское.

Эдуардо Элизальде, строитель галеонов

Они были огромны.

Если вы, в своей длинной рыбацкой лодке, замечали их на горизонте — а тем более если рисковали приблизиться, — то не верили глазам. Что это, что же это — целый городской квартал взмывает на гребень волны и нависает над вами, увенчанный шестью немыслимо щедрыми по размаху парусами.

Когда в ноябре они трогались в путь по океану, то сначала в день отплытия наискосок через бухту медленно двигалась икона — Нуэстра сеньора Порта Вага из Кавите, на лодке, в окружении целой россыпи суденышек. И в это же время по верхушке стен Интрамуроса монахи, под колокольный звон, несли модель корабля. Архиепископ Манилы поднимал руки в благословении. И били семь пушек — счастливая цифра.

Но возвращались они не всегда. Почти сто погибших галеонов лежат на дне под этой невидимой на волнах дорогой — дорогой через половину земного шара, через мрачный океан, от Манилы до Акапулько.

Это было давно, это было в Маниле, ее звали Мона, мы сидели с ней в кафе на Мабини, недалеко от театра, там, где шоколадный торт был удивителен. Мы просто сидели, ни от кого не скрываясь, — что необычного, если иностранный корреспондент пьет кофе с лучшей театральной актрисой страны, когда всем известно, что она училась в Ленинграде и еще помнит пару слов по-русски?

Но вот она убежала, облизывая шоколадные крошки с губ и закидывая за плечо сумку с балетными тапочками и прочим: сегодня репетиция танцев, танцует и вообще движется она лучше, чем говорит, ей достаточно просто остановиться, замереть в углу сцены — и эти неуклюже прижатые к бокам руки скажут все. Ставят «Чайку», где — в местной версии — больше танцев, чем слов, и как же нам не встретиться по этому поводу в открытую…

Она убежала, а сидевший в углу странно знакомый юноша — откуда ж он здесь, черт его возьми, взялся, и кто он вообще такой, вроде общались на приеме и о чем-то говорили — помахал мне рукой. И сообщил, очень тихо:

— Я никому не скажу. Верьте мне.

— Да какие же секреты, дорогой мой… Эдди, ведь так? У нас считают ее почти русской девочкой, мы часто встречаемся…

И правда — когда ты советский человек и встречаешься с просто местной девушкой, лучше такое от своих скрывать — донесут, но если это знаменитая на всю страну актриса, то тут все ровно наоборот. В посольстве тебе напоминают регулярно: ты там с ней бережнее, ведь это наше достояние. Мы гордимся тобой, сынок.

— Вы забыли, — весело сказал юноша. — Ну да, мы говорили всего лишь минуты три. Но все верно — Эдди. Эдди Элизальде.

Фамилию я его в прошлый раз не расслышал. А теперь понял, что дело серьезное.

Филиппинцы существуют не поодиночке, а кланами. И вся страна знает свои великие кланы — сто семей, как их называют, они правят Филиппинами уже не первое столетие.

Наверху, конечно, президентские семьи, достаточно один раз провести своего человека в президентский дворец, и все члены клана — а это в среднем тысячи три человек, в столице и провинции, — знают, что теперь они будут жить лучше. Просто потому, что бизнесмены из президентского клана получают заказы быстрее, а дальше — дальше с родными надо так или иначе делиться.

Но президентские семьи — это всегда новые деньги, это выскочки, как плантаторский клан Кохуангко — чрезмерно китайский, по местным понятиям. Корасон Кохуангко, вышедшая раньше замуж за адвоката Акино, правит страной, а делами клана занимается самый могущественный на данный момент бизнесмен, сто пятьдесят килограммов мяса, Эдуардо Кохуангко. И теперь у этого клана все будет хорошо. Как у кланов Макапагала, Кирино и прочих родных прежних президентов.

Но это, повторим, новые деньги.

Есть средние деньги — какой-нибудь Хайме Зобель де Айяла, на проспекте имени отца которого я в то время в Маниле жил. Эти люди стали богаты в середине столетия, до и после войны. И этот клан к президентским пока не относится.

А есть Лопесы Первые и Вторые — два разных клана (как ни странно, не родственники), Дельгадо, Сармьенто — и Элизальде. Старые деньги, еще испанские деньги, мягко отсвечивающие серебряным светом окладов в барокковом Сан-Аугустине.

Эдди не обязательно богат. Но он, с такой фамилией, скорее всего никогда не был и не будет совсем бедным и заброшенным, подумал я тогда.

А он с сочувствием рассматривал меня, чуть наклонив голову, — тонкий, хрупкий юноша. Небольшой, на вид ничего общего с темным и курносым коренным, сельским филиппинцем — наоборот, белокожий, с орлиным носом. И похожий… да, пожалуй, на молодого Пола Маккартни.

А человек, похожий на Маккартни, плохим быть не может.

— Раз такое дело, надо познакомить вас с моей девушкой, — сказал он, наконец. — Это тоже секрет. У нее есть муж, да еще и военный. Но мы ведь не выдадим друг друга, верно? Хорошо, а когда же — ко мне, в Себу?

Так, очень интересно. Я, значит, успел пообещать посетить его в Себу — а это все же другой остров, пара часов полета. А что там делать? И ведь обычно я помню, если даю какие-то обязательства.

— Я там позволю вам ударить пару раз топором, — вдруг став серьезным, сказал он. — Эти зарубки останутся на киле навсегда. И только мы будем знать об этом.

Киль! Так это же другое дело.

Ну конечно. Эдди, Эдуардо Элизальде, строитель галеонов.

Горячий морской ветер несся над травянистым холмом в Себу. Лицо Эдди — удлиненное, овальное, носатое — было мокрым, черные глаза сверкали. Рубашка — а он, на моей памяти, всегда ходил только в белых рубашках — прилипла к спине. Он яростно стесывал топором стружки кирпичного цвета со стоявшего на подпорках бревна.

Потом резким движением протянул мне топор рукояткой вперед:

— Ваши две зарубки, сеньор. Вы делаете историю моей страны.

Я заметил на его ладони две свежие кровавые мозоли.

Зарубка мне удалась с третьей попытки, дерево было не столько твердым, сколько… жилистым, что ли, как пучок соломы. Но в итоге щепка получилась какая надо — продольная. Потом и вторая.

— А вон там, — Эдди показал на опушку кокосовой рощи, с ее странной призрачной пустотой между редкими стволами, — видите, старые деревяшки? Там остатки недостроенного галеона. Тысяча восемьсот пятнадцатый год, последний рейс, мексиканская революция уже завершалась. Испания потеряла колонию. Конец великому торговому маршруту. Знаете что? Пока топор у вас в руках, возьмите себе кусочек оттуда. Щепка от настоящего галеона, пусть так и не спущенного на воду, — неплохо, да?

Кстати, она до сих пор лежит у меня в книжном шкафу. Почти все, что осталось от той истории.

На холме было пусто, только четыре уже частично обтесанных бревна вытянулись в струнку на траве. Похоже на рельсы, сделанные из шпал, автоматически подумал я.

— Сегодня что, выходной? — поинтересовался я.

— Я нанял двести человек, — пожал белым плечом Эдди. — Все — потомки тех, кто строил здесь галеоны. Да-да, их делали именно вот тут. Здесь были верфи святого Яго. В Мексике с деревьями не очень хорошо. А вот это, — он похлопал рукой по бревну, — это дерево якал, упругое, похожее на рессору. Еще для галеона нужно дерево дунгон и апитонг. Растут, ждут нас. Это наши галеоны, черт бы всех взял! Не мексиканские! — вдруг весело крикнул вверх, облакам и богу, Эдди. И, потише, добавил: — Сейчас придут деньги, заплачу корабелам аванс… Заметьте, никаких машин не надо. Экономия. Галеоны делались вручную. Как хорошая сигара. У моего дяди, Бенигно Элизальде, неплохая сигарная фабрика в Илокосе, как бы для вас организовать коробочку… Вот по тому склону киль с ребрами катили к воде, прочее уже происходило на плаву, очень много мучений было с балластом. Мешки с землей тяжелые… Один галеон — это было шестнадцать — восемнадцать месяцев работы. Не думаю, что нам удастся быстрее. Скорее наоборот. Но вы его увидите, под парусами!

План Эдди был потрясающим, в нем не было слабых мест. Его попросту нельзя было отвергнуть. Потому что он был безумен — и, значит, человечен и правилен.

Несчастные Филиппины тогда задыхались от кризиса, которому было лет десять, замкнутый круг долгов, процентов, бюджетных дефицитов, безработицы и нищеты. Кризис, говорил Эдди, это когда люди пригибаются к земле и не могут уже выпрямиться. А на земле искать нечего, кроме грязи. Надо посмотреть вверх, вверх, вверх, где небо и паруса, вспомнить своих предков, которые отправляли громадные корабли через Тихий океан, когда Манила была одним из центров мира.

Ответы всегда наверху, говорил Эдди, отбивая ритм своей речи узкой ладошкой. Человек — это животное, способное мечтать. Да что там способное — без мечты он ни на что не годен, он разваливается на части. Когда человек не боится мечтать, он добивается всего. Верните филиппинцам гордость, дайте им разогнуться, взлететь над землей — они станут и богаты, и счастливы.

Боже ты мой, как он умел говорить. Объяснение тому было — он учился в Атенео, то есть у иезуитов, и уж если люди оттуда что-то умеют, так это произносить речи.

— Триста пятьдесят лет мои испанские предки правили миром! — говорил Эдди. — И какой это был мир! От Мадрида до Патагонии, от Манилы до Акапулько! Их супертанкерами были королевские галеоны. Первый — тысяча пятьсот шестьдесят пятый год. Последний — тысяча восемьсот пятнадцатый. Они говорят — мы в кризисе. А тогда Манила купалась в мексиканском серебре, здесь не было бедных. Погодите, мы отслужим мессу в Манильском соборе в день отплытия галеона. Они достанут из-за стекла статую Нуэстра сеньоры де Гуйя, патронессы Манилы! Она держит в руке золотой скипетр, преподнесенный одним капитаном за чудесное спасение корабля. Это для него был не такой уж большой расход… Капитаны были богаты. И не только они. Потому что галеоны — это деньги, очень много денег.

Конечно, это были деньги.

За год один галеон, рассказывал Эдди, мог совершить лишь одно путешествие, туда — обратно. Один заход в гавань Манилы в год. Город и вся колония жили по расписанию, до и после таких заходов. Неприбытие корабля каждый раз оказывалось катастрофой для экономики.

Потому что даже самые маленькие, первые галеоны везли из Мексики просто деньги. Полтора миллиона серебряных монет. И еще золотые слитки.

— А сейчас вы будете смеяться, — говорил Эдди, и складки губ делали его лицо горестным. — Этот металл заодно служил галеонам балластом. Без золота и серебра корабли бы перевернулись.

Испания, может быть, и проиграла Англии и Франции Европу. Но мир, или немалая его часть, за ней сохранялся долго, и эта система работала хорошо. В ожидании прихода галеона сюда, в Манилу, свозился купленный за предыдущую партию серебра китайский шелк. Он шел в Мексику, через Акапулько, а оттуда — в Испанию и в Европу. Потом оказалось, что Европа также любит китайский фарфор. И китайцы его начали делать по европейским заказам, с христианской символикой в том числе. Галеоны получили название «китайские корабли». Серебряные слитки из Мексики китайцы переплавляли в свои — знаменитые, в виде туфельки с круглой нашлепкой, зайдите в любую китайскую сувенирную лавку, они там есть — и этим жила их империя.

И Манила процветала, почти кричал Эдди. И росли галеоны. Сначала королевские декреты предписывали им не превышать трехсот тонн. Потом пятисот, тысячи — Колумб умер бы от восторга, увидев такие корабли! А когда англичане захватили в 1762 году «Сантиссима Тринидад», то оказалось — галеоны доросли до двух тысяч тонн! Проклятые пираты не могли поверить своему счастью.

Это было уже в Маниле, когда он пригласил меня к себе в дом и попросил принести еды, поскольку после Себу не мог оттуда выбираться и вообще ходить — дико болела спина и все мышцы в придачу. Все-таки набрасываться с топором на вековые стволы дерева якал было не совсем его делом.

Тут выяснилось, что Эдди жил в очень странном месте. Формально — не совсем в Тондо, но — на самой его границе.

Тондо было местом, где — как я точно знал — нельзя оставлять машину с шофером на улице и заставлять его ждать меня целый час, а то и больше. Он бы извелся от страха. Туда даже таксисты иногда отказывались везти. Тем более что и асфальт лежал в Тондо далеко не везде. Это при испанских предках Эдди то был очень приличный район, а сегодня туда ехали съемочные группы из процветающей Европы или Америки и делали душераздирающие фильмы о крайней и предельной нищете.

Я тоже туда бы не поехал — несмотря на уверения Эдди, что машину его гостя никто пальцем не тронет, но…

Возможно, дело было вот в чем. Я в основном имел тогда дело с людьми гораздо старше себя. Я просился на интервью с сенаторами, знаменитыми артистами, бизнесменами — серьезными людьми, которые чего-то добились в жизни. Человек становится успешным и по-настоящему интересным только к определенному возрасту, исключения бывают — но лишь в виде случайности. А Эдди был мне, видимо, ровесником или что-то вроде, и вот этого мне не хватало.

Но у него был, как я уже сказал, очень странный дом. Не хижина из картонных коробок и сворованных листов железа, как в соседних кварталах, а все-таки этакая кабинка — из щитов, которые можно было проткнуть рукой. С душем и туалетом в будке, прилепленной к стене. Но, тем не менее, отдельный дом с крошечным садиком из четырех больших деревьев, которые закрывали его от солнца и… делали почти красивым. По крайней мере по вечерам.

Дом изнутри был голый. Эдди, замученный плотницкими работами, лежал на какой-то подстилке, я сидел рядом на циновке, скрестив ноги, и получал от этого массу удовольствия. На стуле была груда белых рубашек, брюки — и, как я заметил, несколько предметов женского туалета, со скромными кружавчиками.

А больше в этой комнате не было ничего, соседняя тоже голая, вся уставленная коробками с бумагами.

— Эдди, — сказал я в изумлении, — мне показывали дом Элизальде за Марикиной, там внутри наверняка как-то все повеселее…

— Ну да, — отвечал он. — Там живет Кори с ее красотой. Вообще-то я вырос в старом имении семьи, в Илокосе. У Кори в Марикине есть для меня комната, но это — мой дом, дьявол всех возьми, и больше ничей!

Мы пили копеечный ром из маленьких фляжек, запивая кока-колой (Эдди специально дал мне инструкции — что именно привезти), и он говорил. И говорил.

И он был великолепен.

— Но это все так, пустяки, надо только начать показывать флаг. Это — игра. А потом можно сделать ее посерьезнее, а потом можно ставки немного поднять! Вот «Пилар де Сарагоса» лежит на дне у Гуама, какие-то ныряльщики из Сиднея туда собрались, — почти шепотом говорил Эдди. — А их всего погибло около ста, этих кораблей. Тихий океан — это несколько километров глубины, но не везде, не везде. А кто… Кто владелец сокровищ, скажите мне? Испания? Мексика? Филиппины? А может быть, все понемногу? А если мы создадим консорциум и объявим себя в равных или неравных долях претендентами на все, что осталось от галеонной торговли? Тысяча двести тонн драгоценного металла в трюме большого корабля! Сорок с лишним миллионов долларов — может быть, хватит на всех?

И глаза его горели дьявольским огнем.

Не надо считать, что я тогда был совсем уж неопытен. Факт закладки киля галеона промелькнул в паре местных газет, там были какие-то подробности. Принадлежность Эдди к знаменитой семье Элизальде подтвердить тоже было нетрудно. Тем более что одна дама из клана Элизальде жила в нашем доме на Айяла, и на мой вопрос она устало кивнула и сказала:

— Есть такой мальчик.

А дальше начались глупости. Я отправил в Москву репортаж, начинавшийся со слов: «Один за другим разворачиваются над громадой корабля паруса, окрашенные заходящим солнцем в розовое». И был скандал. Не потому, что кто-то в редакции увидел идеологические проблемы в постройке галеона, а по той причине, что какая-то тетенька средних лет в справочнике шестидесятых годов увидела, что по-русски это слово полагается писать «галион», и побежала, как она это обычно делала, сразу по высшему начальству.

Я посмотрел еще раз на английский и испанский варианты написания — однозначно «galleon» — и сочинил гневное письмо. В том числе обо всем, что творится в русском языке с иностранными именами и названиями — начиная с «Рима» и «Парижа», которые звучат и пишутся во всем мире как-то по-иному. И не пора ли, предложил я, хотя бы в менее безнадежных случаях проявить ум и грамотность. Дикий век позади.

Материал отложили для разбирательства.

Это было позорным абсурдом на фоне того, что происходило вокруг проекта в Маниле.

Эдди вызвал меня на разговор в Культурном центре (там опять выступала Мона) и сказал, что пишет письмо Горбачеву.

Он хотел, чтобы первое плавание корабля прошло не через пустынный океан, а все же вдоль берегов — по маршруту Манила — Севилья — Ленинград.

— Боже ты мой, Эдди, какое отношение к Российской империи имела галеонная торговля? — изумился я.

Эдди, как всегда в особо торжественных случаях, побледнел, раздул ноздри и ответил:

— Никакого. А теперь вопрос: в каких странах мира есть команды, владеющие искусством водить большие парусные корабли?

Возникла пауза, во время которой я вспоминал знаменитых «Товарища» и, кажется, «Седова».

— Это ваш шанс, — тихо продолжил Эдди. — Тут важно понять главное. Мы и не представляем себе, как меняется сейчас мир. Он скоро будет совсем другим. Берлинская стена упала. Мы с вами разговариваем здесь, и вы не опасаетесь агентов КГБ, а я не опасаюсь, что вы на самом деле приехали сюда работать с местными красными партизанами. Да-да, я говорил с ними, вы им известны…

Я нервно моргнул.

— …и они уже понимают, что от вас ничего не дождутся. А теперь о главном. О деньгах. Сколько вы с мерзавцами американцами тратили на эти ракеты, державшие в страхе всех нас, весь мир? И куда вы будете девать деньги теперь? Я же сказал — другой мир! В нем появятся совершенно новые деньги! Много свободных денег!

Эта мысль меня поразила, потому что была проста и правильна.

— Россия не имела отношения к галеонной торговле, это правда, — продолжал Эдди шепотом. — Но мы не восстанавливаем прошлое. Мы создаем символы будущего. У вас, Москвы, что, такие уж тесные отношения с испаноговорящим миром? Для вас это что — совсем пустяк, что на весь мир знаменитый корабль вдруг зайдет именно в Ленинград? А куда же ему будет деваться, если треть команды будет ваша? И не только команды. Мой дорогой друг, там найдется место для человека, который стоял у начала этой истории. Сколько вы уже здесь — три года? Скоро домой? Не пора ли начать совсем, совсем новую жизнь? И еще: неужели на галеоне не найдется небольшой каюты для лучшей актрисы этой страны?

Я вздрогнул (признаюсь), а Эдди завершил:

— И еще. Скоро великий день. У корабля появится имя.

Я не мог представить себе галеон по имени «Мона», но Эдди сказал:

— Он будет называться «Инфанта Филиппина». Потому что я так решил. И потому что под этим именем через неделю он будет упомянут в журнале «Тайм».

Грег, подумал я. Для «Тайма» пишет австралиец Грег. Позвонить ему, проверить, потом послать сообщение в Москву — обогнать чертовых американцев.

— А вот письмо Горбачеву, — сказал Эдди, доставая смятую бумагу.

— Господин председатель Политбюро Горбачев… Эдди, он президент СССР. Много там еще таких вот неточностей?

Он запнулся, нахмурился, а потом предложил:

— Слушайте, а почему бы вам не написать это письмо — от моего имени? Вам лучше знать, как кого именовать и на какие слабые места нажать. Главное же, что в манильском свете есть два известных русских — ваш посол и вы. Вас везде приглашают вместе. Вы сделаете так, что письмо пойдет не почтой, а напрямую с пометкой посла.

— Эдди, Эдди, — тот посол только что уехал, с новым я даже всерьез не познакомился…

— Черт, черт! — крикнул Эдди, сжимая кулаки и пугая театральную публику. — Я говорил им, говорил: мы упускаем время! Хорошо, но все равно в посольстве не могут игнорировать такого человека, как вы… А потом, Горбачев. Они что, ваши дипломаты — не поймут, какой это для него шанс? Ему что, не захочется взойти на палубу корабля с частично советской командой и прочитать там речь о том, что мы — дети нового единого мира? Это лучше, чем вещать из старого Кремля.

Народ потянулся в зрительный зал.

— Эдди, — мне пришла в голову неожиданная мысль, — а можно ли сделать корабль с алыми парусами из лучшего шелка?

— Вопрос денег, который рано или поздно… Стоп, какого еще шелка? Вы никогда не ходили на больших кораблях под парусами. Они простеганы толстыми нитями, фактически веревками, они устроены как оконные жалюзи, которые должны очень быстро сбориться и распускаться по воле матросов, да еще под ветром, но шелк будет путаться, особенно мокрый, он слишком тонок, паруса не развернутся… Но я понимаю мысль. Хорошо, при заходе в порт Ленинграда там будет поднят ваш красный флаг выше флагов Испании и Мексики — все в наших руках! Но на самой высокой мачте будет все-таки флаг Филиппинской Республики. Извините, мой друг. Вы ведь тоже патриот, как и я, и меня поймете.

— Письмо Михаилу Сергеевичу? — поднял брови посол. — А что, это серьезно.

То был, как уже сказано, новый посол, которого я не понимал. С прежним мы и правда работали подчас вместе. Олег Соколов был гением, артистом, волшебником. Он приехал в страну, где на советских косились и не давали им виз — я ждал свою с замиранием целый месяц, — а сегодня, благодаря ему и его невероятному обаянию, мы действительно здесь были самыми модными людьми, и мадам президент не могла игнорировать эту очевидную политическую реальность. Посла звали «ледокол», его трубки и его кремовые костюмы были любимым материалом для карикатуристов.

Да это и вообще было потрясающее время. Эдди с его галеоном чуял его отлично, даже не имея никакого представления об СССР. Чудеса происходили каждый день. Еще лет пять назад, в Москве, я и мои друзья — слишком образованные, слишком дерзкие — ходили с невидимым клеймом «не совсем наших», в партию нас принимали с трудом. Сейчас друзья все вдруг и как-то разом стали людьми нового времени и начали расти, расти, пока я сидел в Маниле и ощущал, что жизнь проходит мимо.

Но и из Манилы было видно, как менялся мир, как для советских теперь становилось возможно все — такое, о чем десять лет назад и не мечталось. Да что там, я сам написал репортаж об американском священнике, уехавшем на южный берег Минданао и прославившемся там бесплатным обучением детей, — и это было напечатано. Я оказался вторым советским гостем, кого на Филиппинах пустили на базу американского флота Субик-Бэй. И первым, кто передал оттуда репортаж на половину газетной полосы. Не только про авианосцы с ядерным оружием. Еще — про тамошнюю школу для детей американских военнослужащих, про девочку по имени Фиона, с большой щелью между передними зубами.

И за этот материал мне ничего не было, точнее — была премия.

— Если письмо Горбачеву напишет псих — мы пошлем его почтой, — негромко сказал посол, которого я не любил и не понимал, даже имя его мне не нравилось — что-то вроде Сергея Сергеевича Сергеева, да он попросту был каким-то тусклым на фоне буквально светившегося Соколова. — А вот человек из семьи Элизальде — ну, это имя даже я слышал, хотя тут всего три недели. Тогда почтальон — уже я, и не мое дело задерживать такое письмо. Мое дело — написать сопроводиловку, чтобы оно пошло по нужному маршруту. И тут возникает вопрос денег. Сколько он просит?

— Насколько я знаю — ничего, только матросов, — пожал плечами я. — Как вы уже сказали, Элизальде…

— Ммм, ну, матросы — это тоже деньги, и, поверьте моему опыту, будет хуже, если вопрос о деньгах как таковых возникнет как бы между делом, на полпути… И, знаете ли… Вы когда были в отпуске?

— Полгода назад, в июне, — удивился я.

— И ничего такого… а вы, вообще, провели его в Москве?

— Нет, в Латвии, у друзей, — пробормотал я, чувствуя, что это не лучшая рекомендация для таких людей, как Трижды Сергеев. — Но о чем мы говорим — это всего лишь один корабль, а эффект…

— Вот-вот, — сказал он, глядя на меня чуть сбоку. — В Латвии. Я уезжал осенью из Москвы, а не Латвии, и в Москве ощущалось… — Тут он запнулся. — Так вы говорите, материал напечатан в вашей газете?

— Вчера, — сказал я. — В следующей почте увидите. И еще материал Грега в «Тайме».

Я мог бы еще сказать ему, что своего мымра добилась — в моей газете значился «галион». Черт с ней.

— Так, да, а что — тоже аргумент, публикация, — признал посол. — Да что говорить, мы просто поступим по инструкции. А там — как выйдет.

Я не мог знать тогда, что уже через два месяца у Москвы не окажется денег не только на галеон, но и на зарубежную корреспондентскую сеть нашей газеты — то есть на меня. Что мне предстояло закрывать корпункт и ехать домой, с намерением быстро покончить с этим административным недоумием — когда стране перекрывают информационные каналы в мир в тот самый момент, когда он начинает открываться для нее. Или, по крайней мере, я собирался решить некоторые вопросы лично для себя. Что, кстати, практически и было сделано — соответствующие акты, касавшиеся и моей персоны, должны были вступить в силу после двадцатого августа следующего года, после подписания нового Союзного договора.

А пока что, на исходе того — девяностого — года меня позвали на ланч и купание в бассейне в дом семьи Элизальде в Марикине.

Эдди там и близко не было, как я ни искал его глазами среди гостей.

Вместо встречи с ним я незаметным для себя образом оказался в уставленной старинной мебелью комнате, вдалеке от гостей, лицом к лицу с одной из самых известных женщин страны.

Та самая Кори. Корасон Элизальде. Бывшая королева красоты Филиппин.

Королевы в этой стране — настоящее национальное достояние, а выборы их — предприятие и целый институт. Победивших здесь знают в лицо наперечет, даже тех, кто получал корону лет тридцать назад. Ни одна не остается без дела, и хорошо оплачиваемого.

Вообще-то филиппинки, просто филиппинки, из провинции, абсолютно не красивы — курносые кнопки с шоколадной кожей, бездной энтузиазма и обаяния. А вот столичные «местисас»… Красоту дает смесь крови — испанской и коренной филиппинской, плюс — обязательно — с маленькой добавкой китайской. И это потрясающе. Белая кожа, высокий рост, чуть раскосые глаза… известные всей стране фотографии — испанское терно до пола, с приподнятыми рукавами и полупрозрачной шалью.

В общем, Корасон Элизальде.

Сейчас, правда, она была в джинсах и майке (хозяйка не должна затмевать своих гостей), и еще у нее было странно одеревеневшее, неподвижное лицо (тогда я еще не знал, отчего у женщин такое бывает). И вообще, я на нее не смотрел, потому что рядом в комнате была ее никому не известная сестра.

Совершенно не красивая, но… Малышка, почти карлик, с выпуклыми, ехидно посверкивающими глазами, выдающимся носом, как у Эдди, — вот в чем дело, это Эдди в женском облике!

Хуанита Элизальде.

Десять минут назад она подставила мне щеку для поцелуя — трогательно мягкую, и вдруг меня затрясло, а ее хитрый глаз очень даже хорошо подметил, что со мной происходит. Я тогда, похоже, познакомился с настоящей испанской ведьмой, только еще не умел этого понять.

Снаружи раздался плеск воды в бассейне и радостные голоса.

— Мне сказала тетушка из вашего дома на Айяла, что вы интересовались, в самом ли деле Эдди наш родственник, — равнодушным голосом сказала Кори. — Вы его друг? Вы и правда написали в своей газете большой материал о галеоне?

— Ну конечно, — сказал я и запнулся, потому что маленькая ведьма подошла очень близко, посмотрела на меня, запрокинув голову, — какие же у нее потрясающие духи, то была эпоха чудовищных «Пуазон», но тут — что-то совсем другое.

— Значит, вы уже почти член нашей семьи, — весело сказала Хуанита. — И раз так…

— Раз так, пора узнать ее маленькие секреты, — неподвижно глядя на меня, продолжила Кори. — Мне не очень нравится это говорить, но в каждой семье есть по черной овце… Эдди… не получился. Это наша кровь, да. Он… мы стараемся даже не знать, чем он занимается.

— Ну, мы делали что могли, — усмехнулась Хуанита. — Наш второй дядя, который Тедди, взял его работать к себе в банк. Эдди продержался там меньше трех месяцев.

— Поразвлекался с деньгами клиентов? — легко отозвался я, чтобы снять напряжение в воздухе.

— Что-то я не слышала, чтобы Тедди доверил бы ему самостоятельно решать что-то насчет денег, — так же легко сказала Хуанита.

— Но в целом вы все верно поняли, — тем же — как во сне — голосом пробормотала Кори. — Мы не хотели бы, чтобы с вами случилась неприятность. Надеюсь, что вы никогда не давали ему денег.

К сожалению, давал. Правда, не очень много. Потому что неделю назад Эдди позвонил мне, еще более взвинченный, чем обычно, и спросил, не мог ли бы я немедленно приехать.

— Она умерла, — сказал мне Эдди.

Он был заметно пьян, лицо — в пятнах.

— Она пошла делать аборт. Это был бы мой ребенок. И началось кровотечение. Быстро и неожиданно. Она умерла, лежит в морге госпиталя Манилы. А я не могу даже похоронить ее! Проклятый галеон, все деньги в сейфе в Себу! Сейчас собираю у друзей понемногу, не хочу, чтобы приехал ее майор и хоронил ее на свои деньги.

Я дал ему тогда тысячу песо — просто вытащил, не глядя, все, что у меня было в кошельке, с друзьями иначе нельзя.

Это были не такие уж маленькие для меня деньги — долларов двадцать с лишним, недельная тачка продуктов из супермаркета, семь-восемь полных еды пластиковых мешков, если не покупать ничего импортного. Время было хорошее. Зарплаты в семьсот долларов в месяц тогда были далеко не у всех советско-манильских обитателей, но доллар тогда был куда весомее, а еда дешева.

Тут я, конечно, вспомнил, что Эдди ни разу не платил, если мы встречались в кафе, и еще нашу фактически первую встречу, когда он пообещал никому не говорить про Мону, — а зачем он вообще это сказал?

И на следующую ночь я поехал — один — в жуткое Тондо, поставил машину за углом, неслышно подобрался к будке Эдди. И услышал из единственного освещенного окна женский смех.

Разве что девушек у Эдди было две.

Но галеон-то есть — четыре красноватых бревна для киля на холме в Себу.

Я тогда, на пути домой, повернул налево в ворота старинного Интрамуроса, остановил машину у самого входа в Манильский собор на опустевшей площади — тяжелые двери были открыты, еще горели люстры.

Медленно обошел все его часовни, пока не увидел: маленькую восковую руку, сжимающую золотой скипетр от спасенного капитана, узкое юное лицо светлого дерева — с отрешенной улыбкой и еще платье конусом, скрывающее ноги, все в пожелтевшем кружеве империи.

— Короче говоря, никто и никогда не даст Эдди никаких денег ни на какой галеон, — подвела итог Кори.

— А это правда, что он написал письмо вашему президенту, самому Горбачеву? — сказала маленькая ведьма, беря меня под руку и почти прижимаясь. — И тот прочитает, даже ответит?

— Сегодня у нас возможно все, — уверенно сказал я. — Письмо ушло.

Кори, стоя у старинного буфета, вздохнула.

— Дело зашло слишком далеко, — сказала она, ни к кому не обращаясь.

— Вы что, хотите вдвоем утопить галеон, да еще с таким названием — «Инфанта Филиппина»? — спросил я, делая вид, что это шутка.

— Как же его теперь можно утопить, если про него все знают, по всей стране, да еще и в Москве и Вашингтоне, и если там везде есть имя Элизальде? Не только имя Эдди. Наше имя. Поздно топить. Эдди надо… помочь.

— Умный мальчик, — прошептала ее сестра. — Ах, умный. Молодец.

— Пирог из крошек готовила я, — сказала мне Кори, заканчивая разговор. — Но только не ешьте его раньше рыбы! А еще вас ждет бассейн. Кормят только тех, кто поднимет как можно больше брызг.

Малышка засмеялась:

— Он пошел бы туда быстрее, если бы там плавали симпатичные актрисы…

И начались события — стремительные, невероятные.

Вдруг сразу несколько газет вновь написали о начале строительства галеона, а журнал — приложение к «Филиппин инкуайрер» — вышел с кораблем на обложке. Да, у него уже было имя — то самое, «Инфанта Филиппина».

Но на этой обложке, на фоне парусов, в полный рост, был не Эдди. А Корасон Элизальде, одна из первых красавиц страны, в терно и полупрозрачной шали, с чуть приподнятыми уголками губ. Прекрасная, неотразимая. Та самая инфанта.

А внутри — среди текста, множества репродукций средневековых гравюр, бронзовых пушек и вымпелов с крестами — была и еще одна фотография. Та же Кори, с той же улыбкой сонного ангела, показывает небольшую модель галеона министру иностранных дел Раулю Манглапусу. А третий на снимке, Эдди, в белой рубашке, еще больше — если это возможно — похудевший, озабоченно высовывается с протянутым пальцем из-за плеча министра.

На подписи он был обозначен как директор некоммерческого фонда «Инфанта Филиппина».

Впрочем, у фонда был еще неизвестный мне председатель и правление — министры, сенаторы, вся элита.

Итак, Эдди начали «помогать». Хорошо, что его вообще оставили в проекте.

А дальше ко мне пришла пачка буклетов на бумаге ручной работы — с полным чертежом галеона в разрезе, с бальной залой и каютами. От бумаги с золотым тиснением пахло деньгами. Тем более что дальше шли имена спонсоров проекта — «Кока-кола Филиппинз», «Филиппин Эйрлайнз», другие. Да и Хулио Иглесиас пообещал помочь собрать еще денег.

Галеон, сообщал буклет, должен стать плавающим музеем, демонстрацией филиппинской продукции, плавучим филиппинским павильоном на Всемирной ярмарке в Севилье, а оттуда он собирался следовать в Барселону, на Олимпийские игры 1992 года, проект Рауль Манглапус уже согласовал с премьер-министром Испании Фелипе Гонсалесом. Дальнейший маршрут, гласил буклет, уточняется, но уже известно, что в команде будут моряки из нескольких стран, потому что галеон — символ мира и доброй воли.

Ну и далее он был должен заново открыть маршрут Манила — Акапулько, а поскольку речь шла о корабле с рестораном, бальной комнатой, выставочной зоной и сорока каютами, то перед нами был фактически уникальный круизный лайнер со сроком окупаемости в четыре года.

— В апреле мы даем инаугурационный бал, — сказал мне через несколько дней исхудавший и бешеный Эдди Элизальде. — На стенах Интрамуроса. И не просто бал, а маскарад. С оркестром и артиллерийским салютом. Вы, мой лучший друг, имеете выбор: или ботфорты, или башмаки с шелковыми чулками. А выше пояса выбора нет. Камзол и кафтан, треуголка. И шпага. И мне нужна великая актриса… да-да, не улыбайтесь… чтобы, когда она пойдет к вам по верху стены, под звуки виол да гамба, все эти мерзавцы захлебнулись бы слезами!

Мона, с ее остроносым лицом лисички, счастливо зажмурила глаза — громадные, чуть косые, уходящие куда-то к вискам:

— Да это же так просто — я попросту стащу все из костюмерной, не надо ничего шить! Да-да, и шпагу тоже найдем. А вот мое платье… Шлейф или, наоборот, юбка колоколом? От этого зависит походка, а это важно! Эдди хочет, чтобы они плакали? Так они заплачут!

Это была наша последняя встреча с Эдди. Потому что в конце февраля я уже собирал вещи.

До того пришел январь, и была война. Первая война в Персидском заливе. Начался кризис; квартиры и автомобили (включая мой, с которым надо было что-то делать) перестали продаваться вообще. А вскоре после моего отъезда взорвался вулкан, мимо которого — мирно спавшего — я десятки раз проезжал по шоссе, и засыпал пеплом Манилу, но больше всего американскую военную базу. Которую пришлось закрыть, вышвырнув на улицу десятки тысяч местных работников. Без дела остался целый городок. И это уже был не просто кризис, а катастрофа.

Чего-то подобного, наверное, семейство Элизальде и ждало — а если бы не было этих катастроф, то все равно, думаю, они нашли бы способ похоронить проект или, по крайней мере, оттереть от него Эдди. Так мне это тогда виделось.

Послесловие же к этой истории случилось совсем недавно.

С Сергеем Сергеевичем Сергеевым мы встретились совсем недавно, то ли на приеме, то ли на конференции в Москве.

Он был безупречно строен и подтянут, в сером костюме в тон седине. Он стал маленьким, впрочем, послы вообще кажутся выше ростом в тех странах, где они ездят в автомобиле с флагом.

— Можете веселиться, — сказал он мне. — И корабль плывет.

— Какой корабль, дорогой Сергей Сергеевич? — удивился я.

Я был, пожалуй, рад его видеть.

— А, вы отошли от филиппинских дел. Две тысячи десятый год — год манильского галеона. Его построили. Он плывет сейчас к Севилье. Маршрут, конечно, через Ленинград не проходит сразу по нескольким понятным вам причинам. Включающим отсутствие Ленинграда. Но… Ведь построили, черти!

— А Эдди Элизальде?..

— Да что вы, нет такого в списках. И называется корабль как-то по-другому, не вспомню. Но не «Инфанта Филиппина». А потом, при чем здесь вообще семья Элизальде? Еще в феврале они добились своего. Затопили этот сомнительный проект. Вы как раз тогда уже были на пути к аэропорту. М-да, затопили. Более того, кое-кто им помог в этом деле.

Сергей Сергеевич положил на мой рукав сухую ладошку.

— Вы оказались во все последующие годы не худшим человеком, как я слышал — и читал, вели себя достойно. Поэтому уж давайте я вам все расскажу. Понимаете, спорить тогда с вами я не стал. В том числе и потому, что у меня до Манилы был свой опыт работы. В Африке, представьте. И сколько же я там повидал африканских писателей писем Горбачеву или Брежневу! Дайте нам денег или танков, а не то пойдем к американцам. Или наоборот, американцев пугали. И ведь в итоге от кого-то да получали. Но я дожидаться такой печальной концовки не стал. Все равно же было ясно, что Москва уже никому ничего не даст…

Сергей Сергеевич посмотрел на меня с наклоном головы и вздохнул.

— Интересно, как там живет мой заклятый друг, американский посол на Филиппинах Николас Платт… — неожиданно проговорил он. — Совсем небось песок из него сыплется…

— Да не очень-то и сыплется, — оживился я. — Платт — председатель Азиатского сообщества Америки. Нью-Йорк, Парк-авеню, там еще флаг такой висит со львом китайского облика… Николас не так уж плох, читает речи…

— О, как интересно. Ну, дай ему бог… Так вот, я тогда, честно говоря, решил: а не избавить ли мне себя от будущего неудовольствия начальства? Подошел я к Платту на приеме, распустил павлиний хвост. Галеон, письмо Горбачеву… Мир без границ… Он внимательно так слушал и кивал, кивал…

— Не понял, — сказал я.

— Ну а тогда вы и совсем бы не поняли, вы ведь только начинали карьеру. Зато я не ошибся. Это они на уровне Буша-старшего с Михаилом Сергеевичем, может быть, о чем-то хорошем договаривались. А на нашем, обычном уровне, как резали у нас в ту светлую эпоху подметки на ходу, так и… Да и сегодня, в общем-то. Очень, знаете ли, важно смотреть — а как они себя ведут на уровне третьих стран? Да как вели, так и ведут. Так вот, семейка Элизальде делала ровно то же, что Эдди. Продавала воздух тому, кто дороже и быстрее купит. Вы не знали, это позже выяснилось, что уже через месяц после нашего с послом разговора пара американских корпораций по наводке Платта скупила у семейства Элизальде несколько пакетиков акций, спасла их этим от больших финансовых неприятностей, как я слышал. И в придачу подгребли под себя тот самый фонд имени манильского галеона. Ко всеобщему удовольствию. Ну а потом американцы сделали то, что от них ожидали. Подсчитали расходы и доходы, тут еще вулкан и прочие дела, и… в долгий ящик. А сейчас чей галеон плывет — да вот я вижу одного человека, который это может знать… Ну, мы еще поговорим…

И Сергей Сергеевич, с прямой спиной, ушел от меня по отполированному паркету.

Если бы не этот разговор, я, возможно, так и считал бы, что история с галеоном завершилась совсем иным образом. И совсем в другом году. Кажется, в девяносто втором. Когда я был рад любому заработку — но особенно если удавалось наняться переводчиком, например, в какую-то поездку на Филиппины. Потому что оторваться от этой страны сразу я не мог. Ну а в работе переводчика самое веселое — это когда удается сбежать от нанимателя, даже за счет сна, выйти из отеля на набережной и пойти…

Да вот хоть на Филсайт, в шум и дым.

Филсайт (сегодня его больше нет) — это была большая ярмарочная площадь на насыпных территориях вдоль моря. Колесо обозрения, клоуны, комната ужасов — по филиппинскому обычаю, все куплено подержанным в каком-нибудь техасском городке.

Правда, дым — это уже не Техас. Они всегда едят что-то пережаренное и не очень аппетитное, эти филиппинцы, — на копеечных ярмарках в любом случае это так. Доведенные до хруста куриные ножки, орехи в кипящем масле с дольками чеснока.

Этот удушливый дым завивался вокруг ярмарочных железяк и…

Двух мачт корабля.

Он стоял на суше, на подпорках, весь из дерева, с мощной приподнятой кормой. Подняться на борт стоило пять песо, детям бесплатно. Можно было зайти в каюты. Посмотреть на медную табличку с названием — «Инфанта Филиппина», где имя Эдди было в самом низу, мелкими буквами. А большими — слова о том, что это точная копия манильского галеона, с оригинала какого-то, что ли, тысяча семьсот второго года.

Где-то на киле этого аттракциона, я знал, были две моих зарубки. Киль был настоящим. Дальше — борт делался явно не из дерева якал, и между досками были щели в кулак шириной.

Вот и все, подумал тогда я.

Но главное было не в том, что проект умер. Еще был — размер.

Корабль можно было обойти за пять минут. Да его было сразу и не заметить среди огней, едкого дыма и крон деревьев с мигающими огоньками, чертовых колес.

И еще фонарных столбов.

Мачты были ненамного их выше.

Ну конечно. Галеоны были высокими кораблями — целых три палубы, это все благодаря драгоценному балласту, делавшему их устойчивыми. Но по длине они никогда не превышали шестидесяти метров. Да, больше любых других кораблей — того времени.

Просто я не фиксировал в голове эти самые шестьдесят метров. Не думал о том, что это такое.

Оказывается, так мало.

Если бы этот позорный муляж, эту копию в масштабе один к одному, спустили бы на воду Манильской бухты в паре десятков метров отсюда, и она проплыла бы пару сотен метров среди яхт, сухогрузов и катеров (пока не затонула), ее там никто бы и не заметил.

Но даже тогда я знал, что все-таки они были — настоящие.

И они были огромны.

Мне отмщение

— Чуть не забыл тебе сказать, тут, в Пекине, всплыл еще один наш общий друг, — почти шепотом сказал мне видный дипломат Искандар Кубаров. — Этот, темненький такой и курносый. Из Сингапура. Шура, в общем.

И я постарался не откладывать палочки для еды, а наоборот, продолжать делать то, для чего они предназначены. Поднял глаза на Искандара. Если вам нужны доказательства того, что таджики — это чистые арийцы, то вот тут они перед вами и сидят, эти доказательства. Прямой и резкий нос, европейский или почти европейский контур глаз и особый арийский опознавательный знак — множество веснушек.

По доброжелательному лицу Искандара, как всегда, прочесть нельзя было ничего.

И ведь до этого момента все шло так хорошо. Говорили о людях с нашего курса. О самом, как выясняется, выдающемся из них, только не о таджике, а напротив — киргизе. О Мурате, которому повезло в жизни побыть министром иностранных дел своей республики, потом директором какого-то института в Бишкеке — а сейчас он здесь, в Пекине, он выше любого посла или министра, он глава здоровенной международной организации. И вот-вот его черный членовоз подрулит к нашему ресторану, вот-вот Мурат — все сто килограммов его — войдет в эту дверь…

Тут мы (за столом было человек шесть) начали делать ставки: членовоз может не втиснуться в переулок, на местном наречии — хутун. И оцарапает лакированный бок. Или не сможет выползти обратно. Что будет делать в этом случае Мурат?

Решили, что он позвонит нам по мобильнику и пойдет вдоль глухой каменной стенки на запах вскипающего на сковородке густого, сладкого соевого соуса. Потому что запах неотразим. При этом — обязательно высвистит себе встречающего, одного из нас, ведь это Мурат, он большой человек.

Разыграть между собой роль того самого встречающего мы решили по старому китайскому методу — камень, бумага, ножницы, на раз-два-три. А потом продолжили пир — я еще успевал в процессе рассказывать, что был не так давно у Бедного Юрика в Куала-Лумпуре, и там тоже бездуховно занимался обжорством. Вот только кухня была хоть и тоже китайская, но другая. Не императорская.

Иностранец в Пекине хорошо знает, что, если он хочет здесь нормально работать, ему не скрыться от долгих официальных банкетов в безобразно дорогих гостиничных ресторанах примерно с 10–15 переменами блюд (всего — по чуть-чуть), обязательно с двумя супами и еще миской риса в конце. Но когда к живущему в Пекине иностранцу приезжают гости неофициальные, то гостей ведут в маленькие, очень дешевые и безумно вкусные ресторанчики самого непрестижного вида. Предпочтительно — в сохранившихся пока старых пекинских кварталах, в кривых хутунах меж глухих глинобитных стен. Это любимая забава в дипломатической и иных общинах столицы — найти себе «свой» ресторанчик такого рода и сообщить товарищу. Цена ужина на двоих в таком месте редко превысит 10 долларов — и то если уж совсем извращаться, скажем, заказывая «водку из дома Конфуция» и закусывая ее очень возбуждающими жареными скорпионами.

Вот примерно в таком месте мы с Искандаром и группой товарищей и сидели.

Ресторан дедушки Ли Шаньлиня находится попросту у черта на рогах — где-то в районе Шичахай, в совсем уж древнем хутуне. Интерьер его — проще некуда, хотя в главном, так сказать, зале стоит довольно неплохая стенка с фарфором и иной керамикой. Но зал портит дребезжащий летом кондиционер у потолка и зимний обогреватель с колесиками на полу.

Правда, и название ресторана скромное — «Ли цзя ши», то есть «Еда семьи Ли».

Лучшее украшение дома — общительный дедушка Ли, в сине-сером френче и никогда не снимаемой кепке. В эпоху председателя Мао так ходили все китайцы, а сейчас это в основном одежда пенсионеров.

К Мао дедушка Ли никакого отношения не имеет, в его доме вспоминают о совсем другом человеке — последнем императоре. Дедушка дедушки Ли был военным инструктором императорской гвардии, вплоть до того самого тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда гвардия и империя кончились.

Вот от дедушки-то Ли Шаньлинь впервые и услышал, среди прочего, что именно ел мальчик-император на завтрак (а также обед и ужин).

Императору, продолжил просвещать меня Искандар, не нравилась дворцовая еда.

О чем он с грустью повествует в мемуарах «Первая половина моей жизни»: официальная еда — это блюда «дорогие, красивые, но невкусные». Хотя бы потому, что из кухни они добирались до его стола, через половину дворца, уже холодными, особенно зимой.

Тем не менее гражданин Пу И, бывший император, сидя в шестидесятые годы в своем домашнем заточении в одном из таких же хутунов Пекина и собирая материалы для мемуаров, раскопал-таки меню одного из своих тогдашних обычных завтраков.

Было это во втором месяце четвертого года правления императора Сюаньтуна — то есть того самого гражданина Пу И. Утренние яства императора были числом лишь тридцать блюд (у его регентши, императрицы, обычно бывало до ста блюд на шести столах). В меню входили: жирная курица с грибами, утка в соусе, вырезки из курицы, говядина на пару, вареные потроха, филе из мяса с капустой на пару, тушеная баранина, она же со шпинатом и соевым сыром на пару, филе из баранины с редисом, вырезка из утки, тушенная с трепангами в соусе, жареные грибы, филе из мяса с ростками бамбука, мясо с китайской капустой, соленые соевые бобы, ломтики копченостей, жареные овощи в кисло-сладком соусе, ломтики капусты, мясной бульон… И это не все: при дворе существовал милый обычай, когда императорские наложницы присылали ему со своей кухни блюд этак двадцать, и дежурный евнух им потом докладывал, что «владыка десяти тысяч лет» откушал миску такого-то риса или каши, причем ел с аппетитом.

Говорят, что мальчик-император в какой-то момент жизни, лет в пять, начал интересоваться своим гаремом. Там была какая-то тайна, и съесть небольшую миску каши из столь загадочного места — это волновало.

Но внук гвардейского инструктора, возможно, не знал, что император был не в восторге от своей кухни. И уже в солидном возрасте, когда Китай перестал быть чрезмерно коммунистическим, Ли получил, наконец, шанс добраться до старых книг и архивов, с меню и рецептами. И начал показывать их своей дочке — прирожденной поварихе. Она и сегодня не только главный, но чуть ли не единственный повар в их ресторане, работает у себя, в доме Ли. Правда, сейчас здесь кормят уже в четырех комнатах, две из которых были пристроены.

— Что он здесь делает, этот Шурик? — тихо спросил я Искандара.

— Ну, он даже купил квартирку. Скромную, — сообщил мне Искандар, избегая моего взгляда. — Что делает, что делает… Живет он тут. Ну-ка, вот что — не отлынивай от кошмарного напитка. Помогает пищеварению. Все же пятьдесят градусов. Дедушка Ли на тебя надеется. А то спирт выдохнется.

Спирт мог теоретически выдохнуться потому, что неизвестно, когда тут ожидались новые гости. В этом ресторане нельзя поесть просто так, зайдя с улицы. Специализация его — императорские банкеты согласно историческим меню и рецептуре. Заказывать банкет надо заранее, дня за два, иногда — внося залог. Банкет означает, что поесть даже вдвоем сложно (20 блюд — не шутка), надо идти компанией.

И вот — лапа верблюда, тонкий ломтик холодного мяса в красном остром соусе. Два вида пельменей, нежные рисовые пампушки, которые макают в соус. А самое невероятное — огурцы. Просто огурцы. Порезанные кусочками и, видимо, буквально несколько секунд побывавшие на раскаленной сковородке. Политые сложной смесью кунжутного и какого-то другого масла с давленым чесноком и, видимо, уксусом. Легкие, хрустящие, освежающие… И нежный куриный супчик, и рисовые блинчики, как для пекинской утки, которые тут подавались с бараниной, и типично «северный» деликатес — мягкие такие, крошечные поросячьи ножки в сладко-остром соусе…

И это вам — обычный, а не большой императорский банкет. Тот стоит полторы тысячи юаней, то есть сильно за двести долларов. Но что такое двести и даже триста долларов, если вы — Нельсон Рокфеллер, который был здесь пару лет назад? Или если вы — Генри Киссинджер, который тоже заходил к дедушке Ли, или если вас зовут Билл Клинтон (его визит сюда имел место в девяносто восьмом)? Ну и еще в этом месте пасутся послы, люди из корпораций типа «Майкрософт» или «Ай-би-эм» и такие скромные персонажи, как мы…

Тут раздался радостный вой. Мурат не пожелал себе сопровождающего, он без проблем добрался сюда и в данный момент лично стоял у меня за спиной. Все повскакали с мест и заговорили одновременно.

А дальше… человеческий мозг — странная штука. Я говорил с Муратом, для которого освободили место рядом со мной (не видел его три года), общался со всеми прочими одновременно, Искандар оказался от меня изолирован — и еще мы все долго и радостно ели, а мозг…

Шурик из Сингапура.

Но не мог же он быть нигде. Рано или поздно всплыл бы. И почему не здесь? Даже как-то естественно.

Это было так: Искандар — человек, с которым мы прожили целый год в одной голой, бетонной комнате без кондиционера, с зудящим вентилятором, с мебелью, которая при влажной уборке пахла сандалом.

В Сингапуре, конечно. В Наньянском университете.

А в соседней комнате гнездился тот самый Шурик с… как его звали? Грибачев? Грибанов? Гриб, короче говоря.

В университет мы приехали двумя группами, с интервалом в три недели. И к моменту прибытия запоздавших Шурика, Гриба и еще пары коллег мы стали уже старожилами. Научились, например, проводить ежевечернюю карательную акцию по периметру общежития, по большей части в бетонных канавах.

В канавах жили лягушки-ревуны. Которыми питались змеи. Университет как был, так и, понятное дело, остается далеко за городом, на краю джунглей. Змей там чертова туча.

Дежурный был обязан обойти перед отбоем наш бетонный двухэтажный барак с длинной палкой в руке и уничтожить все, что ползает. А об особо крупных объектах сообщить охране, у которой были пистолеты. Перемещался он при этом в кедах, ботинках, сапогах — у кого что — хотя, по причине климата, выше обуви были только трусы.

Самое удивительное, что за все эти месяцы студенческой жизни, при очевидном идиотизме нашей ежевечерней процедуры, ни одного покусанного у нас не было. А змеюки — были, по всей территории университета. И до сих пор, если я иду по какой-нибудь вечерней парковой аллее, от одного фонаря к другому, и обнаруживаю у себя под ногами ветку, то делаю через нее длинный прыжок — рефлекс. Правда, ветка не отблескивает черным и влажным, но кто ее знает.

Видный дипломат Искандар Кубаров пресмыкающихся (которые помельче) уничтожал непреклонно и хладнокровно, хотя отличался крупным недостатком. Он не умел готовить. Но любил мясо, особенно барана: тяжкое таджикское наследие.

Сингапур был и остается местом, где продается, и недорого, новозеландская баранина. Впрочем, что значит — недорого: стипендия, пусть и в Сингапуре, большой быть не может. Мы с Искандаром тогда очень неплохо изучили искусство экономии, но баран… И еще: кто бы мог вообразить такое — поджарить целую баранью лопатку на простой сковородке, установленной на электроплитке? Просто некому было сказать мне, что это невозможно, — и оказалось, что возможно все. Я шпиговал лопатку чесноком и сидел, не отрываясь, у плитки, тыкая мясо ножом, переворачивая его снова и снова, прижимая к сковороде…

И по коридорам общежития плыли прекрасные запахи.

А в соседней комнате жили Шурик с Грибом, и время было особое — советское, хоть и на сингапурской территории. Гриб был вообще-то огромен и поднимал штангу; прибытие его в Наньян ознаменовалось инцидентом. Гриб тащил чемодан, на вид — легкий, но это разве что для Гриба. И когда он решил срезать путь от привезшего его с Шуриком из аэропорта посольского автобуса, прыгнув через какую-то очередную змеиную канаву, то ручка оторвалась, чемодан ударился, открылся, и консервы покатились по траве.

Я не присматривался, но там было много чего: сгущенка, тушенка, консервированная гречка с мясом, сухие концентраты…

Они с Шуриком поедали это месяца три, покупая в местной лавке витамины в виде репчатого лука. Потом пришлось переходить на местное питание. Типа завтрака туриста.

Но зато в итоге оба привезли на родину одинаковые джентльменские советские наборы: джинсы «Ливайс», дубленки из Канады (по каталогу, через посольство), часы «Сэйко», стереосистемы. Можно было начинать полноценную жизнь в Москве.

Мы с Искандаром как-то сразу поняли, что полный джентльменский набор нам не светит — это что же, тогда надо оставаться без барана? И, поняв это, без сожалений уничтожали мясо и выбрасывали аккуратно обглоданные кости в стоявшую у входа мусорную корзину, в которую уборщики вставляли черные пластиковые мешки.

Но на университетской территории жили не только лягушки и змеюки. Там обитали еще и кошки — ничьи, полудикие, на высоких лапах, с короткими хвостами. На рассвете, часов в шесть (я сам это однажды видел) кошки становились на задние лапы, опираясь на край ведра передними, валили ведро на бетон, раздирали черный пластик и впивались в розовевшие и белевшие там кости, как голодные псы. Кости потом валялись сбоку растерзанных ведер час или два, как у логова людоеда, пока не появлялись уборщики. Сделать с этим ничего было нельзя.

Шурик и Гриб ходили мимо этих руин с нами на занятия, но молчали.

И вот однажды, в посольстве на Нассим-роуд…

Тут надо сказать, что студентов в приказном порядке сажали тогда «на кнопку» — открывать и закрывать из комендантской будки за стеклом, внутри посольства, тяжелые железные посольские ворота для машин с дипномерами, выпускать всех, впускать тех, кто устало называет себя по коммутатору, высунув к пластиковой решеточке такового голову из окна машины. Людей в посольстве было мало, а студент — лицо безответное, ему даже можно не платить, ну разве что компенсировать автобус, час дороги от Наньяна до Танглина, а оттуда пешком среди гигантских деревьев, душных испарений земли, веерных пальм и посольских заборов.

После дежурства можно было ехать обратно, но уже в ту пору возникла любопытная закономерность — у меня в любом посольстве (если это в Азии) всегда есть знакомые. В том, сингапурском случае — в лице умной девушки Инны и ее грозного папы, человека с внимательными глазами.

Они справедливо решили, что каждый раз после тяжкого сидения «на кнопке» меня следует кормить — там же, на территории посольства, в одном из колониальных домиков под красной черепицей, среди пальм и кустов бугенвилеи.

И даже открывать мне, в каждом таком случае, зеленую холодную бутылочку «Хайнекена». Я эти бутылочки помню до сих пор, они были великолепны.

Шел, кажется, пятый месяц моей учебы (и третий — «кнопки»), и грозный папа вдруг пригласил меня к себе в маленький кабинет, оставив Инну убирать со стола.

— А вот почитай-ка, — протянул он мне листок. — Только предупреждаю: бумагу не мять, это документ.

Она была написана, конечно, от руки. Я, подняв брови, разбирал эти фразы: «проявляет нескромность, живя явно не по средствам… Превратили свое жилье в помойку с постоянно разбросанными вокруг него костями, что видят иностранные граждане и формируют, таким образом, представление о моральном уровне советского человека…»

И подпись, конечно. Одна. Гриба там не было.

— Это он просто не умеет еще такие штуки писать, — сказал мне грозный папа. — Разминается. Умел бы… Ну а раз так — посмеялись мы, и в архив. А потом, откуда же он знал, кому это попадет. В общем, отдыхай, студент. Учись. И молчи. Улыбайся. Это не последний случай в твоей жизни.

Я тогда не испугался, потому что это было и вправду смешно, и еще потому, что я был просто слишком мал, опыта не хватало.

Потом по доносу выслали в Москву нашего студента, который слишком тесно подружился с сингапурской китаянкой, но я, кажется, даже как-то не связал эти два события.

Улыбался ли я потом Шурику? Вроде бы да. Мы спокойно досидели вместе свой срок в Наньяне, потом доучились год в Москве — как и раньше, в одной группе. Пожимал я ему руку? Конечно же, да. Я и сейчас считаю, что пожимать руку можно кому угодно и говорить тоже с кем угодно. Просто… люди — они разные.

А после выпуска мы практически не видели друг друга. И только перед самым концом советского времени, году этак в девяностом, я услышал, что Шурика вышвырнули с работы — не помню, какой, и из партии (что было, по тем временам, полным крахом всей жизни), вдобавок от него ушла жена. На встречи выпускников он с тех пор не приходит. Исчез. Совсем исчез.

И только тогда я испугался. И такой же страх испытывал каждый раз, когда с людьми, которые делали мне какую-то гадость, что-то случалось. А оно случалось всегда — без всякого моего вмешательства, даже без малейших злых мыслей с моей стороны. Я просто забывал о них — и вдруг слышал нечто вот такое: крах.

И тот донос на меня хотя был первым, но не единственным. Их было в советское время три. И все три эти бумаги мои знакомые, к которым они попадали, со смехом давали мне прочитать — разные люди, в разных ситуациях. А с написавшим этот донос что-то потом, совсем потом, происходило. Само по себе, мои знакомые тут были ни при чем.

А это и правда страшно.

Я попытался вспомнить Шурика — темненький, курносый, как и было сказано, с круглыми глазами. Некрасивый. Но не такой уж и страшный. Учился… вроде бы на твердую четверку. Да, это неприятно, когда кругом гении. Но с четверкой ему ничего плохого не грозило. В конце концов, давайте вспомним, как учился великий ныне Мурат. Погано учился.

В нашем институте, как и во всех прочих, в советское время люди делились на обычных студентов и производственников. Уже тогда всем было предельно ясно, что не только три-четыре года на производстве, но и два года службы в армии создавали какой-то непоправимый умственный барьер. Производственникам было рядом с нами очень плохо и очень трудно. Но они чаще всего дотягивали до пятого курса и неплохо потом устраивались, хотя бы потому, что к тому времени обычно уже были в партии.

Шурик, однако, и производственником не был. Он просто был… никем? Ну, средним.

А тогда — зачем, зачем он это сделал, со мной и, возможно, с другими?

И за что с ним произошла эта история, когда его выгнали отовсюду, как пса, — ведь я бы его простил, я на него и не сердился даже, зачем сердиться на дурака, который и донос-то написать не умеет?

Или дело не во мне?

Сколько нам было тогда лет — по двадцать? Может быть, он заслуживал снисхождения по возрасту?

Я вздрогнул: на меня неподвижно смотрел из-под кепки дедушка Ли, внук инструктора императорской гвардии, жуя губами. Поймал мой взгляд, улыбнулся, покивал, показал глазами на тарелку: что, устал есть?

— Ты там зря задумался, — сказал мне Мурат. — Все до моего прихода съел, да? Вот сейчас мы по второму кругу этот банкет как закажем, а то я голодный… Что, сегодня прилетел — голова плывет?

Дедушка Ли больше на меня не смотрел.

Последний император, подумал я. Когда же наступил для него момент, после которого было уже поздно? После того как он стал карманным монархом при японских убийцах и оккупантах? Когда он, до японцев, наслаждался жизнью — плейбой из Тяньцзиня с двумя женами, старшей и младшей, прославившийся припадками магазинной болезни, скупавший все подряд — трости, часы, платки? Когда он был мальчиком, который не любил еду в собственном дворце? Но ведь все равно его простили, даже в тот страшный век, не пристрелили, не посадили, правда, приговорили на всю жизнь к домашнему аресту.

И ведь даже для него — пусть в теории — возможен был день, когда наказание могло кончиться, просто этот день так и не настал.

Впрочем, эти мысли не мешали мне доедать мою долю императорского банкета, общаться со всеми подряд, защищать южную китайскую кухню от презрения этих патриотов здешнего севера. Мы еще тогда устроили блиц-опрос насчет самых диких пекинских ресторанов. На золотую медаль претендовал «Тадж-павильон» в западной башне Всемирного торгового центра, с потрясающим хлебом из тандура, с грамотно сделанными карри и… с идиотским зрелищем в виде китайских официантов в индийской национальной одежде с блестками. И «Беренья Бистро», где подается нечто из «европейско-сычуаньской кухни, не очень жирной», с особым добавочным английским меню. Наконец, есть еще арабская ресторация со странным названием «Когда-то давно», возле известного всем магазина «Дружба» в районе Цзягомэньвай. Там можно найти какую угодно «вообще мусульманскую» еду, включая даже индонезийскую.

— Вы тут когда-нибудь лопнете, дорогие друзья, — предупредил я коллег, нетвердой рукой набрасывая на плечи висевшую на спинке стула зимнюю куртку.

Кошмарной водки-эрготоу на столе уже не оставалось. Зря беспокоились.

Холодновато было даже в банкетной зале дедушки Ли. А уж на улице…

Это очень странное место, Пекин. Город великой пустоты, громадных площадей и проспектов, длинных цепочек фонарей, уходящих в дымку — сейчас, зимой, в дымку промозглую и сырую. И эти стены небоскребов, призрачно и мертво высящихся в ночи.

Мы, изучавшие когда-то китайский, рано или поздно приезжаем сюда. Рай это, или ад, или что-то третье, но мы оказываемся здесь опять и опять, вместе или поодиночке, и всегда находим старых друзей.

Я представил себе, как он идет вдоль этих фонарей — среди мерзлого тумана, втянув голову в воротник. А я шагаю навстречу — и прохожу мимо, потому что после стольких лет даже не могу его узнать в лицо.

— Дипломат Кубаров, скажи, а что он тут, собственно, делает, этот Шурик? — спросил я, когда мы с Искандаром оказались замыкающими в цепочке нетрезвых личностей, пробирающихся к машинам.

— Ну, что-что, — арийское лицо Искандара было непроницаемо. — Сдает жену в аренду, фигурально выражаясь. В хорошем смысле, конечно.

Я застегнул пуговицу теплой куртки под самым горлом. В хорошем смысле — это интересно.

— Ха, ха, — отчетливо выговорил дипломат Кубаров. — Ну, ты не подумай чего. Она вообще-то играет на народном инструменте под названием гусли. Это, как ты знаешь, в Китае очень ценят. Русская национальная музыка и все такое. И не в подземных каких-нибудь переходах, а в приличных залах играет, непременный номер на всяких там концертах. Ну а поскольку китайского она не знает, то Шурик ее, это самое. Импрессирует. Или импрессариозирует. Я правильно выражаюсь?

Так, подумал я. Что ж, это тоже жизнь. Может быть, и неплохая. И еще неизвестно, кто из нас счастливее. Всё правильно.

— Гы-гы-гы, — раздалось спереди, где путь по хутуну, меж глинобитных стен и толстых тополей, нам прокладывал Мурат в распахнутом пальто.

Тут мне пришла в голову мысль: а ведь Искандара надо — просто на всякий случай — ну, как бы предупредить. Советское время, может быть, и кончилось. Но…

Я посмотрел на него, дипломат Кубаров чуть улыбался.

Да нет же, не надо ему было ничего говорить. Он все знал. Или чувствовал.

Ведь это, наоборот, он меня предупреждал.

Последний пляж

— Он, конечно, теоретически тоже может стать королем, — заметил Евгений, наблюдая прищуренными глазами за молодым человеком в отглаженном темно-синем мундире флота, с короткой бахромой эполет. — Но его очередь — третья, кажется. Или четвертая. Все равно нам оказана большая честь. Когда в Бангкоке открывали первую православную церковь, на точно таком же приеме была лишь принцесса, которой трон никак не светит. А сейчас, когда открываем церковь номер два… вот такой у нас сегодня гость.

Человека из дома Чакри можно, наверное, узнать в любой одежде даже на кишащей народом тайской улице: всегда эти оттопыренные уши и длинный, мощный подбородок, которые получает в наследство любой член правящей семьи независимо от пола.

— К черту трон, — сказал я. — Вот эта, с кем он беседует. Кто она?

— Ах, она, — проговорил Евгений. — Некто Лиза. О ней обычно говорят как бы во множественном числе: Лиза и Александр. Пятьдесят на пятьдесят. Совладельцы одного очень-очень привлекательного отеля, который называется «Последний пляж». Вопреки названию, они не последние здесь люди.

— Александр — это который?

— Вон там, — показал мне Евгений чей-то затылок. — Как и все мы здесь — не без биографии. Раньше мы его называли попросту — «поп-расстрига». Что всего лишь правда. И что не мешает ему здорово дружить со здешним благочинным, сегодняшним героем дня. Вот благочинный как раз стоит к тебе лицом, именно с Александром и беседует.

Я посмотрел на молодого бородатого человека с внимательными выпуклыми глазами — как я уже знал, то был здешний архимандрит.

— Архимандрит Таиландский? «Сиамский» звучало бы лучше, — пробормотал я, снова переводя взгляд на Лизу.

Тайский шелк похож на влажную кожу змеи, струящейся по камням, с переливами цвета и проблеском чешуек. Когда-то парадный, да и не очень парадный женский костюм состоял здесь из длинной обтягивающей юбки и перекинутого через левое плечо шарфа-перевязи, прочее оставалось открытым жадному взору фаранга-европейца. Далее возник еще один кусок шелка, туго обтягивающий грудь, но оставляющий обнаженным правое плечо. Европейки, конечно, тоже обзаводятся здесь этим парадным нарядом. Белая кожа и беззащитная мягкость их плеча может вызвать судорожный вздох и заставить отвернуться. А плечо этой — да, Лизы, конечно, — было… загоревшим? Или — другая кожа, как у тайской женщины, отполированная взглядами? А то и — как бы присыпанная серым пеплом? Такой бывает кожа моряка.

Когда-то Лиза, видимо, была рыжей, но цвет волос ушел, стал неопределенно светлым, в напоминание о нем осталось лишь множество веснушек. Пепельно-рыжая? Что ж, к этому цвету отлично подходит почти любой тайский шелк.

Я попытался заглянуть в ее глаза, медового цвета; Лиза смотрела на принца, медленно говорила ему что-то, тщательно подбирая слова. Темные глаза его поблескивали любопытством. Ее глаза не выражали ничего. Лизе, кажется, было скучно.

— Я тебя, конечно, могу ей представить, — сказал Евгений. — Но если я попытаюсь ей объяснить, что приехал наш Сомерсет Моэм, с плавным переходом в Салмана Рушди и со щепоткой Джеймса Клэйвелла, то ей все это понять будет, как бы сказать, трудно. Но в любом случае могу устроить тебе три-четыре денька на «Последнем пляже». Именно устроить, потому что сейчас туда записываются. Это последний визг моды — остров Ко Фай. Визг глобального масштаба.

Он ехидно усмехнулся в бородку, достаточно большую, чтобы прятать улыбки, гримасы терпеливого раздражения и многое другое.

Ко Фай. Конечно, я был там. Или это был другой «ко», похожий на все прочие здешние острова? Вспомнилась чуть приподнятая на сваях над прибрежным песком терраса ресторанчика, скромного — гостей там, в виде украшения, встречает разве что трехэтажный, чуть покосившийся зонтик из позолоченной бумаги. И еще на бамбуковом столике у входа — не в горшке, а просто в фольге, как рыба, запеченная на углях, — две веточки орхидей, одна — с цветками византийского пурпура, другая — с бледно-лиловыми.

А за рестораном, если двинуться дальше по песку, все как всегда. Несколько бунгало из дерева на коротких сваях, пальмы, склоненные над пляжем…

— Это тот пляж, в самом центре которого — похожая на несуразный стеклянный куб дискотека с совершенно космическим оборудованием, — вспомнил я. — Они еще к ночи выставляют перед ней, на песок, матрасики, рядом с каждым горит лампочка. И выносят к этим лампочкам весьма приблизительные мартини и попросту позорные «маргариты».

— Дискотека, — задумался Евгений. — Куда же от нее денешься, рано или поздно. Но она в противоположном конце пляжа. Хозяйство этих двоих — за маленьким мысом, отдельно от прочих, в абсолютной тишине. Когда Лиза и Александр только начинали свое дело, дискотек на острове не было. Там вообще почти ничего не было. Ну, кроме хорошей воды из скважины. И электричества от генератора. Да и сегодня все припасы на Ко Фай возят на небольших лодках. Большие суда не пристанут — мелко. А если в проливчике между островами начинается шторм, то день-другой приходится обходиться без припасов вообще. Но поскольку всегда были такие люди… такие, понимаешь ли, странные люди, которым хочется оказаться как можно дальше от дискотек и туристических воплей, то они переплывали с рюкзаками на лодках на совершенно голый тогда Ко Фай и селились в одном из элементарных таких бунгало у самой кромки моря. Где нет ничего, кроме тишины. Сейчас, между прочим, пронесся слух: Лизе и Александру спокойно дает здоровенный кредит «Чароен бэнк». Чтобы они построили новый отель на другом острове. Редкий в этой стране случай, для русских то есть… А «Последний пляж» они все равно оставляют себе, пятнадцать страшненьких снаружи бунгало, как домики Бабы-яги, но абсолютно идеальных внутри, с полным набором удовольствий. Особое место. Тихое. И видел бы ты, какие люди туда приезжают. Уголок миллионеров. Тишина и шум прибоя без дискотек сегодня стоят очень больших денег… Прием, похоже, заканчивается, как насчет стаканчика виски в баре за углом?

Я оглянулся: Лиза, в ее серо-зеленом обтягивающем шелке, говорила уже с кем-то другим. Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять, но с этой кожей и этим почти неподвижным лицом…

— Она за угол не придет, — немилосердно добавил Евгений. — Потому что не пьет. Александр тоже. А вот прочие участники приема, истомленные соками, — вполне возможно. Но хоть начало всей этой истории с Лизой могу успеть рассказать. А история хорошая.

Слова «начало истории» не означают, конечно, почти ничего, но… Таиландская часть истории Лизы начиналась, возможно, с Максика — ее коллеги по «БИК-туру», одного из трех российских гигантов, которые принимают здесь туристов. То есть — имеют в стране постоянный штат русских служащих, не считая местных.

Лиза, Максик и еще несколько человек этим штатом и были. Но если служащие высшего ранга подбивали балансы, проводили экскурсии — а это серьезное дело, потому что турист ведь может что-то и спросить, — то Лиза и Максик стояли в офисе в Паттае на ступеньку ниже. То есть, собственно, на самой нижней из ступенек.

Лиза и Максик ездили в аэропорт и обратно, встречали и провожали группы.

Что означало очень скромную жизнь и только одну привилегию — комнаты в трехзвездном «Ашари», над офисом. Лиза жила в комнате с некоей Нонной, поодиночке селили только старших менеджеров. Максик жил временно один, потому что мальчика ему в пару просто не было.

Максик погибал без рыжей Лизы, впрочем, погибал и с ней. Он прогуливал ее — платил за два автобусных билета в Бангкок (и обратно), они ели там на улице, Максик уже знал, что она трезво оценивает размер его зарплаты, как и своей, поэтому не станет заманивать его без особого повода даже в очень скромный ресторанчик, здесь можно не беспокоиться.

И еще он водил ее в Бангкоке по магазинам, где Лиза, в очередной раз подчиняясь его уговорам, хватала что-то разноцветное с плечиков, заносила в примерочную. Максик поджидал ее у кабинки. Иногда она примеряла какие-нибудь шорты — тогда он рассматривал ее мелькавшие ниже дверцы босые ноги с мозолями, поднималась то одна, то другая. Иногда это было платье; в любом случае Лиза выходила затем из кабинки, с болтающимся сбоку ярлычком, делала полный оборот и смотрела на Максика вопросительно и строго.

Он постоянно подсовывал ей платья на размер больше или чересчур прозрачные, чтобы можно было увидеть через проймы подмышек мягкую веснушчатую кожу ее груди или линию трусов и тяжелые полушария ниже, когда она поворачивалась перед ним.

Оба знали, что покупать она ничего не будет (знали или чувствовали это и продавщицы). Он, впрочем, набирался решимости дождаться зарплаты и сделать ей подарок, но пока что она ходила по Паттае и Бангкоку всего в трех платьях. Одно белое, уже чуть пожелтевшее, с зелеными цветами по хлопку, второе на тонких бретельках, выше угловатых коленок, третье — льняное, серо-зеленое, похожее по очертаниям на цветок, очень красивое, как казалось ему. Еще были шорты и две майки — кажется, всё.

Максик был единственным, с кем Лиза хоть о чем-то говорила и куда-то ходила. С Максиком было спокойно. Она ощущала, что с этим молодым человеком ложиться в постель необязательно, по крайней мере пока что. Можно было еще долго позволять ему эти сцены в примерочных, это было как минимум лучше, чем лежать на кровати в номере и ждать, когда придет Нонна, разговаривать с которой было совсем не о чем.

Максик понимал, что Лизе он не очень нравится — небольшой, тоненький молодой человек, без героического облика или биографии. Он рассчитывал на привыкание, на случай (стаканчик чего-то крепкого или запах цветов магнолии), да просто на силу времени, ведь других мужчин рядом с Лизой совершенно точно не было.

Вряд ли он мог себе представить, что ее в тот период жизни не интересовали мужчины вообще. Он был первым, с кем она ходила на прогулки, после нескольких незаметно пролетевших лет — когда она обходилась без мужчин полностью. И это было счастье Максика, что он не мог себе такого вообразить. Потому что для Лизы мужчина — в смысле того создания, которое иногда оказывается рядом в постели, — это был человек, или воспоминание о человеке, который приносит сначала маленькие бумажные пакетики травки, а потом белого порошка, на последний никогда не хватает денег. Десятипроцентная же скидка тоже была связана с понятием «мужчина». Точнее, грязное, кисло пахнущее животное, то ли Кеша, то ли Леша, то ли его друг или друзья. Поодиночке и вместе. Что они вытворяли за эти десять процентов, вообразить было неприятно, да и сложно, потому что в какой-то момент уже трудно было отличить мутные видения — а они были отчетливы, вплоть до ощущений на коже, ощущений внутри собственного тела — от того, что происходило на самом деле. Лиза помнила, впрочем, что очень часто это зарабатывание скидки как-то было связано с унитазом, вообще туалетом, который пахнул ржавой водой, и с многим прочим.

Все это происходило, по большей части, в городе Гусь-Посадский, недостаточно большом, чтобы оттуда не хотелось убежать в Москву, но не таком уж маленьком, чтобы там не организовалась в какой-то момент перевалочная база на пути белого порошка от таджиков к москвичам.

Это с тех пор Лизу начинало мелко трясти от вида шприца — даже если такое происходило в поликлинике. Это с тех пор она перестала прикасаться к какому угодно алкоголю — пить, после того что она испытала в тот период своей жизни, было бессмысленно или страшно, потому что потерять даже на секунду контроль над собственным разумом она боялась больше всего.

Да что там, она перестала выносить даже запах табачного дыма.

Если бы Лизе сказали, что она замечательная молодая женщина, сумевшая в одиночку справиться с тяжелыми наркотиками, она бы очень удивилась. На ее взгляд, ни с чем подобным она не справилась, она просто убежала. Убежала так, что возврата больше не было. Мама-алкоголичка в панельном доме в Гусь-Посадском вспоминалась ей лишь сквозь дымку. К ней бессмысленно было возвращаться. И вообще, с долгом в шестнадцать тысяч долларов не возвращаются, с таким ее найдут даже в Москве.

Но Лиза сбежала не в Москву, а в Египет. Ее отправил туда, к знакомым туроператорам, араб, имени которого она уже не помнила, так же как не помнила, что она делала с ним и в каких позициях. У нее вообще с памятью было нечто непохожее на память обычных людей.

В Египте Лизу поставили встречать и провожать чартеры. Комната, которая досталась ей в сомнительной трехзвездности отеле, была совсем не тем, что в «Ашари» в Паттае, египетская комната была попросту душной дырой.

Но в Египте Лиза начала, наконец, подозревать, что выжила.

А потом с ней произошла странная вещь. Она начала говорить по-арабски.

И не только говорить. В какой-то момент ей показали, как пишутся эти странные кудрявые завитки, справа налево, особенно цифры — цифры были важны — и она почти научилась писать. Не то чтобы она говорила или писала хорошо, но от человека, встречающего и провожающего чартеры, требуется немногое.

И тогда Лизу заметили другие люди — набиравшие силу российские туроператоры, и послали ее в Турцию. Она встречала и провожала там чартеры.

А еще она с легкостью за год выучила турецкий язык. И ее заметили уже всерьез. И вспомнили вдобавок, что за все время Лиза ни разу не поспорила о чем-либо с каким угодно начальством или — особенно — гостем.

Ей было все равно. Ей незачем было спорить.

В Турции с Лизой начало происходить что-то новое. Она возила группы мимо посеревших от времени стен и античных колонн, сквозь грязь которых угадывался молочный мрамор. Эти колонны кто-то когда-то здесь поставил, и ей почему-то захотелось узнать, кто (в Египте такого не происходило). Она знала, что Эдирне был раньше Адрианополем, Стамбул — Константинополем, и ей показалось важным увидеть когда-нибудь лица этих Адриана и Константина. Лиза стала размышлять о том, что есть такая штука — книги обо всем этом, которые можно на время взять и прочитать.

Но тут с ней произошла новая неожиданность. «БИК-тур» открыл офис в Таиланде и предложил Лизе — с ее не выдающимся, но опытом — отправиться туда. Сначала, конечно, на знакомую работу, встречать и провожать, а затем глава таиландского офиса, Ольга, намекнула на продвижение. Как она сказала, пора двигаться и по вертикали, горизонталь — это скучно. Потому что человек, который молча соглашается на что угодно и демонстрирует неожиданные способности, — это как минимум интересно.

Сначала Лизу неприятно поразило, что в долларах она получает в Таиланде куда меньше того, что было в Турции. Потом ей объяснили, что здесь все гораздо веселее. Зимы нет никогда, на распродаже можно найти тапочки за пятьдесят батов и платье за сотню-другую, и это почти все, что надо. А еда и вообще стоит копейки.

И Лиза начала откладывать доллары со своей крошечной зарплаты. Никто бы в это не поверил, но человек, который давно уже не пил, не курил, а заодно обнаружил, что мясо — не очень приятная вещь, а овощи и рыба куда дешевле, мог надеяться на…

Надеяться? Лиза вдруг с изумлением обнаружила, что знает, чего хочет.

Она хотела обратно в Турцию. Там были холмы с оливами, пронзительной чистоты небо, ясные четкие линии, а Святая София была похожа на громадный каменный бастион, который не обрушится никогда.

Единственное, чего Лиза боялась всерьез, — это не встречи где-нибудь в бангкокском аэропорту с теми самыми Кешей, Лешей и другими. Пусть приезжают, здесь Таиланд, а не Россия. Она боялась (инстинктом), что к ней вернутся острота чувств и восторг жизни, и тогда порошки и шприцы придут следом. Но в Турции жизнь была почти настоящей, почти яркой, и ничего плохого от этого не происходило.

Ольга, глава таиландского офиса, отнеслась к этой просьбе задумчиво, но признала некоторую правильность происходящего. Дело в том, что Лиза так и не выучила тайский язык. У Ольги, дипломированного таиста, это вызвало мрачное удовлетворение. Тайский — это вам не турецкий. Бумаги на Лизу отправились в головной офис, это были неплохие бумаги, там уклончиво отмечалась еще одна удивительная черта Лизы — отсутствие брезгливости.

Лиза заранее знала, что сейчас с самолета выкатится толпа жирных теток и не менее жирных мужчин, половина из них будут пьяны, минимум двух будет рвать в автобусе. Лиза иногда размышляла — что было бы, если бы мойка автобуса тоже была ее обязанностью? Потом она догадалась добыть у авиакомпаний соответствующие бумажные пакеты, в офисе ее за это похвалили.

Проводы группы были чуть полегче, почти все улетали с красными облупившимися лбами и носами, но многие все равно были пьяны, не меньше трети не мыслили себе отдыха без того, чтобы вечером — и не только вечером — собраться кучей в номере и выпить чего-то крепкого, а кончалось дело все той же — на непривычной жаре — рвотой. В общем, проводы группы бывали почти такими же, как и встречи.

Преимущество Лизы заключалось в том, что ей было все равно. Она видела эти стада жирных, пьяных и краснолицых людей в Египте и Турции. Они всегда держались вместе. Они еле отличали одну страну от другой и третьей. С такими людьми нельзя было спорить, но ими можно было командовать. Других, нормальных людей Лиза не замечала, от них неприятности были маловероятны. В общем, Лиза знала все ситуации, которые могут произойти с той или иной категорией ее подопечных. Неожиданности случались чрезвычайно редко. Другое дело — нечто выходящее за рамки прилета и отлета, типа ареста гостя и водворения его в тюрьму (практически всегда за дело), но это уже Лизу не касалось. Для этого были старшие менеджеры, консульские работники и прочие.

В Турцию, как уже сказано, люди приезжали, в общем, такие же. Но Лиза все равно очень хотела обратно в Турцию, пусть даже то была страна, где случалась зима.

— А теперь догадайся, что произошло дальше с «БИК-туром», — предложил мне Евгений. — Не с самой Лизой — об этом потом — а с ее компанией. Мы, коренные бангкокские жители, надолго запомнили тот эпизод из истории славного российского бизнеса.

— Ну что может произойти с бизнесом, — пожал я плечами. — Российский кризис номер раз или номер два.

— Пятьсот тысяч российских туристов в год — этой страны и с кризисами на всех хватит, ну пусть их станет четыреста тысяч, — заметил Евгений, который знает о Таиланде все, и в цифрах. — Так, попытка номер два…

— Неужели реформа и обновление с омоложением? Даже здесь? Новые прогрессивные методы?

— В Таиланде в каждый конкретный момент живет и работает пятнадцать тысяч русских, легально и не очень, — одобрительно кивнул мой всезнающий друг. — Хоть парочка реформаторов найдется.

История оказалась обыкновенной. Ольгу — начальницу Лизы, которая поставила своей компании весь бизнес в этом нелегком, прямо скажем, государстве, в двадцать четыре часа выгнали вон. На ее место приехала — конечно же — девица лет двадцати, без всякого знания тайского и вообще без знания чего бы то ни было, без образования или опыта, и начала трясти все и всех. А заодно устраивать тренинги по сплочению команды, давать руководящие должности самым молодым — в общем, все как всегда.

— И «БИК-тур» обрушился за полгода, а последствия разгребали с местными властями мы, — с удовольствием констатировал Евгений, глядя на хрупкие фигурки местных жителей, мелькавшие за стеклом бара. — Потом, конечно, выгнали уже реформаторов, но это было позже. А пока достаточно знать, что Лизу выгнали вслед за Ольгой, потому что новая мочалка, которая чисто моет, просто не понимала, что это такое — человек дожил до тридцати, встречает и провожает группы и не демонстрирует карьерного роста. Такие люди — с некоей загадкой — ее тревожили.

Потерять зарплату и жилье сразу — это было много, очень много для Лизы. Как и для любого, впрочем, человека. И она… видимо, растерялась. Знакомые в те дни не узнавали ее на улицах Паттаи. Да это и вообще нелегко — ее заметить, вот я стоял в трех метрах от Лизы только час назад, на приеме, и вдруг сейчас понял, что не могу вспомнить выражение ее лица. И вообще лицо в целом. Только веснушчатое серое плечо, змеиный шелк, позу — выставленную вперед худую ногу. Но не более того.

Строго говоря, никто всерьез не знает, что происходило с ней в последнюю неделю ее работы в «БИК-туре», о чем она думала и что планировала. Кажется, уволенная Ольга поначалу обещала приехать в Москву, оторвать оттуда лапы всем дуракам в паттайском офисе, а потом, между прочим, исполнить и обещание насчет отправки Лизы в Турцию.

Но почему-то не исполнила и, конечно же, никому ничего не оторвала.

Денег оставалось лишь на обратный билет в ледяную Москву, где Лиза никого не знала, но тут была тонкость. Лизе полагался бесплатный билет на чартер. А такой билет, вчетверо дешевле обычного, Лизе в ее теперь уже бывшей компании могли и не дать. Мало ли что кому полагалось при нормальном руководстве.

Но — мы забыли про Максика. Может быть, потому, что про него в какой-то момент забыла Лиза. И тут он подстерег ее в коридоре офиса и предложил жить сколько угодно в его комнате — то есть пока ему не пришлют напарника. Он обещал ей заплатить отелю разницу, которая в таких случаях образуется в стоимости комнаты.

Минимум три недели у Лизы, таким образом, появились. До этого времени никакого пополнения мужского пола из Москвы в офисе не ожидалось точно.

Но, конечно, эти три недели появились прежде всего у Максика, пусть он и торжественно обещал не трогать Лизу, «пока она сама не бросится на него, как голодная тигрица». Она бросилась сразу, поняв, что по-другому было бы как-то странно. И часто Максик, приехав с очередного задания по встрече-развозу, не успевал даже оказаться в душе — Лиза в тонком халатике (или без) ждала на его кровати (да, у нее была и своя кровать, в метре от Максиковой). И говорила ему: ты хочешь вот так? Или сегодня ты поведешь меня к подоконнику, чтобы нас видели все? Или мы сначала пойдем в бар с паттайскими девочками, ты посмотришь на них, а потом сделаешь со мной все что хочешь?

Его стоны, а то и отчаянно-бессильное рычание, иногда через три секунды после начала любви, ей были, в общем, не противны. Но она чуть отстраненно думала о том, что ведь стонут же и женщины, — что, интересно, они ощущают в такие моменты?

Тем временем Лиза занималась устройством себе места на дешевый чартер, писала электронные письма Ольге в Москву. Вопрос был в том, что там делать: оказаться в столице, пусть даже попозже, когда там растают сугробы, зайти в головной офис (надев сверху таиландского платья что-то вроде куртки, которой у нее не было)? Этого не хотелось. А если сразу отправиться в Турцию, а там… Лиза, в общем, чуть не впервые все-таки планировала свою жизнь. Но у нее с непривычки получалось плохо.

Тем временем Максик… все дело в том, что у Максика был секрет — большой секрет, размером с остров, заросший пальмами и казуаринами по берегу. Остров с асфальтовыми дорогами, по которым катили мотоциклисты среди одноэтажных бетонных домиков под плоскими крышами. Знаменитый уже к тому времени остров, он называется Ломбок, расположен сзади Бали, и туда уже года три как ехала отдыхать публика, раздраженная балийскими толпами и дискотеками и любящая нетронутые пока кораллы и тишину.

И у этого острова должен был через некоторое время появиться лорд и повелитель, единственный представитель «БИК-тура» на новом и перспективном маршруте. Человек, который поставил бы там всю работу с нуля.

То есть Максик.

Максик не был, как уволенная Ольга, профессиональным таистом. Он был индонезистом. Ломбок, как и Бали, и Ява, и Суматра, был его островом во многих смыслах. А в Таиланде он просто стажировался, в ожидании решения Москвы о дате своей высадки на Ломбоке.

Полета туда от Бангкока было, наверное, часов пять, с пересадкой на Бали. Максик не собирался заезжать в Москву для инструкций — он и без них знал, что делать. Он просто ждал дня отлета.

И этот день пришел.

А еще раньше пришел день, когда Максик с недоумением подметил, что оказался в положении человека, каждый день пожирающего по торту — ну не целиком, но пока лезет в глотку, то есть сколько угодно. Он знал уже каждую веснушку на теле Лизы. Он исполнил все свои мечты. И если сначала у него и были мысли о том, где бы взять деньги, чтобы перетащить Лизу уже на Ломбок, то дальше он трезво ощутил, что хотел бы иметь дело с женщиной, с которой можно также и разговаривать. А разговаривать он хотел только о Ломбоке, при Лизе же произнести это название боялся.

Максик вовсе не был плохим человеком, да и Лиза его таким не считала. Он собрал, с затуманившимися решимостью глазами, все таиландские баты, которые у него накопились. Ему было очень плохо и неловко, но он занял еще денег у друзей под будущую зарплату лорда и повелителя целого острова. Он занял и у московских родственников. Он отправился на Ломбок практически без гроша денежных резервов, и даже без половины выданной ему авансом долларовой зарплаты.

Он попросту отдал Лизе все до копейки. Он знал, что вообще-то она старше его, опытней и справится. Он сделал все, что мог.

Она прожила потом на эти деньги в Паттае, безбедно, целых две недели — и даже немного пополнила свои накопления. Купалась каждый день и, наконец, отдыхала.

— Это я на всякий случай, — сказал Евгений, зажигая курительные палочки у уличного алтаря — миниатюры буддийского храма, на подставке почти в человеческий рост, этакого домика с остроконечным шпилем и позолоченной крышей, на платформе. Внутри домика, где сидел крошечный Будда, горела лампочка, а платформа вся была забросана гирляндами жасмина. — Как ты сам писал в твоей второй книге, хорошие отношения надо иметь со всеми богами… Так вот, в этой истории есть нечто не сразу заметное, но интересное. Оно в том, что нам с тобой очень трудно оценивать, что именно Лиза затем сделала не так. Мы, конечно, поступили бы по-другому. У нас дипломы востоковедов, мы здесь свои, мы всех знаем. У нас какое-никакое, но имя. И опыт. А такие как Лиза… Не возьмусь сказать, в чем была ее ошибка, потому что, если честно — вообще не могу представить, как такие люди думают, как принимают решения. Да они сами не могут внятно выразить, как это делают. И их, таких, очень много, в том числе и тут. Есть такая неудобная тема — что люди бывают минимум двух пород, и друг друга им не понять. Все это знают, но говорить об этом как бы запрещено.

— Я все-таки вырвусь тут у вас на море, — отвечал ему я, — сяду на берегу и буду смотреть, как из ямок в песке вылезают серые песчаные крабы. Вылезают, катают шарики из песка — знать бы, зачем, — а потом наступает прилив, и крабы вместе с норками опять скрываются под водой, шарики смываются приливом без пощады, но через несколько часов крабы снова окажутся на суше и опять будут их катать. Сотнями и тысячами, сколько хватает глаз, по всему пляжу. И я буду сидеть и думать: как же они принимают решения, насчет того — катать или не катать? Рационально ли? А в метре от берега из воды высовывается какой-то камень, и по нему в сантиметре выше уровня ватерлинии бегают мокрые черные крабы совсем другой породы, они всегда в море, у них другая еда. Так вот, считают ли эти крабы себя более умными, чем их песчаные собратья? Что думают те, которые всю жизнь проводят в песке, о тех, что на камнях?

— Так, — сказал Евгений. — Осталось законцептуализировать еще одну мысль: а что думают крабы об этом странном создании на песке, закрывающем задом их норки? Считают ли они это создание высшим по отношению к себе или, наоборот, чем-то типа очень большого кальмара? И вообще, кто на кого смотрит — ты на краба или краб на тебя?

— Ну, вот что, — сказал я. — Для таких конструкций у нас есть другой писатель. Хороший. Я Чжуан-цзы в последний раз читал на пятом курсе, потому что меня заставили, и это было давно. Лучше скажи, что же стало с Лизой? То есть мы только что видели, что у нее сегодня все хорошо, но как это получилось? Есть ли там какая-то потрясающая история или она скучна до зевоты? Только не говори, что она просто нашла мужчину, а на самом деле это мужчина нашел ее, и с тех пор они по этому вопросу ведут дискуссии. Чжуан-цзы пойдет на фиг.

— А на самом деле в этом направлении пошла сама Лиза, и вообще-то подробности ее путешествия не знает, наверное, никто, — сказал Евгений. — Но… Потрясающие истории здесь есть у всех, и у Лизы тоже, не сомневайся.

Все произошло из-за Нонны. Той, с которой Лиза делила гостиничную комнату, пока не пришлось перебраться к Максику. Подруга или не совсем, но Нонна согласилась взять часть вещей Лизы и — зачем-то — ее паспорт. А этого, конечно, делать нельзя никогда и ни с кем.

Паспорт лежал в бумажнике рядом с банковской карточкой, и какой-то смысл в этом был — Лиза попросту прятала у Нонны карточку от самой себя, стараясь пользоваться ею как можно реже, обходиться только самым нужным, в ожидании поздней московской весны или еще непонятно чего. А Нонна, которая не выносила Максика и люто ненавидела новое руководство компании, всегда делала что-то хорошее для Лизы. Просто из принципа делала.

И вот однажды Лиза, увлеченная экономией очередной тоненькой пачки батов (живя уже в какой-то довольно жуткой конуре, отеле для рюкзачников), на целую неделю забыла о Нонне.

О дальнейшем догадаться нетрудно. В комнате Нонны (где так много месяцев провела и Лиза) к концу этой недели уже жили мирные немцы. Нонна, как и все, кто в компании хоть что-то собой представлял, была наконец уволена и отправилась отдыхать. На «Белый песок», гласила ее записка Лизе внизу, на стойке. На две недели. Вчера.

У Лизы был выбор, и довольно разнообразный. Самый разумный — не делать ничего и ждать возвращения Нонны, заняв деньги у кого-то в бывшей своей или любой другой русской компании, в Паттае их десятки. Зайти в «БИК-тур», спросить там телефон Нонны… Но тогда Лизе надо было покупать не только телефонную карточку, но и сам телефон, который в переполохе увез на Ломбок Максик. Звонить из бывшего офиса и вообще посещать свою бывшую компанию не хотелось совсем. Пришлось; но телефон Нонны не отвечал, хотя это могло означать что угодно — его хозяйка качается на волне, например.

И Лиза приняла по-своему логичное — с точки зрения экономии — решение.

Человеку, прожившему три года в Таиланде, не надо заказывать такси до «Белого песка». Есть автобусные маршруты, которые стоят совсем других денег.

Но у Лизы не было и их, ехать часа четыре на автобусе на восток означало, что деньги останутся почти только на воду.

Тут Лиза сделала вполне логичную, хотя и безумную вещь.

Она отправилась в «Белый песок» пешком, рассчитывая пройти маршрут за два-три дня. Спать можно было где угодно. Возможно, Лизе просто хотелось посмотреть то, на что никогда недоставало времени: домики, людей, ананасовые плантации. Не спешить. Тогда хватило бы и на очень элементарную еду — без мяса. И даже на простую воду, без которой никак нельзя обойтись.

Слухам, что Лиза отправилась в путь, побрив голову и переодевшись в мужчину — буддийского монаха, Евгений не верил. Три года — достаточный срок в Таиланде, чтобы знать, что за «имперсонацию» здесь дают тюремный срок. Нельзя выдавать себя за полицейского, например, — но и за монаха тоже. Женщина, пусть и иностранка, конечно, может попасть здесь в буддийский монастырь, но женщины носят там белые одежды и из монастыря просто так не выходят. Для женщины клянчить еду и кров по дороге, выдавая себя за монаха-мужчину в шафранном наряде, было делом вполне подсудным. Даже если игнорировать вопрос о святотатстве, иностранцу, который на улицах выпрашивает деньги и еду, дорога тут прямая — в отель «Иммигрэйшн», то есть в тюрьму. А если вспомнить об отсутствии паспорта…

Слух о монашестве объясняется, видимо, просто. Лиза хорошо поняла, как будет выглядеть после дня-другого пути с ее когда-то приличной прической. Поддержание прически в порядке стоило денег.

А побрить голову наголо для европейской женщины в тропиках было тогда модным и стоило всего тридцать батов, если делать это на скромной улице.

Но, несмотря на всю опытность Лизы в Таиланде, несмотря на ее естественную привычку идти всегда по теневой стороне улицы, побритая голова — и еще лоб, и нос — немедленно сгорели. И это создало Лизе множество проблем, резко замедлив ее продвижение на восток.

Иногда ее подвозили. Найти стакан чистой, действительно чистой воды можно было почти везде, и бесплатно.

Но, подходя наконец к «Белому песку» далеко на востоке от Паттаи, Лиза очень остро ощущала, что не ела уже два дня, а если вспомнить, то у нее и до того была позади целая полуголодная неделя. Правда, воду в бутылочках иногда даже давали с собой. Беспокоила сгоревшая кожа — от этого кружилась голова и наползала слабость.

И, конечно же, конечно, конечно, в «Белом песке» на морском берегу Нонны не только уже не было, она туда не приезжала никогда. Чему могло быть сколько угодно объяснений, от встретившегося мужчины и до того, что женщина, отдыхающая за свои деньги и никому не обязанная отчитываться, вообще может поменять в последний момент решение.

Но были и другие возможные объяснения.

— Наверное, не «Белый песок», а «Белые пески», — сказал ей нежно улыбающийся таец на сносном английском (который Лиза еле знала). — Часто путают. Это вон там, тот остров на горизонте. Ко Фай. Рядочек бунгало вдоль пляжа. Далеко. Лодки сейчас уйдут последние, потом бурная вода.

В общем, Лиза могла бы догадаться, что у нее к тому моменту с головой было что-то не то, например, из-за температуры или множества прочих очевидных причин.

Но она послушно пошла вниз, к лодкам, и просто на инстинкте учинила гениальный номер — затесалась в австралийскую компанию, махнув неопределенно лодочнику. Главный австралиец так и не понял, что заплатил за шестерых вместо пятерых. А лодочнику было все равно.

Лодка прыгала по волнам и тяжело шлепалась в них грудью, кружилась голова, тошнило.

И, конечно же, никакой Нонны в «Белых песках» тоже никогда не было. Лизе принесли стакан воды.

Она побрела по пляжу.

Навстречу ей шла по кромке воды юная пара — красные носы и лбы, он — заросший щетиной, в серых шортах со множеством карманов, она — в белом с блестками купальнике. Они двигались под мерное шипение прибоя. Оба голубоглазые, у мужчины чуть повисший, но еще вполне приемлемый живот. Рисунок тела его женщины — ребра, мышцы живота, тощая грудь — Лиза изучала долго, смотря на нее как на пришельца из иного мира.

Здесь, значит, был последний пляж. Дальше, за этим островом, только Камбоджа, километрах в семидесяти, по морю или суше. Паром туда не ходил, да и кому он нужен. В Камбодже, наверное, кто-то давно уже зачем-то встречает и провожает группы.

Лиза шла по пляжу, вон от деревянной веранды «Белых песков». Вот пляжу и конец, подумала она, но тут заметила, что начинается отлив, и можно обогнуть неприступный в приливное время мыс-скалу и пройти еще дальше. Улыбаясь непонятно чему, она оказалась там, за мысом, на пляже, который был последним после последнего. Чуть меньше километра белого песка. В центре его под пальмами стояли три новеньких бунгало.

Мужчину в потерявшей цвет майке Лиза, если бы у нее еще оставалось сознание, назвала бы «голландским наркоманом» — имея в виду род занятий и стиль, а не обязательно национальность (хотя иногда и ее). Пучок выгоревших волос, схваченный сзади резинкой, нос с горбинкой, светлые веселые глаза. Он делал что-то на костре. Видимо, еду.

Лиза отвернулась от него. Еда была ей неприятна.

Она не стала рассматривать подступавшие по горному склону к трем бунгало джунгли, с редкими светло-серыми перестоявшими стволами, как спички, и со старыми лианами на ветвях, как выброшенные рыболовные сети.

Вместо этого Лиза опустилась на песок и взяла в руки полузарытую раковину. Здесь была загадка. Обломок, мусор моря, такую раковину никто не возьмет и на продажу не выставит. С дыркой у края, на изломе — серая пористая масса, как мертвая кость. Но в мягкой впадине — перламутровая поверхность, отсвечивающая желтоватым жемчугом, омыть ее только морской водой — и перламутр влажно и чисто заблестит. А по этой перламутровой впадине извивается давно окаменевший тоненький след какого-то паразита, червячка — змей, дракон, динозавр? Лиза долго смотрела на эту раковину, не шевелясь.

Потом перевела взгляд на горизонт. День кончался, ложка расплавленного металла медленно, как мед, стекала в лиловатую дымку заката. Самую кромку горизонта оседлал кособокий серый силуэт кораблика, над ним вдруг поднялось идеально круглое колечко дыма, как спасательный круг.

Лиза хорошо знала, зачем там кораблик. Он на самом деле весьма велик, в момент заката он окажется ловцом кальмаров, который включит ослепительные прожекторы там же, ровно на линии горизонта, это высоко, если сидишь на песке. И тогда на этот свет из черноты начнут всплывать комки слизи со щупальцами и бессмысленными глазами.

Оставалось только отправиться в гости к этим заждавшимся чудищам, от которых все-таки, как видно, не уйти. Но Лизу не учили тонуть правильно, и вообще не учили ничему подобному. Она пожала голым плечом. Надо было просто лечь и заснуть.

Она так бы и сделала, но вдруг в голову пришла мысль — ведь сейчас отлив, ее к утру просто смоет вода.

И Лиза поползла по песку, выше, выше, примерно туда, где маячил голландский наркоман.

— О, господи, — пробормотал наркоман на чистом русском. — Скелет какой-то. Оно тут что, собирается спать?

— И это, конечно, был совсем не конец истории, — сказал Евгений. — А, как всегда, начало. Но мы всех подробностей не узнаем, да и нужны ли они?..

Может быть, и не нужны, молча согласился я. Может быть даже, подробности эти не вызывают никакого доверия. Как оно было на самом деле? Правда ли, что когда Александр присел на корточки над Лизой, лежавшей на песке, то она показалась ему похожей на заморенного мальчика с голой головой на тонкой, как у грифона, шее — и со взглядом как две черные дыры в космос? Кто знает всерьез — так ли это было?

Или — о рыбе. Александр, возможно, никогда уже потом не ел такую рыбу, из тех, что здешние рыбаки выбрасывают. Но лодка с припасами ожидалась только на следующий день, так что сегодня ему оставалось научиться ловить рыбу с помощью какой-то лежавшей у него в сарайчике лески. Этой рыбой он и накормил Лизу, и ей она показалась чудом — белая с косыми рубчиками плоть с оттенком слоновой кости. Горячая корочка снималась пальцами, из-под нее капал сок и показывались темные прожилки. А Александр тем временем бормотал:

— Еще ведь щенов надо обеспечить. А хлеба тут точно не дождешься… Они и простой рис лопают, вообще-то.

Щены, действительно, были — четверо. Тигровый, черный с белыми пятнами, белый с черными и еще бежевый, как верблюжье одеяло. Абсолютно одинаковые во всем остальном, кроме раскраски, они вечно цапались друг с другом, полностью игнорируя окружающих. Иногда их приходила навестить мама, обитавшая, по большей части, под той самой приморской ресторанной террасой, где Лизе вынесли стакан воды.

И это было хорошо, плохо было все остальное. Лиза не знала, что ситуация у Александра была ненамного лучше, чем у нее. На следующий день он ожидал припасов не просто так, а потому что намечались первые в его новой жизни постояльцы, которых твердо обещал ему тот самый будущий архимандрит: какая-то делегация из патриархии. Пять человек духовного звания. Две пары в два бунгало и кого-то одного — совсем роскошно, целый бамбуковый домик в его распоряжении.

Александр очень ждал эту пятерку. Потому что в эти три новеньких бунгало — и в припасы, которые действительно доставила лодка назавтра, — были вложены все, до бата, его деньги. Собственно, он попросту арендовал почти даром пустой пляж, поставил на эти последние деньги три домика и подключился к воде и электричеству «Белых песков» за мысом. Тоже не бесплатно.

И понятно, что «группа батюшек» в тот раз не приехала. Лиза увидела на лице Александра… пожалуй, удивление. Он не знал, что делать в такой ситуации. Он нахмурился и вроде даже рассердился.

Вместо людей из патриархии бунгало обновили в тот же день два забредших сюда по кромке моря рюкзачника, вроде как австралийцы, на вид патологически немытые, неясного возраста, в грязно-серых шортах, в тяжелых сандалиях на босу ногу, в давно заплетенных косичках, заросшие щетиной: классические для здешних мест персонажи. С ними были две такие же классические тайские «эскорты» женского пола, коротенькие и очень веселые.

— Ну не гнать же их вон, — как-то смущенно сказал Александр. — Займут два бунгало вместо трех, тоже ничего. Главное — начать. Потом все пойдет само.

Но компания эта взяла одно бунгало вместо двух, и несколько безумный разноголосый хохот, а иногда попросту звериные вопли были слышны до утра. Лиза давно соскользнула в сон, и он длился четырнадцать часов. Спала она на скамейке в складе за кухонькой, Александр на соседней лавке. Сначала, правда, он от каждого нового доносившегося вопля дергался, боялся за новенькие домики — разнесут ведь, но под утро заснул тоже. А когда проснулся, обнаружил, что гости исчезли, не заплатив и оставив на полу удивительным образом усвиняченные, скрученные в узел простыни и полотенца.

Минут десять Александр ходил по песку, потом сжал челюсти и достал мобильник. Лиза услышала сначала «кхун», потом поток слов, произнесенных в нос, постоянно перемежаемый «кап» или «кап-кап». Она успокоилась, поняв, что у этого человека в Таиланде все будет нормально.

Немытая компания далеко не ушла. Деньги за бунгало от сбежавших постояльцев привез ему похожий на подростка таиландский полицейский с материка на следующий же день. Полиция в этой стране работает хорошо. Подробностями Лиза не интересовалась.

Еще до того в жизни Лизы произошло новое событие. «У меня тут сколько угодно пресной воды, и нагреватели, между прочим», — сказал ей Александр. Это было настоящее счастье. Даже не закрыв дверь в бунгало, Лиза мылась, озабоченно приподнимая неожиданно тяжелые для хрупкого тела груди и вспенивая под ними мыло. Александр случайно застал ее за этим занятием, и сразу после этого она с удивлением обнаружила, что мужчина — это, оказывается, просто здорово, это нормально, естественно, это успокаивает, и сразу же после мужчины очень хорошо спится.

Ну а жильцы все-таки появились, и у Лизы возникло много работы. Которая ее вполне устраивала.

— Были в их жизни, как я слышал, и неприятные открытия, по крайней мере для Александра, — сказал Евгений, ехидно поблескивая глазами. — Если ты вспомнишь ее жизнь — те годы, о которых я тебе рассказал, — то легко догадаешься, о чем речь. О том, чего у нее в эти годы не было совсем.

— Речь о том, что она не читает книг? — поднял брови я.

— Дело не в этом. Все последние годы она прожила в каких-то отельных комнатах, да и до этого, в России… Короче говоря, она, по имеющимся данным, не имеет понятия, с какой стороны подойти к плите. Хотя…

Он снова усмехнулся.

— Иногда пытается делать жареные бананы. Ну а с книгами и так все понятно. Можешь быть уверен — тебя она по вечерам читать не будет никогда. Скорее просто так посидит.

И я представил себе: веранда бунгало на пляже, в паре метров от кромки моря. Неподвижная маленькая женская фигура в кресле. Возникающая из ничего, из ночной черноты белая кудрявая черточка, бегущая к берегу. Торопливый шипящий плеск, нескончаемый, неостановимый.

Bonus Track: Пальто с запахом земли

— Этот тип так и не снял пальто, между прочим, — сказала девица, наслаждаясь моим смущением. — В первый раз делаю это с перцем в пальто. Старом таком пальто, отстойном.

Пальто на двадцатипятиградусной жаре, в разгар удушливого московского лета? Я начал понимать моего клиента — мать этого невзрослого создания. Когда у девочки фантазия разыгрывается до такой степени, то понять ее могут разве что подруги. Но никоим образом не мать. Для матери ребенок остается ребенком — даже если этот ребенок вырабатывает привычку говорить о сексе с некоторой усталостью. В итоге я получаю звонок со словами: «Доктор, мне нужно знать — нормальному человеку может такое прийти в голову?»

Вот только там, где можно обмануть и не без удовольствия напугать собственную мать, не обманешь психиатра. Профессионалу не так сложно понять, когда перезревший подросток фантазирует, или — когда фантазирует, свято веря в свои слова, или — когда просто…

Просто рассказывает то, что было.

— Ты и матери про это сообщила? Про пальто? — угрюмо поинтересовался я. — Ты хоть понимаешь, что нормальный человек в такое не поверит? За окно посмотри — асфальт плавится. А тут секс в пальто. Хорошо, что не зимнем. Думать надо, что можно матери говорить, а что нельзя. А в дурдом не хочешь, чтобы она тебя туда после этого отправила?

— Ах, вот что вы здесь делаете, — протянула она, рассматривая меня. — Диагноз ставите, значит. Так поехали в дурдом. Запасные стринги только в кармашек положу и…

Она изобразила ладошкой, как пропеллером над головой, мигающую сирену на крыше чумовоза с красным крестом.

Большая часть моих доходов (строго частных и укрываемых от налогообложения) приходит от матерей-одиночек, не способных поверить, что их дитя не просто выросло, а выросло грубо, некрасиво, и думает о том, чтобы бросить мать на кухонный стол лицом вниз, если это мальчик… Или, если это девочка, то мать превращается в злобное и тупое препятствие к очень физическим мечтам.

Но одно дело — классические подростковые фантазии, даже находящиеся на грани патологии (а они всегда там находятся), и совсем другое — то, что я сейчас услышал. Движения глаз, тембр голоса и внутренняя логика самого рассказа девицы — все говорило об отсутствии малейшей фантазии. Да, договорилась за пятьсот рублей с мужиком в Березовой роще, идущей от метро «Полежаевская» к Песчаной площади. Да, пошла с ним на край рощи, помахала перед его носом вытащенным из собственного кармана презервативом. И потом вдыхала плесневело-земляной запах серого пальто, скорее даже плаща, в котором мужик почему-то все время оставался, несмотря на жару.

— Ведь убить мог, — укоризненно сказал я.

— Он нормальный, — убежденно отвечала девица. — Потрахаться захотел. А потом, это я его нашла. По глазам. Они были такие…

— Напомни, лет тебе сколько? — укоризненно спросил я.

— А что, если пятнадцать, то еще не должно хотеться? — широко раскрыла она накрашенные глаза. — Ой, а я не знала. Мама забыла сообщить.

— Так, объясняю ситуацию, — деревянным голосом сказал я. — Если не будешь думать, что матери можно говорить, а что нет, — увезут в дурдом ее, а не тебя.

— Так ведь давно пора, — сладким голосом отозвалось юное создание, с омерзением рассматривая мою неаккуратную бороду и спортивные штаны с пузырями на коленях.

— Минуточку, тогда я остаюсь без клиента, а это значит, ты подрываешь мой бизнес. Лечить надо не тебя, а твою мать, потому что она мне звонит и плачет: посмотрите девочку, она говорит жуткие вещи. Нормальна девочка или нет? Мать надо сейчас успокоить, а то крыше-отъезд гарантирован. Ей, а не тебе. Врубилась в ситуацию? Давай договариваться: ты все это придумала. Что сказать матери — я разберусь сам. Скажу, что ты пока нормальна, хотя требуется наблюдение. А ты — молчишь про секс в пальто. А заодно рассказываешь мне, что это за мужик… то есть «перец»… который летом в таком виде ходит. Потому что на самом деле мне он интересен, а не ты. Зачем нам маньяки на Песчаных улицах?

— Дяденька, сами вы маньяк, — с удовольствием сказала дочь моей клиентки. — Он здоровый, длинный, веселый, волосы такие выцветшие. Молодой пока. Загорелый, вроде рабочего, что ли. Может, после больницы — потому и в пальто. Глючном таком.

— Еще и в глючном. Ну, что за пальто, расскажи подробнее?

— Ткань… я никогда на ощупь раньше такую не пробовала. Не синтетика. Габардин, бостон — что-то прабабушкино. Пальто до колен. Большие пуговицы. Ну, как из музея. Пожелтевшие края. Запах, будто в земле век пролежало. Но перец — не бомж, сам чистенький, я бы с бомжем не пошла в жизни, шутите, что ли. Пахло от него самого очень даже хорошо.

— Девочка, ну вот представь себе, что ты рассказываешь. Идешь ты по аллее, видишь, что сидит на скамейке человек в пальто по жаре… ну, пусть после больницы, но все же… И что ты делаешь, повтори?

Я внимательно следил за ее зрачками и положением головы и плеч.

— Да ничего. Вижу пальто, вижу перца. Понимаю, что хочу трахаться. Делаю ему глазки, очень смущаюсь — как школьница.

— Ты и есть школьница, — напомнил я.

— Ну, я вся такая переразвитая, — лениво отозвалась она. — Вот, а дальше все просто.

Я вздохнул, мысленно поставил диагноз: подростковая гиперсексуальность на фоне неразвитой личности, без патологии по моей — психиатрической — части. И еще я понял, что желание изводить мать у девицы на сегодня исчерпано.

— Так, в итоге решаем: мы все это придумали и больше не рассказываем. Мать отдыхает, а ты, девочка, — если вдруг действительно пойдут глюки или жить станет в целом совсем погано — звони, это все лечится. Я серьезно. С деньгами потом будем разбираться, медленно, а с глюками надо быстро.

— Доктор Глюк, — сказала девица, кидая тоскливый взгляд на кухонную раковину с грязной посудой.

…В Березовую рощу я забрел, просто чтобы подышать воздухом и спрятаться от жары. Ну и немножко подумать.

Белки с закатом солнца затихли в ветвях вязов, разочарованные этим спаниели и доберманы повели хозяев домой, но пенсионеры на своем привычном месте еще достукивали костями домино.

Я окинул взглядом темнеющий парк. Заклеила перца эта девица где-то неподалеку отсюда и пошла с ним в самую глухую часть рощи, где до сих пор не расчистили бурелом после страшного московского урагана 1998 года. Неразвитая личность — это такая, которая просто не может предположить, что с ней может сделать совершенно незнакомый человек, который ходит в пальто на жаре.

А, стоп, по ее словам, пальто он, пока шел с ней, держал на руке (жарко), но надел его снова, перед тем как уложить девицу на бетонную плиту, забирая из ее пальцев презерватив и заворачивая ее сверхкороткую юбку.

Она это не придумала — факт. А раз так, то молодой человек меня беспокоил, здесь пахло чем-то посерьезнее обычного фетишиста.

…Опорный пункт милиции находится на той же Третьей Песчаной улице, по другую сторону от Березовой рощи — дыра в выкрашенной жирной, блестящей, коричневой краской стене. Дыра ведет вниз, в полуподвал, в короткий коридор. Отделано тут все в лучших традициях брежневского конторского стиля: копеечные стенные панели фальшивого дерева, сморщенный линолеум, изображающий пол красного дерева, крашенные белым решетки на окнах.

— Маньяки? Давно не было, — уверенно сказал участковый инспектор с прекрасной фамилией Пуля. — Конечно, хорошо, что вы пришли. Но состава преступления не вижу. Ну малолетняя. Но если сама его повела… Ходить летом в пальто не запрещено. Что еще? А ничего. Но вообще-то можно и поспрашивать по дворам. Этакая зарядка для хвоста. Заходите через недельку — хоть вы и частный, а все же доктор, значит, знаете, о чем говорите, — с неодобрением закончил он.

А уже через три дня…

Мигали неестественно голубым цветом маяки милицейской машины, освещая серый горизонтальный обрубок под одеялом, медленно вплывавший в жерло «скорой помощи». Но спутанные волосы и мокрый лоб все же мелькнули между несуразными синими пижамами санитаров: лицо открыто, значит, жива. Участковый Пуля мрачно посмотрел на меня и сообщил:

— Я чего вас просил прийти так быстро: если исход будет летательный — придется вашу малолетнюю клиентку допросить. Потому что и тут пальто. Значит, правда.

— Лучше бы я сам все с ее слов рассказал, — отозвался я, размышляя. — Больше толку будет.

— Ну, — согласился Пуля.

— Молодой, веселый, волосы выгорели на солнце, загорелый, длинный? — перечислил я.

— Ничего подобного. Не длинный. Пальто совсем по земле волочилось, — удивился Пуля. — Пострадавшая говорит, странное такое пальто — сталинское, типа. А так — может, и молодой, и загорелый, и веселый… И чего ему не веселиться — грохнул девушку по голове, веселее не бывает… Дырку в черепе теперь будут сверлить, наверное, — травма серьезная. Сначала она на него, говорит, сама кинулась, а потом что-то ей не понравилось… Вот.

…В тупик следствие зашло с невероятной быстротой. Бригада из двоих строителей, длинного и невысокого, мирно красившая до этого дом на углу Второй и Третьей Песчаных улиц, исчезла без следа, и больше всех был удивлен ее бригадир, который вернулся из Молдавии и не смог найти соотечественников. Доказать что-либо или обнаружить их было невозможно, потому что фотографии подозреваемых, с запозданием присланные из каких-то Ясс, годились только в мусорное ведро. Так что недокрашенный дом вернулся к спокойному сну среди клейкой листвы лип, под попискивание автомобильной сигнализации.

— Мы пальто без человека не арестуем и в розыск не объявим, — справедливо заметил мне участковый. — Но я что еще думаю — оно явно по вашей части. Я после нашего разговора все же дедам нашего отделения позвонил — они лучше всякого архива. Думал, что могло что-то быть года два назад, когда я еще здесь не работал. Но оказалось, что было дело 1973 года. Все тут же, в Березовой роще. С другой стороны, куда еще в нашем районе девочек вести? Маньяк надевал широкую шляпу, старообразное серое пальто, ходил и выбирал девочек типа школьниц. Интересно, что те не отказывались, как будто так и надо. Приводил в какие-то полуразвалившиеся бараки у самой Ходынки. Уговаривал их надевать белые носки, школьную форму, с фартучком. А когда его все-таки повязали, угрожал, что все следователи обкакаются, если узнают, кто он есть на самом деле, хотя живет сейчас под другой фамилией. Намекал на имя высокого, очень высокого, почти высшего руководителя Коммунистической партии и Советского государства. В общем, попал он не в колонию, а в психушку — по вашей части. Оттуда не вернулся. Сегодня ему было бы лет девяносто. И он был местный, а вовсе не молдавский строитель. Точка. Дело закрыто. Ну и что вы тут можете сказать?

Сказать я не мог, честно говоря, ничего. Кроме стандартных слов типа «фетишист».

Но фетишизм не заразен, тем более — без прямого контакта, и редко бывает привязан к какой-то определенной местности.

Я взял сигарету, уселся на балконе и положил босые ноги на перила. И подумал, что живу в одном из лучших районов Москвы, где от метро «Сокол» начинается обширный треугольник Братского парка с его старинными липами, парк выходит к прямой каштановой аллее элегантного сквера, тот перетекает в сосновую рощу, а она — в знаменитую, размером в небольшой лес, Березовую рощу… Жить среди сплошных парков — какая удача! Вот только терпеть бродящих в них маньяков не хотелось бы.

Но что можно сделать? У меня (и участкового инспектора Пули) были очень странные факты.

Не один, а три маньяка, все — странно привлекательные для малолетних. Те шли за маньяками сами, с полуслова, а моя юная пациентка попросту сама на него бросилась. Сопротивляться попыталась только одна, но ведь сначала она все-таки тоже пошла за человеком в пальто, которого видела в первый раз, пошла в дальний и безлюдный угол парка. Это уже там произошло что-то, ей не понравившееся.

Да, именно три маньяка. Потому что на втором пальто доходило до земли, а на первом оно было на уровне колена. А третий уже из древней истории — но и в ней фигурирует пальто.

Это если речь об одном и том же пальто. Значит, два разных человека надевают одно и то же — да попросту, поскольку речь о молдавских строителях, одалживают друг у друга это пальто, и… И с ними начинают происходить всякие интересные вещи.

А что делать с маньяком урожая семьдесят третьего, прости господи, года, который тоже «переодевался в старообразное пальто». Старый покрой даже для начала семидесятых? Это что же, пятидесятые? Сороковые?

Сигаретный дым мирно плыл к кронам тополей, за которыми высились похожие на пряничные домики здания сероватого кирпича. Стук женских каблуков, нервный и торопливый, звонко печатал секунды на асфальте внизу.

…К участковому я пошел на следующий же день, с дурацким вопросом: нашлась ли хоть какая-то связь маньяка 1973 года с сегодняшними педофилами молдавской национальности? Естественно, связи никакой не было и быть не могло. И никто в 1973 году, понятно, не интересовался, куда делось то самое серое пальто, нужное маньяку для его выходов по девочкам. Пуля лишь вспомнил, что вроде, по материалам того давнего дела, у маньяка был целый подземный бункер, вроде забытого бомбоубежища, как раз в конце Березовой рощи. Белые носочки или верхнюю одежду милиция, конечно, могла и изъять — но в качестве вещественных доказательств могли пройти разве что носки.

— А бункер? — оживился я. — Что с ним? Где он?

— Доктор, ну какое кому дело до бункера? Мы тут, когда видим такое помещение, подвал или чердак, то закрываем его, запечатываем и еще проверяем запоры время от времени. Чтобы там всякие бомжи и прочие маньяки не жили. Так и тот подвал наверняка… Запечатали и забыли. Да вот, пойдемте, я вам покажу кое-что, мы тут каждый день говорим спасибо товарищу Сталину и его министру внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии за хорошую ментовку.

— Почему, собственно, Берии? — думая о своем, поинтересовался я.

Вместо ответа участковый торжественно провел меня вдоль по милицейскому коридору туда, где он кончался фанерной дверью. Открыл ее — и предъявил мне скрытую за ней совсем другую дверь.

Она была сделана из тяжелого, неровного, крашенного в кроваво-бурый цвет чугуна и снабжена чем-то вроде пароходного штурвала полуметрового диаметра.

Нет, не пароходного, а сейфового. Передо мной была дверь громадного, в рост человека, сейфа, много раз покрашенного, грубо, слой на слой. Она была снабжена какими-то чугунными рычагами и тем самым штурвалообразным приспособлением, которое ее открывало.

— Это все работает? — мрачно поинтересовался я, оглядывая внушительное сооружение.

— И еще как, — подтвердил участковый Пуля. — Ключ у нас. Вот такой, весом в фунт. Хотя я могу точно сказать, что ни у кого из наших желания пойти дальше этой двери пока не возникало.

Он сделал торжественную паузу, наслаждаясь моим видом.

— Крыс-мутантов, скелетов в истлевших шинелях там не обнаружишь, — заметил, помолчав, Пуля и провел рукой по большому, как у лошади, лицу. — Но заходить туда все равно не советую. Потому что… ну, вы, доктор, уже поняли, что это вход в бомбоубежище. А наша ментовка помещается как бы в предбаннике этого бомбоубежища. Так вот, мы на углу Песчаной площади и Третьей Песчаной улицы. Вот мы тут входим в бомбоубежище… входим и по подземным переходам можем дойти подо всем кварталом до каштановой аллеи на вашей Второй Песчаной. Вы думаете, у вас в подъезде убежища нет? Оно просто заперто. Но если пройти в подвал, то рано или поздно вы уткнетесь вот в такую же железную дверь. А от нее ход под домами и улицами — до метро «Сокол», наверное. Или до метро «Аэропорт». А там, где «Аэропорт», аэропорт и был — на бывшем Ходынском поле — и туда вела особая подземка от самого Кремля. В общем, входишь здесь, топаешь под землей, пока не надоест, там выясняешь, что заблудился, а потом начинаешь стучать вот в такую полуметровой толщины дверь — изнутри. Но открывать тебе никто не собирается. Потому что за такой дверью тебя просто не слышно, даже если есть кому слышать. Заскучать можно, да? Особенно без света?

— И что, тут по этим бомбоубежищам бродил лично товарищ Берия вместе с товарищем Сталиным? — поинтересовался я.

— Может, и не бродил. Но все Песчаные улицы, все эти кварталы из серого кирпича построены с хорошими такими бомбоубежищами руками немецких военнопленных. По принципу «сами разбомбили, сами отстроили». Говорят, когда в пятидесятые годы Хрущев отпускал их домой, они благодарили тут всех за то, что дали им шанс очистить совесть и уехать без камня на душе. Ну вот, а товарищ Берия, кроме того, что был министром госбезопасности и потом внутренних дел, еще и заведовал всеми лагерями военнопленных. Так что это было его хозяйство. Лучшие дома в Москве называют сталинскими. А эти — надо бы бериевскими.

— Ладно, — подвел итоги я, поднимаясь. — Берия — это интересно. Маньяка не поймаете, значит?

Пуля надрывно вздохнул и посмотрел на меня неласковым взглядом. Потом разжал губы:

— Хорошо, хоть девушка жива осталась. Говорит, когда он начал ее на какой-то поросший мхом бугор укладывать, передумала. Он ее еще просил надеть белые носки на босу ногу, как у подростка. Почему я и вспомнил про того маньяка. Носки ей не понравились — грязные. Начала отбиваться. Ну и всё. Дело можно закрывать — ни хрена больше не узнаем.

— Бугор… в конце Березовой рощи, уже у забора на Ходынку, — уверенно сказал я. — А повел ее туда кто? Наверное, он. Это его место. Или — их место? То самое, что в 1973 году? И она сначала шла за ним, как… как под гипнозом. Ага. До встречи, участковый. Я вернусь.

— Как чего, переходи вообще в милицию. Психиатров тут ой как не хватает, — напутствовал он меня.

…Девочка Юля, как ни странно, встретила меня куда более радостно, чем ее мать, — та, видимо, не очень-то хотела мне платить еще раз. Мать лишь грустно повела рукой в сторону — как бы это помягче сказать — детской:

— У нас новый наряд короля. Не пугайтесь.

Рыжеватая девочка Юля стала угольной брюнеткой с черно-красным ртом, запястья ее теперь были увешаны металлом разной конфигурации, металл в виде креста помещался и между весьма объемистых и буквально вываливающихся из майки грудей, украшенных заодно прыщами.

— Дурдом ждет? — приветствовала она меня.

— Готы и металлисты — не диагноз, их в дурдом не сажают, — сообщил ей я. — Значит, так, дорогая: позавчера человек в пальто, пахнущем землей, проломил голову девушке. Сейчас он в розыске. Понятно, о чем я? О том, что у тебя задница уже взрослой женщины, а голова еще подростка. И когда по такой голове бьют камнем, и мозги начинают… Ты что-то сказала?

Готическая Юля быстрым движением сунула в рот сигарету, потом вынула ее, испачканную помадой, и молча уставилась на меня.

— Надо кое-что уточнить, — сказал я, торопясь, пока не пройдет ее испуг. — Первое: кто кого вел? Ты или он?

— Он, — был мгновенный ответ. — К каменному забору.

— Так. Ты сказала — бетонная плита. Жесткая?

— Не беспокойтесь, попку не натерла, — пришла она в себя. — Там такой сверху как бы мох… То есть она вроде бетонная, но… Очень старая. Скорее как кочка в земле. Это слева от тропы, ведущей в пролом, через который выходят на Ходынку, на поле. Место мягкое. Можете попробовать. Если нужна компания, то доктору — скидка.

— И последнее. Когда ты туда шла, то… о чем думала? Что чувствовала?

— Ну, о чем о чем, о том самом, — ожила готическая Юля. — Чувствовала себя как под легким кайфом. Ну… я была маленькой девочкой, которой было очень-очень все интересно, как в первый раз, такой большой дяденька, у которого есть такая большая штучка…

— Раньше таких мыслей не бывало?

— Раньше много чего не бывало. А сейчас — здравствуй, взрослая жизнь.

Бетонный забор, за которым рвутся в небо еще не заселенные белые башни целого нового города, выросшего буквально за год на Ходынском поле. На верхушки их ложится закат, и свежие стены их розовеют цветом «кадиллака» в Лас-Вегасе. А левее — гордый шпиль «Триумф-паласа», самого высокого жилого дома Европы.

Но это — там, по ту сторону забора. А здесь, в забытом всеми уголке старого парка — да попросту леса, — сереют сумерки; криво стоит пустая скамейка (что она тут делает — похищена с аллеи?). Сорняки и лопухи среди бугристой земли, а между ними…

Будто покрывшиеся зеленой плесенью и посеревшие шляпки груздей — чуть возвышающиеся над землей на уровне пояса или колена два бетонных козырька, косо уходящие в землю.

А дальше — еще один, уже совсем вровень с землей.

Мне показалось, что сбоку у каждого козырька есть что-то вроде полуоткрытой пасти, полузасыпанной землей. Лаз, который когда-то вел вниз?

Козырьки украшены осколками битых бутылок, колбасной шкуркой и… относительно свежим надорванным квадратиком фольги — от использованного презерватива.

Значит, здесь.

Но дальше тут делать мне уже нечего.

Сизая дымка, тропа, глушащая шаги. Из кустов бесшумно выходит кудлатая бродячая собака и смотрит на меня немигающим, почти человеческим взглядом с безопасного расстояния.

Потом делает ко мне два шага — у меня почему-то холодеет сердце — но дальше остается на месте.

…Два часа терпеливо выслушиваю поток слов кругленькой редакторши районной газеты «Сокол». Получаю предложение дать интервью на психиатрические темы — «мы это делам со всеми замечательными людьми в нашем районе, а их тут на удивление много». Потом — о погибших на Ходынке во время коронации последнего государя, когда случилась страшная давка, и трупы везли отсюда на телегах. О громадном кладбище солдат Наполеона, там, где сейчас Песчаная площадь. Но потом французские кости выкопали отсюда и выкинули неизвестно куда. О таких же вывезенных покойниках с Братского кладбища: похоронены в годы Первой мировой, выброшены вон при товарищах Берии и Хрущеве, когда глухая московская окраина стала превращаться в новый и прекрасный город. Бункеры у края Ходынки? Это была особая территория Московского военного округа, сторожила с дальнего конца аэродром, над головами солдат взлетали самолеты с бешено крутящимися пропеллерами и тяжело шли к железной дороге, на запад. Больше — ничего интересного. Легенды об оживших персонажах прошлого? Нет… нет… знаете, ничего нет. Я бы знала.

Вышел от дамы, жадно глотая свежий воздух. Пошел по безлюдным улицам домой, среди зелени и тишины.

Парки на костях. Кладбища, которых уже нет. Недоброе имя — «Ходынка». Еще парки, пары с колясками, велосипедисты, тополя, липы. Тени кладбищ мирно дремлют среди кустов и аллей. Спите, души солдат забытых веков, спите в лучшем из районов Москвы. Вы не чужие здесь. Потому что все города стоят на костях прошлого, по всем улицам когда-то проезжали телеги, а потом и автобусы с гробами. А сегодня из распахнутых дверей балконов сверху доносится женский смех и музыка, а с тротуара в окна можно увидеть верхушки книжных полок и еще белые потолки, на которых ложатся круги медового света люстр. А вот котяра на форточке, мрачно смотрящий на серый асфальт внизу. Его зовут Грымзик, это соседский кот, я почти дома. И мне надо сделать один важный звонок.

— Сергей Сергеевич, как ваше драгоценное самочувствие?

— Добрый доктор, какая радость! Да отличное самочувствие. Падаю с ног, но энтузиазм так и прет из ушей. Боюсь, что как пациент я вам уже неинтересен. В общем, вы обыкновенный волшебник.

— Да вы не поверите, Сергей Сергеевич, ни малейшего волшебства. Ну, что у вас там было — одна депрессия и два невроза. А у кого же не было депрессии в девяностые годы? У меня было два пациента, которые ежедневно обсуждали со мной достоинства самоубийства и все возможные методы. Я им не противоречил и с увлечением поддерживал разговор. А что вы хотите от орденоносного конструктора ракет, которому только что сказали, что ракет больше не надо? Петля — очевидный выход. А вас… да этим самым «Прозаком» половина Америки лечится, у которой никаких кризисов и никаких девяностых годов не было — подумаешь, великий метод. Вот сейчас у меня пациент — просто страх и ужас. Почему вам и звоню. Вы ведь ваших архивных знаний и связей не утратили?

— Да я никуда оттуда не уходил, а сейчас заместитель директора, представьте, — так что весь архив в вашем распоряжении. Но зачем он вам?

— А у меня тяжелейший случай, — продолжил импровизировать я, неся откровенный медицинский бред. — Фетишист. Насильник. Без пяти минут убийца. И с фиксацией на определенных предметах, местах и событиях прошлого. И на определенных именах. Есть у меня теория — помогите разобраться, а? Только когда я вопросы начну задавать, не подумайте, что доктор сам поехал от крыши и наискосок. Просто не поверите, какие случаи бывают.

— Вперед, — раздался в трубке радостный голос господина архивиста. — На каких исторических фетишах свихнулся ваш маньяк?

— Район между окончанием Ходынского поля и задней частью Березовой рощи — координата номер раз. Он связан с какими-то людьми и событиями, имевшими к этой части Москвы некое отношение. Причем людьми известными, историческими. Советский период. Очень высокие лидеры партии и государства. Далее, есть фетиш в виде летнего плаща или пальто, светло-серого, без пояса, из хорошей ткани типа тонкого габардина, на человека выше среднего роста. Кстати, попробуйте по пальто определить эпоху или стиль, чтобы мне разобраться, на ком фиксация. Не говорит, гаденыш, гордо молчит. Пальто — это координата номер два. Далее, поскольку речь идет о маньяке, то тут тоже есть маленькая особенность: как-то все связано с юными, малолетними девочками, белыми носочками и тому подобной ерундой. Вот вам третья координата. И что у нас получается на их пересечении?

— Ну, доктор, вы же интеллигентный человек и знаете нашу историю. Не что, а кто получается. Вполне определенный исторический персонаж. Так, мне просто любопытно: это что, ваш маньяк надевает какое-то старообразное пальто и идет насиловать девочек в белых носках, так?

— Сергей Сергеевич, не задавайте вопросов — кто здесь психиатр? Хотя в общем, как ни странно, вы угадали, вот только еще и место почему-то имеет значение. Вот эти задворки Ходынского поля и Березовой рощи.

— Так все же понятно, дорогой вы мой. Так, сначала пальто: покрой скорее послевоенный, в тридцатых в моде были плащи с поясом, военного вида. А вот вплоть до шестидесятых… Посмотрите на фотографии советского руководства вот в этот смутный период между Сталиным и зрелым Хрущевым — увидите штук пять таких плащей на каждом снимке. А малолетние девочки — тут уже все предельно ясно. Ну, вы же знаете, кто ими славился.

— Берия, — сумел выговорить я, глядя с балкона на темную листву парка. — Лаврентий Берия.

— Именно так. Потому что и все прочие никоим образом себе в удовольствиях не отказывали, но девочки — это уже только лично товарищ Берия. Ну, не всегда школьницы. Но тип фигуры и поведения… я профессионально выражаюсь?

— Да, абсолютно.

— Так. Черная машина — идет медленно вдоль тротуара, высматривает вот такую вот девочку с толстыми лодыжками. Выходят двое, знакомятся. По одним сведениям, просто впихивают в машину и везут в известный особняк на Садовую. Напротив Красной Пресни, если вы не знаете. По другим — все делалось несколько тоньше. Не без уговоров. А там, если надо, переодевали подросточка в школьную форму, а иногда — в балетную пачку. Сажали на диванчик и говорили: ждите. Ну, об этом уже написано десять раз, а два месяца назад ко мне приходили телевизионщики. Сериал будут снимать. Чем я тут вас удивил?

— Место, — напомнил я. — Весь наш район построил Берия. Это я уже знаю. Он, конечно, взлетал с аэродрома на Ходынке — но садились люди в самолеты с другого конца поля. Что наш маньяк знает совсем о другом, глухом конце этого же поля? И какое это место имеет отношение к Берии?

— А знает он, — глубоко набрал воздуха архивист на том конце, — нечто такое, что вообще-то знает очень мало кто. И довольно странно, что такие вещи становятся известными каждому маньяку. Это довольно редкая информация. Что у нас сейчас на том конце поля такое помещается?

— Стройка, — сказал я. — Как и по всему чертову городу. Новые дома лезут в небеса.

— А какое здание одиноко стояло раньше на этом конце поля?

— А вслух по телефону это можно произносить? — поинтересовался я после долгой паузы.

— Можно, после романа господина Суворова «Аквариум», — бодро разрешил мои сомнения архивист. — Вот тот самый «Аквариум» там и был. Главное разведывательное управление Советской армии. А вокруг него — всякие военные заборы, бараки, даже палатки, когда там войска к параду готовились по поводу годовщины большевистской революции. В общем, военная была территория. И это не такой уж секрет. Секретом долгое время было другое. То, что под землей.

— Неужели катакомбы, убежища, подземные туннели? — удивился я, вспоминая тяжкую чугунную дверь с сейфовым колесом.

— А то нет, — был ответ. — Убежища тогда везде строили, и как раз занимался этим товарищ Берия. И вот в такое убежище в дальнем конце аэродрома, под землю, его и привезли летом 1953 года, после того как товарищ Сталин весной умер, и праздник товарища Берии на этой земле закончился. Там он и сидел свои последние дни. Сколько сидел — сложный вопрос, говорят, что расстреляли его сначала, а судили и приговорили потом, в декабре. И, кстати, не исключено, что и расстреляли в том же подвале. Вот между этой самой Березовой рощей и Ходынским полем. Место последнего оргазма.

— Так, вот с точки зрения психиатрии называть расстрел «последним оргазмом» — это интересно, об этом поподробнее, — грозно сказал я.

— Доктор, не все на этом свете маньяки. Посидите секунду, я найду кое-что… Вот: мемуары одного человека, который ненавидел Берию просто до дрожи. Ну, причин тому было сколько угодно. Итак, «Непримкнувший», автор — Дмитрий Шепилов, министр иностранных дел при Хрущеве, ответственный по партийной линии за культуру, искусство, идеологию. Кстати, сам красавец и любитель женщин — но не каких-то там малолеток. Глава «Схватка». Читаем… стоп, сначала насчет того, куда Берию поместили. «А когда было сказано, что он арестован и будет предан следствию и суду, зелено-коричневая краска поползла по его лицу — от подбородка к вискам и на лоб.

В зал заседаний вошли вооруженные маршалы. Они эскортировали его до машины.

Заранее было условлено, что помещение Берии во внутреннюю тюрьму на Лубянке или в Лефортовский изолятор исключалось: здесь были возможны роковые неожиданности. Решено было содержать его в специальном арестантском помещении Московского военного округа и под воинской охраной». Вот это и есть ваша Ходынка, дальний ее конец. Потом постепенно армия эти сооружения сдавала или закрывала… Так, а вот тут и насчет оргазмов: «Он настойчиво вытягивал из глубин памяти самые эротические сцены и старался смаковать все подробности, чтобы распалить свое тело и забыться хоть на несколько мгновений.

В такие минуты дежурившие у дверей камеры круглосуточно высшие офицеры видели в смотровое окошечко, как Берия, закрывшись грубым солдатским одеялом, корчился под ним в приступах мастурбационного сладострастия». Какой слог, а? Заметьте, доктор, что читаю я не по книге. По файлу рукописи. Наследник и публикатор передал… Хотя время было уже далеко не советское, господа издатели как-то постеснялись оставить этот пассаж насчет солдатского одеяла.

Одеяло, подумал я. Солдатское. Одежда.

— Сергей Сергеевич, при аресте у него конфисковали всю верхнюю одежду?

— Да какое там — верхнюю. В мемуарах Шепилова совершенно справедливо отмечается, что отобрали шнурки от ботинок, ремень, даже знаменитое его пенсне — чтобы он стеклышками себе ничего не порезал.

— И куда дели все, что отобрали?

— Да черт же его знает, — искренне удивился архивист. — Вам это очень важно знать? Сомневаюсь, что у военных хранятся такие документы. Хотя акт могли и составить. Подписи, печать.

А в принципе, подумал я, знать это мне не так уж и важно. Я представил себе руки военных следователей, проверяющих каждую складку серого легкого пальто, а потом… кидающие его куда-то в угол… а потом…

И тут вдруг у меня в ушах зазвучал голос матери. Когда же это было, сколько мне было лет, когда она рассказывала мне о холодном июньском дне 1953 года, когда меня, как ни странно, еще не было на свете. Были только она и мой отец, сидевшие на каменных ступенях у воды, покачивавшей окурки папирос возле сталинского небоскреба на Котельнической набережной. Им там, наверное, было очень хорошо в ту белую ночь, когда закат быстро сменялся восходом, — хорошо, пока камни ступеней вдруг не начали мелко дрожать, а потом раскачиваться под ногами.

Потому что по набережной шли танки.

А мой отец, мальчишкой убежавший на фронт и с тех пор знавший, как выглядят танки, идущие не на парад, а с закрытыми люками и полным боекомплектом, поднялся по каменным ступеням — а потом вернулся к моей будущей матери очень серьезным и сказал:

— Мне, наверное, надо быстро домой.

Но то была не война. Это маршалы Жуков, Неделин, Москаленко и другие заранее подготовились к тому, чтобы войти в кремлевский зал и арестовать всесильного министра госбезопасности.

И у них все получилось. Не восстали дивизии, подчинявшиеся Лаврентию Берии. И дверь каземата на Ходынке захлопнулась за ним.

Холодное, холодное лето 1953 года. Летнее пальто. Подземный бункер, похожий на бомбоубежище. Поросшая мхом крыша, врастающая постепенно в землю.

— Вы там что замолчали, доктор? — звучал голос в трубке. — Я бы вам еще рассказал, какие интересные документы сейчас всплывают. Насчет того, что зря на Берию валили всех без исключения расстрелянных и всех заключенных. После войны он занимался по большей части атомной бомбой и атомной энергетикой, за что честь ему и слава, строительством и еще много чем. Были люди, на руках которых крови было не меньше. Они-то Берию и обезвредили. Интересно?

— Интересно, — честно сказал я. — Но не сейчас. У меня маньяк на руках. Ждет в нетерпении. Спасибо, Сергей Сергеевич.

Итак, что происходило с 1973 года до наших дней в том, что касается маньяков в пальто? Да ничего не происходило. Они отдыхали.

А почему? Что изменилось в последнее время? Я вспомнил стройку, все эти десятки новых домов, выросших в последние месяцы на бывшем Ходынском поле. Громадного пустыря на месте закрытого аэродрома не стало, он весь кишел…

Строителями.

Лазающими по лестницам новых корпусов, выносящими к бетонному забору мусор, раскапывающими… раскапывающими площадки…

У меня оставался один слабый шанс, и воспользовался я им на следующий же день.

Потому что бригадир несуществующей бригады из двух исчезнувших молдавских строителей еще оставался в своем домике-вагончике, сиротливо стоявшем в соседнем дворе.

— Не вернутся? — спросил я бригадира, присев с ним рядом на ступеньку домика.

Тот с яростью покачал головой.

— Жалко, — сказал я. — А вот они у меня книгу брали… про космических пришельцев… не лежит нигде?

— Нет, — снова покачал головой бригадир. — Не видел.

— Я понимаю, — продолжал я подбираться к цели. — Мне — книга, а ментам — насильник нужен. Но книга все же моя…

— Мои ребята — не насильники, они нормальные, — выговорил наконец что-то связное бригадир. — А книга — да вот сами посмотрите, тут ей негде быть.

Не веря своему счастью, я ступил в домик строителей, гнусно пахнущий биотуалетом. И увидел тускло-серую ткань прямо перед собой, на вешалке у двери.

Дальше все было просто.

— Да, кстати, мне нужно кое-что покрасить, — сказал я, — и вот эта штука, похоже, это рабочий халат. Сколько?

— Это не халат, — сказал строитель, — это от ребят осталось. Да заберите вы ее за просто так. За книгу. Ребятам уже точно не нужно. Не вернутся. А семьи их звонят, звонят…

Держа на вытянутых руках серое пальто, я спросил бригадира:

— А вы где до того работали? Не там, где на вон том поле стройка была? С того конца, где бетонный забор. Я с ребятами вашими вроде там и познакомился.

— Ясно, там, — подтвердил он. — А потом все закончилось, пришли отделочники. Вот мы сюда и переехали — и тут все тоже… кончилось.

Помню, в какой-то момент я захотел поднести это пальто к лицу, вдохнуть запах погреба и картошки, и еле догадался этого не делать, швырнув его перед своей входной дверью, чтобы ни в коем случае не нести в квартиру. Достал большой магазинный пакет, запихнул туда пальто, оставил его перед дверями, тщательно вымыл руки, достал из кухонного шкафа бутылку жидкости для растопки углей в барбекю. Сунул в тот же пакет.

Мне надо было торопиться: спускался вечер, а оставлять пальто перед дверями на ночь никак не следовало. Его ведь могли найти, унести…

Вот и глухой угол Березовой рощи, пустая скамейка, выступающие из земли остатки бункеров.

Я вытряхнул пальто на крышу ближайшего бункера, на тот самый заплывший мхом бетон, полил горючей жидкостью, чиркнул зажигалкой. Жирный дым тяжело поплыл к бетонному забору и дальше, туда, где поднимались в небо этажи.

Оно горело очень медленно.

— Ну и зачем вы это сделали? — прозвучал откуда-то снизу подрагивающий тонкий голос.

Нет, я не испугался. Даже когда увидел, что все это время на соседней скамейке сидело странное создание… старушка? Да, конечно, всего-навсего старушонка, похожая на сгорбленную серую птичку. В летнем плаще, в смешной соломенной шляпке с двумя деревянными вишенками — красная краска с них почти совсем облупилась.

Почему я ее сначала не увидел?

Или все-таки ее здесь не было, когда я чиркал своей зажигалкой?

— Разве дело в пальто? — продолжала она — нет, все же не детским, а учительским, высоким, как слишком сильно натянутая скрипичная струна, голосом. — Это была просто ткань… и ведь какая хорошая ткань, сносу ей не было. Глупость. Да, глупость.

— Дело совсем не в пальто, — быстро, сквозь зубы, сказал я, чтобы не молчать — и чтобы не бояться.

— А ведь вы его самого даже не видели, — продолжала она, не обращая на мои слова никакого внимания и глядя светло-серыми глазами куда-то на носки моих кроссовок. — Вас тогда просто не было, даже в пятьдесят третьем. Тем более раньше.

— А вы видели? — нашел голос я.

— А вот как вас, — снова зазвучала плохая скрипка. — Только ближе… Совсем близко.

И она медленно, очень медленно раздвинула тонкие бескровные губы.

Вместо послесловия

По доброй англо-американской традиции, любую такую книгу следует предварять строчкой: все персонажи и ситуации, обозначенные здесь, — вымышленные, любые совпадения имен или фактов с реально существующими людьми или событиями — случайность.

Я бы сделал то же самое, да только какая же тут, на фиг, случайность или совпадение. Все правда. Или почти все. Конечно, я немножко подвигал кирпичики, уложил их не совсем в том порядке, в каком они возникали во времени или пространстве, — но сами-то кирпичики абсолютно настоящие. Вплоть до того, что некоторые из героев, как ни меняй их имена, узнают себя, обидятся и захотят обнаружить и обезвредить. А у кого-то я и имена не менял. Гурнам есть, так его и зовут. Евгений из Бангкока — он и правда Евгений, более того, в жизни он еще более приятный человек, чем в рассказах (и ему за многое спасибо). Черкасовы и были Черкасовыми. И так далее.

Эти рассказы — заметки на полях моих романов, да и на полях жизни. Моя жена Ира (неизменный и незаменимый подстрекатель творческого процесса) давно побуждала меня: да напиши же ты обо всем этом, пусть короткими рассказами, а то — одни обрывки наших с тобой разговоров, и только. Такие ведь интересные истории! А я отбивался тем, что рассказов почти никогда не делал. Романы — другое дело. Это сильная штука, сложная, умная, эффектная. А рассказ — что рассказ: так, наброски, мемуары. Собственно, я и сейчас так полагаю.

Правда, издатель думает по-другому, но… Тут, кстати, надо поломать одну традицию. Автор редко письменно благодарит издателя. Среди авторов считается, что в общении с издателями вообще пленных не берут. Хотя, скажу сразу, мне с издателями повезло, все они — очень обаятельные и достойные люди.

Но так или иначе издателю, Александру Прокоповичу, однозначно надо сказать спасибо. Потому что сама идея — сделать целую книгу моих рассказов — родилась именно у него, целенькой и веселой, по прочтении лишь двух рассказов, пока я еще размышлял: а вот было же время, люди работали только в «малом жанре», и как-то все оставались довольны…

Дальше был довольно краткий период — меньше полугода, — когда мы с Александром дискутировали по почте на разные темы, а к письмам, в порядке иллюстрации, я иногда цеплял новые и новые файлы с рассказами и припиской «а вот еще…». Пока неожиданно для себя не дошел до последнего.

О последнем, то есть о «Пальто с запахом земли». Он как раз был первым. Это и правда bonus track, хотя бы потому, что в этом рассказе другой «я», не тот, что в девяти предыдущих. Ну, как у Элтона Джона — Philadelphia Freedom и еще пара вещей, приписанных к виниловому когда-то Captain Fantastic, но на самом деле к диску никак не относящихся. Впервые «Пальто» вышло в США, в сборнике рассказов русских писателей Moscow Noir, потом сборник издали на русском в Москве. Написан был рассказ по заказу — если не сказать больше, в результате того же подстрекательства — двух дам, с природным изяществом носящих титул литературных агентов. Юлия Гумен и Наталья Смирнова. Тоже из Питера, как и Александр Прокопович. Они же, кстати, сыграли роль добрых фей в моем с ним знакомстве. За все вместе — спасибо.

Ольгу Горкину, пресс-секретаря фонда «Русский мир», благодарю за соучастие в поэтических экспериментах в «Васе Страннике». Ольга, пешите исчо. Спасибо Наталье Любимовой из нашего посольства в Париже за помощь в общении с тамошней русской эмиграцией.

И последнее — мои благодарности и лучшие чувства друзьям и коллегам, российским дипломатам в Азии. Так же как соотечественникам, работающим там временно или живущим постоянно, — кстати, они и сами иногда не знают, кто они, приехали поработать или уже совсем эмигрировали. Это люди, с которыми я общаюсь практически всю мою жизнь, если бы не они, жизнь эта была бы другой, куда хуже.

А если кажется, что непропорционально большая часть моего описанного в рассказах общения с ними проходит преимущественно за столом, среди великолепного азиатского обжорства, то ведь так и есть. Сами виноваты.

Вот, наверное, и всё.

Мастер Чэнь

Оглавление

ШПИОН ИЗ КАЛЬКУТТЫ (цикл)

  Книга I Амалия и Белое видение

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Эпилог

  Книга II Амалия и Генералиссимус

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Эпилог

  Книга III Амалия и Золотой век

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Эпилог

НАНИДАТ МАНИАХ (цикл)

  Книга I Любимая мартышка дома Тан

    Часть I Книга некромантов

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

    Часть II Книга войнов

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

    Часть III Книга шпионов

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

      Глава 21

      Глава 22

      Глава 23

      Глава 24

    Часть IV Книга путешественников

      Глава 25

      Глава 26

      Глава 27

      Глава 28

      Глава 29

    Эпилог

  Книга II Любимый ястреб дома Аббаса

    Часть I Книга убийц

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

    Часть II Книга поэтов

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

    Часть III Книга победителей

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

      Глава 21

    Эпилог

  Книга III Любимый жеребенок дома Маниахов

    Часть I Книга драконов

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

    Часть II Книга всадников

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

    Часть III Книга триумфаторов

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

    Эпилог

ДЕГУСТАТОР (цикл)

  Книга I Дегустатор

    Часть I Южная Германия, сентябрь 2005

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

    Часть II Москва, сентябрь — декабрь 2005

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

    Часть III Москва и Испания, январь — май 2006

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

      Глава 21

    Эпилог

  Книга II Этна

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Эпилог

БЫТЬ ВЫСОКИМ (рассказ)

МАГАЗИН ВОСПОМИНАНИЙ О МОРЕ (сборник)

  Ее сиятельство

  Вася Странник

  Поросята посуху не ходят

  Light of the spirit

  Гурнам

  Магазин воспоминаний о море

  Эдуардо Элизальде, строитель галеонов

  Мне отмщение

  Последний пляж

  Bonus Track: Пальто с запахом земли

  Вместо послесловия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg