«Испытание временем»

Испытание временем (fb2) - Испытание временем [litres] (Сегодня - позавчера - 4) 1436K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Иванович Храмов

Виталий Храмов Сегодня – позавчера: Испытание временем

Серия «Военная фантастика»

Выпуск 140

Цикл Виталия Храмова

СЕГОДНЯ – ПОЗАВЧЕРА

Сегодня – позавчера

Испытание огнем

Испытание сталью

Испытание временем

Оформление обложки Владимира Гуркова

© Виталий Храмов, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Часть 1 Дед Мазай и хроно-«зайцы»

Вступительное отступление

Вильгельм фон Грейштейн замёрз. Потому что – осень. Потому что – Русланд. Потому что – подвал райкома, сейчас ставший подвалом комендатуры, не отапливался. Потому что у него отобрали всю одежду, оставив его лишь в нижнем белье и босым. Потому что он послушал этого сумасшедшего русского и бежал тогда. Бежал прямо с места их рандеву. Потому он и остался жив. Единственный из всей группы. Но недалеко он сумел сбежать. Поймали, арестовали, заперли тут. И как этот русский, раненый, воняющий загнивающей раной, в полуобморочном состоянии, смог водить за нос коллег Вильгельма, а сам Вильгельм так быстро попался? Как?

Вильгельм фон Грейштейн пребывал в унынии. Он не видел ничего, кроме темноты. Ни в запертой камере бывшего архива, ни в своей судьбе. И дело даже не в том, что его расстреляют, как труса. А в том, что Вильгельм фон Грейштейн не видел смысла своего дальнейшего существования.

Он, потомок древнего рода прусских аристократов, был унижен, размазан и перетёрт с грязью каким-то полудохлым коммунистом. По всем позициям. И прилюдно Вильгельм фон Грейштейн ещё мог бы задрать нос, но перед самим собой – сделать этого не мог. Сумел этот русский сделать больше, чем просто убить Вильгельма – он показал всю тщетность его жизни, всю мерзость его службы, бесперспективность его борьбы. А потом ещё – и пожалел его!

Пожалел! Большего унижения Вильгельм ещё не испытывал, чем непризнание его, солдата Райха, за противника, признание его недостойным смерти, а способным только внушить жалость, как ребёнок или старик. Русский нянчился с ним, как с ребёнком, лишь подвязав ему руки, чтобы не покалечился. Его! Его, Вильгельма, который всю свою сознательную жизнь готовился только к одному – к войне! Всё разговаривал с ним, сказки рассказывал, как мальчику. Не унижая вроде, но самими сказками этими намекая – посмотри, какой же ты идиот, что сам этого не видел?

Вильгельм фон Грейштейн и чувствовал себя этим мальчиком, перед которым умудрённый жизнью дедушка раскрывает всю глубину и загадочность мира, казавшегося таким простым и понятным.

Оказавшись дома, подлечившись, Вильгельм понял (в очередной раз), каким он был ослом, что поверил бредням этого сумасшедшего русского! Конечно, как же может быть иначе, если ему эти бредни даже пересказать кому-либо стыдно? Но второй раз ощущать себя ослом – даже противнее, чем первый раз. Он же не осёл! Не осёл? А почему поверил этому красному сумасшедшему?

А тут, как специально, наткнулся на книгу основателя Наследия. И был поражён. И в третий раз – ощутив себя ослом.

Красный – не врал! А врут – его соплеменники! И вся эта красивая и соблазнительная теория расового превосходства германской нации стоит не на германском корне!

Возможности у Вильгельма фон Грейштейна были немаленькими – его семья не испытывала трудностей ни в средствах, ни в связях. А в связи с ранением, Вильгельм не испытывал затруднений и со свободным временем. Жены и детей у него не было, как и не было желания ими обзаводиться, к службе он стал непригоден, а ничего другого он не умел. И он стал активно интересоваться темами, затронутыми этим сумасшедшим коммунистом.

И вскоре пожалел. Его плотно обложили. И даже отец ничего сделать не смог, да и не хотел, искренне не понимая – почему сын не хочет служить в структуре, всё больше набирающей вес и влияние в рейхе?

Вильгельм снова служил. Только теперь всё видел иначе. Всё же этот русский сумел его заразить своим сумасшествием. Как же он проклинал этого коммуниста, как же проклинал тот день, когда банда красных дикарей напала на его лагерь, как же проклинал своё знание языка противника, что не дало красным растерзать его, как остальных охранников лагеря!

Он снова хотел бы стать простым солдатом рейха, уничтожающим варваров для освобождения жизненной территории германской расы, но не смог. Не смог!

Не смог! Не смог быть прежним. И не мог признаться никому. Даже отец бы его не понял, не говоря уже о сослуживцах.

Нет, он не боялся. Страха не было. Он не боялся ни смерти, ни русских, ни собственной службы безопасности. Это был не страх.

Нет, он не перестал быть патриотом. Он не возлюбил вдруг Русланд, не перестал любить Фатерлянд.

Но он не хотел больше этой войны, не желал больше побед вермахту, но и не желал вермахту поражения.

Он совсем запутался в себе, жил, как призрак, делая то, что должен, без всякого желания. У него вообще не было никаких желаний. Даже информация из секретных документов, исследования его новой службы больше не волновали – всё это несло с собой такой мерзостный душок, что вызывало рвотные позывы. Одного исследования по заморозке людей живьём под открытым небом, зимой, – хватило. Чего эти… хотели добиться? Что изучить? Как мерзко! Весь этот оккультизм быстро стал вызывать тошноту. Сатанизм – вот что это было на самом деле!

И вдруг с Восточного фронта пошла информация, к которой привлекли Вильгельма. Он сразу же почувствовал, что это тот самый красный коммунист! Ничего более, только ощущение. Как струя горячего воздуха из сталеплавильной домны в вонючем, спёртом воздухе вокруг него.

Командировки на Восточный фронт даже не пришлось добиваться – его официально включили в группу.

И вот результат – он в подвале. Мёрзнет без единого проблеска благополучного исхода. Этот Медведь умудрился не только переиграть их в их же игре, но и устроить этот чудовищный взрыв, уничтоживший всю оперативную группу, все приданные части и сделавший целый район непригодным для нахождения людей.

Вильгельма даже не интересовало – что это было за оружие, которое применил этот русский, Виктор Иванович. Одно ясно: таких невозможно победить. Вильгельм давно воюет, как воняют загнившие раны – знает. Но он не знает – как можно выжить с гангреной? Как можно с гниющей грудью, после двух недель впроголодь, убежать от ловчей команды? Убежать своими ногами! Превзойти в скорости бега откормленных элитных солдат охотничьей команды? А потом ещё и уничтожить большую часть группы преследователей из засады. Как? Как за две недели сделать из деморализованных пленных унтерменшей – солдат, способных превзойти ловчую команду?

И в этот раз опять вонь от сломанной руки. А потом он убивает обоих «подсадных». Одной левой. И исчезает вместе с объектом. Как? Куда он делся? Как этот полутруп унёс «объект»? Как он договорился с парализованным «объектом»? Как вычислил «подсадных»?

Теперь на эти вопросы некому ответить, кроме Вильгельма. И вопросы будут заданы. Очень жестко будут заданы.

Кто-то же должен ответить за провал операции, за гибель подразделений, за отвлечение и обескровливание моторизованной дивизии СС. За провал «Медвежьего капкана». За запросы от союзников и противников, последующие за взрывом невиданной силы и последствий в глубоких тылах подконтрольных территорий вермахта. Ответить за истерики фюрера, вдруг осознавшего, что он ничего не знает и ничего не понимает в происходящих на Восточном фронте явлениях, о странных, полумистических событиях со странными, полумистическими людьми и подразделениями. И узревшему, что его Аненербе плетётся в хвосте НКВД. А служба безопасности коммунистов как раз таки плотно контролирует всю эту чертовщину.

Кто ответит? Непосредственное руководство Вильгельма осталось там, в лесу, ставшем вдруг вотчиной братьев Гримм. Как в их страшных, готических мистических сказках. Хотя после того взрыва уцелеть невозможно.

Берлинское руководство? Вильгельм усмехнулся. Он был уверен, что они-то как раз сейчас и летят сюда. И летят не столько разобраться в произошедшем и найти виновных – что их искать – вот он сидит, сколько спрятаться на бескрайних просторах этой Совдепии от ярости вспыльчивого фюрера. А там, глядишь – отойдёт. Фюрер вспыльчив, но отходчив. И если не находится в истерике, то очень прагматичен.

Они прилетят и зададут вопросы. И надо будет отвечать. А что отвечать? Почему он так одержимо искал Медведя? Почему не поверил, дважды, в его смерть? Зачем провел личную встречу с Медведем, немотивированно, без согласования с руководителем группы? И зачем снабдил его пистолетом, из которого потом и были убиты агенты? Почему бежал? А как узнал в этом пленном Медведя, если никто не смог его опознать, даже солдаты его же части? Кто настоял на включении в операцию «Экспресс» именно этого пленного? Кто был генератором идеи «Медвежьего капкана»? Кто оказал вермахту эту «медвежью услугу»? А не агент ли вы Кремля, герр Вильгельм? А нет ли тут сговора меж красным сотрудником НКВД майором Медведем и сотрудником специальной службы Аненербе Вильгельмом фон Грейштейном? Явки! Пароли! Адреса!

Тишину ночи и беспросветность мыслей немца прорезал тихий скрежет, явно неестественного происхождения. Звук был не похожим ни на один слышимый Вильгельмом раньше в этом подвале. Он насторожился и, как опытный солдат, переместился, плавно и тихо, в тот угол, который окажется прикрыт открывшейся дверью. Как давно уже воевавший, он знал, что любое неизвестное событие несёт угрозу.

Но дверь не открылась. Она упала внутрь камеры. Без удара снаружи – как будто её не держали мощные петли и не менее мощный засов. Упала будто сама, от дуновения ветра.

Колени его разом ослабли – опять чертовщина!

Чёрный силуэт скользнул сквозь дверной проём. Этот силуэт невозможно было увидеть – полная темнота стояла в подвале. Только ощутить его можно было. Не увидеть. И Вильгельм его почувствовал. И связал очередную чертовщину со всеми теми необъяснимыми событиями, что лавинообразно нарастали в его жизни.

– Виктор Иванович? – по-русски спросил он у темноты.

Как? Как такое возможно? Вся, вся экспедиция их погибла! Уничтожено всё живое на огромной территории, как он мог выжить, находясь прямо в эпицентре взрыва? Не мог! Никак не мог!

А если это не он? Тогда Вильгельм только что признался в сговоре с русскими.

– Жив, немчик! Всё же мы опять встретились. Помнишь, что я обещал тебя убить, если ещё раз встречу? – ответила ему темнота, и напротив его лица зажглись два красных, как горящие угли костра, глаза.

– Демон! – выдохнул немец и сполз на пол, лишившись чувств, как гимназистка.

В вихре времён

Сегодня почему-то не было главного моего дознавателя – сумрачного особиста. Зато было представительно ангельского сословия – небесных солдат – лётчиков. С утра повалил, густо, мокрый снег – погода нелётная. А развлечений – кино, бабы да я. Кино, ввиду распутицы, неделю уже крутили одно и то же, бабы соответственно – те же, что и по штату положены, так же по штату и расписаны. А вот Кот Баюн, то есть я – нештатный, свежий, не надоевший. На политинформацию народ не так охотно идёт, как на мой допрос. Ввиду отсутствия «государственного обвинителя», но изрядного наличия «пипл схавает» допрос превратился в совсем уже былинное сказание: «А и сильные, могучие богатыри…»

А рассказать-то – нечего. Сплошь – особо секретное. Перед прочтением сжечь. А расскажу им про славных и могучих партизан. Благодаря которым: «Русь века стоит – не шелохнется».

Я встал на край крыши и деактивировал шлем, с сопутствующим снятием режима мимикрии.

– Патруль времени, кули! – улыбнулся я ошарашенным лицам внизу.

Картину Репина «Ревизор» видали? А я вот увидел. Что, ребятки, не привыкли вы к путешествиям во времени? И я не привык. А надо!

А ты чего это удумал, обдолбыш? Один из «желто-блатнюков» вскинул на меня автомат. Ха-ха! Бася активировал боевой режим, шлем зарастил мне голову, над плечом повис плазмоган, сигналя мне, что готов к открытию огня. Пули «калаша» ударили в меня. Красные вспышки на боевом интерфейсе с непонятными символами. Бася, ты почему это всё не перевёл ещё на «могучий и прекрасный»? Лентяй ты, Железный Дровосек! Да, разрешаю. Пусть будет остальным уроком.

Плазменный заряд трассером прочертил прямую линию от моего плеча к обдолбышу, тот рухнул, паря пробоиной в груди. Туда теперь свободно зайдёт кулак.

Ага! А в кино – цель взрывается на ошмётки! А тут – просто дырка. Хотя в кино и пистолетные пули руки отрывают. А тут, бывает, что в фуфайках и скатках шинелей застревают.

– Сложить оружие, придурки! – устало сказал я. – Тут не кино «про ковбоев». Тут кино «про немцев». А немец – зверь серьёзный. Ещё раз повторяю: сложить оружие! Третьего предупреждения не будет! Сугроб, да очнись же ты! Я твоих людей щас аннигилировать буду! Во избежание! Встать! Строй своё подразделение! Отводи в «зелёнку»! А сам – ко мне! Так, вы, чёрно-полосатые! Вас тоже касается! Вы для меня все одинаковые! Фиолетовые!

Видя, что началось шевеление в правильном направлении, оставил Громозеку на НП наблюдателем, сам спрыгнул к раненому.

– Майор Ситнев. Радиопозывной Бредень. ГРУ. Это правда? – просипел раненый.

– Что именно?

– Сорок второй?

– Правда.

– А твоя экипировка?

– А ты думаешь, вы у меня первые? Это трофеи.

Майор смачно выругался.

– Сталин? Берия?

– Что «Сталин»?

– Я ведь подохну сегодня. И не увижу. Скажи, ты видел его?

– Как тебя сейчас, только не раненого. И даже разговаривал.

– И какой он?

– Как Сталин. Что я тебе скажу? Сам увидишь.

Майор улыбнулся грустно.

– Не надо. Такие раны и у нас – пятьдесят на пятьдесят. А тут – без вариантов.

– Не буду тебе ничего обещать. Кто за тебя врио?

– Манок.

Один из пиксельно-пятнистых кивнул.

– Займись личным составом и амуницией. Внимательно – к мусору. Ничего чуждого для сорок второго не оставлять. Не следить. Не шуметь, не отсвечивать. Если они просекут, что вы из будущего, не поленятся сюда танковую дивизию пригнать. Тем более что «Мертвая голова» тут недалеко отдыхает.

– «Мертвая голова» – это сорок третий. Курская дуга, – усмехнулся боец в брезентовой куртке.

– Да ты что?! – изумился я. – А я с ними тут недавно схлестнулся. Вот не знал! Знал бы, подождал бы годик! Тут тебе не интернет-форум! Тут всё реально! И немец – реальный. И смерть – реальная. И НКВД – реальнее реального! У вас немец в Москву вошёл?

– Не, не дошёл.

– А я в уличных боях по освобождению столицы участвовал! Потому – заткнулся и не умничаешь, пока не спросят! А с вас самих ещё и спросят – почему русские люди убивают русских людей, обвязавшись разными, и – не красными, флагами! И почему ГРУ проводит операцию на своей территории?! Анархисты, ёпти!

Этих «анархистов» оставил, пошёл к «хохлам». Почему «анархисты»? Флаг этот – черный-синий-красный – у меня стойко ассоциировался с анархистами. И всё же «анархистам» я больше доверял. И дисциплина у них чувствовалась, да и меньше их, проще «пасти». А вот у их «противников» и с дисциплиной было хуже – тот же обдолбыш пример. Так что анархии больше было как раз у «хохлов». Да и больше их, а значит – стаднее.

Очень хотелось понять – почему эти два отряда русских убивали друг друга, кто эти – в натовском камуфляже? Но, блин, этот майор Ситнев, Бредень, он же помрёт! Надо хирурга. Срочно! Надо бежать, где-то «занимать», брать в «аренду». А где? Кто пойдёт? Я? А не перестреляют ли они тут друг друга, пока я буду «лизингом» заниматься? Не разбегутся ли? Не рванут ли эти, с эсэсовскими символами, к этим самым эсэсовцам? Это я знаю, что такое СС. А каким сиропом им мозги мариновали?

Сугроб скомандовал построение. Опа, а тут не все.

– Громозека?

– Ага, я их пасу. Бегут. В разные стороны.

Ну вот, а говорил, что не видит дальше меня. Врёт, лентяй бестелесный!

– Так, Сугроб. Знакомство наше начинается с выговора. Кто эти двое?

Сугроб, грузный, оплывший, опухший, пузатый офицер в годах, с пропитой мордой и сногсшибательным перегаром, опустил глаза.

– Это правда?

Ага, дежавю.

– Что именно?

– Сорок второй?

– Правда.

– А твоя экипировка?

– А ты думаешь, вы у меня первые? Это трофеи.

– Сталин? Берия?

– Что «Сталин»?

Сугроб тяжело вздохнул.

– Союз. Блин!

– Время, Сугроб. Всё! Закончили сопли размазывать! Слушайте сюда! Тут – 1942 год! Немец чуть не взял Москву, блокировал Ленинград, рвётся к Волге и Кавказу. А вы сейчас – на территории, занятой врагом! Тут ваши деды с фашистами воюют. Так что, ребята, мне не до игр! Постарайтесь понять. Я должен вас вывести к нашим – или не допустить попадания вас в руки врага. Ни вас, ни образцов вашего оружия. Вам сейчас будет дан выбор – вы на правильной стороне, или вы – враги Трудового Народа! – Да, именно так – с больших букв.

– Подумать вам время – пока я не разберусь с «самоволкой». Ну, Сугроб, колись – кто эти двое?

– Один – инструктор. Импортный. Другой – просто дурак.

А я мысленно: «Громозека твой – дурак. Проследи его. А я за импортом. За двумя зайцами погонишься – голодным уснёшь».

И я побежал. Наверное, это впечатляюще выглядит – когда стартует человек, выкидывая из-под ног комья земли, и уходит в точку, как спортивный болид.

Импортный. А по лесу ходить не умеет. След его был чётким. Да и далеко он не ушёл. Лох. Но меня почуял, пытался даже застрелить. Ща-аз! Я его почти не бил – оплеуху влепил с автоматическим «усилением» костюма, ну забыл я про экзоскелетное усиление. И вот я бегу назад с импортом через плечо.

А Бася мне показывает – радиоперехват. Да знаю я уже, что сваливать пора. Как тут раствориться в лесу, когда лесов тут не особо, а со мной – полроты дятлов и несколько единиц бронетехники? Блин! Вот это попадалово! Как быть? Что делать? Как спрятать этих долбодятлов? Они друг друга сожрать живьём готовы. А мне надо не только их сохранить, но и не допустить попадания ничего из их вещей к противнику. Ничего. Даже мусора. Ни одной обёрточки, от чего бы то ни было. Там на всём – даты производства, да и сам материал оберток пока ещё чудо технологий будущего. Не применяется тут пока массово пластмассы.

Кроме этого, их ещё и защитить надо. От врага, от самих себя. Что-то делать с их маринованными мозгами. А как иначе? Конечно маринованные. Разве нормальный человек нацепит на себя нацистскую символику? Вдруг они, как этот дурак, дружно рванут к немцам? К «цивилизованным европейцам»? Вот радости будет Аненербе! А следующим летом мы столкнёмся с массовым применением аналога автомата Калашникова. Уж наладить его производство – смогут. Говорят, в изготовлении он – проще простого. Если в США его делали частные лавочки, считай на коленке. Как это поднимет плотность огня противника?

А массовое производство БТРов? Там же тоже всё просто и дёшево, по-советски. Как у того художника-скульптора – всё лишнее – нахрен! Вот и в БТРы – автомобильные агрегаты, газовские движки. Как это изменит облик механизированных частей вермахта? Они и сейчас – передовые по своему устройству. Вон, Роммель союзников по Атлантическому союзу малыми силами имеет в Африке – как хочет, когда хочет и где хочет. В извращённой форме. А если все панцергренадеры получат по «калашу», сядут на БТРы? Получится аналог мотострелковой дивизии ВС СССР времён Афгана к лету 1943-го. Какой «балансный вес» получится? Равен нашей танковой армии? Или круче? Сколько за сутки сможет преодолевать такое подразделение? Вся теория стратегии ведения боевых действий опять пойдёт псу под хвост. Маршал Сталин будет думать, что такая дивизия стоит под Ржевом, а она через пару дней атакует Воронеж. Например. А наши – не успеют среагировать.

А что ещё смогут достать спецы Аненербе из этих маринованных голов?

Никак нельзя этого допустить! А как не допустить?

Ну почему?!! Почему опять-то! Почему опять я?

И я – один! Как мне «пасти» это стадо? Как защитить его? Как не дать этих чудаков на букву «М» в руки врага? Положить их всех? Перемешать мозги пулей? Тогда точно не проболтаются. А как с вещами? С бронетехникой? Сжечь всё? Не, не реально. Не получится ведь всё это привести в состояние безнадёжного хлама.

Да и РККА бы не помешали БТРы и АК. Такая корова нужна самому. Му-у! Если мы свою мотопехоту посадим на БТРы – хоть как-то сравняемся по оперативности с панцердивизионами.

И спецам Берии бы покопаться в этих маринованных мозгах. Как они в моих копались. Нам самим не помешает информация из будущего. Мало ли что и кто из них краем уха слышал? Под гипнозом вспомнят. Сколько это сбережёт жизней? Сколько миллионов человеко-дней работы? От скольких ошибок убережёт?

Потому нельзя их убивать. Наоборот сохранить. Да и чисто по-человечески – свои же! Они не виноваты, что угодили сюда. И не их вина, что родились они после 1992-го в Самостийной, Незалежной. И вся их жизнь – плавание в нацистском хохлятском маринаде.

Разве мне, русскому москалю, не мариновали мосх, что Сталин – демон? Что НКВД – кровавая гэбня? Пятьсот мильёнов невинно убиенных? Верил же. Пока не стал учиться на экономиста и не появился навык сравнивать циферки. И то не верил. Задумался лишь. Только оказавшись тут, плотно поработав с НКВД, понял. Что всё непросто. Теперь и сам в рядах комсостава войск НКВД. Горжусь этим.

Эх, мне бы мою бригаду сюда! Уж прорвались бы! Вывели попаданцев к своим. Натурно показали бы «детям будущего», что белое заменено на чёрное. И что всё, что они знали – брехня! И наше настоящее прошлое – не только героическое, но и немножко более достойное, чем им, да и мне, нам – втирали из зомбиящиков. Но я – один!

Один? Громозека, а ты что тут делаешь? Я же тебе велел…

Я со злости кинул «импорта» в дерево. «Дурак» попал в руки карателей! Несколько минут я матерился и переводил живые деревья в щепу бронированными кулаками. Ну как так меня угораздило влезть в этот хомут?! Разбегаются, как тараканы, готовы друг друга перестрелять, у некоторых на форме эсэсовские значки. Как им доверять? А мне их надо к своим вывести, никого и ничего немцам не оставить. Ни БМД, ни «калаша», ни стреляной гильзы. Как? КАК? Даже если я их всех перемножу на ноль – мишен фэелд! Твою-то в атом! Как же я попал-то!

– Не пора руководство подключать? – спросил вдруг Громозека, равнодушно наблюдавший за заготовкой дров.

– Чё?

– Через плечо. Спроси у Баси, он сможет связаться с Москвой? Мне выделили канал на экстренный случай. По-моему – это он и есть. Один в поле не воин. Как там у вас говорится – воспользуемся подсказкой «помощь друга».

Ну, Баллистический Вычислитель, что ты мне скажешь? Один я? Или за мной стоит огромная страна и могучая Красная Армия, что, как всем известно, всех сильнее? Даешь связь!

– Рота! К бою! По машинам! – заорал я, вылетая к одиноко стоящим развалинам котельной. Видимо, там, в будущем – на месте этого лесочка будет населённый пункт – котельные не возводят особняком стоящими. Потому что трубы, те, что сейчас обрываются в воздухе, далеко тащить – не резон.

А у моих подопечных – веселуха. Масленичная забава – кулачный бой. Все против всех. А, нет – стенка на стенку. Чудно. А почему так тихо? Что это ручками-то? А-а, так оружие «анархисты» прихватизировали! А месятся «хохлы». Вот это броуновское движение!

– Отставить! К бою! Занять места согласно боевому расписанию! Противник! Выдвигаемся на позицию! – Бася прибавил громкости. Опасно так орать? Ничуть! Бася умеет не только узко направлять (и принимать) звуковые волны, но и как-то их закольцовывать. Поэтому на нужном расстоянии – паровозный гудок, а чуть дальше – комариный писк. Вот такие фокусы!

И я влетел ураганом в толпу дерущихся, расшвыривая их по сторонам. Потом пинками поднял всех, согнал в кучу, построил.

– Сугроб, гля, гаубицу дивизионную тебе в кормовое выхлопное отверстие, ты – командир, или где? Ты на территории врага, или кто? Или ты сейчас наводишь порядок в этом стаде, или будешь грузить на броню трупы! Ты понял меня?! – заорал я ему в лицо усиленным Басей голосом.

– Я – начштаба. Командир исчез, – буркнул Сугроб.

– Ты теперь пастух! Понял меня? Назначаю тебя командиром этого стада! А ты чё лыбишься, Манок? Ты – пастух над своими! Общее руководство – за мной! За непослушание или трусость судить буду молниеносно! По законам военного времени! Гаагский трибунал меня в вихре времён не найдёт! Кто не понял меня – шаг вперёд! Кому не доходит через голову – постучу в печень, в качестве первого и последнего. Второго – не будет. Совсем тупым буду мозги выпускать проветриваться.

Обвел нестройные ряды камуфлированных попаданцев взглядом сквозь боевую модификацию шлема. Молчат, потупившись.

– Один из ваших долбодятлов попал в руки противника. Не знаю, что вам там напели про нацистов в вашем времени, но тут они хуже зверей. Если мы сейчас не отберём у них его или его тело, нас танками и самолётами будут с дерьмом перемешивать. Советую забыть всю романтическую чушь, что сплели вокруг «истинных арийцев». И резко принять единственно верное решение. Тут вам не бардак вашего «светлого далёка». Тут конкретный порядок «сталинского террора»! И кто не с нами – тот труп! Без вариантов!

Опять обвёл толпу тактическим прицелом забрала шлема.

– Кто принял правильное решение – два шага вперёд! Кто принял неверное решение – на колени, руки – за голову. Освободить затылок для внесения профилактической прививки высокотемпературной боевой плазмой!

Может, это и не верно – не оставить им выбора. Может, я и ошибаюсь, но, блин, я опять не успеваю! Нянчиться с ними нет у меня ни возможностей, ни желания. Я и так устал от всего этого, а тут опять на меня ярмо рухнуло!

– Сугроб, приводи людей в боевое состояние! Разобрать табельное оружие и боезапас. Всё лишнее – в броню! Этих, импортных – туда же. Кровавая гэбня мечтает с ними по душам поговорить. Прям сон потеряли! А вы, анархисты! Да-да, вы, с чёрными флагами! Раненого тоже в броню. Пусть трофеи охраняет.

Все сразу побежали. И все сразу – на пересекающихся курсах. С неизбежными ДТП.

– Стоп! Все сейчас резко спороли все знаки различия! Всё сдать мне! Кроме этого – электронику, компьютеры, ноутбуки, планшеты, смартфоны, телефоны, часы, электронные брелки, плееры, флешки-херешки – всё сдать сюда! Бегом! Кто забудет что-то сдать – пусть потом не обижается!

А уж Бася с Громозекой мне и без обыска подскажут, кто попытается меня обмануть.

Так, теперь «анархисты». Манок докладывает, что у них готовая разведывательно-диверсионная группа. Четверо – ГРУ, остальные – приданные бойцы «ополченцев» Донбасса. Тоже отслужившие «по профилю» в своё время.

– Ополченцы? А на кого ополчились?

– Так – на этих! – он кивнул на суетящихся людей Сугроба.

– Не понял. Украинская армия воюет с Россией?

– Ну, они так думают. Только Россия с ними не воюет. От России тут только спецназ, и то чуть-чуть. И добровольцы.

– Гля, вот это у вас там и бардак! Ладно, потом расскажешь, в более спокойной обстановке. Сейчас приводите себя в надлежащий вид и принимаете на себя функции разведки и боевого охранения. Надо объяснять последствия попадания кого-либо из вас немцам?

– Не надо. Читали про «попаданцев». Не думали, что сами окажемся…

– Я тоже не думал, что вы мне на голову свалитесь. Только одного сплавил…

Увидев заинтересованность слишком многих, осёкся.

– Это вас не касается. Время, ребятки, время! Цигель, цигель, ай лю-лю!

Подошёл Сугроб, сумрачно пыхтя.

– Что ты, полковник, нос повесил?

– В голову не укладывается. Как-то всё…

– А ещё и голова болит, да? Опохмелить?

– Нет. С этим – покончено. Теперь – есть для чего.

Ах, вот в чём дело! Как там в песне: «Надо снова искать смысл бытия. Нахрена?!»

– Справишься с возложенными обязанностями?

Сугроб поморщился:

– Это ерунда. Я ротой ещё в Афгане командовал. Только учти, у меня – не как у москалей, – он кивнул в сторону грушников, – У меня сброд.

– Совсем ничего не умеют?

– Как новобранцы. Сгребли на сборы кого ни попадя.

– Смотри сам. Если есть совсем бесполезные, а тем более – токсичные, вредные, безнадёжно зомбированные – упаковывай их в одну вязанку с «импортом». А там, на Большой земле – с ними разберутся. Лучше так, чем я им черепушки буду простреливать. А я ведь буду! Учтите!

Подошёл Манок.

– Есть данные по противнику? – спросил он, доставая карту.

Я мысленно подозвал Громозеку, занимающегося «обнюхиванием» людей. Он искал «незадекларированные» ценности. Призрак стал рассказывать, тыкая пальцем в карту (палец иногда «проваливался» сквозь покрытую плёнкой бумагу), а я – озвучивал. Ну, а что делать, если никто кроме меня этого духа не видит и не слышит?

– Тут деревенька. В три раза меньше, чем на карте. И этого посёлка нет. Моста – тоже нет. Там каратели…

При слове «каратели» лицо Манка ощерилось мстительным оскалом, а взгляд Сугроба «остекленел».

– Что такое?

– У меня половина нацики, – прошептал-прохрипел Сугроб. – Не надо сейчас им говорить, что это «бандеровцы». Для них они – свои. А там поздно будет.

– Кровью повяжешь? – опять усмехнулся Манок.

– Есть другой вариант? – разозлился начштаба. – У меня тут не аэромобильная бригада, как она гордо именовалась, а кучка хрен знает кого! Из принципа – кто в России не спрятался от призыва – сам виноват!

– Да и бригады у тебя нет, – поддакивает Манок.

– Да и бригады у меня нет. Перенесло кучку… – Сугроб вздохнул.

А потом улыбнулся:

– Как в детстве мечталось – с немцами и карателями самому повоевать! Ух я им… За… За… За всё!

И лицо у него стало такое, что улыбка гэрэушника сползла.

Деревня. Типичная деревня, каких тысячи от Днепра до Байкала. Домовладения вольготно раскинулись вдоль дороги. Домики, дворики, хозяйственные постройки. «Журавли» колодцев. Телеграфные столбы ещё стояли, но проводов на них не осталось. Даже обрывков.

И тишина. Даже собаки не лаяли. Зато трещало, догорая, сельпо. И ни души. О чём по рации доложились все наши наблюдатели.

– Начали!

Пригибаясь к земле, в высоком бурьяне брошенных огородов, бойцы спешили проскочить открытое пространство. Бронетехнику я пока решил не подводить.

– Не нравится мне всё это, – сказал я сам себе.

Треск, сноп искр и пламени взметнулся в сереющее небо. Крыша горящего сельпо рухнула.

Перевёл доспех в режим мимикрии, побежал к сараям, не используя потребляющий энергию экзоусилитель.

Звук. Странный звук. И маленький тепловой отпечаток. И едва слышимое сердцебиение. Заворот на 45 градусов, бегу на источник звука.

Младенец. Сосёт грудь. А мамка его уже остыла давно, Басин тепловизор не обманешь. Сердце моё сжалось. Остекленевшие глаза женщины смотрят перед собой. Убита в спину. Бежала, закрывала ребёнка. К груди прижимала, чтобы не пищал. Умерла сразу – лёгкие пробиты, и крестец разбит пулей. Поэтому не пошли «контролить» – она рухнула, как падают мгновенно убитые – ноги сразу отнялись. А значит, что стрелявший имел большой опыт убийств – не раз видел, как падают раненые, а как падают уже мёртвые. Но не имел дисциплины, потому – не проверил, поленился. Закоренелый каратель.

У меня потемнело в глазах. Я догадался, почему горел сельский магазин. Не грабёж они скрывали. В магазине – все сельчане.

– Громозека, найди их, – тихо попросил я пустоту перед собой.

– Ищу… – он хотел что-то ещё сказать, но запнулся. Он так и не появился передо мной.

– Выставить боевое охранение. Противник покинул населенный пункт. Сделал своё чёрное дело и свалил. Тащите воду, будем людей тушить и хоронить.

– Чё? Как? – разные удивлённые возгласы.

Я подобрал ребёнка. Мальчик. От полугода до года, судя по размерам и весу. Я уже забыл, как это у меня было с сыном. Не ходит – значит, нет года. Подобрал вместе с матерью, оторвав ребёнка от её груди. И тут же тишину разорвал надрывный детский крик.

– Плачь, малыш, плачь! За всех нас поплачь. За тех, кто не может уже больше, – услышал я эхом слова Громозеки. Почему эхом? Потому что он озвучил мою мысль.

Весёлые и пьяные каратели, шатаясь, брели по дороге. Настроение у них было великолепным. Операция оказалась очень лёгкой и приятной. Нашли двух бежавших красных, что скрывали эти москали, вздёрнули, потом развлеклись с местными девками. По очереди. Пока одни выпытывали у стариков – куда они попрятали припасы и ценности, другие «пытали» баб. А потом всех согнали в опустошённый сарай магазина и подпалили. Как они кричали, умоляли! Умора!

Каратели не ждали угрозы. Их оружие валялось на телегах, заваленных хабаром. Лишь немногие, для которых оружие стало неотъемлемой частью, как штаны, тащили свои винтовки. И не зря.

Автоматно-пулемётный шквальный огонь сразу положил большую часть карателей в дорожную пыль мертвыми. Те самые, не расстающиеся с оружием, при первых же звуках метнулись к деревьям, поэтому большей частью и выжили. И теперь пытались отстреливаться. Но неведомый противник стрелял непонятно откуда, казалось – отовсюду. И очень метко. Пули гулко впивались в древесные стволы, свистели над головами. Один за другим каратели утыкались лицами в пожухлую траву.

А потом прилетели гранаты. Звонкие взрывы, скупые выстрелы в ответ.

И только тогда немногочисленные выжившие каратели увидели своих противников. Парами, перебегая от укрытия к укрытию, рывками, не давая поймать себя в прицел, прикрывая друг друга, на любое шевеление – посылая очередь из малогабаритных ручных пулемётов. Сколько их было – непонятно. Не более двоих за раз. Но сколько их там, в лесу? А у страха глаза гипертрофированные.

Один за другим каратели отбрасывали прочь оружие и поднимали руки.

Я «проявился» только тогда, когда пленных согнали в кучу. Ха, я уже стал привыкать к вытаращенным в ужасе глазам!

Громозека подтвердил, что никто не смог сбежать.

– Ну, поговорим? – спросил я у карателя, что поднял руки одним из последних.

– Трохи не разумею, – ответил он.

Я вздохнул.

– Вот всегда так! Как отвечать надо за свои грехи – так они «не разумеют».

Струя липкого пламени сорвалась с моей руки и окатила карателя. Душераздирающий визг потряс изжёванные пулями и осколками деревья.

– Ты тоже не разумеешь? – спросил я следующего, протягивая к нему руку с маленьким язычком пламени.

Тот икнул, закатил глаза и забился в судороге. Его штаны стремительно темнели от пояса к сапогам. Во, блин, а этот припадочный.

– Не надо! Я всё скажу! – завизжал следующий.

«Дурака» увезли в город на единственном автотранспорте, что был у карателей. Он сразу же «стал сотрудничать» и успел заинтересовать командира карателей – проштрафившегося за что-то настоящего немца. Вот так вот – командование этими выблюдками даже немцы считают наказанием. После отбытия немца с нашим «дураком» каратели и пошли вразнос.

Хотя о чём я? Год назад людей в амбаре жгли не каратели, чему я был свидетелем, а самые что ни на есть немцы.

– Сугроб, давай сюда своих нациков, – крикнул я голосом, не через радиоэфир. Специально.

Атаку проводили «анархисты». При моей пулемётной поддержке. Воздержался я от применения «хохлов».

Выстроил их напротив стоящих на коленях карателей.

И заставил карателей рассказать о своих «подвигах». А потом выступил в роли педагога:

– Вот, мужики, посмотрите на «легендарных» бандеровцев. Про них вам сказки пели всю вашу недолгую жизнь. Героев из них лепили. А ведь это просто ублюдки. Мародёры, разбойники, убийцы и насильники. Посмотрите на них. Вы носили на себе их символику, вы кричали их лозунги, вы хотели быть похожими на них. Смотрите. Вы хотели быть ими. Вы можете стать ими – встать в их коленопреклонённый ряд. Вы хотели стать такими же, как они? Смелее!

Желающих не нашлось. Бывает! Слушать сказки и стоять в ряду приговорённых – немножко разные вещи. Продолжаю:

– Вы думали, что они с красными воевали? Нет. У красных они регулярно отсасывали. Они только для террора гражданских и были пригодны. Ни к бою, ни к подвигу они не пригодны. Только насиловать, грабить, убивать, жечь. Звери! Какой! Хуже зверей! Просто – исчадья ада, бесы! Выродки! Смотрите же на ваших кумиров! И примите решение. Если вы люди – вы встанете с нами – плечом к плечу. Если вы – нелюди – не место вам рядом с нами. И неизбежное произойдёт – вы окажетесь на коленях перед палачами. Сейчас или позже – не суть. Решайте. Да, кстати, казнь этих выродков – тоже ваша обязанность. Вы – запятнали себя их символикой – вам и расплачиваться. Дурак всегда платит за всё.

– А не слишком? – пыхтит Сугроб.

– Чтобы они сбежали за океан и оттуда проповедовали свою ересь неокрепшим мозгам детишек? Гниль надо выжигать огнём! И в себе тоже. Я тебя понимаю, Сугроб. Мы, русские, жалостливы к побеждённым. Но пора бы и отличать врага от гнилого паразита. Враг завтра может стать другом. Гнида станет только вошью. Кровососущим паразитом. Добрый дедушка Сталин им дал шанс в вашей истории. Чем закончилось? Мне ли тебе напоминать? Не из-за этого ли на твоей родной земле брат брата режет?

– Что будем с пленным? Город штурмовать – глупо, – спросил Бредень. Ему тут полегчало. Бася тут «раскололся» что можно медблок снять с комплекса и использовать автономно. Вот я и поделился медикаментами «прекрасного далёка» с командиром гэрэушников. Теперь его состояние стабилизировалось. Угрозы заражения больше нет. И кровотечение остановилось. Беда в том, что нам всё ещё нужен хирург. По-любому! Медблок умеет только ускорять регенерацию. А тут штопать надо. И доставать из тела человека то, чего там быть не должно, но было туда насильно засунуто.

– Глупо, – согласился я. – Поэтому я пойду один. А вы уж постарайтесь без меня тут не глупить. Не стрелять друг в друга, не оставлять иновременных следов противнику, не попадать ему в плен и «не погибать героически в неравных боях». Справитесь?

– Самим не хочется к немцам. Я бы Сталина и Берию хотел увидеть. И только потом умереть.

– А Катукова не хочешь?

– Катукова?

– Ну, говорят, он легенда среди танкистов. А, Сугроб?

– Я знаю, кто такой Катуков! – поморщился Бредень. – Но я же – не танкист. Я – десантник. Почему ты про него спросил?

– Дружим мы с ним.

– А, понятно. Конечно, хочу!

– Ах да, ещё могу познакомить с Ватутиным, генералом, что Киев брал. Я и с ним хорошо знаком.

Мои собеседники рассмеялись.

– А с Жуковым?

Я покачал головой:

– Из маршалов Победы – только с Рокоссовским. Жуков пропал осенью сорок первого. Вылетел из Ленинграда и не долетел. Куда делся – непонятно. Я вот всё по тылам немцев ползаю в надежде, что найду его след. А мне всё попаданцы да попаданцы на голову сыплются и сыплются. Спасу никакого от вас уже нет. И все на мой редут.

– Значит, нас таких много? – кивнул Сугроб.

– Ага, не война, а проходной двор.

– А из какого времени?

– Да из разного. Одного занесло с 2010-го, другого – из Киевской Руси, ещё один – тоже из двухтысячных, но меня не дождался, решил в одну каску с немцами пободаться – героически погиб, пока я немножко помирал в госпитале. Потом был ещё один, из какого-то деградировавшего будущего. Полный овощ. Один, вот, мне доспех подогнал. Теперь вы. Да, кстати – не все вы попадаете из одного временного потока.

– Это как?

– Я же вам ещё раз говорю – у нас немец в Москву вошёл. А у вас?

– Нет. Не дошёл.

– Вот видишь. А тот, что из 2010-го, войны между Россией и Украиной не знает.

– Так в десятом всё ровно ещё было, – махнул рукой Сугроб.

– И что с ними со всеми стало? – спросил Манок.

Я пожал плечами:

– По-разному. Из Киевской Руси дружинник – инструктор осназа, из 2010-го – конструктор бронетехники. Тот, что овощ – он и есть овощ.

– И что, их не заперли в лабораториях?

– На хрена? Работают, трудятся. Это только те, кого я знаю. Я же не один такой – ловец попаданцев. Мне не спешат докладывать. Секретность, согласен?

– Верно. Меньше знаешь – крепче спишь. А как союзники наши заклятые заокеанские?

– Так я же говорю – секретно. Надеюсь, вы понимаете, что то, что вы услышали, как и сами вы – государственная тайна? Уровень секретности – перед прочтением сжечь.

Улыбаются:

– Конечно!

– Ну, а раз понимаете, тогда – флаг вам в руки, барабан на шею – ну и дальше по тексту. Со знаками различия – разобрались. Теперь все гильзы и прочий мусор – собрать. Там даты прошлёпаны, напоминаю. Людей перевооружить трофеями. Калибрами 5,45 и другими, ещё не применяемыми – больше не пользоваться. Оружие собрать в чрево брони. Броню замаскировать. Веток навешайте, что ли. Выдвигаться скрытым маршем вот в этот район. Следы брони заметать веником. Как делается – учить?

– Знаем.

– Уже лучше. И полное радиомолчание. Радиостанции оставить только у дозорных. В дозор – только проверенных, надёжных людей. Что ещё из режима секретности вам не понятно?

– Не дети, командир, будь спокоен.

– Надеюсь. Блин, от вас и ваших обдолбышей – зависит будущее всего человечества! А мои – хрен знает где. Как всегда!

Вот для этого я и «проболтался». Дозированный слив сверхсекретной информации. Ну, я так думаю. Я так рассчитываю. Не справиться мне одному. Мне нужно их добровольное сотрудничество. Ну хотя бы лояльность. Потому и рассказал им сказку о множестве попаданцев, сняв с них тревожащий вопрос по их дальнейшей судьбе. Помню, как сам боялся НКВД, до панических атак липкого ужаса не хотел стать крысой под стеклом лаборатории. Надеюсь, поможет. Проверим, как я разбираюсь в психологии попаданцев.

– Как с тобой связаться?

– Как к тебе обращаться?

Это они в один голос спросили.

– Я – подполковник Кузьмин. Виктор Иванович. Для своих и в бою – Медведь. Со мной связываться не надо. Сам вас найду.

– Помощь нужна? – спросил Манок.

Я задумался на секунду.

– Пожалуй, да. Парочку надёжных ребят с навыками диверсантов. Для скрытных операций.

– Я, – вызвался Манок.

– А кто будет этот детский сад пасти? Сопли этим придуркам подтирать? Памперсы менять? Остаёшься здесь. Пока Бредня на ноги не поставлю. А там видно будет.

Гэрэушники переглянулись.

– Лёлика и Болика? – спросил один, второй кивнул. Тут же Манок поднял руку и отпальцевал. Перед нами проявились, по лучшей громозековской привычке, два качка в камуфляже. Один с «Печенегом», второй – с пистолетом-пулемётом, но с целой батареей труб гранатомётов за плечами.

– Вот это чудо-богатыри! Целый взвод усиления. Только мне нужны «призраки», а не «танки».

– Не сомневайся, командир! Эти двое могут быть и призраками. «Винторезы» можно взять?

– Даже нужно. А этот арсенал запереть в бронниках. Чё там у тебя? «Стрела»?

– «Игла».

– А вот это беречь как зеницу ока! Нашим яйцеголовым знайкиным поковыряться. Жаль – одна! У нас же как – обязательно сломают одну. А вторую – потеряют.

– Обижаешь, командир! – пробасил один богатырь.

– Почему одна? – продолжил второй.

– Две у нас «иглы», – опять перехватил слово первый.

– Вы не близнецы?

– Даже не братья, – хором ответили эти двое из ларца. Те, что одинаковы с лица. Ну, те, что: «Чего пожелаешь, хозяин?»

Рояль в ночи

У немцев по тылам скрытно лазить стало одно удовольствие. Самый большой враг ночника – собачья сигнализация – немцами «демонтируется» сразу. И зря. На зрение ночью плохая надежда. Особенно если злоумышленник находится в режиме мимикрии.

Из допроса карателей я знал, что в этом городе есть госпиталь, где лечатся немцы, но продолжает работать и горбольница, где лечатся «второсортные» – полицаи, каратели, прислужники немцев из местных. Вот в этой больнице и работал хирургом, и не только хирургом, интересующий меня человек. Я знал его домашний адрес. И примерное местоположение этого «адреса» в городе.

Вот у нужного дома мы и залегли, прислушиваясь. Прошёл парный патруль немцев, состоящий не из немцев. Немцы не станут нашим матом разговаривать меж собой. Идите-идите! Живите пока.

Тихо в доме врача. Плохо. Хирург жил один – успел эвакуировать семью, сам остался ждать эвакуации госпиталя. Эвакуация госпиталя на восток не состоялась. Раненые красноармейцы были эвакуированы в тыл – уже немцами. В их тыл. На запад. Тут им повезло, что командир части вермахта, занявшей без боя город, не был садистом. С пленными он поступил так, как принято было раньше, до отморозков из СС. И с персоналом больницы тоже. То есть весь персонал остался на местах и продолжал работать, но уже под немцами.

Вот. А плохо то, что врач, нужный мне, частенько оставался ночевать прямо в больнице, как рассказывали каратели. Выкрасть его из больницы совсем не то же самое, что из его же квартиры.

Врач жил в четвертушке частного дома. Когда-то, возможно, это было отдельное домовладение, но потом, как у нас принято, людей «уплотнили» – и вот в доме живут уже четыре хозяина с семьями. Коммуналка. Кстати, уплотнили как раз врача. Этот дом был его. Поэтому ему оставили самую большую комнату и сделали отдельный вход. К которому я теперь и крался.

Фу, блин, слава богу – Бася показал сердцебиение в нужном мне месте. Два сердцебиения? Как так-то? Два человека? Любовница? Нет, ритм идёт с разных сторон комнаты. Ладно, будем разбираться по ходу.

К хорошему привыкаешь быстро, а вот отвыкать сложно. Я уже успел привыкнуть, что Громозека у меня за всепроникающего соглядатая-разведчика. Но я послал Громозеку найти «попаданца» из людей Сугроба, взятого карателями в плен, а он, душара, так и не вернулся до сих пор. А, помнится, он ещё постоянно ноет, что не может покинуть пределы моего зрения. Врёт! За этим дурачком он же следил, пока тот к карателям не попал!

Да и вообще вопрос – хорошо ли то, что я призраков вижу? Или он мой глюк? Но глюки же не умеют проникнуть в закрытое помещение и подглядеть, что там? Не, если я сошедший с ума экстрасенс – тогда да. Но, может быть, я и тронутый разумом, но не экстрасенс же. Так что с Громозекой до сих пор непонятно, что он такое? Неупокоенный дух, мой собственный глюк или что-то ещё? Как бы там не было, но я уже привык к нему, не только скучаю, но вот сейчас, например, ощущаю в нём потребность. Бася всё же мне не может подсказать, что там внутри происходит. А Громозека бы зашёл сквозь стену и проорал бы мне, что он там увидел. Почему проорал? Чтобы я услышал – не бегать же ему туда-сюда. Ему, душаре, хоть оборись – никто не слышит, кроме меня.

Так, что-то я размечтался. Не время – надо делом заняться!

Лезвие моего чудо-ножа легко разрезало засов, которым хозяева закрылись изнутри. А дверь заскрипела. Проклятие!

Скольжу в распахнутую дверь приставным шагом. Смещаюсь сразу же в угол. Слышу щелчок взводимого курка. Револьвер. Не у врача. Это они меня не видят – я-то их прекрасно вижу. У комплекса прекрасный режим ночного видения. Просто великолепный!

Врач – старичок-боровичок. А с револьвером – средних лет индивидуум.

– Кто там? – тихо спросил старик.

– Не надо стрелять, – так же тихо ответил я, накрывая ладонью револьвер, мгновенно выкручивая его из руки хозяина.

– Шуметь тоже не надо. И свет не нужен.

Блин, я начинаю привыкать, что на меня люди смотрят такими глазами.

– Лев Валерьянович?

– Да, это я, – вскинул голову старичок.

Сожитель врача попытался отобрать у меня своё оружие. Я его легонько придавил, даже не используя усилители.

– Я же сказал: не надо шуметь. Вы сейчас меня выслушаете, а потом я уйду.

– Кто вы?

– Тень. Которой нужна помощь. Одному моему знакомому нужна срочная операция. Он ранен в живот. Ранение полостное. Состояние удалось стабилизировать, но без операции он обречён. В больницу мы обратиться не можем. Надо объяснять, почему?

Хозяин нагана перестал вырываться.

– Если мы поспешим – к рассвету я верну вас на место. Никто ничего не заметит.

– Банда Панащука не вернулась, – прошептал старик. – А у вас раненый. Вы из какого отряда?

Придавленный зашипел.

– Так вы ещё и подпольщик, Лев Валерьянович! – усмехнулся я. – Причём плохой подпольщик. Вот так вот и признались, что знаете все окрестные партизанские соединения. Нехорошо. Ну, а теперь ваша очередь, молодой человек. Вы кто?

– Ты сначала сам назовись! – дерзко, но тихо, сдавленно, прошипел владелец оружия.

– Осназ НКВД. Звание засекречено. Имя засекречено. Теперь, любопытные вы мои, у вас не осталось выбора. Вы идёте со мной или умираете здесь. От рук квартирных воров.

– Выбор у нас есть, дорогой товарищ. Мы идём с вами. И побыстрее! Мне, действительно, надо вернуться к утру. А ещё неизвестно – что там у вашего знакомого. Кстати, отпустите этого молодого человека. Он пришёл за тем же самым. Он от партизан. Не успел уйти до комендантского часа.

Дедок быстро собрался. Взял саквояж, накинул пальто и шапку, влез в сапоги.

Лёлик и Болик контролировали округу. Доложили, что чисто. По рации, конечно. Их плавающие ультракороткие волны не должны запеленговать.

Вышли. Не спеша, скрытно, стали выбираться из города.

– Вам точно нужно вернуться к утру? – спросил я, когда уже более-менее можно стало разговаривать – отошли «мористее».

– Иначе меня хватятся. Если не смогу объясниться – вся работа насмарку. И товарищи наши останутся без источника информации. На меня уже и так косятся предатели разные.

Мужественный старик. За свою судьбу не переживает. Боится, что подполье останется без агента. А вот с тобой, Наган, мне не совсем всё ясно. Ты мне подозрителен.

С минуту шли молча. А потом я спросил:

– Лев Валерьянович, вы не слышали – в город не приводили необычных людей?

– Да, как раз сегодня одного привезли. На машине этих бандитов Панащука. И на днях ещё одного. Немцы почему-то немца же привезли. Связанного. Оба закрыты в комендатуре.

– Ну вот! А то мой разведчик куда-то пропал. Так, вы, двое из ларца, одинаковых с лица – ведёте Дока и Нагана к точке сбора. А я пойду комендатуру навещу. Там у них непорядок. Будет всё вдребезги и пополам, как я люблю. А утром им не до поисков какого-то врача будет.

Может, и Громозеку там где-нибудь найду.

А когда группа отдалилась от меня, по рации передал спецназовцам:

– Будьте бдительны с этими двумя. Что-то этот «партизан» сильно возбудил мою паранойю.

– Угум, – ответил радиоэфир двумя парными голосами.

Комендатура. Бывший райисполком. Или что-то подобное. Два этажа, два крыла, один вход. Одно из окон светится лампой сквозь шторы. Часовой гуляет около дверей. И ещё один кашляет за дверью, в коридоре. Бася мне не может показать тепловые отпечатки. Далеко, наверное. Бася, надеюсь – пока только, туповат. Всё же он числится самообучающимся. Не может мне по-человечески объяснить, почему не может. Несёт какую-то пургу. Проще надо, проще. Когда же ты переведёшь эти ненавистные уже иероглифы!

Полуподвал имеет низенькие окошки. А мне нужен подвал. По словам карателей и доктора – там у них КПЗ. Камера предварительного заключения. Этот полуподвал и есть искомое? Или там ещё минус один уровень?

Тенью крадусь к тыльной стороне здания. Всё же я завидовал Лёлику и Болику – несмотря на свой вес и габариты прокачанных богатырских тел – ходили они бесшумно. Я так не умею.

Вырезаю виброклинком раму окна, она «прилипает» к моим перчаткам. Ставлю к стене, прислушиваюсь – никаких звуков. А слух у меня в шлеме комплекса хороший.

Ногами вперёд проникаю внутрь. Повис на окне. Огляделся. Стеллажи, хлам, бумаги, папки дел. Мешки, обрывки каких-то тряпок. Скомканный, грязный, оборванный кумачовый, то ли транспарант, то ли флаг. Да, это надо прихватить. Негоже символу советской власти быть в таком виде, в таком месте.

Дверь закрыта снаружи. Что мне дверь? Ничего. А вот что за ней? Блин, Громозека, где же тебя черти носят? Ладно, сам так сам!

Прорезаю в деревяшке двери небольшую дыру. Чудо этот виброклинок! Пилит же, а звука – нет. Как будто не дерево пилит со сталью, а пластилин режет. Подглядел в дырочку – ничего и никого. Тихо. Срезаю петли и замок. Прилипалками перчаток вынимаю дверь, ставлю у стены. Опять тихо.

Коридор, двери. А вот и звук! Идёт кто-то сверху. Зачем же ты так светишь? Что там у тебя – неоновая фара дальнего света? Масляная лампа! Всего-то!

Немец увидел снятую с петель дверь, развернулся, чтобы бежать, раскрыл рот в зарождающемся крике, но моя рука в латной перчатке заткнула ему крик, раздавив горло. Внимательнее надо следить за своей тенью – а вдруг это не только твоя тень?

Интересно, как скоро его начнут искать? Предположим, что уже. Зачем я его удавил? Блин, надо было допросить! Вот вечно я, не подумав, спешу. Убивать. Может, я уже маньяком стал? Жажда убийства мне знакома. Да, я хочу убивать. Я хочу всех, кто есть в этом здании – убить. Причём ножом. Или руками, как этого.

Ладно, всё это хрень! Где тут у вас вкусненькое заныкано? Где у вас сундук подземелья драконов с фиолетовым лутом? Я стал вскрывать двери одну за другой.

Ага! А вот тут кто-то имеется!

– Виктор Иванович?!

Ба! Какие люди! Давненько не видались, Вилли!

– Жив, немчик! Всё же мы опять встретились. Помнишь, что я обещал тебя убить, если ещё раз встречу? – начал я говорить, оглядывая немца тепловизором. Что это он в исподнем – не май же месяц?

– Демон! – выдохнул немец и сполз на пол, лишившись чувств, как гимназистка.

Что это он? Бася, твой прикол? Ты меня не предупреждал, что этот режим видения выглядит «глазами демона». Выговор тебе! С внесением в личное дело! Это же демаскировка! Хотя для психологического эффекта – примем на вооружение.

Давай, Вилли, приходи в чувство, мне как-то недосуг тут с тобой нянчиться.

– Ну, Вилли, как тебе служится в Наследии?

– Плохо. Как видите. Вы пришли меня убить?

– Не льсти своему самолюбию. Я просто мимо проходил. А ты – опять оказался в не нужном месте в не нужное время. А я вот теперь думаю – что с тобой делать? Вот ты как думаешь?

– Я сдаюсь вам. Я – ваш пленник!

– Вот счастья-то привалило! Ещё один хомут мне на шею! Нужен ты мне! А давай я тебя тут оставлю, а сам пойду по своим делам?

– Я с вами! У меня теперь нет другого пути.

– Другого пути? Всё же зря ты, Вилли, с русскими связался. Заразился ты ересью, немцам не свойственной. Ладно, не до этого сейчас. Некогда мне. Поступай, как считаешь нужным. Мне – плевать. Только учти – за мной потащишься – пожалеешь. Я с тобой нянькаться не буду. А мешать мне будешь – вообще грохну без базара! Понял?

– Без базара, – повторил немец, тут же кивнул. – Понял! Я с вами!

– Там, в коридоре, твоя одежда лежит. Она ещё теплая. Поспеши – я тебя ждать не буду.

Ну не могу я его убить – сам не знаю почему! Знаю, что не прав, знаю, что пожалею тысячу раз, но не могу я его убить! Вот такой я неправильный маньяк!

Блин! Я уже начинаю страстно желать крепких санитаров, смирительных рубашек, мягких стен, вежливых психиатров и расслабляющих укольчиков. Как меня достали эти заморочки! Как я устал! От войны, от шахматных игр больших дядек, от постоянного контроля за «базаром», от попаданцев, призраков, совпадений, «роялей в кустах», от ответственности и долга! От самого себя. От Медведя-Кузьмина – той роли, которую мне вылепили кураторы-чекисты. От Тебя! Кем бы ты ни был, Всемогущий! От твоего задания, от всех этих устроенных Тобой «совпадений», что метеоритным дождём «роялей» сыплются на мою голову! Почему я-то? Что, у Тебя под рукой не оказалось кого-то другого? Лучшего, более приспособленного к таким подвигам? За что мне всё это?!

Пока я предавался этим невесёлым размышлениям, нашел наконец-то и «дурачка».

– Ну, как тебе гостеприимство легендарных бандеровцев? – спросил я у придурка. Ну а кто он, если на его избитом и искалеченном пытками теле были наколоты эсэсовские символы, очень похожие на кельтские руны.

– Трохи не разумию, – ответил он мне.

Не удержался, пнул его. Реально дебил! Как достали эти «постсоветские» люди. «Не разумеют» они! Как на заработки в Россию приезжают – так сразу – «разумиют», а чуть что – какая-то национальная гордость просыпается. И чем гордятся? Что отдельны – от нас? Да ради бога! Но ведь это – всё! Больше вам гордиться нечем! Ничего не смогли достойного сотворить за время своих «независимостей». Ничего. В нищету упали, численность населения сокращается, уровень жизни – снижается, народы деградируют, теряя здравый смысл. И всё ради чего? Ради химеры «западной жизни»? Да уж, правы были древние, когда говорили, что сон разума рождает чудовищ – химер.

Ладно, болт бы на них всех! Вяжу придурка пластиковыми стяжками. Такие используются для стягивания пучков проводов, но гэрэушники дали мне пучок таких, как аналог верёвок для связывания. А рот заткнул тряпкой, чтоб не слышать его окраинного диалекта.

Появился Вилли, спешно оправляя форму убитого мною охранника. М-да, маловато будет. Потерпит.

– Ты тащишь груз. Вопросы?

– Понял.

– То-то! Поднимаю руку так – стоишь, так – падаешь, так – бежишь. Я понятно объясняю?

– Ещё с прошлого раза помню.

– Отлично.

– А как я тебя увижу? Ты – как призрак.

– Как хочешь, так и выкручивайся. Твои проблемы – я тебя за собой не тащил. Сам пошёл. Потому – выкручивайся. Пошли. Ты знал, что я пироман?

Вилли улыбнулся. И зря ты не веришь. А вот когда он увидел, как с моей руки срывается файербол, аж подпрыгнул. Ну а как со стороны выглядит короткий импульс огнемёта? Как магический огненный шар. А я тебе ещё пульсар позже покажу – плазмоган свой не хочу раскладывать – в замкнутых пространствах он больше помеха, чем оружие.

Поджог комендатуры я начал с той самой каморки, где подобрал красное полотнище. Мусор занялся яро.

– Ну, ори: «Пожар!» на своём собачьем языке и беги на улицу. И этого слабоумного тащи на себе, типа ты его спасаешь. Вопросы?

– Я уже догадался, что ты ответишь на мои вопросы: «Мои проблемы?»

– Приятно иметь дело с умными людьми. Тогда танцуем! Сегодня мы с тобой танцуем! И забываем обо всём!

И я побежал вслед за Вилли, раскидывая кляксы огня по подвальным подклетям.

На выходе из подвала моего Вилли пытался перехватить какой-то немец, перегородив дорогу стволом винтовки. С разбега ударил его ногой в грудь – немца снесло как кеглю.

Вилли побежал к выходу, а я – наверх, навстречу хлопающим дверям. Я же маньяк? Я же мочу ягнят? Или молчу их? А, пох! Я хочу убивать! Резать, душить, крошить, ломать! И жечь, жечь, жечь! Бася, заткнись! Я уже не буду тратить огнесмесь – огня тут и так залейся!

Ха-ха-ха! Ещё вчера, пленный, контуженый, раненый, я мечтал обернуться зелёным Халком и разнести лагерь вдребезги, поотрывав головы охране, как курятам. И вот мечта сбылась. Нет, я не Халк, но я тоже Мститель, я – Железный Человек! Это всё комиксы американские. Заразная штука. Надо и у нас что-то подобное замутить. В будущем. Авторские получу. Как в песне той – получать гонорар. Богатым стану и знаменитым, как Уолт Дисней.

Бася, ну какая же ты сволочь! Ты – самый большой обломщик на свете! Я только решил, что – Газпром, мечты сбываются, а ты – «% заряда»! Сука ты! Кремниевомозговая сука!

Ну, разок! Не отрубай мне форсаж, прошу! Спасибо, ты настоящий друг! Я всегда мечтал, как в кино, грудью проломить стену, схватить двух врагов и стукнуть их друг о друга, а потом, как дредноут «Девиан Тул» в «Вархамере 40000» – об землю. Охренительно! Восхитительно! Божественно! Ага! Всё же можно и без матов выразить степень своих чувств, ёпти! Твою Бога! Душу! Мать!

Лёлик и Болик – бдили. Засекли меня по походке. А я их – только когда услышал щелчки встающих на предохранитель «винторезов». Зато честно – без тепловизора. Экономлю. И тренируюсь. А что – враги сейчас все, как мотыльки, слетаются на огонь горящей комендатуры. Не до меня им. Но это там. А я – тут.

– Как прошло? – спросил один из них. Я в них пока не разбираюсь. Как они так похожи-то!

– Весело, но мало. Всё очень быстро закончилось.

Усмешки в ответ. Наши люди!

– С тобой хвост?

– Нашел я этого бандеровца. Он так мечтал с ними, кумирами, арийскими бестиями, познакомиться, а они его – пытать! Звери! Ну, никакой толерантности у этих легендарных предков! Интернета на них нет! Некому их отхейтить и завайнить!

Опять хмыкают.

– Да, знакомьтесь, это немец. По-нашему шпрехает – не хуже меня. Так что фильтруем базар.

– Пленный? Или агент?

– Сам ещё не понял. Сдам начальству, у них головы большие – пусть решают.

Опять хмыкают.

– Как поднадзорные?

– Любопытные, но смирные.

– Понятно. Ну, пошли?

Я втянул носом воздух:

– А дым Отечества нам сладок и приятен.

– Особо если в нём запечь врага, – рассмеялся Лёлик. Или Болик? Надо им, чтобы различать, разноцветные повязки на лоб надеть, как у подростков-переростков черепашек-мутантов-ниндзя.

Шли вместе, потом я достал карту из кармана Болика, показал им новую точку сбора, а сам побежал назад, захлопнув шлем. Поигрался в Чингачкука – будет. Пришло время Хищника. А вдруг погоня? Мало мне, мало. Ещё хочу крови и мяса врага. Да и по округе пробежаться надо, понюхать – чем пахнет? Вдруг – засадой? Тем более что мой штатный неустающих вездеходный дозорный – в самоволке, гад! Опять всё сам! Как же мне это надоело! Ну никто не хочет работать, разгильдяи! Докладную на него Берии напишу – будет ему, душаре, «проработочка»!

Осень. Поздний рассвет, сумрачный день. Одно хорошо – листва не облетела, «зелёнка» ещё не потеряла своих свойств. А то совсем тоскливо бы стало. Тут, в Хохланде, с лесами не всё так радужно, как в стране Батьки и его партизан, но и не так печально, как было бы где-нибудь в донских степях.

Задневали. Дозорным оставили Басю. Ему и его сенсорам сон не нужен. А вот мы притомились что-то. Наверное, поветрие прихватили за время марш-броска – туда, а потом оттуда. Не от многокилометрового марша же мы устали, верно? Мы же герои! А героям – не положено. Ни уставать, ни есть, ни спать, ни по нужде в кусты, ни бабу мягкую. Только – подвиг нескончаемый. Беспощадный и бессмысленный.

На вечерней зорьке опять физкультурой заниматься. Бег с препятствиями в полной выкладке. Война! Такой вид досуга есть – не слыхали? Нет? Везёт!

Кемпинг в тылу врага

«Попаданцев» не нашёл там, где ожидал найти. Но они оставили метку – на дереве смайлик угольком костровым нацарапан. Косяк! Иновременное явление. И колею гусеничную всё одно видно.

– Тут людно было, – пояснили бойцы-близнецы, включая рации. – Третий канал. Вызывает Крот. Вызывает Крот!

– Кроль слухае!

– Где терновый куст?

– Иди по дороге из желтого кирпича, и будет тебе счастье.

Бойцы переглянулись, заулыбались.

– Что?

– Командир шутить изволил. Значит, полегчало ему. Связь с командованием была. Одно не пойму – как?

– Не с вашим командованием. Обратного билета нет, ребята, не надейтесь. Вы тут навсегда. А что за дорога из жёлтого кирпича?

– Мы всё время забываем, что ты все переговоры слышишь, – чертыхнулись бойцы, – на северо-запад откочевали.

– Крот, вызывает Медведь! Что за счастье?

– Более того сногсшибательное. Как снег на голову.

Вот и поговори с ними!

– Кто-то на них высадился. Кто-то, кого все знают. Неужто Берия?

– Губу закатай! – огрызаюсь я. – Ага, Палычу делать больше нечего, как по тылам врага прыгать. Ага, с парашютом! Смешно. Ребята, не поверите, он тут – живой, уже не молодой, не отличается богатырским здоровьем, очень усталый, вечно перегруженный, замороченный и не выспавшийся. Потому злой. Нет у него времени на такой туризм. Чё гадать, айда поглядим?

Грамотно забазировались – прямо душа радуется. Молодцы! Приятно иметь дело с мастерами своего дела. А след гусеничный привел бы на мины. Я проверил. Нет, не до подрыва, конечно. И то Басе спасибо. Увидел он металл. Снял я мины. Незачем их оставлять. Там – даты. И надпись – «Сделано в СССР». Хохлы, говоришь? А незалежалым наследием ненавистного совка пользуются только так!

Я, когда увидел идущих мне навстречу людей, не поверил даже.

Кельш! Сука! Живой! Не совсем целый, но живой! Искалеченный, но раз с парашютом прыгал, значит, здоров!

Вот как значит! Чтобы и он удостоверился, что я это я. И чтобы я в паранойю не играл. Да и задачка по выводу этой толпы «попаданцев» и всех их гаджетов, особенно бронегусеничных – не из простых. Как раз по его голове задачка. Что тут греха таить – умный мужик Кельш. Не то что я. Завидую.

Открыл шлем, подошёл к нему, схватил, обнял:

– Колян Коляныч, живой!

– Раздавишь, Медведище!

– Коль-Коль, как я рад тебя видеть! – голос мой сорвался, чую, глаза – зажгло, защипало. – Нах! Подождут начальники! Коль-Коль, пока по литру не выжрем – не буду с тобой разговаривать! Ты, я вижу, осназ привёл – вот пусть он наш покой и стережёт! Коля, предохранители плавятся, понимаешь ты?! Генерал, мать твою, госбезопасности! Сука чекистская! Гэбня кровавая! Инквизиция средневековая! Я, гля, вас ненавижу! Как же я вас – ненавижу! Всех! Пойдём, нажрёмся! А? Коль-Коль, прошу! Крышку срывает! Давай ужрёмся!

Он улыбается изуродованным лицом.

– Коль, я тут такую девочку давеча встретил – она тебе карточку морды лица так отфотошопит – сам себя не узнаешь! Коль, мы долго гостайну по ветру веять будем? Твои орлы нам приват могут изобразить? Или мне опять всё самому делать?

– Вот такие дела, товарищ генерал. Не специально я. Так вот получилось. Потому и обратился в Центр.

– Как сумел взять частоты?

– От моего телохранителя, вашего человека.

– Перед смертью успел? Не поверю, что так бы растрепал.

– Вот, блин, даже не знаю, как тебе сказать, чтобы не комиссовали меня.

– Да говори уж! Я за тобой такого нагляделся – не удивишь.

– Не умер он.

– Как?

– Хрен его знает! Дух его тут за мной ходил тенью отца Гамлета.

– Дух? Ходил?

– Да, ходил. Сейчас – нет. Послал его в разведку – не вернулся. Не знаю, почему.

– Не думал, что удивлюсь, но ты опять удивил. Давай ещё по одной! Вздрогнем! Витя, и когда ты угомонишься!

– Вздрогнем! Не поверишь! Самому – вот где! А на меня всё сыпет и сыпет рояли!

– Рояли?

– Ну, есть у этих, поднадзорных, такое выражение. Означает…

Через какое-то время:

– Глядь, моя женщина! Витя, ты совсем безумен!

– Ты только понял? А ты побудь в моей шкуре – посмотрю на тебя!

– А ты в мою шкуру полезешь?

– Бр-р-р! Ну её! Интриги, подлость, мерзость, предательство – и всё это хлебать ротным черпаком?

– А ты думал! А у тебя – сплошь сказка! И Дарья-искусница, и чудо-богатыри, призраки, лешие, оборотни, Кощей Бессмертный, ковер-самолёт, скатерть-самобранка, блюдечко с голубой каёмочкой.

– Надгрызанное яблоко катается, сказки показывает! Ха-ха! Реально! Айпад! А ещё ты забыл – царя-батюшку, меч-кладенец и Змея Горыныча.

– Ну-ну! Не жизнь, а сказка. А то у меня сплошная канцелярия, мышиная возня под ковром и цистерны помоев.

– Нет, ты мне зубы не заговаривай! Думаешь, я совсем пьяный? Я щас Басе прикажу – вмиг протрезвею. А ты так не можешь! Бе-е!

– Такой большой, а язык показываешь! Ну, как мне принимать план такого невоспитанного человека!

– Как принимать? Раскуривать!

– Кого?

– План!

– Тьфу на тебя!

– Кто бы о воспитании говорил! Ты мне – зачем свои слюни на рукав повесил? Ты же, один конец, партизан сюда подтягиваешь?

– Не уговаривай даже! Это бред!

– Да что ты говоришь! Давай этих, потонках… постромках… тьфу, этих, оттуда, позовём, они тоже шарят!

– Чтобы они нас поняли, им тоже надо по семьсот пятьдесят накатить. А у нас нет столько! И что – это им отдадим?

– Хрен им! Сами съедим!

– Тоже мне придумал! Ну, ты и фантазёр! Аэродром! Там, знаешь, какая охрана?!

– Знаю. И чё? Твои партизаны, твой осназ, хохлы жёлтоблакитные…

– Тьфу…

– И не говори! Продолжим, наливай! Так, о чём я? А-а, вот, броня, гэрэушники, и я – как Наполеон на белом коне. Одним махом всех побивахом! Заряда токма нет ни…

– Отстань! Это бред! Иди, проспись!

– Сам иди! Сам ты бред! Пит! Я тебе не говорю о войсковой операции. Наскок! Диверсия! Мы – взяли, за нами прислали самолёты, грузимся – и адьё!

– А сколько у тебя заряда осталось?

– Три процента почти. Хватит!

– А потом?

– Суп с котом! Потом будет потом! Мне надо, чтобы весь этот головняк – улетел на Большую землю! К вам, к гэбне кровавой! Е… занимайтесь там с ними, чем хотите! Нах! Не война – проходной двор! Туда-сюда! Туда-сюда! Шлындают! И этот, с компрессией… Ё-моё! Слухай, Коль! Этот, Пяткин! Он же чё-то там мухлевал со временем! Это он, сука, виноват! Это из-за него тут такой бардак!

– Весьма вероятно. Но не гарантированно. Мы не знаем всех возможностей технологий уровня этого… как его назвать, если не факт, что он – человек.

– Пришелец.

– Точно. Так что, может, он, а может, и не он. А что он там со временем делал?

– Компрессия времени.

– Компрессия времени?

– Похудеть, да? А ещё – биорегенерирующий реактор. Он меня из гнилой котлеты в молодого человека превратил. А костюм этот? Заценил?

– Заценил. И нож твой заценил.

– А плазмопушку?

– Нож-то я хоть как-то понял, а это – вообще вынос мозга, как ты говоришь.

– А теперь зацени – он мне отдал всё это, считая, что это – безопасно. Это не боевая модель! Спасательная. Ну, как мы лётчиков одеваем в лётный комбез, даём им перочинный нож – резать стропы и пистолетик – от своей тени и воробьёв отстрелиться. А теперь вспомни, чем отличается экипировка и вооружение бойцов боевых, штурмовых частей и лётчиков. И экстрапо… блин, ну, сам спрогнозируй! А?

– Я – уже. Нам им нечего противопоставить!

– И я об этом же. А ты говоришь, аэродром – бред! Сам ты бред! А чё? Всё? Кончилось? Так мало? Так быстро? Жаль. Спать? Коль, ты понимаешь, что мы больше так не посидим? Ну, потерпи, не спи! Гад, ты, Коля, хоть и генерал! Двигайся давай, разлёгся!

Размышлизмы на общие темы (общечеловекам – не рекомендуется!)

Вот так, я – полковник. Полкан. Лампас на штанину, каракулевую шапку и бурку обещали пообещать по возвращении на Большую землю. Ага! И полкана я получил, ещё будучи командиром первой егерской супер-пупербригады.

А сейчас я – единственный и неповторимый патрульный времени. Без звания. И без подчиненных. Всё это стягиваемое сюда – невидимыми и неощутимыми, но жёсткими, как тросы кранового каната, радиоуказаниями из Москвы, подчиняется Коляну Колянычу.

Думаете, плакать буду? Да я рад до мокрых штанов, что мне не надели ещё и это ярмо на шею. Я тут у них – вольноопределяющийся. Неподнадзорный. Куда хочу, туда и иду. И когда хочу. И никому и ничего не обязан. Правда, хочу и хожу я только в дозор, усиленными Басей органами чувств – сканировать округу. И по возвращении докладываю обстановку. У нас же – армия, как ни крути!

И ещё иногда читаю морали «хохлам». Придираюсь. Да у меня в голове не укладывается – что они там наворотили! Допустили во власть на Украине прозападных уродов, допустили раскол страны, начали гражданскую войну – со своими же, на Россию бочку катят, вякают. Как так получилось, что вся страна, все сорок миллионов человек сошли с ума? Или это наглядный результат воздействия социальных технологий?

Смотри, Коля-Коля. Смотри! И доложи Хозяину! Обязательно доложи! Не только ракетами и танками надо обрастать, но иммунитет к этим технологиям промывки мозгов вырабатывать. Вредно держать людей под куполом благополучия. Тепличные они получились, совсем у них здравый смысл атрофировался. Блин! Да это же полный финиш! Целую страну превратить в дурдом!

И тут на глаза мне попались бойцы в пиксельных комбезах. И к «гэрэушникам» докопался – как к представителям России. Ну, не до себя же доёживаться – я же тоже с ними на одной скамье подсудимых должен сидеть. Но себя как-то… А вот до них допытаться – милое дело!

Суть моих претензий – куда смотрела Россия? Ведь я как думаю – если ребёнок сунул пальцы в розетку, то виноват не столько он, сколько его родители. Или старшие братья. Не научили, не доглядели. Вот и Украина. Как бы они ни надували щёки, какими бы важными, взрослыми и незалежалыми (или незалежными? ох уж эти деревенские наречья!) они не хотели бы себя изобразить – они – суть – дети. И именно наши, русские элиты должны были им образовывать управленческий класс, формировать внутреннюю и внешнюю политику, генерировать идеи и настроения в обществе хохлов. И далее по списку. Не сделали наши – сделали не наши. Вот и всё. Такая вот селявиха пошла. Да и всегда такая же была.

Только вот беда, Хохляндия – карикатура на Россию. И всё, что произошло в ней – то же и в России. Просто Россия – больше. Эффект масштаба. Разве у нас нет сформированных заокеанскими «партнёрами» групп влияния, постоянно оккупирующих те или иные рычаги влияния? Путём вливаний. Как нет, если даже Конституция России была написана ими и представляет собой правила поведения побеждённого народа оккупированной страны? Если у нас в законах прописано, что международные законы, суды и стандарты имеют приоритет над русскими? У нас в главном законе страны – Конституции – написано, что нас нагнуть законно имеют право по сходняку серых кардиналов тайных владык мира, по протоколу сходняка, оформленному в виде постановлений ООН, Гаагского трибунала или иных их механизмов влияния.

А разве не те же деградационные процессы у нас запущены и успешно идут во всех сферах общества – от образования до ЖКХ? Те же самые. Не Россией ли рулили ставленники врага в 90-е? Не они ли оккупировали структурообразующие сферы страны – энергетику, транспорт, образование, финансы? Не нас ли они направили на кладбище миллионами тонн наркотиков, спиртного, канцерогенной жратвы под наше довольное чавканье? За времена с перестройки до моего переноса сюда, к Сталину, русский народ понёс потерь больше, чем за обе мировые войны. Люди умирали массово, как во время чумы – под визг телевизора.

Не поэтому ли мы так злимся на хохлов, что понимаем, хохлы – это тоже химера. Нет хохлов. Русские они. Они – это мы. Они – тоже мы. В них, в хохлах, видим, как в зеркале, то, что происходит с нами, русскими.

Не эта ли гражданская война в Донбассе показала русским, что мы так же, как и они – гонимся за химерой «западной жизни»? Не они ли, хохлы, показали нам, что не сможем мы достичь этой химеры, как невозможно дойти до радуги? Потому что это – иллюзия. Радугу создаёт солнечный свет, преломляясь в водяных парах, а иллюзию «западной жизни» нам создали СМИ, преломляясь в наших сознаниях. Заодно ломая их.

Потому что разум говорит тебе: это чушь, нереальная, невоплотимая, бредовая, недостижимая, а ты его ломаешь, говоришь – это ты, мой собственный разум и здравый смысл – не правильный. Надо изменить себя! Пойти на курсы Карнеги, менеджмента, свидетелей сайентологии или ещё какой-нибудь бредовый высер, где тебя научат, как быть счастливым, как жить в Матрице, как быть аутистом, не видя мира вокруг себя. Как жить в выдуманных мирах. Как не соприкасаться с реальностью, находясь в реальности. Как делать деньги из воздуха – не доедая, как стать миллионером, оставшись нищим, как быть счастливым, потеряв всё. Какой ещё бред я не упомянул? А, да! Как любовь заменить на «отношения». Как детей заменить карьерным ростом в «беге на месте». Как семью заменить на «Дом-2», «Доту-2». Как друзей заменить на «нужных людей». Как потерять Родину, став падлой – «гражданином мира», без роду, без племени. Как веру заменить на мерзость, Бога сменить в душе своей – обезьяной. Как высокие стремления к идеалу, к Богу, заместить низменными страстями – чревоугодием, конформизмом, похотью, властолюбием, садизмом, меркантильностью, снобизмом, цинизмом, расизмом, атеизмом, пофигизмом и остальными – измами. А это всё – сатанизм. Тёмная сторона силы – приятнее. Жить, плавая в говне и гное, – теплее, чем карабкаться в Небеса под ледяным дыханием этих высот.

А хохлы нам вдруг показали, что будет расплата за следование по этой скользкой дорожке. И какой эта расплата будет – демонстрируют весьма наглядно! Небытие. Забвение. И не только нам. Немцы, французы, чехи и другие «цивилизованные» народы вдруг начали осознавать, что их ждёт судьба филистимлян, ахейцев, обров, латинов, эллинов, кельтов.

Но нас, русских, раньше оприходуют. В первоочередном порядке. Слишком мы мешаем. Одним своим существованием – мешаем. Одним этим тихим сопротивлением, пробуксовыванием на наших просторах чужих «цивилизационных» программ – мешаем. Этой своей неистребимой тягой к коммунизму, к вечному стремлению к Идеалу, за настойчивые попытки строительства Царствия Небесного, этим непонятным Тьме ценностям – Любовь, Семья, Род, Родина, Равенство, Братство, Справедливость, Достоинство, Совесть, Верность, Аскетизм. За силу, что даёт следование путём богов – сила воли и духа, Превозмогание боли и неудобства, за способность переступить планку возможностей человеческих, способность на подвиг, за интуитивное восприятие истины, Общинность – способность складывать надличности, когда люди объединяют свои сознания, как компьютеры складывают сеть. Появляется надличность, которую недавно стали именовать эгрегором. Надличность по силе своего разума превосходит любого из людей, стремясь в этом к недостижимому – к Богу. Надличность легко решает задачи, людям непостижимые. А у нас такие «коллективные» отношения складываются легко, полуавтоматически. И это не может не бесить наших недругов.

За способность выставить из своих рядов князя Пожарского, товарища Сталина, товарища Путина. За способность вырастить, воспитать и выставить в критический момент, на шквальный огонь, на ненависть миллиардов – личность, которая повернёт колесо истории.

Как только удастся противникам рода человеческого устранить эти непонятные им препятствия, как только исчезнут русские, отформатированные бывшие русские потеряют способность пользоваться силами пути богов – так наступит песец и остальным народам. Не будет больше «западного образа жизни». Будут стада бессловесных, бесправных и бестолковых рабов. И владыки. Никаких больше иллюзий – свобода, равноправие, права, неприкосновенность, остальная чушь – забыли, забили. Безграничная власть отдельных индивидуумов и бесправная масса быдла. Толпо-элитарная модель называется.

Как вам такой мир? Вы – за? Думаете, сможете оказаться в реденьком рядочке владык? Если вы сейчас не в их рядах – там вам не бывать.

Путин, видимо, понял это. Или знал, но прикидывался, что ведётся. Ну, верно! Он же дзюдо увлекается. А это не только борьба. Это образ мышления. Как там писал один китаец: «Война – путь обмана». Что говоришь? Все на Западе охудели от нашей резко изменившейся обороноспособности? На… их товарищ Путин? У него был хороший учитель. Немец тоже похудел, когда встретил КВ-1 и Т-34, взбледнул, когда тракторные заводы резко стали – танковыми и шлёпают по полку танков в день! Когда с голой степи Северного Казахстана стали полками взлетать неокрашенные даже Ил-2. Прямо с поля. Стен цехов не успели возвести. А фундаменты под станки и линии коммуникаций были подведены, протянуты нитки жэдэ- и электроэнергии. Наикали? А вы как хотели?

А ты что подслушиваешь, Коля-Коля? Контролишь, насколько я продвинулся в своём развитии-деградации? Ты же и был тем шустриком-умником, что развёл меня на признание в «попаданстве»! Докладную писать будешь? Тебе продиктовать, а то напутаешь чего? А Палыч с Хозяином чего не так поймут, телодвижения начнутся избыточные.

Я вздохнул. Блин, зарекался же я не пить! С похмелья меня постоянно тянет к размышлизмам на общие, отвлечённые темы.

Насчёт избыточных телодвижений я, пожалуй, махнул! Не будет телодвижений. А вот докладную прочтут. Обязательно. Не для просвещения – они-то как раз всё это прекрасно знают и понимают. Для контроля над нами – мы-то, с Коля-Коля, понимаем? Правильные ли выводы делаем? Допускать нас до следующих глубин (вершин) познания или рановато? А то чердак-то у нас – отъедет. Сорвёт башню. А это – недопустимо, потому что – нецелевое расходование ценного управленческого ресурса, потеря его, ресурса, эксплуатационных характеристик.

Ха-ха, а как же Хрущ? Он не «догнал» или сдал? Он – тупой или трус? А монументальный Бровеносец? Он по недомыслию резал будущее собственного народа, или была такая необходимость? Зачем он (ну, не столько сам, сколько его мумифицированные товарищи) душил духовное развитие свежеиспечённого советского человека?

Ещё раз убеждаюсь в величии дедушки Ёси, но опять недоумеваю, а почему потом пшик? Почему после него по наклонной? Если это было сделано умышленно, недруги подсуетились – почему не предпринял мер упреждения? Где плеяда преемников? Почему после него – танцы с бубнами? Каргокульт какой-то. Люди повторяют то же, что делал ты, как ритуал, не понимая сути происходящего, недоумевая – почему не работает? Почему?

Почему Путин, «работая Сталиным», до ужаса боится даже сам себе в этом признаться? Почему не случилось «Сталина» в 80-е, в 90-е?

Нах! Нах! Нах! Куда меня занесло! Башка лопаться начала!

Колян, ты мне объяснишь? А-а, раз глаза выпучил, то не надо! Сам как-нибудь. Позже. Наверное. В следующей жизни. Когда я стану кошкой… Да-дам, та-дам!

И я пошёл, насвистывая эту песенку, из которой знал только кусок мотива и эту строчку:

Наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой…

Три закона робототехники. Или трудности перевода

Меня остановили Лёлик и Болик. Лица хитрые. Что-то задумали. Пакость, наверное.

– Чё?

– Товарищ полковник, разрешите обратиться!

– Ну, попробуй! Лимончику съешьте.

Улыбки сползли, но обратно полезли:

– А ваш костюм может только мимикрировать или ещё и трансформироваться?

– Бася? – мысленно апеллировал я. Выслушав бортовой интеллект, спросил: – А что?

– Есть такой колоритный персонаж, Дарт Вейдер…

Я рассмеялся. Ну, Бася, справимся? Слушай, ты уже достал с этими процентами!

Комплекс почернел, шлем наполз на голову, лицевой щиток забрала стал менять конфигурацию, а нижняя часть шлема стала отпускать полосу каски. Небольшие перенастройки голосового модулятора, и вот по поляне разнёслось хриплое дыхание и сдавленный тяжёлый голос:

– Глюк, я твой отец! Прими же тёмную сторону Силы! И я тебя познакомлю с Палычем.

Ржач стоял такой, что дозорные с постов прибежали с автоматами на боевом взводе, все местные повылетали в испуге из своих нор, а «попаданцы» – катались по земле, с разинутыми ртами, держась за животы. Под звуки главной темы киносаги – марша, который фоново сопровождал появление Дарта Вейдера в фильме, а теперь воспроизводился Басей через звуковые репродукторы комплекса.

Бася не только сумел как-то дистанционно скопировать все данные со всех носителей, что были у «попаданцев», но и уже часть из них обработал. Фильмы серии «Звёздных войн» там были.

Кстати, это ещё одно открытие способностей комплекса и его прошивки. Да-да, вот так я вынужден «подглядывать» и постоянно «обманывать» Басю. Он, наконец, перевёл мне один из наиболее часто выскакивающих «иероглифов» – «нет допуска, информация закрыта для пользователя». Этот иероглиф так же часто выскакивал, что уже набил оскомину, как и ставший мемом «404 not found». Стоит мне спросить Басю, например, как работает плазмоган: «нет допуска, информация закрыта для пользователя». Как он дистанционно забирает заряд с аккумуляторов всего в округе, а потом, по моему требованию, вернул заряд в бронетехнику? Опять: «нет допуска, информация закрыта для пользователя». Почему ты так отвечаешь? А в ответ опять: «нет допуска, информация закрыта для пользователя». Почему закрыта? Ну, как я и ожидал, ответ тот же.

Остается только догадываться.

И вспомнить законы робототехники Азимова, напомнить самому себе, что это – железяка, и она не умеет обходить собственные программные барьеры, потому будем обманывать его кремниевый (или какой у него там) мозг, играя на противоречиях этих, кстати, неизвестных законов, потому что: «нет допуска, информация закрыта для пользователя». Но, исходя из того, что мою просьбу по решению проблемы боевых визуальных режимов вне шлема он выполнил, то сохранение моей хрупкой тушки в эти законы входит.

Судя по тому, что говорил сам Пяткин. Что он там говорил? Да то же: «Не положено!» Так что думаю, это ограничение – по информации, которая, по мнению Пяткина и Баси, превышает по уровню текущее состояние НТП. Может, и не так, но, Бася, я прав?

– Нет допуска, информация закрыта для пользователя.

– Бася, а можно я тебя обману?

– Нет допуска, информация закрыта для пользователя.

– Бася, в огнемёт можно залить обычную смесь соляры и бензина?

– Нет.

– Почему?

– Нужен стабилизатор.

Ага! Шаг вперёд! Такой маленький шаг для Баси, но такой большой шаг для человечества.

– Что за стабилизатор? Не-не, не надо мне лекцию. Формулу давай. Не надо мне про допуски! Сказал: «А», говори и «Б»!

– Нет допуска, информация закрыта для пользователя.

– Мыльный раствор? Керосин? Мне известно это вещество?

– Да.

– Мне самому вспоминать химическую формулу, или ты мне поможешь?

– Производится поиск в памяти пользователя и данных носителей. Поиск завершён.

Вот оно! Лазейка! Есть способ! Он мне напрямую – ничего не скажет, но если ему предлагать варианты – не откажет. Методом исключения работать долго, но всё одно – лучше так, чем перебирать варианты самому. Вслепую, в пробирках. Только что я сэкономил много человеко-часов и тонны реактивов. «Мне известно это вещество?» Ха-ха! Конечно известно! Химических элементов во вселенной – ограниченное и весьма небольшое количество, их соединений – тоже, в принципе. И почти все они нам известны. Ту формулу, что мне выдал Бася – я не знаю, я же – не химик, а экономист – читай – балабол. Но эта хрень встречается мне в каких-то обычных вещах. Как говорится, есть контакт!

Поехали дальше:

– Бася, инструментальная сталь пойдёт для шариков в рельсомёт?

– Нет.

– Расплавится? А тугоплавкая сталь?

– Нет.

– А что? Вольфрамовый сплав?

– Нет.

– Вот ты гад! Дело не в температуре? А в чём?

– Потеря баллистики.

– Тьфу на тебя! Вот ты заморочил! Пересчитаешь баллистику! Мне дальше видимости не стрелять. Тут не космические масштабы. Вон, даже «винторез» – снайперская винтовка, а дальность – всего четыре сотни шагов. Вот на этот предел и надо ориентироваться. Понял, чугунная твоя башка? Так пойдёт инструментальная сталь? А сталь-три? А чем зарядить тебе батарейку?

Так, беседуя с бортовым калькулятором, дошёл до палатки нашего партизанского лазарета.

Меж двух вывороченных какой-то неведомой силой деревьев был натянут парашютный шёлк, образуя белую палатку лазарета, а сверху это всё белое, демаскирующее безобразие было накрыто маскировочной сетью. Ага, красный крест забыли. Может, на немцев найдёт помутнение рассудков, и они не станут бомбить по красным крестам?

В лазарете не людно. Только трое – командир гэрэушников, один из хохлов, что умудрился схватить пулю при разгроме карателей, не будучи на линии огня, находясь глубоко в резерве, и осназовец, что неудачно приземлился на дерево, разбив себе лицо и сломав рёбра. Доктор тоже здесь. Коля-Коля решил его и его «партизана» оставить под нашей «охраной». Паранойя – заразна. Мутные они. Могут быть «многостаночниками». И нашим, и вашим. Точнее – и нашим, и – ихним, не нашим.

– Как самочувствие, бойцы? – спросил я, откинув парашютный шёлк.

Блин, я не вышел из образа Тёмного Паладина! Вытаращенные в немом крике глаза, сведённое судорогой лицо, обе руки держат шов на животе – так меня встретил Бредень. Смешно ему, аж швы расходятся.

– Чуть не убил меня, товарищ полковник! Ну нельзя же так, без предупреждения! – задыхаясь, сипел он, вытирая слёзы.

Взял медблок, лежащий у Бредня под надувной подушкой.

– Предусмотрительно, – это я про подушку.

– А то! К полевой жизни – привычные.

– Ну, что думаешь?

– А что тут думать? Тут мечты тайные грозятся исполниться! Что тут думать!

– Вот даже как? А как же семья? Жизнь? Там.

– Да с семьёй как-то не задалось. Двоих сделал трём женам, но к моей кочевой жизни они так и не смогли привыкнуть, – он поморщился. – А я не привык делить жён с другими.

Меж тем Бася перевёл мне данные с медблока по состоянию Бредня. В целом – всё в норме. Жить будет.

– А ты? – спросил я у парня, что был из людей Сугроба.

Он отвёл глаза.

– Я не знаю, – ответил он, помолчав. – Я как бы и за коммуняк не сильно горю желанием, но вот к немцам – точно ни ногой! У меня прабабку сожгли на глазах бабушки. А потом её в Германию увезли. Она не говорила, но я догадался, что насиловали там её «хозяева». Потому и не осталась в Германии, хотя возможность была.

– Бывает. Ты не спеши с выводами. Ты к «коммунякам» когда приглядишься – поймёшь, что дурили вас долго и основательно. Не моё мнение, а такого же попаданца, как и вы. Да и дело не в партии. И не в Сталине. Родина в опасности. Вопрос стоит не в цвете партбилета, а в выживании народа нашего. Тут русских и хохлов – не разделяют. Не больше, чем уральских и рязанских, например. Ну, сам всё увидишь. Если фатальную глупость не совершишь.

– Командир? – спросил меня Бредень. – Ты разговариваешь, как человек из нашего времени. Всеми оборотами, мемами, приколами владеешь. Всей нашей субкультурой. Ты тоже попаданец?

– С кем поведёшься, от того и заболеешь, – пожал плечами я. Щаз-з! Прям и расколюсь тебе! Ага! Ты не Коль-Коль!

Я приказал шлему убраться с моей головы, глядя в глаза Бредню, прямо спросил:

– Ты готов к работе? Или полечишься?

Держась за живот, он встал, как смог, вытянулся:

– Готов к труду и обороне!

– И это похвально. Тады одевайся. Тут нам выбросили комплекты местной униформы. Одевайся и пошли.

– Да мне уже принесли. Мы вот тут и гадаем – откуда камуфляж и разгрузки? И местный спец – молчит как рыба об лёд.

– Покажи. А, это!.. Это вам скинули новую экипировку егерей.

– Егерей? Не слышал про таких.

– Тут многое пошло не так, как должно. Не по канону. И всё из-за одного заблудного, с пятками младенца, сука!

Осталось проверить ещё одного подопечного. Молчаливого, но крикливого. Младенца. Выжил. И в этом Лёлику и Болику спасибо. Ну, как я мог даже подумать, что эти два качка будут таскать в своих рюкзаках сухую смесь детского питания? Оказалось – для качков это как дешёвый аналог протеиновых добавок. Тем более что именно эту смесь им вообще бесплатно доставили российские гуманитарные конвои. Вот так вот белые КамАЗы спасли жизнь маленькому человечку. Назвали его Иваном. Отчество присвоили – Викторович. А фамилию записали – Путин. Пусть будет. Не всё ли равно?

Совет в Филях

Наше присутствие не осталось не замеченным противником. Ещё бы – сотня вооруженных человек, концентрация партизанских отрядов, разгром всех окружающих гарнизонов, повальное бегство полицаев со всей округи, пропажа уже трёх отрядов карателей, постоянный радиообмен с востоком, десятки пролётов самолётов. Как подобное не заметить?

И противник заметил, начал реагировать. Посланные им для прояснения ситуации отряды карателей были вовремя замечены и уничтожены. Про это я уже упоминал. После этого полицаи – предатели с повязками на руках – ударились в бегство из сёл и деревень. А гарнизоны городов встали на осадное положение. Всякое транспортное сообщение в округе было прекращено подрывами и поджогами мостов и летучими отрядами диверсантов стягивающихся сюда партизан.

Немцы прислали на разведку самолёт. Биплан. Двухуровневые крылья – допотопщина! Его легко сбили наводчики нашей бронетехники из своих башенных пулемётов. Тела пилота и его пассажира-наблюдателя – нашли. И стали богаче на карту. Со всеми обозначениями. И на пистолетики стервятников.

Вокруг пистолетов разгорелся ажиотаж попаданцев.

– Полегче, ребята, – осадил я их. – Вы тут надолго. Навсегда – это надолго. Пока смерть не разлучит нас. Будут вам и вальтеры с парабеллумами, железные кресты и ножи гитлерюгендов. Это там, в вашем больном будущем, это – ценность. Тут это – мусор. Будет и ещё стервятник. Трофеи отдайте башнёрам, что ссадили самолёт с неба. Следующего будете ждать? Трофеи – победителю.

Да, будет и следующий самолёт. Немец же должен понять – что тут происходит? Почему у их противника, то есть у нас, тут такой ажиотаж? С высадкой десанта, с зачисткой гарнизонов, блокированием всякой связи и сообщения. А послать авиаразведку для них – шаблон. Потом что? Будет немец запрашивать ближайшую охранную дивизию. Или просить из резерва войск? Ну, меньшему количеству мы не дадимся. Без средств усиления, пушек, танков, авиапрессинга – нас не возьмёшь! У нас уже до батальона осназа. И ещё ночью подсыплют. А партизаны блокируют округу, накапливаясь на дальних рубежах. Ну как дальних? В пределах одного-двух переходов от нас.

Не, я не такой умный, что немца просчитал. Зачем? У нас же есть образец их стандартного тактического соображалова – Вилли. Ему я задал вопрос – что бы ты делал, если бы… Он и стал размышлять. Коль-Коль и командир воздушно-десантного полка особого назначения НКВД кивали. Шаблон.

Вопрос был только – как долго немецкое командование будет репу чесать и насколько быстро получит в своё распоряжение подкрепление и части усиления.

– Думаю, не долго. За мной летел генерал… – сказал Вилли.

Ну, мне эта немецкая фамилия ничего не сказала, как и большинству присутствующих, а вот Коль-Коль возбудился.

– Что это ты стойку делаешь, а, товарищ генерал? – искренне удивился я.

– Ты не знаешь, кто это?

– Геринг? Геббельс? Гесс? Что-то нацики на «Г» больше не вспоминаются. Неужто сам бесноватый? – удивился я.

– Один из руководителей Аненербе.

– Будем брать? – сразу встрепенулся Бредень. – Или просто мочить?

– Неплохо бы. Но не пробьёмся. А что? Это мысль! Нужны смертники. А, подожди, сейчас же их – добровольцами называют. Надо изобразить атаку на эту оккультную шишку. С поддержкой дальнемагистральных бомбовозов. Та-ак, дальнейшее твоих германских ушей не касается. Вилли, свали в туман!

Когда лишних отогнали за пределы штабного периметра, я растянул трофейную карту.

– Так, вернёмся к делам нашим скорбным. Пока мы немцу не по зубам. Пока. Но нашему командованию не удастся сюда перебросить всю Красную Армию. Это невозможно. И танков нам не привезут. Единственное, я слышал, что есть транспорты, способные перевозить лёгкий внедорожник, типа «козлика» или пушку ЗиС-3. А это уже тонна веса. Есть такие? Есть. Уже хорошо. Не спрашиваю – сколько, боюсь расстроиться. Плакать буду. А вот про возможность перевозки бронетехники даже не спрашиваю – даже «Единорога» не сможете перевезти. Так?

– Не совсем. Есть проекты…

– Уже неплохо. Эти проекты надо поднять и потрясти. Поясню, к чему я это всё. Через линию фронта нам пробиться не дадут. Противник не тупее Вилли. Они быстро приставят тот самый палец к носу и сообразят, что чудовищный взрыв недалече, провал операции «Курьер», «майор Медведь», странные люди со странным оружием и странными танками – звенья одной цепи. И если для «майора Медведя» они не пожалели танковой дивизии СС, то для Медведя с Кока-Колой, это я про тебя, товарищ генерал, они не пожалеют и всей танковой армии, вместе с Гудерианом, фон Боком и Манштейном – в придачу. Так что ножками мы отсюда не уйдём. Остаётся методом Винни Пуха, прикинуться тучкой – и улететь. Потому, Коль-Коль, связывайся с Центром, как хотите, крутите, но надо просчитать все ритмы, всё синхронизировать, брать эту взлётно-посадочную полосу, сажать на неё транспорты, планеры или что там у вас имеется – и улетать.

– Не существует сейчас транспорта, способного поднять боевую машину десанта! Ещё лет двадцать не будет, – покачал головой Сугроб.

– Будем разбирать на составляющие. Всё, что возможно снять – снимем. Остальное – взорвём. Такой мой вариант выхода из этой жопы. Готов выслушать другие.

– Всех вывезти не удастся.

– Ясен пень! У нас всегда есть и будут добровольцы-смертники, что останутся. На верную смерть. Главное – обеспечить эвакуацию этих, мать его, гостинцев! Гля! Свалились тут! Что вам за Уралом-то не упасть-то! Один же перенёсся себе удачно в центре Черноземья, нет, этим надо тут, в Донбассе! А мы теперь проворачивай операцию вселенского масштаба! Мать его за ногу! Об угол стола! Раком! Как специально! А если бы не я, а друзья Вилли на вас наткнулись, а, незалежанцы? Через год бы все панцергренадерские дивизии были вооружены БМД и «калашами»? Про БТР я и не говорю – с этим они и сами справляются. А как они обрадуются вашим гаджетам? Вот гадское же слово! Они в сорок четвертом – сорок пятом по пиндосовским летающим крепостям лупили зенитными управляемыми ракетами с радиоуправлением и тепловыми головками самонаведения. А с вашими «подсказками»?

Сугроб вскочил, лицо багровое, хоть прикуривай от него:

– Это мы виноваты? Мы имели возможность выбора места?

– Витя, остынь, – тихо приказал Кельш, – не их вина тут. А наше везение. Твоё везение. Прав был Лаврентий…

– В рот того везение! В рот… – заорал я.

– Встать! – заревел генерал. Сразу пропал милейший Коль-Коль. А в полный рост проявился генерал госбезопасности. – Молчать! Пшёл вон! Пока не успокоишься – не возвращайся!

– Ах ты! Меня?! Послал! Слышь, ты чё такой дерзкий, а? Да кто ты такой, а? Генерал, гля! Развелось тут генералов – плюнуть некуда! Да сам ты пошёл!

Я вылетел из шатровидного штаба. В гневе закрутился на месте, выискивая жертву, – на кого излить своё негодование? Громозека, где ты есть? Душара, падла, предатель! Как же мне тяжело без наших с тобой мордобоев!

Ага! Кто не спрятался – я не виноват! А не спрятались двое из ларца – Лёлик и Болик. Как специально, стоят, ждут.

– Потанцуем? – рявкнул я на них, давая команду Басе на полную дезактивацию комплекса. Костюм максимально втянул себя в наспинный короб-рюкзак.

Качки переглянулись, похрустели шейными позвонками, качая головой, похрустели кулаками, встали в стойки.

– Понеслось! – рявкнул я.

Несколько минут мы месились, как злейшие враги – никаких спортивных правил! Боевой рукопашный бой! Летали по поляне по очереди, вспахивали своими телами осеннюю лесную почву. Но ничья. Даже по очкам. Не смог я их одолеть, даже несмотря на «модернизацию» моего тела пришельцем.

Кстати, модернизации той осталось – к половине подходит.

Бой остановил я, подняв руки в знаке «стоп», потом поклонился, как принято на Дальнем Востоке, и улыбнулся:

– Молодцы. Быстрые, ловкие, сильные.

Ага! А у самого сердце радостно прыгает до горла – я выдержал бой сразу с двумя бойцами весьма высокого уровня! Всё же неплохо Громозека меня поднатаскал! Земной поклон ему, когда вернётся.

– Так не честно! – заявляет один близнец.

– Ты системы твоего костюма Железного Человека отключил, – продолжает мысль второй.

– А нам было интересно – что может эта штука, – завершает предложение первый.

Они разговаривают, продолжая мысль друг друга. Как будто у них один мозг на двоих. Вот это синхронизация! И они даже не братья!

– А вот с включенным костюмом будет как раз не честно. Благодарю за бой, но этого мало. Хочу крови. Есть добровольцы снизить поголовье двуногого скота в фельдграу?

– Есть!

– И я тоже! А какое оружие можно брать? «Печенег» – можно?

– А СВД? «Весло»?

– А «винторез»?

– «Печенег» – на 7,62 на 54? И СВД. Заряжайте патронами, что нам ссадили с неба – и вперёд! Кто привык к «калашам» – сочувствую, предлагаю ППС или новый АКС-42. Образец опытный, совсем сырой. Может капризничать. ППС – штука надёжная, но только для ближнего боя. Уверенное поражение – пятьдесят метров.

Я вертел в руках оружие, расхваливая, проводя вводный инструктаж, в немалой степени гордый собой. Я – есть причина удивления попаданцев. Я приложил руку и язык к появлению этих образцов стрелкового оружия. Я. Яколкин! А судя по тому, что нам его скидывали в тюках с самолётов – сюда, в тыл врага, – оружие это было уже массовым, совсем не секретным. Ну, ППС – понятно, он ещё весной пошёл в тираж, а вот автомат Симонова… Удивили меня мои московские руководители расторопностью.

Ага, на наш галдёж вывалили и товарищи командиры, тоже включившись в любимую мальчиковую игру – в «автоматики». Даже Коль-Коль с интересом разглядывал АКС-42, хотя он и курировал его разработку. На начальном этапе. Пока «не выбыл по болезни».

– Ну, Николай Николаевич, как получилось? То, что задумывалось?

Кельш ловко разобрал АКС, собрал. Потом попросил АКМ, провел те же манипуляции.

– Нет. Всё же – «калаш» не заменит.

– Всему свой срок, – усмехнулся я, – теперь у нас есть натурные образцы. Подключим Симонова, Дегтярёва, Токарева, Горюнова, Шпагина, остальных оружейников, покажем, объявим конкурс. Не ждать же нам, пока будущий великий Калашников в танчики наиграется?

Люди вокруг нас с интересом прислушивались. Пусть послушают. Полезно это для дела.

Мы же, русские, такой народ, что ценим и любим шкурный интерес. Любим сладко пожрать, крепко поспать, бабу ласковую и податливую, дурмана водочного потребить до непотребства.

Но, как только почуяли, что стали причастны к чему-то глобальному, эпохальному – забываем и покой, и сон! Горы можем голыми руками свернуть ради высокой, недостижимой цели. И чем выше и эпохальнее цель – тем больше горит душа. Такая вот ёжнутая особенность нашего рода. Нам нужны недостижимые цели, чтобы оставаться людьми. Без «строительства» очередного «светлого будущего» или очередного «Царствия Небесного на земле» превращаемся в двуногий скот, жрущий, гадящий и абсолютно равнодушный ко всему. Причём если цель – достижима, ясен путь к её достижению, видны и преодолимы трудности – не интересно. Даже пальцем не пошевелим. Воевать – так с потрясателем Вселенной, воровать – так миллион, икать – так королеву! Иначе – пусть другие потеют ради чепухи. Чурки и немцы разные. Нам – рай на Земле подавай, Луну на блюдечке, яблони на Марсе. Дурак Бровеносец, что объявил социализм почти достроенным, что в 1980 году – он, коммунизм, и наступит! Сразу руки и опустили. Массовое пьянство народа в 80-е годы я помню хорошо.

– Слушайте, отцы-командиры, – обратился я к Бредню и Сугробу, отведя их за локотки в сторону, – расскажите мне, наконец, что там у вас произошло? Как народ реагировал?

Они рассказывали, Бася вёл запись, протокольную. Ну, понятно, «майдан» – народная хохлятская забава. Путч, смещение довольно слабого, нерешительного, вороватого президента, стрельба на улицах, погромы в столице и других городах. Несогласие восточных областей Украины, неповиновение, референдум в Крыму, отделение Крыма, присоединение Крыма к России, народное ликование в России, блокада России всем «цивилизованным» миром. Лепка из Путина «кровавого диктатора» Западом и лепка из Путина «Сталина» – нашими.

Ликование. Народ радуется возможности пободаться с Америкой и его шавками? А я о чём говорю? Нам нужны недостижимые цели. Нам нужен Потрясатель Вселенной. Нам нужен Сатана. Как враг.

– А Донбасс при чём?

– Донбасс и Луганск – тоже провели референдум, но Россия не приняла их, – ответил Сугроб.

– Много ты понимаешь, – отвел глаза Бредень. – Дымыч, подь до мини!

Подбежал один из бойцов Бредня. Обычный, ничем не примечательный, в отличие от «братцев-кроликов» Лёлика и Болика. Средних лет, среднего телосложения, непримечательное лицо.

– Расскажи, как у вас война началась.

– Мутно и погано, – ответил Дымыч и сплюнул себе меж ног, – после референдума город окружили блокпостами нацгвардия. Нарики и отморозки. Нацистские флаги развесили, наркотой обдолбятся, задираются до всех. Мы на них – плевали. Первый раз, что ли? Жили, как и раньше. Работали. Жили. А потом люди стали пропадать. Девки молодые. Дети. В городе – тихий ужас. А потом их стали находить. В посадках да в оврагах. Девки – замучены, снасильничаны, забиты до смерти. А дети… Дети… У меня дочь с танцевалки не пришла. Я с ума сходил, по городу метался, искал. Нашли ещё в овраге. Живот – вскрыт, органов – нет.

У меня лица поплыли перед глазами, я схватился за плечо Сугроба, чтобы не упасть.

– Семью посадил в машину, отправил в Ростов, сам свою «Сайгу» взял и на блокпост. И не я один. Этим скотам деньги нужны на ширялово, – доносился до меня голос издалека, как сквозь вату.

Бася доложил о вмешательстве в моё тело, введение чего-то там, стало легче, я смог вздохнуть, сердце – снова пошло в ритме.

– А на блокпостах – уже никого. Сбежали, как толпы мужиков с топорами увидали. А потом они по городу «Градами» ударили. Так и началась эта война.

У меня не было ни слов, ни эмоций. Только ледяная ярость.

– Товарищ генерал, сводный отряд выступает в отвлекающую диверсию. Возражения не принимаются. Нам нужна от вас взрывчатка и сапёры.

Коль-Коль посмотрел мне в глаза. Потом заглянул за мою спину, увидел Дымыча, поджал губы разочарованно (уже в курсе событий с Дымычем? Шустёр!). Кивнул:

– Удачи.

– Нам она не потребуется. Добровольцы-смертники – строиться. Выступаем. Запевай!

Один затянул, ещё пара голосов подхватила, потом ещё и ещё:

Звездопад да рокот зарниц. Грозы седлают коней, Но над землей тихо льется покой Монастырей. А поверх седых облаков Синь – соколиная высь. Здесь, под покровом небес Мы родились!

Круто, когда строй, пусть не большой, два десятка человек, но хором! А я не слышал такую песню. Бася, а ты? Да ты что? «Алиса»? Вот я отсталый!

Строй грянул хором:

Нас точит семя орды, Нас гнет ярмо басурман, Но в наших венах кипит Небо славян. И от чудских берегов До ледяной Колымы – Все это наша земля! Все это мы! За бугром куют топоры, Буйные головы сечь, Но инородцам кольчугой звенит Русская речь. И от перелеска до звезд Высится Белая рать. Здесь, на родной стороне, Нам помирать. Нас точит семя орды, Нас гнет ярмо басурман, Но в наших венах кипит Небо славян. И от чудских берегов До ледяной Колымы – Все это наша земля! Все это мы!

Думаете, я вспыльчивый мальчик, которому кипящая моча в голову шибанула и он полетел искать приключений? Да, я – в состоянии истерики с момента, как встретил этих хроно-«зайцев». Но не позволяю истерике руководить мной. Истерика проявляется только в повышенной смехуёвовщине. В излишней возбуждённости и болтливости. Но руководит мной расчёт. Эта операция давно напрашивалась, но сложноисполнимо.

Дело в том, что рано или поздно (лучше поздно, затем и идём) противник вынужден будет применять против нас средства усиления – танки и пушки. А где они сейчас, эти средства? На востоке, на фронте, или на западе – на заводах. И перевезти их к нам поближе можно только железной дорогой. Ближайшая станция – вот она. А вот и уязвимое место – мост. Прервать транспортное сообщение противника – первейшая необходимость в войне. Ясен пень, что враг догадывается о ценности моста. Ясен пень, что охрана этого стратегического объекта усилена. Потому он и стоит до сих пор. Ни один партизанский отряд к нему не рискует подступиться. Людей положишь – а мост не взорвёшь.

Да-да, а я вот такой наглец, что решил, что смогу. Ведь сколько нас – трое… тьфу! Ну, д’Артаньян я, что ж теперь?

Небольшая группа, мобильная, хорошо вооружённая. Брал только «стреляных воробьёв». Есть шанс.

Гэрэушники. Ха-ха. Как они меня развели! А я и повёлся! ГРУ! Для меня может быть только одно ГРУ – Главное Разведывательное Управление Генерального Штаба Вооружённых Сил Российской Федерации. А для Коль-Коль – совсем всё иначе. И он вывел этих «гэрэушников» на чистую воду. Никакое они не ГРУ. Это разведывательно-диверсионный отряд Донецкой Республики. А их ГРУ не более чем самоназвание. Понты ребята колотят. Те четверо, что представились «гэрэушниками», – воюют с первых дней. Только четверо и остались из первоначального состава. Они прорывались из какого-то окружения у какого-то Славянска. Вышли на бойцов ополчения ДНР. И ляпнул Манок, шуткой про ГРУ. Шутка затянулась.

Сам дурак! Ну какие Лёлик и Болик спецы ГРУ? С такой комплекцией? Размер бицепса на скорость полёта пули не влияет. Потому спецы все, как Путин – мелкие живчики.

Со мной в рейд вызвались и два «хохла». Непонятно, зачем? А я не люблю непонятки. Дое… докопаться до них надо!

– А вы зачем вызвались? – деликатно, прямо в лоб, поинтересовался я.

Хохлов двое. Один – обычный парень, белесый, как белорус, взгляд твёрдый, губы тонкие. Сейчас улыбнулся:

– Тут мечта детства вдруг исполнилась. Я из нашего дурдома вдруг оказался в кино «про немцев». Как у Симонова или Бондарева. Кто не мечтал бить немцев своими руками?

– Там могут быть не только немцы. Могут быть совсем не немцы.

Губы парня сжались:

– Пох! Надоело уже – непонятно, кто свои, а кто чужие. Кто прав, а кто козёл?! Тут ясно – тут наши, там – не наши! Наши – со свастиками, террористы-сепаратисты – с красными флагами и георгиевскими лентами. Вот где, командир, веришь?! – Он слова свои закончил криком, рубанув себе по горлу ребром ладони.

– Верю, – спокойно ответил я. И повернулся ко второму.

Этот более сложный персонаж. Если первый парень простой и понятный, как червонец, то с этим сложнее. Бородатый. Может, я ошибаюсь, но это многое значит. Борода ведь не стильная. Не модная. Не в угоду моде отрощенная. Мне, например, ясно, что этот чувачок – работник умственного труда. Не офисный планктон, а именно думающий. Но оторванный от реальности – капитально. Эти двое – полные противоположности.

– Я не знаю, – пожал плечами бородатый, – просто считаю, что это правильно.

– Кем работал до призыва?

– Сисадмин.

– Что ты с ними делал?

– С чем?

– С сисями?

Бородач разинул рот.

– Нет, они тут ни при чём. Я – программист. Следил, чтобы компьютеры работали.

– Понятно. А стрелять ты учился в Конторе?

– Нет. В армии. И ещё мы по выходным страйком занимались. Разрешите вопрос, товарищ командир?

Ну вот. Угадал. Такие вот, как этот, становятся хорошими комиссарами. Если их вовремя не пристрелить.

– Нет, – ответил я. Хотя более чем уверен, что всё одно спросит. Он ведь для этого и пошёл с нами. Я его интересую. Именно я.

– За что вы ненавидите хохлов?

– Ну, ты и чёрт, Борода! – усмехнулся я. – Привал! Давай выясним. Ты сам вызвался, или тебя делегировали? Сам? Понятно.

Дело вот в чём. Такие вот типы, как этот, становятся мучениками, ботанами травлеными или душой компании. Не лидерами, а именно душой. Поэтому придётся мне ему отвечать. Он, гля, олицетворение, сука, эгрегора. Говоря с ним, говоришь как бы сразу с большей частью этих попаданцев, вырванных из привычной среды обитания, оказавшихся в небывалом стрессе, привычно и незаметно для самих себя сложивших эту надличность, а Борода так же привычно стал «управлять сетью». Осознаёт он это? Нет. Так вот у него с рождения повелось. Эмпатия развита.

Что им сказать? Как сказать?

– Как я говорил, вы у меня не первые из будущего. Первого я встретил тоже в тылу врага и вёл его к своим. Долго, болотами, окольными звериными тропами. Потому много пообщались.

– Довёл?

– Нет. Когда линию фронта переходили, нас с ним минами накрыли. Я его добил, чтоб не мучился. Не, не смотрите так – там без шансов было – кишки повылезали, ноги оторвало. Меня и самого так приголубило, что полгода по госпиталям помирал. Так что было время подумать над нашими с ним разговорами. И как раз тема распада Союза и последующая судьба народов Союза меня нехило интересовала. У меня есть родные и на Украине…

– В Украине.

– Нет, дорогой, именно «на Украине». Мне не веришь – Гоголю поверь, – он хохол. Не отвлекай – сам запутаюсь. Так о чем я? А, не важно! Я вот чего хохлам простить не могу. В общем, начну с того, что я экономист. До войны был. А это не специальность. Это диагноз. Так вот, как экономист, я сопоставил Россию и Украину на старте – на момент распада Союза. По нескольким ключевым для экономики стран пунктам:

Первое. Финансы. Обе страны начинали с нуля. Хотя нет. Россия – признала за собой долги Союза. То есть начинала с огромного минуса.

Второе. Промышленность. Сопоставимо. Хотя Украина и чуть вырывалась вперёд из-за следующих дальше пунктов.

Третье. Территория и климат. Надо ли пояснять, у кого были преимущества по компактности территорий, равномерности распределения населения, мягкости климата, меньшего транспортного плеча меж ресурсами и местами их переработки? Большая часть России – территория рискованного земледелия. А половина вообще непригодна для жизни – зима семьдесят пять процентов времени года. Ресурсы в вечной мерзлоте закопаны. Откопай их ещё! Довези. Ага, дороги в вечной мерзлоте – проложи. Наладь жизнь людей. Что жизнь в Сургуте, что на Луне – не большая разница. А у хохлов – уголь, газ, руда – рядом.

Четвертое. Трудоспособное население. Трудоспособное, трудолюбивое, грамотное, законопослушное – оно было одно – в обеих странах.

Пятое. Вооружённые силы. У хохлов осталась в наследство Западная группа войск. Самая боеспособная. Где она к исходу века? И ядерное оружие у них было. Было, да сплыло. Опять плюс – содержание ядерных боеприпасов – тот ещё геморрой и расходы!

Шестое. Энергетику и транспорт не надо сравнивать – они были едиными в Союзе. Одинаковыми.

Седьмое. Научный потенциал. Опять преимущество Хохландии, что была первой в Союзе по поголовью учёных на душу населения.

Где всё? Может, забыл что, не суть. То есть Украина оказалась даже на более выгодных стартовых позициях. Более того, я сравнил бы Украину не с полузамороженной Россией, а с объединившейся в это время Германией. Эти страны были сопоставимы. На тот момент. Как мы теперь знаем, Германия не только переварила ГДР, но и начала цивилизационный проект «Евросоюз». Тот же Третий рейх, но не силой оружия, а культурным поглощением, денежным связыванием. А Хохландия? Мечтает войти в ЕС. А могла сама стать центром кристаллизации своего, славянского Евросоюза. Но не стала.

И эту роль вынужденно взяла на себя Россия. В мире ведь как – или ты становишься лидером и собираешь вокруг себя «шестёрок», или становись чьей-нибудь шавкой. Иначе – сожрут. Или пан – или пропал. Украина не захотела стать паном. Стала набиваться в шавки к немцам. И вот тут появляется основное отличие хохлов от русских. Хохлы нам пеняют и колют в глаз нашей «державностью», называют «имперским шовинизмом». Но русские не могут стать шавками. Не хочешь прислуживать – тащи ярмо цивилизационного проекта. И мы впряглись. И потащили. Белорусы подхватили, помогают. А хохлы кривят рты, посмеиваются, поплёвывают. Именно поэтому русские бывают разные – великороссы, белорусы и малороссы. Именно поэтому такое презрительное отношение русских к хохлам. Так что Советский Союз, или Российская империя, или Российская Федерация в границах Российской империи – это не больная фантазия шовинистов, реваншистов и других – шистов, а историческая необходимость. Необходимость для выживания. Ладно, это в другой раз.

А как будет относиться один брат, впряженный в плуг, когда его младший брат, выросший, окрепший и возмужавший, презрительно отказывается помогать? Да ладно помогать – вообще отказывается работать. Накрасился, расчесался, нарядился в отцовские праздничные одежды и смотрит по сторонам – кому бы отдаться? Но при этом столоваться ходит в избу брата, хотя тот и сам живёт кое-как, у самого – семеро по лавкам. Да отцов кредит – не погашен! Да ещё и соседи, оборзевшие, отцово поле подрезают, забор постоянно отодвигают, дальнюю родню забижают. А от родного брата – никакой помощи. Одно слово – блаженный. Если не сказать обиднее. Назвать его тем самым именем, каким называют продажных… Которые честь свою продать готовы за кусок колбасы в красивой обёртке. Которые мужичью пахотную долю готовы поменять на бабью, зависимую. Как вы относитесь к мужику, что бабьей жизнью живёт? Как? Пидорги? Модно, говоришь? Ребята, как же я рад, что не живу в вашем аду!

– Ну, я тебе понятно донёс свою мысль? – спросил я Бородатого.

– Но ведь это не так! – вскочил тот, собрался продолжить.

Я тоже поднялся, жестом заставил его заткнуться.

– Я не претендую на роль последней инстанции. Это сугубо моё личное мнение. Кроме того, весьма отвлечённое от реальности. Здесь и сейчас хохлы – это лишь чуть более дотошные и чуть более хитровывернутые товарищи – не более. У нас, в Красной Армии, есть только три национальности – русские, хохлы и чурки. И то хохлы только те, что ротными старшинами стали. Или хлеборезами. Остальные просто бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Это понятно? У нас тут нет национальностей. Все мы – скифы. Все мы – братья-славяне. У нас есть только свой-чужой. Наш или предатель. Друг или враг. Война идёт, ребята. Поэтому, я понимаю, тема для вас – животрепещущая, но мне – гораздо важнее, чтобы вы вернулись с этого «набега». Чтобы смогли попасть к нашим, в безопасность. Чтобы смогли реализовать свои самые потаённые мечты, стать тем, кем даже не мечтали! Вам дан такой шанс! Вот ты, управленец сетью, тут даже компьютеров пока нет! Хочешь сталь Биллом Гейтсом или Стивом Джобсом?

– Это возможно?

Я улыбнулся:

– Даже обоими сразу. И даже шпалерами. Один попаданец там был мастером литейного цеха. Сейчас, здесь, он – ведущий конструктор бронетехники. Он разработал самоходку СУ-76М. Имеет государственные награды. Лично получал из рук самого Калинина. Лично знаком со Сталиным и Берией. Миллионером стал. Процент получает с каждого самохода. И проценты с патентов на технологии, что воплотил. И его берегут. Пылинки с него сдувают.

Ха-ха! Почти так и есть. Сдувают пылинки. И в окружение посылают. Подставляют под панцердивизионы СС и Аненербе. Но это не публичное. Семейное. А сор из избы…

– Так что впереди у вас неограниченные просторы деятельности и развития. Дерзайте! В нашем молодом государстве трудящихся перед всеми все дороги открыты! Королёв – сирота, сын учительницы, Рокоссовский – вообще поляк, по определению – английский шпион, Конев – крестьянский сын, Сталин – послушник духовной семинарии. Дерзайте! А можете и прожить простую и спокойную жизнь обывателя. После войны, конечно.

– После войны будет другая война, – сказал хохол с тонкими губами, вставая, отряхивая штаны.

– Возможно. Будет. Или не будет. Хорош базарить! Время против нас. Дотемна нам надо без приключений до места добраться. Попрыгали, хроно-«зайчики».

– Мы – не хроно-«зайцы», – ответил один из осназовцев полка НКВД.

– Ну, да. Вы – белки-летяги. Не, лучше – летучие мыши. Бэтмэны, гля! Где детонатор?

Поднять настроение личному составу – первейшая обязанность командира. А меня так и прёт на смехуёчки да пиндехаханьки. Истерика, кули! Сам себе я психиатр. Сам себе диагноз поставил, сам себя и исцеляй!

Скифские набеги

Добрались, в общем, без приключений. Люди попадали, где остановились – такой марш-бросок! В лучших традициях Суворова и его чудо-богатырей! А сам я побежал кругами искать сенсорами партизан. Нашёл их наблюдателей. Один – в бинокль любовался архитектурой стальных конструкций моста, один – пас тылы, третий – спал.

Спящего разбудили, отправили к командиру отряда. А наблюдатели стали мне излагать схему охраны моста.

К приходу командира партизан у меня вызрел план атаки. В общих чертах. Обсудили, согласовали. Потом. Сначала обнимались. Командир – знакомец. Тот самый, мною уже меченный. Его человека я тогда спас. И погоню от них отвёл. Поговорили немного.

Разошлись. Надо поспать. Утром – будем резать, будем бить, хороводы водить. День начнётся стрельбой.

Ни черта оно не красит. Нет Громозеки, а мотивчик сам в ушах стоит.

Холодно, пасмурно, темно, опостылевше-противно – осеннее утро такое. Отовсюду сыплется влага, какая-то изморось висит в воздухе. Осень в небе, жгут корабли. Мне противно, но и охранникам мостовым – не мёд.

У них тут всё по правилам. Даже секреты выставлены. Были. Тяжёлые пули «винтореза» пробили в них приличные отверстия, через которые теперь и утекало светящееся в темноте тепло жизни. Да-да, так это выглядит в тепловизоре.

Темнота кромешная. Осень, шесть утра. Без опаски, в полный рост, но медленно, чтобы тихо, иду к мосту. Если кто есть – я увижу тепловой отпечаток. Если это не зомби остывший.

Охрана скучковалась в будке-сторожке, печная труба которой светится на всю округу. А вот и пулемётное гнездо. Там ёжатся два тепловых отпечатка. На той стороне моста – то же самое. Ещё двое должны ходить по мосту, но я их пока не вижу.

Свист в рельсах. А вот и поездок. Начало атаки. Под шум проходящего поезда мои бойцы и партизаны начнут сближение. Свистя колпарами в кривой, пыхтя паром, этот котёл на колёсах неотвратимо надвигался на мост, осветив своим прожектором сторожку, сетку металлоконструкций моста. Загрохотал по мосту вагонами.

Я вскочил, побежал, на ходу взводя гранату. Ф-1. Из будущего. Хотя она с этих лет не изменилась. Всё такой же ребристый лимон. Прыгнул, зацепился, вскинул тело на хлипкую крышу сторожки, опустил гранату в пылающий дымоход, шаг – и я уже ласточкой пикирую в пулемётное гнездо. Весом своим сбивая пулемётчиков с ног, бью их об землю, падаю на них сам.

Взрыв, пламя летит над моей головой. Визг обожженных, крики раненых. Нож у меня в руке, два взмаха – трепыхания пулемётчиков трансформировались в судороги.

Вскакиваю, двумя прыжками вдоль идущего поезда – набираю скорости, цепляюсь за поручень вагона, втягиваю своё тело на переходную площадку. Еду несколько секунд – мне на ту сторону надо. Пешком идти? Не барское это дело – ноги сбивать.

Несколько секунд всего. Не больше минуты прошло от подхода поезда. На той стороне моста коллеги Бородача, Александра Родионовича, охранника, только начали вываливать из сторожки, со свету удивлённо пялясь на противоположную сторону, где метались обожжённые взорвавшейся буржуйкой. И тут на них, с проходящего поезда, хищной гигантской птицей падает некто в фантастическом защитном костюме из будущего. Летят отсечённые бесшумной бензопилой моего ножа руки, вываливаются кишки, хлыщет фонтанами кровь.

Хохлятская резня бензопилой.

Я бешеным кузнечиком скачу меж врагами, широкими взмахами ножа перечёркиваю их тепловые отпечатки в отражении моего тепловизора.

Поезд прошёл. Выживших не осталось.

Подбежали партизаны, запыхавшиеся от быстрого бега в толстой тёплой одежде. Тут же начали призывать Ихтиандра, отвернувшись к реке. Ихтиандр не пришёл, несмотря на десятки призывов от десятков людей.

– Отставить, – рявкнул я, – занять оборону!

Сюда должны спешить отряды быстрого реагирования противника. Нужно продержаться, пока сапёры не установят заряды.

Наш увеличившийся вдесятеро отряд двигался назад. В угрюмом молчании. Нет, не от потерь. Один убитый, двое ранено – все от партизан, не мои. Угрюмые они – от молниеносной и беспримерно живодёрской расправы над охраной моста.

А ведь там даже немцев не было. И пленных не было. Это были наши. Бывшие наши. Перешедшие на сторону врага, надевшие форму противника, но наши.

Дальнейший бой был долгим, но скучным. Да и не бой – перестрелка. Пошедшие в атаку предатели нахватались пуль от меня – я лупил из трофейного МГ, а от СВД и «винторезов» моих снайперов залегли, только стреляли в нашу сторону.

Потом сапёры доложили, что заряды установлены. Мы открыли шквальный подавляющий огонь из всех стволов по залёгшим в поле предателям, эвакуировались на нужную сторону моста. После следующего огневого налёта пошли в атаку на карателей на этой стороне – тогда у нас и появились потери. Противник был развеян, заряды подорваны.

А мост – не упал. Заряды были заложены на быки опор, мост просел, но не рухнул, повиснув на собственных ажурных металлоконструкциях. Я тяжко вздохнул, долго и смачно матерился голосом Дарта Вейдера. И побежал резать балки моста ножом. Под пулями предателей.

Они в меня даже четыре раза попали! Один раз я чуть не сорвался в реку, получив винтовочную пулю прямо в лицо. В лицевую броню.

А вот когда с диким скрежетом мост рухнул в воду, я и упал вместе с ним. И вот тут и выяснилось, что костюм мой обладает ещё и антигравом. Бася, скотина железномозговая, не мог раньше сказать?

Антигравом! Я умею летать! Теоретически. Всё опять упёрлось в отсутствие энергии.

В общем, когда из водной взвеси, поднятой рухнувшим мостом, я появился, аки Христос, скользя по водной глади, даже предатели стрелять не стали. Многие крестились.

А теперь идут, помалкивают в тряпочку. Да-да. Они сдались в плен. И что мне теперь с ними делать? А? Развесить вдоль дороги, как римляне делали? Блин, даже для меня, озверевшего маньяка – это слишком. А как? Привести их в наш супер-пуперсекретный лагерь? Настолько секретный, что для получения допуска надо сначала застрелиться? Во избежание разглашения.

Я тяжко вздохнул. Ё-моё! Есть же цельный генерал! Пусть он и разгребает этот головняк! Ха-ха! Я наворочал, а он – разгребай! Супер! Всегда бы так!

Настроение сразу улучшилось. Мысли полетели по другой орбите. Когда сюда шли, я бегал кругами вокруг ядра отряда, сенсорами прощупывая территорию. И засёк что-то вроде МТС. Крытые корпуса, колючий периметр, вышки, охрана, прожектор, генератор, вспышки электродуги и шипение автогена. И всё это нам нужно. И даже очень нужно!

– Привал, – скомандовал я. – Командиры – ко мне!

Отошли в сторонку, изложил им свои наблюдения, подчеркнул, что эти технические мощности нам позарез нужны – особенно генератор и сварка-резка, – разделывать бронетехнику будущего на удобоваримые блоки.

А потом связался с Коль-Коль. Он обещал выслать к нам «полные коробочки». Вот и кавалерия!

– Командир, а может – этих вперёд пустим? Они же в их форме. Сумятицу внесут, – предложил командир партизан. Увидев наши взгляды, он смутился. – А что? Они всегда перед собой наших пленных гонят.

– Уподобиться им? – ответил я. – Кем мы станем? Ими? Хотя здравое зерно в этом есть. Так и сделаем. Не совсем так, но сделаем.

Пленные сидели плотной толпой, окружённые партизанами и осназом. Попаданцам я приказал держаться мористее. Я подошёл. Они стали вставать на ноги. Дождался, пока все поднимутся, убрал шлем.

– Ну, братцы-кролики, что мне с вами делать? Да, для начала представлюсь – полковник Медведь, осназ НКВД. Для ясности ситуёвины.

Колонна солдат вспомогательных батальонов вермахта, численностью до роты, вышла на дорогу к рембазе. Командиру этого подразделения сразу же доложили об этом.

– Что за чёрт? Мне не докладывали о смене охраны! – вспылил он, хватаясь за трубку телефона. Но связи не было.

Что за день-то такой! То звонят ему, забирают у него половину этих варваров на охрану моста, оставив его почти беззащитным против орд этих вездесущих партизан, то присылают целую роту!

Командир рембата вылетел на улицу из конторы МТС. Ну, точно – идут пешком. Никакого автотранспорта. А это что значит? А значит это, что появилось сто лишних ртов! Пока по интендантствам пробьёшь им довольствие – эти свиньи его рембат совсем объедят! И рабочие из пленных ещё больше будут обираться этими варварами. Опять упадёт и без того никакая выработка. Шайсе! Что происходит в головах штабистов? Неужели эта проклятая русская зима так заморозила мозги штабным служащим?

Меж тем появление отряда солдат совсем остановило работу, и командир рембата вынужден был опять повышать голос, чтобы эти лентяи начали выполнять свои обязанности.

Ворота открыли, смена хиви стала входить во двор МТС. Во главе отряда шёл русский просто каких-то невероятных размеров. Он был так мощен своим телосложением, что ему не нашли формы – он был одет в безразмерный пятнистый балахон. Хорошо хоть кепи подошло этому хиви, а то бы самое время было насторожиться.

Медведеобразный хиви остановился, обвел двор МТС взглядом своих стальных глаз, безошибочно определил командира рембата и неспешной, валкой походкой направился к нему. Подойдя к немцу, хиви небрежно козырнул – немца аж перекорёжило – бросил мимолётный взгляд на пулемётную вышку и… Молниеносным движением, никак не вяжущимся с его неспешностью, схватил немца за горло, вздымая его в воздух. Немец засучил ногами, не доставая сапогами до земли.

А вокруг часто затрещали выстрелы. Первым был убит пулемётчик. Он повис на ограждении вышки. Кровь из его пробитой головы тягучей струйкой текла на вытоптанную землю двора МТС.

Вбегающие во двор якобы солдаты вспомогательного батальона разбегались во все стороны, с ходу вступая в рукопашную схватку. Мат-перемат стоял во дворе бывшей машинно-технической станции. Потому что обе противные стороны были русскоговорящими.

Ничего не понявшие рабочие из пленных просто попадали на землю, кто где был, закрыв головы руками. Только двое из них, со своим рабочим инструментом, стали молотить ближайших к ним охранников.

Всё закончилось быстро. Я упаковал придушенного гауптмана в пластиковую стяжку, засунул ему в рот его же носовой платок, оставил охранять его парочку хроно-«зайцев» – Бороду и этого сурового, из «хохлов», с тонкими губами, прозвище которого оказалось Моток.

Почему не Лёлика и Болика? Как только закончился маскарад, они тут же встали от меня по бокам, как секьюрити. Прикалывает их, что ли? Они что, решили, что мне может здесь что-то угрожать?

Выяснить не успел – кавалерия пожаловала – броня с десантом припылила. Под красным флагом. Вы бы видели, как вспыхнули глаза чумазых рабочих МТС. Как потухли выжившие (опять!) хивики.

Сам Сугроб пожаловал. Как батька Черномор. Он тут подсдулся слегка, лицом – просветлел. Алкогольная интоксикация его покидает.

– Ну, раз ты припёрся, то и рули тут, – обрадовал я его при рукопожатии.

И рванул в лес на пятой передаче.

Устал я, морально устал. Побыть одному надо. Думаете это легко – людей десятками на фарш переводить? Моя невозмутимость – показная, напускная. Надо марку держать.

А как только люди остались далеко позади, упал на колени и завыл волком, пальцами разрывая масккостюм (что ещё влезет на мою тушу в экзоскелете?), напрасно пытаясь разодрать доспех на груди. Сердцу отчаянно не хватало места в моём теле, оно рвалось наружу.

Размышлизмы в тоске (общечеловекам – не рекомендуется!)

Каждую ночь над головой гудели тяжело нагруженные моторы. Наши, не наши. Наши – продолжали засыпать нас осназом, тюками с припасами, бомбили по нашей наводке немцев. Не наши – везли на восток тонны бомб.

А по утрам начинался сбор «небесных осадков». Прорва народу пожирала прорву еды. А сухари после приземления превращались в мешок хлебных крошек. Банки с консервами – лопались, как при взрыве. Сплошная антисанитария.

И мне становилось всё тоскливее. С каждым днём. Москва – всё тянула с разрешением на начало операции «Дед Мазай». С каждым днём кольцо вокруг нас уплотнялось. Партизаны больше не паслись вокруг нас в одном-двух переходах. Тут квартировали. Выдавили их. Немцы броню подтянули. Пушки.

Бронепоезд немцы подогнали. Мы навели на него наших «соколов». Схватка была – загляденье. Но через два дня бронепоезд появился снова. Заштопанный, с заменёнными бронебашнями. Вместо башен БТ стояли башни Т-34. Соответственно вместо 45-мм пушек – 76-мм. А это уже серьёзно.

Вообще, я заметил, немец большой любитель использования трофеев. Это от их национальной черты – практичности? Собирают, ремонтируют, используют. Всё собирают. Оружие, пушки, танки, технику, обмундирование. На МТС, куда мы совершили такой дерзкий набег, как раз и проводили сортировку и мелкий ремонт трофеев. И не только наше. В вермахте служит и чешская, и французская, и прочая-прочая техника. Сам видел чешские танки, французские автомобили. И наши ППШ, и СВТ – на руках немцев. Не только в тылу, но и в частях на передовой, прямо на фронте. А 76-мм орудия Ф-22, которые немцы массово применяли?

Используют даже людей наших. Формируют из них такие вот «вспомогательные батальоны». Массово. Не говоря уже о прочих полицаях. А сколько наших людей работает на них? Сейчас вот мы тут воюем не с немцами, а с нашими же предателями. И любой бой – наши потери. С обеих сторон. А после войны горе-счетоводы на диванах с калькулятором будут презрительно хмыкать – мы потеряли 25 миллионов, а немцы – семь. Или восемь. Забывая, что семь-восемь миллионов немцев в основном только военные потери, а у нас в этих двадцати пяти – все. И убитые – бойцы и командиры, погибшие в плену, пропавшие без вести, такие вот предатели, однажды посчитанные в потери, а потом ещё раз посчитанные. И увеличивающие наши потери своими руками, убивая, убивая и убивая. После немцев земля русская опустеет.

Двадцать пять миллионов! А может, и больше. Тут все и всё. И сожжённые заживо. И угнанные в Германию, не вернувшиеся. Предатели – расстрелянные, убитые в боях. Умершие от голода и холода в блокадных городах, погибшие под бомбёжками спящих городов. Умершие от голода, холода, непосильного труда. И у нас в тылу, и под немцами. Немцы и их прислужники выгребали же всё, не задумываясь ни секунды – а как люди будут выживать?

И будут говорить – завалили немцев трупами. Комиссары, кто же ещё? Они же гнали толпы невооружённых людей на пулемёты. А как ещё объяснить такое соотношение потерь? Семь к двадцати пяти? Сам в кино видел. «Враг у ворот» называется. Чувачка высадили на берег в Сталинграде, дали ему пять патронов и погнали по площади с фонтаном на пушки и пулемёты. А чтоб быстрее бежали и надёжнее оправдывали статистику – стреляли из «максимов» в спину. Или это в другом фильме было? А, точно, это же «великий» режиссер, оскароносец. Он так утомился на солнце, что в его фильме пехоту гнали на мифическую бетонную крепость по полю с берёзовыми палками наперевес. И в спину им из пулемётов строчили. Ладно «Враг у ворот», его амеры снимали. Для себя снимали, создавали образ врага (враг – мы) в сознании пиндосского обывателя, но ты-то наш! Ты же тут в грудь себя стучишь, патриотом себя называешь. Ты для кого это снял?

Да, это тот ещё вопрос – по этим пидоргам, этим, что с «тонкими, возвышенными натурами». Художники, гля! Ещё один был. Граф. Толстенную книгу написал. Треть – на французском. Для кого? Если русские другого языка не признают. Свой-то знать не желают. А каким там изображён Кутузов? Проспал военсовет перед Бородино? Так бывает? Проспать, но бой провести правильно? Брехня! Тогда брешет автор, как пёс вшивый. Поклёп голубиного кала это на голову великому полководцу. Это как называется? Пидорг. Вот как! Великий и могучий, но тем не менее.

А не такой далёкий во времени Симонов с его «Живыми и мёртвыми»? Как он всю книгу внушает, что военные – архангелы, а в поражениях виноват Сталин? Не дал приказ на начало войны! Приказ тебе нужен? А почему флоту и адмиралу Кузнецову приказ не был нужен? Ни один самолёт со свастикой не долетел 22 июня до объектов, подчинённых его ведомству. Ни один корабль не был атакован в то утро. Встретили, сбили, отогнали. Без приказа от Сталина. Потому что – кто такой для них Сталин? На ночь 22-го – верховный завхоз. Верховным Главнокомандующим он станет позже. Надо понимать, что хозяйственно-административный аппарат и военные бонзы – немножко разные штуки были в то время. Как было в моём XXI веке – не знаю. Не интересовался. А тут пришлось вникнуть. И не Сталину решать было в ту роковую ночь 22 июня 1941 года – позволить себя убивать или огрызаться. Ни один пограничник не был убит спящим. Все утро встретили в окопах. Они – НКВД. А армия – проспала. И нарком обороны (министр обороны), и глава Генштаба – все прое… проикали. Растерялись. Как война? В самделе? Блин, и чё будет?!

Несколько примеров. Павлов, танковый гений, наш Гудериан (один в один, такой же балабол), первую неделю войны провёл в пьяном угаре, несколько дней был вообще в состоянии бревна. Одна из причин его показательной казни. Но он был такой не один. Главком ВВС – вместо интенсивной работы по мобилизации авиации и авиапромышленности – застрелился. Надо было организовывать сотни тысяч людей, решать десятки мозговзрывающих организационных вопросов – нахрена? К общему бардаку он добавил ещё и вопрос поиска нового главкома, его неизбежное «втягивание» в вопрос. А потом удивляемся – почему авиация погибла на земле? Без топлива, без боезапаса, без пилотов и техников обслуги, без руководства и связи. Получилось, что мухи были отдельно от котлет – самолёты без пилотов, а лётчики – в пехоте с мосинками. Войска без авиаприкрытия? А пилоты сидят в кабинах и не знают об этом. А-а, нет связи! Нет командования. Оно с горя горькую хлыщет, затвор именной пукалки взводит. Принимать на трибуне парады и драться против лучшей армии мира на 1941 год – чуть-чуть разные штукенции. Числиться самым-самым в авиации или тянуть бульдозером ворох проблем отрасли крылатого народного хозяйства – не одно и то же.

Он и Жукова, при всём моём уважении и признании его выдержки и самообладания – при первой же возможности – сдёрнул с начальников Генштаба в «армию, дивизию, полк, роту». Это цитата. Не штабист он, говорят. Как же, до начала войны было призвание, работал, не жаловался, получал оклад и положенные по должности квартиры, машины, санатории, а потом «не штабист»?

Может, я не прав. Правда, не штабист. Прекрасно его понимаю – мне самому проще в «поле» с шашкой наголо. Но я этого и не скрываю.

Если вспомнил Жукова, чтобы два раза не вставать – гнилым он не был. Иногда только. Но когда в той истории, из того потока, откуда хроно-«зайцы», образовался «Вяземский котел», Конев тоже забухал! Умный мужик, тут – базара ноль, тоже маршал Победы, но растерялся. Такого масштаба окружений ещё никогда не осуществлялось. Кто ж мог подумать, что окружить можно не дивизию или армию, а фронт – целиком? Жуков был послан – расстреливать, у Георгия Константиновича рука не дрогнет. Но Конева он не сдал. Почему-то. Павлова – сдали, а Конева – нет. Видимо, забухавший Павлов – ещё что-то накосячил. Конева – не сдал, сам – не заменжевал. Стойко оборонял Москву. А в этой реальности Жуков – пропал. Немец – в Москве. Про Конева – не слыхать. Нет, его не расстреляли. Служит. Но не блистает, как в той истории. Или просто я с ним не сталкивался. После войны историки восстановят справедливость. Распишут героический путь маршала.

Это крупный уровень. Генералы армии, четырёхзвёздочные. А что происходило ниже уровнем? Я тут таких рассказов наслушался! Командир мехкорпуса отправляет танки в контрудар за три сотни километров, «забывая»: свою корпусную артиллерию, согласовать авиаприкрытие, пехоту, что прётся пешком, снабжение топливом и боеприпасами, связь, взаимодействие родов войск. Я понимаю, вчера он только-только дивизию «осваивал», а тут – корпус. Но Рокоссовский же смог? Танки этого горе-комкора (не Рокоссовского) к полю будущего боя подходили поротно, потрёпанные маршем, с пустыми баками и одной боеукладкой, потеряв часть машин по дороге из-за поломок. Без снабжения, разведки, прикрытия, артподдержки – с марша – в бой. Это были – смертники. Зато комкор семью и своё имущество вывез на казённом автотранспорте.

Я понимаю, семья – святое. Но у тысяч обречённых пацанов тоже были семьи. И автомобили эти должны были челночить круглосуточно, не заглушая мотора, от корпусных складов по танковым бригадам.

Другой пример: полк выводится на поле, окапывается. Командиров нет. Они, отцы солдатам, заняты – организуют эвакуацию семей. Никого старше ротных командиров, только прибывших из училища. Полк стоит в поле три дня. Без соседей, без связи, артполк и батальонные сорокопятки – окопались, но снарядов нет. Только учебные болванки. Их окружили утром. Пробомбили, обстреляли гаубицами, ударили сразу со всех сторон. Полк сражался «целых» четыре часа. А потом – выстраивание пленных в колонну, добивание раненых, плен, враг народа, «вспомогательный батальон».

А что? «Они нас – на смерть кинули – ненавижу красных!» Олицетворением советской власти для него были отцы-командиры. Он их возненавидел за подлость. И всю советскую власть, до кучи. Вот так вот! И скажи, что позиция этого предателя надуманная! И его надо расстрелять. А командира того полка? Да, мужик предал. Перешёл на сторону противника. Худшее преступление из существующих. Но комполка – соучастник! В одной расстрельной шеренге им стоять. У одной стенки.

Немцы брали окружные склады – с сотнями корпусных орудий, новейших, А-19, не стрелявших ни разу. Потому что комкорам было «некогда» заниматься корпусной артиллерией. Было взято на складах немцами столько дивизионных пушек Ф-22, что до 1943 года немец головы не забивал по вооружению всей своей армии противотанковыми орудиями среднего калибра. Всего вермахта! Производство снарядов организовали даже. Всю Красную Армию можно было перевооружить, да и ещё одну сформировать. Один артполк – одна стрелковая дивизия. А мужики зубы крошили от злости, что снаряды «Прощай, Родины!» раскалываются о броню немецких танков.

Что это? Сталин виноват? Он мало орудий сделал? Надо было ещё сотню тысяч на склады поставить? На пять вермахтов? Тысячи людей гробили здоровье в домнах и у станков, миллионы человеко-часов было потрачено не на производство товаров народного потребления, а на перевооружение армии. Для чего? Чтобы по чьему-то недомыслию или злому умыслу усилить врага? Сталин виноват? Он должен был за каждым комдивом и комкором с палкой бегать, чтобы они получили орудия со складов? Или надо было бить этой палкой наркома обороны и начальника Генштаба? Сколько их надо было расстрелять, чтобы они думали сначала о Родине, а потом о своих прошмандовках, тряпках и сервизах?

Да, в конце концов, что это за мужики-то! Как попали в такие эшелоны власти такие ублюдки? Есть мальчики, которые играют в казаки-разбойники, в «войнушку», в «танчики», те, что «тащатся» от мальчиковых «игрушек», стреляющих, рычащих, воняющих мазутой, порохом и смертью. А есть, что за девочками сопельки подтирают. Как так много дамских угодников оказалось в командовании генеральского звена дивизия-корпус-армия? Они были хорошими карьеристами, жополизами, но они не любили оружие. Если бы любили – тащили бы в свои норки, в своё «хозяйство» всё – новенькие танчики, пушечки, возились бы с ними, млели, облизывая их, пахнущих заводской краской и смазкой. Не была армия их призванием. Слишком жирным был армейский комсоставский паёк. Вот и налетели паразиты. Подкаблучники.

Как так – если девушка угождает мужикам – бл**ь! А если этот ловелас угождает дырке – нет настолько же сочного и обидного слова? Этот, неназванный, везёт дырку и её «рюшечки» в тыл, позабыв про долг. Это офицер?

В этом тоже Сталин виноват?

Тысячи исправных танков, тысячи орудий, сотни тысяч единиц оружия, миллионы тонн боеприпасов, обмундирования, продовольствия было оставлено врагу. Тоже Сталин виноват? Сталин не отдал врагу ни одного завода, ни одного станка, ни одного генератора – это его административно-хозяйственная грядка. А припасами военных должны были заниматься интенданты, штабы, командиры. Генштаб. Сделали они это? Нет.

Допустить подобное – преступление. Допустить повторения – глупость. Поэтому создаётся Государственный Комитет Обороны, Ставка, фактически дублируя Генштаб. Не от жира. Да-да, тот самый случай, когда «война – слишком серьёзная штука, чтобы доверять её генералам». Вот когда Сталин взял на себя ещё и армейскую лямку. Не от мании величия, а потому что надо. Проикали всё, что могли. Надо было выправлять. Надо было бить палкой это стадо крупнозвёздных зазнаек.

Так кто виноват? Сталин! Тиран. Деспот. Всю армию расстрелял, обезглавил. Сталин? Кто нас этому научил? Великий Симонов. Честь и хвала ему! Тот самый, слово которому ещё не придумали. Подхалим. Хрущёву подлизал. Молодец. Да, он там не один. Их там – толпы до горизонта. Михалковых, Солженицыных и других воспетых. Нобелевских лауреатов, оскароносцев. Обласканных – врагами.

Добрый слишком дед Ёся! Слишком! Мало было одного Павлова. Там их тысячи – просили помазать затылок зелёнкой. Слишком мягкий. Кричать на себя позволял всяким Жуковым, Тухачевским. Позволял. Думал, что они то, что надо. Надо потерпеть. Амбиции – штука хорошая, но вредная. Надо потерпеть. Потерпел. Один, Тухачевский, сам признался, что немцам продался, Жуков – предал. Не во время войны. Позже. Хрущу продался. А какие мемуары написал – зачитаешься! Как маршал Жуков на Малую Землю летал советоваться с полковником Брежневым, согласовывать с ним военную кампанию будущего года. М-да.

Не тут. Тут Жуков – пропал. Может, мне опять в плен попасть? Может, найду его там? С моим-то везением! В глаза ему взглянуть. Не, не стоит. Был бы он у немцев – уже на весь мир бы шумели – как же, в плену сам Жуков – гроза японцев! Молчат. Значит – не знают о его судьбе. Или уламывают, как Власова. Вот это поворот будет! А предателей будут не власовцами называть, а жуковцами. Бр-р, не хотелось бы. Маршал Победы всё же. Пусть, что только для меня и кучки вот этих хроно-«зайцев».

Погоди-погоди! Очень яркая мысль, как ящерица, вильнула хвостом и спряталась в траве. В руках только хвост. А мысль очень важная. Но только «хвост» остался. А что за мысль?

А-а, Жуков, незабвенный! И чё Жуков? А-а, вот что! Не вяжется мужество этого полководца и участие в заговоре Хрущёва. Вот не вяжется логически – и всё!

Я что заметил – человек или обладает мужеством и стойкостью, или он – гнида. Не бывает, что сегодня он – гнилой, а на следующий день – герой. Не бывает так. И наоборот – не бывает. Что-то не то с участием Жукова в силовом прикрытии дворцового переворота Хрущёва. Где-то ложь! Не участвовал? Вроде участвовал. Берию – арестовали и расстреляли. Вопрос по отравлению Сталина – открыт. Мог Жуков участвовать в убийстве Берии? Мог. Запросто! В убийстве Сталина – не идёт! Не вяжется моё о нем психологическое представление и его участие в заговоре. Не мог Жуков пойти против Сталина. Да, Жуков не был святым. Тоже выпить любил, к бабам был слаб, ручонки липкие. Но не падла он!

И вообще – этот заговор весьма странный. Как и личность самого Хрущёва. Тоже не святой. Да, «не догонял» он замыслов Сталина, потому так криво воплощал их в жизнь. Что хрущёвки, что целина, что кукуруза. С кем не бывает? Мало кто понимает замыслы Сталина. Они настолько глубоки, что все, кто пытается в них разобраться, чувствуют себя умственно недоразвитыми. Но разве замыслы Хрущёва были гнилыми? Разве Хрущёв заботился о своём кармане? Нет. Он был коммунистом. Таким же аскетом, как и Сталин. Все хрущёвские начинания были кривыми, выглядели тупыми, смешными, но они все имели благое намерение. Хрущёвки – крыша над головой, целина и кукуруза – обеспечение продовольствием и кормами для скота. Космос, перевооружение армии, истерика с туфлёй – защита интересов страны. Что в этом плохого? Да, смешно, да – тупо. Но гниль где?

Единственное – тот самый съезд партии и «культ личности». А отсюда производные – ментальный раскол народа и элиты, разрыв с Мао и Тито, посчитавшими случившееся подлостью. Это единственное.

Попаданцы тут «привезли» много «мусора» из Интернета. Несколько материалов по этой теме. Заинтересовался. Почитал. И опять то же ощущение нелогичности.

Хрущев страшно боится читать этот злополучный доклад. Настолько боится, что съезд распустили. А потом вернули. Зал – пустой. Поведение Хрущева типично для человека, что делает то, что ему не хочется, но его заставили. «Разоблачение культа личности» – инициатива не Хрущева. Кто мог его заставить? Англичанка? Да ну на! Хрущёв – не Горбачёв. Это Горбачёв – был гнилым дамским угодником, да ещё и на крючке, благодаря предкам. Хрущ имел достаточно личного мужества и не имел уязвимостей перед врагом. Кто мог заставить Хрущёва? Кто? Если он Берию – расстрелял – не боялся. Партия? Чё? Аморфное образование. Фамилия! Хрущёв настолько боялся только одного человека – Сталина. Сталин заставил Хрущёва разоблачить культ самого себя?

Я сошёл с ума! Точно!

Хотя!.. Есть у человечества уже такая модель поведения. В Книге Книг описана. Был один философ. У него – двенадцать учеников. Из них один – самый любимый. И вот философ собирает своих учеников и объявляет им, что его завтра арестуют, осудят и казнят. Ученики кричат, что не допустят! А философ им раздаёт команды – самый старший из них лично от него отречётся. Более того, этот ученик, являющийся, по совместительству, ещё и первосвященником этого святого города, лично осудит Учителя на казнь. А самый младший, самый любимый ученик прямо сейчас пойдёт и «стуканёт» на Учителя местным держимордам. Получилось – как задумывалось. Учитель был казнён, душа его покинула тело. Учитель – вознёсся. Всё по плану!

Эк меня торкнуло! Лечиться вам надо, товарищ полковник! Тяжёлыми психотропными препаратами надо мозги ставить на место! Это ж надо такую хрень удумать! Определённо – лечиться!

Да что я голову-то забил? Выведем «попаданцев», выйдем к «своим», Кельш – доложит, не от вредности характера, а по должностным обязанностям – доложит, он не стукач, конечно, но доложить обязан, и закроют меня в тихом и спокойном месте. Где птички поют и стены – мягкие. Отдых. Мечта!

Да и что это я вдруг расхандрился? Творческих личностей вспомнил – продажных девок империализма, ха-ха! Хрущёва какого-то! Да, в древние еврейские сказки занесло!

Давненько не было хорошей драки, вот что! Надо, надо противника проведать! Вдруг скучает? Нехорошо это, заставлять кого-то ждать. Ждать, мучиться, продукты переводить, кислород в двуокись превращать.

Тут как раз целая дальнобойная батарея врага отметилась.

Пошёл покликать добровольцев, а там беседа увлекательная. Лектор – Бородатый. Тема доклада: «Не всё ладно с историей». Ха-ха, год назад я, так же в окружении, бойцам втирал те же байки. Но заинтересовался. Такого я ещё не слышал. Бородатый рассказывал, как он отдыхал в Испании. Ну, не хреново живут сисадмины в Хохляндии – по Гишпаниям катаются! Водил их экскурсовод по виллам древним, построенным сразу после освобождения Испании от мавров. А там – фрески. Он описывает, сокрушается, что не может показать. На телефон фоткал. Я – заинтересовался. Не поленился – сходили, нашли мы с Басей его телефон, нашёл я его карту памяти, Бася – вернул заряд в батарейку.

А фотки и правда интересные. Панно называется «Победа над таврами». Не маврами, а – таврами. Да и эти пленные, братья-близнецы Тараса Бульбы, на мавров – не похожи. Испанские конкистадоры мутузят людей со славянскими чертами лица, бритыми головами, на которых оставлены только длинные чубы-оселедцы, вислые усы, широкие шаровары, яловые сапоги, кушаки. Сейчас хохлы как раз в такие рядятся. В испанцев. Тавры. Как раз на Украине Таврия и располагается. И автомобиль был такой. Апгрейд «Запорожца».

И ещё фотки. Суд Христа. Как, блин, специально! Смотрю на картинки. Видимо, Понтий Пилат. Судя по красному стягу с надписью S.P.O.Q. Но Пилат – в горностаевой шубе, в шапке, подбитой мехом. Не римский прокуратор, а типичный барин толстовского романа. В Испании, ага! А нарисованные события, если не ошибаюсь, произошли в Палестинах израильских. И скоморох стоит рядом с Понтием Пилатом в горностаевой шубе на картине, снятой Бородой в Испании. Типичный наш скоморох на нетипичной картине казни Христа в совсем не нашей Испании.

Россия – родина слонов?

Смотрят на меня выжидательно. Видят же, есть мне что сказать. Конечно, я же эксперт по загадкам былых времён. С гриднем князя киевского общался. Чё, ребят, правды хотите? А хрен вам! Правду нельзя услышать. До неё додумываться надо! Всем и каждому – в индивидуальном порядке. Сначала – мозги себе отформатировав, а то будет – как со мной – сдвиг по фазе.

А говорить что-то надо. У нас нет политработника. Потому я буду врио. Сейчас я вам на уши присяду с мотивирующими офисными байками, используя прошлогоднюю тему, что хорошо сработала тогда:

– Испанию называли раньше Гишпанией, Францию – Воронцией, Венецию построили славяне венеды, в Германии жили полабские славяне. А Киев строили поляне, позже ставшие половцами, а ещё позже – поляками. А сейчас – Украина – цэ Европа. Вот так же, ребята, и тогда было. Всё это продолжается до сих пор. На своей шкуре испытали. Киев – мать городов русских. Даже его отобрали. А Рюген, семейный остров Князя Сокола – Рюрика, чей фамильный знак вы своим гербом носите – давно уже немецкий. Чему вы удивляетесь? Вы историю своими руками делали. Не при вас проводили десталинизацию, десоветизацию, декоммунизацию, дерусификацию? Там так же всё было. В Виталии, ставшей Италией, – этрусков просто перевели как явление. Прислушайтесь – этруски. Эти русские. Там, в Италии таких картинок тоже море. И в Египте. Про Венецию и остальное и говорить не стоит. А в Англии, на Оловянных островах, на могиле воспетого аглицкими легендами Артура написано: Яр Тур, рус царь. Знаешь, как учёные читают? Артуриус. А я тебе перевожу с русского на русский – Великий Тур, полководец. И наш с вами великий Святослав. Слава его – свята, и свят он своей славой – и Великий Хан, по-тюркски – Чингисхан – один и тот же человек. Как Иосиф Виссарионович Джугашвили, товарищ Сталин и Коба. Собрались они как-то втроём, Джугашвили, Сталин и Коба… а, ладно, в другой раз анекдоты. Всё очень просто в этом мире, хохлы вы мои ненаглядные.

– Кто это всё делает? Зачем? – родился вопрос. Хороший вопрос. Своевременный. Хоть и бородатый.

– Вот за этим я и подошёл к вам. Имеется у меня возможность вам их лица показать. Есть добровольцы-смертники? Кровушки супостата попить, пролить? Биатлоном позаниматься? Побегать, пострелять, опять побегать? Исконно славянским спортом – бегом с врагом на опережение? Выживший – переходит в следующий тур. Перс Кир, Александр Македонский, Наполеон – не прошли отборочный тур. Сейчас очередь – пруссаков и их приятелей. Результат вам тоже известен. В полуфинал вышло НАТО. Будем ставки принимать на финалистов?

Ха-ха! Как вас много! В тот раз только двое «хохлов» вызвались, сейчас – дюжина. «Гэрэушники», как всегда – все. И осназ – толпой. Со своим молодящимся командиром. Что, ребята, заскучали на местном укропе? Застоялись в стойлах? Все вопросы – к товарищу генералу. И к его радионяням. Так, ты, ты, вы – двое, да, и вот – вы. Хватит! В другой раз. Да не дуйтесь вы! Этих приведу, вас потащу. А сейчас – отдыхать! Силы вам понадобятся. А я что? Я же железный. У меня ничего не болит. Уже. Не трёт, не жмёт и не потеет. Душа? Потерпит. В гробу отоспимся. Попрыгали, зайки мои хищные!

– Это не то, – опять Борода. Что за въедливый тип!

– Показать, кто всё это делает? В зеркало иди посмотри. Он и делает. Демон – в тебе. И во мне. Отец лжи. Сатана. Слышал? А ангел во мне и в тебе – сопротивляется, по таким вот виллам тебя таскает, носом тебя тычет, что слепого кутёнка.

– Ты хочешь сказать, что мы – богоизбранный народ?

– Нет, что ты! Это иудеи – богоизбранные. А мы просто потомки богов. Внуки Сварога.

Да, надо бы и в самом деле пообщаться с тем попаданцем, что мечом порубал осназ. Одно дело – людям байки втирать, а другое – самому знать, как там было? Кельш вот говорит, что они этого гридня до сих пор не поймали. Лохи. Как так-то? Как мог человек из средневековья раствориться? Вы так ловко вычисляете импортных шпионов, а тут средневекового человека потеряли? Да он же на русском даже не говорит! Какая-то смесь церковнославянского, русского, украинского и белорусского. Как вы его потеряли? Опять самому? Мне его искать? А придётся! Должен же я наконец-то разобраться, как на самом деле было?

Но это позже. Если оно будет, позже. Сейчас – бой. Ох! Как же надоело! Война превратилась в скучную беготню. А всё Бася виноват. В нём меня даже адреналин не щекочет!

Гоп-стоп. Или как мы выпили и остановили самолёт

И вот – свершилось! Рассыпанным строем выдвигаемся в ночь. На то мы и дозор. За нами идёт колонна. План – раскурен, тьфу, проработан, утверждён, согласован, поставлены подписи и печати, ха-ха.

Малёха потряхивает. Как всегда. Переживаю. Когда долго-долго ждал, а теперь менжую – как пойдёт? Как всегда бывает, если план так детально проработан, так много взаимозависимых деталей и условий – обычно всё идёт наперекосяк. И поперёк. Помолиться, что ли, Тебе, устроивший ливень роялей? Не подведи, насыпь пианинов по кустам на нашем пути!

По этому пути я уже бегал с прокачанными «призраками» Лёликом и Боликом. Тихо-тихо. Никого даже не убили. И вообще, никому не показывались. Так, воздух понюхали, занесли на карту объекты – и назад.

Я опять бегу впереди. Моим сканерам нет аналогов. Одно плохо – меньше двух процентов осталось. Плохо, но я рассчитывал, что и на это не хватит. Сколько я уже в костюме? Всей встроенной электроникой пользуюсь, плазмой стрелял, летал, точнее, замедленно падал, с мостом вместе. Надеюсь, хватит. А там, на Большой земле – найдём способ зарядить батарейку.

Вскинул руку. Показал два пальца и направление. Два тёмных силуэта скользнули в ту сторону.

Дальше бегу. Теперь – темп. Дискотека началась!

В руках у меня трофейный МГ. Мне, в костюме с его экзоскелетом, не нужны сошки. А с прицелом Баси и его баллистическим вычислителем – не нужен оптический прицел. Скорострельная дальнобойная снайперская винтовка. А на плече – противотанковый плазмомёт. Огнемёт, само собой. И электромагнитный ускоритель. Тот же пулемёт, только не пороховой, а электромагнитный. Рейлган, если не ошибаюсь.

За спиной у меня – танковая рота, по сути, и сводная бригада пехоты. А что? БМД по боевым характеристикам Pz-III не уступит. А этот «пазик», третий, на данный момент основной боевой танк вермахта.

Задача наша – быстро взять взлётно-посадочную полосу, обеспечить её оборону, посадить самолёты, погрузить хроно-«зайцев» и их манатки, отправить в Москву.

Всего дел-то! Как два пальца об асфальт! Да-да, мотивирую сам себя.

Всё, броня наша встала, дальше – пехотой. У каждого отряда – своя задача.

В лоб идут «пленные». Дважды пленные. Так и идут в форме хивиков. Они – наш штрафбат. Всё привычно. Будут искупать кровью. Им был дан выбор – или атака в полный рост на пулемёты, или висеть на дереве. Умереть сейчас или умереть позже.

«Хохлы» и «гэрэушники» идут с бронёй. Под конвоем осназа. «Буйные» «хохлы» и «импортные» пленные едут в броне. В качестве мешков с дерьмом. Связанные, упакованные, как бандероли. Бандерлоги. Грохнуть бы их! Но уж я-то прекрасно знаю, как мозгокопатели НКВД умеют добывать информацию. Может, что и просеют в их гнилых мозгах.

Так, вот и зенитная батарея. Мелкашки скорострельные. А вот и часовой. Показал его сопровождающим меня волкодавам осназа. Беззвучными тенями они скользнули туда. Бесшумно. Завидую.

Слежу за тепловыми отпечатками. Возня, ручеёк тепла. Боец снимает перчатку, сигналит мне тёплой ладонью. Как я и просил.

– Вперёд! – вполголоса говорю я, не используя голосовые модуляторы Баси.

Берем имеющихся немцев в ножи. Тут же люди занимают места расчётов орудий. Стволы опускаются к земле.

По радио доложил Кельшу обстановку. Попросил разрешалова на дальнейшие безобразия. И… не получил его. Не понял?! Время – уходит. Рассвет нас ждать не будет!

– Подожди, Витя, чую – рано.

Чуешь, говоришь. Ну-ну! Поверим-проверим.

Ёжкин кот! Тарахтение двигателя, тень над головой, на ВПП заходит маленький самолётик. Связной какой-то.

– Теперь – пора! – в эфир сообщил генерал.

Вскочил, бегу. А быстро генерал освоился с рациями «гэрэушников».

Над головой с шипением взлетает зелёная ракета.

– Алярм! – кричит темнота передо мной.

Ух ты! Как ты закутался – замаскировался от моего теплового зрения! Мой пулемёт коротко рявкнул, уже мёртвое тело упало.

Кругом нарастала какофония боя. Люди кричали, стонали, визжали, ружейно-пулемётная трескотня. Глухие и звонкие взрывы гранат. Во! Со всех сторон нарастал гул: «А-а-а!» Это «штрафбат» пошёл в атаку. Ура! – кричат. Как будто наши.

Так, здесь тоже всё.

– Брат, – обратился я к старшему из сопровождающих меня осназовцев, – надо стоянки самолётов проконтролить.

– Самолёты жечь?

– Не хотелось бы. Но немцам на них улететь нельзя. Смотри – вон из того барака уже бегут к стоянкам. Вперёд!

Встал на колено, взял на прицел дверь барака. Те, что уже выбежали – хрен на них, осназ разберётся.

Свалил троих. Поняли, что дверь – на прицеле, полезли в окна.

Блин! Как же я забыл! Этот самолётик, из-за которого Коль-Коль задержал атаку! Что-то там важное, если этот волчара чекистский учуял. Срезал ещё двоих шустрых, добил ленту, перечертив барак очередью туда и обратно. Не стал менять ленту – долго, побежал.

Самолёт выруливает на взлёт, вокруг него суетятся люди. Блин, пулемёт-то я оставил незаряженным. Бася!

Огнемёт – далеко, электромагнитный пулемёт – там такой диаметр пулек! Много мелких дырочек – самолёт не остановят. Высокотемпературный заряд? Попадём?

– Легко! – ответил Бася. Кремниевый болванчик стал говорить человеческим голосом. Самообучающийся, кули.

Светящийся заряд сорвался с моего плеча, стремительно перечертил тьму, догнал разгоняющийся самолёт, впился ему в красный капот, прямо за прозрачным диском пропеллера.

Всё? Приплыли? Двигло барахлит? Горит, говоришь? Что, не получается взлететь?

А кто это по мне стреляет? Вскинул руку. Выстрелов ЭМУ – электромагнитного ускорителя – я даже не почуял и не увидел. Цель – поражена всеми тремя шариками. А вот человеческому телу хватило трёх маленьких, но сквозных отверстий, чтобы почувствовать себя настолько неуютно, что жить расхотелось. Ещё бы – два тоннеля в черепе вносят такой сквозняк в головной мозг, что смерть от простуды неизбежна.

Никого. Самолётик стоит пустой. Куда они могли подеваться? А, вот и мышки. Бегут. Ну-ну! Два тела засучили ногами, поднятые мной за шкирки. Стукнул их друг об друга. И нечаянно уронил. На голову. Перевернув. Ну, нравится мне этот приём! Надёжно успокаивает нервы оппонентов.

И что теперь с этими летучими мышками делать? Оставить тут? Там вон барак никак не угомонится. Весь дырявый от попаданий зенитных снарядов. Рукопашная схватка кругом кипит. Пулемёт я выронил где-то. Из ЭМУ стрелять – глупо. Шариков мало. Из плазмобоя – ещё глупее – он жрёт заряд батарейки.

1,78 процента. Обвоюешься!

А что это я?! Я что, один тут?

– Коль, тут я птичек поймал. Мне они помеха.

– Видел, жди.

Вот и смена караула. И пулемёт мой принесли.

– Самолёты подходят, – прохрипел запаленный от бега генерал. Бегающий генерал! Пора уже паниковать?

– Надо ВПП освобождать! – продолжил он.

Понятно. И сопротивление бывших хозяев ВПП пора задавливать.

Бегу со скоростью спорткара мимо барака, закидываю импульсы огнемётные в разбитые окна, двери, дыры в стенах. Бегу дальше по кругу, на любое неповиновение раскидывая файерболы.

Этакий круг почёта. За моей спиной – ад. Будто демон из преисподней пронёсся. Вот вам, небесные шоферы, ориентир!

Всё, можно выдохнуть. Остальных – дотопчут. Допинают.

Глотнуть бы чего жидкого, перезарядить пулемёт. Пора уже и внешний периметр организовывать.

Ан нет! Надо обломки с ВПП раскидать. Бульдозеров нет – броня ещё не подошла. Боязно их в бой бросать. Спалят их, с перепугу. А нам они целые нужны. Со всей их начинкой. Наши кулибины и сами раскурочат. Или себе мозги. А в сгоревшем что они поймут?

Ну, Бася, посмотрим, что такое – экзоскелет! Сможем мы всё это раскидать по кустам? Смогу я ощутить в себе Халка? Какая у меня сейчас грузоподъёмность? Выясним на практике.

Над головой уже купались в небе краснозвёздные истребители прикрытия.

Я работал, как ломовая лошадь. Конечно, не один. Всем миром готовили посадочную полосу для тяжелогудящих транспортов.

Вот и они – появились над чёрной стеной деревьев и сразу пошли на полосу огней. Да, те ещё мастодонты! Я в шоке. А шасси у них не убирающиеся. Старьё.

Небесный лифт

Старьё. Допотопные бомбовозы тяжело плюхались на землю. Блин, у них даже кабины пилотов не остеклены!

Но эти древние мамонты, как волжские бурлаки, притащили за собой огромные планеры, что так же тяжело плюхались на землю.

Всё, больше я не мог любоваться посадкой наших спасителей. Надо теперь бежать от ВПП как можно дальше – врага встречать.

Немцев придурками считать – себе дороже. У них сейчас такой алярм-арбайтен настанет, что мама не горюй! Всё, что есть – как наскипидаренное будет ломиться сюда. Не дам!

У всех своя задача. И проблем много. И у меня – своя задача.

Да, мой нож сейчас пригодился бы в раскраивании боевых машин из будущего на аэромобильные куски.

А немцы? Кто другой сможет метаться с такой скоростью вокруг аэродрома и кто сможет привнести такой бардак, как я? Я же – олицетворение Хаоса! Буду преумножать энтропию всеми возможными способами. Как Ватутин говорил – немец, столкнувшись с непоняткой, впадает в ступор. Демона Хаоса хотите? Получите, распишитесь. Будет вам не то что ступор – столбняк! Жаль, огнесмесь заканчивается. Она – прямо в тему пошла. И ещё пошла бы на ура, но всё хорошее всегда заканчивается слишком быстро.

Бегу, слышу – двигатели, хватаюсь за дерево – резко поворачиваю. Хрустит сдираемая моими пальцами кора. Десятки двигателей. Не вижу ещё, но Бася уже сканирует. Их я и искал. Пеленгом радиочастот их засёк, к ним и бежал. Вот они – тепловые выхлопы сквозь деревья. Колонна бронетехники. Впереди – мотоциклы. Болт на них! Их легко остановить. Надо тормозить танки. Выпили мы фанты и остановили танк! Так и будет. Захожу сбоку, как раз на передовой танк. Бася, помнишь, где у них двигатели, баки, боеукладки? Молодец!

Там, в будущем, вышла какая-то белорусская игрулька про танки, дико популярная, наверное, если в ноутах и «гэрэушников», и «хохлов» была установлена. Зачем, если в «поле» нет онлайна? Не важно. Важно то, что Бася сумел расковырять эту игрульку и воспользовался данными по бронетехнике. А сейчас проверим, насколько белые русы приверженцы историзма в игрульках.

– Бася! Плазмоган – на тебе! – даю я команду, мыслеусилием утапливая проекционную кнопочку перед правой скулой.

Выхватываю нож. Перед лицом – трассер плазмозаряда. Уходит от меня молнией, впивается в броню танка. Горит! Сразу горит!

– Бася, замыкающего! – мысленно кричу я, пробегая прямо сквозь заметавшихся немцев, махая ножом, как казачьей шашкой – широкими взмахами пластаю тела.

Заученными до автоматизма действиями пехота противника спешивалась, залегала, искала глазами и стволами оружия противника, но тёмный лес молчал. Только в колонне – крики боли, треск, рёв горящих танков, оглушительный взрыв боеукладки.

Где противник? Сколько их? Видно только одного сумасшедшего, с неестественной скоростью и резвостью с одним только ножом метавшегося меж солдат. Он один, почти не вооружен. Задавят!

Ага! Ща-аз-з! Раздавитесь меня давить!

Ну, вот и последний танк выбросил флаг капитуляции алыми языками пламени.

Чиркнув виброклинком по силуэту ближайшего немца, бросаюсь головой вперёд, кувырок, перекат вбок, чиркнул клинком по бедру ближайшего, ещё кувырок, откат, встаю на ноги в низком старте и рву когти. Адьё, ребята!

У меня не стоит задача перемножения вас на ноль. Мне нужно вас остановить. Эти – встали. Надолго. А другие – идут. А там вот пушки тащат. Штук двадцать. Много. Так они мне всех на аэродроме с землёй перемешают. Надо им стволы-то позатыкать.

Опять об дерево меняю траекторию бега, мчусь к этому артполку. Доложился генералу.

– Оставь. Я людей туда вышлю. С этим сами справимся. Ты танки останови. Это главное! Нам их пробивать нечем. И сообщай, что увидишь. Нам тут ещё людей привозят.

Твою мать! Опять, сдирая кору, поворачиваю. Это, получается, на планерах – подмогу привезли? Смертников? Дураку ясно, что всех – не увезти. Многие – останутся на позициях, когда улетит последний самолёт.

Я заскрипел зубами. Суки! Попаданцы! Из-за вас погибнет столько хороших парней. Замечательных, изумительных! Эти смертники – добровольцы же. А на смерть падлюка не вызовется. Не сделает два шага вперёд. Ну что вам за Уралом-то не переноситься?!

Бася развернул полупрозрачную интерактивную карту. Ага, ещё семь передатчиков компактно движутся по одной из дорог. Ну, Бася, план тот же! Я – танцую, ты – стреляешь.

1,23 процента.

Усталый, голодный и злой возвращаюсь я домой. Ну, как домой? На аэродром. За моей спиной столбы чадящих дымов. Я окружил аэродром кольцом дымов, остановив все танки, все самоходы, запалив автоколонны. Такое вот утро у меня выдалось. Насыщенным.

Навстречу мне спешили бойцы в пятнистых камуфляжах егерей – понравилась осназу экипировка егерей, салютовали, улыбались, криками приветствовали. Кивал в ответ. На большее сил не хватало. Как я устал! И батарейка села – 0,32 процента. Отвоевался. Я уже убрал шлем, деактивировав костюм и почти все службы, приложения и оружие. Проекционные пиксели больше не висели перед лицом. Только мини-карта.

Встретил меня сам товарищ генерал. Лично обнял, поблагодарил-расцеловал.

– Тридцать две сотые процента, – ответил я ему. – Отвоевался я. Чудес больше не будет.

– Жаль, – вздохнул он, потом махнул рукой. – Справимся! Главное ты уже сделал. Дал им по сопатке. Пока очухаются, пока пересчитаются, пока сориентируются – мы свои дела успеем сделать. Иди, отдохни. На тебе лица нет.

– Хрен на него! Какие потери?

– Нормально, – махнул рукой генерал. – Главное – «хроников» не потеряли.

– «Хроников»?

– Ну да. Так стали называть наших подопечных. Первую партию уже отправили. Как ты говоришь – самых токсичных.

– Лучше бы лучших отправили. А этих тут передушили.

– Иди, поспи, Витя. Ты не в себе.

Я открыл рот, хотел его разъ… поругаться. Рот захлопнул и побрёл на источник вкусных запахов. Пусть. Пусть идёт как идёт! Сам же отказался от главенствующей роли. Вот и сопи в две дырки. Уснул я, сидя на ящике, с ложкой и тарелкой в руках. И даже не почувствовал, как меня толпой (тяжелый я) отнесли, положили на ворох матрацев, укрыли несколькими одеялами. Не видел, что около меня расположились дюжина попаданцев и две дюжины осназа. Не видел. Разогнал бы. Не кучковаться!

Медвежьи сны

Мысли мои стали путаться, сплетаясь в клубок, который продолжал расти, пока в чреве клубка не зародился сон и не потёк по потокам мыслей в обратном направлении.

Но вместо темноты сна, поток этот принёс мне яркий свет. Я осознал себя стоящим под ярким солнцем где-то в бескрайней степи, по колено в высокой, душистой траве. На мне была белая (почти) холщовая рубаха и коричневые штаны из этого же материала. Ноги мои были босы.

– Здрав будь, человече! – услышал я голос. Ясный и сочный, как голос Левитана.

Я посмотрел туда, откуда услышал приветствие. На вросшем наполовину в землю камне сидел довольно колоритный персонаж. Был он молод. Лысая голова. Из макушки на плечо свисает заплетённая русая косичка, светлая кожа, русые брови, чёрные ресницы, светлые глаза насмешливы, в усмешке кривится и рот. Подобно черепу подбородок – тоже гладко выбрит. Такой, знаете ли, казачок. Сейчас на Украине модно стало так. Самостийно так. Ряженые.

Только этот не ряженый. Он был в доспехе. Настоящем. Кольчуга, панцирь, красный щит у ног, футляр, из которого торчал самый настоящий лук. И другой футляр, тула, со стрелами. Два меча, булава, два копья – длинное и короткое. Пояс, расшитый золотом. Золотые украшения. Всё это потёртое, бэушное, битое, чиненое.

А прямо над его головой развевался на слабеньком ветерке прапор. С очень необычным изображением – герб российский, но орел трёхголовый. То есть в середине, там, под третьей короной – третья, самая крупная голова. Видимо, главная.

– Гой еси ты, добрый молодец, или тьма в душе твоей? – спросил он меня.

Блин, сказка мне, что ли, снится? А что там, в сказках, Иванушки-дурачки отвечают?

– Ты сначала накорми, напои, спать уложи, а потом и спрашивай, – ответил я. Это довольно дерзко. А ну как он меня сейчас в капусту порубает этими мечами? Но я же в сказке?

Он довольно заржал, широко открыв рот, полный белых зубов, откинувшись, схватившись за живот. Отсмеявшись, он пристально всмотрелся в меня.

– Да ты же беспутный! – вынес вердикт он.

– Да ты что?! – всплеснул я руками. – Вот напасть-то! Так и заблудиться недолго!

– Ток, думаю, неспроста ты тут оказался. Урок у тебя?

– Да нет – школу я давно закончил.

Он нахмурился:

– Ты и урока своего не знаешь, – вздохнул он, – счастливый безумец. А я вот свой урок усваиваю. И признаю его невыносимо тяжким.

– И в чём урок твой? – спросил я его. Рубить он меня, похоже, не собирается. И это уже хорошо.

– Обернись, – велел он мне.

Я обернулся. И увидел (почему только сейчас?) дымы от горизонта до горизонта.

– Вот и урок мой идёт. Изменник ведёт орду пёсьеголовых. А это горят города и посады людские. И некому их остановить. Не до них людям. Пока пёсьеголовые к тыну не подойдут – не почешутся. Так и гибнут в их потоке, как сухостой под паводком.

– Как обычно. А кто это пёсьеголовые?

– Увидишь. Они уже близко.

Он горестно склонил голову. Стал вещать мне ли или себе – непонятно:

– Прав брат – поросли души людей жиром, подобно сухим мозолям. Перестали Свет от Тьмы отличать. Правду от кривды. И сердца их поросли мхом. Любить не способны стали. И чресла их не дают потомства. И тела их заросшие жиром. Как пороси, на ноги сели. Отвернулся Бог от нас, неблагодарных. Не достучался я до их разумов, коростой закрытых. Злом обросли.

Хм-м, а ведь прав витязь, так и есть.

– А много их, пёсьеголовых? – спросил я.

– До неба. Они же без Яна плодятся подобно скоту. В скотстве и в грехе живут. Да и мы-то чем лучше?

Он без Яна. Обезьяна! Твою мать! Обезьяны! Пёсьеголовые! Голова обезьяны похожа на собачью! Это что за сказка такая? «Планета обезьян»?

– А ты один собрался с ними биться?

– Придётся.

Дурак? Герой? Ие-эх! Я тоже дурак.

– Я – с тобой! – заявил я ему. – Вон, я вижу – топор у тебя лишний. Уж с топором-то я управлюсь.

– Храбрый безумец, – усмехнулся витязь, покачав головой. – Но это мой урок, не твой. А ты – смотри. Уразумей.

Я пожал плечами – как знаешь. Моё дело предложить.

Витязь встал, перекрестился на солнце, повернулся лицом к стене дымов, стал ждать. Мне тоже ничего другого не осталось, кроме как ждать.

Ждали мы недолго. Земля начала слегка подрагивать, потом всё ощутимее и ощутимее. И вот уже стал слышен топот тысяч ног, поднимавших тучу пыли. Степь потемнела от людской волны, захлестнувшей просторы подобно приливу.

Витязь спокойно смотрел на это нашествие, и я – смотрел с любопытством и полным спокойствием. Просто я не верил в реальность происходящего. Я же был в «сказке». Мне было безумно интересно увидеть легендарных персонажей древнейшего эпоса – пёсьеголовых.

По старинным, почти забытым мифам была грандиознейшая война на истребление между людьми и пёсьеголовыми, которые по этим самым мифам – людьми не считались. Почему не считались? В сказках это упоминалось как само собой разумеющееся, но за давностью лет это «само собой» утерялось. Единственное, что я понял, что пёсьеголовые – не брезговали есть друг друга, а людей вообще считали деликатесом. Вот и выясним!

– Скажи, эти пёсьеголовые – не люди? – спросил я витязя.

– Уже нет. Оскотинились, – ответил он.

– А как они выглядят?

– Увидишь.

– Сильно от нас отличаются? Они не люди?

– По-разному. Какие – никак не отличишь, а какие – чисто звери. Нелюди. Ворсом поросли, даже дар речи утеряли.

– И как их от людей отличить?

– Спеть попроси. Петь они не умеют. Лаются по-пёсьи. А зачем им молвить? Бога они всё одно отринули, слышать не желают, не то что молву ему вознести.

– А почему ты меня не попросил спеть? Я же тоже петь не умею, – удивился я.

Витязь повернул ко мне голову, одарил пронзительным взглядом глаз цвета льда.

– Повторяй! – велел он. И запел мелодичным речитативом.

Я стал ему вторить. От вибраций его и моего голосов кожа моя сначала пошла мурашами, потом волнами. Я был впечатлён.

Витязь ловко выхватил из колчана стрелу и кинул мне.

– Проткни кожу, – велел он.

Я пожал плечами и воткнул остро заточенный наконечник в предплечье. Кожа под сталью натянулась, но не прорвалась. Я в изумлении убрал стрелу. Остался только красный след.

– Запомнил наговор?

– Запомнил. А что это было?

– Кожедуб. Что, потомки утеряли молву?

– А как ты узнал? Гм-м, а с чего ты взял, что я потомок?

Витязь усмехнулся, отвернулся встречать группу всадников, что плыла к нам по травяному морю. Они налетели, словно стая ворон, закружили вокруг, вытаптывая травостой.

И не увидел я никаких пёсьеголовых. Обычные люди, как я или как витязь. Даже одеты так же, как и мой собеседник.

Одна странность была – все до одного – уважительно кивали витязю. Они были знакомы. Видимо, поэтому они не нашпиговали нас стрелами, не пронзили копьями и не порубали мечами, саблями и секирами. Молча кружили.

Потом круг их распался, пропуская ещё одного человека. Точную копию «моего» витязя. Только над головой его развевался не стяг с трехглавым орлом, а его собственное изображение, на коне, пронзающее копьём змееподобного дракона в пасть.

– Ну, здравствуй, великий княже! – приветствовал всадник с георгиевским стягом «моего» витязя.

– Здрав будь и ты, изменник. Почто привёл орду пёсьеголовых? Над ними царём быть лучше, чем царём людей?

Царь-изменник злобно ощерился, легко соскочил с коня, оказавшись прямо напротив князя, то есть «моего» витязя.

Что-то щёлкнуло у меня в голове, и вспыхнуло озарение, подобно короткому замыканию. Великий князь – правит жизнью людей через своих помощников, князей, подобно современной мне исполнительной власти, а царь – верховный главнокомандующий. И есть ещё и государь – третья голова орла, над ними обоими. В наше время была ещё и законодательная власть, но тут она была не нужна – жили по единому Завету Рода, он же Завет Предков, он же Закон Божий. По традиции. Уклад жизни этот позже именовался – с презрением – традиционным.

– А где дружина твоя, брат, где люди ярые, где войско людское, где ополчение черни? Или ты решил, что один остановишь меня?

Князь молчал.

– Молчишь? Признаёшь правду мою? Не я ли тебе говорил о лени людской? Не я ли тебя остерегал от полного избавления людей от угрозы? Не услышал ты меня. А теперь они не услышали тебя? Не пришли на поле рати? И государя не послушали? И Бога они не слышат, брат! Не хотят они быть людьми! Хотят сытно есть и сладко спать, подобно поросям. И мы с тобой дали им такую жизнь! Свинячью!

– А тьма диких их людьми сделает? – спросил царя князь.

– Нет. Но я – огнём выжгу коросту жира с их душ, сердец и разума. Или уничтожу! Разжирели человеки, обленились. Мы с тобой покончили с войнами, мы с тобой отвадили всех ворогов от Родины, мы с тобой одолели племя Змея, мы изгнали пёсьеголовых с земли Рода. Мы заложили эпоху! Век от Сотворения Мира в Звёздном Храме! Принесло ли это добро люду? Всего век без войн, век мира, Золотой век нашего народа, посмотри, во что они превратились?! Или в сердцах их вспыхнет праведный огонь и очистит разум, или не станет никого! Только зверолюди. И ты знаешь, что я прав, знаешь! Почему встал супротив меня?! Встань рядом, спасём людей от скотства, как спасали от смерти! Вместе, как делали это всегда!

Князь покачал головой.

– Я – опора и надёжа их. То рок мой.

– А мой рок – Потрясатель Вселенной? Пусть так! И я выполню свой урок!

– А я свой!

Воины, царь и князь стали готовиться к бою. Князь – молча, царь всё время засыпал его упрёками:

– Ты всю жизнь свою отдал им. Всего себя.

– Как и ты. Как и Отче. А потом ты ПРЕДАЛ!

– И где они? Те, кому ты живот свой отдаёшь? Кто оценит твою жертву? Кто оценил? Любили ли они тебя за службу твою? Нет. Никто не пожелал разделить твой урок.

– Тебя любят?

– Моя дружина – вот она. Все, до единого! Все разделили мой рок. На всех легло проклятье, но ни один не усомнился.

– Хватит ветер сотрясать, исполним же неизбежное!

– Нет! Сего может не быть! Идём вместе – очистим народ от скверны!

– Я твоих суждений не разделяю. И Путь твой – не верен!

– Брешешь, как пёс шелудивый! Ты так же видишь скверну Чернобога! Брата-то единоутробного не обманешь!

– Не очищение ты принёс, а смерть. Не очищающий огонь ты в сердцах зажжёшь, а закуёшь их в липкие оковы страха. Страх убивает души, а не очищает их.

– Тьма ленивых изыдет в страхе, туда им и дорога, но некоторые люди – возгорятся огнём битвы. За них – я урок принял.

– Безумием боя они возгорятся. Только любовь зажигает душу. Принёс ли ты любо?

– Ужели ты принёс любо? Где те, кому ты люб?

– Ты готов к уроку, брат?

– Так пусть же Суд Бога нас разведёт!

Их клинки скрестились, высекая искры. И начался Танец Боя. Невероятный по своей величественной красоте. Они двигались легко, кружили, как в танце. Клинки со свистом рассекали воздух, со звоном встречаясь друг с другом, рождая невероятную мелодию.

Меня охватывал поразительный восторг. Подобного я ещё не видел, и уже, я уверен – не увижу.

Бойцы двигались с огромной скоростью, наносили удары с огромной силой и невероятными угловыми ускорениями, но при этом продолжали разговаривать:

– Ты же погубишь людей!

– Я их спасу!

– Ты уничтожишь всё: грады величественные, посады изумительные, красоту светлую!

– Чем-то придётся жертвовать. Всё это и так пожрёт скверна Чернобога, я лишь ускорю сей путь. Не мы ли положили начало всему, когда не стало угроз в жизни людей?

– Пёсьеголовые никогда не станут людьми!

– Плевал я на них. Они для меня лишь хворост, что выжжет скверну и сгорит без остатка.

– И ты сгоришь!

– Значит, таков рок мой! Но народ продолжится в веках!

– Вон он, смотри! Он из глубины веков. Спроси его – кончится ли скверна?

Царь бросил на меня мимолётный взгляд, но как будто в череп мне засунули миксер и всё там взболтали. Взгляд царя помутился на секунду, он оступился, мельтешение клинков замерло, но князь не воспользовался этой возможностью. Не нанёс удара. Он отступил сам.

Целых полминуты продолжалась заминка. Царь стоял, смотря в горизонт, князь – степенно ждал.

Наконец, взгляд царя прояснился, он посмотрел в глаза брата.

– Что увидел ты? – с лёгкой усмешкой спросил его князь. – Нет скверны Чернобога там?

– Есть, – тяжко выговорил царь, – но и народ наш жив и Бога чтит. Значит, мы – верно выполняем урок.

И они опять схлестнулись. Ещё жарче схватка закипела. За будущие поколения сынов Рода.

Я немного отвлёкся от их безумного, но прекрасного поединка. Потому что я увидел пёсьеголовых. Я их сразу узнал. Мощные тела, непропорциональные, но мощные. Непропорционально короткие ноги, непропорционально длинные, до колен, мощные руки, бочкообразные тела, бычьи шеи. Каменные челюсти и загривки под жёсткими черными волосами, впалые лбы над выпуклыми надбровными дугами, под которыми в глубине – злобой сверкали маленькие глазки. Глазки диких зверьков. Видя поединок, многие из них скалились, показывая приличных размеров клыки, рычали. Но они говорили. Речь их была отрывиста, гортанна. Я усмехнулся. Мне они напомнили кавказцев. Но только напомнили. Всё же кавказцы были людьми. А речь пёсьеголовых была и правда лающей. Но не более чем немецкий язык.

Это были человекоподобные обезьяны. Или человекоподобные гориллы. Вот так и выглядели неандертальцы. Я думаю, что это были именно они. Человекообразные обезьяны. Или озверевшие люди. Он-без-Яна. Люди, что потеряли Бога. Как мне поведал, во время секундного взбалтывания мозга миксером, царь, они были когда-то людьми. Но отринули Бога, за многие века скотства – превратились вот в это. А в далёкой Полуденной земле есть и более оскотинившиеся. Те на людей похожи лишь едва. То есть он мне так рассказал об обезьянах. В моё время обезьяны водились лишь в Африке и Юго-Восточной Азии. Тут, на Русской равнине они были истреблены в предыдущей и в последующей, за сегодняшним поединком, войне. И если пёсьеголовые ещё могли скреститься с человеком, то обезьяны уже нет. Как такое возможно – изменить генный набор? Но царь считал, что для Бога нет ничего невозможного. И их генокод возвращается, с веками, к исходному Хаосу, и только у людей душа строит хромосомы в нужной последовательности. Ибо – по образу и подобию.

Сначала было – Слово (код), и Слово (код) – было у Бога, и Слово (код) было – Бог.

Рёв тысяч глоток выдернул меня из раздумий и вернул к схватке. А схватка закончилась. Царь стоял на коленях, держал на руках умирающего брата, князя, и плакал.

– Что же ты горюешь, брат? Ты же победил? Как всегда – победил, – прошептал князь.

– Победил, и что?

– Обманул тебя я, брат, прости.

– Ты принёс себя в жертву? Ты праведным гневом решил зажечь сердца?

– Всех, кто любил меня. Прости, брат, но тебя, братоубийцу, будут ненавидеть всегда. Но ты сам избрал этот урок. Потрясателей Вселенной всегда ненавидят.

– И любят жертв. Погубивших себя в огне очищения, во спасение.

– Мою смерть почувствуют сразу и многие. И они явятся. Ратно. Я – победил.

– Мы оба проиграли, брат. Я твой урок увидел давно. Раньше своего. И только сегодня я в Вестнике Грядущего узрел, как мы просчитались!

– Как?

– Мы Престол оставили. Отче тоже почует твой Исход и моё Падение. И – не вынесет сего!

И они застонали оба – от душевной боли. И потом царь горевал в голос, когда его брат-близнец испустил дух. В гневе он метнул свой меч в стяг брата, проделав дыру как раз там, где была главная голова трёхголового орла. И знамя приобрело знакомый мне вид – две головы – три короны.

Потом я стоял под солнцем и смотрел, как из заранее привезённых гранитных блоков складывают саркофаг, как торжественно в него хоронят князя, воздавая ему почести героя. Как тысячи и тысячи обезьянолюдей опорожняют свои заплечные мешки на поднимающийся курган крупнозернистого, белого, как сахар, песка. Всё было готово заранее. За сотни, может, тысячи километров были принесены и гранит, и песок. Всё было предрешено.

Над телом погребённого царь сказал:

– Ты зажёг пламя, брат! Великий князь! Я прозрел твой Замысел. Потому ты принял обет безбрачия? И мои дети на Престол потеряли право, как потомки братоубийцы. Как недостойные. Ты зажёг пламя междоусобиц, что будет тлеть тысячелетия. Никто не сможет занять Престол. А князья и цари будут в вечной вражде. И пламя боя – не утихнет, то тлея, то вспыхивая испепеляющим жаром. И в нём сгорит окостеневший жир. И выплавятся чистые души. И родичи продлятся в веках, не погаснет в них искра Бога Рода. Переживут они Смуту.

А потом добавил, но так тихо, для себя, что услышал только я:

– Тяжек сей Путь. Путь Истины. Путь Ярости Боя и Огня Очищения. Почто ты не дал им другого Пути, Род?! Почто позволил Чернобогу отравить людей скверной? За неблагодарность их? За слабость? Путь Расплаты – горек. Или не они, а мы – виноваты? Запустили? Допустили? Неужто им вечно бороться с самими собой? За самих себя?

К утру вырос огромный, как гора, курган. На его вершину закатили тот самый камень, на котором сидел князь, когда я его увидел. Я узнал тогда, что это был не простой камень. На нём ещё сам Род присел отдохнуть когда-то давно. В дни ЗаРОжДения ПриРОДы. Потому и не пришлось братьям искать друг друга. Это место было священным и им обоим хорошо известным. И их Божий Суд мог состояться только в таком месте. В месте, что помнило Бога.

Вставало новое солнце. Нет, солнце было то же. Оно столь же щедро дарило свет и тепло всему живому, но оно было не способно разогнать тьму, в которую люди погрузили сами себя. А рассвет лишь констатировал приход новой эпохи – Тёмного Века. Кровавого Века. Калиюги. Века Кровавого и Лукавого Чернобога.

Белый танец

Проснувшись, я ошалело смотрел по сторонам. Где я? Что происходит? Кто эти люди?

Настолько реальный сон я видел, что проснувшись, не верил, что именно это, здесь и есть реальность. Потом память мне стала возвращать фрагменты своих файлов, я вспомнил, что сейчас 1942 год, осень, немецкий аэродром, этот взлетающий, ревущий гигант увозит людей и предметы, по какому-то неведомому фантастическому стечению обстоятельств попавшие из своей привычно-ужасной реальности в нашу – непривычно-ужасную.

Рядом со мной сидел один из таких – несчастный человек, родившийся в СССР, окончивший школу, закончивший военное училище, побывавший в аду Афгана, женившийся на жгучей хохлушке-хохотушке, после распада страны потерявший разом всё – Родину, жену, дочерей, смысл жизни. Нет, его родные были живы – это он для них умер. Нищий «замок», вечный заместитель командиров, месяцами не получающий денег, не преуспевший в деле «военного капитализма», он тихо спивался. Он не замечал, как проходили годы, как менялось вокруг него государство, которому он служил. В пьяном угаре, на автомате, он делал то, что от него требовали. Не вникая, не размышляя. Ему было – насрать!

Отрезвление пришло от осознания – есть! Есть для чего жить! Есть для чего прилагать усилия! Более того – жилы рвать! Он оказался в сталинско-бериевской Совдепии. И как ни парадоксально – обрадовался, хотя сам от себя не ожидал подобного. Он смотрел на молодых комсомольцев-осназовцев, смотрел на них, горящих, светящихся энтузиазмом, – и завидовал. И жалел себя. Жалел напрасно прожитую жизнь, жалел впустую угробленное здоровье.

– Ты проснулся? – спросил он меня, откладывая давно уже опорожнённую тарелку.

Я потряс головой, кивнул.

– Что? Хреново? – спросил Сугроб у меня.

– Сон странный приснился, – хрипло ответил я и закашлялся.

Сугроб протянул мне свою флягу. Я открыл, подозрительно принюхался. Он улыбнулся:

– Ключевая. Сладкая, как будто мёд развели.

Правда, сладкая.

– А ты чего тут? – спросил я.

– Любуюсь. Подобной организации я ещё не видел. Работает как швейцарские часы. Самолёты прилетают, улетают, прикрытие, спецы, пилотов – привезли мигом, трофейные самолёты угнали, топливо, боеприпасы, жратву – ничего не забыли! Не бывает так!

– Своими глазами ведь видишь.

– Глазам своим не верю! Ни компьютеров, ни сотовых, ни спутников, а всё как в аптеке! Я – в обалдении!

– Бывает, – пожал плечами я. Не зря Берию назвали лучшим кризис-менеджером двадцатого века.

– Да, товарищ полковник, вас товарищ генерал просил, – бросил через плечо Сугроб.

– Понятно, – пожал плечами я. Труба зовёт, и всё такое. Забегу до кустиков – тогда к генералу.

А немецких самолётов и правда поубавилось. Пополам. Оставшиеся – горели. Ни БПМ, ни БТР я не видел. В небе – собачья свалка самолётов. Гоняются друг за другом, стрекочут.

Когда я пришёл в штаб, доложился, что прибыл, готов, как пионер – всем ребятам пример. Мне кивнули на карту, сунули с руки бутеры и кружку с кофе. Кофе! Свежемолотый, свежесваренный, душистый! Я застонал в голос. Коль-Коль ухмыляется. Знает, гэбня кровавая, о моём болезненном пристрастии.

Пока я кайфовал, он закончил дела, настала моя очередь.

– Ну, Витя, можно сказать, что всё у нас удалось. Следующей партией увозим последних «хроников». Ты летишь с ними. И Путина заберёшь.

Я вздрогнул. А-а, это он про младенца! Не надо так пугать, товарищ генерал!

– А ты?

– Я следом. Надо организовать контрудар. Противник гонит сюда ещё танки. От четырнадцати до двадцати штук.

– Где?

– Вот тут, смотри. А тут где-то он развернул орудия. Начали пристрелку. С воздуха – ничего не нашли. Да и сопротивление в воздухе нарастает с каждым часом. Надо успеть тебя вывезти.

– Ага, а генерала НКВД оставить?

– Что ты пристал – генерал, генерал! Как деревенский какой. Ладно эти – «хроники», они и не знают, но ты-то знаешь, что – нет генералов НКВД.

– И ты знаешь, что комиссарами госбезопасности вам ходить осталось сущие месяцы. К победе на Волге всех и переименуют.

– Не факт.

– А я вот не согласен.

– В чём? Погоны вводить?

– При чём тут погоны? Мне пох – погоны, звёзды или кубики. Не согласен – менять комиссара госбезопасности первого разряда на рядового полкана. Тут не шахматы, чтобы фигурами размениваться.

– Ранга, Витя, ранга, не разряда. Палишься ты, Витя. Постоянно.

– Пох, Коля, совершенно пох! Сколько полковников в Красной Армии, а? До… до пояса. А первостатейных комиссаров госбезопасности? Пальцев одной руки хватит? Летишь – ты! Я – танки встречать. Это моё призвание.

– В задницу лезть?

– Нет, танки жечь.

– И чем ты их жечь собрался? Сколько там у тебя осталось в батарейке? Дырка от бублика?

– И чё? Погоди, погоди, Коль, не тарахти! Идейка проскочила, дай её за хвост поймать, обмозговать. Ха! А знаешь, товарищ комиссар, гэбня кровавая, пятьсотмильонов-невинно-убиенных, что мы с тобой – тупые? Ладно, согласен, я тупой. Ты – острый.

– Не томи, что ты кружева плетёшь, воздух сотрясаешь? Что придумал?

– А зачем нам мой заряд? У нас же есть самолёты.

– Есть. Летали уже – не нашли.

– Я – найду. Наведу, подсвечу. И пушки эти найду. Как только начнут стрелять – по траектории. Бася их вычислит.

– Он и так умеет?

– Ну, он же – баллистический вычислитель. Так? Вот тебе ещё информация к размышлению. А ты «тут останусь, один воевать буду»! Ты когда последний раз стрелял-то?

– Сегодня. Два фрага.

Ух, как я ржал! Откуда он это успел ухватить? Я про фраги никогда не заикался. У других попаданцев перенял?

Всё, побежал я. Бася, фас! Работай! Ищи мне танки и пушки. Печеньки!

Вот они, родненькие. Встали, заправляются. Долгим переход оказался, а панцеры?

Доложился Кельшу, получил частоту командира авиаполка «горбатых» «илов». Долетели? А не далековато?

Василёк – позывной. Чудно.

– Василёк, вызывает Око Саурона, – запросил я эфир. Бася – умница. Лучшая связистка на свете.

– Око… Чего? Василёк не понял, – сквозь треск услышал я. Да, связь у нас – отвратнейшая.

– Око, жду тебя в кубике 19–90. Как понял?

– 19–90. Понял. Наводи.

– Заходи от солнца, Василёк, я дам тебе подсвет.

Вот они, красавцы. Ха-ха! Паника у немцев. Ил-2, как тот дядя – самых честных правил, они уважать себя заставили.

0,29 процента. Ие-эх-х!

Тогда так! Бронебойно-зажигательную с трассерами в МГ, и вот вам очередь на расплав ствола по бочкам с топливом. Как удачно сошлись звёзды! Танки, тонна топлива, а именно легковоспламеняющегося бензина, и один маньяк-пироман со спичками в пределах видимости. Спасибо Тебе, отправитель «роялей»!

– Око, вижу! Атакую! Спасибо за «подсвет»! Сообщу о тебе командованию!

– Не надо, Василёк. Оно меня и так очень сильно, крепко и регулярно… любит. Удачной охоты, брат! Мы с тобой одной крови!

– Сестра, Око, Василёк – сестра. Ха-ха-ха!

А я и говорю – качество связи – пипец! Не различил, что говорил женский голос!

Ах! Красота – загляденье! Так и смотрел бы вечно на работу девчат-штурмовиков. Как красиво немец перетирается мелкой тёркой – в труху!

Но время! Бася, ты нашёл пушки? Тогда чего ждём? Побежали, птица, там столько вкусного!

Бася, какой ты тупой! Это не те пушки. Хотя тоже печенюшки. Самоходы. База – легкий танк, орудие калибра 100–105 мм. Длинноствольное. Потом поищешь в базе «Мира танков». Я и так тебе подскажу, я эти танки знаю. Хотя ладно, ищи. Как им компоновку перелопатили при перестройке из танка в самоход? Не, ну её! Не ищи. Их всего два.

Набираю разгон, нож в правую руку, гранату – в левую. Перечёркиваю правой рукой с клинком два серых тела на пути, пробегая мимо самохода. Делаю круг вокруг него. «Алярм!» – кричат. Стволами оружия меня провожают. Запрыгиваю в самоход, вспарываю рядок гильз, уложенных в боеукладку, лягаю пяткой лицо, высунувшееся из броненедр, опускаю гранату в боеукладку, прыгаю, с корточек – прямо вверх, перелетаю через борт самохода, приземляюсь, кручусь на месте, сбивая с ног ближайших немцев, откатываюсь, встаю в стойку низкого старта, прыгаю.

Взрыв – меня уносит куда-то.

В ушах – звон, мутит, всё плывёт. Вмешивается медблок. О-о, полегчало! Вот и второй самоход. Уже бегу. Теперь они не пытаются меня остановить – разбегаются кто куда. Как тараканы. Ещё лучше. А я-то думаю, как мне доставать гранату, если и доли секунды нельзя провести неподвижно – попадут. И ещё не известно – пробьют костюм или нет? Нет желания проверять. Может, там, на мосту – просто повезло. Это же не боевой скафандр. Спасательный жилет.

Вскрываю снаряды, кладу гранату – бегу. Опять взрыв! Меня сбивает с ног, качусь кубарем. Остановился. Не могу подняться. Всё отбито. И всё же костюм – не полностью блокирует ударную волну. Попробуй – заблокируй многотонный удар мгновенно расширившегося воздуха! Вмешательство медблока было – спасительным. Встаю. Слава роялепосылателю! Никого. Пора бы и мне затеряться, подобно подводной лодке в степях Украины. А то эти напуганные непуганых приведут. Пока их всех перепугаешь – насмерть устанешь!

А вот это те самые. Хорошо работают. Прямо загляденье. Как конвейер на заводе «Фольксваген».

– Кока-Кола! – вызвал я эфир. – Как вам там – осадки не досаждают?

– Заикали они! Нашёл?

– Смотрю на них. Как метроном хреначат.

– Где?

– Кубик 53–16.

– Лови – Василёк к тебе идёт. Говорит – соскучился. Как увидит – расцелует. Подсветишь?

– Око, Око! Василёк вызывает.

– Слышу, Василёк. Откадэшился?

– Что?

– Давай, Кока-Кола, не кашляй! Пойду, Василёк на белый танец приглашает, – сообщил я Кельшу, отключаясь от его частоты.

– Василёк, нечем мне подсветить. Греби в кубик 53–16. Сама всё увидишь.

Чем «илам» дать целеуказание? Дурень, даже ракетницы не взял. И трассерная лента у меня была только одна. И гранат больше нет. Огнесмесь – ноль. Плазмой? Увидят ли они тончайший импульс плазменного заряда? Попаду ли я в снаряды, вызовет ли это подрыв? Снаряды и заряды у них, вон, в землю углублены, прикопаны в снарядных нишах-окопах – не попадёшь. Всё по науке. Порядок, ёпта!

Рёв самолёта. Широкая тень проревела над вершинами деревьев, чуть не срубая их.

– Вижу, Око! Я уже хочу тебя! Встречу – насмерть за… зацелую!

Серые дымные следы неуправляемых реактивных снарядов прошли над моей головой, кусты разрывов выросли на огневых немцев.

– Полк, боевой заход!

– Удачной охоты, сестра! Буду ждать встречи. И ты попросишь пощады!

– Хрен тебе! Никогда ещё! Я! Не! Сдавалась! – хрипел голос в помехах.

– Горбатые! – вклинивается другой голос. – Атака от солнца! Не успеваю!

Два хищных силуэта коршунами упали на штурмовик, выходящий из атаки. От него полетели клочья, отвалилось одно крыло, объятая пламенем машина камнем рухнула в лес. Это был самолёт, завершивший второй заход. Машина командира полка, Василька.

На стервятников упали наши соколы, но те вывернулись, потащились на запад на бреющем, прекрасно зная, что истребители прикрытия не бросят работающих штурмовиков. Почему? Приказ такой – прикрывать. Тем более что это – мог быть манёвр отвлечения. Как только прикрытие потянулось бы за этими стервятниками, потеряли бы высоту – с облаков могла упасть очередная пара стервятников. А у наших ни высоты, ни скорости.

Я её нашёл. Окровавленной, сломанной куклой она лежала на земле, накрытая парашютом. Успела выпрыгнуть, но высоты не хватило. Дальше от нас – горели обломки самолёта. Бортстрелок корёжился в пламени как живой.

Убрал шёлк с её лица, боясь того, что увижу. Боясь, что она – жива. Слёзы потекли по моему лицу – она была жива.

– Не бросай меня. Добей! – прохрипела она.

– Я вынесу тебя! – сказал я ей.

Она улыбнулась разбитыми губами:

– У меня спина сломана, Око. И рёбра лёгкие проткнули. Не трогай, не мучай меня. Добей!

– Я – Витя.

– Наташа Васильева. Добей, прошу! Сил терпеть нет. И инвалидом жить не хочу! Добей, пожалуйста!

Я отстегнул медблок, разорвал лётный комбез на её груди (Золотая Звезда, два ордена Ленина, два Красных Знамени, Красная Звезда), приложил блок. Ах, какая грудь! Зачем же ты в самолёт полезла, чертовка?! Бася сообщил мне данные с медблока. Чёрт! Чёрт, чёрт!

Срезал виброклинком молодые деревца, связал их стропами и парашютным шёлком, аккуратно положил на носилки отправленную в забытье медблоком девушку, зафиксировал, взял на руки и побежал.

Я не донёс её. Она умерла по дороге, у меня на руках. Медблок не обманешь. Я плакал над её телом. Я не знал её. И всё же я оплакивал её. Она создана была для любви, какие формы без всяких пластических хирургов! И она погибла в бою. Смертью храбрых. Смертью, более достойной, чем у тысяч мужиков.

Потом я вынес её на аэродром. Уже полностью контролируя себя. Рассказал, что видел. Потребовал отправить её самолётом на Большую землю. И выпил целый стакан спирта.

Полдень. День в самом разгаре. Бой только начался.

0,25 процента. Опять наших жмут, надо бежать. Цепляю пальцами ленты пулемётные, ящик гранат под мышку – бегу спорткаром. Тором-бом-бом! В голове мелодия игры «Жажда скорости».

Отходняк

Вот и всё. Это последняя партия самолётов. Все попаданцы уже отправлены. Теперь увозят нас, спецов и часть осназа. Больше самолётов не будет. Остальным – пробиваться своими силами. И не на восток. В партизаны.

Опять пообщался с Кельшем. Я выразил своё восхищение организаторскими талантами Лаврентия Палыча, но был высмеян:

– А при чём тут товарищ Берия? Не он руководит операцией.

– Вот это поворот! А кто?

– Устинов. Знаешь такого?

– Знаю. Министром обороны будет.

– Весьма возможно. А Берия, кстати, из-за тебя слетел.

– Да ты что?! Из-за меня? Слетел?

Я огляделся по сторонам – никого.

– Вот только не надо мне в уши дуть! Такие люди не слетают! Чем он теперь занимается? Атом? Нет. Он с ним – без отрыва – справился, так сказать. В прошлый раз. Чем-то ещё более сложным и архиважным? Колись давай, Колян! Не поверю, что не знаешь!

– Вообще ничем. Никакой должности. Отправлен в ссылку. В Сибирь.

– Ой не ври мне, Коля! Я тебе не летёха пехотный. Я в вашей обойме. Говори!

– Да не могу я!

– Намекни. Я только прикидываюсь валенком.

– А на самом деле сапог. А вот драться не надо. Ладно, слушай: ходит слушок о каком-то несуществующем проекте «Полдень».

– Полдень? Полдень. XXI век! Стругацкие! Ха! Попаданцы! Хроно-«зайцы» и информация из будущего! Ха-ха! Сняли? Сослали в Сибирь? Как Иван Грозный Ермака? Красиво! Тем более! Вот что, Коля. Надевай-ка ты Басю…

– Нет.

– Ты дослушай. У меня в рюкзаке носители информации со всех приборов «хроников». Без этих блоков все компы и телефоны игрушки беспонтовые. Всё это надо передать Палычу. Поэтому не выпендривайся, надевай – и первым бортом!

– Ты что такое говоришь? Знаешь, что со мной будет, если мы тебя опять потеряем?

– Да куда я денусь с подводной лодки-то? Да ещё в степях Украины? Делай, что говорю, гэбня кровавая!

– Пошёл ты!

– Сам пошёл!

Поругались. Загоняет меня в самолёт. А я злой! Ну и сцепились. Опять.

И я его ударил. Опять. И вырубил. Комиссара госбезопасности первого ранга. Пипец котёнку! Больше гадить не будет. Это я про себя. Трибунал, расстрел. Второй раз уже я его бью. А ведь хороший мужик. Жалею о содеянном.

А, хотя! Так, товарищ генерал, в таком состоянии вы мне и нужны. Согласный на всё. Бася, слазь с меня. Знаю я, что пользователь «Кельш Николай Николаевич» не будет иметь прав даже пользователя. Пассивной защиты костюма хватит. Даже если самолёт собьют, Бася вынужден будет спасти себя, спасать генерала. Антиграв им в помощь. Одеваю тело Кельша в костюм, поверх его бушлат.

Должен довезти в целости и сохранности карты памяти. Палыч оценит. Он любит мои подарки. Коньяком армянским отдаривается. Самым лучшим. Ценитель. Разбирается. А сам не бухает.

Выношу тело на плече. Снаружи осназ. Командир и его зам. Зам подставил ладонь, командир хлопнул по ней.

– На что спорили?

– Кто полетит первым.

– И кто летит?

– Он. Он стережёт Николая Николаевича, я – вас.

– На что спорили? Ящик водки?

– На Настю.

– Дураки! Она уже выбрала, только вы ещё тупите. Не догоняете.

– Откуда? Ты не можешь её знать.

– Баб знаю. Никогда за нами, мужиками, в этом права выбора не было. Да, первым бортом летит товарищ комиссар госбезопасности и тело полковника Васильевой. А мы с тобой, волкодав, крайним. Понял?

– А теперь ящик! Иди, командир, стельки меняй! Я же тебе говорил – Медведь высоты боится!

Ржут. Никакой субординации. Бардак, а не Красная Армия!

Не боюсь я высоты. Перехода линии фронта – опасаюсь. Фантомные боли у меня от мысли о переходе через красную черту. Моё тело не забыло, как это больно.

Кельш застонал. Я его двинул затылком в челюсть. Не время, товарищ генерал! Поспи! И, правда, Бася, совсем я садистом стал. Вколи ему снотворного. Генерал устал. Ему надо отдохнуть.

Смотрел, как ленд-лизовский транспортник, обладающий довольно симпатичными обводами силуэта, отрывается от земли и уходит на восток. Над аэродромом его подхватывают истребители прикрытия. На один транспорт – четыре истребителя. Два – рядом, эскортом, два – в облаках.

Всё, Бася пропал из моей головы. Абонент вне зоны доступа. Бывает!

Начался обстрел. Ну вот, опять! С тоской и бессильной злобой смотрю на разрывы снарядов.

– Скорее! Бежим, Виктор Иванович! А то совсем полосу разобьют.

Закидываю на спину парашютный рюкзак, пулемёт – в руки. Бежим к самолёту. Их только два осталось на земле. Запрыгиваю на борт ближайшего, сажусь на жёсткую лавку, зажатый с обеих сторон другими бойцами, пристёгиваюсь. С тоской думаю о ребятах, что оставлены тут на произвол Провидения.

Почему-то вспоминаю сегодняшний сон. Странный. Нереально реальный, поразительный.

Сквозь рёв двигателей слышу рёв взлетающего предпоследнего транспорта. Наш самолёт выруливает на разгон. Его трясёт от близких взрывов.

– Горит! – кричит кто-то.

– Кто горит? Мы?

– Они горят! Падают!

Не повезло! Глаза ребят! Они в ужасе. Медведь, говоришь, высоты боится? Только я боюсь?

– Отставить панику! Повторять за мной! – реву я зверем, которому кое-что прищемили.

Начинаю в полный голос петь речитатив молитвы, что читал мне князь. Бойцы прилежно вторят.

Разбег закончен, отрыв! Земля, прощай!

Горохом сыпануло в борт, рядочком дырочки пробоин. Взрыв, пламя, огромная дыра в конце фюзеляжа, самолёт, как раненый зверь, вздрагивает всем телом. Рядом со мной боец повисает на ремнях, кровь его – у меня на рукаве. Один с криком вылетает в пробоину. Все судорожно держатся за что возможно. Белые лица, в глазах – ужас бессилия.

Самолёт упорно пытается карабкаться в небо, но что-то резко оборвалось. Скрежет, жуткий хруст, хвост самолёта исчезает где-то. С криками люди вылетают в провал. Самолёт клюёт носом, пол взлетает, меняется с потолком местами, я зажмуриваюсь, чувствую свободное падение, кувыркание.

Полетал, гля!

Удар.

– Очнись, слышишь, командир, очнись! – шепчет кто-то.

Что-то мокрое и холодное льётся на лицо. Подставляю рот, глотаю. Горлышко сосуда, фляжки, скорее всего, приставляется к губам. Пью. Вода заливает нос. Кашляю.

Открываю глаза. Ага – я завис головой вниз, шея болит – голова вывернута под неудобным углом.

– Бежать надо.

– Угу, – хриплю я.

Боец срезает ремни, на которых я висел. Падаю, больно. Всё тело болит. Как тогда, в плену, когда меня наказывали хивики за дерзость. Болит всё.

Так, старшина, теперь полковник, отставить хандру! Встать! Личный состав не должен оставаться без пастуха! Без пастуха они бараны. А с умелым руководством и мотивированием – ого-го!

– Сколько выживших?

– Восемь. Трое – ранены. Двое – не смогут идти.

– Выставить дозор, собрать оружие, боезапас, провиант и воду!

Я, кряхтя и с трудом сдерживая стоны, поднимаюсь. А вот и тело командира осназа. Никаких видимых повреждений. Шею сломал. Бывает. Нашёл свой пулемёт. Забрал оружие осназовца и его рюкзак, обшариваю карманы, разгрузку. Забираю бушлат и вязаную шапку осназовца – не май месяц. Это пока я бегал в Басе – мне жарко было. Теперь осенний лес. Сырые, стылые ночи.

Личный состав залёг у обломков самолёта. Все битые, потрёпанные. Один – сломал позвоночник – без сознания, второй – ногу. Оборудует себе пулемётное гнездо. Третий – парашютным шёлком прикручивает к сломанному запястью полосу обшивки.

– Что слышно? – спросил я.

– Наши подорвали все закладки на аэродроме, теперь прорываются, – ответил мне один. Старший сержант.

– Я в иллюминатор танки на взлётке видел, – сказал другой.

– Это они нас и ссадили, – кивнул старший сержант, – пора выдвигаться.

И вопросительно смотрит на меня.

– Топливо не загорелось, – размышлял я, – хорошо, но не очень. Надо это исправить. И следы заметём, и ребят похороним по древнему обряду предков. На погребальном огне. Ты и ты – займитесь. Догоните нас, будете тыловым дозором.

Я наклонился над бессознательным телом бойца, приставил нож к рёбрам, зажмурился, надавил. Короткий выдох. Всё.

– Делаем носилки из этих вот штанг, используем ремни. Тут их полно. Несём по очереди.

Боец был благодарен, но сомневался:

– Обузой буду. Я останусь прикрывать.

– И не будешь перечить приказам, понял? Останешься. Но позже. Там, где я скажу! Понял?

– Так точно!

– Чего ждём? Ягдкоманды? Ловчую команду врага? Думаете, их не заинтересует, что же мы вывозили? Не захотят нас расспросить? С пристрастием. Быстро!

Взяли неходящего на носилки, пробежали по разлившемуся авиатопливу. Не знаю – правда или нет, но говорят, против собак помогает. Побежали на восток. Прямо на восток. Пока так. А там видно будет. Как мутить перестанет, постараюсь вспомнить карту, определюсь. А сейчас надо просто разорвать дистанцию с местом падения самолёта, разгорающегося погребальным заревом.

Они нас догнали на следующее утро. У нас был привал, когда дозорный вернулся с этим тягостным известием.

Подошёл к бойцу со сломанной ногой. Он всё понял, кивнул, проверил пулемёт.

– И ты останешься! – это я бойцу со сломанной рукой. – Место тут хорошее. Продержитесь долго. Мой совет – живыми им не давайтесь. Я был в плену – не советую. Очень не советую, парни. Гранаты вам оставляем. Удачной охоты, братья!

Мы вбежали в ручей и побрели вверх по течению. Через четверть часа – первые выстрелы. Через час – последние взрывы гранат. Всё. Ещё минус два. Тяжело. Я их оставил на смерть. Я. Так надо было. Но не легче на душе. И ненадолго их хватило.

Вышел из воды, повел людей на север. Пятеро.

Через два дня я последнего бойца завёл в болото. Срезал длинные жерди, пошли в ряску, прощупывая путь.

Позади – тела двух наших братьев и одиннадцать трупов немцев. Это был хороший бой. Этот отряд ловчих перестал существовать. Но есть другие. И они придут. И пойдут по следу. А последний мой боец ранен. Повязка на боку пропитывается кровью. Осколок гранаты располосовал ему бок, застрял в ребре. Надо вытащить, зашить. Как выберемся – зашью.

В темноте выбрались. Деревья. Упали под их стволами, уснули.

Утром с трудом разлепил замёрзшие веки. Последний боец осназа не проснулся. Сидел над его телом, без слёз и беззвучно горюя. Раскачиваясь из стороны в сторону.

Смерть. Вокруг меня только смерть.

Надо идти. Я – жив. Ещё. Всё ещё жив. И поэтому должны умирать другие. Враги.

Отсоединил магазин его автомата – шесть патронов. И у меня – тринадцать. К пулемёту – двадцать четыре. Гранат давно уже нет. В ТТ – магазин. Виброклинок. И я – демон из ада!

Стал клинком резать землю. Надо хоть этого схоронить.

Это был остров в болоте. Ни хрена я не выбрался!

Где-то на восходе грохот. Гроза или эхо войны? Догребу – узнаю.

Я тонул. Шестом щупал, вроде твёрдо, а провалился, и стало затягивать. Положил шест поперёк, налёг на него – тоже тонет. Твою мать!

Надо скинуть вес! Оружие, разгрузку, бушлат! Без толку. Только хуже стало – пока барахтался – уже по уши. Закинул голову, чтобы хоть ещё несколько секунд подышать, пожить.

Отчаяние! Вот оно отчаяние! От бессилия! От бесполезности и глупости смерти! Пипец! Бессмысленный и беспощадный.

– Купаешься? – услышал я вдруг знакомый голос.

– Ты? – прохрипел я.

– Я, – ответил Громозека. – Тонуть будешь?

– Есть варианты?

Он стоял на черной воде болота, весь такой парадно-выходной. Чистенький, опрятный. Как только что с конвейера.

– Есть, конечно. Всего шаг назад. Палочку воткни в дно, толкайся. Всё просто. Если не паниковать.

Чуть позже я лёг на относительно твёрдую поверхность, на спину. Воды – также по уши. Ноги – в топи. Дышал, отдыхал.

Громозека стоял рядом, красотами природы любовался, сука!

– Ты где был, тварь?!

– Пиво пил. А ребята и не знают.

– Я серьёзно! Ты где пропадал?

– Серьёзно? Если серьёзно, то не знаю. Последнее, что помню – ты послал меня кого-то найти. И вот я тут. Как всё прошло?

– Хреново! Не видишь?

– Нет. Ты ещё жив. И даже цел, что странно. Ну, не надоело мерзнуть? Это тебе не лечебные ключи, не Кисловодск, вставай, пошли, командир! Теперь я тебя поведу. Всё будет ништяк! Я же тут! Самое доброе и ласковое привидение на свете. Ну-ну, командир, ты что это нюни-то распустил?

– Я… я… я просто рад тебя видеть.

– Чему ты радуешься? Своей прогрессирующей шизофрении? Ха! Тоже мне счастье! Ну, идём? Полетели, птица, там столько вкусного! Там танков с крестами десятками каждый день подвозят, прямо с конвейеров, краской пахнущих, а ты тут, в болоте маринуешься. Как огурчик – зелёный и в пупырышках. Непорядок!

– Непорядок, – согласился я, вставая, выдирая ноги из трясины. Гля! Ещё и босой теперь! Голый, босой и безоружный! Только виброклинок каким-то чудом удержался за поясным ремнём.

– Мы ещё живы! – подбодрил я сам себя.

– Ну, я бы не обобщал, – невозмутимо ответил мне призрак боевого товарища. – Рассказывай, что там у вас было? Как ты в болоте оказался? И – один?

Часть 2 Искупление

Вступительное отступление

– Я не верю, что этот… этот!.. Ищите! Он не может погибнуть! Он – неубиваемый! Ищите! Надо его найти!

– Сам объявится.

– Не объявится! А ты не понял, почему он свой доспех отдал?

– Почему?

– Соскочить удумал. Нет! Найти! Он ещё не отработан! На него столько мы подвязали! Ищи!

Утро Медвежьей казни

Сумрачного особиста нет. Прямо скучаю по нему.

Накаркал – явился! Блин, мрачнее предгрозовой тучи. Увидел меня, поморщился как от зубной боли, смахнул папку с бумагами – на землю, положил чистый лист, стал писать, приговаривая:

– Хватит! Наслушался я твоих сказок! Пришёл ответ на запрос. Обиван Джедаевич Кенобев. Ты не тот, за кого себя выдал. Предатель, шпион и провокатор. Расстрел!

Я улыбнулся: ну, вот и всё!

– Чё ты лыбишься, морда?

– Кончились каникулы Бонифация. Наступают трудовые будни. Опять расстрел.

– Как я устал от твоих вывороченных бредней. Увести!

Какой чудесный день! Какой чудесный пень! Какой чудесный я И песенка моя!

День, правда, чудесный. Распогодилось. Самолёты с ВПП взлетают и садятся, вокруг них суетятся люди.

А я копаю себе могилу. Прекрасное утро, не правда ли?

– Брось, покури, браток! – предложил один из бойцов БАО, что стерегли мой оздоравливающий труд на свежем воздухе.

– Не поверишь, – улыбнулся я ему, – бросил!

– А я вот не пойму, чему ты радуешься? – угрюмо спросил другой.

– Это же хорошо! – весело отвечаю я.

– Что хорошего? – спрашивает угрюмый.

– Что не понимаешь! Что не пришлось тебе пережить такого, что смерти радуешься как избавлению, – говорю ему, распрямляясь, повисая на лопате.

– Нельзя смерти радоваться, – опять буркнул он.

– Почему? Прекрасное утро, хорошая погода, разговор с хорошими людьми, избавление от мучений, страданий и терзаний – как не радоваться? Сейчас бы – коньячку ноль-пять втянуть, да кофейку литрушечку – и я умер бы самым счастливым человеком. На родной земле. Под родным небом.

– Расстрелянный, как враг!

– Ну, согласен, – не всё идеально. Бывает и так, – согласился я и опять стал ковырять лопатой глинозём.

– Не повезло тебе. Особист последнее время сам не свой. Жена у него в госпитале. Была. Сгорела в самолёте. К нему летела, а их сбили. Умерла сегодня ночью.

– Бывает, – вздохнул я. Вспомнил лётчицу Василька – ангела во плоти. Я бы с ней покувыркался. Такое тело! Такие достоинства! На моих руках умерла. Бывает!

Громозека сидит на краю ямы, свесил ножки, болтает ими. Не боится испачкаться. К духу грязь не пристаёт. Спокоен, по сторонам смотрит.

Идёт командир авиаполка, ведёт расстрельную команду. Бойцы БАО. Увидел их, выбрался из ямы, отряхнул руки, штаны, снял исподнюю рубаху, сложил, положил на поставленные сапоги – зачем вещь дырявить? Постирают – выдадут кому-нибудь. Штаны снимать не стал. Стрёмно, стыдно.

Комполка строит людей, на меня не смотрит. И я не буду его смущать своими гляделками.

Я поднял глаза в небо. Очередной раз небо моего Аустерлица. Любимая, скоро увидимся!

– Осужденный! – обратился ко мне комполка. – Есть что сказать?

– Есть! Бейте врага, мужики! Вколачивайте его в землю! За всех нас, что уже не смогут! И ещё – не сдавайтесь в плен! Лучше – смерть! Поверьте, смерть лучше! Я готов! Давайте, гражданин начальник, командуйте! Не тяни!

– Взвод! Целься!

Я вытянулся как по стойке «смирно». Громозека встал рядом, по правую руку. Тоже на расстрел.

Пустота внутри. Спокойствие. Готов!

– Стой! Стой! Прекратить! – крик. Это особист бежит, шапкой машет.

– Ну, вот опять! – вздохнул я. – Говорил я: не тяни!

– Успеешь ещё на тот свет, – буркнул лётчик. – Вольно! Нахрен! Идите все по местам! Хватит на сегодня цирка. Заберите этого… осужденного.

Этап

Так и знал – замена на три месяца штрафной роты. Всего три! Приехал какой-то более звездатый начальник, разъ… отругал сумрачного особиста за своеволие, приговор утвердил, но заменил на штрафбат. Нет, всё оформлено было, как положено – трибунал, гособвинитель, адвокат. Но это всё формальности. Я их всегда опускаю. Зачем язык перетруждать несущественными деталями?

Сижу, жру, жду машину. Да-да, меня, как генерала, на машине повезут. Когда она будет. Машина. Громозека невозмутим.

– Ты знал?

– Откуда? Я – шизоидная проекция тебя. Я не могу знать того, чего не знаешь ты.

– Пошёл ты!

– Сам иди. Висельник.

– От трупака слышу.

Громозека опять пропал. Сидели вместе в чулане, вели душевные мысленные разговоры, а проснулся утром – нет его. Прямо тоскливо стало. И одиноко. Жалею, что в сердцах послал его. Кто ж знал, что он так буквально воспримет?

Машина пришла. Долго не отправляли. Никак не могли решить начальники – кто должен обеспечивать меня шинелью или ватником. Конвоиры с собой ничего не привезли, завхоз авиаполка – отказывался выдавать. Не вернут же, а он – подотчётный!

Сошлись на том, что вскрыли (!) опечатанный мешок с вещдоками – вещами, с которыми меня и приняли. И тут выяснилось, что нет виброклинка! Начал буянить. Верните! Он мне дорог как память! Драться начал, довольно успешно. Избить себя не давал, уворачивался, бил ногами – руки связаны. Пристрелить – не решились. Потребовали вернуть нож.

– И флягу!

– Не борзей! – осадил конвоир, разглядывая клинок. Попробовал остроту на ноготь, хмыкнул: – Сам делал?

– Трофей.

– Знатный трофей, – кивнул он, кинул клинок в ножны, нож в ножнах – в мешок, пнул меня в печень, пока я «зевал». – Чтобы не борзел!

Так и поехали. В кузове тряской полуторки без тента. Я – в немецкой шинели, снятой с трупа, конвоиры – в дублёнках и шапках-ушанках. На ходу, назло мне, жрали бутеры чёрного, как грядка воронежского чернозёма, хлеба с жёлтым салом. Чтобы злился. Обидел их – достал каждого по нескольку раз ногами.

Терпели, терпели – остановили машину, пропинали меня (в этот раз я не сопротивлялся – пусть случится неизбежное), только потом успокоились и даже бутером со шматом желтоватого сала угостили. Злые у нас люди, злопамятные, но отходчивые.

Ехали мы, ехали. На машине до станции, где произошла смена караула. Теперь свой мешок я сам и тащил. А так как он был вскрыт – всё в моём доступе. Раздолбаи! У меня же там оружие! Ну раздолбаи же!

Нож спрятал на теле, притянул повязками. Как знал! Как посадили в вагон – караул «провёл ревизию» мешка. А там и не было ничего – грязные, нестираные портянки, штаны и пиджак. Настолько было противно к ним прикасаться, что я мёрз, но не надевал эту срамоту вонючую. Как отмылся – так сразу нос стал воротить. Меня не обыскивали. Раздолбаи! Был бы врагом – уже были бы вы такие же горячие, как окружающий воздух.

Приехали. Смена караула. Затхлое, вонючее помещение, полное людей. Что-то типа КПЗ. Идёт активный бартер среди задержанных. Мне предложить нечего. А чтобы совсем поняли, что даже не собираюсь дарить – пришлось пощупать им лица каблуками. Не марать же о них руки? Хм-м, теперь надо ждать «тёмную».

Обошлось. Утром всех выгнали, короткая прогулка до полустанка, погрузка в вагон-теплушку.

Несколько дней мотания по железным дорогам туда-сюда. Кормили через раз. И уголь – ага, размечтался – дрова! – и то давали не чаще жратвы. А дуло отовсюду. По-зимнему совсем. Вот и было резко преодолено отвращение – надел вонючие тряпки поверх тех, что выдали в гостеприимном СИЗО авиаполка. Ничё, принюхался.

Выгрузили нас на полустанке в степи. Мама моя, не горюй – зима! Снег. Голая белая степь до горизонта. Кое-где проплешины без снега.

Согнали нас в колонну, погнали по грунтовке куда-то. Фронта даже не слышно. Вот тебе и штрафная рота! А как же самоубийственные атаки на пулемёты? Не по канону!

– А жрать когда? – проблеял голос из стада.

– Разговорчики! Запе-евай!

Идут молча. Нехорошо. Команда отдана – должна быть исполнена. Какой там лозунг всех ежанутых? «Кто, если не я»? Споём?

Владимирский централ – ветер северный, Этапом из Твери – зла немерено. Лежит на сердце тяжкий груз. Владимирский централ – жизнь разменяна, Но не очко обычно губит А к одиннадцати – туз!

Во! Так веселее. Если я в огне не горю, в воде не тону, расстрелять не получается – повоюем! Мы ещё живы – бойся, враг!

Здравствуй, «Шурочка»!

А наш будущий командир «Шурочки» – штрафной роты – не самый колоритный персонаж. Мелкий живчик, весь на шарнирах, как заведённый. Как у куницы – мордочка остренькая, глазки шустрые, внимательные. Губы сжаты плотно – жестокий. На воротнике, что виден через расстёгнутую выбеленную дублёнку – капитанская геометрия. Кадровый. А в кино – штрафниками командовал такой же осужденный. Забыл фамилию актёра. Что-то с серебром связанное.

По бокам от этого живчика – два мордоворота с сержантскими «пилами». Под два метра, пузатые тела, как бочки, натянули коричневую кожу дублёнок. Пудовые кулаки покраснели на ветру. Весомые демотиваторы.

– Катях.

– Что? – не понял я.

– Прозвище капитана.

– А-а! Бывает, – пожал я плечами. А вам какого надо? Белого и пушистого? К штрафникам-смертникам?

Ротный подходил к каждому осужденному в пополнение его ШР, особист – зачитывал статью, пояснял. Если были вопросы, ротный спрашивал скрипучим голосом. Если ответ не устраивал – один из мордоворотов бил пудовым кулаком. Ни один не устоял на ногах после такого удара.

Моя очередь. Глаза «куницы» изучают моё опухшее, обросшее седой щетиной, обветренное лицо.

– Воинская специальность?

– Пулемётчик.

– Как попал в плен?

– Стреляли – очнулся – плен.

– Как тут оказался?

– Бежал. Навстречу солнцу.

Он долго смотрел на меня снизу вверх. Изучал – вру или нет.

– Как же ты, дед, в «подсобники» угодил?

– Бывает, – пожал плечами я.

Почему я «дед»? Из-за седой щетины?

Ротный пошёл дальше. И пудовые кулаки прошли, не потчуя меня. Хоть тут – обошлось без зуботычин.

Замёрз я капитально на не по-осеннему холодном ветру, пока ротный интервью брал у штрафников. А пока по болотам шлялся – не замерзал. Окоченел раз – и всё. Больше холода не чувствовал. А сейчас, отогревшись в бане, опять мерз.

Наконец, погнали нас по складам, где стали выдавать фуфайки, шмотьё, мыльно-рыльное, котелки-фляги, оружие.

Ну, что мне за такая напасть – опять мне досталась бракованная винтовка! Приклад без стального подпятника, ложе выщерблено, ни штыка, ни ремня, прицельная планка – погнута. И вообще она импортная. Трофейная.

Стою, в недоумении кручу её в руках.

– Что тебе непонятно, боец? – скрипучий голос.

– Вот это дерьмо. И вообще, я пулемётчик!

И тут же мне прилетает в ухо. Падаю, сгруппировываюсь – навык есть уже. Закрываю уязвимые места. Били не долго. Подняли на ноги.

– Что тебе не понятно, боец?

– Всё понятно. Спасибо за науку! – поспешил ответить я.

– То-то! – проскрипел ротный, в недоумении потянул шею из воротника.

Громозека бы ржал, катаясь по полу. Сука! Куда ты опять пропал? Так одиноко и тоскливо мне ещё не было!

Ладно, пора в баню! Оттереть с себя грязюку, побриться. Там вон так вкусно запахло, что живот оперу запел! Прямо слышу, как мой желудок поёт голосом Петкуна арию Горбуна про красавицу Белль.

– Стоять, боец! – опять скрипучий голос. Меня уже начал доставать этот невысокий человечек!

Вытянулся, доложился. Он смотрит на мой нож. Всё-то он видит! Гля, отберёт теперь! Ну, на кой я его за пояс заткнул? Надо было в сапог.

– Что это?

– Трофей.

– Дай-ка!

Гля! Гля! Гля! Матерюсь, но молча, мысленно, но отдаю я ему клинок.

Ротный покрутил в руках, попробовал на остроту, взмахнул пару раз со знанием предмета. Вернул! Ахудеть! Вернул!

– Трофей?

– Трофей. В бою взял.

– В бою?

– Немцы как-то враждебно относятся к тем, кто бежит из их плена и шляется по их тылам, пристают с расспросами, нервничают, стреляют даже.

Ротный хмыкнул, пошел дальше. Я украдкой выдохнул. Я начинаю бояться этого штепселя.

Не война у нас, а малина! Не штрафная рота, а стройбат. От светла дотемна копаем землю – окопы, блиндажи, огневые, ходы сообщения. Зато трехразовое питание. Не три раза в неделю, а три раза в день! Жрачка – так себе, но всяко лучше немецкого гостеприимства. И спим в тепле. Сколько влезет, ночи сейчас длинные, если не любишь азартные игры и задушевных бесед «за жизнь». А я – не люблю. В карты не люблю. О себе рассказывать нечего – сплошь всё секретно или шизофренично, а истории других штрафников нахожу скучными. Всё одно и то же. Шаблонов пять-шесть. Все их истории укладываются в эти шаблоны. С деталями несущественными. Как в том фильме: украл – выпил – в тюрьму.

Так можно воевать. Скучно только.

Ах да! Это, оказывается, Донской фронт. А там – недалеко – Сталинград. Вот так вот!

Пригнали какую-то часть, что заняла подготовленные нами позиции. А нас построили и погнали на юг, если меня не обманывает едва пробивающееся сквозь марь небесную солнце.

– Дед, к ротному!

– Бежу-бежу! – кричу в ответ. Но не спешу. Несолидно. Спешить. Я ж, гля, «Дед»! С хрена ли я Дед? Непонятно. Как побрился (голову – тоже, неча народ сединой в заблуждение вводить), опухлость лица после бани спала, глянул в зеркало – мать моя женщина – мне снова двадцать пять! А все – Дед да Дед!

Ротный брешет по телефону. Я заикнулся доложиться, но был остановлен жестом, направлен к стоящему тут же бойцу.

Небольшой, какой-то весь корявый, волосы – всклокочены, лицо – рябое, губы – сардельки, глаза так близко посажены друг к другу, что сомневаюсь – видит ли он что из-за своего шнобеля?

Ротный бросил трубку, матюкнулся. Обернулся к нам.

– Так, Кенобев! Ты, говоришь, пулемётчик?

– Так точно, гражданин начальник!

– Будешь вторым номером. Вот тебе, Шестаков, напарник. Свалили!

Идём. Шестаков – никаких эмоций. Ни слова, ни полслова. Молча пришли, он молча завалился на расстеленный брезент. Круто! Дал же мне бог душевного напарника!

А это, наверное, наш инструмент? Что это за чудо-юдо? Погодь, я же видел подобное. Как называлась та игрулька? «Медаль за отвагу»? Там было подобное уёжище. Браунинг, если не попутал. Ручной пулемёт. Коробчатое питание. Магазин вставляется сверху. Прицел – сбоку. Британский? Нет. Чешский. Да, патроны – немецкие. Вот так вот! Будешь тут душевным! Воюя с таким уёжищем!

И правда – надо поспать. Ротный не зря нервничает и матерится – завтра в бой. А я уставший.

Безымянный полустанок

Ага, туда мы и побежим в атаку. На кучку обломков в степи. Полустанок. Бугорки трупов в поле. Мы – не первые такие храбрые. И теперь противником тут всё пристреляно. И пушек я не увидел у нас. Самовары миномётов видел. Пушек не видел.

Шестаков бессмысленным взглядом смотрит вперёд. Чудной человек! По первому впечатлению – пенёк с глазами.

Я поправил сумки с коробчатыми магазинами. Винтовка эта без ремня – как она достала! Одна рука постоянно занята. Надо её в бою «потерять». Если до немца дойдём – что-нибудь подберу. Может, повезёт, полюбившийся МГ попадётся?

Это раньше МГ мне казался тяжелым. Не знаю, что там со мной сделал пришелец Пяткин, но всё мне стало намного легче. Сила в теле – неестественная. Как будто экзоскелет и не отдавал Кельшу. Это, наверное, опять процент подрос. Правда, без Баси не могу увидеть – насколько именно процентов завершена модернизация моего организма.

Противник удостоил нас вниманием – мины завыли в воздухе. Нырнул обратно в овраг.

Так, низинками и оврагами, сближались с противником, выдвигаясь на исходные для атаки.

– Не останавливаться! – скрипучий голос ротного. – Если заляжем – всех минами перебьёт! Только вперёд! Вперед! За Родину! За Сталина! Ура, сукины дети! Ура!

– Ура-а-а-а-а!

Вот так вот – без артподготовки. Без авиации. Без танков. На «ура»!

Самое время спеть рэп великого князя. Поможет или нет? Эффект самовнушения тоже немаловажный фактор. Начинаю причитать, стараясь поймать «ритм» биотоков, попасть в нужный резонанс. Тут же фишка не в словах, а именно в резонансах, что слова произнесённые вызывают. И что самое удивительное – я их ощущаю. Резонансы и биотоки. Оказалось – моя «Ярость» – мой такой вот режим форсажа, и эти биотоки, резонансы, ощущения присутствия людей, направленных на меня взглядов, ощущение надвигающейся опасности – все они имеют одну природу, один источник. И всё это могло проявиться и пригодиться только в таких вот условиях – когда выживаешь, прячешься от смерти у самой Смерти – под подолом. В обычной жизни мне всё это было без надобности. Потому и не проявлялось.

Шестаков бежит. Я – рядом, низко пригнувшись, петляю зайцем. Оглядывается, презрительно губы кривит. Ну-ну. В полный рост на пули? Сейчас не времена взятия Измаила. Пули вокруг так и вжикают.

Падает. И я тоже. Отстреливает магазин, даю ему новый, он вскакивает и бежит левее. Понятно, что я хвостиком.

Хорошо, что мин под ногами нет.

Недолго музыка играла – залегли. Шестаков продолжает ползти вперёд, всё больше забирая левее. Кажись, я понял! Молодец! А выглядит недалёким чурбаком дубовым.

– Хреново, гранат не дали, – пропыхтел мой напарник. – Вон они, видишь?

– Вижу. Да, гранатой в самый раз бы.

Я достал нож. Скинул сумки и тощий сидор.

– Прикрой!

Очередью Шестаков заставляет немцев спрятаться. В ответ ему – кувыркаясь, летит граната на длинной ручке.

Бегу, касаясь пальцами сухой травы, по дуге, к окопу. Заметили, высунулись, но взметнувшиеся фонтанчики земли заставили белённые извёсткой каски попрятаться. Живой, Немтырь! Я резко меняю траекторию – учёный уже. И точно – летит граната. Падаю, вжимаюсь в землю. Взрыв! Не смог заставить себя подняться. Взрыв! Теперь – тело само взлетело, бегу по диагонали в другую сторону, падаю, перекатываюсь вбок. Ещё и ещё. Пули злыми шмелями вжикают прямо над головой.

Наконец-то моя фирменная фишка сработала – чую, как похолодело сердце, уши заложило – я в «Ярости»! Слоу-мо – время замедлилось. Мне теперь, без Баси, только «Ярость» и спасение. Или забиться в яму и не отсвечивать. Что, естественно, категорически неприемлемо.

Один рывок остался. Встаю, прыжок, второй, ныряю рыбкой, каской вперёд, в окоп, вытянув перед собой нож с уже запущенным виброрежимом.

На секунду потерялся. Дезориентировался. Суматошно тыкаю ножом, пихаю локтями и коленями, заливаемый горячей кровью. Наконец, нашёлся – где низ, где верх, добил второго немца, ударом снизу – вскрыв ему грудину. Выкинул его нестандартную каску наружу. Как сигнал.

Сел в бессилии на теплый труп. Отпустило меня, время ускорилось, звуки стали обычными.

Мне на спину рухнул Шестаков. Побарахтался, сел, огляделся, покачал головой.

– Отстирывать – заикаешься!

Я молча кивнул. Я весь залит кровью. Никак что-то не мог совладать с дыханием – сердце отчаянно билось. Одно дело идти на пули, будучи защищённый бронёй костюма пришельца, и совсем иначе – слоем ваты фуфайки. Заторможенно ощупал себя – бывает, что раны не почувствуешь, жаримый адреналином. Вроде цел.

– Эй, екнутый! – окликает Шестаков.

Это он мне? Погасил в себе взрыв злости – не отсвечивай. Ты – никто. Ты – не Медведь больше. Ты – боец переменного состава штрафной роты. Ничто. Засунь эмоции под поясной ремень! Туда, в тепло запасного выхода.

– Сумки с патронами, – продолжил Шестаков. – Мне тащить?

Вот урод! Он сумки оставил там! Придётся лезть. Нет сил на рывок в Ярости. Больше нет. Придётся ползти.

Блин! Как же далеко! Мне казалось, что я один ползу на гладкой, как бильярдный стол, степи. И все стволы противника – направлены только на меня. Все пули – летят только в меня! Тут до сумок было – двадцать шагов. Если идти в полный рост. А когда ползёшь под огнём – как в соседней области!

Полз бесконечно долго, не поднимая головы, не отрывая ни одной части тела от земли. Это очень непросто. Физически тяжело. И долго. Но я вжимался в землю всем телом – это единственный способ не получить в своём теле лишних, нетехнологических отверстий.

Вот и сумки с магазинами. А вот и мой сидор. А это что за… явление?

Несколько тел в ватниках ползли в моём направлении.

– Стой! – крикнул я. – Назовись!

– Дед, ты? Свои! К вам ползём!

– За каким?

Нет, это неплохо, когда больше народу. Но заметнее. Палево.

Один из бойцов тащил за собой какой-то ящик.

– Наступать отсюда будем. Ротный послал. Гранаты вот! А ловко ты к окопу прорвался!

Я молча пополз обратно, волоча подсумки и сидор по земле.

* * *

(Внимание!

«Общечеловекам» дальнейший текст читать не рекомендуется!

Я предупредил!)

Шестаков уже выпотрошил карманы и подсумки мёртвых врагов. Кстати, это не немцы оказались. Мадьяры какие-то. Их сателлиты из их Третьерейховского Евросоюза. Ромалы. И каски у них другие, и форма. И цвет формы. Ботинки-обмотки. Кепи чудные. С лета не смененные.

Шестаков уже набил магазин свежими трофеями, что-то сосредоточённо жевал, сидя лицом к ходу сообщения, ведущему к позициям противника. Пулемёт – на коленях, стволом – в ход сообщения.

– Подмогу привёл?

Во как! Я, оказалось, не за коробчатыми магазинами ползал, а за подкреплением!

– Ползут.

Шестаков кивнул. Указал подбородком на добычу, сложенную в перевёрнутую каску, – часы, пачки галет, сигареты, зажигалка, два золотых кольца и серебряная цепочка с крестом.

– Прибери.

Развязал сидор, ссыпал в него всё из каски. Патроны и гранаты были выложены в чреве открытого гранатного ящика. Сразу стал забивать патроны в пустые магазины. Три гранаты на длинных ручках – уже хорошо. И автомат. ППШ, кстати. Вот чем они в меня стреляли! А в измененном восприятии звуков в «Ярости» казалось, что пулемёт. ППШ я взял, проверил. Дважды трофей. Исправный. Почистить бы надо – неряхи эти мадьяры. Или как их там, общеевропейцев, называют? Открыл барабан, взял горсть патронов с ящика, добил барабан под завязку, остальное ссыпал в карман штанов. Жаль, что запасного барабана нет. Ну, на нет и суда нет.

И так я теперь богат, как падишах – автоматчик, ёпта! В ближнем бою ППШ чертовски хорош! Последний раз применялся амерами аж в двадцать первом веке, в зачистке Ирака в их последней «Буре в стакане». Откуда только взяли ППШ пиндосы? Фото видел американского солдата, штурмующего здание в Ираке с ППШ в руках. Комментариев, как и почему у него не М-4, а ППШ – не видел. Демократизатор настолько ценил его, что рискнул остаться без страховки. У них же всё через задний проход, у амеров. Солдаты застрахованы. Если вооружён и экипирован нестандартно – шиш тебе, а не страховка. Лежи, умирай, денег на твоё лечение страховая компания не перечислила. Хорошо тут, у Сталина, никто с тебя ни за что денег не спрашивает. Их будто нет. Сколько живу в этом мире – до сих пор не знаю, как местные деньги выглядят.

Хорошо это или плохо? Не знаю. Скорее хорошо. Не нравится мне, когда всё начинает иметь денежное выражение. Когда врач «скорой помощи» уезжает, не оказав помощи больному, у которого нет страховки. Когда государство начинает «делать деньги», как коммерсант какой-то.

Каким показателем эффективности управления руководствовался Сталин? Численность населения. Если люди живут хорошо – они размножаются. Прирост населения – грамотное руководство. В какой стране мира прирастало население на начало двадцать первого века? В Китае. Китай из стран третьего мира стремительно превратился в лидера. А Россия? За тридцать лет «эрэфии» потери народа больше, чем во время Великой Отечественной войны. На момент моего попадания сюда – чем измеряли свою эффективность российские чиновники? Профицит бюджета. Прибыль бюджета. Профицит – это хорошо. Но не сам по себе. Не за счёт вымирания народа. Да и по мне, экономисту, прибыль государства в миллионах долларов – звучит сюрреалистично. Государство должно функционировать на благо народа. А не делать прибыль, не делать деньги из народа. И прибыль государства должна измеряться миллионами человек.

Как ни печально это осознавать, но Российская Федерация управляется оккупационным правительством. Как и Хохляндия. Вот только кто их, оккупантов, хозяин? Амеры, НАТО, англы? Они тоже под оккупацией. У них тот же античеловеческий общественный строй. Капитализм называется. Делание денег. Из людей.

Кто ты, враг? Покажи лик свой!

Нет, деньги – не зло. Деньги – средство. Когда деньги – средство. Тогда – не зло. Когда деньги – средство измерения, обмена, накопления. Но когда деньги становятся целью, они зло. Когда деньги ради денег. Тогда люди перестают быть людьми.

Что такое деньги? Ничто. По большому счёту. С точки зрения какого-нибудь внешнего наблюдателя. Бога, например. Что такое деньги для Бога? Ничто. Он есть – Всё. И всё – есть Он. И спросит Он тебя, когда закончится твой жизненный путь: «Что делал ты за свой Срок?» И ты ответишь: «Деньги». А он спросит опять: «Что делал ты за свой Срок? Что такое – деньги?» И ты поймёшь, как напрасно прошла твоя жизнь. Ты делал пустоту. Ты делал гору бумажек, набор цифр на жёстком диске сервера, набор цифр на куске пластика. Ты занимался – ничем. И сам ты – ничто. Ты не родил детей, потому что дорого, ты не любил никогда – это ещё дороже. Делать «секс» – дешевле. Ты не защищал Родину – это не приносит денег. Ты не обогатил душу. Душа и деньги – несовместимы. Ты или стяжаешь Божью благодать и Дух Святой, или стяжаешь материальные блага, становишься кащеем и чахнешь. Над златом.

А когда всё человечество начинает заниматься только «деланием денег»? Имеем то, что имеем в двадцать первом веке. Человеконенавистничество. Сатанизм. «Лишние» люди. Экономически нецелесообразные слои общества. И целые народы – лишние. Бесконечные малые войны. Ползущие по планете, как стригущий лишай. Целенаправленно созданный терроризм, сеющий хаос, страх, панику, нищету, беженцев – и трупы, трупы, трупы. Общее обнищание человечества. Сначала духовное, потом культурное, а затем уже и материальное.

На примере того же США наглядно. Где те гордые пионеры из книг про Чингачгука, что покоряли «дикий» континент? Где «крепкие орешки» «гудзонских ястребов» – несгибаемые и упёртые? Их убили движением хиппи. Их убили наркотой. Потом умерла культура, под наркотическим угаром. Знаменитый Голливуд уже не является «властителем дум» на двадцать первый век. Планку держат только накачиванием денег и бездумным раскручиванием зрелищности. Только попкорновское развлекалово, без единой новой мысли. Кризис смыслов. Кризис сценариев. Кризис идей. Кто в Голливуде снимает относительно интересное кино? Французы, китайцы, русские. Культурная экспансия американцев остановилась. Сами американцы теперь «болеют» – то самураями, то китайским созерцательством, то русской непосредственностью. Только не прагматизмом NASP. Каким мы видим американца сейчас? Инфантильный недоразвитый аутист. Задорновские тупые американцы.

Они, янки, здесь, в сороковые – не такие ещё.

И финальная стадия – просто обнищание. США – страна городов-призраков. Половина населения живёт за счёт подачек бюджета. Не могут сами себя прокормить. Нет работы, нет желания работать. Нет желания жить. Стремительно набирает обороты волна добровольных эвтаназий и тупых самоубийств.

РФ стремительно догоняет США в этой гонке к краю пропасти. К стабильности кладбища.

Вот что делает с человечеством власть денег. И опять же, с глобальной точки зрения – есть ли смысл в существовании такого человечества? Общества безудержного, бездумного потребления? Пожирание планеты? Стоит ли удивляться учащению природных катаклизмов? Планета защищается.

На начало двадцать первого века альтернативы не было обществу охального, бездумного потребления. Пожиралова. После распада СССР глобализация не оставила иного варианта, кроме фашизма. Толпо-элитарной модели, что и есть фашизм. Непубличная власть, классовое общество, жёстко разделенное, жёстко структурированное, бесправное. Полное отсутствие свободы личности, отсутствие потребности в свободе, ввиду отсутствия личностей. Глобальный человеческий муравейник. Человейник. Управляемый неизвестными отцами. И СМИ, как Башни Подавления. Фашизм.

Стоит ли удивляться, что бестолковые, ввиду отсутствия образования, русские парни на окраине русских земель ходят под нацистской символикой, убивают друг друга во имя Хаоса? А-а, они же уже не русские. Укры. Бывает! Там у них, на окраине, стремительно возводится каркас фашистского общества – башни подавления СМИ промывают мозг, развеиваются последние свободы, уже имеется – негласный, тайный, механизм принятия решений, негласная, тайная власть, отсутствие даже видимости народовластия. Демонтаж общества и государства. Есть только толпа, «элита» и их, «элитная», охрана. Толпо-элитарная модель. Полицейское государство. Обыкновенный фашизм. Наглядно. Уже не скрываясь.

Исламизм – не выход. Это – истерическая реакция арабов на попрание их устоев, подогретое американскими же деньгами. Реакция мусульман долларами канализирована на утилизацию самих же мусульман. Исламизм не то. Не может учение Мухаммеда устроить всех. И не решит он всех проблем. Слишком много в исламе радикального, местечкового, что не может быть принято всеми жителями планеты. То, что хорошо для одного региона Земли, для остальных – будет дикостью. Исламизм – учение Христа, переложенное именно для этой, конкретной, общности людей. При всём уважении к Аллаху, Корану и его последователям.

А какой выход? Сталинская модель устройства общества? Коммунизм? Та же штука. Не всеобщее. Русские – приняли. Потому что по духу нам близко. Чем дальше от русских, чем меньше русских – тем больше искажений. До полного неприятия. До маразматического, сатанинского безумия. Достаточно вспомнить камбоджийских «коммунистов». Выверт наизнанку. Самое дикое людоедство под красными флагами.

И так всюду. Смогут ли индусы жить в бесклассовом обществе? Если уже многие века живут в построенном для них наглыми колонистами фашистском классовом обществе? Смогут ли индивидуалисты NASP жить общностью? Общиной? У них детей по совершеннолетию из дому вышвыривают. В свободное плавание, на подножный корм. Смогут ли они относиться к чужой крови, как к родным? Смогут ли дальневосточные азиаты жить своим разумением, вольно, без муравьиного обожествления «начальника»? Смогут ли люди «библейской национальности» жить без денег, жить не ради денег, честно, без манипулирования умами других?

Что ж это получается, что Сталин строит то самое «Царствие Небесное», как его понимает русский культурный эгрегор? «Идеальное общество», русский вариант? Равные возможности на старте, почести по заслугам, социальное положение – исходя из выполняемой функции в обществе. Веротерпимость, терпимость к чужой культуре, чуждому складу жизни. Общинность, она же «советы», «народовластие». Забота – над немощными. Жертвенность. Трудолюбие. Честность. Верность. Аскетизм. Приоритет духовных, моральных ценностей над материальными, она же «душевность».

Выход ли это? Человечество – не примет такой модели жизни. Слишком требовательна она к индивидууму. Хотя и открывает качественно новый виток развития, как самого человека, так и общества. И всего человечества.

Шестаков, тупым отсутствующим взглядом наблюдавший за моей автоматической, в задумчивости, вознёй с автоматом, хмыкнул. Этим вернув меня из заоблачных далей размышлизмов на грешную землю. С сожалением я констатировал, что такая интересная мысль, какое-то важное открытие ускользнули от меня. Осталась только горечь понимания, что эта война, в которой я вымазан по уши, – подтверждение. Попытка задавить в зародыше, попытка недопущения такого развития человека единственным известным Хаосу способом – разрушением.

Врёт! Это я про прикид валенка Шестакова. Он протянул мне булькнувшую флягу. Трофейную. Понюхал – гадость какая-то. Типа портвейна «Три сапога». Помотал головой. Шестаков пожал плечами и приложился к фляге сам. Острый кадык заходил верх-вниз над воротом фуфайки.

– По этому делу угодил к Шурочке? – спросил я его.

Этот алкаш – примет он новый строй? Нет. Он ему не нужен. Непонятен, неприятен. Чужд и враждебен. Поэтому такие вот, «простые люди от станка и от сохи» – ненавидят коммунистов, комиссаров, Сталина и всю советскую власть. Пить не разрешают. Суки!

Он поперхнулся, налился краской, вытаращил глаза, сдерживая кашель. Справившись с кашлем, с гневом в бараньих глазах буркнул:

– Тебе чё? Ты мне кто? Исповедник? Нахпшёл!

Я пожал плечами. Что и требовалось доказать!

Он схватил меня за грудки, выдохнул сивушным вонизмом в лицо:

– Ротному стуканёшь – порешу!

Я боднул его каской в нос. Когда он отшатнулся, пнул в грудь:

– Ещё раз тронешь меня – зарежу, как свинью! Пьянь тупорылая! Ты мне на кол не упал – сдавать тебя. Сам сдохнешь. Пьяные в бою не живут.

– А я живу! Год уже, в боях – живу!

– Рад за тебя. Ещё раз повторяю – я тебе не телок! Тронешь хоть пальцем – вот так сделаю! – я указал ему на филиал скотобойни под ногами. – Усёк? Или тебе, барану, в печень постучать?

Он не ответил, отвернулся. Теперь надо за тылами приглядывать, чтобы в спину не прилетело.

Не сдержался. Жалею. Бывает. Слишком меня выбили из «роли» – улёт в заоблачные дали размышлизмов и сделанное открытие. Слишком вывел из себя переход от возвышенного образа будущего человека к этому скотине в человеческом обличье. Как вот с ними, вот такими – строить коммунизм Царствия Небесного? Для кого строить? Для них?

– Зря ты так, – сказал мне один из бойцов, что как раз к нашей перебранке доползли.

– Сам виноват! Он первый и начал.

– Зря. Немтырь – он нормальный. Чудной, но нормальный. Не поймёт тебя народ.

Ну вот! «Не поймёт меня народ!» Неприятие. Непонимание. Чуть приоткрылся, чуть не сдержался – уже агрессия, отрицание. Сам понимаю, что зря. Не сдержался, к сожалению. Забылся, что я – никто. Не тот разудалый, разнузданный Медведь. А никто. Слишком долго я был расторможенным Кузьминым. Привык, что мне всё сходило с рук. Удобно быть беспредельщиком, когда тебе терять нечего, а «крыша» у тебя даже не ментовская, а НКВД Лаврентия Павловича Берии – мегаструктура! Надо отвыкать. Переучиваться. И перестать отвлекаться. «Улетать». Иначе можно вернуться в дырявое тело.

«Царствие Небесное»! Забудь, нах! Блажь это. Блажь! Никому ни на что не нужное, пустое умозрительное, утопичное мозгодрочилово.

Путь в пропасть? А это когда? О-о-о! На мой «век» хватит! А там – хоть трава не расти!

* * *

– А-а-а-а!

Это началась новая атака штрафной роты. Бойцы побежали в ход сообщения, Шестаков выставил пулемёт на бруствер окопа, стал сосредоточенно долбить в сторону противника. Я подавал ему коробки магазинов. Ужасное неудобство – половина магазинов была на двадцать патронов. А что такое двадцать патронов для пулемёта? А перезаряжать как неудобно – высоко. Или пулемёт опускай, теряя из виду противника, или сам высовывайся, рискуя получить свинцовый приветик. Гуано Гуантаномо, а не пулемёт! Да и тяжеловат он для ручного пулемёта. ДТ всё же мне больше нравится. Хотя там тоже с этаким блином не всё радужно.

– Менять позицию пора! – крикнул я Шестакову, когда разорвались мины по бокам от меня. Одна справа, другая – слева. Немтырь отмахнулся от меня плечом, как от назойливой мухи, дёрнул ногой, чтобы пнуть, но я не дал ему шанса испытать удовлетворение – убрал себя с линии удара.

Я скукожился на дне окопа, втянув голову в плечи.

Взрыв! На меня падает земля кусками, сыплет песком.

Жив, архар! В этот раз его нога смогла пнуть меня. Постучал перевёрнутым магазином по каске, подал ему. Подал следующий, но он не взял, развернулся, сполз по стенке окопа на задницу, придерживая пулемёт.

– Ранен? – кинулся я к нему.

Ещё взрыв, опять кидает на нас мусор.

Он отрицательно помотал головой, рукой вытер потное лицо, размазывая грязь. Тяжело дышал. Оказалось – он не дышит, пока стреляет, чтобы прицел не сбивать. Отдышался, отхлебнул своего пойла, мотнул головой, типа идём, и нырнул в ход сообщения. Я закинул на плечи все свои манатки, ящик гранатный в руки. В нём ещё перекатывались патроны с гранатами. И побежал следом. Искать новую позицию.

Когда атака опять заглохла, я забил остатки немецких патронов по магазинам. Патроны ППШ снова ссыпал в карман. Они были в ящике вперемешку с винтовочными патронами немецкого калибра – без закраины. И сел на ящик отдохнуть.

Рота частично заняла первую линию окопов. Сейчас подтянутся отставшие, снова «ура!».

Странно, почему к противнику до сих пор подмога не подходит?

– У-ура-а-а-а!

Опять!

Шестаков вновь выставляет пулемёт, долбит по амбразуре пулемётной точки, в которую переделали каменный фундамент станционной постройки, пробив в кирпичной кладке дыру. Пули Шестакова выбивают красную кирпичную пыль вокруг факела пулемёта противника. Не удаётся его заткнуть. Надо правее передвигаться, но тогда и мы будем в пределах доступа этого пулемёта из амбразуры. Сейчас-то он нас не может достать.

Вижу – метнувшийся силуэт в ватнике, летящий к амбразуре комок, взрыв. Пулемёт продолжает долбить сквозь поднявшуюся пыль, но цепи штрафников уже поднялись, накатывают – огонь пулемёта стал неприцельный, пули идут выше голов.

Шестаков перезарядил пулемёт, но не стреляет – два бойца прижались спинами к выщербленной пулями кирпичной кладке. Кивнув друг другу, бойцы засовывают руки с гранатами в амбразуру, падают. Взрыв выбросил через амбразуру пыль и дым. Пулемёт заткнулся.

– Ура! – кричу вместе со всеми.

Бегу вслед за Шестаковым, гремя пустыми коробками магазинов.

В зачистке полустанка мы не смогли поучаствовать – злые штрафники добивали прикладами остатки сопротивления противника, пинками и прикладами сгоняя пленных в кучу, обыскивали их и потрошили трупы и рюкзаки. А мы прямым ходом идём мимо полустанка. Нас ротный послал на насыпь – ждать контратаки противника. Мы пролетели мимо мародёрства! Со злостью долбим ломами землю – окапываемся.

Контратаки – не случилось, чему я был безмерно рад. Нам принесли поесть, кучу патронов в узле из обгоревшей трофейной плащ-палатки. Но – не сменили.

– Ты стуканул? – со злостью спросил Шестаков.

– Ёжнулся? Когда?

Он зло сплюнул. Его фляга давно опустела. А трофеев нам не досталось – тут, на насыпи не было трупов.

* * *

Ночью нас сменили. Я увидел тёмные силуэты приближающейся группы людей. Ночью я видел лучше большинства людей. Как там Даша говорила? Неверные глаза? Бл**ские, что ли? В темноте я вижу, как кошка, но днём яркий свет режет глаза.

– Немтырь, Дед, свои! – услышал я скрипучий голос ротного. И увидел его самого. – Не пальни с перепугу!

– Свои в такую погоду дома сидят, – буркнул я. Чем я не Матроскин? Хорошо хоть про телевизор не продолжил.

– Домой – только через Берлин, – проскрипел ротный, садясь на отвал земли, свесив ноги в отрытый до пояса окоп, повернул лицо куда-то назад. – Располагайтесь! А вы пошли со мной!

Это мы с радостью. Мы быстро освободили окоп расчёту пулемёта «максим». А нехило – семь человек на пулемёт! И они не штрафные. Воротники у них – не пустые.

– Молодцы, хорошо сегодня сражались, – сказал нам ротный, – выношу благодарность.

– От неё во рту не булькает, – буркнул Шестаков.

– Поговори у меня ещё! – цыкнул ротный, приставив свой кулак к носу Шестакова.

Хороша благодарность – пролёт в сборе трофеев!

– А ты, Дед, винтовку потерял?

– Потерял, – с полным отчаянием в голосе, по Станиславскому, ответил я. – Вот, подобрал, что попалось. Не с голыми же руками воевать?

Ротный стал хрюкать носом.

– Ладно, на! Это вам, – он скинул со своей спины заплечный мешок, передал мне. Там булькнуло. – Открывать – на ночлеге. Смотри, Дед, ослушаешься! На ночлеге!

Дед? Я – ослушаюсь? Хотел я уже возразить, но опять осадил себя. Не мне этот запрет. Только что ротный фактически назначил меня старшим в нашем пулемётном расчёте. Кто главный? Тот, кто распределяет материальные блага. Потому завхоз роты старшиной именуется. Что старший. У кого мешок? У меня. Так что, Немтырь, соси сосок – у нас глазок!

Пришли в остатки подвала станционной сторожки. Тут горела-коптила сплющенная гильза. При этом изменчивом свете, плясавшем на рядах спящих штрафников, и поужинали, чем ротный послал – кроме законных котелков с остывшей кашей, – две буханки хлеба, сосиски в банке, пачка галет, три банки тушёнки. Ананасы в банке. Охренеть! Ах да, бутыль мутного самогона. Это Шестакову. У него теперь не еда, а закусь.

– Хорош! Выпил полбутылки, остепенись! Моя это половина, чего ты не понял? Спи давай, баран!

Штрафные будни

Утром нас построили и погнали в тыл. Да-да, покормить забыли. Как придём, так пожрём, говорят.

Блин, хорошо, что Пяткин что-то намухлевал с моим телом, и то я начал потеть. А обычному человеку, как переть рюкзак с непосильно нажитым, две сумки с коробчатыми магазинами, полными патронов, ППШ тоже – не пушинка, пять гранат и ящик патронов немецкого калибра к нашему пулемёту? Кроме этого, каска, шапка-ушанка, скатка мадьярской шинели, плащ-палатка, ватник, ватные штаны, кирзачи! И алкаш-доходяга, что один пулемёт еле-еле прёт, помирает с похмелья, сука! Тоже мне, алкаш – с полбутыля самогона помирает! Слабак! Не умеешь – не берись. Питок, гля!

С другой стороны, мне не приходится тащить миномёт или миномётную плиту, как моим соседям. Или ящики с минами. Да и наш пулемёт всяко легче, чем «максим»! «Максим» вообще несут по очереди, хотя и сняли тело пулемёта со станка.

Да, кстати! Где загрядотряды? Где чекисты? Где расстрельные пулемётные команды? Пустая степь, редкие скелеты стаек деревьев, что обрамляют овраги, низинки с водой, речушки и ручьи, как щетина обрамляет провал рта. Никаких заградотрядов. Только наша колонна и вороны. Больше никого. Будто не центр России, а марсианская пустыня. Где наша охрана? А ну как мы разбежимся в разные стороны? А?

Никуда мы не разбежимся! Даже баран Шестаков понимает, что некуда бежать. Зачем нам конвой, если достаточно простого бдительного постового на перроне? Куда мы без знаков различия, без документов, без командировочного удостоверения, без выписки из приказа о постановке на довольствие? Обратно в штрафную роту? С увеличенным, до пожизненного, сроком. Можно, конечно, забиться в глухую дыру и прожить всю оставшуюся жизнь дикарём без возможности выйти к людям. Это жизнь? Даже когда война закончится – куда ты без паспорта? А как ты получишь паспорт? «Где ты был в ночь с 21 июня 1941-го по 9 мая 1945-го?»

Хорошо организована система. Одно непонятно – почему до сих пор они не поймали гридня княжеского?

Пришли. Обед!

О, пополнение! Продолжает косячить личный состав доблестной РККА!

До завтра отдых. Надо привести своё оружие и обмундирование в божеский вид. А то весь в ржавых пятнах крови. И ППШ запущен. Откажет в самый ответственный момент. Чешское убожество пусть Немтырь обслуживает.

* * *

А ничё житуха в штрафниках! Не так страшен штрафбат, как его малюют. Если так и дальше пойдёт – как раз погоны и получу. Совсем нас на смерть не гонят. Ну, не больше, чем остальных. Без артподготовки наступали? Так там и не немцы были. Справились же. И потери не зашкаливают.

Одно не пойму – штрафная рота должна подчиняться штабу дивизии. Одной дивизии. Так было. Я читал. При мне мы уже сменили хозяйства двух дивизий. А сейчас отдых – перед маршем. Опять куда-то двинемся. Дали бы нам день отдыха перед переходом меж полками одной дивизии? Дальняя дорога нас ждёт – к цыганке не ходи!

Потому и пригнали всех накосячивших в этой дивизии. Сбагривают. Подгонят и с других. Что тут их – три десятка… Отдельную роту с отдельным режимом службы организовывать ради пары десятков человек? Да и командиром кого попало не поставишь. Не каждый ещё и горит энтузиазмом командовать штрафным сбродом. И да – уголовников тут нет. А в Москве были. Кончились? Там я нашёл Брасеня и Прохора. Тут кого найду? Какого самородка? Пока только угрюмого алкаша Шестакова. То ещё золото дураков.

Что, кончились рояли? Кусты замёрзли?

Куда пойдём? В Сталинград? Что там сейчас? По сводке – уличные бои. Сбивают самолёты десятками. Массовый героизм проявляют. Ничего не поймёшь по сводке. Тем более не имея карты.

Ладно, закончили процедуры, сон нагуляли. Сейчас порубаем жидких щей – и на боковую. Впереди нас ждут необъятные просторы Родины и несметные полчища врагов. Как в сказке!

* * *

Шли два дня. Опять на юг. Сталинград уже близко. Это ощущается во всём, даже в воздухе. Степь больше не марсианская пустыня. Лунная. Сплошные кратеры. Остовы разбитой техники, клочья колючей проволоки на разбитых позициях. Земля вся перерыта воронками, осыпавшимися окопами, проваленными блиндажами. Бои тут были ожесточённые.

Из земли в небо тянутся нитки дымов – из необваленных блиндажей. Пахнет дымом и гарью. Людьми и смертью.

В небе мельтешат самолёты по своим делам. Им мы не интересны. У них другие задачи.

По оврагам, низинкам, вырытым капонирам – танки, пушки, «катюши», под растянутыми на кольях маскировочными сетями.

На возвышенностях – тянут в небо свои хоботы стволов зенитки. Рядом – патефоны постов обнаружения, грузовики с прожекторами в кузовах.

По петляющим дорогам суетятся грузовики, гужевые упряжки, одиночные и групповые верховые. Колоннами всех размеров спешат люди. Кто-то, как мы – навстречу канонаде, кто-то обратно.

На перекрёстках этих фронтовых дорог регулировщицы под охраной пары бдительных бойцов с лычками НКВД. Вот и заградотряды начались. Это и есть заградотряд – эти двое. А больше и не надо. Остановят они подозрительного, а сопротивляться вздумает – тут желающих вражину попинать – до горизонта. Тут люди простые. Сопротивляешься бойцам НКВД – враг. Своих же не пинают. А если пинают, однозначно враг.

Мы постоянно сходим с разбитой колеи дорог, пропуская то батарею, то колонну грузовиков.

Канонада и всполохи на юге навевают тревогу.

Сколько войск! Я уже начал забывать, насколько большие людские массивы перемалывают друг друга. Миллионы людей! И немудрено – последнее время я как-то больше дикарём воевал. Плен, Пяткин, хроно-«зайцы». Вот рота. И забудешь, что идёт титанических масштабов месилово.

А для чего в эту голую степь нагнали наши отцы-командиры такую прорву народа? На войне редко когда просто так тратят моторесурс танков и драгоценное топливо. Контрудар? А не рано для контрудара? Когда он там был? В декабре? Рано ещё. А «Горячий снег» – вообще они там по пояс в снегу, а сейчас этого снега – кот наплакал. Грязь от него только. Вроде и холодно, а всё одно грязь. Так и норовит сапоги с ног стащить.

Ну, как тут не завыть:

Эх, дороги! Грязь да туман, Холода, тревоги. Да степной бурьян.

Ещё засветло встали лагерем. Потянулись с котелками к полевой кухне. Повар последние пару часов все жилы вытянул запахом свежевыпеченного хлеба. На ходу готовил. Застревал постоянно – старая кляча, что числилась в его полевой кухне тягловым локомотивом, совсем не тащила. Толкали всем миром. Без кухни нам карачун придёт быстрее, чем от рук немцев. Тут на кострах не сготовишь – холодно, ветер, степь – дров нет. И времени на сбор дров и кострища – нет.

Повара нам нового дали. Вместе с кухней. До этого как-то обходились. Но до этого мы и не совершали таких переходов. Повар – очень весёлый и болтливый парень, успел каждому рассказать, что он воевал ещё на озере Хасан, где и попал в плен к япошкам. И сидел в Китае, в плену до декабря 1941 года, где и научился у узкоглазых самураев готовить китайскую еду и нелепую еду японской кухни. А потом его, как и массу других пленных – советских граждан, погрузили на пароходы и отправили на Родину. Он не заморачивался, а мне вот интересно – с хрена ли не отличающиеся добротой и сентиментальностью самураи решили вернуть пленных?

Сидел я в размышлениях – прямо копчиком чую в этом японском вопросе усы Отца народов. Бартер? А наши им чем сделали «хорошо»? Японцы «позволили» увести войска с Дальнего Востока в самый опасный момент битвы за столицу – это уже очень и очень немало! Ещё и пленные? Чем наши «расплатились»?

Размышлизмы мои были прерваны знакомым запахом. Дурь! Меня аж скрутило всего! Ё-моё! Вот это да! Ломка! В теле Кузьмина я же никогда не принимал! Только Голум, в моих снах голумских, баловался. Да что баловался – нарик он был конченый! Он! Не я. НЕ Я! Во снах! Не в реале! Но меня прямо физически ломало.

Нашёл я источник запаха – двое сидели, балдели. Все классические признаки обкуренности в наличии.

– Классная дурь, – просипел я.

– У-у, как тебя скрутило!

– Где взял? – гнул я своё. Я их видел и до боя за полустанок. Не принимали они тогда. Тут где-то добыли.

– Там нет уже, – смеются, аж впокат.

Весело вам? Хохотун напал? А мне вот не очень весело.

– Ты не ломайся, говори. Я сам посмотрю. Есть там или нет. У меня есть веские аргументы для поиска.

Они закатились ещё хлеще.

– Аргун-менты!.. – задыхался один.

– Венские… – другой.

Я схватил одного из них за грудки, поднял над головой, встряхнул, поднёс его лицо к своему, глянул прямо в глаза, мысленно «передал» ему всю ту свою боль, что я испытал. Истеричное состояние его сменилось паникой. «Ха-ха» сменилось «шугняком».

– Кто?! – выдохнул я ему.

– Повар! – завизжал он.

Я разжал пальцы, боец упал безвольным мешком, а я повернулся и пошёл прямо на кухню, уютно пыхтящую душистым дымом. Надо ли говорить, в какой ярости я был?

Поварёнок что-то учуял. Слинять пытался. Расталкивая народ, толпившийся у кухни, я успел поймать его за воротник. Он завизжал, рванулся, с треском отрывая воротник. Но я уже перекрыл ему путь к бегству.

Меня пытались остановить, хватали, я резко и жёстко высвобождался.

Поварёнок запрыгнул на подножку кухни, завизжал, демонстрируя мне эффектные па из танцев восточных единоборств. Ну-ну! Я пёр ледоколом, бойцы разлетались. Поварёнок завизжал, ударил ногой, метя мне в ухо. Ну-ну, опять же! Блок левой рукой, кулаком правой бью во внутреннюю часть его бедра, чтоб нога «отсохла». Он бьёт рукой – подныриваю, он – на подножке – выше, пробиваю его в печень. Снизу кулаком в лицо согнувшегося поварёнка – выпрямляется. Носа нет, глаза уже потерянные. Ещё раз в открытую печень – опять сгибается, падая. Вскинул руку, дождался, пока пролетит нужное расстояние, опустил локоть, с ускорением, на пролетающий затылок.

Тело рухнуло с разгоном во взбитую ногами грязь. Презрительно пнул его, плюнул в макушку.

– Ты убил его, – выдохнул кто-то из столпившихся штрафников.

– Такое дерьмо, как этот – живучие. Ничего с ним не станется.

Развернулся, чтобы идти на место, где лежали мои пожитки, – наткнулся на взгляды. Ротный, его бульдоги, политрук. Стоят, смотрят на меня. В оазисе стоят – штрафники расступились. В руке ротного ППС. Ствол смотрит на мои сапоги, убитые дорогами войны.

– Руки!

Я поднял. Связали. Для улучшения работы моих желез внутренней секреции провели мне экспресс-сеанс массажа внутренних органов. Ногами. В лицо не били. Навыки несуществующего ещё ОМОНа. Связали, повели.

Привели в блиндаж ротного. Пробитое перекрытие блиндажа снова накрыли, вычистили хлам, поставили буржуйку, что ещё не успела прокалиться, дымила. Да ещё и политрук оказался паровозом – курил одну за другой прямо тут, прикуривая от заплющенной гильзы, «бычкуя» в банку из-под американской тушёнки.

– Что это ты устроил? – проскрипел ротный.

Я молчал. Как ему ответить? Может, так?

– Самосуд, – вздохнул я.

– Вот даже как? И за что ты «осудил» осужденного? – удивился политрук, прищурившись от едкого дыма «козьей ноги», что так и норовил попасть в глаз.

– Изготовление и сбыт наркотических средств.

Ротный и политрук переглянулись.

– А то вы не знали?! – спросил я.

– И что? Штрафники на смерть ходят каждый день. Им надо. Чтоб с рельсов не соскакивали.

– А чё ты перед ним оправдываешься? – удивился политрук. – Пусть твои махновцы его обработают, а я в трибунал оформлю.

– Так ты, Вася, ни хрена в людях и не разобрался, – покачал головой ротный. Политрук Вася обиделся, губы надул, зло трамбовал половину скрутки в банку.

– Таких – что бей, что в жопу целуй – им прохладно. Так, боец?

Я пожал плечами. Это ты психолог, я так – проездом тут.

– Ты же в плену был?

– Был, – киваю.

– Сбежал?

– Сбежал, – снова киваю, как тот Герасим, что на всё согласен.

– Били?

– Били, – соглашаюсь.

– За что?

– За дерзость, – усмехаюсь.

– А именно?..

– Там же наши, русские, им служат. Немцы – белоручки, не мараются. Вот я у них и спрашивал, что ОНИ будут делать, когда НАШИ вернутся?

Ротный улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Не улыбка, а оскал боли от ноющего зуба.

– Один раз? – спросил он.

– У каждого, – ответил я.

– Ишак, – пожал плечами ротный. – Понял, политрук? Его каждый раз били, а он всё одно наглеет.

– А ты как увидел? – спросил у ротного политрук.

– А когда мои орлы его мутузили, он дёрнулся. Как сдачи дать хотел. Не боится совсем. А ты не видел, как он к фрицам в окоп прыгал?

– Нет.

– А я видел. Оформляй в трибунал. Этого бить – только потеть. Слушай, Дед, а что ты так на травку эту взъелся?

Опять я завис. Как ему объяснить причину ярости, охватившей меня? В тот момент просто я вдруг понял, что я – наркоман. Оказывается, зависимость от наркоты не физическая. В этом теле, в этом мозгу никогда не было ни капли препаратов. Зависимость психическая. Я – наркоман. Я – ублюдок! Ничтожество конченое. Приятно, резко и вдруг – осознать себя куском говна? Каким будет моё отношение к морде, что ткнула меня в моё же дерьмо?

– Я сам наркоман. Я думал, что всё, покончено. А услышал запах – так меня ломать стало! Так я разозлился! Сколько народу оскотинилось, сколько людей погибло из-за этой дряни! С резьбы слетел.

– От водки не меньше гибнет. Что, теперь спиртзаводы жечь? Или старшину забить насмерть, чтоб боевые сто граммов не выдавал? Сам же получаешь! – разозлился вдруг ротный.

– Водка другое, – мотаю головой. Не как Герасим.

– Одно и то же! – в злости скрипит ротный.

– Другое! – отвечаю, повышая тон.

– Ишак! Упёртый, упрямый баран! Забирайте его! Оформляй, Вася!

* * *

Трибунал состоялся через несколько часов. Председатель – какой-то пожилой мужик с седым ежиком на голове, с мешками под глазами от усталости. Знаков различия – не видно, он закутан весь – простыл, лихорадит его.

Разобрали меня быстро – дело кристально понятное – один штрафник забил насмерть другого. Я, оказывается, сломал шею поварёнку. Локтём? Или он сломал шею от удара о землю? А какая разница? Присудили расстрел. Возмутился ротный – одного я убил, второго – расстреляют. А воевать кто будет? Пушкин? И этим спас меня от очередного расстрела.

Заменили годом штрафной роты. Вот и всё. Освободили в «зале суда». Без конвоя попёрся искать Шестакова. Он пьян. Допил шкалик, что был в моём вещмешке. Больше ничего не пропало. Галеты, банки консервов – не тронуты.

– А я тебя уже поминаю, – сонно сказал он.

– Рано хоронишь. Спи. Позже умрём. Двигайся. Замёрз я.

Лёг, прижался в тёплому боку Шестакова. Как хорошо, что призрак бородатого пидорга не бродит тут. Есть тут, конечно, такие. Всяких больных хватает. Но относятся к ним тут, естественно, с презрением. Как в зоне, они – неприкосновенные. Западло. И живут они, забившись под плинтус. Потому и обнимаются бойцы перед смертью без всякой заднеприводной мысли. Потому спят, тесно прижавшись, как супруги. Потому что холодно. А скучковавшись – теплее.

На безымянной высоте

В этот раз всё как положено. Накормили до отвала пустой кашей, выдали фронтовые сто граммов. Ух ты! Удивлён – Шестаков пить не стал! Охлебнул, чтоб руки не тряслись, остальное – во флягу. Я своё туда же. Пусть у него будет. Мне всё одно без надобности.

Патронов, гранат – сколько унесёшь.

Политрук толкнул пламенную речь – про искупление, смытие кровью пятна позора и так далее.

Ротный, как обычно – вперёд, назад пути нет! Мы – острие грандиозного наступления, которое покончит с немцами. А к зиме возьмём Берлин – по его словам. А чтобы совсем нам весело стало – мы будем наступать с танками. Целый танковый полк. Нам одним.

Выдвигаемся в рассветном тумане на исходные – к подножию пологой высотки. Ночью валил снег хлопьями, сейчас стало хорошо подмораживать – влага воздуха стала оседать туманом. Туман тяготеет к низинам, нас не видно, а вот ряды черных укреплений противника на свежевыпавшем снегу – отлично видно. Как и суету у них. Не дураки, услышали рёв танковых моторов. Понимают, что убивать их сегодня будут.

Лежу на расстеленной плащ-палатке, мёрзну, мечтаю о кружке горячего, сладкого кофе и ласковых руках жены.

Не к добру! Нельзя раскисать. На смерть идти предстоит.

Пою речитатив, которому меня научил витязь во сне. Может, и бред, но самообман иногда полезен.

Шестаков выбивает ритм моего речитатива на грязном стволе пулемёта. Немтырь пулемёт только внутри чистит. Минимизация усилий на практике.

Шестаков спокоен, сосредоточен, собран. Отдаю ему должный респект. Особо на фоне остальных – большинство бойцов роты самым натуральным образом колбасит. Вроде и спирт выпили, всё одно – трясутся, подвывают, молятся.

М-да. Когда выпил – не работает же молитва! Не услышит Он. Там цепи в башке от спирта коротит. Сплошные помехи. Лишь треск коротышей. Не коннектится пипл с Богом по пьяни. То есть тоже самообман.

Скорей бы уж, что ли! Пусть случится неизбежное.

И как услышали меня боги войны – грохот. Вот это – да! Такого я ещё не видел! Работу ударной армии видел, но так! Высотка – пропала. Только тонны поднятой в небо земли. Грохот такой – даже тошнит. И так бесконечно долго. Часов у меня нет, а ощущениям не верю. В бою минута – вечность.

Команды на атаку я не услышал. Вижу только – поднялись все, побежали. Вскочил, схватил свои манатки, и как тот самый ишак, гружённый, поспешил за Шестаковым.

Танки! Как громко было сказано! Т-70 – не танки. Так, танкозаменители. Что ещё раз указывает, что мы не на острие наступления. Там – тяжёлые полки прорыва. КВ, Т-34. Танковые армии, мехкорпуса. А у нас – Т-70. Полк. Два десятка малышей рычали сзади нас, подгоняя.

Мы и так спешили, перебегая из одного дымящегося кратера в другой. По нам никто не стрелял. Пока. Изредка, из-за высотки, прилетали слепые снаряды. Редкие взрывы не наносили особого вреда. Только один снаряд упал в атакующей цепи, проделав хорошую проплешину. Сколько из упавших встанут и побегут дальше – не смотрел. Тут бы ноги не переломать – так наши пушкари всё перепахали.

О, немца ведут. Совершенно ошалелый, с непокрытой головой, из ушей кровь. Жалкий. А чего я его жалею? Никто его сюда не звал! Когда ближе подвели – какой это немец?! Тоже какой-то мадьяр на немецком пайке. Даже форма не серая, а как у нас – хаки. Только с рыжим, прокуренным оттенком. И покрой другой. Недосуг мне выяснять их национальности. Пришли сюда с оружием – имя вам – враг. А там, испанцы вы, румыны, венгры, словаки, поляки, французы – пусть археологи выясняют.

Чё пришли? Пограбить? Самых богатых нашли? У нас тут голодомор никто забыть не успел. У нас белый хлеб – пироженка. Сгущёнка – праздничное блюдо. Кого грабить? Из-за вас, завистливых, не трактора и комбайны строили, а танки. Не машинки швейные, а пулемёты. Не посуду кухонную клепали, а снаряды. Не автомобили, а самолёты. Что вам не живётся спокойно в мягких климатах европ ваших? Что вы в нашу тундру лезете?

А потом ещё жалуются, что климат жесткий, что люди злые. Ты поживи всю жизнь – замерзая, впроголодь, точа топор против вас, завистливых, постоянно терпя от вас то блокаду, то санкции, то нашествие. Будешь злым! Ни одно поколение не прожило без драки насмерть. На генном уровне обретёшь Буси-до. На генном уровне лишишься страха и инстинкта самосохранения.

Мы в этом виноваты? Мы виноваты, что такие мы – злые, воинственные, агрессивные, безбашенные и отмороженные? Другие не выжили. Вы, потрясатели вселенных, сделали нас такими. Вы столько раз нас завоёвывали, столько раз пытались накинуть ярмо на нашу шею, что жёсткость, готовность к удару, своеволие стало национальной чертой. Вы тысячи лет ведёте своё очередное НАТО на восток. Осваивая наши земли. Землю воронцев (Францию), землю венедов (Венецию), этрусков – Виталию, полабских славян – Германию, свеев – шведов, полян – поляков, хохлов – украинцев. Непокорные, неспособные гнуть головы – уходили от вас всё дальше на восток. Неготовые применить единственный способ остановить вас – уничтожение. Сейчас вот полабские славяне, пруссаки, привели миллионы прочих отформатированных бывших наших, сея смерть и разрушение.

И в этот раз по сопатке получите. Поможет? Нет. Следующий виток – хохлы ополчились против исконна. Недавно узнал вести из будущего. Теперь у вас – хохлы, прибалты – назначены штрафбатом, назначены идти на амбразуру. Опять санкции, блокада, информационная травля, антирусская истерия. Из Путина – Гитлера лепят. Путлером называют. А был бы не Путин, Медведев? Ничего бы не изменилось. Из него бы Гитлера лепили. Медветлера. Как до Путина лепили злодея из Батьки Лукашенко, что устроил партизанский лагерь посреди Европы.

Россия виновата? В чём? В том, что мы всё ещё есть? Что не смогли жить по-вашему? Мы старались. Искренне старались жить, как свиньи. По-скотски. Как вы. Без души. Обрыдло! Надоело скотство! Но как только голову подняли от корыта со ГМО-отбросами – на-а! – тебе по башке дубиной санкций! Дальше что? Бомбить будут, как Югославию?

Вас, недругов, надо уничтожить! Сейчас уничтожать! Чтобы не повторилось.

Сделаем так? Нет! И Берлин возьмём – кормить вас будем. От себя, своих детей – отрывая кусок. Жизнь вам наладим, всё заново отстроим. Жалко вас, уродов, станет. Всех пленных вернём по домам. Мы же не звери – людей в печах жечь.

Что в ответ? НАТО. Санкции. Железный занавес. Культивирование образа русского как врага.

Как это предотвратить? Выжечь скверну! Как? Даже я – контуженый маньяк, садист и шизофреник – не способен на это радикальное, но единственно верное решение. Я же человек. Я же по Образу и Подобию Его. Не смогу. В пылу боя, войдя в раж, в ярости и злости – жечь буду живьём, рвать руками и зубами. А вот идёт он, враг, потерянный, контуженый – и мне жалко его. Помочь ему, заблудшему, имеется побуждение.

Так и будем их, неразумных, учить – не суй пальцы в розетку – выпорю! Уговаривать будем – живите вы мирно, не воюйте, не грешите. Живите, будьте же вы людьми! Дохлый номер. Всё так и норовят свой конец не туда присунуть.

Ну вот! Злость появилась. Можно и в драку! Кто сказал, что мотивировать на бой можно только других? Самого себя надо прежде ввести в нужное состояние. Боевое.

Оборона противника на обратном скате высотки вполне себе уцелела. И сопротивление он оказывал – ожесточенное. Один за другим загорелись два танка. Остальные – пятились за гребень.

Теперь мы. На «ура!» – пушки сюда плохо достают. Самолёты летают куда-то дальше, видимо, там больше нужны их взрывчатые посылки. Рваные цепи бойцов накатывают на сверкающие вспышками выстрелов окопы врага.

Мы с Шестаковым – на гребне. В воронке. Шестаков огнём пулемёта прикрывает атаку.

Ворвались бойцы роты в окопы. Пошла жара рукопашной. Собираем с Шестаковым магазины, бежим догонять.

Рассказывать о таком бое особо и нечего. Несколько часов ведём бой, меняем позиции по мере надобности, стреляем, забиваем магазины патронами, что нам подтаскивают подносчики патронов, опять стреляем, опять бегаем.

Когда мне показалось, что вот-вот – и доломаем, к противнику подошло подкрепление, усилился огонь их артиллерии и миномётов, а главное, он качественно изменился. Стал более прицельным, более опасным. Всё по новой!

Танки ещё разок сунулись, потеряли ещё одну машину, две – утащили тросами, около часа, наверное, били с гребня. Не высовываясь особо, показывая только башни, отстреливали несколько снарядов – откатывались. А потом – совсем ушли, когда по ним стала работать гаубичная батарея откуда-то из-за оврага. А из самого оврага – тянулись дымные трассеры мин. Там у них миномёты. Правильно – это же навесное оружие.

А тут у них наводчик. Где-то сидит и в трубку поёт.

Где? Не могу определиться. Расслабился, попробовал «прочуять» – какое там! Такой кавардак эмоций – и во мне, и вокруг. Да ещё и Шестаков пинается – магазин ему давай.

– Пора менять позицию, – кричу ему в спину.

Отмахивается. Всё же я кое-что почуял – именно это. Интерес чей-то к нашему пулемёту. С той, вражеской, стороны. Неуютное ощущение, как тогда на плацдарме, когда нас чуть не накрыло снарядом. И острое жжение в копчике. Дыхание смерти?

– Накроют! – кричу после первого взрыва мины.

Он дёргает ногой, чтобы пнуть, запихивает, оскалившись, с боевой отрешённостью во взгляде, очередной магазин в приёмник пулемёта.

Да пошёл ты! На мгновение высунулся назад, посмотреть – вот этот кратер воронки подойдёт. Вышвыриваю всё своё имущество в ту сторону.

– Идём! – пинаю его.

Второй взрыв. Вилка!

Как ужаленный – выпрыгиваю, шаг, ещё, прыжок – взрыв! Взрыв! Взрыв! Через несколько секунд ещё два – контрольных. Тихо. Тишина аж звенит. Поднимаюсь на локти. Земля с меня сыплется. Сплёвываю кровь. Откуда? Ощупываюсь – цел. Кровь – моя. Взрывная волна долбанула. По науке – мгновенная компрессия. А Немтырь?

Рядом лежит. Головой вниз. Вся спина в крови, парит. Ногу по сапог срезало. Перетягиваю жгутом, переворачиваю.

– Хреново мне, Дед.

Кровь у него идёт горлом. Это хреново! Его взрывом ещё хлеще меня шибануло. Белеет на глазах.

– Пулемёт!

Выглядываю. Наша бывшая огневая – парит и воняет взрывчаткой. Кучно положили. И много. Не жадные – не экономят. А вот и скрученный кусок металла.

– Пипец твоему уёжищу, Немтырь, – говорю ему.

– Как и мне. Ты, Дед, зря меня обидел. Бухаю я, но я не сука! Слышишь, ты! Я не сука!

– Я знаю, брат! Жил ты паскудно, а смерть принял достойно. Покойся с миром.

Вижу лямку своего рюкзака, тяну. Воняет спиртом. Точно – рюкзак посечён, фляга смята, пробита. Но не весь спирт вытек. Поворачиваю пробоиной вверх, чтобы не тёк, откручиваю, приставляю к губам Шестакова. Жадно пьёт. Глаза его всё увеличиваются – это же спирт. Он обжигающе сушит. Сейчас глаза из глазниц выпрыгнут. Кашляет, задыхаясь. Кашель моего напарника переходит в агонию. Прижимаю его голову к груди, держу крепко, пока не перестаёт его корёжить.

Так в обнимку с Шестаковым и «завис», как тот комп с «винтом».

Из ступора меня вывел ротный. Он на пузе съехал в воронку, перевернулся на спину, осмотрел меня, Шестакова.

– Пулемёт?

Я покачал головой. Он вырвал из руки уже мёртвого Шестакова флягу, проливая, отхлебнул, занюхал рукавом и… ударил меня кулаком в скулу.

– За что? – удивился я.

– Что не уберёг! Он у меня единственный с самого начала! Был! Гля! Сука!

Матерясь, ротный, пробуксовывая, вылетел из воронки, скрылся.

Удар ротного поставил мне мозги на место. А что я завис? Как обычно – смерть вокруг меня. Только смерть – эта мысль зацикленно металась в голове. Тот же заколдованный круг, что преследует меня.

Так война же, ёпте! И я не где-нибудь на второй, третьей – шестнадцатой линии. Всегда в самой гуще. В самом замесе. Что сам ещё жив – чудо. И кто в этом чуде виноват – знаю. Он меня сюда и отправил. С заданием. Только не сказал, каким. Что-то я должен сделать. А что – непонятно.

Поэтому что? Потому делай, что должен. Ты кто? Боец переменного состава. Так иди, воюй! Переменяй состав!

ППШ цел. Оттряхнул, продул. Гранаты – вещь! Патроны немецкого стандарта – больше без надобности. Скатку с шинелью и плащом – через плечо. Ну, готов к труду и обороне! Где меня не ждут?

Мышкой полевой, от кочки к кочке, от ямки к ямке, надолго замирая, прячась, ползу мимо боя через поле боя. У них, конечно, весело. Но я хочу миномёты! Месть – сладкая штука. Хочу диабет.

Все органы чувств – на пределе. Бегу вприсядку, пригнувшись, по ходу сообщения. Неуютно мне тут стало вдруг – выметаюсь, откатываюсь, вжимаюсь в стылую землю, нагребаю на себя снег. Совсем неуютно! Чувствую присутствие. Замираю, уткнувшись лобовым срезом каски в землю, дышу в снег, не шевеля грудной клеткой.

Бегут, кричат. Цыгане, ей-богу! Пробежали. А ощущение присутствия осталось. Не шевелюсь. Крик на незнакомом языке. Попал я! Пристрелят, как курёнка. Выстрел, удар в плечо. Не шевелюсь.

Ах, как сложно прикидываться веником, когда тебя так и рвёт на части! Всё моё естество хочет подорваться, убежать куда-нибудь!

Крики. Убегают.

Не проверили, не проконтролили! Сам себе не верю. Повезло? Очередной рояль в кустах? А Оби Ван Кеноби говорил, что удачи, везения не существует. А Джон Коннор говорил, что будущего нет. Всё это несуществующие, вымышленные персонажи.

Осторожно поднимаю руку, на которую пришлось попадание пули, шевелю – слушается. Чуть поворачиваю голову – никого.

Что это было? Сую палец в дырку в скатке – пуля застряла в тугой скатке шинели и брезентовой плащ-палатки. Хорошо. Хорошо, что из пистолета стреляли, не из винтовки. Спасла скатка. И чуть не погубила – из-за неё я так завис над землёй. На лишний десяток сантиметров. На хрен! Скидываю скатку, скатываюсь обратно в ход сообщения, бегу по нему.

Ориентируясь опять на своё чутьё, выглядываю. Потом выбираюсь, по-пластунски отползаю в «морщину» земли.

Вот и овраг. Вот и батарея. Хлопают миномётами. Кричат. Лежу в голых кустах, смотрю на них. Работают, кричат, суетятся. По сторонам не смотрят. Чисто табор. Цыгане какие-то. Те так же гомонят. Выговор схож. Раздолбаи хлеще нас. Немцы дали бы мне так к ним подобраться!

Не спеша приготавливаю гранаты, не метаю, подкидываю их, подкатываю. Одну – под ноги крикуну с телефоном, барону, ёпта, этого табора, две – на противоположные стороны огневой. Прячу голову за срез земли.

Хлопок, хлопок, хлопок. Спрыгиваю вниз, ППШ в руках дёргается, как живой. Враги дёргаются, умирая, верещат. Прохожу по миномётной огневой, поливая врагов пулями ППШ.

Копчик зажгло, резко стало неприятно. Оборачиваюсь – вспышка в глазах. Вспышка боли в лице. Красная пелена и звон в ушах. Занавес красного бархата.

Я жив? Я думаю, значит, существую. Что это было? Взрыв? Нет. Удар в нос. Очень крепкий удар. Миг дезориентирования стоил мне выбитого из рук автомата.

Ничего не вижу – пылающая болью кровавая пелена застит глаза. Сразу сопли, слёзы, кровь во рту, на лице. Выработанным рефлексом ухожу в глухую защиту. Смешно. Если он вооружён – что ему этот блок из рук?

Он один. Я чувствую, где он находится. Не стреляет. Нет оружия? Поднимет! Тут его до… навалено! Вам до пояса будет!

Не дать! Отталкиваюсь спиной от земли стены оврага, наношу удары ногами. Отбивает. Трясу головой – чуть проясняется. Я его вижу! Теперь не пропаду! Он держит руки внизу, блокируя мои удары ногами. Взгляд – там же. Резво я его пинал. А теперь рукой. Кулак мой должен был ему попасть в кончик челюсти, но он успел среагировать – отдёрнулся. Удар смазанный. Не беда – у меня ещё есть. Осыпаю его градом ударов руками и пинаю в колени. Не глядя. По ощущению, где должна находиться его нога. Один раз попадаю. Его качнуло, тут же ему проходит мой удар в голову.

Рано обрадовался – я тоже пропускаю удар. В челюсть. Единственное, что успеваю – чуть опустить голову. Так крепко он мне вмазал, что как петарда в голове взорвалась! Терпеть! А если бы не по зубам, а в подбородок, как он и хотел?

Наношу удар под его «переднюю» руку, прошло в корпус, он чуть съёживается, чуть опускает руки. А вот тебе лоу-кик в голень – руки ещё чуть дернулись вниз. А теперь два быстрых, но лёгких тычка в лицо. Поднял руки? На тебе удар в пах! Тут не ринг! Тут – нет правил! И вот тебе – фаталити – локтем в затылок.

И сам на колени упал рядом с ним. Сопли, слюни, кровь, слёзы – я просто задохнулся. Схватка была такой короткой, что обошлось.

Присутствие, три тени, кувырком ухожу, подбираю ППШ, разворачиваюсь.

– Ты?

– Свои! – выдохнул я и сел на задницу, заходясь в кашле. Не в то горло попало с перепугу.

Политрук и три бойца. Политрук осмотрел дело рук моих, пальцами расставил бойцов.

– Этот – живой, – я указал подбородком на «боксёра», – здорово дерётся. Но глупый. С кулаками на меня полез.

– Где Шестаков?

– Нет его больше. И пулемёта нет. Эти уроды и убили. Отомстил. Ха, а вот и сапоги мои!

Это я увидел, что ноги «боксёра» не меньше моих. И сапоги справные. Не то что у меня – кирза ботинок убитая настолько, что завхоз авиаполка, тот ещё жмот – не пожалел, выдал, зная, что не отчитается. Списанные, видимо. Стал стягивать сапоги.

– Отставить мародёрство! – крикнул политрук.

– Ты, гражданин начальник, чё разорался? – ласково так, вкрадчиво, спрашиваю я. – У него всё одно отберут. А ты мне новые справишь? Есть такой размер?

Я ему продемонстрировал свою стёртую подошву. Отвернулся он. Молча. Стянул я сапоги, переобулся.

«Боксёр»-цыган пришёл в себя, повозился, сел, тряся головой. С удивлением оглядел меня, политрука.

– Хенде хох! – заявил я ему.

Он разинул рот, но руки поднял.

– Обувайся, – сказал я ему по-русски. Понял, опять же, замотал портянки, натянул мои ботинки. Вяжет проволоку, что я использовал вместо шнурков.

– Давай грохнем его, – предложил один из штрафников.

– Но-но! Это моя корова! И мы её доим! Иди себе налови – и делай, что хочешь! А мне искупать грехи надо. Мне тут четыре пожизненных повесили.

– Четыре пожизненных? – повеселились бойцы. Пока политрук увлечённо смотрел в сторону, где продолжался бой, они потрошили карманы трупов.

– А то! Да и уважать себя этот цыганёнок заставил. Надо же – меня пробил! Молодец! Пусть живёт. Может быть, ещё и цыганочку спляшет. Ай-ла-лэ-ла-лэ!

– Ящики с минами он притащил. Вот и безоружен оказался. Сидел бы ты сейчас тут… – качает головой политрук.

Противника – выбили. Гаубицы румын – разбили миномётами. Танки наши и стрелковые роты попёрлись штурмовать вторую линию обороны. Мы остались на занятых позициях. Ввиду понесенных потерь. От роты – половина. Кого-то закопаем, большинство – по госпиталям и в строевые части – искупили кровью.

Мародёрство! Война без сбора лута – беготня скучная.

Мой пленный цыган тащил два туго набитых вещмешка. И я – свой. Я его конвоировал в тыл. Сдавать. Скатку свою подобрал – негоже добром разбрасываться.

Знаете, кого в тылу я встретил? Давешнего председательствующего трибунала. Он устало смотрел, как грузили нашего ротного старшину. Без ремня, руки за спиной связаны. Вот это поворот!

– Вот, блин! И кому теперь это чудо сдавать? Не отпускать же? Цыгане же – ищи ветра в поле, – вслух удивился я.

– Ты? – обернулся председательствующий.

– Я? – удивился я. Как он меня узнал? Видел он меня один раз при обманчивом свете чадящей гильзы, а морда у меня сейчас не приведи боже! Нос – как клюв той кавказской птицы, маленькой, но очень гордой – распух, морда тоже распухла, глаза затекли фингалами, губы как сардельки. Даже говорю с присвистом и пришамкивая.

– Выжил?

– Почти. Напарник вот мой нет. И мне вот это чудо в перьях – нос сломал. Дерётся будь здоров!

– Да и ты подраться мастак.

– Есть такое. Как говорил мне тренер – рукопашный бой на войне понадобится, только если ты, как последний дятел, потерял пулемёт, автомат, пистолет, гранаты, лопатку и нож – и встретил такого же долбоящера, как и ты. Вот, сошлись же звёзды! Как два барана – бодались рогами, когда под ногами гора оружия.

– Вон даже как? А что ж он не связан?

– А это барахло мне тащить? Старшине хотел сдать. А вижу, что старшина-то тю-тю.

– Тю-тю, – кивает председательствующий. – Вор – старшина ваш.

– Бывает. Что делать теперь, гражданин начальник?

– Этого давай сюда. А в мешках что?

– Галантерея. Кольца, цепи, награды – говорят, из драгмета. И сбруя кожаная. И ещё всякое. Всей ротой собирали. Нам украшения – без надобности, а парни говорят – переплавят и в Америке тушёнку купят. Не в землю же зарывать с этим румынским куриным помётом.

Да-да, наш ротный всё видит. У него не забалуешь. У него мародёрство поставлено на контроль. И на поток. Что в карманы не влезло – сдай в общак. Драгмет вообще не обсуждается. И зачем оно тебе, баран? Н-на-а! Тебе по почкам, чтобы в мозгах просветлело! Чтобы быстрее дошло – н-на-а! В печень! Тебя завтра убьют – а Родине драгмет нужен. Капиталисты за «спасибо» тушёнку тебе, дармоеду, не пришлют. У них, кровопийц, так – кому война, а кому мать родна.

– Верно. Давай тоже. В штабе сдам. А тебе – зачтётся.

– Да ладно! – отмахнулся я. – Мы не гордые. А закурить не будет?

– А выпить и пожрать? – усмехнулся председательствующий, доставая полпачки папирос, протягивая мне. – Забирай. Как же ты, такой шустрый, драчливый, в плен попал?

– Как обычно – взрыв, очнулся – плен. Бывает.

– Бывает, – согласился председательствующий. – Так ты больше не попадай!

– Сам не хочу. Мне их санаторий не понравился. И вам, гражданин начальник, не советую.

– Нас, евреев-комиссаров – и так в плен не берут, – махнул рукой председательствующий.

– Может, и к лучшему. Разрешите идти, товарищ комиссар?

– Да-да, – задумчиво сказал он, смотря мне вслед.

А вот это мне не понравилось. Прямо пониже поясного ремня корма зачесалась. От них, евреев, одних бед и жди. И зачем он про своё иудейское комиссарство ввернул? Реакцию мою посмотреть? Зачем? И взгляд его жжёт. Аж чешется, сил нет терпеть. А на его глазах неудобно срам чесать. Хотя… Кого я обманываю! Зачем?

Вот кайф! Аж прихрюкнул.

На восток!

Танки, конница, орудия на привязи, пехота в грузовиках – все на запад! Догонять те мехкорпуса, что уже гонят перед собой волну этих холуёв натовских, тьфу – рейховских, будут обеспечивать им, танкам, фланговое прикрытие.

А мы, как самые косячные – на восток наступаем. Наоборот.

Соврал, конечно, ротный. Мы не острие. Острие там, западнее. Но наступает весь фронт. И не один. Оттуда, из степей южных, ударил другой фронт. А Сталинградский будет давить, да – держать, чтоб не сбежали из города. Конечно, этого до нас не доводили, но я же в школе учился, кино смотрел. Сталинград же! Кто не знает Сталинград?

Это то самое контрнаступление на Волге по окружению Сталинградской группировки противника. Оно самое! Вот мы и замыкаем кольцо со стороны города. Не мы одни, конечно. Целыми армиями наступаем. Но мы же штрафники! Мы – впереди. Проводим разведку боем, своими руками, телами своими – нащупываем в этом долбаном снегопаде противника.

Нас пополнили, прислали под две сотни накосячивших. Почему так? Как стояли в обороне – нет косяков, пошли в наступление – две сотни за пару дней! Что, от страха у народа шифер с крыши отъезжает?

У нас – новый старшина роты. Дядька этот мне сразу не понравился. Как глянет – до печёнок пробирает. Всё пристаёт с какими-то каверзными вопросами. В душу лезет. Ко мне больше всех. Что я, самый левый, что ли? И бородку он троцкистскую отрастил. Хотя у Ленина такая же была.

Мне этот старшина выдал новый пулемёт. Новый, потому что взамен чешского уёжища. Да и по дате выпуска новый. И модель – новая ДП-42. Тот же «дегтярь», но у него теперь сошки вперёд, к дульному срезу – вынесены, к пламегасителю, конструкция упрощена, потому темп стрельбы снижен. И ствол – несменный, несъёмный. Да, добавлена пистолетная рукоять, как на ДТ. И приклад не из цельного куска дерева твёрдых пород, а из прессованного пиломатериала. Новый, но уже бэушный. Коцаный, чиненый. То есть был повреждён в бою и отремонтирован.

Кстати, не знаю, связано это со старшиной или нет, но в щах наших котелков появились прозрачные волокна мяса и плавающие пятна навара, а каши золотились тающим маслом. Или маргарином. Сухпай дают. По банке тушёнки в лицо. В сутки! Тушёнка американская. Жир сплошной. Так, из банки да замёрзшим есть невозможно. Тошнит. ГМО, наверное. Или кокосовое, пальмовое масло. Ха-ха! А кашу заправить – язык проглотишь! Надо только не зевать, пока каша не остыла, чтобы жир растворить, растопить. И в целом на день – буханка хлеба! Пусть и из муки с молотой соломой и опилками, но три раза по трети.

И у меня новый напарник. Телок по имени Саша. Толстый интеллигент в очках власовских. Абсолютно оторванный от реальности ботан. И жутко болтливый. Треплется и треплется. И ему начхать – слушаешь ты или нет. Потому и знаю о нём всю его неглубокую подноготную. Как радио – не заткнёшь. Хотел Авторадио окрестить – было уже. Неприятные воспоминания. А этот как Птица-Говорун. Та самая, что отличается умом и сообразительностью. Хорошее погоняло, но он пришёл уже с прозвищем.

Знаете, за что попал в штрафники? Пытался хахаля жены застрелить. Как вы думаете, у него получилось?

Он учился в институте, подрабатывал библиотекарем там же, там же и женился, внезапно для себя, на дочери декана. Толстой, несимпатичной, но жутко падкой до шпили-вили девахе. Она как-то в библиотеке поскользнулась, упала на него, подвернула себе ногу, он её проводил до комнаты в общаге, где совершенно случайно – искра пробежала, – и вот она ему сообщает радостную весть, что он станет папой. Ржали в сотню глоток. Всей ротой. Долго-долго. А это чудо смотрит, глазами хлопает, не понимает.

Ну, так вот – скоропалительная свадьба, радостный папаша невесты, и вот это чудо очкастое – архивариус института. Работа, семья, дом – полная чаша, всегда полон друзей, застолья (декан отоваривается в отдельных магазинах, куда простому пролетарию нет дверей), танцы – до упада, спиртное – рекой. А гости какие – поэты, художники, актёры, режиссёры! Творческие личности, свободные нравы. Благо дочка малая не мешает, живёт постоянно в доме деда с бабкой – у декана площади позволяют. Что за страна – целый архивариус вынужден ютиться в двух комнатах коммуналки! Гостей положить негде. Так и норовит кто-то из перебравших гостей упасть на супружеское ложе. Никакой жизни! К жене пристать негде. А у неё вечно – то нельзя, то голова болит.

Опять ржание сотен глоток. Опять глазами хлопает.

И тут война! Его – как работника умственного труда – должны были освободить от воинской обязанности, но нет, загребли вместе с остальными работниками института! И – изверги! – заставили руками копать глубоченные продольные ямы в Подмосковье.

А жена там одна осталась! И некому её защитить. Как она может отбиться от домогательств своего начальника – завсклада? Нет же рядом защитника! Он, муж, зазноба, как последний бык деревенский – ямы роет. Так она и сказала, когда он явился домой и застал в их постели чужого мужика.

Он пытался его застрелить – прострелил себе ногу. Из винтовки. Колено. Это как? Даже представить себе не могу. Не приставляется мосинка к колену так, чтобы можно было достать до курка! Вот теперь и ходит под погонялом Ворошиловский стрелок. Или просто – Стрелок.

Суд, где – вот несправедливость! – ему присудили штрафную роту. Откуда он знал, что этот гулящий человек – старше по званию.

– А знал бы? Не стал стрелять?

И не знает, что ответить. Везёт мне на дураков последнее время.

– Лучше бы ты себе не ногу, а голову прострелил, – говорю я ему.

– Почему? – удивляется.

– По кочану! Проще было бы. Всем, – говорю ему, машу рукой на него.

Обижается. И молчит. Слава роялепосылателю! Пять минут молчит. А потом опять тараторит. Шайсе!

После излечения – исполнение приговора. И вот он здесь. Как белая ворона. Беспомощный, как младенец. И как такие выживают? Почему с голода не передохнут? И этот жив до сих пор. Всю эпопею битвы за Москву он в тылу, по госпиталям. Год лечили ногу – как такое возможно? Как так себе ногу прострелить, да так капитально?! Эквилибрист, ёпта!

Может, врёт? Валенком прикидывается?

Одним словом – бесит он меня. До трясучки. Одним видом своим оплывшим. Как можно так отожраться в голодном тылу? Подумать спокойно не могу рядом с ним. Прямо коротит меня от него.

Попросил ротного убрать этого поросёнка от меня – пока до греха не дошло. Отказывает в категоричной форме. Посылает, если уж прямо говорить. Никак не объясняя своего решения. Просто – иди в туман – и всё!

Библиотекарь! Как же он достал! Трещит всё время, как тот конь в мультфильме. Тоже библиотекарь. Юлий Цезарь. Конь. Толстозадый.

Как мы сейчас воюем? Идём, идём, идём и идём. Натыкаемся на противника – воюем. Не можем одолеть с ходу, нахрапом – залегаем, ждём помощи. Подходят наши, пушки подвозят, оставляем им позиции, отходим в тыл, строимся, обходим встреченного противника и идём дальше. Сплошной линии у врага нет. У нас тоже. Бежит враг. Старается линию обороны выстроить. А мы стараемся – не дать. Потому и гонят нас и днём, и ночью. Чтобы – обогнать. Чтобы вбить клинья наших тощих тел в ряды позиций противника.

Так и воюем.

Никто нас в лоб на пулемёты не гонит. Наоборот – если слишком увлекаемся штурмом, осаживают. Им, отцам-командирам, наши быстрые ноги нужнее. Обычно, как противник видит, что мы колоннами у них за спиной шляемся – сразу теряет решимость и стойкость. В плен сдаются сотнями. Или бегут.

Ну вот, сглазил! Наткнулись на врага в селе каком-то, как в той песне – у незнакомого посёлка, у безымянной высоты. Противник – ни в какую! Не бежит, нас не спешат отводить.

Наоборот!

– Вперёд, сукины дети!

Темнеет уже. У врага – пулемёт на чердаке. Всю улицу простреливает. Ротный приказывает подавить. Давить так давить! А крыша-то соломенная. Есть идея!

– Давай зажигательные, – кричу библиотекарю.

Какой же я умный! Прямо аж распирает всего от самолюбования! Ставлю диск зажигательно-трассирующих, долблю по крыше. Светящиеся трассеры впиваются в солому. По мне в ответ – трассеры с чердака. Комья стылой земли в лицо, осколки льда впиваются в щёки. Перекатываюсь за навозную кучу. Пули с чавканьем впиваются в моё укрытие. Пуля пулемётная запросто пробивает бревенчатую стену, кирпичную кладку в один кирпич, людей – навылет, а вот в навозе – вязнет.

Не горит крыша!

Спустя три диска пулемёт на чердаке заткнулся. Второй раз окончательно. Наши – пошли в атаку. А крыша не загорелась. Вот такой вот я – «вумный»! Самовлюблённый! Реальностью со всего размаха – по лицу и по задранному носу! Ха-ха!

Это был, в селе этом, штаб дивизии мадьяр и их дивизионные склады. Комдив вражеский с офицерами штаба прорвались, сбежали сквозь штрафников. Дорогу им пробивал какой-то уродский танк. Раздавив нашего ошалевшего штрафника, что в ужасе бежал от него прямо по улице, прямо по ходу движения танка. Жуть! А звук этот? Я близко был. За охапкой соломы прятался. Всё слышал, всё видел. Лежал и боялся, чтобы не увидели меня. Так неожиданно танк этот появился, развалив сарай, что кроме спасения от него, других мыслей даже не возникло.

Наши танки и пушки где-то застряли, ПТР у нас и не было, как и противотанковых гранат. Даже бутылок с огнесмесью нет. Потому и разбегались штрафники с пути танка.

Так и ушли они. Танк и два автобуса. Мы только обстреляли их в спину. Танку наши пули – что слону горох, а автобусы дырявились будь здоров!

Ничего против танка у меня не было. Ничего.

Я был зол на себя. Уже после, когда танк прошёл. За своё минутное малодушие. Сам себе удивился. Позже. Со злобой стрелял вслед убегающей колонне, пока все патроны не расстрелял. Библиотекарь тоже где-то от страха шхерился.

После бегства командования румыны сразу потеряли боевой азарт – побежали.

Бой ещё не угас, изредка вспыхивала стрельба то тут, то там, а штрафная рота уже занялась потрошением складов. Забыв даже о сборе пленных. Не то что о преследовании тех, что в плен и не собирались. Сколько этих «пленных» сбежало, пока гудели склады – никто не узнает. Некому было организовывать преследование. Склады же!

Рота была небоеспособной уже через час. Если бы танк вернулся – можно нас было брать голыми руками. На ногах остались только ротный, ротный старшина и я. Ужрался халявным вином даже политрук. Не говоря уже о бульдогах ротного.

И вот я, как в той басне про генералов и мужика – в одно лицо провожу боевое охранение позиций роты. С равнодушием смотрю на спины убегающих мадьяр. У меня патроны кончились. Всё в слепой злости расстрелял вслед штабной колонне. Бегать за ними, натовцами? Ну их! Устал я, запыхался.

Ещё и злюсь на себя. За упущенный танк, за упущенных офицеров штаба. Мог я остановить танк? Мог. Если не врать самому себе – мог. Что там этот танк? Что-то похожее на чешское чудо техники первого поколения танкостроения. Да, что-то из того поколения, где были «виккерсы», наш Т-26, Т-28, чехи Т-35 и Т-38. Рама, клёпки, противопульная броня. Низкая скорость и манёвренность. Мог я своим виброклинком его порубать? Мог. Не сделал. Не остановил. Злюсь на себя. Ругаю самого себя последними словами. Знатный трофей был бы! Сразу бы два пожизненных списалось. А если бы ещё и генерала прихватил – вообще бы амнистировали. Уже шучу. Опять истерика?

Что-то у меня от всего тоже наступило состояние «влом». Ничего не хочу. Апатия какая-то. Может, тоже пьяным прикинуться? Да, определённо, так и сделаю. Не хочу быть белой вороной. Всковыриваю печать на бутылке. Ну и гадость! Хорош! Запах будет, а пить эту дрянь – увольте.

А вот и подмога. Танки с десантом. В этот раз вообще Т-60. С пулемётами в башнях. И эскадрон гусар летучих. Конница. Вот пусть они и охраняют! Бегу в центр села, спешу, пока наши штрафные свиньи всё не сожрали.

Утром – похмелье и разбор полётов. Склады – опечатаны и охраняются кавалерией. Да-да. Про эскадрон гусар я не шутил. Хотя это, скорее, драгуны. Та же пехота – винтовки, каски, ватники. Ни бурок, ни папах. Всё отличие – шашки на боках да шпоры на сапогах.

Вся рота болеет с перепоя. Ротный болеет от другой проблемы – у него обострение геморроя после разбора полётов. Библиотекарь вообще помирает. А я ржу над ним. Люблю поиздеваться над страдающими с перепоя. Особо когда сам не страдаешь. Я же не пил. И шуточек по этому поводу у меня вагон и маленькая тележка.

И рукодельничаю при этом. Шью. На складах я, как и остальные, запасся постельными принадлежностями и полотенцами. Не, не постель стелить. Некуда стелить. Нет у нас кроватей. На землю стелить – маразм. Все хватали простыни – на портянки. А я вот себе маскхалат решил сшить. В честь зимы. Шью белое полотно чёрными нитками. А нет других. Такие – богатство. Иголка и нитка – богатство. Трофей. Трофеи разные бывают. Кто-то часы с руки тащит и бежит дальше, а я вот воротники щупал. Вот и нащупал, когда укололся. Одежда часто приходит в ветхое состояние – хэбэ же. Сам не починишь – выговор от ротного. Оно мне надо? А жен тут нет. Сам. Всё сам. И дырку зашить, и накидку белую в виде пончо. И не только, если времени хватит. Да, время. Часы мне без надобности. Не приживаются у меня часы на войне. Не выдерживают моего образа жизни, ха-ха!

А библиотекарь бегает с бледным видом. Дел много. Я буду воду носить, дрова искать, патроны получать? Надо себя привести в порядок – постираться, помыться, побриться, починиться. Для этого столько воды нужно! Её ещё и греть надо. Дрова нужны. И ещё много чего. Беги, лошадь, беги! Используя по максимуму выдавшийся перерыв.

Ввиду «временной утраты боеспособности» нам дали отдых. И нашим приданным частям. Звучит глупо – штрафной роте приданы автобронетанковая рота, кавалерийский полк. Полк придан роте! Такие вот штуки случаются. Потому что в полку этом – едва две сотни сабель. И артдивизион горных орудий. То ещё чудо военной мысли. На лёгкий лафет положено тело короткоствольной 76-мм пушки. А что? Веса в орудии – около четырех сотен килограммов. Одна лошадка утащит. А две так вообще галопом. Ствол задирается так, что как миномёт можно использовать. Нормально. Танков тут нет. Почти нет. Поморщился, вспомнив «сбежавший» танк.

Приданные части отдыхают после двухсуточного марша.

Да, нам придана ещё отдельная санная команда. Санная. Смешно? Два десятка саней – радость и счастье! Это наше снабжение. Не смешно. Грех над святым смеяться.

Покрикивая на библиотекаря, стираюсь. Как ребёнок – не умеет толком ни стирать, ни шить – какой ты мужик? Бабское дело? Если баба в чём-то лучше тебя – какой ты мужик? Щаз-з! Сам себе шей! А я что, швея-мотористка? Меня тоже никто не учил. А голова тебе на что? Вино в неё жрать? Что там кроить-то? Балахон примитивнейший. Мешок чехла на каску? Две матерчатые трубы, сшитые вместе поверху, на ноги? Ты же, ёпта, с высшим образованием, должен обладать пространственно-абстрактным воображением? Ха, с вами, ботанами, поведёшься – не только этим заразишься, нахватаешься.

Да, время жрать. А кто? Я? Мухой! Беги, беги, лошадь! Потому что ещё надо патроны и гранаты получать. А кто тебя заставлял так вчера набираться? Ну и что, что все! А своя голова тебе на что? Каску носить? Так неси её на кухню! Живее, библиотекарь! Пока вода греется.

На ротном лица нет. Зачем припёрся? Налил ему чая, предложил вчерашних трофейных деликатесов. Он осмотрел моё рукоделие, молча пил чай, хрустел рафинадом.

– Подал на тебя о снятии, как искупившем, – сказал он, опять отхлёбывая.

Я отложил рукоделие:

– Чем обязан?

Он в глаза не смотрит. Видно, тяжело ему говорить. Зачем вообще начал?

– Кто ты? – спрашивает.

– Боец переменного состава. – Пожимаю плечами. – Боец твоей роты.

– Не хочешь? Или не можешь? Твоё дело. А то не видно, что ты птица совсем другого полёта? Как они проглядели? В штрафбате тебя бы встретил – не было бы вопросов. Не тут. Да и… Вот, Вася думает, что ты – немецкий шпион.

Я усмехнулся.

– Согласен, глупо. Но это единственное объясняет интерес особого отдела к тебе.

Я насторожился. Интерес этих это плохо.

– Я тебя предупредил. А там – сам. Чую, что игры тут идут большие и мутные. Не люблю я этого. И остальные чуют. Потому вчера такое. Не было раньше. Давишь ты людей. Вся эта муть… Давит. Сильно мешаешь ты мне. Из-за тебя у меня старшину забрали, этого дали. Догадываешься, как ты испортил дело? А этот другой. Как ты.

Я смотрел ему прямо в глаза.

– Спасибо, командир. За прямоту спасибо. За предупреждение. Нет тут никаких игр.

– Я с тобой – как есть, а ты опять… Кто ты?

– Никто. Проездом я тут у тебя. Всё, что написано в деле – правда. Был в плену, бежал, исправляюсь. Всё так и есть. Как искуплю – так покину твоё хозяйство.

– Понятно, – он поставил кружку, встал. – За чай спасибо. И это… за спину свою не бойся.

Я тоже встал.

– Тебе спасибо, командир. Не подведу.

– Знаю. Не можешь по-другому. Всегда таким был? Или стал?

– Стал.

Он зажмурился, тряхнул головой, посмотрел прямо в глаза, протянул руку, мы крепко пожали руки.

Ушёл.

Что это было?

Почему особисты «возбудились»? Где я прокололся? Язык мой, помело, выдал меня?

Почему я везде как бельмо на глазу? Как белая ворона? Оттого что я из другого времени? Уже год тут. Говорю, как они, контексты все на месте. Всё так же. Но всё одно – чужой я.

Чужой.

Старшина роты. «Как я». Это какой, «как я»? Что это значит? За мной прислали очередного «куратора»? Почему просто не заберут, если «легенда» моя посыпалась? Эти не постесняются. Никакие сложности их не остановят. Тем более когда цена вопроса такая.

Сплошные вопросы. И нет ответов. Думать надо! А как тут думать, когда тут этот… раздражитель? Лошадь неподкованная! Он мне одним своим присутствием весь процесс размышлизмов останавливает! Мысли в голове прямо цепенеют. Не могу сосредоточиться на том, что нужно. Все мысли сбегают от меня. Куда-куда? Налево, куда ещё? Если «высоких» мыслей нет, какие остаются? Низкие. Какие мысли, такие и маршруты. А зачем мне такие мысли и маршруты? Налево вообще не вариант. У нас даже банно-прачечно-полового-разгрузочного батальона нет. Не положено штрафникам. Бесит! Бесит он меня. До оторопи.

После обеда и помывки библиотекарю полегчало, стал опять трещать без умолку. Надо ли говорить, что такая простая просьба, как «Заткнись!» – не работает? Тихо лишь пару минут. Потом по новой.

– Я тебя сейчас изобью, – предупредил я его.

Пара минут тишины.

– Уважаемый, Дед, Обиван Джедаевич, а научите меня драться!

Он неисправим!

– Нет, – цежу сквозь разбитые губы.

– Почему?

– Ни к чему. – Касаюсь языком зубов – всё ещё шатаются. Память мне от цыганёнка.

– Как «ни к чему»? Умение постоять за себя очень важно.

– И не удастся мне тебя научить, – говорю ему, а сам думаю, что мне витаминов не хватает.

– Почему?

– Тебя убьют раньше. Напрасная потеря времени и сил.

– И вас убить могут.

– Могут. Но тебя раньше. Ты и жив до сих пор только потому, что за мной всегда, – отвечаю, зевнув.

– А что это вы решили за меня? Не вам решать, кому раньше умирать, а кому позже.

– Не мне. Но ты не жилец, – говорю ему, думая, чем бы его загрузить, куда бы его ещё послать? Когда его прямо на хрен посылаешь – не идёт. Приходится изворачиваться. Фантазировать.

– Почему?

– Потому же, почему ты не способен научиться драться. Ты – фантазёр. Ты живешь не в этой реальности, а в своём собственном представлении о ней, о реальности. Потому ты не способен ни на подвиг, ни на поступок. Что бы ты ни делал – только нелепость выйдет. Ты не хочешь видеть жизни, жизнь – не хочет видеть тебя. Ты – смертник. И смерть твоя будет не вынужденной, как у нормальных, а нелепой. Ты – нелепица. Всё, что у тебя было, есть и будет – нелепица. И заткнись! А то зубы выбью!

Но сбежал я. Я сам, а не он. Вылетел из хаты. Прямо невтерпёж стало рядом с ним. Пошёл куда глаза глядят.

И пришёл к ротному старшине. Сам охренел.

– Здравствуй, – просто сказал он, – чаю будешь?

– Буду.

– Что, тяжко?

– Как земля терпит таких баранов?

– А ты вспомни! – хитро так щурится старшина.

– Ты чё? Хочешь сказать – я такой же был?

– Все мы такими были. Кто-то взрослеет. Кто-то нет. Как я понял – ты от этого толстого очкарика сбежал?

– И не говори!

Только вот почему я к тебе пришёл, а? Я же тебя решил избегать. И сам пришёл. Ничего я тебе больше не скажу!

– Тут два пути. – Старшина встал, стал копаться в своих закромах. – Первый – простой. Ничего не делай. Так поступает большинство. Так легче, так проще. А там и проблема исчезнет. Такие долго не живут на войне, тут ты прав.

– А минус? – спросил я. Блин, не хотел с ним говорить, допить чай и свалить, ан нет же – спросил!

– Что? – переспросил старшина.

– Ну, у всего же есть плюс и минус. Плюс – нет напряга в этом вопросе, а минус?

– У всего есть плюс, минус и ноль. Посмотри на стрелку компаса. А минус тут чувство вины.

– Да ну на!

– Проверь, – усмехнулся он.

– Хм-м! А второе?

– Второе – открыть ему глаза. Сложно, больно, возможно, он возненавидит тебя, но совесть чиста. И пройдена очередная ступень.

– Очередная ступень?

– Думай, мужик! Думай. На вот тебе. А то долго будешь делать.

И он протягивает мне ременно-плечевую перевязь. Стандартную, заводскую, егерскую. Как? Как, твою дивизию, он узнал? Я только ремни начал коллекционировать, только начал присматриваться, прицеливаться, даже не пытаясь задуматься над разгрузкой.

Видя моё лицо, ухмыляется, забирает кружку, разворачивает меня за плечи, выталкивает за дверь, которая тут же захлопывается за мной. В глубоком нокауте бреду восвояси, видя разинутый рот библиотекаря, так зыркаю на него, что тот захлопывает рот и возвращается к шитью.

Завалился спать. Вспомнил, что было же три позиции. Был минус, плюс и ноль. В чём ноль? Не спросил, хотел подняться, но уже начало морить. Хорошо. Самое важное на войне для выживания – здоровый сон.

Замыкая кольцо

Тактика применения нашей роты изменилась. Теперь конница была загонщиками. Мы – ударным кулаком. Тактика изменилась, но ничего не изменилось. Мы так же идём, идём, идём и идём. Если доходим – идём в атаки. Нас поддерживают в этом пулемётные тачанки, конная артиллерия кавалерийского полка, вооруженная чудными горными орудиями, и рота бронеавтомобилей. Жаль, Т-60 отстали где-то.

С каждым днём сопротивление противника усиливается. Его боевые порядки уплотняются. Об этом я сужу из того, что марш-броски стали короче, а штурмов – всё больше.

И всё это почти без перерыва. Атака – марш. Марш – атака.

Идём, держась за упряжь саней. Лошадка тоже устала, понуро бредёт. Мы её частенько подталкиваем. Но в основном она нас. Наши пожитки на санях. И пулемёт мой тоже. Со мной только трофей – «вальтер».

Вижу – библиотекарь примеривает своё седалище к саням. Отвешиваю ему оплеуху.

– За что?

– Пешком иди!

– Почему?

– Кончается на «у».

Он идёт. Гребёт ногами, прихрамывает на раненую, собственной глупостью, ногу. Моргает медленно-медленно. Того и гляди уснёт.

– Почему вы так жестоки?! – бурчит он. – Вы всех готовы растерзать. Зверь, а не человек. А мы не люди для вас. Вы хуже Катяха. Хуже ротного. Он лютует – ему положено. А вы просто так. Нельзя быть таким! Нельзя!

– Что бы ты знал, лошадь, – ворчу в ответ – придётся говорить с ним. Иначе уснёт. Да и я сам усну. Прямо на ходу.

– Вот. Вы даже меня по имени никогда не звали. Только оскорбления. Вы никого знать не желаете. Никого. Все для вас – только бойцы. Боец первого взвода, третьего. Или обидные прозвища придумываете. А это всё люди. У них есть имя, душа. Нельзя быть таким. Надо быть душевнее.

– Лошадь, что ты понимаешь в людях?

– Почему вы такой жестокий? Почему никого знать не хотите?

– Потому что вы все умрёте!

– И что?

– Ты знаешь – каково это, когда гибнут все, кого ты знал? Кто был тебе дорог? Нет? А у меня жизнь – сплошные убитые. Все, слышишь – все, кого я знал – мертвы! Слишком много! Слишком! Не могу больше!

– Не знаю – не теряю? Но это же…

– А ты попробуй! Ваших имён я знать не хочу! К следующему вечеру лиц не вспомню.

– Это хорошо?

– Очень! Ты понимаешь, лошадь, что не выдерживает сердце столько утрат? У меня только одна голова.

– Всё же вы человек, – вдруг вынес вердикт библиотекарь.

– Нет, гля, осёл я! – злюсь я. Сам на себя.

– Так это не от чёрствости? А наоборот?

– До хрена ты понимаешь в жизни, лошадь! Ты ещё ни одного немца не пристрелил, ни одному другу глаза не закрыл – а уже с суждениями лезешь! Молоко на губах оботри!

Вижу силуэт старшины роты. Тоже пешком идёт. Догнал сзади, слушал.

– Ехать нельзя. Сразу уснёшь, под копыта свалишься – никто поднимать не будет. Все устали. Так и помрёшь в степи. А утром запишем тебя – в пропавшие без вести. Понял? – пояснил старшина библиотекарю, пошёл дальше – догонять голову колонны.

* * *

И вот однажды конница не смогла обойти опорный пункт врага. Противник засел в селе, что оседлало дорогу. Село так и называлось – Малое Седалище. Справа – сплошные балки, овраги. Да такие, что не то что конница – пехота не пройдёт. И всё это густо поросло кустарником. А слева – низинка, сплошь закрытая засохшим камышом и осокой. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять – болото.

Конников наших отвели. Подозреваю, что конный ручеёк потечёт искать дырку. А мы – на штурм. В лоб. Не обойти это узилище.

Потому и штурмуем в лоб. Уже несколько часов. Всё больше бойцов замирают на снегу, не шевелятся. Раненые кричат. Те, что не могут сами уползти в тыл.

– Вставай, лошадь! – пнул я библиотекаря. – Скачи за патронами!

На Сашке лица нет. Ему ещё не приходилось участвовать в настолько «плотном» бою. Когда нельзя двигаться перебежками – только ползком.

Чадили, горели четыре наших броневика – у противника оказалась батарея ПТ-орудий. Чудные такие – мелкокалиберные, низенькие, щит выпуклый. На коленях солдаты расчёта у него стоят – головы выше орудийного щита у них. Два орудия уже расхреначили, но два отошли. И откуда они нанесут свой смертельный для броневиков удар – неизвестно. Поэтому броня наша жмётся к укрытиям, выедут, постреляют – прячутся.

Да и мы – высунемся, постреляем – прячемся. И я так же. Высунусь, постреляю в каски противников – прячусь. Жду, пока по мне перестанут стрелять, сдвинусь чуть, если возможно, опять постреляю. За весь бой от моего огня только трое румын наверняка загнулись. Одним словом – чрезмерный расход боезапаса.

Атака застряла.

Я опять высунулся, дал короткую, экономя патроны. Я почти всё расстрелял. И меня уже начали зажимать пулемётно-миномётным огнём.

И ещё у них снайпер. Именно он так подло подстреливает наших. Чтобы кричали, звали на помощь. А вот «помощников» валит наглухо.

Надо на время затихариться, позицию сменить. Пусть на время меня «потеряют». Самое время пополниться.

– Иди, трус! Неси патроны! – трясу за грудки бледного от страха библиотекаря. Губы его трясутся. Но пополз. Я ему дал «волшебного пенделя» для ускорения. Плохо ползёт – толстым своим кормовищем машет, как флагом. Пули соблазняет, приманивает.

Чувствую взгляд на себе. Развернулся. Лёжа перекатился. Ротный смотрит на меня. Я приложил руку к срезу каски, которая теперь у меня в белом чехле из простыни, как козырёк, давая понять, что вижу, весь во внимании. Ротный показывает на свои глаза, потом тыкает в сторону противника. Киваю, слежу за его взглядом. Ничего необычного не вижу. Ротный привстал на колени, вскидывает свой автомат, стреляет росчерками трассеров. Смотрю, куда впиваются трассеры. Ага! Вот и пушка! А неплохо они замаскировались за этим плетнем! Расчёт всполошился, разворачивает орудие в сторону ротного, который уже вжался в свою нычку.

Ща-аз-з-з! Что вы сделаете своими 40-мм пульками укрытой пехоте? Целюсь хорошенько. Ветерок – оттуда, расстояние – примерно учел. Ха, нет со мной Баси, но чудится мне «проецируемая» им точка упреждения. Стреляю тоже трассерами, других патронов нет, короткими очередями, боясь, что длинная очередь собьёт прицел. Попадаю. Пули высекают искры из орудийного щита. Один враг падает, остальные залегают, бросают пушку.

И один из танкистов заметил цель. «Сорокопятка» броневика – слабое орудие, но меткое. Три выстрела – пушка врага вскинула упоры в небо.

Воспользовавшись этим, два броневика перекатились на новые позиции, второй взвод поднялся в атаку, ведомый ротным. По ним стреляли. Враг поднял истошную стрельбу в ответ. Надо подавить огневые точки противника нашим огнём, а у меня – пусто. Где эта лошадь? Юлик которая? Где мои патроны?

Пока я так тупил, упустил то обстоятельство, что я не сменил позицию после того, как так сильно «засветился», расстреливая расчёт пушки. Жжение в копчике предупредило слишком поздно. Бегу, в форсаже «Ярости», под вой мины. Падаю, за спиной – взрыв. Матерюсь, осыпаемый мёрзлой землёй, осколками кирпича и деревянными щепками.

Живой? Живой. Цел? Вроде да. Опять матерюсь – пулемёт разбит – я его выронил, спасаясь. Всё моё рукоделье пошло прахом – всё посечено осколками, грязное. Вата торчит. Штаны разорвались, от ремня до ремня, на две отдельные штанины – настолько широкими прыжками я спасал свою шкуру. И нитки оказались труха.

Отходняк от «Ярости» стал меня колбасить – задыхаюсь, сердце отчаянно бьётся, мышцы ног, спины и живота свело судорогой. Пневматический отбойный молоток долбит изнутри по мозгам. Надо потерпеть. Что-то в этот раз сильно по мне «откат» дал. Раньше только слегка ломило спину, теперь плющит конкретно. Старею?

А это что за растрепанное чудо бежит, размахивая ящиком патронов, как пустой обувной коробкой? Библиотекарь. Окликаю его, сворачивает, падает рядом, дышит, как рыба на льду.

– И куда мы так спешим?

– Я думал, убили вас, – задыхаясь, выговаривает мой напарник. Пот катится по его лицу, запотевшие линзы очков сползли на кончик носа.

– И чем бы ты помог?

– А если бы ранили?

– А если бы тебя ранили – в полный рост бежал же?

– Я… Я о себе не подумал, – удивлённо говорит он, ложится на спину, начинает тереть очки грязным платком.

– А испугаться ты тоже забыл?

– Да, наверное… Как-то не страшно стало, – улыбнулся он простодушной улыбкой, нацепил оптику обратно на нос. – А вы так всегда?

– Что всегда? – не понял я. Как-то утерял нить разговора, прислушиваясь к своим ощущениям.

– Не боитесь?

– Всегда боюсь. Постоянно. Но смотря чего и когда. Потому и живу.

– Когда мне страшно, вам – нет.

– Я не боюсь того, чего боишься ты, – покачал головой я. Вроде отпустило меня, перестаёт колбасить.

– Как мне перестать бояться? Я ненавижу себя, но не могу ничего с собой поделать. Тело не слушается. Слабость прямо. В руках, ногах, животе, – промямлил Сашка.

– Начни с основ. С основного.

– А что основное?

– Перестань врать. Хотя бы самому себе.

– И как это связано? – удивился он.

– Не будешь врать – увидишь правду. Поймёшь, что то, чего ты боишься – такая мелкая чушь, что не стоит она того.

– Да? Я и так не вру. Всегда. Только правду говорю.

– Не заметил. Только правду? Твоя жена – шлюха, – твердо сказал я ему, наблюдая за его реакцией.

И он кинулся на меня с кулаками. Этот телок! Мог я его вырубить – в тот же миг. Нет. Я его не вырубил, но бить стал. Самые болезненные удары, по самым чувствительным местам. Бил сильно, но аккуратно. Чтобы он не терял сознания, чтобы чувствовал всё. Всю полноту моих чувств к нему. Не поднимая головы над буртом земли, выброшенной взрывом из воронки.

Сопротивляться он перестал почти сразу. Только лежал, скулил от обиды и боли.

Плюнул, забрал свой ППШ, что передал ему после получения ДП-42, ныне почившего в бозе. Пошёл догонять своих, второй взвод, что застряли в очередной раз в очередной вялой атаке.

Ротный сидел на земле, привалившись спиной к полуобвалившейся стене глинобитной мазанки. Оказывается, не только на Украине так строили. Ротный, оскалившись, с каким-то остервенением набивал патроны в рожок магазина ППС.

– Где пулемёт? – рыкнул он на меня.

– Тю-тю пулемёт, – развел я руками, – сам едва спасся.

– Лучше бы ты пулемёт спас!

Я рот разинул, но захлопнул. С его точки зрения – пулемёт ценнее жизни бойца. А так и есть. Без пулемёта – тут бойцов ляжет ещё много. Может быть, вся рота.

Обогнул бочкообразное тело одного из «бульдогов», выглянул. М-да! Прячусь обратно за широкую спину «бульдога».

Понятно, почему ротный в таком состоянии. Заперли нас. Улица насквозь простреливалась пулемётом и последней пушечкой румын. Все дома, сараи, укрытия – вспыхивают выстрелами солдат противника. Много их. Больше, чем нас. И нам – ни вперёд, ни назад.

– Может, ход конём? – спрашиваю я. Так, ненароком. Как будто сам у себя.

– Через болото не пройти! – ротный стучит снаряжённым магазином по ствольной коробке автомата, прячет магазин в разгрузку. – Посылал отделение Уварова. Двоих потеряли. Воды – где по колено, где по грудь. А на выходе – пулемёт. Лупит на шевеление камыша.

Ага, ход конём – не выйдет. А через балки – вообще до вечера будешь продираться. А если и там пулемёт?

Взял у ротного горсть патронов, тоже стал набивать барабан. На автомате, не глядя. Там система очень сложная, в этом барабане, но человек ко всему привыкает, приспосабливается. Смотрел я на колышущееся море камыша. Мостушки. Рыбалка, наверное, хорошая в этом пруду. Чижики головами кивают на ветру.

– Чижики эти в детстве поджигали. Дымят они знатно, – сказал я, вспомнив, но тут же подскочил, рассыпав патроны: – Командир, давай дымовую завесу сделаем!

Он молча внимательно смотрел на меня, послюнявил палец, поднял над головой. Понюхал ветер, молча сунул мне коробок спичек и булькнувшую флягу:

– Чиздуй! С глаз моих! Задолбал! И вообще, ты чё припёрся? Я тебя вызывал? Сгинь! Нах! Тьфу! – Пнул меня ротный, отвернулся, стал перестреливаться с солдатами противника на той стороне улицы.

«Бульдоги» проводили меня насмешливыми взглядами.

Пруд, тянущийся червяком от села в степь, был покрыт синюшным льдом, присыпанным снегом. Лёд ломался руками, куда там выдержать вес человека! И было тут ширины метров пятнадцать – восемнадцать, но ледяная вода, на той стороне – пулемёт. А если мористее?

– Лошадь, тут остаёшься, – говорю я библиотекарю. Он смешно выглядит – нос распух, в ноздри запиханы скрученные из ваты тампоны, очки опять запотевшие.

Открутил крышку фляги. Понюхал – поморщился. Спирт. Горит, но плохо. Быстро и не жарко. Начинаю раздеваться. До исподнего. Потом перепоясываюсь поясом, запихиваю за ремень нож, две гранаты, вешаю флягу, спички – в зубы.

А холодно! Чай, зима на дворе! Ноги судорогой сводит стоять босым на снегу. Библиотекарь смотрит на меня огромными глазами, зябко ежится.

– Не ссы, лошадь! Такое дерьмо, как я, в воде не тонет и в огне не горит. Иех-ха!

Ломаю лёд, вхожу в воду. А-а-а-а! Холодная-то какая! А мне на ту сторону надо! Подожди, зачем? Заросли же равномерно покрывают весь пруд, особо густо на берегах.

– Слышь, лошадь, походу, ты – поджигателем будешь. Валишь эту солому снопами, поливаешь спиртом и поджигаешь! Не зевай – на таком ветру спирт – мигом выветрится. Тут поджёг – дальше идёшь вдоль берега. И вот ещё – если хоть глоток спирта выжрешь – я тебе зубы через выхлопное отверстие повырываю! Понял меня? Отвечай?

– Понял! Всё сделаю!

– Так – делай, лошадь! Что ты ждёшь?

Как только библиотекарь стал валить камыши, застучал пулемёт. Я рухнул прямо в воду. С головой. Ёкарный бабай! Твою дивизию! Холодрыга! Твою душу за ногу! Обжигающая, парализующая ледяная вода.

И автомат мой нырнул со мной, и гранаты.

А камыши стали разгораться, чадить. Подгоняя меня. Вот уж верно – нет ничего хуже, чем пожар на воде. Стал проламываться сквозь лёд, толкая сводимое судорогой тело всё глубже в воду. То и дело ныряя с головой от жужжащих пуль.

Где-то на финальной трети водной преграды я настолько окоченел, что лёд уже не ломал прикладом, а продавливал телом, переставляя непослушные, вязнущие в иле и тине дна ноги, то и дело падая на лёд, ломая его, проваливаясь под воду, в мешанину камыша, осоки, ряски, льда и обжигающей воды. И судорожно старался встать, увязая в тине дна. Автомат выпал у меня из непослушных, окоченевших пальцев, когда я в очередной раз ударил прикладом. Автомат проломил лёд и утонул. Нечувствительными руками не смог его нащупать. А меня подгонял холод, всё больше сводящий с ума, и огонь, с рычанием пожирающий заросли водной травы.

В общем, когда я, подгоняемый огнём, в дыму – вылетел из камышей, окоченевший, ошалевший, задыхающийся, со сведёнными судорогой мышцами не только рук-ног, но даже рёбер, то наткнулся на двух солдат противника. А у меня ни автомата, ни гранат – всё потерял в ряске.

Спасло меня то, что эти двое тоже впали в секундный ступор – на них из дымящих камышей вылетело нечто в сером исподнем, трясущееся в эпилептическом припадке, обвешанное ряской и водорослями, как водяной. И ещё меня спасло то, что я испугался. Оказаться голым и безоружным перед двумя солдатами противника! Но испуг у меня всегда был особенным – сердце бухнуло, мир мигнул, звуки стали тягучими, выплеск надпочечников кувалдой ударил по позвоночнику в районе поясницы. Холод адреналинового взрыва сразу изгнал ледяную кондрашку из меня, прочистил мозги, вколотил меня в режим турбофорсажа «Ярости».

Отбираю у застывших соляными столбами румын их винтовки, выворачивая им руки. Один из них даже на колени упал. Его винтовку я выпустил из рук. А винтовку второго, с примкнутым штыком, развернул. И вогнал штык ему во впадину меж ключиц, что так беззащитно торчала из воротника шинели.

Выдернул штык, смещаюсь правее, жгут крови тянется за штыком. Второй солдат только начал поворачивать голову, только рот раскрыл, только зенки распахнул удивлённо, а в открытый рот ему входит штык, следом – ствол, выбивая зубы. Слишком сильно я ударил – нанизал румына на ствол, как бабочку на булавку. И винтовка застряла.

Огляделся – нет моего оружия. Так меня ударило турборежимом, что опять забыл, что потерял автомат. Из моего оружия – только нож, опять же чудом каким-то усидел за ремнём. Хватаю винтовку, что валялась на земле, плавно передёргиваю затвор. Плавно и медленно – в этом турборежиме я и затвор свернуть могу. И лечу прыжками к пулемёту, выбивающему низкочастотный басовый бит.

Так я ещё никогда не ускорялся! Мадьяры вообще замерли. Надо успеть завалить расчёт! До отходняка. Если это небывалое ускорение, значит, будет небывалый отходняк.

Вот они! Вскидываю винтовку к плечу, нежно давлю на курок, бух-х-х! Тупой сильный удар, факел пламени перекрывает цель от меня, но тут же – пропадает. Каска мадьяра дёргается вперёд, образуя небольшое входное отверстие, Передёргиваю затвор. Нежно и плавно. Бух-х-х! Второй! Третий только начал поворачивать голову. Бух-х-х! Сначала вместо его глаза появляется провал, потом его голова медленно летит назад.

Кто ещё? Всё? Все?

– О-о-о! А-а-а-а! – Скрючившись в позе эмбриона, я выл волком. Каждая клетка моего тела лопалась. Лопались мышцы, нервы горели, будто их жгло калёное железо. Жутчайшая боль!

«Нейросеть – активирована!» – горит на закрытых веках.

И спасительное забвение обморока.

В клубах дыма штрафники поднимались в штыковую. Под истеричный визг срывающего голос ротного:

– За Родину! Сука! За Сталина! Падла! Ура! Гля! Вперед! Сукины дети! Вперёд! Нах! В штыки! В штыки! В дупло их! В душу! В маму! В рот! Ура! Гля! Ура!

Раскатистое «Ура-а-а-а!» идущих в атаку смертников вызывало дрожь у противника. Руки румын – тряслись, прицелы – плавали, ноги – подгибались. Животы – слабели. До мокрых штанов. Румыны не попадали в выбегающие из клубов дыма силуэты, кричащие, вопящие, сверкающие штыками и горящими глазами умалишённых.

А с тыла на румын бежали, разинув рты, в горящих одеждах, обезумевшие от боли штрафники, которых огонь застал прямо в пруду. Когда я уничтожил расчёт, эта пятёрка штрафников, околевшие от часового лежания в ледяной воде, горя заживо после прорыва через горящий камыш, решили подороже продать свои жизни. И все пятеро выжили.

Их было пятеро. Но кто из врагов знал? Румынам показалось, что сквозь огонь на них наступает пылающая огнём дивизия русских, прямо из ада. У страха глаза всегда в зуме. Всегда велики.

Я этого не видел. Я лежал, скрючившись, на снегу. Без сознания. У пулемётного окопа, примерзая мокрой одеждой к стылой земле, покрываясь коркой льда. Пятерка горящих бойцов пробежала мимо – решили, что я схватил пулю в живот и уже окочурился. И я был, как никогда, близок к этому. К ледяному забвению. К смерти.

К вечеру село было очищено от противника полностью. Колонну жалких пленных гнали в ночную степь.

Передали, что вызывал ротный. А ротный, спросив про пулемёт, рассказал новости. Там, далеко, встретились два наших фронта, завершив окружение. И мы тут тоже завершили окружение. Своё, маленькое. Как я и догадывался, командование применило классические клещи. Одна клешня – длинная – механизированная, быстрая. Другая – медленная, пешая. То есть мы. Наша дивизия. Длинная клешня отсекла часть сил румын от их армии, теперь гонят их на нас.

И так по всей донской степи. В больших и малых котлах и котелках переваривают в компост румынскую армию. В смысле не армию, как воинское объединение с номером и штабом управления дивизиями, а вооружённые силы такого государства, как Румыния. Тут вся их армия присутствует. Тут, в донской степи, она и должна остаться. Так же как и армия Венгрии. А потом придёт очередь 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии вермахта.

Закончив политинформацию, ротный отправил меня к старшине. Там мне выдали патроны к МГ-34. Да-да, именно этот пулемёт я и взял с боем. Со станком – треногой, оптическим прицелом и двенадцатью лентами. Теперь я опора взвода. У немцев оборона как раз и строится вокруг МГ.

Ротный прямо персонально довёл до меня расклад. К чему бы это? К дождю?

Библиотекарь не разговаривает со мной. Хорошо-то как! А я его предупреждал относительно спирта. Не выдержал, выжрал. Получил звездюлей вполне заслуженно. Ещё и пьяный блукал, ходил с моими вещами, пока я мёрз голый на снегу. Заблудился он! В трёх соснах, сука, заплутал! Как вообще в бою можно нажраться? Стать беспомощным? Ладно, что сам сгинешь – туда тебе и дорога. Товарищей подведёшь! Меня вот заморозил. Почки болят от переохлаждения. И горло першит. Нос заложило. Только гриппа мне тут и не хватало!

Молча копаем пулемётное гнездо. Копаем до утра. Копчик мне подсказывает, что чем лучше мы закопаемся, тем проще будет днём. Не понравилась мне упёртость противника накануне. И ротный со своей сводкой. Прорываться мадьяры будут? Возможно, с танками.

Окоп строим по науке – пулемётный стол, бруствер, укрытие с перекрытием в один слой крышек ящиков, засыпанных землёй, отсечные и запасные позиции. Облегчение, что окоп тот самый, который я и взял с боем. Пулемёт шёл в комплекте. Часть работы уже была сделана. Но сидеть в одной яме – самому себе подготовить могилу. Поэтому отсечные, запасные, ходы сообщения.

«Фланкирующая позиция» – так ротный их назвал. Ему виднее. Он – кадровый. Не то что я – экономист. Понты одни. Щёки важно надуваю, штаб накручу, они – план сверстают, я – воплощаю. Так же, как и ротный – «Ура! Ребята! За Родину! За Сталина! За!..» и так далее. По канону. С пулемётом наперевес.

Это такая самоирония, если кто не понял. А кто мог не понять? Это же мысли в одной, отдельно взятой голове. А мысли мои слышали только Бася и Громозека. Ни одного, ни второго в наличии не имеется. Только Юлий Цезарь, библиотекарь. Он мыслей не читает. Он вообще аутист. Живёт и жизни вокруг не видит. Жена ему в подоле чужого ребёнка принесла, гуляет от него направо-налево – не видит. Аутист.

Спина заболела даже у меня, библиотекарь плакал. Не, не фигурально, а натурально. Руки сбил в кровь, едва ноги передвигал. А ещё и отбитый мной ливер. К утру откопали на глубину – только для стрельбы с колен. Надо было углублять, но финита! Батарейки выдохлись.

Отдышавшись, сообразил, что у меня нет ни одной таблетки от танкобоязни. Пусть мы и на фланге оказались, но всё же! С сомнением посмотрел на библиотекаря, что клевал носом сидя на стылой земле. Гнать его и впрямь жалко. Всё же нашёл меня, замёрзшего, не бросил, откачал, отогрел. Как говорится, пусть поздно, чем никому. Но оставлять его в покое – нельзя. Уснёт. Проспит. А вдруг «натовцы» разведку пошлют за «языком»? Так сонного и уволокут. С его-то везучестью! Мы на отшибе, перед нами – никого. Да и по сторонам никого. Такой вот у нас засадный полк. Потому к нам за «языком» им легче наведаться, чем в линию роты. Растолкал, пояснил задачу. Стал тупить, отнекиваться. Как ребёнок. Ещё побить? Влом даже щелбан ему дать – устал я. Ну не бульдозер я. И даже не экскаватор.

– Сегодня будут на главной сцене давать трагикомедию. Называется «Танки». Чем встречать будем? Твоей обширной кормой? Или целовать их будем в нижний бронелист?

– Пусть их пушки и танки встречают. Это их работа.

– Ты их видел? «Танки!» – передразнил я. – Ты зачем себя обманываешь? Ты видел, что у гусар наших вместо пушек короткоствольные пукалки? Горностаи, гля! Пулемёт задавить или хату развалить – самое то, но по танку что снежком кидать. Броневиков с пушками осталось только два. Остальные – пулемётные. И сдюжат ли они – я не знаю. Правда в том, что я не хочу испытывать отчаяние и бессилие. Понял? Пусть вместе с собой, но танк я заберу. Иди, а то опять побью. И быстро! Светает – снайпер проснётся. Его трупика так и не нашли. Давай, давай, библиотекарь, шевелись! В могиле отдохнём!

– Зачем постоянно кликать смерть? – проворчал этот телок, с трудом поднимаясь.

– Хочешь выжить и победить – будь готов к смерти. Не бойся её, прими её как данность, скажи себе, что в этом бою тебе – гарантированно – карачун. Что тебе не дожить до вечера.

– И в чём смысл?

– И увидишь – с тобой произойдёт чудо. Иди давай, библиотекарь! Не дожидайся снайпера. Старшине скажешь, что у меня танкобоязнь обострилась. Пусть выдаст чего-нибудь противотанкового. Анальгина и аспирина. Антигриппина и антитанкина. Давай, шевели булками!

Стало меня морить. Спать хочу – сил нет! Открыл замёрзшие ананасы, стал есть фруктовый лёд. Сын у меня любил фруктовый лёд.

Тоска опять сжала сердце. Что я тут делаю в этой яме, в этой мёрзлой степи? Зачем всё? Зачем вожусь с этим тюленем, зачем задницу свою рву, воюю? Зачем хожу сквозь лёд и пламя? Не моя эта война, она давным-давно закончилась. И началась новая. Все эти люди, что вокруг меня – давно уже умерли. А я тут жилы тяну, бегаю как ужаленный, стараясь собой заткнуть каждую дырку. Чтобы они выжили. Они давно уже отжили своё. Зачем? Зачем?

Родина? А что Родина? Иной раз думаешь: всё случившееся – объективно. Показал хвост пушной зверёк полярный, так сразу Сталин – царь и бог. Как отлегло, Сталин – демон и тиран. Во власть нормальных людей – палкой не загонишь, ушлые пройдохи пользуются, карабкаются по карьерным лестницам, под наше равнодушное мычание. Нам бы государство – города строило, дороги прокладывало, квартиры – выдавало, школы и детские сады – открывало, чтобы в магазинах – завал. А мы будем на диванах валяться, на работе – филонить, брак гнать потоком, власти со смакованием ругать на кухнях под водочку. Ненавидеть тех, кто будет пытаться нас с дивана согнать для уборки собственных подъездов и дворов, кто будет нас премии лишать за брак, кто будет мешать филонить на работе. Кто будет пытаться нас научить нашу же Родину даже не любить, хотя бы уважать.

Нам нужен порядок и законность, но ментов – боимся и презираем. Нам нужно крепкое, гибкое государство, умная власть – никто не хочет во власть идти – западло. Нам нужна сильная армия, чтобы спать спокойно, но мы покупаем справки о непригодности к службе. А потом кричим и удивляемся, что менты, чиновники, офицеры – дебилы, карьеристы, ворюги, хапуги, лентяи. Мы пьём без меры, убиваемся сами и убиваем других под водярой и наркотой, разрушаем семьи, калечим психику собственных детей, но дружно проклинаем власть, перепуганную эпидемией вымирания трудового потенциала и применившую «сухой закон», жестоко карающую распространение наркоты. Во всех присутственных местах – в госучреждениях, больницах, вокзалах, да и за границей – ведём себя, как оборзевшие скоты, но требуем человеческого отношения к себе.

Я когда попал сюда – как же, война! – двадцать пять миллионов убитых, надо, надо помочь! Чтобы побольше их выжило. И что я увидел? Они – пьют. Они – пулям не кланяются. Они в атаки идут, как паровозы по рельсам. С паром, с рёвом, но – прямо, в полный рост. Они – ленятся себе яму в земле вырыть, чтобы выжить. Они – врагу сдаются и идут ему служить. Они – с азартом жгут собственный народ. А после войны они же – загубят собственные жизни, утопят себя в спиртовых парах.

Они будут ненавидеть Сталина, приведшего их к Победе, собственную власть, коммунистическую, но свою, собственный народ, свою страну. Как ненавидят ротного, что погнал их в атаку, тем спася их жизни, не дав угробить всех миномётами, победив. Будут радоваться развалу СССР. И ненавидеть тех, кто начнёт страну собирать обратно. Они будут служить заокеанским конкурентам – даже не за деньги, а из ненависти к «этому» народу.

В какой ещё стране такое возможно? Вилли взять. Немчика этого горемычного. Любит он Гитлера? Нет. Предал он свою страну? Нет. Он в плен сдался не русским, а мне. Только мне. Сотрудничать он не будет. Отсидит своё в плену и поедет строить Дойчланд. Не останется. А наши – массово оставались в Германии, где их никто и за людей-то не считает. Они там – рабы. Там думают, что «славянин» – от их «слейв» – «раб». Только после войны это в лицо перестанут говорить, но думать будут точно так же. Больше ничего не изменится. С Америкой то же самое. Главная мечта синих воротничков – свалить из Рашки. Туда, в эфемерные райские кущи «Запада».

Они, те, за кого я тут шкуры своей не жалею, будут славить наших конкурентов, восхваляя их парадные витрины, противопоставляя этим красочным лубкам собственные загаженные подъезды и дворы. Не желая видеть, что в той же Германии и Америке люди пашут, как каторжане в забое. А мы делаем вид, что работаем по 40 часов в неделю, а не работаем, и палец о палец не ударим вне работы. Разве в Германии власть дороги моет шампунем – мем такой распространенный? Нет. Каждый сам, свой нарезанный бургомистром кусок – шлифует. Каждый сам – прётся в парк собирать там мусор. Со своего, закреплённого участка. Потому что порядок.

А мы – гордые! Нам власть должна за нами носы и попки подтирать. Бесплатно. Потому что неуплата налогов – это наш национальный спорт.

Мы ненавидим себя, своё Отечество, свой народ, своих родителей и детей – из них же состоит народ.

Мы преклоняемся перед всем заграничным, удивляясь – а что нас не любят в мире? А за что нас любить? «Тагил!» – не на пустом месте появился.

Как ведёт себя нагл среди «туземцев»? Безупречно одет, чист, ароматен, безупречные, подчеркнуто рафинированные манеры – «бремя цивилизованного человека»! Вежливо-презрительная улыбка, гордо вскинутый подбородок. Лорд, ёпта! Цивилизатор! Белый человек! Господин!

А наши? Растянутая майка с ненормативной надписью, бесформенные шорты, щетина, перегар и носки в сандалиях – образ на пустом месте появился?

В чём косяк? Как это исправить?

А почему я об этом думаю?

Ага! Вот я и сам угодил в эту логическую, русскую, ловушку. А почему я? Я что, крайний? Самый левый?

Да! Именно так! Именно я! Хочешь изменить мир – начни с себя! Не мной сказано. Давняя, древняя истина. Хочу я изменить мир? Меня он не устраивает в том виде, как сейчас. Меня не устраивает состояние моего народа. Я – его часть. Я – народ. Я – Родина. Я – государство. Я – власть. Я – не устраиваю самого себя.

Тогда – вперёд! Одного Сталина на всех не хватит!

Справа поднялась какая-то суматошная ружейная перестрелка. Дал пару очередей «максим». И бухнула пушка. Типа, намекая – с хренью не лезь! Это и есть разведка румын? Или припозднившиеся вчерашние недобитки где-то отлёживались, а теперь попались? Не важно. Не на мой редут – и ладно!

Но стрельба мне напомнила, что размышлизмы и рефлексии – конечно, здорово. Но без них лучше. Делай, что должен! Делай, что можешь! Делай предельно хорошо. И будет тебе респект и уважуха. И фанерная звезда на обелиск. Потому что Родина тебя не забудет. Плывут пароходы – привет Кибальчишу!

Библиотекарь вернулся не один. Ротный, взводный и отделение бойцов, целых пять человек. Те самые, погорельцы. Что именно тут прошли – огонь, воду и медные трубы. Ротный осмотрел позицию, повернулся к остальным:

– Поэтому он выживет и вернётся в строй. А вы все тут сгниёте.

А потом наклонился ко мне:

– С чего решил, что будут танки?

– Зобом чую.

Сплюнул ротный, мне на сапог (А я при чём? А сапог при чём?) и полез обратно в ход сообщения.

Взводный показывает мне на бойцов:

– Что копать – покажешь. У меня нет для них командира отделения. Уваров – искупил кровью. Пусть земля ему будет периной. Назначаю тебя здесь старшим.

– Временно? Пока не убьют или не найдёшь нового?

– Что? А-а, да. Разбирайся.

Взводный тоже уполз. Смотрю на красные лица бойцов, густо вымазанные какой-то мазью. От ожогов, наверное.

– Так, пацаны, если не хотите лишних, нетехнологических отверстий в своей шкуре – быстро роем себе окопы вокруг нашего пулемёта. Ещё надо ходы сообщения проложить, чтобы хотя бы на коленях ползать от окопа к окопу. Цигель, цигель, ай-лю-лю! А немец придёт – зачёт принимать будет. Или незачёт. У кого незачёт – приветы Немтырю с Уваровым передадите. И архангелу Гавриилу. Кого ждём? Благословения?

– Копать чем?

– Нет лопат? Мне искренне жаль ваших родных – они не увидят вас больше.

– Ладно, Дед, кончай изгаляться. Дашь лопату? У тебя даже кирка есть!

– Есесно, дам! Давайте же скорее, мужики! Копчиком чую – тяжко сегодня будет!

– Дед, зачем мы закапываемся, если всё одно убьют? – задумчиво спросил библиотекарь.

– Чтоб врагов побольше завалить. Уж очень много бесноватых европеоидов развелось. Пора отстреливать, как собак бешеных. Проводить санитарную обработку. В овраг сваливать и хлоркой засыпать. Отстань, а!

Между молотом и наковальней

– Вот, началось. Теперь можно и поспать! – заявил я, услышав вой снарядов и мин, опускаясь на дно окопа, задом-задом заползая под навес тонкого козырька снарядного ящика.

Пулемёт стоял рядом, прикрытый куском брезента. Библиотекарь вязал связки из гранат трофейным телефонным проводом. Рот раскрыл. Хлопает веками, лишёнными ресниц, – сгорели, когда камыш разжигал. Спирт, падла, экономил.

– Как можно спать под снарядами?

– Не знаю, – честно ответил я, – но очень бы хотел научиться. Всё одно делать нечего. А просто бояться тошно. Но ты прав. Пойду, ещё покопаю.

Напарник мой тяжко вздохнул – старшина его пожалел, руки ему забинтовал и выдал трёхпалые рукавицы. Сразу бы дал – не так сильно бы руки сбил о кирку и лопату.

Взрывы, грохот, земля ходуном ходит. От накатывающей на меня неконтролируемой жути очень резво кромсаю виброклинком землю и выгребаю её в ящик из-под гранат. Нишу копаю, углубляю. Лисью нору. Интересно, когда сядет батарейка у ножа? Станет он просто кусок заострённого металла? И землю уже не будет резать, как масло?

Под обстрелом в голову лезет всякая чушь. О структуре почвы в этой местности, пытаюсь вспомнить параметры заглубления гаубичных снарядов наиболее часто применяемых немецких гаубиц, радиус их сплошного поражения. Зачем? Прошлый раз, когда я обернулся и увидел, что в радиусе тридцати метров все легли, оказалось, погибли лишь четверо. Раненых – четырнадцать человек. Все сами выбрались – друг друга тащили. И это на открытом месте. Единственное серьёзное попадание. Остальное – как китайские петарды – шум, грохот, дым, эмоции, но собака лает – штрафник бежит. Да и у румын – свои пушки. Видел уже, брошенные. Наши с такими в Империалистическую, при царе Горохе воевали. А там вроде и снаряды слабее. Более слабая взрывчатка. Или нет? Самообман в этом случае плохо.

Или вот когда имеется корректировщик – всё осложняется. Уже не постреляешь рьяно с пулемёта. Бегать приходится. Какие бы ни были снаряды – подкорректируют. На одного отдельно взятого попаданца любого снаряда хватит.

Думаю о том, что зря на морозе жрал замёрзшие ананасы – в горле першит. Ага, ананасы виноваты! Купание в замёрзшем пруду – совсем не при делах. Да ещё этот библиотекарь, самка собаки, шарахался с моими шмотками по всему селу под огнём с пьяной придурковатой улыбочкой. Меня искал. Осёл! А я к земле примерзал. А теперь терпи тут ОРЗ. Вот только ангины мне тут не хватало! Это там, в потерянном будущем, сходил в аптеку, заглотил кулак колёс, запил горячим кофе – можно в «С.т.а.л.к.е. р» погонять.

Кстати, среди вывезенных Кока-Колой хроно-«зайцев» один был программистом, что работал над этой игрулькой. Оказалось, игра сделана в Хохланде. Оказалось, что офис компании – разбит огнём артиллерии. Своей же. Вооруженных Сил Украины. ВСУ. Что не будет больше «Сталкер-2», не только для меня – вообще не будет. Если разработчики игры взяли в руки автоматы – какие игры? Жаль. Хорошая вещь получилась. Атмосферная. От воя собак из колонок у моей жены приступы крика случались. Пришлось наушники покупать.

Ну, тут теперь имеется своя Зона. Примерно там же. Плюс-минус два лаптя по карте. Не знаю – будут ли артефакты, но вот жить там теперь точно нельзя.

Опять же, что вам в тайге глухой не ломается ваше оборудование воздействия на время? Почему в обжитых, плодотворных местах? Да ещё и на территории, занятой противником? Почему не в Уренгое?

Один вывоз «попаданцев» та ещё операция. Уникальная. Если рассекретят – в учебники войдёт. И Устинов – молодец! Я даже представить боюсь, сколько ему пришлось усилий приложить, каким организаторским талантом обладать, чтобы провернуть подобное? Молодец! Тут не всегда могут синхронизировать график движения мехкорпусов и вылетов самолётов авиаприкрытия. Своих же регулярно бомбами подбадривают. Чтобы шевелились активнее. А снабжение бронетехники топливом и боеприпасами? Головная боль на всю войну. Во всех мемуарах – «тылы отстали…». А у нас, там, у Устинова – столько неизвестных было! Как там, в Теории Хаоса – чем сложнее система, тем большее влияние оказывают изменения случайных параметров? Махнула бабочка крылом – ураган. А у Устинова – всё срослось. И всё без компьютеров, в условиях жуткого отсутствия времени на осмысление. Браво!

Да что тут далеко ходить – к штрафной роте были приданы Т-70 – потерялись где-то. Т-60 – тоже канули в Лету. Ротный говорит, что нам должны на усиление подойти батальоны дивизии – нет. Заблудились. Не в лесу – в голой степи! Старшина говорит, что людей, умеющих читать карту, – мало, потому блукают постоянно. Как так-то? Что там её читать? А старшина меня добивает: двое из десяти солдат – неграмотные. Читать не умеют. Финиш! А высшее образование – автоматически командирский ранг? Угадал! Твою мать! А ведь мой политрук подмосковный, как его, Ипполит, так и стал политруком. Как всё запущено! Тут люди – атом открывают, реактивные двигатели испытывают, ракеты строят, а два из десяти читать не умеют! Рука-лицо. За голову схватиться и взвыть!

Нет, Сталиным быть – каторга! Тебе нужны танки, самолёты, пушки – а они читать не умеют. Как их к станкам подпускать? А к пушкам-танкам? Как они баллистику просчитают? Как он найдёт источник поломки танка? Он неграмотный! Как он освоит тактику боя, взаимосвязь родов войск, если он читает по слогам? Какая тактика, какие шахматы?

Звенящая тишина. Обстрел закончился? Выглядываю – точно. Кончился. А мы – живы!

А вот и цепи пехоты врага. И танки. Раз, два… восемь. Ну вот! А то стыдно было бы перед ротой. Паникёром бы прославился.

О чём я? Лучше бы прослыл перестраховщиком. Но без танков.

– Что-то сегодня я танкам не рад.

– А обычно радуешься?

– Ага. Как печенькам. Танки – знатный трофей. За два танка дают «Отвагу». За три бронетрактора – «Красную Звезду». Это если ты пехота. А у танкистов и бронебойщиков поболее надо. Ну, за это им полтора оклада и платят.

– Четыре медали едут, – библиотекарь зябко передёрнул плечами. – А ты уже их бил?

– Было дело.

– Это сложно?

– Умеючи? Сложно было первый.

– А как это было?

– Сложно. Страшно. Блин, а я не помню! Помню, что больно было мне, что сердце колотилось от страха и восторга победы, а как именно – не помню. Больше года прошло. Год на войне – целая жизнь. Как в другой жизни было. И я другой был.

Воспоминания закружились. Ё-комбат, Кадет, ещё мальчик тогда, Мельник, Сашка-ротный, его серьёзная жена-врач. Как давно это было! Сотню лет назад. Прошлой осенью.

– Ну, библиотекарь, тебе оставить парочку танков на десерт?

– Я… я… я не знаю…

Я ржал. Истерично. Жуть предстоящего боя накрывала, наползая со стороны противника. Ощущением злой воли сотен враждебных существ, желающих только одного – твоей смерти. То есть полностью противоположного – моим желаниям. Имелось подленькое желание поделиться этой жутью с кем-нибудь.

– Ну, тюлень, ты взглянул своей правде в глаза?

Он отвел взгляд. Понятно. Не, не буду я ему ещё больше гадить. Но не удержался:

– Тогда прощай!

Ё-е! Я же – снова-здорово! – старший (страшный, нужное подчеркнуть) бабуин!

– Народ? Все целы? Пересчитаться!

Все откликнулись. Вот! С этого надо начинать. Опять я в ярме! Не только за свою шкуру трясись, но и за этих вот бобиков!

– Слухай сюда, бобики! Что бы ни случилось – не бежать! Даже если немец в тылу будет – не бежать! Там есть кому ими заняться. Держи свой сектор! Пока сидишь в своей норе – ты жив. Как выбрался наружу – ты труп! Я понятно излагаю?

– Читай дальше, Дед!

Посмеиваются. Хорошо.

– Не зависать! Менять позицию. Не дайте по себе пристреляться!

– Дед, хорош! Мы не салаги. Не первый бой! – это другой голос.

– Дай-то бог, – вполголоса отвечаю, крякнув, ставлю пулемёт на стол. Со станком – тяжёлый. Легче «максима», но тоже с рук не постреляешь.

Смотрю сквозь оптику. Круть! Как хорошо видно! Как там, в будущем, говорилось – вот это зум!

Песец! Как их много! Их там тысячи! И ещё, и ещё – выстраиваются в колонны!

– Гля! Гля! Гля! – вполголоса матерюсь.

– Что там?

– Смерть там наша, конь ты педальный! Прорыв у них здесь запланирован! Хреново-то как! Их там больше, чем у меня патронов! Дуй, нах, к старшине! Тащи ещё патроны, гранаты! Потом такая жара будет – голову хрен поднимешь! Мухой, гля, лети!

Под конец этой тирады я так орал на него, что он как ошпаренный влетел в ход сообщения. Забыв свои детские отговорки.

А я-то думаю, что это ротный, такой лапонька, мне всю диспозицию приводит? А он – приговор зачитывал.

Встал я в полный рост, оглянулся, прислушавшись к «себе», стараясь уловить эти неуловимые гармонии биоритмов. Во-во, что-то есть! Вот-вот, есть контакт!

Уже другим взглядом смотрю по сторонам. Всё иначе вижу. Больше как-то чую. Вижу-чую Сашка, что, часто перебирая руками-ногами, на коленях ползёт по неглубокому ходу сообщения, чую, как он боится, как холодный пот страха ползёт в его глаза. Чую ротного, чую-вижу старшину роты, что прихлёбывая чай из металлической мятой-выпрямленной кружки, смотрит на меня с усмешкой в глазах. Не на меня, конечно, – меж нами – полкило метров. В мою сторону. У этих совсем нет страха. Вижу, что прямо в степи, за селом – окапывается батальон. Все сто двадцать семь человек. Батальон, гля! Но у них части усиления – три «максима», семь «дегтярей» и два МГ. А ещё у них – шесть 82-мм миномётов и две «сорокопятки». С огневыми взводами – уже за триста человек.

Я, как птица, летал над ними. Я видел, что ещё дальше пасутся табуном кони наших гусар летучих. Что Т-70 и Т-60 никуда не потерялись, а укрыты в капониры, экипажи – спят в машинах.

Полетел вправо. Ага! А вот и остальные «батальоны» дивизии. Где это они так «обтрепались»? У нас, смертников – потерь меньше. А-а, понял! Так они в таком скудном «народонаселении» и начинали наступление! Это называется некомплект личного состава. Верно – пополнение шло в мехкорпуса. Пехота и так перетопчется.

А вот и артполк дивизии. Готовят огневые. Видно, что всю ночь не спали. Копали.

Ловушка! Ловушка для румын. Им оставили выход из окружения. А штрафники – чтобы румыны не догадались о мышеловке. Мы тот самый кусочек сыра. Та стрелочка, что указывает на путь в бетонный мешок западни.

Понятно. Как ни странно, мне полегчало. Отлегло. Всегда легче, когда знаешь, что за спиной свои. А что на нас всей массой попрут – что ж теперь? Война! Пожертвовал пешкой – получил преимущество. Пожертвовал смертниками – выманил тысячи солдат противника из долговременной обороны – в голое поле. Из окопов, блиндажей – в степь.

Пока я ещё «летаю», что там у противника? Тысячи и тысячи. Много их. Обречённо-решительных. А вот и ещё танки. И ещё. А вот пушки.

Чё такое? Что это всё так потемнело?

Осознал себя сидя на дне окопа. Меня колбасило. А-а – отходняк! Батарейка села. Топливо кончилось. Авиакеросин, ёпта. Разлетался. Сколько раз говорили – не увлекайся!

Так, прислушаться к музыке внутри, поймать гармонию ритма, поймать гармонию синхронизации. Блин, никак! Всё!

Что же я натворил! В бою мне этот режим «гармонии» гораздо полезнее был бы, чем «полёты во сне и наяву»! Хотя и это большое дело – взглянуть на всё отстранённо, сверху. Никуда я не летал, конечно. Обострившееся восприятие мне дало данные, а богатое воображение мне накидало виртуальную картинку. У меня уже было так. Не так сильно, в тот раз – слабее. Это когда мою истребительно-ментовскую роту танками раскатывали. Прошлой осенью. Я тогда танк над своей головой взорвал. Потом полгода шальной ходил. Голумы всякие чудились. Сны голумские снились. Взрыв БК танка над головой – не китайская хлопушка! И не такое будет мерещиться, когда в черепной коробке гоголь-моголь.

А вот и Сашка-библиофил. Прёт два ящика. Молодец. Не-не, не вслух. Зазнается, через губу плевать разучится. Вообще делаю вид, что не заметил его. Смотрю через оптику на цепи мадьяр. Далеко ещё.

– Что там? – запыханно спрашивает он.

– Сам смотри, – отвечаю ему, отрезая виброклинком прицел от станины, протягиваю оптику ему.

Он в шоке. Губы трясутся, хочет что-то сказать – не может.

– Так удобнее будет. Бинокль будет одноглазым.

– Ты пулемёт испортил! – искренне возмущён он. Меня прикалывает трепетное отношение этого поколения к технике.

– Ничего я не испортил! Всё одно мне на два километра не стрелять! А вблизи и без него обойдусь. Вот тебе игрушка. Не потеряй.

Он посмотрел через прицел, не поверил, посмотрел без прицела, опять в прицел.

– Волнующе?

– Просто…

– Полностью с тобой согласен, коллега. Настолько богатого улова я ещё не видел.

Он смотрит на меня подозрительно. Так смотрит, будто я у него деньги украл, он подозревает, что это я, но не уверен на все сто.

– Что рот разинул? Разноси боезапас по позициям. Бой будет долгим, нудным и суетливым. Надо заранее приготовиться. А то дыхалки не хватит – запыхаемся бегать с ящиками.

Он поволок ящик. А я привалился к земляному столбу пулемётного стола, смотрел на противника. Ждал. Сегодня мадьяры играют белыми. Потому Е2 – за ними. У них преимущество – многократное численное превосходство. Единственное средство противодействия – огонь артдивизионов. Чтобы не нести больших потерь, румынам надо не кучковаться. А не кучкуясь – нас они не пройдут. Чтобы создать пробивной кулак, им надо в узилище перед селом собрать больше тысячи человек в атакующих порядках. И разом их бросить в атаку. Под огнём батарей. Камень-ножницы-бумага. Тысяча человек в таком узком месте – фарш.

Оп-па, а что это вам на своих позициях не сидится? Все пять человек моего подразделения собрались тут. Глаза – как ордена при Суворове, Александре Васильевиче, и его патроне – императрице Екатерине Второй. Награды тогда были как подносы – в полгруди.

– Дед, ты видел? – как-то атмосферно, с придыханием, спросил один.

– Конечно, видел. А что вы так возбудились? Там вроде не бордель выездной, а вполне себе мужики. Солдаты.

– Тебе бы всё хиханьки да хаханьки! Они же нас в порошок перетрут.

– Скорее сами перетрутся.

Вижу – не понимают. Вздохнул. Надо рассказать. Довожу до них предположительный масштаб артподдержки. Откуда знаю? От верблюда! Видели, ротный меня вызывал? Карту показывал. Вот тебе и хо-хо!

– Так что держите штаны сухими, ребята. И лишний раз не подставляйтесь. Вам даже попадать в них не надо. Высунул винтарь, шмальнул в сторону противника – молодец. Надо чтобы позиции наши выстрелами сверкали. Чем чаще будете шмахать, тем дольше проживу я и проживёт мой пулемёт. А вот он та ещё косилка! Задача ясна?

– Впервые получаю такую задачу – просто не сдохнуть, – скривил обгоревшее лицо один из бойцов. Это он так улыбнуться пытался. Им бы в госпиталь. Но жираф большой – ему виднее. Это я про ротного, чтоб ему там сейчас икнулось.

– Ну, почти так. Как дойдёт до рукопашной – там мои приказы вам без надобности. Как дойдёт румын до вот тех плашек, видите, я навтыкал? Вот! Кидайте гранаты. Не жалейте. А там – Бог нам всем в помощь! Ну, вы, ребята, вижу, та ещё субстанция. Как и я – в воде не тонете, в огне не горите! И помните: главное в танке – не бздеть! С Богом, братва, по местам! Пусть смерть нас боится! Ура!

– Ура! – вполголоса хором отвечают. Расползаются.

Вот! И не пришлось плести «про ариев и великих предков». Надоело уже. Не буду больше. Пока того гридня не отловлю и не допрошу с пристрастием.

Пока воодушевлял людей, сам как-то воодушевился. Легко поймал нужную «гармонию», легко вошёл в новый, недавно освоенный, наскоро вспомненный, вид транса. Пусть так и будет числиться – Гармония.

Так хорошо и спокойно на душе! Чую себя, чую людей, чую мир вокруг. Мир стал насыщенным, выпуклым. Как в фильме «Области тьмы» – заглотил таблеточку – и мир заиграл красками. Только без таблеточки. Натурпродукт.

Лёгкость небывалая в теле и голове. Чистота кристальная в мыслях. И тело своё ощущаю, как никогда. Как никогда лёгким. Чистым. Казалось, подпрыгни – полетишь до неба. С ангелами, по душам, водочки попить. Ничего больше не болело, не беспокоило. И простуда куда-то делась.

– Дед, а как ты это делаешь? – спросил библиотекарь, приваливаясь к стене окопа рядом со мной.

– Что? – не понял я. Так «ушёл в себя», что потерял нить разговора.

– Что не боишься совсем. Ты так спокоен, будто собрался завтрак сготовить, а не в безнадёжном бою сражаться.

– Просто всё. И сложно, Санёк. Всё просто и сложно. Просто выбрось всё из головы. Вообще всё. Весь мусор.

– А что мусор?

– Всё. Очисти свой разум. Пусть он будет чист и ясен, как хрустальная ваза. Не будет в ней места для страха. Выброси его. Мусор.

– Это сложно, – покачал головой библиотекарь.

– Я так и сказал. Всё – просто и сложно. Самые важные вещи – простые, а простые – всегда тяжёлые для понимания. И будет чудо. Чудо – это просто. Когда умеешь. И чудо – сложно, когда даже не понимаешь как.

– Ты про это чудо говорил?

– Про это, Санёк.

– Ты впервые меня назвал по имени.

– Бывает, – пожал я плечами, вздохнул, – я не знаю, как тебе ещё объяснить? Как объяснить словами слепому, что такое радуга? Как словами пересказать глухому, что такое симфония? Как словами научить девственника, как женщину довести до оргазма?

– А это при чём? – удивился мой собеседник.

– Да то же самое. Прочуять это надо. Прочувствовать. Самому. Научиться. Научиться концентрироваться на задаче – отринув всё прочь. Научиться контролировать свой разум, своё тело. Как тебя я научу? Если ты не желаешь даже?

– Желаю!

– Выброси мусор!

– Как? – закричал он.

– Вот так! Возьми и выброси! – проорал я в ответ.

– Я даже не понимаю, о чём ты! – кричал он. А он разозлился.

– А я о чём? Даже не хочешь.

– Пошёл ты! Развел тут шаманские танцы! «Очисти разум»! Тьфу! – Он отполз от меня.

– Используй силу, Люк! – прошептал я.

Тот тоже не понимал. Пока не торкнуло. И я не понимал. И до сих пор не понимаю. Использую. Интуитивно. Не понимая механизма. Как мой трёхлетний сынишка загружал компьютер, загружал нужную игрульку, запускал именно своё сохранение и играл в стрелялки. Не зная ни одной буквы. А что – к чему? Как тебя, лошадь, научить тому, в чем сам ни бельмеса?

Тряхнул головой, вышвыривая этот разговор из оперативной памяти. Пора вернуться к нашим баранам, то есть румынам. Они как раз пошли в атаку.

У меня заправлена лента, где каждый четвертый патрон – трассер. Пристрелочная, наверное. Дал две короткие очереди. И ещё две. Не в румын – они ещё слишком далеко. Не умею я стрелять из пулемёта навесом. Не гаубица, авось. Это я проверил точность прицела. Результат меня устроил.

Навалился грудью на земляной стол, положил щёку на приклад, смотрю на цепи солдат противника вдоль ствола. Мыслей – ноль. Планов – ноль. Страха и волнений – ноль. Тысячи их там. Нам – гарантированный карачун. Может, там, за селом, их и порубают в фарш, но нам это уже будет фиолетово. Страха – ноль. Волнения – ноль. Так надо! А раз надо, значит, надо.

Так что ж, друзья, коль наш черёд, Да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрёт, Не задрожит рука. Настал черед, пришла пора, Идём, друзья, идём! За всё, чем жили мы вчера, За всё, что завтра ждёт!

Да, пою. Да, громко. Нам песня не только строить и жить помогает. Но и ломать, и погибать. Погибать – так с музыкой!

* * *

Вот-вот-вот! Цепь солдат выползла из низинки на «удобное» место. Для меня удобное. Для них, соответственно, нет. И вижу – некоторые это поняли. Цепь сломалась, некоторые рванули вперёд бегом, а не шагом. А то идут, как белые офицеры в кино «про Чапаева». Пулемёт в моих руках бьётся в станине, посылая росчерки трассирующих пуль в противника, пламя рвётся из пламегасителя. Высадил всю ленту, быстро снял пулемёт со станка, собрался бежать, столкнулся с библиотекарем, что бежал навстречу, увешанный пулемётными лентами, как матрос, штурмующий институт благородных девиц в Смольном.

– Ходу, ходу, – кричу, перепрыгивая через него. Чую, что лицо моё имеет глупое выражение – от глупой довольной улыбки. Очень уж удачно легла очередь по цепи румын. Вся лента – по всей цепи, по серединам корпусов. Складывались, как картонные корпусные мишени. Вся лента. Вся цепь. Редкий на войне случай. У меня – впервые. Поэтому такой радостный. Доволен удачей.

Убил несколько десятков человек – радуюсь. Маньяк!

Их сюда никто не звал! Они шли меня убивать!

К сожалению, больше такой удачи мне не перепадало. И противник больше не ходил в «психические атаки», передвигались рывками, отдельными группами, единично. Пристреляться как следует не давали. Дашь три-четыре короткие очереди – сразу пули начинали жужжать сердито вокруг.

Да и пушкари наши как-то быстро отбили у них охоту кучковаться. Сразу упомяну работу артдивизионов сторон, потому что мне было не до них. Пушкари работали с огоньком. И наши, и не наши. Молотили знатно. Снарядов никто не жалел. Наши не жалели, чтобы сдержать, румыны не жалели – всё одно не вывезти. Уничтожали боезапас. Перекопали снарядами всё поле боя, всю округу. Село разбили полностью. Что могло гореть – горело. Что не могло гореть – тоже горело. Даже печей на пепелищах не осталось.

Горные орудия прожили короткую, но насыщенную, получасовую жизнь в аду. Они били прямой наводкой. Практически в упор. Каждый выстрел – попадание в цель. Короткоствольные пушки давали малый импульс снарядам. Дальность орудий была низкой. Пробивная сила – ещё меньше. Но снаряды летели по крутой параболе, ложились в ряды противника чуть ли не как мины – чуть ли не сверху. Осколки летели богато, вдоль земли, собирая свой кровавый урожай. И не было от горных пушечек спасения. Ни в складках местности, ни в ямах, ни в воронках – везде они доставали. Ухали на головы сгруппировывающихся для атак румын.

К сожалению, огневые маленьких, гордых, как горные птицы, горных орудий быстро вычисляли, накрывали. А у них даже орудийных щитов не было. Герои пушкари те!

У румын наибольшее беспокойство нам доставили корпусные орудия. Они не были видны. Били откуда-то с закрытых позиций. Но били мощно, часто. И смертоносно.

Ещё румыны катили свои ПТ-орудия. Те самые мелкашки, что обескровили приданные нам бронеавтомобили. Совсем мелкие. Совсем бесполезные против окопавшейся пехоты. Расчёт – пять-семь человек. Кучкой. Пыжатся, катят. А вдруг русские Т-34? Одним словом – печеньки. Одной очередью останавливал их мучения. Щита как такового у орудия нет. Он есть, но чуть больше щита «максима», пулемёта. Укрыться им негде. Пусть я и не убивал всех, говорю же, одной очередью всех – редчайшая удача, но орудие оставалось на месте, трупы лежали, раненые отползали. Живые – прятались. ПТОшники даже не пытались со мной перестреливаться. Понимали прекрасно: 40-мм пулька против пехоты в окопе – бесполезна. Так что пушка оставалась на месте, пушкари пытались жить, как пехота.

Ещё славно покуражились миномётчики. С обеих сторон. Только вот беда – у наших боезапас, наверное, иссяк. Через несколько часов заметил, что разрывы мин в рядах румын стали редеть. Я уже различать по разрыву мину от снаряда научился. А вот по штрафной роте – миномёты как лупили, так и лупят. Одно радовало – миномётчики румын не немцы. Не такие заковыристые умельцы. Попадания в сами окопы редкость. А это в миномёте самое страшное. Большая часть румынских мин разрывалась снаружи. И то хлеб.

Теперь про меня и пехотную сторону боя. Тут было всё просто – высунулся, наметил цель, выставил пулемёт, прицелился – или подождал цель, построчил, нырнул в окоп – бежишь в позе «зю». Отсель – тудой! И живее, живее! Про миномёты уже говорил.

Вот и всё. Просто. Не умереть – сложно. Не словить пулю, осколок – сложно.

Сдержать такими редкими «вылазками» массу пехоты – сложно. Они лезли, как тараканы. Ползком, перебежками. Сотнями.

И танки. Что не лезли вперёд, крутились среди кустов разрывов снарядов, сверкали пулемётами – не переставая, изредка сплёвывая со своих мелкокалиберных пушек. С этаким презрением.

«Сорокопятки» были. Но там. И гранаты у нас были. Но тут. А танки – там. Подавляли своими пулемётами. Казалось, абсолютно равнодушные к буйству артиллерийского огня вокруг. Осколки снарядов бессильно били в броню, изредка высекая искры. Это надо было конкретно попасть снарядом прямо в танк. Или так близко с ним, чтобы фугасное воздействие машину повредило. Пока не случилось. Так что танки – наступали с тем самым правилом прогульщика – шаг вперёд, два назад. Ловко.

А под прикрытием их огня пехота противника давила. Несла большие потери, но всё ближе подбиралась к окопам штрафников. Казалось, сейчас резко все поднимутся, рывок – пипец котёнку! Такая масса просто растопчет. Но не поднимались. Нет рывка. Есть медленное и неотвратимое давление гидромолота.

Высунулся. Окинул лунный пейзаж взглядом. Уже и снега не стало. Всё черно. Ё-о! Сколько вас! Кого ж из вас приголубить? Вот ты, чего руками размахался? А вот ещё стайка гусей прёт 50-мм миномёт и ящики зарядов. Выставляю пулемёт, дышу, как перед прыжком в прорубь, выдыхаю, задерживаю дыхание – Немтырь так делал, земля ему периной, ловлю в прицел руководителя-рукомахателя, но тот будто почуял, залёг. Перевожу прицел на стайку миномётчиков, что решили подтащить свой инструмент поближе. Выдыхаю. На таком расстоянии они размером с мух. Целиться надо сюда, чтобы попасть – туда. Не туда, где румыны, а туда – где их нет. Пуля не лазерный луч. Летит не прямо. И долетает не мгновенно. Придавливаю спуск. Ещё и ещё. Не смотрю – попал или нет. Ловлю следующих. У меня ещё есть время. Копчик ноет, но не бьёт током.

Вижу краем глаза интересную картину – танк прёт вперёд, а за его кормой выстроилась целая толпа, жмутся к нему, как цыплята за клушей. Я у них во фланге. Прав был ротный. Фланкирующая у меня позиция. Целю в танк. Пока пули долетят – вместо танка там будут эти воробушки. Стреляю на остаток ленты. И опять не смотрю на результат, ныряю в окоп, горячий ствол на спину, согнувшись, на полусогнутых, бегу на следующую позицию.

Слегка обидно, что результат нашего титанического труда в фортификации так быстро уничтожается – окопы уже наполовину разбиты, осыпались. Как и мои уши. Надо было ставить подпорки, обшивать чем-либо, как немцы делают, чтобы не осыпалось. А так траншеи стремительно превращаются в продольные углубления. Быстро бегать не выйдет. Только ползать. А в уши надо было ваты напихать, как библиотекарь.

А где он? Где мои патроны? Что это я про него вспомнил? Весь бой было прохладно, а сейчас заволновался. Бегу искать. И пробегаю мимо. Возвращаюсь, ставлю пулемёт, начинаю по-собачьи рыть землю. Натыкаюсь на ватник, вцепляюсь в него, дергаю. Появился воротник, вцепляюсь двумя руками, дергаю, ткань трещит, ватник рвётся, но удалось выдернуть из земли голову и плечи бойца. Просовываю свои руки ему под мышки, смыкаю их в кольцо, дёргаю. Тело Санька, как тесто, ползёт из моих рук. Зато вырвал его руки из земли. Опять хватаю его под мышки, начинаю не дёргать, а раскачивать, выкорчёвывать. При этом сильно сжимал его. Он закашлял, очнулся.

– Живой, конь педальный! Дальше сам! И остальных бойцов проверь! Понял?

– А? – он смотрит на меня совершенно потусторонним взглядом.

Ничего он не понял. Махнул на него рукой, схватил пулемёт, схватил две коробки с лентами, что были в руках библиотекаря, когда его засыпало, вместе с руками библиотекаря – и освободились. Открыл короба – чисто. Заправил ленту в питатель пулемёта, отбежал шагов на пять, выставил пулемёт. Причесал осмелевших румын, что решили, что раз мой пулемёт молчит непривычно долго, то можно уже и в полный рост ходить-гулять, как по проспекту. Не, ребята! Я ещё жив! Лежать!

Минут через – дцать – в бою ощущение времени неверное, приполз Санёк с ящиком патронов. Грязный, как шахтёр. Только глаза и белеют. Глаза, кстати, уже нормальные. Не шальные. Показал два пальца, покачал головой. Минус два. Плохо. Библиотекарь стал трясущимися руками забивать патроны в ленту.

– Ты уже умер! Ты в курсе? – ору ему в лицо. От постоянных взрывов уши как ватой забиты.

Он кивает. И… улыбается:

– Я понял, как ты это делаешь! – кричит, заикаясь. – Нет в голове ничего! Ничего! Я не боюсь! Некогда стало бояться!

Показал ему свою руку, изобразил тремор.

– Близко взорвался. Трясёт всего и тошнит. И очки я потерял, – кричит.

Контузило. Бывает.

Встаю прямо тут, «приглаживаю» своей газонокосилкой марки «Рейнметалл» самых смелых и самых глупых врагов. Отбегаю за излом окопа, опять стреляю.

Когда же обеденный перерыв? Что-то я притомился уже бегать! Юмор у меня такой. Хотя и правда устал. Мадьяры, вы б покурили, что ли? Настырные какие! Вот вам порция свинцовых пилюль с притормаживающим эффектом!

Блин! Сглазил! Только вот танка мне и не хватало! Уёжище, устаревший, но танк, ёпта!

– Санёк, танк! Тащи гранаты! Живее, мать твою! Коромыслом! Туда! Стой, ты! Смотри! Туда тащи! Там встретим! Понял? Беги! Лошадь!

На четвереньках он «побежал» по осыпавшимся ходам сообщения к ближайшей «нычке» с «антитанкином». А я «побежал» в такой же позе в противоположную сторону, прихватив ленту, что он снаряжал. Кто бы мне сказал раньше, что на коленях и одном локте можно «бегать» – не поверил бы. Можно. И очень быстро. Когда головы поднять нельзя – научишься. Ползком «бегать» будешь.

Куда я «бежал»? Надо «отсечь» пехоту от танка. Смещаюсь «мористее», то есть налево, насколько это будет возможно. Чтобы обстрелять их сбоку. Они прячутся за бронёй. Всё. Дальше мы не копали.

А вот и один из моих бойцов. Мёртвые глаза смотрят в небо. Каска пробита на лбу. Как раз там, где некоторые – рисуют звезду красной краской. А в кино показывают, что пули каску не пробивают. Полоска крови из-под каски через бровь за ухо. Винтовка намертво в руках. Героически принял смерть. В бою. С оружием в руках. Уважаю! Отомщу! Костя его звали.

А вот граната тебе уже без надобности, а мне пригодится. Вытаскиваю из-за поясного ремня погибшего бойца гранату. Плохо, что без осколочной рубахи. Меньше убойный радиус. Запихиваю себе за ремень. Есть же гранатный карман на разгрузке, но в суете боя не вспомнил о нём. Перекладывать некогда. Чую, тайминги уходят.

Встаю на колени, сошки на бруствер, долблю со злостью во врага. Близко уже. Никакого упреждения не надо. Стреляй прямо туда, куда хочешь попасть. Вижу, как пули мои бьют в тела, как рвут шинели, выбивают из них пыль, кровь. Как падают враги. Кто-то мертвый – падает как подрубленный, кто-то – живой – падает более осмысленно. Залегли вражины.

Танк, кстати, ничего не заметил. Прёт дальше. Рычит, лязгает, скрипит, разбрасывает комья земли траками.

Меняю позицию кувырком. Так получилось. Запнулся, падал. Встаю, высаживаю остатки ленты. Меняю ленту, выглядываю с этого же места, но тут же ныряю обратно, ощутив больной укол в копчике. Рой сердитых пчёл просвистел над головой. Это была плохая идея. Ждали меня. Выцеливали. И каска бы не спасла. Это только в кино пули от каски отскакивают. Каска – не для этого. Пулю шальную на излёте отбить, комья земли, мусор всякий. Прямого попадания каска не выдержит. Костик – свидетель. Да и шея не выдержит импульс пулемётной, да и винтовочной пули.

Смещаюсь, выглядываю.

Родной ты мой! Герой! Орёлик! Вижу, как боец моего «отделения» поднимается из своей ямки, замахивается, метает связку гранат. Родненький! Не так же! Не туда же! Гранаты падают на «нос» танка, к башенному погону, скатываются, взрываются в падении. Танк вздрогнул, дёрнулся, рыкнул сизым облаком выхлопа… и попёр дальше. В месте подрыва связки гранат и броня – толще, да и за бронёй ничего уязвимого. На наших танках там рации стоят, радисты сидят. Может, у румын иначе, но судя по тому, что танк утюжит дальше – ничего критичного не задело гранатами.

К сожалению, подвиг бойца штрафной роты видел не только я. Враги тоже. Я увидел, как из спины штрафника-гранатомётчика вылетает вата, как пробитые места ватника стремительно буреют. Как он бессильно падает на спину, всплеснув руками. Вася его звали. Воробьёв.

Слышу скрип своих зубов. Слышу лязг гусениц танка, вижу, как он подвернул на вставшей на тормозе гусенице, как мельтешение траков накрывает тело бойца, вижу, как взметнулась левая рука Васи, дёрнулась, тут же опала безвольно.

– А-а-а-а! – орал я. Хотел бы матом, но слова не складывались. Только этот бесконечный крик боли и отчаяния от жестокости и бессмысленности поступка мехвода этого танка. Парень и так уже был при смерти! Зачем?! Зачем ты утюжишь его останки?!

Крик мой стал менять тональность. Ниже и ниже. Так что в этот раз я скорее услышал, что погружаюсь в Ярость, чем почувствовал.

Как-то одним слитным движением я, с колен, выпрыгнул из окопа. Пулемёт наперевес. Стреляю очень короткими очередями, с рук, едва придавив спуск, тут же отпуская. У меня уже было так. Этой осенью. В прошлой, Медвежьей жизни. Когда у нас случился танковый контрудар. Тогда я стрелял очередями – как из автоматической винтовки, одиночными. Вот и сейчас так. На одного врага – две-три пули. Шаг, две-три пули в другого. Шаг.

Всё замерло, будто все разом попали в банку с глицерином. И сам я как в каком-то желе. Чувствую сопротивление воздуха моему телу, стволу пулемёта, когда переношу пламегаситель с одного будущего трупа на другой. Стрельба в слоу-мо, в упор. Макс Пейн форева!

Ещё шаг – танк. Сараем передо мной. Отпускаю левой рукой пулемёт. Не заметил, что выдернул руку из рукавицы, что так и осталась на стволе. Преодолевая сопротивление воздуха и инертности собственного тела, хватаюсь за поручень, тяну, толкаясь ногами от земли. Не лечу, плыву в воздухе, как в воде. Сгруппировываюсь в воздухе, разворачиваюсь, впечатываю ноги в броню. Теперь разворачиваю корпус.

Теперь я стою около башни танка, лицом к его корме, лицом к врагу.

Этот набалдашник и есть комбашенка? Та, о которой все попаданцы оскомину набили? Здоровая, падла! Полторы ладони. Там должна быть голова командира танка? Он же сейчас должен разворачивать эту, свою, голову, глядя на меня сквозь эти перископы триплексов? С криком: «Вот ю фак?» Или как там у них, у цыган?

Где моя верная бензопила космодесантника? Выхватываю свой нож, виброрежим включается почему-то сам, коротко размахиваюсь и всаживаю нож в люк командира танка, туда, где, по моему мнению, должна быть макушка танкиста. Нож пробивает броню люка, как крышку консервной банки. Попал? Не могу знать.

Поддеваю люк. Не идёт. Вынимаю клинок, вонзаю снова и начинаю вскрывать люк у замка, как банку тушёнки. Есть! Замок вырезан. Поддеваю ножом снова. Поднимается. Открыл.

Ставлю пулемёт на башню, запихивая нож, который опять проявляет инициативу – сам отключился, в ножны, коротко глянул вокруг. Мой «прорыв» увидели. Вижу глядящие на меня глаза восковых фигур, вижу, как плывут по воздуху стволы винтовок, разворачиваемых в мою сторону.

У меня ещё есть секунда.

Вот и пригодилась твоя граната, Костик! Ты умеешь убивать после смерти, ты слышишь, Костик? Взвожу гранату к бою, бросаю во вскрытую банку танка.

И берусь за пулемёт. У меня ещё треть ленты. И я сверху. Они как на ладони! Чую, как лицо моё растягивает мстительный оскал. Как у волка зубы показываю. Справа – налево – провожу стволом пулемёта по врагам. Превзошёл сам себя – один-два патрона на цель. Лента кончилась, враги – нет. Но там, дальше. А вокруг танка кровавая баня.

Взрыв гранаты в танке был мною проигнорирован. Настоящие герои никогда не оборачиваются на взрыв.

А у меня начинается «откат». Мне стало сразу плохо. Сильно плохо. Но осознание совершённого так «подбадривало», что не только произвело анестезирующий эффект, частично снижая болевые ощущения от «отката», но и внося изменения в восприятие. Проще говоря – мне снесло крышу от осознания собственного «величия». Как у панды По. Враги укладывались штабелями от одного моего взгляда, от осознания моего величия, потому что был я – ну, вааще! Это цитата. Из мультика про панду и кун-фу. Иронизирую.

Но в тот момент реально снесло крышу. Только в таком состоянии человек может сделать такое! Я влез на башню танка, расстегнул ширинку (там и расстёгивать особо нечего – всё давно порвано) и помочился в люк танка. Стоя в полный рост на крыше башни танка. На виду у тысяч пар глаз.

Почему меня не убили тогда – ума не приложу.

Закончив своё грязное дело, спрыгнул с танка. Высоту танка представляете? А я ещё и в окоп угодил. Приложился основательнейшим образом. Коленом себе в подбородок. Да ещё и пулемётом по каске. Что прилетел в окоп позже меня. И на меня. Естественно – вспышки фейерверков в глазах, кровавый туман. И я, как тот Ёжик в тумане, кричу:

– Лошадка!

Ёжики в тумане

Очнулся, застонал. Спохватился – а вдруг рядом враги? Схватился за нож.

– Тихо, Дед, – шепчет голос. Это один из моих бойцов, один из обожжённых. Егор.

– Чё немсы? – с трудом мычу. Челюсть болит – сил нет! И шея. И голова. Вообще всё болит. Жевалка больше всего.

– Лютовали. Задолбали нас минами и снарядами. Переверзева убили.

Минус четыре. Осталось – трое. Со мной.

Протёр рукой глаза – забило грязью какой-то веки. Над головой грязная плоскость. Мы под днищем танка? Хотел спросить, но лишь промычал. Больно. Передумал я разговаривать вообще.

Да, днище. Мы укрылись от смерти под подолом у самой смерти. Бывает.

Толкнул Егора, глазами показал на сторону села.

– Конец роте. Мимо нас румыны уже колоннами ходят к селу. Бой идёт где-то там. Глубже. Сейчас Лошадь вернётся – расскажет.

А зачем ты его Лошадью назвал? Это моё! Я его так называю. Чтобы ему обидно было. А если все будут так называть – не будет в этом обиды. Станет просто ярлыком прозвища. Не будет это ему стимулом.

– Еол, – позвал я бойца. Вот такая вот дикция у меня, – тут в танхе лук ессь. В тне.

– Там кровищи! Кишки, говно. Ну её! – махнул он рукой. Не отрываясь от наблюдения за противником меж танковых катков. – Пушка там разбита. Затвор не закрывается. Пулемёты не смогли вынуть. Порожняк, короче. Только зря в вонючке изгваздались. Ну, ты и дал! Там всё вперемешку. Гранатой? Не, я не видел. Видел, как ты бежал к танку, потом прикрывал тебя.

– Шашипа!

– Не за что! Это тебе спасибо! Такого я ещё не видел! И не увижу! Никогда! Ну, ты дал! Одной очередью с танка – всех положил! И на той стороне? Не, этого не видел. Я видел, что ты выпрыгнул из окопа и к танку шагнул – потом не до того стало. Ты ещё и танк взорвал! А как ты им гранату внутрь сунул? Открыт был? Серьёзно? Придурки! Знал бы – сам залез. А ты видел, как они Воробья раздавили?

Я кивнул.

– Суки! Поделом им! Мало их было убить. Правильно ты их! Мало убил – ещё и осрамил! Ловко ты придумал. Завидую. А вот и толстый. Ты не обращай внимания, Дед. Это я со страха – болтун. Так я нормальный. Мне ещё не приходилось бывать в таких переплётах. И если бы не ты, лежал бы кучкой навоза, как Воробей. Я – должник твой. Дважды уже. Жизнь должен. Не смотри так. Я серьёзно. Сына бы назвал в честь тебя. Но больно уж имя у тебя… Обиван. Молдаванин? Или прибалт? На чурку не похож.

– Луссхи.

– Русский? – Егор покачал головой. – Бывает же!

Приполз библиотекарь. Стало тесно. Это притом, что ноги его – остались снаружи.

– В селе – румыны. Села-то нет уже. Всё сгорело. И румын как грязи. Бой идёт там, за бугром, где мы вчера были. Вот, собрал всё. Вода, сухпай. Патроны и гранаты. Как вы, Обиван Джедаевич?

Егор опять осуждающе качает головой. Да, Егор, понимаю, что косяка я дал. Надо было мне назваться Обиваном Джедаевичем Кенобевым?! Смешным показалось. Так я! С мякушкой в голове! С другой стороны – я не рассчитывал так долго задержаться в этой легенде. Думал – сгину в плену, как тысячи и тысячи других. Прочтёт кто из НКВД бумаги расстрельные после войны, поймёт – куда делся Медведь. А я выжил. К своим вышел. И опять дурканул – назвался особисту тем же именем. Тоже на расстрел рассчитывал. Покуражиться захотелось напоследок. Смешно? Вот теперь ходи чучелом-мяучелом, смеши людей.

– Что делать будем, командир? – спросил Егор. Смотрят на меня. Ждут.

Качаю головой:

– Нифефо. Жём.

– Жжём или ждём? – переспросил Егор.

Показал ему два пальца. Типа, второй вариант. Потом изобразил работу ложкой у рта, приложил ладони к щеке, закрыл глаза.

– Жрём и спим? – переспросил Егор.

Я кивнул.

– Вот что мне нравится в тебе, командир, так это стиль твоего командования! – Он улыбался. – Никогда ещё мне не приказывали на поле боя спать и жрать. И выживать. Так ты приказал вначале? Я помню.

– А румыны не полезут? – спросил Санёк.

– Что им тут делать? – ответил словоохотливый Егор. – Тут одни трупы. А трупов везде хватает. Зачем сюда за трупами идти?

Помолчал, сосредоточенно жуя галету, покачал головой:

– Если не полезли, когда их Дед так унизил… Долбили знатно. Если бы ты, толстый, не докумекал под танк лезть – точно бы крышка нам. Как Переверзеву. От позиций наших ничего не осталось. Эй, толстый, а ты где всё это взял?

– Да не у нас! У нас можно не искать. Пришлось к румынам ползти.

– И не спужался? – удивился Егор.

– Как-то нет. Обиван Джедаевич научил, как не бояться.

– И как? – Егор заинтересовался.

– Надо мусор из головы выкинуть.

– А-а-а, – разочарованно протянул Егор, – это я уже слышал. Я думал, что-то новое. Дельное.

– Мне помогло! – сказал Сашок.

Егор только хмыкнул:

– Что там у тебя выкидывать-то? Пустая башка и есть пустая.

Они стали собачиться.

Я попил воды сквозь стиснутые зубы. Челюстью совсем не хотелось двигать. Больно. Сломал? Или просто отшиб? Я не врач. И опыта у меня такого нет. В каких бы передрягах ни был – челюсть сберёг. Не ломали никогда. Нос – было, ломали. И не раз. А вот челюсть впервые.

От воды стало легче. Прояснилось в глазах. Перевернулся, хотел вылезти.

– Там снайпер шалит, – предостерёг Егор.

Надо было видеть глаза Сашка.

– А я?

– Головка ты… от патефона! Я знал, что с тобой ничего не будет. Дуракам везёт. Не подстрелили же.

– Снайпер не может видеть в прицел, дурак ползёт или умный, – возразил Сашок.

– Да по тебе за версту видно – лошадь ты и есть.

И они опять начали собачиться. Всё же я выполз. Надел каску, чехол которой стал сеткой – так его располосовало вдоль и поперёк. Держался этот кусок тряпки только на замёрзшей грязи. Оттает – свалятся все эти лоскутки. Приподнялся на локтях, осмотрелся.

Кое-где ходили солдаты противника, что-то собирая с тел. По дороге шли подводы, конные упряжи артиллеристов. По обочинам тонкими ручейками текла пехота.

Прорвались! Всё же они прорвались. Стали бы они пушки снимать с позиций?! Обидно. Досадно, но что я могу?

Вот бы по ним сейчас из пулемёта!

Подписать себе расстрельный приговор? У нас одна не полная лента. И та россыпью. Их ещё надо от грязи оттереть и в ленту снарядить. И пулемёт почистить.

Раздавят. Как-то не стало у меня боевого азарта. Атака с голой, хм, кормой, на танк – съела весь мой запас безумия. Безумие – это если быть честным. А если душой покривить – отваги. Нет больше отваги. Рациональное, эгоистическое – осталось. Вот оно мне и гундело в затылок: «Не гони волну!» Не рыпайся. Не высовывайся. Свой лимит удачи ты исчерпал – ещё стоя на башне. Спрыгнул – уже неудачно.

И так шикарно повезло, что румыны не стали доводить дело до конца – не пошли «зачищать» нашу позицию. Немцы пошли бы. Немцы – упёртые. Для них «авось», «небось» и «как-нибудь» – понятия незнакомые, чуждые. Стрелял пулемёт – убедись, что пулемёт разбит, пулемётчики – трупы. Порядок такой. Тыл должен быть зачищен.

Так что повезло нам. Никто не пришёл на «зачистку». Тупо повезло. Но испытывать удачу больше не хочу. Незачем. Бой проигран. Даже если открою я огонь – положу ещё десяток румын. Максимум. Если повезёт. А может статься, что и вообще не попаду ни разу. Вполне возможно. Но! Потеряю этих двоих, возможно, сам сложусь – не вечно же роялеотправителю спасать меня? На результате битвы это никак не отразится. Как текла река румын – так и будет течь. И ладно бы в этом была опасность для других бойцов нашей доблестной, непобедимой и так далее Красной Армии, тогда был бы смысл в наших смертях. Так нет же – побродят эти цыгане по заснеженной донской степи, помыкаются, помёрзнут, поголодают, да и начнут сдаваться сотнями в плен. Так было по учебникам истории, что я учил в школе. Почему сейчас станет иначе?

Посмотрел на белое пятно солнца, что едва пробивалось сквозь марево свинцового неба. Снег будет к вечеру. Укроет павших как саваном. До весны. А нам – прошхериться дотемна. А там видно будет. Не впервой, авось, из окружения выходить.

Посчитал замершие гробы танков. Из спортивного интереса. Шесть. С моим. А вон вижу и наш броневик БА-10. Двери – распахнуты. Башня набок. Стоит на пепелище, как памятник.

Итак, шесть. Хотя, что там, за пепелищем села – не вижу. Там ещё были, у наших, пушки. Могли ещё набить.

Хотя какая разница? Шесть или шестнадцать? Ясное одно – даже если румыны и прорвались, далеко они не уйдут. Как боевая единица из расчётов штабов противоборствующих сторон это подразделение румынской армии исчезнет. И продолжительность их одиссеи зависит только от наличия у нашего комфронта, генерала Рокоссовского, загонщиков. Той же конницы. Рокоссовский же командует нашим фронтом? По-моему, так. Да и этот гамбит с мешком окружения со специально оставленной прорехой – хитро. В его стиле.

А может, свалить сегодня ночью из доблестных рядов непобедимой штрафной роты, найти генерала, спросить в лоб: «Помнишь меня?»

Смешно. Вспомнит ли он командира полка самоходок, которому вручал знамя? Сколько у него было таких протокольных мероприятий? Запомнит ли он? По себе сужу – такие протокольные процессы в памяти не задерживаются. Идею записываем в раздел бредовых.

Мои соратники наконец-то перестали брехать. Поражение потерпел библиотекарь. Иначе и быть не могло, он же интеллигент! Егор – не интеллигент, он не может стерпеть, смолчать. Он и довел толстого до того, что библиотекарь решил отмалчиваться. А молчащего толстяка и Егору стало неинтересно подкалывать.

– Что решил, командир? – спросил Егор. До меня решил докопаться?

Я покачал головой. Боец нахмурился.

– Тут будем сидеть или прорываться будем?

Опять качаю головой. Тыкаю пальцем в землю. Ещё больше хмурится. А ты думал, я там точку прорыва искал?

– И долго? – опять спросил Егор.

Я ткнул в солнце, провел рукой на запад.

– До вечера? А ночью?

Я пожал плечами. Там видно будет. Вполз под танк, на расстеленную румынскую шинель, ещё одной накрылся. Ждём. У моря погоды. Идти нам некуда. К своим не прорваться. И где они – свои? Что от роты осталось? А к другому подразделению выйдем – дезертирами посчитают. Мы и так штрафники. Куда дальше-то?

Пригрелся – уснул. Как тот дембель – опытный, быстрозасыпающий.

Вечер не принёс изменений. И слава богу! Не принёс и идей. Ни в мою голову, ни в головы моих соратников. Егор опять стал тиранить толстого. Тот изредка огрызался.

Замёрзли, как бобики. Как стемнело, покинули надёжную, но стылую крышу танка, заново откопали обвалившийся пулемётный окоп. Повалил снег. Так и лежали втроём, тесно прижавшись друг к другу, закутавшись в шинели убитых нами румын. Есть хотелось, но рот открывать не хотелось – больно.

Казалось, что от холода не уснёшь. Уснёшь. Ещё как уснёшь! Проснёшься ли? Вот в чём вопрос.

Когда меня стало морить, выбрался из уютного и хоть как-то тёплого шалаша, что мы соорудили из винтовок, вбитых штыками в землю, и шинелей румын, пошёл побродить по округе. С ножом в руках. Не таскать же пулемёт? И от румынских винтовок понтов нет. Автоматов или даже пистолетов у нас не было. И свои – автомат и пистолет – я утопил. Растяпа!

Переходил от одного белеющего холмика к другому. Мародёрствовал. Шинели уже не снимешь – тела окоченели. Как брёвна. Пистолет искал. Не нашёл. Плохо. Это у немцев с короткостволами богато. У каждого унтера, каждого пулемётчика, миномётчика. А тут даже миномётчики были с карабинами. Зато патронов и гранат набрал. Еду у трупов не брал. И личные вещи не трогал. Зачем они мне? Смертнику?

К дороге тоже не лез. Там, даже ночью, продолжалось скорбное шествие. Как будто какая-то бесконечная похоронная процессия. В мою сторону не стреляли – и то хорошо. По этой же причине к селу не удалось близко подойти. И в окопы штрафников не сунулся. Вдруг там румыны решили прикорнуть? Шум мне не нужен.

Вернулся к подбитому мной танку. От него отталкиваясь, нашел своих соратников. Пощупал – живые. Спали. Дети. Чисто дети. Подстелил себе под пятую точку ком шинели, укрылся сразу двумя, сел по-турецки, стал протирать патроны найденной байковой тряпкой. Из нее бывший хозяин планировал портянки сделать? Будет ветошь.

В прореху штанов быстро проник холод. Не получится по-турецки сидеть. Встал на колени, зад положил на пятники сапог. Так теплее, но долго так не усидишь – ноги затекают.

Снарядил ленту до конца, зарядил пулемёт. Его бы вычистить. И смазать. В темноте? На морозе? Под снегом? Авось вытянет.

Растолкал Егора. Промычал ему что-то. Он кивнул, натёр лицо снегом. Сел. Потом встал и пошёл по третьему кругу мародерничать многострадальные тела румын. А я забрался на его, пригретое, место. Обнял ледяной пулемёт. И мгновенно уснул.

Так больно и так неприятно! Зачем вы меня тормошите! Идите вы все на… И в…

– Дед, вставай! Румыны! К нам идут!

– К бою! – прохрипел я.

Но проснулся не сразу. Последовал примеру Егора – зачерпнул снега, натёр лицо колючим ледяным наждаком, что даже не думал таять при контакте с кожей. Я – хладнокровный зомби? Похоже на то. Осторожно открыл рот, сунул туда снега. Терпимо. Значит, обошлось. Заживёт. Снег был со вкусом мертвятины, пороха, взрывчатки и выхлопных газов. Мерзость. Хотел выплюнуть – застонал в голос – больно. Лошадь дал мне флягу. Толку – вода в ней замёрзла, как ни тряси.

Проснулся. Только начало сереть небо на востоке. Снег продолжал падать. Не густо, так, мелким инеем, носимый порывами легкого ветерка, почти невидимый в сереющем рассвете. Ещё подморозило. Вздохнул. Мы – выжили. Ещё одну ночь. Надо выжить ещё и день.

Что там утро принесло? Румыны. Три человека шли от дороги в нашу сторону, внимательно осматривая тела.

– Сидите тут! – говорю своим.

Беру пулемёт и ползком, раздвигая руками снег, ползу под танк. Ползу бесконечно долго. Вот и вонючий, стылый, и уже безопасный танк.

Выставляю ствол меж катков. Один из румын это заметил. Закричал, припадая на колено, вскидывая винтовку. Двое других последовали его примеру.

Стреляю короткую им под ноги. Залегают.

– Идите на буй! – кричу. И стенаю – рот опять свело судорогой боли.

Стреляю опять короткой. Перед лицами румын взлетают фонтаны снега и мёрзлой земли. В меня тоже стреляют. И не только эти. От дороги бежит цепь солдат.

– На буй! – опять кричу, наплевав на боль.

И ещё раз укладываю перед их лицами пули. Не понимают. Прочерчиваю цепочку фонтанчиков меж двух румын. Оглядываются. Доходит? Отделяю фонтанчиками снега ещё одного. Дошло, что не убить вас хочу, а прогнать?

– Идите на буй!

Дошло. Поползли обратно. Сначала ногами вперёд. Потом видят – не стреляю, разворачиваются. Через метров десять один рискнул приподняться. Видят же – не стреляю. Поднялись и припустили бегом к дороге. Встретились с цепочкой, наступающей от дороги, что-то обсудили, повернулись ко мне:

– На буй! – донёс до меня ветер.

Стреляю в них. Сильно выше голов. Развернулись и припустили к дороге. Лишь один, который меня первым и заметил, вскинул руку и помахал. И ему я пострелял. Сильно завышая. Чтобы не попасть.

Бегите. Нет у меня желания сегодня вас убивать.

– Ей! Братцы-кролики! Как вы там? – кричу я в тыл.

– Нормально! – слышу голос Егора.

И это хорошо. Сначала хотел тут остаться. Но быстро замёрз. Пополз обратно. Оба бойца лежали с винтовками в осыпавшихся окопах. С напряжением ждали завершения моего поползновения. И вот я съезжаю в окоп.

– Война временно откладывается соглашением сторон, – возвестил я.

– Ну, раз прятаться уже не надо, то надо огонь развести, – Егор довольно потёр руки друг об друга. – Лошадь, дуй за дровами!

– А что сразу я? – возмутился Сашок.

– Потому что ты лошадь! Понял?

– Нет!

– Заикали вы! – ору я. От боли, от стресса, от усталости. – Щас оба – нах пойдёте! Мне что вам, гля, график установить? Или, как дети, конаться будете? Я вам щаз обоим шеи намылю! В атаку на дорогу с голыми… пойдёте! Как бабы, гля, раскудахтались! Бегом, мать… Бога… душу… дивизию!

– О, у Деда челюсть прошла, – ответил довольный Егор, придавая Сашку ускорение в виде пинка, – пойду, ёмкость поищу какую. Котелок. Хоть кружку какую!

Чему доволен такой? Что я тут вторым армейским разговариваю? Или что вообще разговариваю? А тебе-то что до моих болячек?

– Э-э, конь педальный? Ты куда рванул-то? На танк посмотри! – кричу я. – Как ты бревно целое не увидел? Да, Лошадь, горе мне с тобой! И топор с пилой прихвати. А то тоже не увидишь.

– Глаза пилоткой обшиты, – прокомментировал Егор.

– Напоминаю – это танк. И он не сгорел. Значит – в нем полно горюче-смазочных материалов. Улавливаешь мысль? Горючих, – продолжил я.

Потом повернулся к Егору:

– А ты что скалишься? Уже нашёл тару, кондитер-универсал? Кого ждём? Мадьяр в собутыльники?

Бойцы тащат бревно, пилят его двуручной пилой, колют чурбаки на мелкие колышки, разводят огонь. Топливо слить не удалось, а вот вымочить тряпку в бензине – вполне. Пошло на розжиг.

Я бездельничаю. Типа их контролирую, за румынами поглядываю. Вдруг бой? А я уставший?

А вот и гости. На дымок слетаться стали. Отгоняю нахлебников пулемётными очередями.

Греем на огне тушёнку. Запиваем тёплой водой – не дождались кипения. Пусть пронесёт. Это будет позже. Не сейчас. А сейчас поток тепла бежит по пищеводу, распространяя волны жизни по организму. Потом ели горячую тушёнку, накладывая на плитки галет. Облизывали грязные жирные пальцы – саниструктор упал бы в обморок. А кишечные расстройства радостно спешат на огонёк.

Опять прогоняли любопытных румын. Пришлось даже им по ногам стрелять.

– Думал – всё! Без боя не уйдут. Ушли, – сказал Сашок. Он смотрел на банку сгущёнки, что варилась в котелке. С таким видом смотрел, будто это не кипящая вода, а Ю-Тьюб в планшете с надгрызенным яблоком.

– Повезло, что не немцы. Были бы немцы – вчера бы нас ещё «зачистили». Порядок у них. А эти совсем дикие. И ленивые. Видимо, командования у них совсем не осталось.

– Думаешь? – спросил Егор.

– Если бы были офицеры – ушли бы румыны? Некому их в атаки гнать. Вот и не лезут, – пожал я плечами. Я сидел лицом к дороге.

– Куда же они делись, офицеры ихние?

– Кто знает? – опять пожал плечами я. – Может, выбили их. Может, драпанули в первых рядах. Вот переловят их, тогда и спросят.

– Ну, мы об этом не узнаем, – махнул рукой Егор.

– А тебе не всё равно? – спросил молчавший библиотекарь, не отрывая глаз от банки, что забавно подпрыгивала на дне котелка.

– Всё равно, – пожал плечами Егор, – просто любопытно. Дед, а зачем её варить? Она и не варёная – мёд и мёд.

– Увидишь. Варёная сгущёнка – совсем другой вкус. Не боись – хуже не станет. Кстати, Лошадь, спасибо за сгущёнку. Где ты её только отрыл?

– Отрыл. Именно отрыл. Свои вещи искал, вот и отрыл. Заначка была. На чёрный день.

– Что, он уже наступил?

– Надеюсь, что нет. Просто я понял: чушь всё это. Незачем откладывать на «потом». Завтра для тебя может и не быть.

– Верно, – кивнул я, – не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.

– И то истина, – согласился Егор, подпрыгивая, – долго ещё ждать?

– Нет, не долго. Ты бы чаю поискал.

– Не надо искать, – сказал Сашок, не отрывая глаз от банки, – есть чай.

– У тебя, как в Греции – всё есть? – спросил я.

– Не всё. Но что есть – надо съесть.

– И то истина, – повторил я слова Егора, – а истина – вечна. Давай пока чаю запарим. А потом ещё воды накипятим. Танкистам.

Мои соратники аж подскочили:

– Каким танкистам?

– Нашим. Нашим танкистам. По моему разумению, сегодня они придут. Оттуда. Это ведь они всю эту румынскую волну сюда гонят.

– Да? – задумался Егор. – Это поэтому ты не стал на ту сторону пруда прорываться?

– А смысл? Я не знаю, есть там ротный или он тут лежит? Под снегом. А кто мы для остальных? Бежавшие с поля боя штрафники? Шлёпнут на месте без базара. А тут мы – на своей позиции. Которую так и не сдали. Чуешь разницу?

– Не думал об этом, – признался Егор.

– А я думал. Так что сидим и ждём. Кавалерию канистровую. Да, кстати, пока не забыл – этот танк Вася Воробьев подбил. Ясно?

– Нет, – удивился Егор. Саша тоже удивился, но молча. – Это почему?

– Парень – герой! Не повезло ему. Но он – герой. Пусть будет героем. А мы уж сами как-нибудь.

– Всё одно не понимаю! – выпрямился Егор. – Ты подбил танк. Зачем отдавать Воробью? Ему уже похрен. Он мертвый. С него и так всё снимется, как с павшего смертью героя. Тебе-то это зачем? Я бы не отдал.

– Понимаешь, – начал я, – он – встал. Он смог. Не попал он гранатой туда, куда надо. Не хватило силёнок, не хватило навыка. Не всем везёт, как мне. Но он – герой. Ты – не встал. Лошадь – не встал. И я – не встал. А он – встал. Доходяга-Воробей. Тише воды, ниже травы. Живого веса, как в баране. Не зассал, встал. И потому я встал. Понял?

– Нет, – буркнул Егор, отвернувшись. – Это твой танк. Тебе бы всё списали. Вернули бы звание, восстановили в строю.

– Кажется, я – понял, – поднял голову Сашок.

– Ни хрена ты не понял, Лошадь! – цыкнул на него Егор. – Командир тут в благородного решил поиграть. Амнистии тут дарит мёртвым. Не тебе, не мне. Воробью! Которому уже по хрен. Сироте. А вот мне не по хрен! У меня жена – больная и две девки-малолетки – пайку в тылу не получают. Потому что я штрафной! Ваше благородие! Пошли вы, со своей сгущёнкой!

Он вскочил, пошёл к танку, стал пинать гусеницу.

– Может, правда, Егору? Если тебе не надо? – робко спросил Сашка.

– Мне – надо. Это справедливо. А Воробей – герой! Уважаю. И каждый должен сам искупить. На чужом горбу в рай не въедешь. Всё! Тему закрыли! Егор, хорош дуться! Иди варёнку трескать! Доставай, Саня! Хватит. Нет больше мочи смотреть на неё.

– Пошёл ты! Белогвардейская морда!

– А ты что, из белых? – удивился Лошадь.

– Чокнулся с горя? Из негров, гля! Ты на меня посмотри? Сколько мне лет было бы, если бы я был белым? Ты когда головой жить начнёшь, а, конь педальный?! Ну, вы и уроды! Такое лакомство испортили! Пошли вы! Гля! Так хотел вареной сгущёнки! Весь аппетит перебили! Не хочу уже. Сам жри!

– Тогда и я не буду. Что я, самый левый? – пожал плечами толстый, достал банку, бросил в снег.

– Что это ты расшвырялся? – возмутился Егор. – Это тебе что, помои? Что ты еду на землю бросил?

– Никто же не хочет! – пожал плечами толстый, хватая банку, обжёгся, перекинул в другую руку, потом в сгиб локтя, прижав к груди.

– Я – хочу. Если их благородие не хочет – его проблемы. А я буду!

– Щаз-з! Тебе три раза! – возмутился я. – Я тоже буду!

Сашка посмотрел на нас, на одного, второго, вздохнул, поставил банку, проткнул штыком. Замер, втянул носом воздух. И мы тоже.

– Мир? – спросил я, протягивая руку.

– Перемирие, – Егор хлопнул по моей ладони своей, потом потер руки друг об друга, достал из-за голенища ложку, стал разворачивать тряпочку.

– Ты мне два раза жизнь должен, – напомнил я.

– Я от своих слов не отказываюсь, – пожал он плечами.

– Вот считай, одну долговую жизнь списал, – сказал я.

– Отстань, а? Давай уже есть. Запах с ума сводит.

– На галету намазывай – торт будет.

– И то верно.

Сидим, едим, кайфуем.

– Никогда бы не подумал, что такое удовольствие может быть в фактическом окружении врага, – пробубнил я.

– А мне напомнило мушкетёров и завтрак при Ла-Рошели, – пробубнил библиотекарь.

– Есть такое дело, – кивнул я.

– Это где? – не понял Егор. – За границей?

– Это в книге. И да, во Франции. Книга такая есть. Про буржуев французских, – ответил я.

– Это мы как буржуи?

– Получается, так, – пожал я плечами.

– Они там так же завтрак устроили на виду у неприятеля, – пояснил Сашок, близоруко щурясь.

– И чем там кончилось? – спросил Егор, намазывая очередную галету.

– Я не помню, – пожал плечами я. – Давно читал. В детстве. Если не ошибаюсь: пожрали – ушли.

– Ну, почти так и было, – кивнул библиотекарь.

– Не понимаю – зачем об этом книги писать? – пожал плечами Егор.

Я заржал. Сашок следом. Егор присоединился. Ржём в три глотки. Так, что румыны на дороге оборачиваются, нервничают. Картина и правда сюрреалистическая – сидим в тылу противника, в открытую готовим пищу на огне, едим на глазах голодных солдат противника, беседуем о литературе. А враги даже не рыпаются. Видишь это, понимаешь, что это правда, но не веришь глазам своим. Сюр! Стойкое чувство нереальности. Как не ржать – истерично, заразительно, до боли в животе?

Мы – победили! Чувство это с восторгом растёт в душе. Победили! Перемогли! Пусть мы в тылу врага, но ведём себя, как хозяева. И враг это чувствует, понимает. Понимает, что дела их – швах! Понимают, что воевать с нами, тремя – уже бесполезно, бессмысленно. Битва проиграна. Бой с нами – лишние усилия, лишние жертвы, которые уже ничего не изменят.

Они ещё не знают, что для Румынии – проиграна не битва, а война.

Хотя, видимо, почувствовали. Судя из следующих событий.

– Дед, опять бестолковые появились, – встал Егор, отрясая снег со штанов.

Смотрю в сторону дороги. Мне видно хуже, чем Егору – танк мешает, заслоняет. И верно – что-то я расслабился. Совсем не контролирую ситуацию!

Тоже встаю, беру пулемёт, вздохнул, ругая сам себя последними словами – пулемёт – наша жизнь, а я его опять не обиходил. Вот, Лошадь, молодец – успел обтереть сотню патронов и запихать их в ленту. Лошадь оказался лучше меня! Лошара я, бестолочь, а не командир!

Но косячить не перестал. Влом мне стало лезть под танк. Забрался прямо на него, поставил пулемёт на сошки на башне, прижал приклад к плечу, припал к прицелу.

– Идите на буй! – орёт Егор. Он встал справа от меня, скрыт от румын бронёй, только винтовка лежит на танке, да каска над стволом. Так же и Лошадь, но слева. Близоруко щурясь, целится. Этот вообще ни во что не попадёт. Только если снова в себя.

Румын – толпа, на взвод – точно. Идут кучно, но как табор цыган – без всякого подобия строя. Встали, посовещались. Вперёд вышел один, демонстративно положил винтовку, снял ремень, покопался в кармане штанов, вскинул над головой грязный платок:

– Не стрелять! Не стрелять! – кричит.

– Это мы ещё поглядим! – кричит в ответ Егор.

– Русски, сдавать! – опять кричит этот, с платком.

– Русские не сдаются! – это уже я кричу. Популярный слоган-мем.

– Мы – сдавать! Капитулирен! Гитлер – капут!

– Ну, вот, Рохнин, и твоя индульгенция, – говорю я Егору.

Лошадь удивлённо смотрит на меня. Да, я знаю фамилию Егора. Я многое знаю такого, что не хотел бы знать.

– Это чё за… ирдургеция? – удивился Егор.

– Прощение грехов. Вяжи пленных – тебе и спишется твой штраф. Чем большее стадо приведёшь – тем быстрее трибунал твоё дело рассматривать будет. Понял?

– Понял. А если подлянка?

– Кто не рискует – не пьёт шампанского. Самогоном обходится. Рискуем?

Егор думал не долго:

– Слышь, дура! – орёт Егор румыну. – Оружие сложили, руки – в гору и подходим по одному! Ты понял, чурка?

Румын кивает, идёт спиной вперёд к своим, не поворачиваясь к ним, через плечо что-то им выговаривает. На землю полетели винтовки, ремни с патронташами, взлетели голые руки с топорщащимися белыми пальцами.

– А чем мы их вязать будем? – спрашивает Сашок. – А кормить?

– Без кормёжки перетопчутся, – отвечаю, не сводя прицела с моря поднятых рук. – А чем вязать – ищи! Я тебе что? Дом Советов? Совнарком? У тебя голова на шее болтается для чего? Вешалка для каски?

Меж тем Егор вышел из-за брони и пошёл приставными шагами к румынам, не сводя с них ствола своей винтовки. Румыны встали, повернулись к нему.

– На колени! – кричит Егор, отгоняя одного от толпы, разворачивает его, ставит на колени, подбивая его в сгиб коленей. Охлопывает по карманам.

– Ловко ты! – кричу я. – Уже приходилось пленных брать?

– Меня брали! – отвечает Егор. – Наша доблестная милиция! Молодой я был и глупый.

Процесс «взятия» пленных был нудным и долгим. И поэтому утомительным. Для меня. Не знаю, как для моих соратников. Ничего не происходит, легко отвлечься, задуматься о чём-нибудь, но бдительности терять нельзя! Выхватит какой-нибудь из этих, с виду жалких, цыган пистолет из-за спины – положит нас всех на раз-два. Приходится силой воли удерживать концентрацию.

А когда Егор и Сашок повязали этих – от дороги уже тёк постоянный ручеёк решивших завязать с войной. Эти – решили поменять войну на страшную вечную мерзлоту дикой Сибири, которой их пугали офицеры.

А были такие, которые не смогли определиться. За то время, что я «контролировал» пленных и дорогу, двое застрелились. Просто выходили из людской реки, садились, разувались, засовывали себе ствол в рот и пальцем ноги вышибали мозги. Бывает. Истинно лучше страшный конец, чем бесконечный страх.

Был ещё один, что стал кричать и стрелять – в спины идущих сдаваться в плен. Его завалили – свои же. Застрелил его солдат румынской армии и пошёл дальше. Не к нашему «пункту приёма пленных», а туда, к пепелищу села.

Солнце было высоко, мороз потихоньку крепчал, снег идти почти перестал. И вот в это время на дороге поднялась паника. Похоронная процессия румын превратилась в паническое бегство.

– А вот и наши! – кричу радостно. Я и правда рад. – Лошадь, надо бы себя обозначить! Флаг красный – был бы идеальным.

Понятно, но где его взять?

– Ищи белые тряпки! Те же портянки, полотенца! На палки, штыки наденем. Не хочется загнуться от дружеского огня! Пальнут из пушки, с перепугу – только потом разбираться будут.

А толпа пленных у нас уже внушительная. Стоят в снегу на коленях, нога на ногу, руки за головой в замок пальцев. Я видел по телевизору. Не знаю, насколько это оправданно, но связать их всех просто нереально. А от дороги бежит целый девятый вал сдаваться. Оружие бросают кто где. И около мёртвого танка – уже гора винтовок и амуниции.

Лошадь тащит кавалерийскую пику. У меня шок. Откуда? Была, оказывается, в горе сданного оружия. Времена лихих конных атак ещё не закончились, оказывается. Это я думал, что холодное оружие должно исчезнуть в век автоматического оружия, а вот румыны не думают. Да и наши. Наши «гусары», что воевали несколько дней бок о бок со штрафниками, также таскали свои шашки на боках. Не видел, чтобы применяли – воевали как пехота. До противника добирались с ветерком, спешивались и воевали – пешими, но шашки исправно таскали на боку.

Вижу широкогрудые танки, что утюжили снежную целину в поднятой ими самими вьюге. Спешно привязываю белое полотнище с бурым пятном к пике лоскутами ткани, распущенными на полосы. Простынь это. Была. И кого-то на ней убили – пятно старой крови было немаленьким. Даже этим не побрезговали мародёры европейские. Вздохнул – и нам сгодилось.

Стал махать получившимся «японским» флагом над головой. Залез на башню, встал в полный рост. И опять забыл о пленных. Снять меня как два пальца об асфальт! Обошлось.

Гулко, каким-то тупым протяжно-звонким буханьем стрельнули танковые пушки. Характерно так. Не спутаешь. Аж сердце подпрыгнуло – как я соскучился по этому звуку!

Два куста разрывов встали у дороги. Как стоп-сигнал – по эту сторону взрывов всякое движение прекратилось. Вся масса людей залегла. Там, дальше, за разрывами – ускорились, бросая оружие, амуницию, обоз.

Мать моя женщина! Какие красавцы! Это я любовался нашими танками, легендарными Т-34, что широкогрудыми кораблями летели над белым морем снега, качаясь на этих снежных волнах. В поднятой танками снежной пурге и не заметил, что танки облеплены заснеженными, как снеговики, людьми, что жались к броне.

Крайний, левый танк резко крутнулся на вставшей колом гусенице, полетел к нам. Я думал, при этом манёвре люди с него посыплются, как брызги от собаки, – но удержались.

«Наши» пленные вскинули руки в небо. Я ещё рьянее закрутил флагом над головой.

Танк резко встал. Снег полетел дальше, оседая на пленных, что шарахнулись от него, падали на отёкших от долгого стояния на коленях ногах, друг на друга. Башня с жужжанием покрутилась вправо-влево, обведя нас стволом 76-мм пушки, замерла в направлении танка румын. Посыпалась с брони пехота, отряхались, крутя корпусом, как уже упоминавшиеся собаки, не опуская оружия с нас. Круто! Зрелище, достойное руки Тарантино.

– Свои! – кричу я. – Русские! Штрафная рота Н-ской дивизии М-ской армии. Донской фронт!

Стволы автоматов чуть дёрнулись, чуть опустились.

– Боец Кенобев! Штрафная рота. М-ская армия! Это наши пленные! – опять кричу.

Открываются, почему-то с грохотом, танковые люки. Оттуда пар. Из пара танкисты. Двое, как спрыгнули, сразу повалились на землю. И лежат, раскинув руки. Отдыхают? Так тяжело им пришлось?

А командир танка, в зимнем комбинезоне на меху, в танкошлеме меховом, в унтах, неспешно открыл планшет, сверился с ним нахмуренно, снял перчатки, махнул мне:

– Спускайся, боец!

Я спрыгнул. Подошёл. Танкист протянул руку, смотрит прямо в глаза:

– Капитан Анистратов, Н-ская бригада. Как вы тут оказались?

Руку жмёт крепко, в глаза смотрит пристально.

– Так мы тут и были! Ниоткуда не оказывались. Уже третий день ведём тут бой. Сначала отбили село, теперь удерживаем, – отвечаю я.

– У меня тут наших не числится.

– Бывает, гражданин начальник. А мы есть. Вот, танк подбили, мадьяр порубали, повязали – этих вот.

– Молодцы! Доложу о вас командованию. Молодцы! Тяжко было?

– Нормально. У штрафников легко не бывает.

– Ну да. Верно. А что там, не знаешь?

– Вчера наша дивизия билась. Уже сутки ничего не слышим.

Капитан покачал головой, повернулся к усатому дядьке из танкодесантников:

– Оставь тут пару человек, мало ли! Нет, пятерочку. Двоих мало. И вот что. Сам останься. Понял?

Усатый злобно глянул на меня, кивнул.

– Ну, бывайте, штрафные! Повтори фамилии!

Я продиктовал. Капитан записал карандашом в свой планшет, захлопнул, шагнул к танку.

– К машине, – как-то буднично, вполголоса сказал.

Но танкисты подорвались, полезли по танку в люки. Десант – на броню. И пристёгиваются. Вот почему они не свалились! Капитан сел на башню, ноги – в башню, схватился за свой люк, что закрыл ему грудь, как щитом, что-то крикнул в машину. Потом козырнул нам, танк взревел, пошёл, выкидывая позади комья снега.

Наши! Победа! И мы живы!

Воткнул пику в решётку радиатора битого танка. За башней. Полотно хлопнуло на ветру. Без сил сел на башню, уронив голову и руки. Сил совсем не осталось. Напряжение схлынуло, как вода, выпущенная из запруды, оставив голые камни на пустом дне моей души.

Косяк

Так как нас стало на шесть автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.

А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.

Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы – в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемёченными колясками.

Егор суетился как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то что рта раскрывать. Слезть с танка не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали было выше моих сил.

– Бог в помощь! – слышу крик.

Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая – а автоматика. Бросили производство – выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.

Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:

– И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?

Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза нет. На ногах сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно – сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит – штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.

– А сам откуда будешь? Рига, Таллин, Даугавпилс? А, латышский стрелок?

Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но он – боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом финка. Значит, не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку – она торчала из-за голенища одного из «бульдогов» ротного.

Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта, не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить – в Ярости я чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.

Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности – никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти – восемь шагов, стрелять не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны – отшатнулись подальше, как от огня.

Когда прибалт упал, продолжаю пинать его. Со всей возможной злостью. Ещё и под нас вырядился! Румын привел! Не уйдёшь, гнида! Слышу, как что-то хрустит. Чувствую, что усатый – близко. Падаю коленями на живот прибалта – он складывается, бью каской ему в лицо, проворачиваюсь на коленях – усатый десантник уже тянет ко мне свои грабли. Нащупываю финку «бульдога» ротного, выхватываю, опять проворачиваюсь. От боли прибалт опять складывается – вовремя. Резким движением стряхиваю с финки ножны и вгоняю финку прибалту в лицо.

Удар прикладом автомата меж лопаток отправляет меня на заслуженный отдых.

* * *

– Ну, и что ты натворил, ишак? – слышу скрипучий голос. Ротный!

– Живой! – хриплю. И стону от боли в спине.

– Я-то жив. А вот ты теперь – точно не жилец!

Барахтаюсь, светя исподним сквозь порванные от пояса до пояса штаны – руки связаны за спиной. Сажусь наконец. Я всё тут же. Вот и тело прибалта. Финка так и торчит у него из глаза. Ротный сидит на корточках передо мной:

– Ты зачем его убил?

– Это тот самый снайпер, что в селе нам жить не давал. Под нас вырядился! Слинять хотел!

– Это штрафник Таугняйтис, тупая твоя башка!

– А штаны? А винтовка?

– Завалил он того снайпера. Штаны его. И винтовка. Заслуженный трофей.

– А финка? Это же твоего «бульдога» ножик!

Ротный встаёт и… бьёт меня ногой в лицо. Падаю. Кровь во рту – губы разбиты.

– За «бульдога». Геройский был боец. Погиб он. И финку Таугняйтису я сам вручил. Ну, ты и сука, Кенобев!

– Это что это? Я ошибся?

– Пипец тебе, Кенобев! Теперь точно шлёпнут. И поделом! Задрал ты, в доску!

Ротный плюнул мне прямо в глаз.

Но мне было уже похрену! Я – ошибся! Я убил невиновного! Я – убил! Я – убийца!

Я взвыл волком, катаясь по снегу, горячие слёзы обиды хлынули из глаз.

* * *

Мир рухнул. Я за эти полтора года войны убивал много и часто. И чужих, и своих. Но впервые невиновного. Как мне теперь жить? Как смотреть в зеркало? Я – мразь! Подлый убийца, убивший беззащитного, как младенец, прибалта. Что он мог противопоставить моему «турборежиму»? Ничего. Он даже защититься не мог.

А я ошибся. Сделал неверный вывод из случайных предпосылок, не обладая железными доказательствами. Штаны, винтовка, финка. Прибалт. Ну да. Я ещё и расист. Первое подозрение – прибалт. Забыл, что прибалты-снайперы это из другой оперы. Из другой войны. С Кавказа. Войны, которой ещё не было. Попутал. Заплутал во временах, патрульный времени, нах!

Шёл я, понурясь, механически переставляя ноги. Тяжесть свершённого мной раздавила меня. Нелепость ошибки, невозможность ничего изменить, ничего исправить уничтожала.

– А? – спросил я, поняв, что это у меня что-то спрашивают.

Старшина роты. И он выжил. Смотрит сейчас на меня, ждёт ответа.

– Обещаешь не сбежать? – опять спросил он, поняв, что я не услышал вопроса.

Я горестно усмехнулся:

– Куда мне бежать? Нет. Не побегу. Во-первых, некуда бежать, во-вторых, незачем. Каждый должен ответить за свои ошибки. Я – ошибся. Да так, что просто… Нет, не побегу. Нет мне прощения. Пусть расстреляют. И поделом.

– Вот даже как? – присвистнул старшина.

– Хуже. Понимаешь – ещё никогда я не считал себя виновным. Никогда! Да, я косячил! Но никогда фатально. Всё можно было исправить. Вот плен взять. Ну, попал. Так не сдался же я в плен! Взяли меня беспомощного! Да, допустил, виноват! Но знал, что можно исправить! Бежал, вышел, сдался, штрафник – всё это техническая сторона, технология исправления. А тут – не исправить! Не вернуть человека!

– М-да. Он того снайпера из обычной трехлинейки перестрелял. Стрелок от бога! Поэтому ротный всего его и одарил. Теперь локти кусает.

– Он-то локти! А я хоть стреляйся! – кричу я и смотрю на кобуру старшины. Успею!

– Даже не думай! – старшина очень резво накрыл свою кобуру рукой. – И что это даст? Одного стрелка потеряли, ещё и ты руки на себя наложи! Кто врага будет гнать?

Я усмехнулся:

– Какая разница – сам или расстрельная команда?!

– Ну, рано ты себя судишь. Раньше трибунала.

– Что мне суд трибунала! Я сам себя осудил – что мне суд!

– А ты опять по той же скользкой тропе пошёл? Себя вознёс над другими?

Я вскинулся – и сдулся. Прав. Прав старшина. Это причина ошибки. Ведь почему я так спешил прибалта завалить? Надо было мне побыстрее изменника прибить, а то суд дяди Ёси слишком мягкий. Поживёт в Сибири пару десятков лет и поедет в Америку книги писать. А потом я буду зомбированному его пропагандой пареньку бластером грудь прожигать. Не дам! Гнид надо давить! Так же я подумал? Мудрее Сталина себя посчитал.

Теперь вот иду, раздавленный.

– Благодарю, отец. Вправил мозги.

– Вот! Жди суда. Застрелиться – легко. Жить с этим – сложно. Жить и помнить. Каждый день – помнить! Жить за себя и за того парня. Биться за себя и за него! На урок! Понял?

– Понял.

– Вот и ладненько. Давай руки.

Он развязал меня. И тут же мне на плечи водрузили миномётную плиту – тащи, как на Голгофу! Чтоб слово с делом не расходились.

– Старшина, а как вы уцелели?

– Мы в овраги отступили – там и держались.

– А-а, вон что! Я как глянул – думал – пипец роте. А вас вон как много выжило. Сколько, кстати?

– С тобой – семнадцать. Было – восемнадцать.

Я вздохнул.

– Это мы ещё раненых отправили. Раненых – под сотню. Враги как нас с дороги убрали – больше и не обращали на нас внимания. А вот как вы выжили?

Я стал рассказывать. Старшина оказался хорошим собеседником – слушал внимательно, вопросы задавал – направляющие и уместные.

– Так что повезло нам, – закончил я.

– Как и нам, – кивнул старшина.

Так за разговором и дорога короче.

– А куда мы идём вообще? Я-то понятно, а рота?

– В штаб армии. Там будут нас переформировывать. Вообще-то это секретные сведения, но тебя же расстреляют, тебе можно. Ха-ха-ха! Ты своё лицо видел? Стреляться он собрался! Ха-ха! И ещё из моего ствола! Ха-ха-ха! Ха-ха!

Он хлопнул меня по плечу так, что я аж качнулся – вот это силища в старшине! Меня! Чуть с ног не сбил! Со всем моим усилением, проведённым пришельцем Пяткиным! Пока я втыкал от удивления – его и след простыл.

Вот уж истина слова учителя Оби Вана, Квай Гона: «На каждую крупную рыбу найдётся рыба крупнее». Так-то! Нос-то задирать!

Но скучать у меня не получилось – меня окружили бойцы штрафной роты. Остатки роты. Все. Даже ротный – в пределах слышимости. Уши греет.

– Дед, как ты это делаешь? – спросил Егор. Наверное, делегированный, как самый дерзкий.

– Что именно? – уточнил я, перекладывая плиту миномёта на другое плечо.

– Как ты можешь так ускоряться, когда захочешь? Так-то увалень увальнем, как медведь, неспешный весь, основательный, а как прижмёт – как пчела лётаешь! Я когда увидел первый раз – на полустанке, подумал, что показалось. А потом ты, как ветер, носился по полю боя. Каждый бой. И стреляешь из пулемёта! Треть ленты – два десятка трупов!

Вот как! Я думал, что меня никто не видит – всем некогда. Я никого не вижу – меня никто не видит. А оказывается, я – на главной сцене. Под светом софитов.

– Я не знаю, – пожал я плечами. Почти пожал – плита миномётная тяжёлая.

– Да ладно, Дед! Чё ты, в самом деле? Тебя расстреляют – и никто не узнает. Нам бы всем пригодилось! Даже Лошади! Скажи, конь педальный, хотел бы от пуль уворачиваться?

Я что, от пуль уворачивался? Как Нео? Не помню такого.

– Ну, правда, мужики, не знаю я, как! Всегда так было. С детства. Всегда от собак убегал, через заборы только так перепрыгивал. Тут одно «но» – испугаться мне надо. Основательно так, чтоб аж кипяток по жилам! Или разозлиться. Чтоб крышу сносило от ярости – тогда и становится так, что всё вокруг замедляется. А я, соответственно – наоборот. Ускоряюсь.

Смотрят друг на друга. Чуют же, что не вру.

– С испугу чего только не наворотишь, – кивнул Егор, – у нас на селе бабка одна была. Совсем древняя-древняя. Лет шестьдесят. Ходила вот так, – он согнулся пополам, – из дому уже редко выходила, по двору – с палкой. Летом дело было – все в поле. Одна она была. А дом возьми и загорись! Так она сундук кованый со своим скарбом выволокла. Бегом! Мало из дому – через дорогу! Мы потом вчетвером упузырились его с места сдвинуть!

– А дом что? – спросил библиотекарь.

– Сгорел. До осени новый поставили. Всем миром. При чём тут дом?! Ты слышал, что я тебе, овца, говорю? Бабка – смогла, а четверо молодых парней – едва пупки не развязали.

– Вот мне один знакомый лётчик историю похожую рассказал, – сказал появившийся старшина, – было это ещё во время истории с полярниками. Они как раз сели на льдину…

Ничего себе, знакомые у него! Там же все эти полярники – Героями Союза стали. И все это поняли – притихли.

– …когда садились, что-то там с лыжей не так было. Я не понял, я же не летяга. Так вот, пока там суета всякая – решил он лыжу эту подтянуть. Сидит, возится. Тут его в плечо толкают. Он подумал – второй пилот. Так вот плечом встряхнул – отстань, не до тебя. Опять толкает. Он опять откидывает. Ещё толчок. Он поворачивается, хотел своего товарища взгреть хорошенько – а перед лицом морда белого медведя! Как сидел на корточках – так на крыле и оказался. Сам не понял как!

Ржали всей ротой. Хорошая байка!

– Ты нам лучше расскажи, откуда ты про артдивизион узнал, – спросил скрипучий голос.

Народ между мной и ротным как-то сразу рассосался. Но все в интриге. Кто сдал? Лошадь? Егор?

– Ну, что же ты? А, Кенобев? Или тоже с рождения, с детства?

Молчу.

– А отмолчаться не получится, – скрипит ротный. – Или мне говоришь – или в особый отдел телегу катаю.

Вздыхаю тяжко:

– Как объяснить то, что сам не понимаю?

– А ты попробуй! Объяснить, – говорит старшина, – лучший способ понять что-то – попробовать кого-либо научить.

– Попробую, – вздыхаю, – тогда не серчайте на мою косноязычность. Впервые такое случилось на экзамене по математике. Я же все лекции добросовестно посетил, чтобы в журнале отметили явку, но не менее добросовестно проспал. Пары эти ставили первыми. А мне – семнадцать! Какая, к чертям – математика, да ещё такая заковыристая – высшая! Всю ночь в «люблю» проиграешь – спать охота – сил нет! А лектор – отвернётся к доске, бубнит что-то, мелом пишет иероглифы формул, животом стирает…

Ржут.

– Это всё интересно. Твоя студенческая жизнь, – перебивает своим скрипом несмазанного горла ротный, – ты ближе к делу!

– Тут как раз расплата! Экзамен! А его принимает профессор, что говорит: «Мой предмет на пять знает только Бог и товарищ Сталин. Я, то есть профессор, – и то на четыре. А вот вы, то есть мы, студенты, – попали!» А я ещё и храплю, когда сплю.

– Это все заметили! – ржут.

– Цыц! – скрежет ротного.

– Так что меня, засоню лекторного, запомнили. А мне категорически невозможно не сдать экзамен! Неделю – не сплю, готовлюсь – куда там! Это же, мать её, математика! Там не зубрить надо – понимать! Одним словом, на экзамен я приполз в таком состоянии, что дунь – улечу. Волновался так, что потел не переставая, любой свет – слепил, любой звук – как паровозный гудок. В общем, до ручки дошёл!

– Ты к делу, к делу! – скрипит ротный.

– Не тереби, командир, запутается, – осаживает его старшина.

Я продолжил:

– Моя очередь. Запускают нас по пять голов. Вот и я зашёл. Взял билет – даже не смотрю номер, ясно же, что приплыл я. Профессор смотрит на меня и улыбается: «Сегодня я вам, Да… Кенобев, выспаться не дам! От вашего храпа штукатурка осыпается». Узнал он меня. И знаете? Я успокоился. Так резко хорошо, легко стало, что аж музыка на душе заиграла.

– Это с чего это? – удивился Лошадь.

– С того, что по-любому не сдам. Не даст. Завалит! Спать на лекциях – это же как в лицо лектору плюнуть.

– Это да, – соглашается Лошадь.

– Тогда чего волноваться? Вот и заиграла музыка. Мне хорошо, спокойно стало. В голове – нирвана.

– Что? Чего рвана?

– Нирвана – созерцательность, – поясняет старшина.

Я припух мгновенно. Даже я такого не знал. Старшина, а ты кто?

– В голове… – напоминает старшина.

– Ну да. Спокойно так. Сижу, балдею. Мир вдруг стал таким выпуклым, красочным. Входил в класс – небо с овчинку. И вдруг – отпустило! Так классно! Здорово! Настолько хорошо себя не чувствовал. Казалось, прыгни – полетишь! Прочитал билет, вдруг понимаю, что я начинаю вспоминать то, чего не мог знать. Эти темы я тупо проспал. Но вспомнил. Понимаю, что я знаю, как решать эти задачи! Блин, вы не представляете – какой восторг! Я себя почувствовал каким-то… не знаю даже как сказать! Чтобы не упустить состояние это – вызываюсь к профессору досрочно. А какой восторг был видеть его лицо, когда у него не получалось меня завалить! Он мне – четыре поставил. Мои знания оценил наравне со своими.

– А дальше? – Лошадь аж весь красный.

– А дальше отходняк. Как похмелье, только в десять раз противнее. И опохмелиться не получится.

– Это всё интересно, но ты не ответил про пушки, – проскрипел несмазанный ротный.

– А дальше – я учился вызывать подобное состояние специально. Экзаменов много.

– Успешно? – усмехнулся старшина.

– Нет. Получилось только на войне. Нас прошлой осенью так же прижали немцы. Танки, пехота. Отступаем. Я с пулемётом, отстал. Обернулся, вижу, немцев видимо-невидимо. И все целятся в ребят моей роты. Чую – всех положат в спину. Позору-то! В спину! А там такие ребята были! Сплошь комсомольцы!

Глаза блестят. Переживают вместе со мной.

– И я решил – прикрывать! Подохну, но ребята спасутся. И опять эта гармония в душе. Я аж взлетел над землёй! Вижу каждую деталь, каждую пуговицу каждого мундира каждого немца, каждую заклёпку каждого танка, понимаю, куда каждый из них целится, что каждый из них собирается делать. Все малозначимые детали, едва заметные мелочи складываются в цельную картину.

Я замолчал. Как тяжко снова переживать это!

– Ну! – подгоняет ротный.

– И я увидел «дырку», пробежал до них, как ни странно – никто даже не обратил на меня внимания. Зашёл сбоку – и из пулемёта, из пулемёта! Они пока допетрили, что сбоку не свои, а я – уже дырок в них пропасть! Прошёл по всей линии траншей, как по бульвару. Только трупы за мной.

– А дальше?

– А дальше танк. У нас старшина добыл ампулы авиационные с огнесмесью. Стеклянный такой шар. Разбиваешь – горит – только в путь! У меня как раз такой в противогазной сумке был. Кинул его в танк. Удачно – попал за башню, огонь – на двигатель. Танк горит, но едет. Я от него – в окоп. А он наехал на меня – и взорвался боекомплект. А я под ним.

– И чё? – спрашивает Егор.

– Пипец мне, вот что. Представь – взрыв сразу всех снарядов танка прямо над головой. Но это к делу не относится. Ну, гражданин начальник, я ответил на твой вопрос?

– Нет, – проскрипел ротный, – откуда про пушки узнал?

– Говорю же, всякие едва заметные знаки, детали, обрывки слов, на которые не обратил внимания – связываются в единую картину. Ты же мне карту показал. Думаешь, значки батарей не разгадаю?

– Карта! – взревел ротный. – А я всю голову сломал!

Ржали мы долго. Успокаивались, видели пунцовое лицо ротного – ржали снова.

– Зачем врал все эти сказки? «Профессор»! Зачем обманул?

А потом ещё «огня» в истерику личного состава добавил старшина, сказав ротному:

– Дед обманул тебя, когда сказал, что обманул.

Надо было видеть лицо командира штрафников, на котором отобразилась бешеная работа мысли! Старшина тоже молодец. Он бы ещё добавил хрестоматийное: «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я».

В общем, дорога вышла весёлой, оттого не такой утомительной.

Суд да дело

Долго дело делается, да быстро сказка сказывается – пришли мы в расположение штаба армии.

А штаб грузится на колёса. Возиться с нами никто не хотел – футболили от одного к другому. Попробуй найди служащих кадрового управления!

Но ротный и старшина добились своего – нас поставили на довольствие. А остальное – дело десятое.

Харчеваться стали со штабной кухни. И масло увидели, и мясо. И компот из сухофруктов. Конечно, с котла командарма нас никто угощать не будет. Но и так отлично. Поделился выводами со старшиной, советуясь – видимо, командарм мужик основательный, если не позволяет воровать вокруг себя. Старшина покачал головой: «Ничего это не значит».

И даже принимали баню. После бани – свежее исподнее. Без дополнительного населения на белье. Чистые, выбритые, стриженые, сытые и довольные жизнью, уже без напряга ждали своей участи. А что? Штрафник спит – срок идёт.

Два дня рая! Два! Дня!

Меня не отделяли от других. Бардак! Живой Ганнибал Лектор ходит среди людей без смирительной рубашки и без намордника – никто даже не чухается.

Вспомнили о нас. Меня сразу заперли в подполе. Хорошо, успел отдать нож старшине. А то конфискуют. И ищи-свищи. «Утеряют». При переезде проще простого. Концов не найдёшь. А старшина – мужик честный. Кристально. Справедливый и мудрый. Откуда только берутся такие? Да ещё и в должности старшины штрафной роты. Несовпадение. Но, наученный горьким опытом, уже не спешил с выводами. И помалкивал. Будем посмотреть!

Нашёлся и военный прокурор армии. Особый отдел подключился. Сразу нашлись наши личные дела. Можно и военно-полевой собирать.

Собрали трибунал в светёлке обычной избы. Мы ждём на улице. Для солидности – на входе два бойца с петлицами цветов НКВД. На нас не обращают внимания. Скучают – дремлют с открытыми глазами.

Суд происходил быстро. Запускали штрафника, пара минут – вылетает. Счастливый. Массовая амнистия.

Егор тоже вылетел счастливый, прыгать стал, как молодой козлик, крича:

– Да, да, да!

А потом увидел меня. А я, как тот самый дед-обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как весной сползает снег с крыши.

– Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.

– И ты меня прости, Егор.

– За что?

– За всё. Ты, Егор, сделай одолжение – выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: «За Васю Воробьёва!»

– Длинный список будет. – Покачал головой Егор.

– Будет. Счёт у нас большой. Но месть – не главное. Смерть – не главное. Главное – выжить, домой вернуться и… надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!

Егор рассмеялся:

– Тебе?

– Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей!

– Почему «Витей»?

– Виктор – победитель.

– А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.

Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу «дворца правосудия» вошёл Лошадь. И пробыл там в три-четыре раза дольше остальных. Вышел – лица нет.

– Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, – убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.

– Не вешай нос. Не расстрел же.

– А-а! – махнул он рукой. – Одно и то же.

– Ну, не скажи.

– Не надо, – покачал головой Сашок и ушёл.

И вот настал «момент истины» – никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.

Волнуюсь. Иду в избу. С улицы – темно в избе. Накурено. Все присутствующие курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул – если бы планировали меня «отправосудить» по-быстрому – чаи бы не гоняли.

Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего «дела», смотрят с интересом.

– Присаживайся.

Сел на лавку у стены.

– Рассказывай.

Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.

Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью! Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.

В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя – я не гимназистка – чувств лишиться. Это в трэшевой кинодешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.

Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:

– Требую высшую меру!

– Сядь! – кричит майор, прокурор армии.

Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть – ходуном ходили. Зажал коленями.

– Оглашается приговор!

И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:

– Приговаривается к расстрелу.

Я выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но майор продолжил:

– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на пятнадцать месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца – отвоевать. Понял, осужденный?

Я вскочил. Кулаки сжались, зубы монтировкой не разожмёшь.

Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился – ППС на меня смотрит.

– Повторяю: понял?

Кивнул, не в силах разжать зубы.

– Увести. Ну, на сегодня всё?

– Вроде бы.

Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся – через нужное плечо, лбом открыл дверь, вышел. На улице – ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос: почему вообще напрягались? Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:

– А может, нажрёмся? – спрашивает.

– А есть чё? – проскрипел ротный.

– Найду, – ответил старшина.

– По уставу не положено. Осужденному с командирами.

– Нах устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.

– Не, Лошадь не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?

– Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак!

– До шести ноль-ноль мы свободны. Надо успеть, – проскрипел ротный, облизнувшись.

– Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, – сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, – у меня побудет. Вдруг решишь, что мы парагвайские диверсанты.

– Тебе бы всё ржать, старшина, – скрип ротного, – пошли уже. Наше время пошло. Лошадь! Ко мне! На караул! Галопом! Обмоем наше возвращение из мира мёртвых! Я когда увидел цепи румын, думал, что всё! Отбегался. А потом Дед на танк помочился, и я понял – хрен им! Поперёк хлебала! Не дамся! Ну, ты дал! Как такое вообще в голову пришло? Ты точно больной на голову! Но пока это – на пользу. Ты бы видел, что с бойцами стало, когда они тебя видели. Отовсюду видно было. Сами в штыки пошли! Если бы не я – до тебя бы дошли. А так в овраги пробились.

– Да, главное – вовремя безумие возглавить, – провозгласил старшина, поднимая стакан.

Выпил. Огонь растёкся по телу, файерболом ударил в голову. Закрыв глаза, я завыл-запел, презрев, что мои собутыльники вели оживлённую дискуссию:

Я помню всё – и всё забыл, Каким я стал, каким я был. Я проходил сквозь эти стены. Я не хочу смотреть назад, Где пламенеющий закат Тебе и мне вскрывает вены. Я не ищу в толпе уж взгляд. Мимо нас, мимо нас – пьяное солнце. Оно уйдёт и больше не вернётся. Ну что же ты молчишь, не открывая глаз? Мимо нас, мимо нас люди и птицы. Они летят, чтоб всё-таки разбиться. Убей меня сейчас, но не потом. Сейчас… Я помню всё – и всё забыл, Каким я стал, каким я был. Так мало слов, так много пены…

А что было после второго стакана, я не помню. Надеюсь, просто срубился. Без раскрытия «легенды».

* * *

Как же это достало! Кино такое было – «Свой среди чужих, чужой среди своих». Я – чужой среди всех. Нет своих. От слова вообще. Нет. Как там было у Стругацких: «У каждой Силы должен быть Хозяин?» Одним своим появлением здесь я стал «фактором силы». И сразу нашёлся «хозяин». И все эти «игры» со мной, как с шахматной фигурой! Как же обрыдло! Гадай – кто из окружающих тебя «засланный казачок»? Кто из них за тобой «приглядывает» явно, кто скрытно. Кто из них «агент влияния»? На какие действия они меня подталкивают? К каким выводам подводят? Что они из меня «лепят»?

Может, кому-то эти детективные остросюжетные перипетии и по кайфу, но я простой человек. Нет мне в этом ни удовольствия, ни интереса. Только отвращение. Умом понимаю – это так и должно быть. Это правильно. И это самый мягкий и «любящий» вариант. Наименее «ломающий» меня. Но мерзко! Понимаю – необходимость, но ненавижу! Не тех, кто эти «игры» ведёт. Они делают своё дело. Грамотно делают работу. Ненавижу того, кто меня этой «пешкой» сделал.

Поэтому сбежал. От роли Кузьмина-Медведя сбежал. От участи и ответственности «Железного Человека» сбежал. В штрафниках хотел спрятаться. В смертниках. Смерти ищу! Или затеряться среди миллионов пехотных Иванов.

И тут появляется старшина. Которому шкура старшины так же тесна, как и мне – шкура штрафника. И это бросается в глаза. Кто ты, старшина? НКВД? ГРУ? ЦРУ? МИ-6? Немцы? Почему ничего не делаешь? Не вербуешь, не «спасаешь» от неминуемой смерти? Чтобы обязан был тебе? Просто «созерцаешь»? В чём твоя «игра»? Какую роль ты отыгрываешь?

Голова и так раскалывалась от самогона, что пили вчера, так ещё и упорно в неё лезли подобные вот вопросы. Нет, блин, не рожден я для подобных «игр». Моя стихия – шутер от первого лица. У меня и «чит» для этого есть – «слоу-мо». А приходится участвовать в этих «пасьянсах». И посоветоваться не с кем. Нет у меня настолько близкого человека. Только призрак. И тот меня покинул. Да и был он тот ещё «друг»! Конвоиром он мне был. Друг!

Сталин, Берия? И им я до конца не доверяю. Тем более Кельшу. Все они – честные, достойные мужи. Но они «при престоле». И «играют» меня, исходя из интересов «общего блага». Если трудовому народу нужна будет моя смерть в извращённой форме – глазом не моргнут. Потом нажрутся водяры. Выть будут. Но они на службе интересов общества. Они уже не люди. Функционеры. Отличные «проводники» воли народа. И воли партии. Как им доверять?

Соратники мои? Кто? Кадет, Прохор и остальные? Они больше «питомцы». О них самих надо заботиться, самим сопли подтирать и жизни учить. Даже прошаренного Брасеня.

Жена, новая, местная? Человек, приставленный ко мне Берией? Пусть полюбившая меня, честная, порядочная, красивая, умная, но!.. Она – человек этой эпохи. Она даже не поймёт меня.

Один я. Один.

– Знаешь, как переводится слово «монарх»? – вдруг спросил меня старшина.

И хотя я не открывал глаз, делая вид, что сплю, он спросил. Меня – никого больше не было в избе. Я лежал. Старшина что-то сосредоточенно строгал моим ножом.

– Как? – равнодушно спросил я. Но насторожился. Само это слово, само понятие под запретом. К чему ты это?

– «Моно» – один, «ар» – огонь, разум, «х» – хранить. В данном случае – «высший по силе разум». Умнейший. Потому всегда один.

Если бы я не лежал – упал бы! Как? Твою мать, как?

Я вскочил, уставился в спину уходящего старшины. К столу была приставлена АВС, на столе лежала разгрузка с магазинами к винтовке в карманах, мой нож и фигурка деревянного медведя, что в задумчивости сидел на задних лапах в позе лотоса.

Больше старшину никто не видел – его перевели в другое подразделение. В какое – «не положено». Война, секретность.

А нас пополнили новыми провинившимися смертниками – и в бой. На передовую. Которая всё плотнее обжимала город на великой реке Волга, носивший имя Сталина.

Брызги пафоса

Пригороды Сталинграда. Немцам – некуда отступать. Поэтому – никакой стратегии. Занять территорию можно только зачистив её. С боем. Только тактика. Никакого манёвра. Огонь и рывок! Только пехота и пушки. Даже танки на этой сильно пересечённой местности – малополезны. Тут КВ-2 бы хорошо помог. Но данная штурмовая модификация танка КВ кончилась ещё летом 1941-го. И возобновлять производство никто не будет. Остальные танки бесполезны. Особенно горьковские лёгкие танки. Если 76-мм пушки слабо справлялись со своими задачами, то Т-70 и Т-60 были просто мишенями. А противотанковых средств у немцев хватало.

Об этом я думал, «ковыряя» пальцем пробоину в лобовой броне КВ-1С. Мизинец с трудом засовывался. Не потому что диаметр пробоины мал, он и правда мал. Сколько от того, что броня в месте пробития «потекла». Явно различимые следы буйства высоких температур. Будто автогеном поработали.

– Бронепрожигающим, – со знанием дела проскрипел ротный.

– Нет таких, – вздохнул я. – Вымысел это. Броня пробивается, не прожигается.

– Видишь – оплавилось. Прожигается, – ткнул ротный, хотя мой мизинец и так в дырке.

– Это подкалиберный. Сердечник из тугоплавкого тяжёлого металла. Диаметр, видишь, как мал? Он тонкий, но тяжёлый. Скорость начальная бешеная. И сила удара – даже броня раскалилась и поплыла. А вот и трещины. Кинетическая энергия мгновенно высвободилась, перешла в тепловую, даже броня «подтаяла».

И вдруг мне пришла мысль. Так неожиданно и такая горькая, что я замер, как молнией ударенный.

– Ты это, институтами своими не выпячивай, – проскрипел ротный. – Эй, ты чё?

– Так, неприятно себя осознавать придурком с дипломом в кармане.

Ротный улыбнулся и пошёл довольный. Почему я придурок? А потому что только сейчас до меня дошло, что гаусс-пушка Баси – не много мелких дырок, а много сильных взрывов! Пусть диаметр шарика и мал. При попадании в материал, не обладающий плотностью, – человеческое тело, например, и правда много мелких, сквозных дырок. А вот при ударе в броню танка – взрыв. Там же скорости космические! Километры в секунду! Не надо было так изгаляться. Надо было их просто перестрелять! Вот я дурень!

– Не имеет значения, – заявил Лошадь, пожимая плечами, – Выброси мусор!

Бойцы роты подходили к танку, смотрели. Кто пожимал плечами, кто смотрел с интересом.

Лошадь теперь не мой напарник. Он теперь подносчик патронов в расчёте Невзорова – пулемётчика с ДП. Лошадь – третий номер в расчёте ручного пулемёта. Как у собаки пятая нога. Да и хрен бы с ним!

Я теперь вольный стрелок. Типа, снайпер без прицела – я же его и разбил, когда пинал прибалта. Или как пулемётчик с ручным пулемётом, из которого можно вести автоматический огонь, но недолго и только в упор – отдача так отводит ствол, что не перебороть. Одним словом – чемодан без ручки.

Это если рассматривать те роли, что мне ротный определил. Я же считаю, что АВС – аналог СВТ – самозарядной винтовки. Только ещё более капризная. И я просто стрелок, не способный упасть в полный рост или уронить винтовку. Она же как хрустальная ваза. Явно не АК, что можно с крыши на асфальт, в грязную лужу кинуть, передёрнуть и стрелять.

Рота меняет позицию. Значит, пойдём в атаку. На штурм. На то и есть штрафники – чтобы первыми пройти до окопов врага, расчистив своими ногами и телами дорогу другим ротам.

Пригороды. Немцы уцепились за мехдвор и руины одного из пригородов. Наступление измочаленных батальонов забуксовало. И тут пришли мы. Теперь всё будет ништяк! Обязательно! Потому что прошли мы полчаса назад мимо разворачивающихся батарей 122-мм гаубиц М-30. Вещь! А ты говоришь – штрафники! Пушки пробивают оборону. Пушки не штыки. Штыки – выковыривают застрявших, забитых огнём батарей недобитков, как зубочистка выковыривает застрявшее волокно мяса из зубов.

Так в идеале. Как в реале – увидим. Пожрать бы. Вот и запах свежего хлеба об этом моему желудку напоминает.

Проходим тылы передовых батальонов. Бросается в глаза высокий моральный дух. Всё то же, что и всегда – грязь, хлам, мусор, гильзы, ящики, рванье, тряпьё, раненые, убитые. Но глаза у людей блестят. Нет в их глазах того отчаяния, что было при отступлении. Теперь мы жмём!

Ах, вот почему столько раненых в бинтах – медсанбат. Запомним. Это важные сведения. Важнее только расположение кухни и нужника. Потому что тут не голое поле. Не хотелось бы залечь в вонючую мину.

Вот и наша кухня. Достаю котелок. Трофейный. Не румынский, немецкий. У меня и две фляги. Наша и трофейная. В трофейной спирт. Я вообще зажиточный штрафник. Автоматическая винтовка, нож-тесак, кожаная портупея, разгрузка, ранец за плечами. Не сидор, как у всех, а ранец с кожаной крышкой. Сапоги справные, белый масккостюм, чехол на каске. Прицел пулемёта – как одноглазый бинокль. Для смертников-однодневок неслыханные, да и ненужные богатства. Раскулачивать пора.

Ветеран роты. Дольше меня только ротный в этой «Шурочке». Даже последний его «бульдог» слёг в госпиталь – воспаление лёгких схватил. Бывает же! Ещё и помрёт без боя. Обидно! А что, сейчас воспаление лёгких смертельная болезнь. Антибиотиков-то ещё нет.

Получаю свою порцию. Чуть большую, чем у остальных. Я ни при чём. Просто все видели, что я убил поварёнка. Причины моей нелюбви к поварам солдатский телеграф при передаче «потерял», а вот сам факт исправно переходит от одного повара к другому. Вот и насыпает мне всякий повар полный ковш. И никто не возмущается. Я ещё и прибалта угробил за винтовку, с которой теперь хожу. И всё мне как с гуся вода. Так думают штрафники. И правильно. Я – форменный душегуб. Мне что немцев, что наших. Зверь. Живодёр. И держатся от меня подальше. Лишнего слова не скажут. Устраивает. Я от трескотни Лошади ещё не отошёл.

На пояснице у меня маленькая скатка толстого войлока. Расправляю, сажусь – такое вот у меня мобильное кресло всегда с собой. Опять завистливые взгляды. Что завидовать – возьми и сделай. Чем в карты рубиться на сахар. Сахар – ценность. Потому местная валюта. Его не едят. На нём идёт мена. Шила на мыло.

Ем, пока не остыло. Надо, чтобы пища уложилась. Да вздремнуть слегка. Помедитировать. Перед боем полезно. Надо успокоиться, обрести душевный покой. Попытаться поймать ту внутреннюю мелодию, когда на душе становится легко, спокойно и чисто. Когда всё становится предельно простым и понятным. Когда нет никаких чувств. Никаких мыслей. Только покой. А из него сила.

Меня не трогают. Я уже говорил, почему.

Где-то на глубине сознания проходит артподготовка. На автомате собираюсь, «кухонные» и «комфортные» предметы – на места «их постоянной дислокации». Руки сами ощупывают винтовку, нож, гранаты, магазины. Ничего в душе не шелохнулось – всё в порядке.

Открываю глаза. Рота уже ушла вперёд. Густой лес разрывов прямо перед глазами. Мне – туда. Иду. Вижу, мне машут, чтобы я пригнулся. Нервничают. Рано ещё. Не долетит сюда. И копчик молчит. Чтоб не нервничали соратники, пригибаюсь, ноги переходят на заячий шаг – неровный, неравномерный, но плавный, экономный. Это меня «гэрэушники» научили.

Перескакиваю через окопы, перебежками двигаюсь вперёд. В спину – крики. Кричите, кричите. Копчик только слегка ноет. А вот когда наши пушкари отработают – тогда выть будет. Есть, конечно, риск, что меня накроет шальным снарядом. Что ж теперь? Война!

Чую, как рота поднимается и бежит за мной. А впереди катится сплошная стена взлетающей в небо земли. Артобстрел не может быть длинным. Нет тут рядом железной дороги. На полуторках не навозишься. Тем более конными подводами. Ну вот!

– Ура! – кричу, выпрямляюсь и бегу в полный рост и со всей скоростью, какую могу выдать на этой лунной поверхности в этих ватных штанах, утянутых белыми маскировочными штанами-чехлами. Мне надо выиграть дистанцию. Пока немцы не повылезали из своих нор. Потом страшнее будет.

Укол в копчик. Падаю, перекатываюсь. Не слышу – свистят пули или нет? В ушах – два кило ваты после артподготовки.

Ползу в воронку. Есть! Укрылся! Только скатился, на меня, с матами – два тела. Барахтаемся втроём. Разобрались, где чьи ноги-руки. Наконец.

– Ты совсем безумен, Дед! – кричит мне боец из нового пополнения. Глаза его горят лихорадочным огнём. Горячка боя, жар адреналина. Это и хорошо, и плохо. Адреналин выжигает страх и болевой шок, но и из головы вышибает критический взгляд и логику. К адреналину надо привыкать. Плохая привычка. Как наркотическая зависимость.

– В век безумия – иди за психом! – кричу ему в ответ.

Смеются, толкают меня в плечо. Один из них пытается выглянуть. Не останавливаю – вдруг везучий? Везучий. Успевает спрятаться.

Растеряны. Жду. Сколько бы я «пас» потенциально опасное место, когда рядом столько же других опасных мест? Жду.

Толкаю этого крикливого, показываю, куда бежать, оттопыриваю пальцы, сгруппировываюсь, загибаю пальцы один за другим, вскакиваю, бегу. Пока бежал прошлый раз к этой воронке, я уже пунктирно наметил себе путь. Падаю в следующее укрытие. Эти двое рядом. Они мне помеха. Три бойца более приоритетная цель, чем один. Но не посылать же их? Война – командный вид спорта. Может, и сгодятся на что.

Не высовывая головы, протягиваю руку, хватаю за ремень менее удачливого бойца, что лежал перед воронкой, тяну к себе. Подтянул, нащупал шею – пульса нет. Жаль. Тогда будешь бруствером. Выглядываю. Вот они! Сверкает огненной гвоздикой пулемёт. Лицо под горшком шлема в окантовке какого-то платка. Второй номер – спиной к нам, полулёжа, направляет ленту в питатель. Неспешно выставляю винтовку, кладу ствол на откинутую руку бойца, вижу, что пальцы его ещё подрагивают. А пульса нет. Прочь из головы! Грудь и голова пулемётчика целиком в прицеле. У меня одиночный огонь. Один раз нажал на спуск – один выстрел. Винтовка автоматическая. Стреляю одиночными, как из пулемёта. И зря. Только первая пуля попадает. И то в руку. Остальные две вообще чёрте где! Отдача адская. Винтовка подпрыгивает и лягается, как кобыла. Не надо так часто стрелять. Надо «досводиться».

Но эти мысли уже на бегу. Пока пулемётчик занят мыслями о своей пробитой руке, бегу дальше. Падаю, выглядываю, если по мне не стреляют, стреляю. Опять бегу. Эти двое за мной, как привязанные. И бежать за мной страшно. Больно уж рисково я действую – со стороны. А остаться без меня ещё страшнее. Видят же, что есть у меня какой-то расчёт, какой-то ритм. Или я просто везучий?

– Как? – задыхаясь, прокричал один из хвостиков.

– Сколько воюешь?

– Четвёртый бой.

– Полтора года. Выживешь – поймёшь, – прокричал ему.

Почувствовал, что уже можно – выпрыгнул, пару шагов – вот и остаток стены. Приваливаюсь к ней спиной. За стеной – немцы. Слышу – лаются. Двое моих спутников по бокам лежат, вжимая тело разом и в стену, и в землю. Немец – в двух шагах.

Достаю две гранаты, кладу на ноги. Меняю магазин, хотя в нём ещё было четыре патрона. Мои спутники тоже достали гранаты. Две на двоих. Итого четыре. Опять оттопыриваю четыре пальца, по одному их загибаю обратно, когда пальцев не осталось, кидаю гранаты через плечо.

Бах-бах-бах-бах! Вскакиваю, винтовкой «смотрю» за стену. Сдвоенными выстрелами прохожусь по немцам, ныряю обратно. Перезаряжаюсь. Рядом бойцы запихивают обоймы в приёмники винтовок. У одного губы трясутся. Ё-о! И пятно на штанах проступило. Бывает! Но не сбежал же! Уже молодец! Привыкнет. Ещё и сраться будет.

– Молодец! – кричу ему в ухо. – Не испугался!

Слёзы брызнули. Блин! Перегнул палку. Он же теперь не видит ничего. Блин! Минус один.

– Отставить сопли!

А второй, перезарядившись, хотел вскочить, дёрнул я его вниз, не дал. Ткнул в бок, указал, куда ползти. Поползли гуськом вдоль обвалившейся кирпичной кладки, по битому кирпичу, по деревянной щепе. У меня ещё одна граната. Повторим ещё с одним куском периметра немцев. А там и наши подтянутся.

Останавливаю свой отряд. Опять пальцы, раз-два, граната, беглый огонь, укрытие.

– Ура! У-ур-ра-а-а-а!

Рота пошла в атаку. Откатываюсь в сторону, встаю, поддерживаю атаку огнём. Падаю, откатываюсь, перезаряжаюсь, стреляю. Немцы отходят ходами сообщения. Всё чаще трескотня винтовочная вокруг меня.

Рокочет «дегтярь». Оборачиваюсь. Напарник Лошади. Видит мой взгляд. Поджимает губы и качает головой. Не может быть!

Вскакиваю, пригнувшись, бегу в тыл. По предположительному пути пулемётного расчёта.

Вот он! Лежит. Живой! Судорожно дышит. Дыра в ватнике медленно расползается кровью. Напротив сердца. Хреново! Поднимаю голову бойца. Кровь ртом. Смотрит на меня. Узнал. Что-то сказать пытается. Не надо! Без шансов же!

– Погоди! – хмурюсь. – В сердце – мгновенная смерть. Ты как жив ещё?

– У меня сердце – справа. Порок сердца. Потому и толстый.

Бывает же!

– Всё, молчи! Молчи, сказал!

Рву, к чертям, все его обертки одежды. Хватаю противогазную сумку. Это я в ней гранаты ношу, а Лошадь противогаз. Вырезаю резину, лью спиртом на рану, на резину противогаза, прижимаю к ране.

– Держи так, Лошадь! Держи!

Повторяю то же самое на спине. Пуля – навылет. И если на груди – дырочка, то на спине – уже яма кровавая. Лью спиртом.

– Не дёргайся! Тпр-ру-у! Стой смирно! Вот. Дай завяжу! Блин, что за бинты такие короткие? И ты обширный! Терпи, сука! Я из-за тебя весь тир пропустил, гад! Теперь тебя ещё и в тыл тащить! Что ты пули грудью ловишь? Скучно стало? Всё, вставай! Сам, сам! Ножками. Я тебе что, Геракл? Сам иди. Теперь не помрёшь. Коль сразу не умер. Пошли.

Закинул его руку на плечо, в другую две винтовки и все манатки.

– Дед.

– Что?

– Я посмотрел правде в глаза.

– И что ты там увидел? – уже без интереса спрашиваю я.

– Я – ничтожество. Приспособленец. Я знал, что жена гуляет. Знал, что дочь – не мой ребёнок. Знаю.

– Она дочь ректора? Поэтому?

– Декана. Ради того, что у меня есть.

– Что у тебя есть?

– Ничего. Мусор. И сам я – грязь.

– Только достигнув дна, ты сможешь оттолкнуться, чтобы всплыть. А потом карабкаться к сияющим высотам.

– Зачем?

– Каждый сам для себя решает, зачем.

– А тебе зачем?

– Чтобы ты спросил.

– Дед, не до шуток! Ответь, прошу! Для меня важно!

– Чтобы жить. Чтобы выжить. Чтобы человеком стать. Человеком жить, не скотиной существовать. И человеком оставаться. Понял?

– Понял.

Шли молча.

– А ногу мне прострелил хахаль жены, – сказал Санёк. – Это я на себя всё взял. А его все одно на фронт. Жена стала завскладом. Через три месяца её под суд.

Меня даже передёрнуло.

– В мире животных! – не сдержался я, плюнул. – Как можно так скотски жить?

– Все так живут!

– Не все! – зло огрызнулся я. – Только скоты! Живёшь среди них – думаешь, что все. Нет! Есть другие. Живут иначе. Для иных целей. У них иные ценности, иная цель, иная жизнь. Собака бежит, на столб нужду справила. И ты тоже. На столб. Ты собака?

– Нет.

– А общее есть. А чем ты от собаки отличаешься? Человек ли ты? Не внешность определяет. Не внешность. А дела, поступки и устремления. Что достойного человека было в твоей жизни? Представ перед Богом, что ты скажешь ему? Жил, жрал, спал, болел, умер? Чем отличился от скотины безмозглой?

– Ничем.

– И я о том же! Высшее образование не делает тебя высшим. Высокие стремления делают человеком. У тебя ещё есть шанс. Не упусти его.

– Ради чего?

– А ты решай сам! Стоит оно того?

Разговор совсем оставил бойца без сил. Он уронил голову, повис на мне, но хотя бы ноги переставлял. Подхватил его под «талию», потащил. Время идёт, там бой. Ребята воюют, а я тут тащу кусок дефектного сала к коновалу.

Надо же, сердце с другой стороны!

Вот и лазарет. Раненые лежат, сидят и стоят всюду. Первичную сортировку осуществляла женщина в белой марлевой повязке. Всё остальное – нарукавники, халат, фартук – было в крови. Подвожу Лошадь к ней. Она видит повязку на бойце, глаза её – увеличиваются, машет на палатку. Веду к палатке. Внутрь меня не пустили, отобрали Лошадь. И хорошо, что не пустили. Такая вонь, даже смрад, крики боли запредельные. Захлёбывающийся, нечеловечный крик человека, который испытывает боль, которую не может выдержать. Меня передёрнуло. Меня – маньяка-живодёра! Меня, который людей десятками в фарш переводил за секунды!

Вышел. Опять передёрнуло, как от холода. Весь в мурашах. Не заметил, что стою, закрыв спиной проход. За что тут же и получил толчок в спину. Понял, что это не «наезд» и даже не повод для драки – сам виноват. Посторонился.

Вышедший Айболит, что на дереве сидит – вот кто реально живодёр! В крови с ног до головы, красные глаза маньяка смотрят маниакально в точку, ничего не видя. Лицо бело-синюшное. Окровавленными по локоть руками хлопает себя по одежде, укрепляя себя в образе актёра трэш-ужастика.

Наконец, я догоняю, что он курево ищет. Не, не живодёр он. Человек. И ему это нелегко даётся. Достаю свою спиртовую флягу, наливаю в колпачок, беру доктора Живаго за подбородок, пальцами раскрываю ему рот, вливаю спирт. Кашляет, стеклянный блеск глаз пропадает. Осмысленным взглядом смотрит на меня:

– Охренел! Мне ещё сколько операций!

– Тут пять капель. А если с катушек слетишь? Покури лучше, Айболит. Отпустит. Потом пойдёшь дальше ноги пилить.

Даже его передёрнуло. В глазах Айболита опять блеснуло. В этот раз не стеклом – влагой.

– Наркоз ещё вчера кончился. И спирта уже нет. Не могу я больше!

– Так, Живаго, я тебе не исповедальник, чтобы мне плакаться! Ну, соберись, боец! На, ещё хлестани!

– Нельзя мне! Я же непьющий. Развезёт. А там – люди.

– Давай сюда, – отобрал я у него пачку папирос. Вымажет всё в крови, её, кровь, и курить будет. Выбил ему папироску, «сломал» мундштук, как принято, прикурил, сунул в рот доктору.

– Лучше? – спросил его.

Он кивнул, с наслаждением затягиваясь. Пачку сунул обратно ему в карман.

– Ну, бывай, Айболит. Не скисай. Бой только начался.

– Покури моих, боец!

– Бросил! – крикнул я ему, помахав ручкой, типа – пока-пока!

Попадёшь в руки такому вот аспиранту-интерну! А альтернативы нет. Армии нужны сотни тысяч врачей, медперсонала. Не было столько у молодого советского государства. Всякие профессоры Преображенские, тот ещё типчик себе на уме, гордо сделали ручкой, как я сейчас, да и уплыли на пароходе в забугорье. Возможно ли взамен подготовить за двадцать лет сотню тысяч квалифицированных хирургов? Нет. Тысячу – может быть. Сотню тысяч – нет. А от каждого из этих коновалов со скальпелями наперевес зависят жизни и судьбы миллионов бойцов. А он просто студент. И не имел опыта операционной работы до войны. Теперь этого опыта – завались. И ещё сегодня навалит. Может быть, и можно было спасти ногу тому бойцу. Если бы он был один. Можно было бы собрать осколки кости, наблюдать. Но нет антибиотиков, нет лекарств. Наркоза, тупо, нет. Если не отхреначить по сустав – умрёт от гнили. Сгниёт. И не все умеют жить с гангреной, как я. Обычно это смерть. Мучительная.

А антибиотики уже есть. Уже промышленно производятся. В САСШ. Но они их – нам – не продают. В Германию, через латиносов аргентинских, продают. А нам – нет. Союзнички, гля! С такими друзьями и враг не нужен. У них, по «рядовому Райану» судя, на поле боя капельницы ставят. У нас – бинты стирают мылом для повторного использования. Не потому, что у нас не умеют. Нет ничего! Фармацевтическая промышленность – та же химическая промышленность, если не сложнее. А у нас все 1920–1930-е годы – блокада. Санкции. Будто мало нам разрухи гражданской бойни! С нами торговала только Германия, и то только до Гитлера. У остальных санкции. А Самому – не разорваться. Не преодолеть, как ни старайся, отрыва в высокотехнологических отраслях. За время смуты, революций и хаоса гражданской войны все против всех страна была отброшена так далеко назад, что за две-три пятилетки не догонишь. Никак! Вот и нет у нас ни химии высокотехнологичной, ни электроники, ни логистики. Не могли мы нашлёпать нужного количества грузовиков. Физически не могли. Когда в СССР появилось промышленное моторостроение? Автомобильная промышленность? Десять лет назад. Только десять лет! А у наших заклятых «друзей»? Вон, даже немцы, несмотря на то что автомобилестроение фишка нации, и то не стесняются массово использовать чужую, не немецкую технику. Не хватает своей. А у нас откуда возьмётся?

Да ещё и умники-маршалы. Сотню тысяч лёгких танков мне дай! За десять лет – сотню тысяч! Лучше бы они сотню тысяч тракторов сделали, чтобы не лошадьми землю пахать. И миллион грузовиков. Расходы сопоставимы. И стоит теперь эта сотня тысяч ржавых памятников гигантомании и маразма по всей западной границе СССР.

Тухачевский. Паркетный маршал. Кремлёвский мечтатель. А как грязью вымазали вылезших из мужиков, с самых низов маршалов Кулика и Будённого? Ретроградами их назвали. За что? За то, что они со всей своей мужичьей непосредственностью, которая «На хрена козе баян?», сразу просекли, что формировать разом одиннадцать мехкорпусов – штаны лопнут. Просили – последовательно, по одному формировать, учиться на ошибках. Они выступили не против танков, а против охального и поголовного сокращения конницы. И кто оказался прав? Ни один из мехкорпусов так и не был достроен, конницы – нет. Подвижных соединений – нет. Конные корпуса создают заново уже во время войны. Ретрограды? Или дальновидные стратеги? Эти мужичьи маршалы оказались правы, но так и вошли в историю как недалёкие туповатые выскочки «от сохи». А вся их вина в том, что они не скрывали свои взгляды, а со всей коммунистической настойчивостью пытались образумить «элитку» РККА, расстрелянную только перед самой войной. Слишком поздно расстрелянную.

Ладно, на других плевать – приятно, конечно, но надо бы и самому что-то полезное для Победы сделать. За себя и за того парня. Моя дневная норма не выполнена. Ни одного подтверждённого трупа! Разгильдяй! А ещё и замахнулся на высокое звание маньяка-живодёра! Как там Твардовский говорил: «Так убей хоть одного!» Да, его бы в двадцать первый век! Вот бы его рвало вчерашним ужином! А как бы его заклеймили позором интернет-блогеры! С его твердыми взглядами – в век мягкотелых полусладких людишек!

Ха! Ротный. Два ящика тащит, согнувшись, как гоблин. Подхожу, закидываю винтовку на спину, подхватываю ящики за другой конец. А ротный вдруг их отпускает. Падает вперёд, на спину, в падении изворачивается, сумел перекинуть ППС, целится в меня.

– Я, конечно, физическую подготовку оценил, – говорю я. – Но зачем?

– Тьфу на тебя! Напугал!

– Да что ты плюёшься постоянно! – возмущаюсь я, вытирая штанину. – Тебя не Катяхом надо было нарекать, а Кэмелом.

– Чё? – удивился ротный, берясь за протянутую руку.

– Верблюдом.

– А-а! Ты где был?

– Пиво пил, – ответил я. Автоматически. Я же из девяностых. Была такая вирусная реклама.

– Чё? Где? – насторожился ротный. Да, пиво сейчас это мечта! Какое пиво, если в хлеб идут даже опилки, не то что ячмень или овёс.

– Шучу, извини. Лошадь в лазарет отвёл.

– Отвёл? Я видел, как его ранило. В сердце.

– У него сердце с другой стороны. Зеркально.

И вдруг замер. Зеркально! Вот в чём дело! Вот что меня в нём постоянно напрягало!

– Ты чё, замёрз? – проскрипел недовольно ротный. – Потащили!

Я так же автоматически, не задумываясь, подхватил оба ящика, закинул их на плечи и пошёл. Ротный рот и разинул. Покачал головой и побежал следом.

– Ты чё? – скрипел он. – Чё удумал?

– А? Извини, задумался, – ответил я и с сожалением увидел, что волоку оба ящика, как мул. Твою мать!

– Это я заметил. А о чём?

– О Лошади.

– О как! И что ты так резко в нём понял?

– Я вот всё не понимал, что меня в нём так раздражает? Аж до трясучки. А он, оказывается, человек-зеркало. Хамелеон. С кем ведётся, в того и оборачивается.

Ротный заржал. Чудно. Как ржавой калиткой быстро-быстро крутят.

– Ты только понял?

– Смешно, да? Да, только и понял. Нянчился с ним, как с человеком. Думал, что дурачок, бывает. А он – пустышка. Нет в нём ничего. Никто в него не смотрит – никого там нет.

Почему от моего же «отражения» меня же и трясёт – другой вопрос.

– Пустой человек, – кивнул ротный. – И хрен на него! Там немца зажали в мехмастерских. Мы его зажали – он нас. Прямо пат!

– А я думаю – что это ты сам гранаты волочешь? Не барское дело.

– Мы и не баре, – махнул рукой ротный. – Гранатами пробьёмся.

– К городу подходим. Там, прежде чем шаг ступить – гранату перед собой. Прикинь, какой расход!

– Верно, – кивнул ротный, – рапорт уже отправил. Вечерком ещё накатаю. Слушай, Дед, а давай я тебя на взвод поставлю?

Смотрит на меня. Ждёт реакции.

– Нет, гражданин начальник. Не ставь. Взвод мне в тягость. Удел пастуха сильно меня свяжет. Не смогу оказаться в нужное время в нужном месте. Вольным стрелком я тебе больше навоюю. А то будешь сам ящики таскать.

– Ну, как знаешь. Хотя жаль! Насильно мил не будешь. А таскать нам не привыкать. Я в биндюжниках начинал.

– Чё это такое? А-а, вспомнил. «И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил».

– Так что, мы не баре. И высшее так и не успел получить. Со второго курса – на курсы «Выстрел». Вот, воюю.

– А на кого учился?

– Астронома.

Я не удержался, заржал. Ротный обиделся.

– Слушай, у тебя сын есть? Нет? Как родится, назови его Понтий Пилат.

– Это зачем?

– У него отец тоже был звездочётом.

– Да пошёл ты! Счетовод!

Я даже не стал спрашивать, откуда он знает? Ротный Катях всё видит. Он звезды считает – что ему люди? Как дважды два.

– Извини, не ожидал. Хорошая профессия. Нужная. Правда, не ожидал.

А вот тут уже плотненько стреляют. Поставил ящики, вскрыл один, стал снаряжать и распихивать гранаты по нычкам – три в противогазную сумку, две в карманы на разгрузке, две – за пояс, две – в левую руку. В правую – винтовку. Ствол – на локоть левой.

– Пошёл я, гражданин начальник. А то сегодня я в отстающих. Ни одного немца! А мне надо ещё и за того парня…

Тут и было метров тридцать-пятьдесят. Попробуй, пройди их под огнём! Бойцы залегли среди обломков мехдвора. Немцы – за стенами мехмастерских. Здание сильно разбито, крыши нет. Но толстые кирпичные стены их надёжно укрывают. И пушкари наши бессильны – мы слишком близко. Тут танк нужен. Но вон из двух пробоин рябые стволы ПТО торчат.

Ползу, перекатываюсь, ползу, прыгаю, перекатываюсь. Ползу. Нос и рот – забиты кирпичной пылью. Тьфу! Даже не сплёвывается – слюны нет.

Пули летают так близко, что дёргают меня за одежду. Страшно до слабости в животе. Мы у немцев как на ладони.

Перед лицом пуля бьёт в кирпичный обломок, выбивает красное облако и с противным жужжанием уходит около плеча мне за спину. У меня аж ступор настал, как от разряда электрошокера. Справляюсь с собой, откатываюсь вправо, где за большим обломком кирпичной кладки воет боец-штрафник, обняв винтовку. Судя по носу – из библейского народа.

– Шалом, – говорю ему. А у самого кишки трясутся.

Он меня не слышит. Воет на одной ноте, зажмурившись. Молодой совсем. Испугался. Бывает! Вижу у него за ремнём гранату. Забираю. Он не то что не против – не заметил даже. И дело не в том, что он еврей. При чём тут генетика вообще? Да и плохой он еврей. Такой еврей уже не еврей. Если сидит сейчас под огнём, ревёт, потерянный, но не в тылу же! Не на складе, учётчиком, не в хлеборезах, не в охране стратегически важного сортира в Свердловской области, а в штрафниках, да ещё и в первых рядах! Какой он еврей? Видно, что парень вообще не особо бывал в боях. А в такой передряге вообще не приходилось. Когда пули идут сплошным роем, со всех сторон – пальба, пулемёты немцев – задавили. Вот и свернулась для него реальность не то что в овчинку – в овечий шоколадный глаз размером – стал для него мир! Если выживет, в следующий раз уже спокойнее воспримет. Увидит, что пули не идут сплошным потоком, что есть просеки, просветы. Что можно выглянуть, стрельнуть и даже пройти. Я же прошёл. Так для меня это не то чтобы первый бой, даже не первый смертельный. Работа у меня такая. Опасная, но привычная. Выживет – поймёт – сможет. Удачи, пархатый!

Пихаю гранату в карман штанов, перекатываюсь через левый бок, выглядываю у самой земли. В мою сторону смотрит кончик ствола с мушкой прицела из пробоины в кирпичной кладке. Убираю голову, тут же пуля звонко шлёпает по земле, выбивая ком мерзлой утрамбованной площадки мехдвора.

Слышу рокот «дегтяря». К нему присоединяется заливистый «максим». Сквозь их дуэт слышу матерный рэп ротного. Опять выглядываю – ствола нет, зато рядом с пробоиной много свежих рытвин, наковырянных пулями.

Подбрасываю тело, толкаюсь ногами, но поскальзываюсь, падаю, больно, грудью и лицом на обломок стены – руки заняты винтовкой и гранатами. Опять поднимаюсь, опять буксую, но в этот раз бегу. Прямо вперёд. На целых пять метров! И падаю за искорёженным мехплугом. Тут же по нему – пули. С визгом, искрами. Что того плуга? Ажурная конструкция из перегнутых взрывом железяк! Боюсь дышать, жду обжигающей боли. Нет ничего. Я, мать её, счастливчик!

Вскакиваю, два прыжка по диагонали прямо-налево, лечу вперёд – в полёте – ещё полтора метра. Плюхаюсь на живот. Вся эта металлическая амуниция в разгрузке – больно впивается в рёбра. А если бы не наговор витязя из сна? Ребра на куски?

Когда прояснилось в глазах, увидел, что кирпичная кладка стены уже нависает надо мной. Ползу. Поднимаю корпус. Сажусь спиной к стене. Перевожу дух, улыбаюсь. Ротный, а я дошёл!

Прямо над головой звонкий выстрел. Вскидываю голову. Винтовка. Хватаюсь за цевьё, дёргаю наружу. Не проходит, застряла. Резко дёргаю вниз.

Я! Я! Я сломал винтовку! Деревянное ложе – лопнуло, ствол – загнулся. Вот силы мне пришелец накачал!

Толкаю винтовку назад, освобождая дыру, туда же пропихиваю гранату, падаю, перекатываюсь. Вот ещё дырка. И туда гранату. После сдвоенного взрыва поднимаюсь на колено, смотрю на стену – где у вас тут технологические отверстия – гранатоприёмники? А?

Вау-вау-вау! Дырчатый кожух газонокосилки МГ! Жаль прямо калечить его. Хватаюсь за кожух, дёргаю наружу. Если он на станке – дохлый номер! Рука пылает болью – ожог! Но пулемёт вылетает, как пробка из шампанского. За ней две руки и голова пулемётчика. Бью гранатой ему по шее за срезом каски, и эту же гранату – скатываю ему по спине за стену. Падаю. Взрыв. Немец-пулемётчик падает на меня, густая красная жижа с его ног льёт на меня, пачкая мои штаны.

Рука горит. Зачем я всё ещё держу пулемёт? Отпускаю. Оглядываюсь – моя автовинтовка там. Бесконечно далеко. В двух шагах.

К ногам падает граната на длинной ручке. Ледяной ветер пробегает по позвоночнику, разряд тока бьёт из копчика. Хватаю немца, переворачиваю его на гранату, падаю сверху. А куда? Пнуть гранату в бегущих с разинутыми ртами штрафников? Схватить её и закинуть обратно? В руках рванёт – не успею.

Взрыв подкидывает меня. Ничего не вижу. В ушах сплошной звон и грохот морского прибоя. Где верх, где низ? Не знаю! Ничего не понимаю! Но я думаю. Я – жив!

Не чувствую ни рук, ни ног. Дышать даже не могу. Попаду я на стол к тому интерну-трезвеннику! Чую, что меня переворачивают. Что-то льётся на лицо. Пальцами открывают мне глаза и рот.

Ротный! Сука, как же я рад видеть твою мерзкую рожу! В горло мне льётся огонь. Спирт! Ошалел? Дёргаюсь, вижу, что моя рука бьёт по фляге. Рука работает. Я её не чувствую, но она работает. Ротный что-то кричит, рот разевает, как рыба, но через грохот прибоя я его не слышу.

Поднимает меня за шиворот, тащит. Прислоняет. Догадываюсь, что к стене. Хватает пулемёт, суёт его в бывшее окно мехмастерских, трясётся, наверное – стреляет, рот разевает, кривит губы. Чуб его мандражирует на лбу, выбившийся из подшлемника. Гильзы летят.

Смотрю на свои ноги. Всё в чёрной крови. Сгибаю ноги в коленях. Работают! Они мои. Не чувствую совсем ничего, от слова – вообще, но работают! Ни ног не чувствую, ни боли. Не знаю даже, ранен я или нет? Весь в крови, как из ведра облили. Вся моя одежда – окончательно испорчена. Мало того, что кровью пропитана – вся изорвана пулями и взрывом. Шарю руками – без толку. Рук тоже не чувствую. Поворачиваюсь. Тошнит. Из меня вылетают остатки пайка обеденного. Встаю на четвереньки на чужих конечностях, так, по-коровьи и ползу к своей винтовке. И падаю на неё. Ротный, что же ты натворил! Я же пьяный теперь!

Темнота.

* * *

– Дед, одевайся. Спишь? Хорош спать! Освобождай место. Раненым. Симулянт! – скрипит до тошноты знакомый голос. Ротный. Рвотный! Я скоро тебя ненавидеть буду, как Громозеку!

Открываю глаза. Боль. Всё болит. Значит, живой. Стону.

– Вот только не надо! Мы тебя, буйвола, сюда бегом чуть не всей ротой волокли, а оказалось, что ни царапины! Симулянт!

– Я тоже рад тебя видеть, – говорю я в эту двоящуюся морду.

– Вот ещё! – фыркает он. И показывает мне ладонь. – Сколько пальцев?

– Три. Не, четыре.

– Два. Приложило тебя. Ты зачем на гранату полез?

– И зачем же я полез?! – вздохнул я.

– Ладно, одевайся! Девушкам спасибо скажи, что оттёрли тебя. Как в бане кровавой был.

– Немец то был.

– Знаю. Видел.

– Девчата, спасибо. А видел бы – расцеловал бы. Пока только две, нет – три, мерзкие рожи этого вот противного типа вижу. Остальное как в калейдоскопе.

– Сильнейшая контузия. От гранат так не бывает.

Этот голос я тоже знаю. Тот самый интерн.

– Если бы это первая, – вздохнул я.

– Я его оставляю, – говорит интерн.

– Нет, гражданин доктор Живаго! Не оставляешь, – отвечаю ему, осторожно мотая головой.

Ротный напяливает на меня исподнее. Запоздало спохватываюсь, опускаю руку в пах, под всеобщее ржание.

– Смешно вам? А я женатый человек. Мне никак нельзя без этого. Да и вообще этот орган мне дорог. Хотя бы как память.

– Как память? – дружно ржут в ответ.

Повеселил народ. Уже хорошо! А там, глядишь, и отойдёт. Да-да, должно отойти! Обязано! Ещё три года войны!

Что? Нейросеть? Что это? А-а, кажись, припоминаю. Пяткин говорил, что сделает мне модернизацию организма. Ха, как у нас на железке – «Капитальный ремонт подвижного состава с модернизацией и с продлением срока службы». Вот и он мне так. Силу мне вкачал. И буду я теперь как космодесантник Вархамера – расти двести лет, до двух с половиной метров. И силу обрету, как у гориллы. И отсутствие старения. Жить буду, пока не убьют. И ещё он мне вживил нейроинтерфейс. Что это? Не помню, чтобы у космодесанта такое было. Что это? «Интерфейс» – это клавиатура компьютера. Нейроинтерфейс – нервная клавиатура? Зачем она мне? Вот, блин, напихал в меня всякой дряни, пока я беспомощный лежал в его «реакторе». Тоже мне, пришелец! Кто медоборудование «реактором» называет? Ты бы ещё гаубицу «кинетическим нагнетателем» назвал.

Да, да, да! Мысленно утапливаю нужную виртуальную пиктограмму, что висела перед глазами поверх калейдоскопа лиц.

«Дублирование высшей нервной деятельности – запущено».

Бывает. Такой вот кот в мешке.

«Для освоения базы „Нейросети“ необходим стазис. Перейти в стазис?» – «Да» – «Нет».

Не подумав, мысленно утапливаю кубик «да».

– Рвотный, а что такое «стазис»?

Свет погас.

Руины города Сталина

– Здоров я, граждане начальники, здоров, – в очередной раз заявляю я, вставая в «аиста» и с закрытыми глазами попадая себе пальцем точно в нос.

Просто очередная врачебная комиссия. Не хотят меня на передок отпускать. Не верят, что проведя десять суток без сознания, очнулся полностью здоровым.

– Не понимаю я вас, граждане врачи. Воевать некому, а вы полностью здорового ветерана штурмового подразделения держите тут. Там немцы толпами и живые кислород расходуют.

– Заткнись! – довольно грубо обрывает меня председатель комиссии.

– Не очень вежливо, – скривился я. – Злой вы. Уйду я от вас.

– Куда ты рвёшься? В «Шурочку»?

– В неё, родимую.

– Может, психиатра привлечь? Что-то он слишком весёлый.

– Живой я, гражданин начальник. Живой и здоровый. Вот и рад. Надо побыстрее искупить вину свою – и к своим.

– В штрафниках только один способ искупления – кровью.

– Не скажи. При мне вернули звания целой куче штрафников за пленных румын.

– Было. Я тоже слышал, – кивнул один член комиссии.

– А-а, бог… чёрт с тобой! – махнул рукой председательствующий. – Не терпится голову сложить – твоё дело.

– Я в рубашке родился. Ничего со мной не станется, – улыбаюсь я.

После подписи председателя дело пошло быстро. Расписывались. И вот я иду к сестре-хозяйке. Завхозу. Получаю обмундирование, делаю госпиталю №… ручкой и чапаю на станцию. У меня на руках бумаги, в сидоре – сухпай, на душе – покой, в голове – звон вакуума. Иду, вою: «Я – свободен! Словно птица в небесах! Я – свободен! Я забыл, что значит страх! Я – свободен! Наяву, а не во сне».

«Голосую» проезжающим машинам. Подбирают. А ведь строго запрещено. Развлекаю фронтовых рокадных водителей своим посредственным исполнением песен. «Авторадио» тут нет, пока. Я за него. Врио.

Два раза меня ссаживают у постов ГАИ. Они же ГИБДД. Смеюсь. Дохожу пешком, показываю бумаги. Они же меня и сажают на попутки. Душевные ребята. Даже не обобрали. Только отпускать не хотели. Пока не насытились моими анекдотами. Про продавцов полосатых палок. Творчески переложенных на современные реалии.

Фронт проходил уже по городским окраинам. Но фронт стоял.

Заночевал в расположении штаба дивизии. Пристроился в углу одной из хат. Не на снегу – уже хорошо. А утром – повезло – в полк, в расположении которого воевала штрафная рота, шла машина. На подножке которой я и добрался. А потом опять повезло. Встретил нового старшину штрафной роты, что получал боепитание. Помог с погрузкой, доехал с ветерком прямо до ротного.

Доложился, что прибыл. Был послан ротным куда подальше. В третий взвод. А потом четыре часа бегал за старшиной, чтобы вернул мне мои пожитки, нажитые непосильным трудом. Хотя бы винтовку.

Вот я и дома. Да-да! Мой дом – штрафная рота. А вернее подвал, в котором ночует третий взвод. Все четырнадцать человек третьего взвода. Определили мне свободный угол. Заваленный хламом и мусором. И пока я не поставлен в боевое расписание – занялся уборкой.

Нет работы выше и возвышеннее, чем наведение порядка. Не, не так. Борьбы с беспорядком. Со вселенской энтропией. Так! Хаос вокруг тебя – порождает хаос внутри. Хаос – непроизводственная потеря сил. Напрасная. Если хаос победил – твоё тело не может жить и начинает разлагаться. А ты мёртв.

Да-да, так вот меня торкнуло, пока лепилы эскулапные меня взаперти держали среди умирающих людей.

А ночью моя вахта. Сижу на стрёме у развалин дома, остатки стен которого образуют угол. В этом углу – мой пост. А впереди, через сорок метров – позиции немцев. В темноте я вижу неплохо, вижу траншеи, дзот, огневые точки в остатках домов. Вижу, где их подвалы. Да-да, три жилых подвала определил. Не только по дыму печей, но и по пару и свету от открываемых дверей. Простые, как валенки. Свет – демаскирует. Надо переходный тамбур делать, как у нас. Хоть бы просто рваными плащами завесили. Даже обидно стало – насколько они пренебрегают опасностью, исходящей от нас. И от нашего знания расположения их укрытия.

И что то знание? Можно у ротного и не спрашивать, и так ясно – докладывал. А снарядов – по пальцам пересчитать. Не, в стране стало много снарядов – наша промышленность делает уже привычное чудо. Только снаряды надо до огневых довезти. Автотранспортом или лошадками. Сколько та лошадка за раз привезёт снарядов той же 122-мм гаубицы? А сколько надо, чтобы расковырять этот подвал? То-то же!

Через четыре часа меня сменили. Пошёл спать.

Утром – тихо. Кто – спит, кто – рукодельничает. Вахтенные меняются. Напросился вне очереди. Опять смотрел на позиции противника. Через два часа – смена.

– Всегда так? – спросил сменщика.

– Уже три дня тихо. А что? – ответил он.

– Так, мысля одна.

– Не буди лихо, пока тихо, – буркнул боец.

Нет. Так не пойдёт. Как сказал товарищ Сталин – земля должна гореть у них под ногами. А у меня недовыполнение плана. Уже две недели я без крови. Прямо ломает меня. Шутка, если кто не догнал. Попробовал подкатить к взводному – у того тоже «…лихо, …тихо». Пошёл к ротному. Выслушал. Подумал. Говорит:

– Комдив уже задрал «языка» трясти. У него разведбат есть, а он со всех трясёт. Приведёшь – молодец. Дам тебе пирожок. Нет – не возвращайся. Там лучше загнись. С фейерверком, как ты умеешь. Оформлю как разведку.

Да-да. Такая вот канцелярщина. А как хотели? Это армия. Структура! И каждый винтик должен быть на своём месте. Таков порядок. Если винтики самостоятельно будут ходить где попало, а ещё паче к врагу – это Хаос! И их, винтики, будут расстреливать. Не только потому, что нехрен там, в бесконтрольном месте, без приказа делать, а просто для субординации. Ибо нехрен! К врагу надо ходить массово, цепью и под музыку – бит снарядный. Война – развлечение коллективное. Даже корпоративное.

И вот теперь имеется приказ, согласно которому винтик Шпунтик пойдёт до терры инкогнито и притащит сюда винтик из конкурирующего механизма. По которому наши винтики, с контргайками, узнают, как там этот, враждебный, механизм – работает, и над чем именно сейчас этот механизм работает, над чем собирается работать. Это называется «язык».

К чему я это всё? К тому, что армия та же машина. Не зная основ её функционирования – можно палец в редуктор сунуть. Пережуёт зубьями редуктора твой палец – и не заметит. Это не я такой послушный стал, что отпрашиваюсь у ротного, а дошло до меня. А для тех, кто «не догнал» – есть устав. Кто сильно «не догоняет» – есть кулаки сержантов и «старослужащих», что «техникой безопасности» уже «прониклись».

Меня больше не ставили в наряды. Я опять «вольный стрелок». Ползаю где хочу. В основном по «передку», в боевом охранении. Ищу проходы.

Сканирую всеми органами чувств, как старыми, привычными: глазами, ушами, нюхом, логикой. Так и новыми чувствами: чутьём. Чую я опасность, чую эмоции людей, чую опасный металл в земле. Металлы «чуять» я начал ещё в том мире, когда в литейке «варился», а сейчас чую и опасность от них. Так что простой, безвредный уже, осколок от снаряда неразорвавшегося или мины на взводе отличаю заранее. Чем крупнее и опаснее объект, тем дальше. Не сработавшую бомбу, которую и так, глазами, видно – чую за двадцать метров. Мину противопехотную – метр-полтора. Противотанковую – на расстоянии руки – парадокс. Наверное, потому, что она не сработает на меня. И мне не опасна. Веса мне не хватит её активировать.

И ещё я чую взгляды боевого дозора противника. Это похоже на то, как Око Саурона шарило по долине в поисках Феди Сумкина. Такой же невидимый луч враждебного внимания. Одно плохо – не всегда. Надо самому быть спокойным, как вода в пруду, чтобы кругом эмоционального шторма не было. Боя, атаки, например. И чтобы оппонент не умел «отводить взгляд». Сам так делал, когда следил за ряжеными в гаишников убийцами. Увидел, что чуют они взгляд, нервничают. Следил за ними рассеянным взглядом, углом зрения. Такого фокуса я не учую.

Я же пока только учусь. Как ребёнок, что только вчера понял, что телевизор – это не большая светящаяся штука с цветными пятнами, а источник образов. А колыбельная песня матери не набор приятных звуков, а вполне себе имеет смысл. Мой кот так и не смог понять ни телевизора, ни фотографий. Для него они были просто светящимся ящиком и куском бумаги – понюхает, пойдёт дальше. А вот сын фотки, как образы близких стал воспринимать в год, через пару месяцев понял, что телек довольно забавная штука. И имеет смысл и право на его «бесценное» внимание. Так и я, открыв новые формы восприятия, култыхался теперь с ними, как слепой кутёк.

Кстати, по этому поводу я довольно сильно заморочился, пока отдыхал в госпитале. Люди отчаянно боролись за жизнь вокруг, а мне – как с гуся вода. Ни царапины. Даже последствия очередной контузии исчезли, когда я очнулся, пробыв десять суток в каком-то «стазисе».

В компьютерных играх это называется читерство. И баниться. Блокируется аккаунт.

А у меня этих читов уже горсть. Бессмертие, турбофорсаж, режим восприятия из «Области Тьмы», чутьё на «пипец», гангреноустойчивость – и общая везучесть. Или просто «везучесть» – как посмотреть. Всё перечислил? Ах да! Знания из будущего. С одним, любым, из таких – уже Х-мэн. А тут всё в кучу.

Нечестно это по отношению к моим предкам. Нечестно. Они – не имея ничего из моего арсенала – сумели же сломать немца. Сумели. Не имея бессмертия, шли на пулемёты, по минным полям, в полный рост. Не имея турбо, без сомнений бросались в штыки. Не имея виброклинка космодесантника Вархамера, останавливали танки. У меня всё это есть. Моя ли это заслуга? Нет. Это всё мои гаджеты. И сам я – гад же ты! Нечестно. Нет тут никакой моей роли. Никакого мужества. Чем бы кончилась моя атака на румынский танк, будь я обычным человеком? А как у Васи Воробья. Тем же мокрым исходом. Именно поэтому танк – его. Не мой. Записать на себя – нечестно.

Вот такими мыслями я мучился, находясь в этом аду госпиталя. Да, сам я не страдал. Отдыхал. Но люди – страдали. И даже очень. А с моей вдруг возросшей чувствительностью к эмоциям вообще невозможно рядом находиться!

И пришёл я к таким выводам: всё это суперменское – не моё. Дано мне в пользование. Для дела. Много дано. А кому много дано – с того много и спросится. Поэтому что? Потому дай отдачу! Раз стал ты прихотью, скажем так, Судьбы, суперменом – бери на себя «повышенные обязательства». За тех, кто не обладал и долей перепавшего тебе. За Васю Воробья. За того прибалта. За тех пацанов, что уже легли на алтарь Победы. И за тех, что ещё несут к алтарю свои жизни. За них, кто не сможет. За тех, кто не смог. Не потому, что не захотел. За тех, кто ничего не мог сделать, но не отступил. За ребят, что в штыковую поднимались на наступающие панцердивизионы. Потому что нечем им было танки остановить, но и сдаться не могли. Не могли иначе. Выбрали смерть. В полный рост, в атаке, с оружием в руках. Бессмысленно, но достойно Рода. Достойно доблести предков. И души их будут перерождены, а не преданы забвению по высшему нажатию «Delete».

Вот поэтому я и всматривался в руины усыпальницы царей. Царицын. Так раньше он назывался? Царями когда-то называли воевод. На современный язык «царь» – маршал. Противно-то как! «Маршал» с французского переводится как «конюх». Царь-конюх. Что-то на земле воронцов сломалось с «полётом фантазии». К чему я это? А, цари. «Цэ-яр». Вот все голову сломали – где была ставка Орды? Не могут найти адреса. Столица такого мегаобразования, как Золотая Орда, не могла не оставить след в веках. Москва, например, навсегда оставит на месте своего расположения след. Даже после тотальной бомбёжки термоядерными зарядами. А где ставка Орды? Орда контролировала территорию большую, чем СССР. Империя целая! Какая должна быть столица? Где должны были размещаться имперские чиновничьи аппараты? В шатрах? Неужели они состояли из других людей, чем московские или византийские чиновники? Имея весь мир – не отстроят себе дворцов? Не поверю!

Орда, орден, ордер – однокоренные слова. Корень их – порядок, структура. Орда – это не государство. Было. После Смуты – стало государством. Вынужденно. Изначально, когда Орда была Золотой – это было название армии некого государства. Как называлось государство это? Тартария? Дважды благодатная земля. Царствие Небесное. Сияние Света. Ра-сияние. Ра-сеяние. Ра-сселение. Русь. Верховный главнокомандующий – слишком длинно. Царь – проще. Один из царей тут похоронен. По обычаю Орды – тело предано огню, каждый, кому он был дорог, бросил горсть земли. Вырос курган. Мамаев курган. Место захоронения – летняя ставка. Где была основная ставка?

А где сейчас основная ставка Армии СССР? Так же было и тогда. Почти там же. Город этот стоит до сих пор. И даже название не сменил. Как назывался Владеющий Миром, так Владимиром и называется. Где Москва? Во Владимиро-Суздальском княжестве. Где была ставка Бати, Бату, Батыя? Во Владимире. Ищут – откуда пришёл Бату? И почему «монголо-татары» так хорошо ориентировались на наших территориях? И почему не все против него поднялись? А мне вот интересно – когда Батя, отец Александра Невского, князь Ярослав – стал монголом Батыем? При Грозном? Или при Романовых? Или уже при Советах?

Хм-м, Батыево нашествие. Заруба была между князьями и царями. Правительство не хотело, скорее – уже не смогло, кормить армию, армия решила сама взять причитающееся, пойдя против основополагающей функции – защиты народа. Гражданская война. На три сотни лет. Итог – Орда разбита, расколота на мелкие куски, над каждой Ордой – свой «батька-атаман», царь, один царь, атаман, хан – Тохтамыш, убивает другого царя – Мамая. Хоронят с почестями. Но прежде – развал державы и раскол народа – на самостийные местечковые Украины.

Теперь понятно, почему в Гражданскую тут такие ожесточённые бои были. Не за Воронеж, не за Краснодар, а тут. Понятно, почему Гитлер сюда рвётся, не уводит 6-ю армию отсюда. Понятно, почему наши так рогом упёрлись. Не за Ростов-папу, не за Одессу-маму, не за Киев – мать городов русских. Тут. Каждый солдат решил, что Москву – ставку князей и Сталинград – ставку царей – отдать нельзя. Центр Силы это. Наполеон тоже в Москву фанатично рвался. А столица была Петербург. Зачем? Думают – осквернят Центр Силы – силы у народа не станет. Ха! Нам они дороги как память. Сами порушим. Сами и порушили. Москва – в руинах, Сталинград – в руинах. Меньше силы у нас?

Два города. Два правителя. Потому и две головы у орла. И три короны. Должен быть третий. Старший. И третий город. Третий центр. А вот его месторасположение – тс-с-с! Руины потом разгребать!

Всматривался в руины Великого города, запечатлевая в голове каждый камушек, каждую кочку, каждую ямочку и впадинку. Вглядывался, пока не складывался, закрыв глаза, 3D-образ в голове. А вот с этим «образом» я уже и «работал». Мысленно «ползая» по нему. Искал пути.

Мне надо было туда, к врагу. За его жизнями. За его нервами. За его самоуверенностью. Они пришли завоевать мой мир? Мою землю? Мою Родину? Усыпальницу царей? Город Сталина? Наше «место Силы»? Я разверзну у вас под ногами ледяной ад! Эта земля не ваша. Этот город вашим не будет! Вы найдёте здесь только адские муки. И могилу. И тела ваши станут этой земле удобрением, как тысячам поколений ваших предшественников. Именно поэтому врагов всегда зарывали в землю. Хоть такая, но польза.

Вернулся в подвал. Занялся рукоделием – шью костюм «лешего» из мешковины и остатков моей формы, в которой я подорвался на гранате. Бойцы удивлённо смотрят. Опять я «запалился» – огня не развёл. Сижу и шью в полумраке. На весь подвал одна гильза чадит. Но мне хватает. Всё мои «неверные» глаза. Ниткой в ушко иголки попадаю же. А шью всё одно на автопилоте. Мысли – в 3D-модели. Ползают по ней. Определяют маршрут.

– К ротному, – сообщает мне взводный. Откладываю свою поделку в жестяной ящик без крышки, что припёр сюда, поднимаюсь, беру оружие. Взводный тут же опускается на пригретое мной место и закрывает глаза. Тут же и засопел. Пусть спит. Полезно. Особенно для ума. А без ума командир – наказание своим же бойцам.

– Чё звал-то? – спросил я ротного.

Пять минут уже сижу – на меня никакого внимания. «Администрируют». Болтают.

У нас новый политрук. Вроде нормальный. Из рабочих. Образование – курсы политической грамотности и заводские «университеты» – прошёл своим умом и смекалкой все ступени от простого подсобника до мастера участка производства. И был избран главой цеховой партячейки. За что и загремел на курсы политруков. Добровольцем явился в военкомат 23 июня ещё 1941-го, а его не на фронт, а в тыл. Учиться. Со смехом рассказывает о той учёбе. Сами себе строили «учебный лагерь», сами прокладывали ветку ж/д пути. Сами себя обеспечивали дровами и провиантом – разбили огороды, обихаживали их. Не понимал – зачем держали в тылу полтора года? Возмущается.

Чудной! Тебе был дан шанс – выжить! Ты на фронт попал к наступлению, а не в окружение. Да, будут и ещё окружения, ещё будут и отступления. Но не будет того тупого отчаяния – лета 1941-го, бегства от Харькова до Сталинграда. Уже не будет. Почувствуй же вкус Победы. Его уже не забудешь! Он не даст тебе усомниться, смалодушничать, отступиться, сдаться. Тебе был дан шанс не стать сломанным. Сломанным, как те, которых я взял в плен на мосту, когда был «дедом Мазаем». Сломанные люди. Многие из них не падлы. И даже нормальные, хорошие люди. Были. Больше не будут. Никогда. Сломанные. Это про них: «что воля, что неволя – всё одно!».

Наконец, дошла до меня очередь:

– Ну? – спросил ротный.

– Чё? – в ответ спросил я.

– Когда «языка» приведёшь?

– Как только, так сразу. Это всё, зачем звал?

– А ты чё такой дерзкий? – вскинулся политрук.

– Оставь, – отмахнулся ротный. – Этому можно. Он у меня самый старый. Ветеран. Заслужил. Танк обоссал, помнишь? Это он. Так что он не только со мной дерзкий. Не ломай.

Вот, тоже мне заслуга! Век теперь мне будут в глаза тыкать этим минутным помешательством на танке!

Ротный повернулся ко мне:

– Мне не гора трупов нужна, а один – живой. Чуешь разницу? А то я тебя знаю. Небось, замыслил всё – вдребезги и пополам?

Я удивлён. Вот тебе и звездочёт!

– Не уверен, – покачал я головой. – Просто положить их проще.

– Положить всегда успеем. Живой нужен. И говорящий. Чтоб знал много.

– Где ж такого взять? Там три землянки-подвала. Может быть – рота. Кто там у них ротный? Лейтенант? Фельдфебель? Много он знает?

– Значит, глубже иди. Смотри – тут у нас числится штаб их полка. В этом квадрате. Где именно – не знает никто. Разнесли бы к чертям. Сам понимаешь. Вот куда идти надо.

– Дорогой гражданин начальник, ты сегодня не падал с бруствера в окоп? Я тебе что, разведбат?

– Они будут. Вот для этого и звал. Видел, как ты изучаешь передок. Как они. Видел их в работе. Связался. Им всё одно, где переходить. Вместе пойдёте. Да, давай, показывай, что увидел.

– Смотри – тут пулемёт. – Тычу я в карту. – Открытое гнездо. Пулемёт стоит один. Никто его не стережёт. Может быть, и не исправен. Больно уж наглядно. А вот тут и тут – из фундаментов доты сделаны. А тут два «самовара» 80-мм. Навес соорудили съёмный. Тут, тут и тут – укрытия. В подвалах отсыпаются. Тут у них – кухня. Тут – гадюшник. Что дальше – не знаю.

– Смотри, тут, полосами диагональными – мины, – показывает уже ротный.

– Знаю, – кивнул я, – почуял.

И тут же прикусил язык – увлёкся. Поздно. С мордой лица победителя в преферанс ротный смотрит на меня:

– Так и знал! Ха-ха! Решено – поведёшь разведку! До этого – не суйся и не шуми. Не вспугни!

– Да я одним глазком.

– Смотри у меня, – погрозил он мне пальцем, – иди, крути маршрут. Завтра разведка придёт. Тоже будут глядеть.

Иду крутить. Вот уж достойный последователь Кельша. Развёл меня! А ротный уже забыл про меня, сидит, политруку рассказывает:

– Сидят разведчики, как статуи Будды, в стереотрубу смотрят часами. Не почешутся даже. Как выдерживают? И что они там высматривают? Знака небес?

Вернулся к своему рукоделью. Моё место так и было занято взводным – пересел ближе к столу. И ужин поспел. Ем в задумчивости. Случайно смотрю расфокусированным взглядом на одного бойца, что пошутил удачно, смешно, а у него лицо как у покойника. Вроде и улыбается, шутит, мимика молодого, здорового парня, но всё же мертвечина. Потряс головой – прошло. Нормальный стал.

– Тебе сегодня в ночь? – спросил я у этого бойца.

Он даже вздрогнул:

– А что?

– Ты чё, еврей? Вопросом на вопрос зачем отвечаешь?

– Нет, русский я. Туляк. Да, в ночь буду. С двух ночи. А что?

– С тобой пойду. Поползаю вокруг. Может, что интересного найду.

– А-а. А ты правда танк обоссал?

– Брешут. Зачем это делать? Просто сунул ему в люк гранату – и всё.

– Они что, не закрываются изнутри?

– Как видишь – не всегда. Постучал я, говорю: «Тук-тук!» А они кричат: «Открыто!» Я открыл, хотел в гости зайти, полез, а дверка у них узкая, не по мне. Не влезаю. Застрял. А они: «Чё пришёл?» А я: «Вот гостинец». Подарил им гранату хорошего парня Костика. Ну, дальше вы знаете.

Ржут.

– Гостинец отдал, вижу – остальные румыны такие злые-злые. Танкистам дал, а им нет. А у меня нет больше гранат. Только треть ленты пулемётной осталась. Говорю: «Ромалы, вы маслята любите? Нет? Вы просто не умеете их готовить! Давай покажу, как». Ну, показал.

Развеселить народ очень важно на войне. А то чердаки-то потекут. Вот, даже так, на пустом месте.

– Про мехдвор расскажи!

– В другой раз. А то сегодня всё переделаем – завтра скучно будет. Спать хочу.

Пойду к гражданину взводному начальнику пристроюсь под бок, вместе теплее. Надо поспать. Что-то не понравилась мне морда этого паренька. Я что теперь, как Ё-комбат, всех актёрами «Обители Зла» видеть буду? Загримированными под зомби? Пойду с ним. Пригляжу. Заодно – обновлю 3D-модель. Её вид при осветительных ракетах.

Ночь. Все спят. А я – летучая мышь… К чему это мне вспомнилось?

Третий час пауком – медленно-медленно ползаю по развалинам. Резкое движение привлекает внимание. А я скромный. Лишнего внимания не люблю. Ползаю налегке, только с клинком. Пистолет бы мне, может, и не помешал бы, но не добыл я его, пока. Гранаты и винтовка только помеха. Опять сожалею об утопленном «вальтере».

На мне – недоделанная накидка «лешего» – мешок с нашитыми верёвками, лоскутами тканей от обмундирования наших и немецких расцветок, портянки, распущенные на ленты.

При каждом взлёте ракеты замираю, смотрю вокруг. Как обратно смеркается – ползу, по-паучьи, дальше. Нашёл уже несколько мин. Пометил их ивовыми чищеными прутиками. Да, таскаю ещё и вязанку этих прутиков.

Взгляды двоих немцев, что пасут их германский покой и сон, бегают над головой, как лучи инфракрасных прожекторов. Пусть невидимые. Но они есть. А то, что не видишь – просто не умеешь. Лучи эти подолгу «застревают» на том месте, где сидит наш боец боевого охранения. А что – мы знаем, где они сидят, и они – знают.

Последние минут двадцать эти «прожекторы» попеременно, но постоянно «держат на контроле» осыпавшийся угол дома с характерным козырьком. Под этим козырьком как раз окоп боевого охранения. Я сначала воспользовался этим – меньше сканирующего луча – больше мне свободы. Но потом заволновался. Это внимание к нашему бойцу, как раз тому, который мне померещился с мёртвым лицом. И пополз поближе. Пришлось возвращаться. То есть повернуться к дозорным врага, ногами. И это мне ещё больше не понравилось.

И тут запел натянутой струной нерв в копчике. И я учуял их. В маскировочных бесформенных хламинах три клубка «присутствия». Только мимолётно скользнул по ним рассеянным взглядом. А учуют, как дикие звери? Я же чую. И те гаишники в кроссовках с ледяными взглядами убийц – чуяли. Упорно не смотрю на них.

Держу их чувством «присутствия». У всех оно есть. Не развито, но есть. Заходя в тёмную комнату, любой способен почувствовать – есть ли кто в ней, кроме тебя? Способен. Если подавит шум шторма эмоций – страха темноты, неуверенности в себе, страха того, что может, и правда в этой комнате кто-то может быть, кроме тебя. Ведь уже учуял, дальше – страх даёт сигнал, и воображение рисует того, кого реально можно бояться. И всё это не то что фонит – грохочет, как волны об скалы при шторме.

Кроме этого, контролирую направление «внимания» дозорных немцев. Трое неизвестных замирают, и я – восковая фигура. Они крадутся, и я пауком переставляю лапки.

Вязанка ивовых прутиков давно уложена в ближайшую впадину, виброклинок, который с активацией нейросети стал очень «разумным», – в зубах. Как у абрека какого. Клинок теперь сам включает и сам же – отключает режим вибропилы. Не сам, а согласно моему интуитивному желанию, но раньше-то надо было определённое место на рукояти зажимать.

Жалею, что не взял винтовку. Ругаю себя очень нехорошими нецензурными словами. Потому что не успеваю. Ни одной гранаты! Как же я лопухнулся!

А теперь я так близко, что стал ещё дальше – теперь ещё и за собственным звучанием следить. А это ещё медленнее. Как паук в мёде.

Отчаяние охватывает меня – они уже обхватывают пост нашего бойца! Крикнуть? Положат всех! Сонный боец, а не спал бы – давно бы стрельнул, да я безоружный. Из пулемёта, миномётов – положат. Не поверю, что пулемёт сейчас смотрит не туда, куда направлены два невидимых прожектора внимания дозора немцев.

А, плевать! Вскакиваю, прыгаю. Уже пристально смотрю в спину третьего немца, что не участвует в «захвате». Он услышал. Или почувствовал. Начал поворачиваться. Я уже в «форсаже»! От отчаяния, от злости на себя – жизнь бойца повисла на моей совести!

Как саблей рублю немца по шее. Вибро включился за долю секунды до соприкосновения лезвия к немцу. Голова почти отделяется от тела, кровь выстреливает из шеи, как из водяного пистолета. Не знаю почему, но немец успевает нажать на спуск. Автомат его был как раз на полпути меж постом нашего дозорного и мной, но он выстрелил короткой очередью, прежде чем я вырвал оружие из ещё живых рук уже мёртвого немца.

И прыгаю вперёд. Автомат – в левой руке. Длинной коробушкой магазина – мне в лицо. Чтобы его взять, мне надо куда-то подевать нож, развернуть автомат сразу в двух плоскостях, взяться за рукоять, попасть пальцем на спуск – только потом стрелять. Секунда на это. Только секунда. Слишком долго! Отпускаю автомат из руки в свободное падение до земли.

Уворачиваюсь от чего-то летящего в лицо, подныриваю под этот предмет, левой рукой хватаюсь за кладку кирпича, дёргаю, прыгаю, взмываю в тягучий воздух. И только тут до меня доходит – то была граната.

Слышу хрип. Сердце замерло и с огромной силой бухнуло – так хрипят зарезанные люди. Один немец ждёт меня у левого угла, другой – у правого. А я – сверху! Ха! Падаю на одного из немцев, нож молнией пикирует сверху вниз. Пальцы мои, сжимающие рукоять ножа, – проваливаются в рассечённое тело. Противно. Не важно. Не обращаю внимания, подныриваю под автомат «левого» немца, влепляю ему оплеуху кулаком левой руки. Крутнувшись, как кукла, он оседает. Бухает граната за стеной. Огромным усилием воли сдерживаю сам себя и мой, не напившийся кровью, «меч-кладенец». Бью кулаком с зажатой в нём рукоятью в солнечное сплетение немца. Хыкает. Так он ещё и в сознании был! Пробиваю ещё и в печень. В лицо больше не бью. Вспомнил, что ротному немец нужен живой и говорящий. Вот и он. Сам пришёл.

И жизнь нашего парня забрал. Смотрю на бойца-штрафника. А он жив ещё! Нож немцев торчит из груди.

Целую секунду я метался от немца к парню, не зная на что решиться – добить немца или тащить парня? Или выполнить приказ ротного и дать умереть бойцу? Он всё одно не жилец.

Прости, ротный. Но не пошёл бы ты! Со своим немцем!

Уже занёс ногу, чтобы раздавить гортань немцу, как вспомнил историю про гуттаперчевого мальчика. Мой верный нож подсекает ахиллесовы сухожилия немца, ремнём его же автомата завязываю ему руки за спиной через его же автомат. Этому финту научили меня Лёлик и Болик. Финальным движением выщёлкиваю магазин.

Подхватываю тело парня на руки, как подхватывал свою жену, когда носил её через мост на свадьбе. Пока «форсаж» ещё действует – прыжками несусь в тыл. Так же я нёс лётчицу. Неприятные ассоциации. Василёк. Она умерла у меня на руках.

Парень тоже. Я его донёс до медсанбата. На пороге операционной он и испустил дух. Я рухнул на колени. Уткнулся в его лицо. Оно сразу стало именно таким, каким мне примерещилось ещё за ужином.

– Друг твой? – спросила растрепанная медсестра.

– Даже имени не знаю. Но его смерть – моя вина, – ответил я, положил парня на землю, чёрными от крови пальцами провел по лицу, закрывая глаза. Остались полосы. Выдернул нож немецкого разведчика. Сжал в кулаке.

– Это будет ритуальный клинок. Клянусь! Им я выпью не одну жизнь. Твоя кровь смешается с кровью врагов. Ты будешь отомщён! – прорычал я в лицо парню, развернулся и побежал.

Злость жгла меня. Злость на себя.

Бегу обратно. Далеко расположен медсанбат. А ближе – нельзя. Под огнём какое лечение? Пока я бегал туда-сюда и обратно, навстречу целая делегация. Довольный ротный. За ним – группа бойцов тащит носилки с немцем. Ротный улыбается мне:

– Ну ты и живодёр! Чем ты их? Как топором рубил! На живца решил ловить?

Последняя капля – упала. Переполненная чаша пролилась. Бью ротного в эту довольную рожу. Тут же на мне ловчими бульдогами виснут бойцы, отбирают ножи. Отдаю, чтобы не порезать, но сопротивляюсь попыткам меня завалить. Виснут ещё и ещё. Свалили.

– Связать, запереть! – хрипит ротный. Вытирает кровь рукавом, сплёвывает юшку, трясёт головой, как конь в упряжи. – Потом с ним разберусь. Увести!

* * *

– Ну, и что мне с тобой делать? – скрипит ротный.

– Понять и простить, – пожимаю плечами я. – Сам виноват! В людях вроде разбираешься. Зачем спровоцировал? Не видел, в каком я состоянии?

– Не увидел, – кивнул ротный. – А ты чё так взбеленился?

– Жизнь того парня – моя вина. А ты «живца»! – укоризненно говорю ему.

– М-да! Обрадовался я – «язык» же! Разведбат не смог, а я смог! Наказал ты меня за гордыню.

Молчим. Он не говорит. Я подавно! Виновным себя не считаю. Чуть-чуть только.

– И что делать? Зла на тебя нет. Но прилюдно бить командира как-то не принято. За это штрафная рота.

– А мы где? В гвардии? Готов, так же прилюдно, извиниться. И даже позволить себя избить. Тоже прилюдно.

– Да на хрена? Чушь всё это! Пошли, довольно прохлаждаться. Дел невпроворот.

– Мир? – протянул ему руку.

Он поднял палец, но руку сжал:

– Должен будешь. Полковника немецкого!

– Губа-то не треснет?

– Не треснет! Она у меня прочная. Надоела мне эта штрафная история. В гвардию хочу. В егеря! Очки надо зарабатывать!

Меня даже передёрнуло.

– В егеря?

– Да! А туда кого попало не берут. Уже три рапорта подал. Чем я не командир штурмовой роты егерей?

– Их не распустили?

– Очумел, что ли?

– Так их командир вроде как погиб.

– И чё? Зато остальные – гвардия гвардии! Ты их форму видел?

– Видел.

– Да ты что? Когда?

– Летом.

– Да ты что? Они же как раз летом, в Воронеже, эсэс на лоскуты распускали. Там ещё сам Медведь командовал. А ты его не видел?

– Видел.

– Какой он? – ротный стал похож на мальчишку, которому рассказывали про северного оленя. «Так вот ты какой, северный олень!»

– Обыкновенный. Как я, – пожал я плечами.

Ротный долго смотрел на меня, тряхнул чубом, вздохнул:

– А я тут с отребьем разным вожусь, пока люди бьются, как герои. Ие-ех! Пошли, ладно! Вернёмся к нашим баранам.

– Со мной, например.

– Что? Что «с тобой»?

– С отребьем.

– А кто ты есть? Залёт за залётом! Как будто и не хочешь из «Шурочки» выбраться.

– Согласен. Есть такое дело, – вздохнув, кивнул я.

– Не хочешь выбраться? – удивился ротный.

– Я про залёты.

– А-а! А то я уж хотел удивиться. Вот, знакомьтесь – капитан Киркин, боец Кенобев. Тот самый.

Киркин, небольшой, как и ротный, живенький, весь такой неприметный, весь такой без отличий, взглянул ты на него, отвернулся – забыл. Истинный разведчик. Протянул руку, крепко пожал мою.

– Извини, не было возможности отмыться.

– Видел твою работу. Неаккуратно!

– Знаю. Спешил сильно. Проикал я парня.

Смотрит на меня. Принимает какое-то решение, спрашивает у ротного:

– Отдай!

– Не, – мотает головой ротный. – Приказ о снятии давай. И забирай совсем!

– Дай, на время. Ящик тушёнки.

– В аренду? – смеюсь я.

– В порядок себя приведи, боец, смотреть противно! – цыкает на меня ротный, потом обратно разведчику: – Три ящика. В сутки! И «вальтер», и «дегтярь» – сразу.

– А губа-то не треснет?

– Не треснет! Она у меня прочная. Или жди решения трибунала, потом добивайся приказа. Или на моих условиях.

– Я вам что, конь? – офигеваю я.

– Ты ещё здесь? – хором удивляются командиры.

– Уже нет, – вздыхаю я и плетусь умываться. Кому – война, а кому – бизнес. Но три ящика – слишком! Ладно, сторгуются на три ящиках за два дня. И два автомата сверху. Ха! Угадал! Но один МР-40. Вот ротный жучило! С разведчиков немцев, порезанных мной, уже взял же три автомата!

Понял, понял! Бреюсь и не лезу в чужой монастырь.

Побит хоббит. Или туда и обратно

Ползём. Я – первый. За мной – пятеро. У меня МР-40. Тот самый, что уплачен за мой лизинг. Тьфу, слово какое противное! Ползу споро, но змейкой. Прутики не втыкаю, Киркин говорит, чтобы не терять времени. Ползут по моей «колее». Без происшествий проходим мины. Доползаем до обломков здания. Принюхиваюсь – людей не чувствую. Опасность – чую. Людей – нет. Заглядываю – понятно. Торчит задник 203-мм «поросёнка». Поэтому людьми и не пахнет. Киркин психует. Ползу мимо уже мёртвого снаряда. Чтобы позлить разведчиков, плюю в снаряд. Вижу, как они задыхаются. Не ссы, пацаны! Если моя… мой копчик не дёргается от снаряда этого – вам тем более не надо нервничать.

Передовая пройдена. Уже не ползём – перебежками передвигаемся от тени до тени. Я первый. Веду группу, как тот самый проводник-сталкер в игре, ведёт людей через аномалии. Я веду не через аномалии, а через опасность. Чую её, как те самые «грави» и «электры».

Надо искать место для днёвки. Не занятое и не используемое противником днём, но укрытое. И это в разрушенном городе, куда утрамбовали 6-ю армию, покорительницу Парижа, зимой? Найди! Чтобы и тебя не нашли.

Нашёл. Использовал тот же «фокус», что и те самые сталкеры – они укрытия свои за аномалиями прятали, а я за бомбой. Смертоносный груз самолёта своим весом развалил дом, но не взорвался. Так и торчит стабилизатор из обломков брёвен. Дом был богатый. Два этажа: первый – кирпичный, второй – деревянный. Ещё и подвал, над которым и зависла бомба. Теперь стены первого этажа. А внутри сплошной завал из обломков крыши и второго этажа. Залез в подпол, разграбленный, кстати, судя по бардаку в подвале – не один я такой умный. Бомба висит, как люстра конструкции ежанутого скульптора. А, нет, их, ежанатиков, абстракционистами надо называть. Опасности не чую.

Выталкиваю себя наружу, говорю разведчикам:

– Так, мужики, надо следы наши любопытным немцам объяснить. Нужду справляйте на входе. И вонючую мину надо на проходе отложить. Немцы народ не любопытный, но дотошный. Обязательно следы проверят. Красим снег в жёлтый. Надписи не оставляем. Даже матерные.

– Ты уверен, что не рванёт?

– Не рванула же? Почему именно сейчас рванёт? Ты её не трогай. Она и не возбудится.

– Я и не собирался. А дозорного где оставим?

– Нигде. Все в подвал спускаемся. Там другого выхода всё одно нет. Если зажмут – не уйти. Рванём соседку и сразу в рай. На перегруппировку.

Киркин передёргивает плечами. Опять протискиваюсь в узкую щель проломленного пола в подвал. За мной бойцы. Сопят в темноте – не видят ничего. Я и то плохо вижу. Прохожу впритык к бомбе, собой перекрываю к ней дорогу, чтобы кто в темноте не «нашарил» её. Слушаю темноту. По чувству присутствия отсчитываю бойцов. Все, пятеро. Шестой!

– Стоять! – шепчу. – Всем мордой в пол! Быстро!

Передёргиваю затвор. Ещё пять щелчков. И ничего. Куда стрелять? Кто лишний?!

– Чё? – горячий шёпот Киркина.

– Вас было пятеро. Сейчас шесть. Один лишний.

Шорох в углу. Отодвигается мешковина, высовываются руки. Мычание.

– Выходи! – говорю в тот угол. – А то завалю!

А сам злой на себя! Ну почему я, спустившись в подвал, «сканировал» на опасность, не «отсканировав» на «присутствие»? Этот паренёк тут и был. От нас прятался. Ребёнок. Мальчик. Если судить по размерам, то дошкольник.

Вылезает. Одну руку упорно прячет.

– Что там у тебя? Показывай, – шепчу.

Удивлённо смотрит прямо на меня. Видит меня? Бывает! Не один я видящий, как кошка. Выпускает из руки топор. Боевитый паренёк.

– Мы – русские, – сообщаю ему.

Всхлипывает. Слёзы. Подхожу, обнимаю. Сначала упирается, но через несколько секунд прижимается, вдавливая всё своё тщедушное тельце в меня.

– Ты давно тут? – спрашиваю, поднимая его голову за подбородок.

Кивает.

– Родители где?

Вырывается, проходит два шага, показывает на взрыхлённую землю.

– Это твой дом? – доходит до меня.

Кивает.

– Блин, как же ты выживаешь тут? – не выдержал я, удивился в голос.

Парень весь сжался, как от испуга, юркой кошкой стал носиться по подвалу, мимо бойцов, с удивлёнными – невидящими глазами, законопачивая лаз входа, что я «вскрыл». Потом показал, что чиркает пальцами по кулаку. Даю ему коробок спичек. Он поджигает лампу-керосинку. Я сразу ослеп. После абсолютной темноты даже такой скудный свет – как ксеноновая лампа дальнего света. Проморгался.

– Ты что, немой? – спрашивает Киркин, протягивая парню плитку галеты.

Мальчишка молча хватает, жадно начинает есть. Проглотив галету, смотрит на нас, выжидая. Видя – продолжения – нет, опять ныряет в свой «шалаш», достаёт кусок запечённой глины, разламывает. Протягивает мне. Сдерживаю тошноту – парень запёк крысу. Выбиваю крысу из его рук, из кармана достаю пачку галет:

– Тебе не придётся это больше есть. Бери. Всё – твоё. Не спеши.

Смотрим, как он жадно ест.

– Зверёныш, – бросает один из бойцов. Шикаем на него.

Киркин показывает бойцу на кострище и сложенные дрова. Парень яро машет руками. Жестами объясняет. С трудом, но поняли – пока не светает и не начнётся пальба – огонь лучше не разводить. Дым. Запах дыма.

– Немцы сюда заходят?

Мотает головой. Показывает на бомбу.

– Ты родился немым?

Мотает головой.

– Когда онемел?

Показывает на бомбу. На холмик в углу. Разводит руками, показывает жестами, как падал дом, как он тащил родителей, плачет.

– Сколько тебе лет?

Показывает девять пальцев. А выглядит – на шесть-семь лет.

– В школе учился? Читать умеешь? – спрашивает Киркин.

Кивает.

– Это место знаешь?

Киркин разворачивает карту. Показывает. Парень долго смотрит, водит пальцем по полосам бывших улиц, шевеля губами, беззвучно читает, находит на карте свой дом, замирает. Потом тыкает в нужное место, кивает.

– Нам туда надо! Очень надо!

Мотает головой. Показывает, что там много немцев. Пулемёты.

– Нам всё одно надо, – отвечает Киркин, складывая и убирая карту.

А парень молодец. Карту «читает». Оказывается, это большое достоинство. Вот тебе и зверёныш! Маугли.

– Я буду звать тебя Маугли, – шепчу я запомнившуюся фразу из мультика. – Человеческий детёныш, Маугли.

Парень смотрит на меня выжидательно. Вздохнул, достал плитку трофейного шоколада, что мне перепала перед выходом от расщедрившегося ротного. Маугли шоколад взял. Но тянет автомат. Показывая: «мне, мне».

– По губе, – отвечаю ему. – С немцами воевать мы будем. Ты можешь помочь. Поможешь?

Кивает. Шоколад возвращает. Вот это да! Не любит? Быть такого не может!

Снаружи – взрыв. Вместо доброго утра! Как всегда на войне – день начался стрельбой. Значит, надо спать. У разведки всё наоборот. Когда все спят – мы работаем. Когда все воюют – мы спим. Но сначала пожрать. На слабом огне греем тушёнку. Заедаем с галетами. Маугли трескает за двоих. И всё равно смотрит на запечённую крысу. Чтобы соблазна не было – раздавливаю её ногой. Вздыхает с сожалением.

Засыпая, чувствую, как в кольцо моих рук ввинчивается тщедушное тельце. Вот, появился у меня питомец. Именно ко мне влез. Нас шестеро. Почему я-то? Теперь ещё и о нём заботиться. Мы в ответе за тех, кого приручили. Детёныш. Маугли. Обнимаю его в полудрёме, прижимаю к себе, как сына. Как же я соскучился! По своим, по родным!

* * *

Теперь поводырей у отряда двое – я и Маугли. Как волчонок, он чует опасность, чует людей. Даже раньше меня. Так же, как волчонок, нюхает воздух, прежде чем покинуть очередное укрытие и выбраться на открытое место.

Вот и нужный квадрат. Ближе не подойти. Жизнь у штаба не затихает и ночью. Патрули, дозоры, секреты. Маугли категорически отказывается вести дальше. Показывает на столбы виселиц, где уже висят замёрзшие тела. Вижу четыре таких места казни. И только одно тело в гимнастёрке и галифе, судорожно протянуло босые ноги. Остальные – гражданские. Одно тело в платье. На груди таблички.

Не понимаю, зачем? Зачем так напоказ это выставлять? Не могу себе представить штаб нашей дивизии, который посещал недавно, в оформлении подобных предметов декора. Зачем? Ясно же, что и наши казнят всяких нехороших, да и просто неугодных, людей. И у нас есть такое «ритуальное» место. «К стенке» называется. Но трупы напоказ никто не выставляет! Да и расстрел проводится не как шоу-программа. Скромно, без помпезности. Вот и меня расстреливали недавно. Сам же себе могилу вырыл. В сторонке. И зрителей не было особо. Аэродром жил своею войной. И зарыли бы меня там же. Без шума и пафоса.

Последнее время часто появляются ассоциации с игрой «Вархамер 40к». Вот и сейчас. Эти виселицы напомнили мне о ритуалах хаоситов. Те тоже себя обставляли подобным же ужасом. Это им сил добавляло. Как космодесанту – вера в императора. А немцы? Им как, нормально работается в антураже средневекового Хаоса?

Замечаю, что рассуждаю об этом спокойно. В прошлом году, на пепелище хутора, в избытке чувств «вылетал» из сознания, оставляя тело во временное пользование Кузьминым. Старшина Кузьмин никуда не делся – сидит во мне и терпеливо ждёт, когда я, наглый «подселенец», оставлю ему его голову. И не раз уже подобное случалось. Вот как со стороны это выглядит? Типичная шизофрения. Но сейчас не об этом.

Последний раз живьём жёг немцев за изнасилованных и замученных гражданских. Уже логически. И сам. Не пустив Кузьмина. Но был сильно взвинчен. И сейчас бы сжёг. Но совсем без эмоций. Как сжигая мусор. Черствею? Душа коркой покрывается? Или научился контролю эмоций? Не знаю. У кого спросить? С кем посоветоваться? Киркин не поймёт. Последний, кто понимал – старшина. Где он, этот странный старшина? Ляпнул мне про одиночество и монарха – свалил. Опять сам. Думай что хочешь. Бесконтрольно. Так я и в чемпиона Хаоса переродюсь. Или пререрождусь? Осквернюсь, одним словом. Не хотелось бы. Придёт за мной тот же старшина, скажет, что он – инквизитор, и силовым молотом мне в лоб! А с молота ветвистые молнии.

Ох, гля! Уснул! Надо же! Старшина приснился в силовом доспехе Библиария Ультрамаринов с огромным молотом, по которому пробегали молнии. Прямо удар молотом по макушке ощутил. Лбом макушку раньше называли. Изо лба и растёт чуб. Как у казаков – из макушки. А то, что сейчас лбом называется – челом рекли. Потому человек. Глаза на лбу. Чело-век. Всё поменялось за века. Хаос только вечен. Как жгли немцы людей на кострах тысячу лет назад, так и жгут. И через сорок тысяч лет будут жечь. Хаос – неистребим. Его противоположности – Порядка – Орды – Ордена – может и не стать. А Хаос будет всегда.

Не спать! Что это меня морит? Не к добру! Копчик ноет не переставая. Перестал различать сигналы от него. Эти вот, военные сталкеры, рацию расчехляют. Гля! Хреново! Нас же сразу запеленгуют! А потом тремя точками вычислят местоположение. А потом будут штурмовать, не считаясь с потерями. Не оставят они чужой работающий передатчик у себя в тылу!

Переодеваются. Один из бойцов – в форме пехотного немецкого лейтенанта. Каски немецкие достали. А я-то думаю – что это они в немецких накидках? Радист стучит в эфир на немцев, как тот стукач. Готовлюсь к бою.

Слышу шелест, а потом и вой снарядов. Ну её! Прячусь поглубже, накрывая собой тельце Маугли. Яростный короткий налёт нашей артиллерии. А потом беспокоящий огонь одной из батарей – попеременно били четыре пушки с интервалами.

Меня толкает Киркин.

– Неси рацию во вчерашнюю лёжку.

– Вот так, при свете? Ты о чём думаешь вообще?

Он пожал плечами:

– Оставайся тут.

Твою мать! А я как? Как мне при свете дня идти по тылам занятого противником города? Как? Они же сейчас будут как наскипидаренные!

Опять яростный налёт частых разрывов. Я даже оглох. Эти пятеро «немцев», оправляя форму, отряхаясь, вышли из нашей «лёжки» и пошли колонной.

– Веди! – я толкаю Маугли, что смотрит на меня глазами побитой собаки. Хватаю рацию, бегу.

Слух прорезался снова. Слышу яростную канонаду оттуда, откуда мы пришли. Наступление?

Рёв тяжело гружённых самолётов. Вскидываю голову. Пе-2. Ё-о! Порвут бомбами, свои же порвут!

Мир моргнул, смазался. Форсаж. Вовремя. Свободной от рации рукой хватаю пацанёнка, там веса не больше, чем в рации, бегу прямо туда, куда глаза глядят, как сайгак, прыгая через препятствия. Шаром для боулинга вламываюсь в остатки кирпичного дома. А там не пусто. Роняю пацана и рацию, автомат в руки. В меня стреляют. Кручусь, как змея на сковороде, огрызаясь короткими очередями.

Попал я! Как же я попал! В самом логове немцев веду безнадёжный бой.

Ладно, этих положил! А дальше что делать? Бежать? Куда? Если на стрельбу подвалят ещё?

Пока думаю, руки сами по себе обшаривают немцев. Маугли выходит из ступора, тоже начинает споро шмонать трупы. Смотрит на меня огромными глазами. Что смотришь? Четверо их всего было. Все с винтовками. Был бы хоть один автомат – они бы нас шмонали. Наконец-то! Пистолет! Пусть и Р-08, но всё же! Говорят, надёжный.

Достаю «ритуальный» нож, всаживаю каждому немцу в сердце. Глупо, но я обещал. Пусть в состоянии аффекта, но обещал же!

Тянет меня Маугли куда-то на улицу. Беру рацию. Иду за ним, оббегаем здание. Яма в земле. Маугли ныряет в эту яму. Забрасываю туда рацию, ныряю сам. Съезжаю по горе битого щебня и земли в вонючую, затхлую полость. Канализация? Коллектор? Это была смотровая яма канализации. Парень ползёт по трубам в жёлобе. Смотрю с сомнением – влезу ли? Раздеваюсь – снимаю ватник. Толкаю в лаз рацию и узел ватника. Достаю гранату, взвожу, подкидываю её на «выход», а сам ныряю в лаз и толкаю груз головой. Стараюсь быстрее. Сзади – взрыв. Тугая взрывная волна толкает меня. Хорошо, корму не оторвало.

Интересно – далеко ли мы пройдём? Куда ведёт это «метро»? Хорошо бы через линию фронта.

Никуда не ведёт. Выползли мы в очередной коллектор – колодец смотровой. Больше лезть было некуда – трубы уходили во все стороны, но таких просторных жёлобов уже не было. Маугли и пролез бы, а я точно не влезу. Надеваю обратно на гимнастёрку, в очередной раз испорченную канализационными стоками, ватник и сажусь на ящик рации. Будем ждать. Вонючий, затхлый воздух можно и потерпеть. Идти некуда. Люк канализационный поднять не решаюсь. Что там Маугли показывает в темноте – никак не могу разобрать.

Слушаю грохот боя над головой. Как только спало с меня напряжение боя, стал засыпать. Откинулся на кирпичи колодца – задремал. Маугли опять ввинтился ко мне на колени, в полудрёме обнял его, заключив в кольцо своих рук. Никогда бы не подумал, что смогу вот так спать в тылу врага под грохот боя. Опасность – везде. Копчик ноет. В эмоциональном плане – пси-шторм. Одним словом – снова я обычный человек. Ничего я не чую. Постоянно находясь между сном и явью. Засыпаю, просыпаюсь. Почему на меня напала дремота эта?

Приснилась мне игра «Метро 2033». Я, с Маугли, в этой канализации, а на нас идут штурмом неведомые и неуязвимые чёрные сущности.

Просыпаюсь в ужасе. Лезу наверх, пытаюсь поднять люк, упираясь руками-ногами в скобы, толкая люк спиной. Как бы ни тужился – ни с места! Чем-то люк придавлен сверху.

Когда стихает гром над головой, ползём обратно. Обратно обмазываюсь в ржаво-вонючей канализационной слизи. Свежий воздух! Морозом запахло! Но вылезти оказалось непросто – выход завален. Осторожно выталкиваю землю. Кажется, что она осыпается с грохотом селевого потока.

Выползаю обратно в обвалившийся смотровой колодец. Ещё не стемнело. После полной темноты тут прямо ярко, как в операционной. Вижу причину завала в жёлобе – следы разрыва гранат. И следы сапог. Кто-то спустился, потом поднялся. Одеваюсь. Наружу не рвусь. Прислушиваюсь. Час сижу. Замерзаю. Дремлю.

Маугли просится наружу. Киваю. Лисёнком взбирается по откосу. Нюхает воздух. Высовывается. Пропадает. Держу на прицеле выход. Зачем? Если есть немцы – опять кинут парочку гранат. А я даже в жёлоб нырнуть не успею. Показывается голова Маугли, машет рукой. Беру рацию в правую, автомат в левой. Закрутил ремень вокруг запястья. Если потребуется – отпускаю рацию, хватаюсь за пистолетную рукоять. Да, жду подвоха. Вдруг к затылку Маугли парабеллум приставлен?

Выглянул. Ночь или сумерки? Непонятно. Всё мои неверные глаза. Маугли – один. Нервничает. Тянет меня. Выбираюсь, пригнувшись бежим. Слушаем, нюхаем, бежим. Ходят, бегают, кашляют, разговаривают – немцы. Везде. Рядом. За стеной, в паре метров. Везде. Ждём «просвета» – бежим. По лезвию бритвы. За спинами немцев, ощущая их дыхание. Чесночную вонь, вонь немытых тел, портянок, дыма сигаретного. Ползём. Опять ждём. Опять «просачиваемся».

Как же вас много! И как тяжело идти мимо! Так, чтобы никто не увидел. Невидимкой. Эта ночь была бесконечной. Я выдохся. Оказывается, самое тяжёлое не бой, а избегание боя. Не допустить боя – тяжелее, чем принять эпичный бой и героически загнуться.

А на месте дома Маугли – новое разочарование – огромная воронка и груды битого кирпича. Нет больше «лёжки». А место встречи – изменить нельзя. И что делать? Скоро рассвет – выхода нет. Ждать разведчиков? Где? Как их узнать? Как они нас узнают? Или идти к нашим через тонкую красную линию фронта? Мы-то, возможно, пройдём. А они, наши, где, как? И если был бой, было наступление, то мою 3D-карту можно смело удалять из оперативной памяти. Да и с винчестера сносить.

А, была не была! Пошли. Выйдем, там посмотрим.

А как выходить? Честно, если бы не мелкий Маугли – не вышел бы. Точно бы психанул и начал бы преумножать энтропию. Насколько бы хватило ХП и патронов. Ха-ха! Я уже совсем по фазе скользнул. Ну, какие у меня хит-пойнты? Одна пуля – всё! Любое попадание – критичное. Тут не игра. Тут всё намного скучнее и противнее.

Так вот, Маугли затащил меня опять в подземелья волжских драконов. И поползли мы с ним по ходам, как в Диабло. Где на четвереньках, где ползком. Один раз встретили местных. Чуть не случилось стрельбы. Чумазые, как шахтёры, трое подростков выставили на меня свои заточки. Едва не пристрелил. Приложил палец к губам, понял, что у меня нет ни одного подтверждения моей принадлежности к Красной Армии. Каска – в чехле из мешковины, да и та без звезды. Пилотка зимой без надобности, в вязаном подшлемнике хожу. Петлицы у меня и так пустые, как и положено штрафному, так ещё и в засохшей канализационной жиже.

– Свои! – шепчу. – Красная Армия.

Не столько мне поверили, сколько узнали Маугли. У меня ничего съестного нет. Достаю пистолет, протягиваю рукоятью вперёд. У самого рослого глаза вспыхнули. Схватился мертвой хваткой, тянет, но я не отдаю.

– Мне – к нашим. Надо.

Отпускаю пистолет. Пацанята, Маугли, кстати, с ними, вчетвером что-то быстро обсудили. Маугли пальцами.

– Всем не пройти. Там выход есть близко. Но там, у выхода – землянка немцев с пулемётом. Входом в другую сторону, но можно нарваться. Пулемёт на наших смотрит. От него до наших метров шестьдесят.

Щупаю карманы разгрузки. Есть граната!

– Веди.

Идём, ползём. Переходим из подвала в подпол. Опять в канализацию. Вижу часто следы кирки и лопаты на стенах. Да тут целый Подземстрой!

Дунуло свежим воздухом. Крадёмся. Молча, парень тыкает влево. Выглядываю. То ли шахта, то ли колодец. Скобы наверх. Через одну. Воздух – сверху. Показываю жестами: «Вы со мной?» Мотают головами. Просят ещё гранату. Скрепя сердце отдаю. Осталась только одна. Самому подорваться. А вот Маугли со мной. Отдаю ему «ритуальный» клинок с нацистской символикой на рукояти. Гитлерюгенд? Или ещё какой их закидон? Так-то клинок неплохой. Если не сравнивать с моим виброклинком.

Осторожно поднимаюсь по скобам. Напрасно так осторожничал. Воздух шёл не сверху, а сбоку. С трудом втиснул себя в пролом в кирпичной кладке. Оказался в угольном сарае. Часть подвала дома была раньше отведена под склад угля. Вот и загрузочное окно имеется – оттуда морозит. От подвала осталась только малая площадка – остальное – сплошной завал. Вижу ржавые трубы. Это оборудование котельной. Было. До войны. До бомбы. Или хорошего снаряда. От угля, кстати, даже пыли не осталось. Всё вынесли как раз тем путём, каким я тут и оказался.

Подхожу к загрузочному окну. Точно, окопы, деревянные рогульки с колючкой, дот. Пулемёта не вижу, но вижу зябко пританцовывающего немца в осенней шинели и кепи с опущенными ушами. Приплясывает, ногами друг об друга бьёт, руками помахивает. Шумит, одним словом, и «палится».

Застрял я на вопросе рации. Ящик в окно-то пролезет, но… окно на уровне глаз. Если я вылезаю первым – рацию не достать. И Маугли не достанет сам. Высадить их – часовой заметит. Тогда можно будет и не выходить. Что делать? Отсюда в него стрельнуть? Пара десятков баварцев сбежится, как на Октоберфест. Бросить рацию и пацана? Пацана можно. Не пропал до сих пор, потерпит и ещё пару недель. А вот за рацию голову отвинтят, как перегоревшую лампочку.

Маугли толкает, показывает, чтобы подсадил. Зажмуриваюсь, сжав зубы. Он не понимает, но я-то знаю, что ему точно край. Есть подленькая мыслишка: «И чё?». Мотаю головой. Нет!

Ищу другой выход. Осторожно осматриваю завал подвала-котельной. Глухо. Верхние этажи сложились сюда. Этот угол только и остался. Выход один. Через немцев.

Маугли показывает целый моноспектакль языком жестов. Вздыхаю. Ну, будем надеяться, что твой лимит везения ещё не исчерпан. Подсаживаю. Ящерицей парень выскальзывает наружу. Ни звука. Как раз и немец отвернулся – смотрит на взлетевшую ракету. Совсем больной этот немец! Как можно ночью смотреть на свет? Ты же засветил себе фотоэлементы! Ты на войне или как?

А ты везучий, Маугли! Так сойтись звёздам! Выталкиваю рацию, там её подхватывают тощие ручонки. Вытягиваю своё тело. Кручусь по приземлении сразу в двух плоскостях, встаю на ноги, в приседе.

Парень – везучий, а вот мой лимит сегодня давно кончился. Немец смотрит прямо на меня. Рот разинут, тащит из-за спины винтовку. Бросаю в него гранату. Был у меня уже подобный удачный опыт. В тот раз попал в лоб, в этот раз – в грудь. Немец хыкает, ствол винтовки гуляет. Я уже бегу к нему с ножом, занесённым для удара.

И тут он кричит. Клинок вонзается ему в рот, крик переходит в бульканье. Но поздно. Кожей ощущаю, как сжимается «окно вероятностей». Окровавленный нож зажимаю зубами, подхватываю собственную гранату, прыгаю на накат дзота, взвожу гранату, бросаю её в амбразуру, качусь с бока на бок по накату к выходу, бью ногами в лопатки выбежавшего из дзота немца.

Взрыв. Из открытой двери – дым, пыль, крик. На упавшего немца коршуном пикирует Маугли и начинает его кромсать «ритуальным» клинком, в немом крике разинув рот, сверкая безумными глазами. Автомат в руки, заливаю зев дзота очередью во весь магазин, не перезаряжая, закидываю автомат на спину, подхватываю впавшего в берсеркерство Маугли за талию, как тощую скатку шинели, на плечо его, рацию за лямки – на другое плечо и бегу прыжками, как кенгуру, к нашим.

Крики, пули, росчерки трассеров – ни на что не обращаю внимания. Через полосу провисших рядов колючки перепрыгиваю. Бегу, как десятиборец на полосе бега с препятствиями. Моля только об одном – не наступить на мину. Даже если в меня попадут – на адреналине – добегу. А оторвёт ногу – всем каюк!

Никогда я так не бегал. За десяток секунд бегом-прыжками из стороны в сторону легкоатлетической безумной кенгуру я перелетел через ничейную полосу. И, не сумев остановиться – дальше. Видя разинутые рты бойцов в ватниках и округлых касках – наши!

Я бы и не остановился. Меня сбили с ног. И стали пинать. Я не сопротивлялся. Кричал только:

– Рацию не разбейте!

Один из ударов был настолько удачен, что положил конец моим страданиям. Спасительное небытие забвения.

Подвал Лубянки. Шутка. Живой я, вот и радуюсь. А особисты – это правильно. Это привычно. Сидит за столом, сколоченным из грубых досок, при свете сплющенной гильзы – пишет. Я рассказал всё, как было. Мне скрывать нечего. И оправдываться я не намерен.

А меж тем вопросы пошли не по теме. Отвечаю, как есть:

– Я не знаю, почему меня включили в разведгруппу Киркина. Фамилию свою Киркин мне сам назвал, когда знакомились. Да, он сам меня отправил с рацией на выход к своим. Нет, он мне не доложил, зачем и почему? Да, места встречи не стало. Физически не стало – дом оказался полностью разрушен и в его обломках обустраивались миномётчики немцев. Да, я сам решил покинуть обусловленное место. Да, контакт с врагом был. Убил четверых, потом ещё – двоих. Нет, доказать не могу. Нет, вербовки не было. Нет, я боец штрафной роты. Отправьте запрос. Нет, я не указываю вам. Нет, я не агент и не предатель.

Опять бьют. Бывает. Но я опытный боец-рукопашник. Мог бы и всех их положить. Даже с завязанными за спиной руками. Но что мне это даст? Опыт свой применил в подставлении под удар ноги своей головы. Виском. Пошли вы!

* * *

А потом – опять сорок пять! День сурка начался. Я долдоню своё, особист своё. Мы не находим общего языка, поэтому меня бьют. И правильно делают! Отбивное мясо, оно мягче. И бывает сговорчивее. Надеюсь, не в моём случае. Особист говорит, что не бывает железных людей. Рано или поздно все ломаются. А он, видимо, из тех, кому по кайфу ломать человеков. Будем поглядеть. Накрайняк сбегу «в себя». Пусть Кузьмин отдувается. Вот он обрадуется!

* * *

Нос – сломан, глаза – заплыли. Зубы – шатаются. В голове – шум, как в раковине морского моллюска. Я уже не реагирую на голос особиста. Мне – фиолетово. Делай что хочешь, гэбня кровавая! Хоть родителей в школу вызывай. Мне уже начхать. Хочешь, покажу только что обретённую очередную степень самоконтроля? Я буду думать, пока вы меня пытаете. Не о вас, гоблины. О себе.

Почему такой провал? В чём причина? Возвращаясь в роту из госпиталя, я рассчитывал на эпичнейший нагиб немцев через коленно-локтевую позу. Я же супермен, ёпта! Экстрасекс! Одним махом семерых побивахом! Я думал – приду и пройду сквозь 6-ю армию, как раскалённая игла сквозь масло. А за мной – горы дымящихся трупов. И все враги умирают от моей нереальной крутости, потому что я – ну, вааще!

А что получилось? Где нагиб? Сам чуть не загнулся. И ещё, вполне вероятно – загнусь. Прямо в этом подвале. Всё своё «суперменское» тратил не на высшую математику – деления врагов на «ноль», а на возможность «унести ноги».

Почему? Почему не учуял Маугли в пустом подвале? Почему впал в апатию в самый ответственный момент? Почему вся эта экстрасенсорика отказала? Оказалась забита напрочь «белым шумом»?

Об этом надо основательно подумать. И посоветоваться бы с кем. С кем? Кому я могу хотя бы высказаться? Чтобы меня поняли? Никому. И некому. Ни рвотному ротному, ни хитромудрому Кельшу, ни даже Сталину. До меня ли ему? Ни жене. Поймёт ли она? Испугается ещё. Бояться меня будет. Даже Громозеки нет. Он бы выслушал. Без толку – ну что он посоветует? Моя ментальная проекция моего же павшего соратника? Просто выслушает. Иногда и этого много.

Не с кем посоветоваться. И значит – опять сам. Сам, да сам! Всё сам. Думать надо. Основательно. Есть пара наработок, но и их надо обмозговывать – слишком сырые.

Первая – один в поле не воин. Какой бы ты перец ни был. Были времена, когда бессмертные боги ходили среди людей. Они были богами. Зевс, Прометей, Гермес, Аполлон, он же Купала, Тор и его родичи, Сварог и его родичи, в том числе – Купала-многостаночник. О крутости этих разумных и говорить не приходится. Были и люди, вышедшие на уровень богов – Геракл, Будда, Иисус. И всё же никто из них не дожил до сего дня. Сами они не могли ни состариться, ни умереть. Но они могли быть убиты. И как бы сложно это ни было сделать – это было сделано.

Вывод второй: «учиться, учиться, а потом ещё раз – учиться!» – как завещал великий мумия в гранитном шалаше. Учиться владеть своими данными. Оказывается – они не нагнут никого сами. Только ты.

Вывод третий: отставить самоуверенность и самолюбование. Ты – никто. Звать тебя – Никак. Ты – пыль на обочине Истории. Ты – мираж света под солнцем, отблеск света на стене от зеркала. Ты – тень листочка от Древа Времён. Ты – лишь пунктирный план в промысле пославшего тебя сюда. И чем больше ты, Витя Данилов, будешь нос драть, тем больнее тебя будет им, носом, да и всем лицом, об Древо Жизни прикладывать. Ты – никто. Ты – средство достижения цели. И средство постижения цели. И сама цель – тоже ты. Пустота. Фотон. Мельчайшая частица – не энергии и не материи. Остановись – ты исчезнешь. Живёшь, пока двигаешься. Пока летишь из пункта А в пункт Б. А что это – «А» и «Б»? Пустота. «А» – Пустота, и «Б» – Пустота. В «А» – никого и ничего уже нет. В «Б» – никого и ничего ещё нет. Ты – соринка на ветру.

Очередной удар бросил меня в небытие забвения, не дав додумать такую интересную мысль.

А очнувшись – не смог к ней вернуться. В нужный настрой не попадал, некогда стало.

Освободили меня. Почти. Из подвала вытащили, в машину посадили. Не развязали. В сопровождении бойцов с цветами безопасников на отворотах повезли в штаб армии. Там меня ждал майор. Приказал развязать, меня развязали. Тру затёкшие руки.

– Присаживайся. Вы – можете идти. Вон!

Он закричал, я плюхнулся на табурет, конвоиры вышли. Очень самоуверенный майор. Даже слишком.

– Рассказывай.

Я стал излагать. Майор сверялся с бумажками из папки.

– Вот и всё, – закончил я.

– Понятно, – майор захлопнул папку, – свободен. Тебя доставят в расположение твоей роты. Служи доблестно, умри – достойно. Иди.

– Вопрос разрешите?

– Нет. Иди.

Выхожу, стою, туплю. Подходит мужичок, похожий на молодого Никулина, спрашивает:

– Ты – Кенобев?

– Я. А ты?

– А я тебя везти должен. Поехали?

– А что тянуть кота за подробности? Поехали. Где твой пепелац?

– Чего?

– На чём едем?

– А-а, вон моя ласточка.

«Ласточка»! Полуторка, убитая в хлам! Шины – лысые, доски кузова все пробиты пулями и осколками. Вместо стёкол – грязная фанера и смотровые щели в ней. Подкрылков просто нет. Да уж, «ласточка»!

– Мне в кузов?

– Там битком, – махнул рукой «Никулин», – в кабину.

В кабине деревянная лавка, отполированная седалищами самого «Никулина» и его пассажиров. Поехали. Трясёт. Морщусь. Всё тело болит.

– Я – стараюсь, – говорит «Никулин».

– Не надо. Бывает. Пешком всё одно хуже.

Водила пристаёт с вопросами, но у меня не тот настрой, чтобы сказки сказывать. Едем по фронтовым дорогам. Разбитым, забитым хламом и развалинами зданий, битой техникой. Обгоняя или пропуская пехоту или технику, пушки, танки. Одни передислоцировались – туда, другие – оттуда. Обычная ротация войск. Это только на первый взгляд, поверхностный и неосведомлённый, кажется, что это глупо – убрать отсюда полк пехоты и роту танков и заменить на другой полк и роту танков. А смысл есть. Не скажу какой. Военная тайна.

Вот я и на месте. Прощаюсь с «Никулиным», благодарю его, иду по руинам Сталинграда. Встречные подсказывают дорогу.

Дохожу до прошлых наших позиций. Теперь тут тыл. Связисты-радисты возятся. Дрова колют. Машут мне рукой – туда. Это я дорогу спросил.

– Только пригнись. Дальше – стреляют.

Иду ходами сообщения. Правда – стреляют. И даже мины кидают.

Рота. Вся рота в одном доме. В остатках дома. Одно крыло – три этажа. Другое крыло – четыре этажа. Перекрытия частично – на первом и втором этажах. Остальное – просто зубы красного кирпича. От роты – три дюжины человек. Вместе с ротным, политруком, старшиной и санинструктором – бабёнкой с похотливым блеском в глазах.

– Явился? – спросил равнодушно ротный.

– Явился. Готов… и всё такое. Жду приказаний, указаний. В разведку больше не пойду.

– Куда ты, на хрен, денешься? Ты у меня вот где! – ротный мне показывает кулак. – Будешь делать, что скажу. Ромашку мне тут устроил – буду – не буду! Иди. Там тебя твой зверёныш ждёт.

– Маугли?

– Как? Странное имя. Пусть Маугли. Припёрся – не выгонишь. Кормим, не звери же мы. Почему сюда пришёл?

– Наши старые позиции ему показывал. Язык до Киева доведёт.

– А-а! Иди, уж. Опять от тебя голова начала болеть. Какой язык? Молчит, зверёныш, как рыба об лёд. «Язык»! – передразнил он, махнув на меня рукой.

Куда идти? Вышел. Чуть не был сбит с ног. Маугли! Повис на мне, всхлипывает беззвучно. Его отмыли, подстригли, переодели в ушитую форму красноармейца. Самый маленький ватник, застёгиваемый на женскую сторону – ему чересчур велик. Самая маленькая шапка – не держится на голове, упала.

– Ну, ну же, – глажу его по голове, – что ты? Что ты?

Иду с ним на шее и на груди. Как рюкзак.

– Всё будет ништяк, Маугли! Я обещаю.

Цитадель

– Дед, ротный зовёт, – горячий громовой шёпот.

– И что мне теперь? Подземный ход рыть? – отвечаю. В голос. Чем тут же вызываю очередную очередь.

Вот я встрял! Возвращался я из «вылазки», увидел нашего раненого бойца, что «прилёг» посреди улицы, решил утащить тело, пока темно. Думал, случайно подстрелили парня. Но попал в мышеловку.

Теперь вот лежу за торчащим из земли бетонным лестничным пролётом. Пролетел когда-то по воздуху этот кусок железобетона, упал одним краем в противовоздушную щель, встал, накренившись, да так и стоит. А я под ним. Некуда было больше деваться.

У нас пат. Ни пулемётчик меня достать не может, ни я сбежать. Так и лежу уже два часа. Уже светло, вся рота надо мной – ржёт, глядя, как я вжимаюсь в перевёрнутые ступени. Но не лезет никто. Держит этот пулемётчик на своём контроле всю улицу. Пролез ночью – остановил всякое сообщение роты с тылом. Отрезал нас своим пулемётом. И меня – первого.

Изгаляется, гад! Вбил в уже давно мёртвого бойца ещё три пули. Что он его, расчленить хочет своим пулемётом? Изверг!

Они бы меня достали миномётом, но не бьют, видимо, нет миномёта. Или связи у него нет. А мы могли бы его достать танком. Нет его, танка. Танков-то полно. Но не по нашу душу.

Вот и сижу, выстрелы считаю. Как Кузя в «Универе».

Как я тут оказался? Так всё ротный. Я решил отказаться от своей бредовой идеи «тотального нагиба», но ротный заставил. На него давили из штаба дивизии. Да-да, штрафная рота подчинена непосредственно штадиву. Наравне с линейными полками и бригадами. Командование требовало давить на немцев. Давить и днём и ночью. Изматывать. «Чтобы земля у них под ногами горела». Но изматывались и сами «механизмы давления». И вот когда у ротного не осталось роты, когда личный состав был сведён в штрафной взвод, он и вспомнил про меня.

Роту уже два раза пополняли. Но при этом мы три раза ходили в атаки. Осталось столько, сколько осталось.

И вот я жгу у немцев землю под ногами. Уже больше недели живу ночной жизнью. Днём – отсыпаюсь, а ночью – на промысел. Просачиваюсь к немцам, навожу там ужас.

Я, так сказать, творчески подошёл к процессу. Не просто убиваю. А стараюсь делать из этого «мистику». Можно часового просто зарезать, а можно его же руки положить на его же нож. Типа сам. Можно просто застрелить, а можно как самострел. Можно просто подорвать землянку или подвал со спящими немцами, но можно и поизгаляться. Если дымоход у немцев прямой, то опускаю в печь к ним противотанковую гранату. Мне запомнился эффект, который я случайно открыл при штурме моста во время эпопеи с хроно-«зайцами». Взрыв печи. Это очень круто! Не всегда повально эффективно, но очень эффектно. Пусть боятся собственных печей. Или мерзнут.

Можно просто закинуть им гранату в их «лёжку», но от неё взрыв, сразу понятно – нападение. А можно парочку бутылок с огнесмесью. Нам поставляют отличные бутылки. Их даже поджигать не надо. Просто бросаешь – сама вспыхивает, когда расколется. Горит долго и очень жарко. Можно закинуть в огневую миномётчикам или пулемётчикам гранату, а можно украсть пулемёт. Или стянуть трубу миномёта, оставив плиту – тяжёлая. Или просто и тупо срезать прицелы. Не раз под ящики закладывал гранаты Ф-1. Поднимешь ящик – щелчок отлетающей скобы – последнее, что услышишь. Насколько действенно, не знаю. Разве услышишь взрыв одной лишь гранаты в грохочущем круглые сутки городе руин?

Зачем я это делаю? Из тех соображений, что того, что видишь и знаешь – не боишься. А вот чего не видишь, чего не знаешь – боишься. И ещё как! Что-то происходит у немцев, они это всем нутром ощутили. Что-то странное, оттого страшное. Их воображение само им нарисует, чего надо бояться. Да так, что Хичкок не справится. Я теперь не столько немцев убиваю, сколько убиваю их нервы. Пусть боятся! Пусть не спят. Пусть вздрагивают от каждого звука, боятся собственных печей, своих дверей, ящиков, своих же ходов сообщения – везде возможны мины и растяжки. Пусть боятся неведомых русских диверсантов, что призраками ходят по их позициям, минируют всё, проводят ритуальные жертвоприношения. Пусть думают, что каждый угол, каждый камень, каждая яма – стреляет, взрывается, пусть им всюду мерещатся чубатые казаки. Или какой у них там стереотип про нас? Бородатый мужик в ватнике и будёновке, в красных галифе?

Да, я шарюсь по позициям немцев, как у себя в кармане. Иногда с собой беру Маугли – если нужна экстра-скрытность. Или группу бойцов, как караван гужевых осликов. Но в основном сам. Теперь я со всех тел срезаю награды и знаки различия. Собираю документы и жетоны. Особист научил. Чем, говорит, докажешь? И не только это беру. Мародёрство – форева!

А вот тема с экспроприацией незаконно экспроприированного вообще всем пришлась по душе. Да-да, я ещё и мародёрничал в промышленных масштабах. Два раза проводил группу с мешками до немецких складиков. Резали охрану и уволакивали себе все их хомячьи запасы. Людей у нас нет, зато не голодаем. Немцы нам ещё и с неба подкидывают на парашютах «киндер-сюрпризы». Такой большой контейнер из толстого прессованного пиломатериала, похожего на ДВП. Там немного патронов, пара лент к пулемёту, десяток коробчатых магазинов к МР-40 и еда. Консервы и сублимированные порошки. Сухое молоко, порошковые яйца, мука, галеты, тушёнка, сосиски в банках, компоты ананасовые и персиковые. Настолько мы зажрались, что за кашей на кухню даже не ходили. Уже все ходили в шелках. Насколько кому хватило умения и терпения. Кто просто из парашютов наделал накидок, я вот заморочился полноценным масккостюмом. А парашютные стропы вообще чудо-материал. Как скотч или полторашка – миллион применений.

Последний раз нас пополнили позавчера. Двадцать семь человек прибыли искупить. Вчера атаковали приметный дом-пятиэтажку, стоявший как-то особняком, с четырёх сторон окружённый парком, когда-то обнесённым оградой, с дорожками, фонтанами, беседками. А после разрушения соседних зданий дом этот вдруг оказался стратегическим объектом. Контролирует большое пространство, оттуда немцы корректируют огонь. Потеряли мы убитыми и ранеными двадцать восемь человек. Отошли ни с чем восвояси.

Сегодня я как раз из окрестностей этого дома и возвращался. Ха, в парке погулял. Ритуальный нож сегодня не был окроплён. Просто разведка. И уже у самого порога такое. Застрял. Считаю выстрелы.

А вот пулемёт и замолчал. К чему бы это? Не, меня на мякине не проведёшь, пулемётчик этот хитрый. Четверть часа назад чуть не подловил меня на таком же финте. Лежал бы я с дырявой башкой, как валяется моя зачехлённая каска. На ноже я её выставил, а он с лёту сбил. Профи!

– Дед! Вылазь! Сняли того пулемётчика. Дёготь постарался, – кричит боец бывшего второго взвода.

Не верю. Высовываюсь на мгновение – и назад. Ничего. Группируюсь, прыгаю с низкого старта. По пути подбираю свою пробитую каску. Не верю я. Никому. Пока не проверю.

Ищу ротного. Он в провал бывшего окна, сильно расширенного попаданием снаряда, через стереотрубу наблюдает за давешним злополучным домом. Рядом – последний из взводных, политрук и несколько «ветеранов» роты. Ага, планёрка.

– Не сильно ты спешил. Что застрял? – скрипит ротный.

– Стреляли, – пожимаю я плечами.

– Ну да. Не один ты такой ловкий. Вот и у немцев ловкач сыскался. Наших двоих положил, да у соседей трое сложились, восемь – в госпиталь. Пиши на Дегтева представление в трибунал, – это ротный не мне. Политруку. Политрук кивнул, сел на осыпь кирпича, стал расстёгивать планшет.

– Чё застыл? Докладывай! – а это уже мне.

Раскрытый кусок шпалер, чтобы не скатывался, придавлен гильзами от ПТР. На оборотной, светлой стороне этого куска обоев химическим карандашом засхематизированы окрестности пятиэтажки. Докладываю, тут же и дорисовываю. Ротный всё больше мрачнеет. Там пехоты немцев – до пятидесяти голов. И ещё немцы в окрестных окопах – при четырех-пяти пулемётах, два-три миномёта и две противотанковые пушки. И всё с расчётами. Умножай на два. Огневые – под охраной – я не рискнул даже приближаться. Хотел прицелы срезать или замки, но вовремя учуял дух немчуры. В секретах сидят. Так что дом нам не взять. Тридцать штрафников и сотня немцев. Все окрестности пристреляны. А ещё у них там – снайпер обитает. Ползает по остаткам перекрытий крыши и пятого этажа.

Ротный «крутит» трубку телефона, сам. Связиста нашего убили, когда устранял обрыв линии. Тот самый снайпер и убил. Ротный докладывает, слушает, что ему говорит начштадив, мрачнеет, хочет ударить трубкой связиста, как это модно у наших командиров, но нет связиста. Бросает трубку на землю.

– Задачу никто не отменяет! – говорит ротный, когда успокаивается более-менее. – Обещает нас усилить. Не пополнить, а усилить. Людей, говорит, нет. Там Манштейна некому встречать, говорит. Пришлёт танковый батальон. Знаю я эти «батальоны»! Как у нас – рота! Трёх дюжин нет. Рота! «Батальон». Не удивлюсь, если пешком придут. И толку от «мазуты» в пешем строю? Сложатся сразу! Кенобев! Куда? Стоять!

Всё-то он видит! Не удалось свалить по-тихому. Сейчас, значит, запрягать будет.

– Сможешь ночью нас вывести к дому?

– Всех?

– Нет, блин, только комсомольцев! Ясен пень, всех!

– Так и поползём, как муравьи, цепочкой?

– Ты чё мне тут умничаешь? Вопросы задаёт! Ты мне ещё поговори! Задача тебе поставлена – исполняй! Через час доложишь план. Что не ясно?

– Ничего не ясно!

– Кру-гом!

Так я и сам уже хотел! Есть что-то мне захотелось. Кушать. И до вонючего «укрытия» надо бы. Требования бренного тела, как всегда – приземляют, жёстко довольно, буйный полёт духа и мысли. Будем посмотреть, а также покусать и потужиться. Эти вещи взаимосвязаны. Человек, как шланг – открытая система. С этого края впихиваешь, с другого – вываливается.

* * *

С обеда стало подходить подкрепление, группами по три – семь человек, а точнее приползать. Писари, картографы, связисты, кладовщики-учётчики-грузчики службы тыла, ездовые бескобылые и шофера безлошадные. Сапожник, брадобрей, портной, кто ты будешь такой? Рука-лицо. Ротный так и сделал. И меня обматерил за хамскую усмешку. И правильно – комдив тут последние сусеки выметает, а он лыбится! Наглая штрафная морда! Комдив дивизию раздел-разул. Оставил штаб без квалифицированного персонала – плакать надо, а не лыбиться.

Сколько же дармоедов по штабам отирается! Форма у всех как на парад. Морды – натощак и не обгадишь. Ползать – не умеют. Машут задницами, как флагами. На убой.

Вот уж ирония судьбы: из тёплого, пригретого места – в штрафники. Без суда и следствия.

Как тут не ржать?

Ну и совсем для выноса мозга – «танковый батальон». А если совсем оборжаться – то это рембат. Аж при двух танках! Хоть и оба Т-34. СТЗ. У них башня оригинальная. И остальное – по мелочи. У нас, в СССР, хоть и стандарт, ГОСТ, но танки Т-34 разных заводов – разные. Запчасти от одного Т-34 – к другому не всегда подходят. Барабан от одного ППШ в другой – не втыкается.

Танков – два. Танкистов – ноль. Ездить и стрелять умеют – уже танкисты. Какая тактика применения танка? О чём ты! Это же танк! Что там изгаляться? Правила танкования бронёй, манёвр огнём – можно не спрашивать. С Катуковым по этому вопросу пообщаюсь, если доживём с ним до встречи. Танки – собранные из того, что было. Латаные-перелатаные. У одного не заваренная пятисантиметровая пробоина в башне. Как раз где заряжающий. Дополнительная ему вентиляция и обзор.

Рембатовцев много. Человек пятьдесят. При почти десятке пулемётов ДТ. Вот это уже сила! Пулемётная рота. Их больше, чем нас. Нас надо было к ним «придавать», а не наоборот. Но рвотный ротный один такой. И начштаба это знает. В лицо ротному не говорит только, чтоб не зазнался, нос не задирал.

На танках привезли и гранаты. Много. Каждому бойцу по десятку гранат можно раздать. Правильно. Бой в городе – гранатный бой. Граната – шаг. Ещё граната – ещё шаг. В нужник захотел – гранату брось. Сходил – ещё брось. Ну, согласен, утрирую.

Ветераны роты во главе с самим рвотным проводят «вводный инструктаж». Учат этих «специалистов» тактике пехотного боя. Я отлыниваю. Типа думаю. Вдруг бой, а я уставший?

– Миша, ты сможешь людей провести? – спрашиваю Маугли.

Он кивает. Он не говорит, но писать не разучился. Зовут его Миша. Даже не так – Мышонок. Так его называл отец. Фамилию свою Мышонок не помнит. И имена родителей не помнит. Бывает. Для самосохранения его разум блокирует часть самого себя. Тяжело потерять родителей. Потерять – вдруг – ещё тяжелее. Когда тебе девять, нет, уже десять лет, а тогда – девять, родители – зверски убиты, кругом война, город горит и взрывается, парень своими руками собирает родителей по кускам – не то что онемеешь, чокнешься! Будешь ходить подпрыгивая, как майданутый, столбам улыбаться и какашки есть.

Но парень справился. С потерями, но всё же. Он – боец. И ещё какой! Он и поведёт одну из групп. Мне бы ещё одного «сталкера»!

Ба, какие люди! Идёт, улыбается как ни в чём не бывало. Киркин! Улыбаюсь радушно ему, а как подходит близко и протягивает руку – бью в лицо. Сильно, но аккуратно. В скулу. Чтобы фонарь во всё лицо, но ничего не сломать. И не убить. Научен уже поварёнком. Хватит.

Падает на пятую точку. Сидит в нокауте, головой водит. Юшку сплёвывает. Молчит. Подаю ему руку. Принимает, поднимается, жмёт руку.

– Работаем? – спрашивает, шевеля скулами и челюстью, щупая осторожно рукой.

– Работаем.

Не спросил «за что?». Не обиделся. Знает – за дело. Подставил меня. Использовал меня как ширму, как приманку, будучи уверенным, что убьют меня, найдут рацию. И его группу искать не будут. Потому и не сообщил, что должен выйти боец «Шурочки». Без документов и знаков различия. Уверен был, что выжить и выйти невозможно. А получив запрос – охренел. Конечно, подтвердил, что боец Кенобев был в составе группы и «выходил» самостоятельно. Потому и отпустили меня. Когда выяснилось, что я – это я.

– Ты один? – спросил его.

– Один, – кивает Киркин. – У меня сутки отдыха. В твоём распоряжении. И будем в расчёте.

– Идёт. У нас тут задачка из невыполнимых. Надо охватную группу провести. Мне как раз сталкера не хватает.

– Сталкер? Ходок? – удивился Киркин.

А тут удивился я.

– Я из Одессы, здрасьте, – усмехнулся он с характерным «одесским» выговором. – А там у нас греков полно.

– Я маршруты наметил для прохода, но нужны проводники опытные в скрытном хождении через линию фронта.

– Тогда я то, что нужно. Рассказывай, что задумал?

– Задумал я на ёлку влезть, персик съесть и косточкой не подавиться. Взять этот долбаный стратегический объект к вящей славе императора.

– Какого императора? – удивился разведчик.

– Межгалактического. Так, присказка такая.

– А-а! Не говори так. Или тебе понравилось гостеприимство особистов?

– Не понравилось. Бывает! Рассказывай, как у вас всё прошло?

– Плохо. Майора целого, вкусного такого, под шумок – уволокли, но не довели.

– Бывает, – кивнул я.

– Бывает, – кивнул он, – когда выступаем?

– В три ночи.

– До полудня – я с вами. Если выживу – должен буду явиться в расположение.

– Сплюнь! У нас никто не погибнет. Мы уже давно умерли. Убить нас невозможно.

– Ты знаешь, Кенобев, что ты совсем ёжнутый? – спрашивает он меня на полном серьёзе.

– Знаю. Страшно?

– При пожаре в сумасшедшем доме надо идти за самым ёжнутым из психов – он и выведет.

– Мудро. Подбери себе группу голов десять – пятнадцать из этого стада. Проинструктируй и отдыхай. Вы с Маугли выступаете в два ноль-ноль. Я веду остальных в три. Идём тихо, без музыки. Оркестр будет, когда возьмём первый этаж.

– Кто ротой командует, ты или Катях? – улыбается Киркин.

– Какая разница? Тьфу на тебя, сглазишь ещё! Только этого ярма мне и не хватало! Еле от взвода отбрехался. Тьфу на тебя ещё раз! Бывай! Раз уж помянул чёрта, пойду, доложусь. А то икать заикаюсь. Рвотный всё видит. Думает теперь: зачем разведка пожаловала? Да с пустыми руками?

Посмеялись. Иду к ротному. Докладываю ему расклад и свои задумки с размышлизмами. Смотрит с прищуром на нашу «тактическую» карту на куске обоев.

– В Бога веришь, Обиван Джедаевич?

– Ну, допустим… – отвечаю осторожно. Только что получил отповедь разведчика за излишки диагонали языка.

– Помолись тогда за нас всех. Чтобы вышло. Чую – последний это мой бой. Или убьют, или в егеря возьмут.

– А ты прямо сейчас скажи себе, всё, ротный – карачун тебе. И освободишься от страха.

– Ты ещё поучи отца… и баста! С первого боя так и делаю. Иди уже, задрал! Стой, куда? К «мазуте» сходи. Научи их уму-разуму.

– С чего ты взял, что я умею?

– Думаешь слишком громко.

Вот, блин! Заговариваюсь уже. Это я про «танкование» не молча, оказывается, размышлял, а бормотал себе под нос. Но рвотный – всё видит и всё слышит. Совсем я старый стал. Мой дед тоже всё бормотал себе под нос. Тоже фронтовик. Оба деда воевали. И один из них имеет медаль за Сталинград. И два осколка в теле. Где-то тут воюет, наверное. Хотя тут всё иначе. В этом мире история пошла по другой колее. Гля! Опять бормочу! Палюсь! Палюсь!

– Здорово, «мазута»! Как жить-воевать будем?

– А тебе чего? Больше всех надо?

– Рвотный, тьфу, ротный – так и сказал! Тебе, говорит, Дед, больше всех надо, чтобы эти штопаные тракторы не сгорели. И это так. Слушай сюда, «мазута». Ты нос не вороти! Я с прошлого лета с передка не вылезаю. Успел подсмотреть. Закрепи за собой человек пять-шесть пехоты, из своих. Чтобы ногами вас сопровождали. И смотрели по сторонам. Ты из своей кастрюли ничего не увидишь. Вперёд не лезь. Ты не танк. Забудь. Не вздумай свою броню на прочность проверять. Ты – повозка для пушки. И чаще позицию меняй.

– Я думал и правда что-то новое скажешь. Смотри!

Он лезет в танк, копается там головой вниз, только половинки подременного сгиба под засаленным, когда-то синим, комбезом ходят. Даёт мне засаленную, замызганную брошюру. «Тактика действия штурмовой танковой группы». Автор – Катуков. Соавторы – Федоренко – и Кузьмин! Ржу, в голос – не могу. Только полчаса, как поминал Катукова добрым словом.

– Ты что?

– Знакомцы мои – авторы сего опуса.

– Брешешь.

– Конечно. Мишка Катуков – живой, не знаешь? Да откуда ты знаешь? Кузьмина вот уже нет.

А сам листаю брошюру. Следы пальцев мазутных – на каждой странице. Читают, как Библию. Это хорошо. Не помню, чтобы я встречал упоминание о подобных брошюрах в мемуарах фронтовиков. Федоренко? Главный «мазутчик» страны? Начальник автобронетанкового управления? А почему тогда не устав? А просто брошюра? Рекомендательная, но не обязательная. И опять я в соавторах. Не участвовал, не привлекался, не состоял. Но моя фамилия прописана. И это уже второй раз. Зачем? Зачем? Что происходит? Ничего не понимаю. Какой же я тупой!

Возвращаю брошюру.

– Тогда сработаемся.

– Слушай, а ты не тот Дед, что танк обоссал?

– Глядь! – психанул я, это самый эпичный мой подвиг! Сплюнул, твою-то дивизию, на свой же сапог попал, опять косяк. – Ну надо же! Как ярлык теперь повисло! Так и запишут: «Тут похоронен боец, что справил нужду на танк! И это его самое достойное деяние».

– А если бы не это – вообще бы с тобой не разговаривали. Понял? Мы тебе не какие-нибудь трактористы! Мы со Сталинградского тракторного! Слышал? То-то! Мы тут с самого начала! Сами себе танки подбираем, чиним, сами же на них и воюем. А ты – «мазута»! Иди, «махра»! Ты нам немцев дай, а что с ними делать, мы знаем. Не дети, чай!

Вот и хорошо, вот и ладненько! Слышь, рвотный, тьфу, ротный, а «мазут» наш – высшей пробы!

И как они все узнают про ту мокрую историю с танком?

Как-как? Ротный меня просвещает, рассказывает, как это происходит. Спрашивают – кто это такой наглый и дерзкий носится, как электровеник, ужаленный пчелой? А мои соратники и рады стараться: это, говорят, полностью отмороженный тип. Местный дурачок. На исправные танки врага в бою испражняется, по минным полям как по бульвару ходит, командиров – в хлебало и без базара, чугунный насквозь, пули и гранаты – отскакивают. Немцев убивает вместо завтрака, обеда и ужина. Ещё и души их «выпивает» ритуальным ножом. Кроме того – совсем псих – как собака нюхает землю, разговаривает с ветром, ходит, как пьяный, шатается. А по утрам, как шаман какого-нибудь дикого племени – пляски устраивает. Но не пьёт, совсем – точно псих!

Вот таким я выгляжу со стороны. Бывает!

Тиха хохлятская ночь. А вот сталинградская – не совсем тихая. И даже совсем не тихая.

Бужу Маугли. Делаем зарядку. Учу его дыхательной гимнастике, разминке и «разгону» биотоков путём структурирования жидкостей в наших телах. Круто завернул? То-то! Верхнее гуманитарное образование! А был бы ушуистом, загнул бы про «открытие чакр». На самом деле мы дышим, тянем затёкшие тела, крутимся вокруг себя и крутим воображаемый обруч. Как говорится: хочешь жить – умей вертеться. Самый быстрый и минимальный набор телодвижений для приведения себя в бодрое состояние. Кофе-то нет. Как мне его не хватает! Даже вот курить бросил. Нет Громозеки, а «вот» его есть. Вот! Курево. Мешать стало. Иногда приходится очень-очень быстро двигаться. Иногда очень долго двигаться. Это всё вопрос ёмкости накопителей и пропускных способностей энергоканалов тела. То есть дыхалки. А какая дыхалка у курильщика? Никакая. А кончилась дыхалка в бою – ты уже мёртв. Вот и дышим. Разгоняя сон, усталость и холод. А по кофейку скучаю.

Провожаю группу Маугли. Они идут окольным путём. «Обходной манёвр» называется. Нормальные герои всегда же идут в обход. И только такие, как я – ненормальные, – прут прямо. Потому что кратчайшее расстояние от А до Б – напрямик. Лбом пробивая кирпичную кладку.

Кто сказал, что бесполезно Биться головой об стену. Лоб становится – кременный.

Вздохнул, пошёл провожать группу Киркина. Оно мне надо? Так, для успокоения души. Да и ветераны-штрафники просят «проводить». Типа «благословить». Я ж у них за местного блаженного. Стал. В каждой деревне есть местный дурачок. Блаженный. И у нас, на Руси, блаженные что святые. Сами же меня считают чудаком, сами же ждут, что удачу принесу. Принесу, ребята, принесу! Вам не надо знать, что удача сама не приходит. Ей надо место подготовить. Приманить. Одним словом, думать надо. Много думать. А на войне ещё и быстро думать. Удача – штука рукотворная.

Это такие вот выводы и решения принял после «запоя» на складах румын и выговора ротного. Боялись меня мои же соратники. Как бы дико это ни звучало. Человек всегда боится того, чего не понимает. Они видели меня, видели, что я делаю, как делаю, слышали, что и как говорю. И не понимали. Не принимали. Резкое отторжение. Неприятие. Ненависть. Страх. После недолгого размышления я добавил в свою жизнь элемент Джека Воробья из фильма «Пираты Карибского моря». Все его закидоны. И сразу всё наладилось. Они, видимо, решили, что я ёжнутый. Просто ёжнутый – и всё! Никакой магии! И всё встало на свои места. Меня стали считать просто местным чудиком. И перестали бояться и удивляться. Известно же, что дуракам – везёт, дело их – боится, а закон дуракам – не писан. И наладилось. Моральный климат в подразделении сразу наладился. Раздражитель перестал нервировать. Я стал достопримечательностью, талисманом, чудиком, клоуном, а нет, не так – шоуменом. Кем угодно, только не чужаком. А самолюбие… я перестал болеть этим уже давно.

Правда, возник другой вопрос. Отвлечённый от темы, но чрезвычайно интересный – сразу вспомнилась целая вереница исторических личностей, которые отличались фееричной экстравагантностью. Люди были великими, но обязательно с чудинкой. Вот и вопрос: чудинка эта – это свойство личности, или, как и у меня – защитная маска? Припадки Петра Великого, закидоны Ивана Грозного, анекдоты про Брежнева, часть из которых он сам и придумал. Гитлер, вон, истеричку играет. И ведь действует на его генералов! Тьфу, помянешь…

Или пример из кинематографа – Форест Гамп. Чувак в детстве постоянно огребал люлей от сверстников. Мама его и научила: не отсвечивать. Прикинулся тупым валенком – с дурика и спроса никакого! Прокатило. Даже все зрители фильма посчитали Фореста тупым везунчиком. Я знаю тупых. Они не способны ни рекорд роты поставить по сборке-разборке винтовки, не способны выжить на несправедливой войне, не запятнав душу кровью невинных – никого не убив, и не только не быть расстрелянным, как саботажник, но и быть награждённым за эту войну! Тупые не могут быть капитанами олимпийской сборной страны, не способны создать, сохранить бизнес, преумножить капитал. Способны только проикать всё. Форест – приносил удачу не только себе, но и пусть и случайным, но достойным людям. Якобы случайно оказываясь в нужное время в нужном месте, ляпнув нелепицу, но в нужный момент. Но для этого, конкретного, и достойного, по мнению Фореста, человека – не нелепицу, а подсказку. Форест не только стал миллионером, он был в совете попечителей своего родного города. То есть был одним из самых авторитетных людей города. Дураков уважают? Дуракам доверяют управление олимпийской сборной, управление городом? Бывает и так. Дураки приводят свои команды к победе? А свои города – к процветанию и порядку? А вот так не бывает. Не дурак Форест. А наоборот, совсем не дурак. Какая у него мощь головного процессора, что это так бесит «обывателей»?

Пошли ребята в ночь. Удачи!

Пойду своих ребят готовить. Нам самое лёгкое – просто и тупо идти в лоб на пятиэтажку. По самой короткой траектории. На пулемёты. Через мины и остатки колючих ограждений.

– Ну, орлы! Вот и настал ваш главный и решительный. Запомните, сегодня никто не доживёт до ночи. Потому – не бойтесь! Уже нечего бояться. Вы уже мертвы. Комдив вас ещё вчера в расход списал. Но мы можем покуражиться. Поохотиться. А чтобы охота была славной, слушай сюда! Не останавливайтесь ни на секунду. Двигайтесь. Не дайте себя словить в прицел. Вправо-влево, как вчера учил. Маятником. И вперёд. Заляжете перед домом – с верхних этажей как кроликов перещёлкают. До дома дошли – гранату кинул, после взрыва – стреляй, только тогда заглядывай. И то не входи. Впрыгивай. Из прохода – сразу в противоположный угол – и на пол. Можешь даже не стрелять – отвлеки, товарищи твои прикроют. Поэтому в одну харю не воюем! Меньше трёх бойцов не атаковать. С места не сходить. Спиной к спине прижались и держимся. Больше трёх не кучковаться. Не стойте на месте. Зачистил комнату – двигайся. Не оставляй за спиной недобитых немцев. Добитых – добей ещё раз. Уже зачищенное помещение, даже тобой самим зачищенное, но десять минут назад – уже не безопасно.

Глубоко вздохнул. Запомнят? Хоть что-то? Не знаю. Как адреналин в голову ударит – повылетает всё напрочь! Но, может, хоть кому-то как-то поможет.

– За Родину! – шёпотом говорю и иду на чёрную скалу пятиэтажки. Как штурм стен замка. Высота-то подходящая.

Так, не отвлекайся! Ищи мины! Сосредоточься! Успокойся. Всё из головы вон! Пусти в себя Пустоту. Вот – вот – во-от! Есть контакт! Мир опять стал выпуклым, объёмным. С каждым разом всё проще и проще мне слиться с Вселенной. Раствориться в мире. Войти в резонанс с его вибрацией и ощутить блаженство слияния. Гармонию. Больного мира, больной земли. Больного города и смертельно отравленных болью, ненавистью и страхом людей.

Втыкаю проволочный прут с привязанным белым лоскутком. Это не мина. Мина, но миномётная. Не взорвавшаяся. Ничего не значит – лучше не трогать. Она излучает боль и опасность. А вот и мина. Маленькая неметаллическая коробушка. Таких ещё не было на моём пути. Что-то новенькое. Эрзац какой?

Немцы занимают почётное второе место по эрзацам. Почему второе? На первом – русские. Немцы заменяют в уже придуманном предмете один материал другим. Русские – творят. Не только заменить металл фанерой, но и сделать то, чего никогда не было – это мы. Как там, в теории решения изобретательских задач – если что-то выполняет функции машины – это машина. Так и у нас. Есть задумка, что что-то должно делать вот «эту вот куйню». И наш человек лепит из подручных средств «штуку», что выполняет эту функцию. Примеров – миллион. Надо остановить танки, а пушек нет. Варим рельсы и швеллера «ежом». Танк – не проходит. Нужен танк, но есть трактор – а какая разница? Будет НИ-1. На испуг. Нужна мощная граната? Вяжем несколько в кучу. Нужно сжечь танк – коктейль Молотова пойдёт? Надо бойцов быстро доставить в определённое место? ВДВ пойдёт? Скрестим пехотинца и парашют, перемножим на тыщу – новый род войск готов. Корабль плавает медленно, а самолёт не садится на воду? Вот – каспийский монстр – самолёт-корабль. Надо скрытный корабль – подводный флот – пойдёт? Нужно японцев достать в окопах, что блокировали Порт-Артур? Флотские офицеры запускают морские торпеды, в тот момент именуемые минами, по крутой баллистической траектории, из поставленных на попа торпедных аппаратов. Поэтому и называется миномёт. Надо доставить мощный заряд до врага, но на самолёт не поставишь мощную пушку? Давай на китайскую забаву – ракету, впихнём заряд помощнее. Реактивный снаряд. А давай их поставим в два ряда на направляющие рельсы? По весу – грузовик, по мощи залпа – артдивизион корпусного калибра. БМ-13, «Катюша» – сеет панику на врагов. Надо увеличить плотность огня, но во время Гражданской войны танков ещё нет? Ставим «максим» на подрессоренную телегу – тачанку. Вот тебе и массирование огня. Вот тебе и манёвр огнём. Впервые батька Махно это чудо применил против взбунтовавшихся немецких поселенцев. А немцам, в бунте их, помогали «добровольцы». А фамилии какие – Манштейн, Клейст! Тогда ещё молодые капитаны. Подглядели у Махно так их неприятно поразившее изобретение и способ его применения, что-то переняли – «блицкриг». Вместо тачанок – танки. А тактика та же. Только забыли, кто тактику эту изобрёл. Забыли, что после Махно его людьми командовал Будённый и комиссар Сталин. А они пошли ещё дальше – массирование главного козыря того времени – конницы. Легендарная Первая Конная армия. У всех были конные дивизии. В одной армии – одна дивизия. Две тысячи сабель. Конная армия – несколько кавалерийских корпусов, в каждом – несколько кавдивизий. При сотнях пулемётов, что могли быть быстро сосредоточены в нужном месте. Конница уступила поле боя танкам. Будут танковые армии. Не менее легендарные. Удар подобного подразделения никто не сдержит. У немцев были танковые группы. Созданные на коленке, временные соединения танковых дивизий для решения конкретной задачи. У нас – ТА – это постоянная единица. С штатным штабом, порядковым номером, службами обеспечения и снабжения. При необходимости создавались танковые группы – несколько танковых армий, объединенные одним штабом. И одним командиром. Так брали Белоруссию. Операция «Багратион». У Рокоссовского в подчинении были несколько ТА, не считая прочих, более мелких танковых соединений. Так брали Европу. А такого массирования артиллерии – мир не мог даже представить! Как говорил Рокоссовский: «Двести стволов на километр – и не важно – какая оборона у врага». У нас были не только ТА, а и отдельные арткорпуса РГК. В нужном месте они так наращивали массу залпа – что никто не смог бы сдержать. Были и у авиаторов свои монстры. Воздушные армии. Ни одна страна мира не дошла до создания подобных типов подразделений.

В этом мы впереди планеты всей. Оно нам надо? Вместо Аэрофлота создавать ВА? Вместо механизации сельского хозяйства шлёпать ТА? Вместо строительства дамб, дорог и мостов – строить Ударные армии? Вместо рыболовных судов – строить тысячи подводных лодок?

Черная скала пятиэтажки пышет чёрной злобой. Тяжело на неё смотреть. Забивает. Засвечивает. Чтобы прочистить восприятие – смотрю на небо. Пустота. Пустота и спокойствие льются оттуда мне в макушку. Я в порядке. Веду людей дальше.

Возможно, я действительно просто псих. И все эти «экстрасенсорики» моя же выдумка. А я просто тот самый сельский дурачок. А дуракам – везёт. Вот и мне везёт. Вот ещё мина. А вот граната бесхозная валяется. Подбираю. Нечего добру пропадать. От того, сколько с тобой гранат, зависит, сколько ты проживёшь.

Да, я – ёжнутый шизик. Меня должны комиссовать и лечить. Шизики – неизлечимы. Одним словом, я должен бы стать дармоедом. Абсолютно бесполезным для общества. Но я сражаюсь. И неплохо. Пусть я и ненормальный, но полезный. В ёжнутое время войны ёжнутые и нужны. Кто ещё поведёт людей через мины ночью? Псих! А я о чём?

А кем был Матросов, что собой закрыл амбразуру? А Гастелло, что повёл свой горящий бомбер на эшелоны? А сотни пацанов, что, обняв гранаты, кидались под танки? А сотни пацанов, что своими маленькими истребителями врезались в большие фюзеляжи бомбовозов со свастиками? Они меняли свою жизнь на жизни тех, на чьи головы не высыплется этот груз бомб. А кем были матросы и мичманы крейсера «Варяг»? А сотни отравленных газами русских солдат, что, выплёвывая лёгкие, поднялись в штыковую? Весь мир знал это как «Атаку мертвецов». Они уже знали, что умрут. Но ещё не умерли. Просто лечь и сложить лапки? Не по нутру это нашему человеку!

Когда сидишь на диване с бокалом пива, все они – ёжнутые психи. А когда ты знаешь, что между смертью и тобой только эти ёжнутые, тогда они – герои. Спасители. Защитники. Герои. Все герои. И эти писари и водители кобыл, что идут за мной через ночное минное поле – герои. Все.

У всех русов – неустойчивая психика. Как только вопрос стал ребром – или-или – всё, нет больше спокойного и рассудительного индивидуума. Есть отчаянный герой, у которого мозги набекрень. Деньги, уют, шмотки, тёлки, тачки – пустой звук. Все обычные, вожделенные ценности цивилизованного человека – пустой звук. Начинаются шизофренические мантры – Родина, Род, Отчизна, Дом Родной, За Державу обидно, За Царя и Отечество, За Сталина, Постоим за Землю Русскую. Просыпается особый тип человека. Что встанет один поперёк дороги целой армии. Как тот круглолицый узкоглазый десантник, что перекрыл дорогу грузинской армии. Один. С пулемётом наперевес. Лицо азиатское, но тоже русский. Больной, сумасшедший, отчаянный, безбашенный, русский. Нужное прилагательное – сам подчеркни. Потому что там, за его спиной – дети и жены. Отцы и матери. Все мы в такой момент слышим эту торжественную музыку в душе. Все мы преображаемся. И мы уже не мы. А если всё закончилось – не понимаем, как смогли решиться на подобное безумие?

В каждом из нас дремлет такой псих. В каждом. В некоторых настолько летаргически спит, что даже сильнейшее потрясение не вызывает пробуждения. Повидал я таких. Сломанных. В некоторых спит чутко. Вот, как в этих. Были же типичные обыватели. Старались устроиться «потеплее». К штабу поближе. Но идут. Пышут обречённой решимостью. В некоторых псих и не спит. Никогда. Чуть человек поддал, или чуть выбит из привычной колеи – вот тебе и «Тагил!». Прыжки с моста на проходящую баржу, докопаться до кучки гопников, послать по дерзкому маршруту ментов, и другие «приключения». Каждый вспомнит если не своё, то закидоны знакомых.

Плохой народ? Сами мы такими стали? Другие – не выжили. Другие, сломанные – в плену передохли. Как псы позорные. А вот отчаянные – выжили. И дали потомство. С таким же набором «функций». А войны у нас в каждом поколении. Через раз – тотальные войны на наше истребление, защищаясь от уничтожения. Такими нас сделали. Сотни поколений особого отбора. Войнами на истребление.

Мы, русы, можем быть кем угодно. Мы – универсалы высшей пробы. У всех наций есть свои «фишки». Свои особенности. Кто-то шьёт, кто-то поёт, кто-то пляшет. Кто машины делает, кто еду, кто деньги. Кто по морям плавает, кто землю пашет. Русские делают всё. И всё с равным успехом. Не уступая ни в чём остальным. Мы – мореходы, покорители земли, воды, воздуха, космоса. Мы – машиностроители, писатели, киношники, игроделы, песняры и плясуны. Мы – кулинары-кондитеры и виноделы. Мы – всё. Не хуже других. Но есть одно, в чём нас никто не переплюнет – война. На войне мало уметь убивать. На войне надо уметь умирать. И уметь побеждать. Умереть, но победить! Вот тут нет нам равных. Нет и не будет. В этом величие моего народа – и его беда. Мы – прирожденные солдаты.

А оно нам надо? Как бы избавиться от необходимости применения этой нашей «фишки»? Как прекратить нашествия на Русь? Истребление всех? Выжечь их гнёзда? Не сможем. Нельзя. Всякая жизнь – священна. Всякий народ Земли – уникален. Уничтожение любого народа – непоправимый вред человечеству. Сила Бога – в разнообразии. Глобализация – тупиковый путь. Путь – от Бога. В противоположную сторону. Закончится кровавым Хаосом. Ничем иным он закончиться не сможет.

А что делать? Воспитывать их, зверят? Или воспитывать себя?

Себя? А это мысль! А если… А правда, если все эти нашествия – промысел богов? На то и щука, чтоб карась не дремал! С 1945-го по конец 1980-х – без войн. Афган – не считается. Слишком ограниченное участие. Во что превратился народ? Я – помню. Массовая потеря ориентации в жизни – поголовное пьянство, наркомания, токсикомания, секты, Кашпировские. Это насколько надо «заблудиться»? И расплата – 1990-е. Война всех против всех. Выжившие – тут же начинают стягивать страну в один узелок. Тут «посланцы из будущего» доложили, что «Крым – наш». Там всякие Таможенные союзы, Союз с Белоруссией. С Казахстаном. Начинают стягивать державу.

Точно! Дело не в немцах. Не в наглах, пиндосах и чурках. Дело в нас! Они лишь инструмент. Раздражитель, как будильник. Чтобы мы проснулись.

Что это значит? Как проснулись? Что значит это «откровение», пришедшее ко мне в этом состоянии «транса»?

Додумать, понять – не получилось. Цитадель пятиэтажки полыхнула чёрным маревом злобы – нас заметили. Враг активизировался. Поэтому моё внимание переключилось на врагов. А жаль! Такая интересная тема приоткрылась! Но бой! Надо выжить. А чтобы выжить – не должен выжить враг.

Они активизировались, и я тоже. Прутики с ленточками на хрен! Теперь, ребята, сами. Как вам повезёт. Иначе все ляжем. Загоняю себя в «форсаж», бегу по руинам города прямо на пятиэтажку большими прыжками. Именно походкой «Джека Воробья» выглядит, когда ты в темноте бежишь по руинам. Только в последний момент можешь изменить место установки своей стопы. Мины, ямы, камни, арматура, палки, чего только нет! Вот и «вихляешь». Заодно прицел сбиваешь врагу этими хаотичными телодвижениями.

Слышу мат-перемат ротного. Завел свою благословляющую на бой мантру. Наорётся в бою, потом ходит – скрипит порванным горлом. Но его боевой клич работает, как в компьютерных играх. Вдохновляет на бой, убирает предбоевой мандраж, приводит людей в боевой настрой и частично вводит в боевой транс. Плюс пятнадцать процентов ко всем характеристикам. Иммунитет к «подавлению». Молодец!

У ротного есть и ещё один талант – чувство такта. Он всегда именно там, где он больше всего нужен. От этого и кажется, что он – везде. И всюду успевает. Молодец ещё раз!

Мне остался последний рывок. Вижу уже, где я буду «входить» в здание. Вижу, что из этой дыры высовывается винтовка и каска-горшок. Меня не видит. Нет его «луча внимания». Смотрит выше меня – на моих ребят. Падаю на колено. Сердце бешено колотится. Запыхался, пока бежал. Целую вечность – секунду – привожу себя в состояние готовности к стрельбе. Стреляю быстрым темпом – винтовка автоматическая, на самозаряде. Вычищенная, смазанная, с любовью обихожена. Не должна подвести. Три выстрела по этой каске, вижу два облачка выбитой пыли – с каски немца и с кирпича у его шеи. Голова рывком пропадает внутри. С такого расстояния каска не препятствие для винтовочной пули. Остальные патроны в магазине высаживаю в пулемётный расчёт, что мелькает чёрными тенями в чёрном проёме. Не знаю – попал или нет. Не перезаряжая, закидываю винтовку на спину. В ближнем бою она мне без надобности.

У меня стойкое и странное чувство сейчас. Оно возникло, когда ротный сказал про «последний и решительный». Вот и мне так кажется. Такое лёгкое и светлое чувство, будто ты после многомесячного пути увидел родной дом. И тебе осталось пройти последний километр. Последний. И всё!

Не было такого ещё. Никогда. Ни в прошлом году, ни в этом. Ни в бое за полустанок, ни в бою за высоту, где погиб Немтырь, ни в боях за Сталинград. А сейчас есть.

Дорога домой? После этого боя – домой?

Война не кончится этим боем. Она может кончиться лишь для меня. Это запросто. Последний и решительный? А что? Если суждено мне сегодня сдохнуть – так покуражусь напоследок!

Рывком сближаюсь со стенами. Опять спиной прижимаюсь к кирпичам. Готовлю гранаты. Сам внушал людям, чтобы в одну каску не лезли, а сам – один. Но то я! Супермен – экстрасенс – Х-мэн. Хуисмен! А они просто люди. Мне многое дано, должна быть отдача. Я ввязываюсь в бой, перевожу бой из стрелкового, дальнего – в ближний, рукопашно-гранатный, часть немцев отвлекаю от бегущих в атаку штрафников на себя. Тем спасаю их от огня, даю возможность сблизиться.

Всё делаю по правилу. Граната, прыгаю головой вперёд – следом, откатываюсь в пыли, поднятой взрывом до тех пор, пока не упираюсь во что-либо. Ориентируюсь в пространстве – что, где? Где живые? Как их удобнее перевести в графу «потерь». Лежащих врагов «контролю». Только мёртвые не стреляют в спину. Всё это надо делать быстро, в темпе. В опережающем темпе. Опережающем – реакцию врага – возможность противника сориентироваться, оценить угрозы, выработать решение, найти средство противодействия угрозы.

Чую, что я на грани истощения, но гоню себя дальше. Потом отдышимся, потом отдохнём. Потом пот ототрём. И кровь. Потом. Если я сейчас остановлюсь – степень противодействия увеличится кратно. Мне дана возможность – надо её реализовывать. Только так можно сломать железное правило – четырёхкратное превосходство атакующих над обороняющимися. У нас – меньшинство. А дом брать надо! Он сковывает всю дивизию (что там той дивизии осталось). Если не армию. Умри, но сделай!

Влетаю в помещение, качусь, упираюсь в стену, миг на оценку положения. Двое. В разных концах. На меня уже среагировали. Кидаю в дальнего гранату. Падает. Он не может знать, что она не взведена. Скольжу по полу, к ближнему. Он с автоматом. Смотрю на ствол автомата – пока опережаю. Успел. Клинок отсекает сапог от остальной формы немца. Дикий вой боли – и ему уже не до меня. Тут же крик захлёбывается – тем же слитным круговым движением клинка, на возврате, когда выпрямил свои ноги позади немца, закрывшись его телом от второго, перерубаю ему позвоночник. Оседает. Подхватываю автомат из ослабевших рук, короткая очередь в удивлённое лицо немца, что ждал взрыва, но услышал дикий крик невыносимой боли своего напарника.

Фу, как неэстетично – кровища повсюду! С обрубка ноги, с перерубленной спины, с головы немца, разбитой 9-мм пулями. Взмах ножа, припадаю к перебитой шее, пью кровь.

Вздох, гранату с длинной ручкой из-за пояса немца – в пролом. Из голенища второго немца ещё одну, вырвать крышку, дёрнуть шнур, выдох – туда же! Вздох. Взрыв. Взрыв. Прыгаю в пыль гранатной взвеси. Где вы?

Никаких мыслей. Посторонних мыслей. Цель – средство достижения – смерть, поиск цели. Как робот. Уже не чувствую своего тела. Почти ничего не вижу. Не вижу немцев. У них нет лиц, они не люди уже. Они сгустки враждебной энергии. Клинком, компрессией гранат, пулями – пробиваю, рву, рассекаю вихри энергии их жизней, она начинает замедляться, рассеиваться. Не думаю, не планирую. Только реагирую. Цель-объект, способ достижения – путь прохода, способ прохода, способ устранения, исполнение, контроль, поиск цели. Больше нет ничего. Ничего больше не вижу, ничего не слышу. Да и цели стали висеть в каком-то чёрном пространстве. Это как современные фильмы снимают на зелёном фоне – так у меня – на чёрном.

Сколько времени прошло, сколько врагов я убил, где наши, где я нахожусь – ничего этого я не знал. И даже не задумывался. Это чушь. Выживу ли я? Ещё большая чушь. Там ещё враги. А я не могу пошевелиться. Как будто ворвался в жидкое стекло, которое тут же и застыло. Так и я застыл. А потом и последние крохи света стали пропадать. Последнее, что увидел – разинутый в крике рот ротного с характерно сколотым резцом зуба. Батарейка села.

Точка

– Ольха! Ольха! Я – Точка! Я – Точка! Дай огня на третий ориентир. Минус сто! Быстрее! – кто-то кричит в пустую цистерну.

Зачем так орать? Где я? Мир крутится вокруг меня калейдоскопом. Никак не сложится целостное восприятие. Что-то льётся в горло, пью, захлёбываясь, кашляю. Ещё пью. Мир ещё крутнулся несколько кругов. Появилось что-то, переползло в центр, сформировало лицо мальчика. Маугли. Ухватившись за это лицо, неимоверным усилием остановил вращение мира.

– Сладкого надо. Сгущёнка, – слышу чужой хриплый голос. Голос Кузьмина. Моего тела. Мой голос.

– Да хоть облопайся! – скрипит другой знакомый голос. Ротный. Рвотный. Ты стал мне близок, как брат. В тяжкую минуту ты рядом. Уникальный человек.

Два щелчка. В рот льётся тягучая жижа. Приторно-сладкая, приятная, вожделенная.

– Ну, ты дал, Дед! Ну, ты дал! Не сгущёнку – на руках тебя носить! Дом взяли почти без потерь! Немцы бежали. Из окон выпрыгивали и бежали. От тебя одного! Как ты так отощал за час? Пей молоко. Вот ещё галеты, тушёнка и сосиски. И компот трофейный. Сладкий. Поправляйся. Немец тут на нас осерчал, атакует без передыха. Всё дом хотят вернуть. Пошёл я. Как отойдёшь – сам знаешь, что делать.

Отпустило меня. Подвал. Или цокольный этаж. Сводчатый потолок. Девочка-радистка кричит в трубку, срывая голос. Помехи? Бывает. Да и грохот стоит такой, что ружейно-пулемётной трескотни не слыхать. Только гул мощных взрывов. У девочки две трубки. Слушает одну, кричит в другую. Коммутатор?

Смотрю на свои руки. Кожа и кости. Как можно так быстро настолько отощать? Диета, говоришь?

Но чувствую себя нормально. Тошнит только и слабость. Усиленно набиваю желудок. Еда проваливается как в колодец. Насыщения не происходит. Еда – кончилась. Голод – нет. Пью воду. Вспоминаю, что пил кровь немца, как вампир. Меня выворачивает обратно. Сплёвываю. Напрасная потеря провианта. Что на меня нашло тогда? Блин! Не прощу себе!

Маугли смотрит на меня огромными глазами.

Вздыхаю. Какой пример показываю молодёжи? Как зверь взбесившийся – людей рвал, кровь пил. Хорошо хоть не ел их. Тогда вообще только стреляться.

– Ты чего тут? – спрашиваю Маугли. Как будто он мне ответит. Смотрит, как пёс – преданными глазами. Не место на передовой детям. Ага, а не я ли послал его провести группу бойцов в самую глубокую… корму?

– Как прошло? – спрашиваю.

Кивает.

– Много потеряли?

Мотает головой. Показывает два пальца. Поговорил. Как воды напился. Везёт мне! Сначала – Немтырь. Потом – болтун. Теперь – опять немтырь. Только этот вообще немтырь. На пальцах всё.

Грязными, окровавленными пальцами лезу ему в рот, достаю язык. Есть язык!

– Чё молчишь тогда? – спрашиваю плюющегося Маугли.

Психологическая травма? Это лечат? Должны лечить. Есть же здесь психологи. Судя по «Мастеру и Маргарите» – довольно сообразительные. Вылечат. Душевная травма. Родителей убили. Бывает. Война. На войне обычно людей убивают. Для этого их и начинают. Войны.

Война, кстати! Бой идёт. Надо идти. Моя винтовка сегодня пригодится. А стрелять – я научился. Дело нехитрое. Стрелять – легко. Людей убивать – тоже легко. Жить после этого – сложно. Да, Маугли? Так и ходит за мной хвостиком. Но молодец! К стенам жмётся, в проломы стен не отсвечивает.

Вскарабкиваюсь по разбитым лестничным пролётам на самый верх. Спрашиваю про снайпера. Узнаю, что сам же его и расчленил с особой жестокостью. Вместе с винтовкой. На много мелких снайперят. Обидно. Винтовку жалко. Я бы её на стену повесил и бронзовую табличку. И голову снайпера. Как люди рога оленей вешают. Тьфу. Чушь какая!

Надо делом заняться. Боевой работой. А то лезет всякое в пустую голову.

А куда это ты так бежишь? От снайпера бегать – умереть уставшим. Ловкий? Ладно, всё одно помрёшь. Три патрона – жалко. А вот ты и попался! Не надо так долго разглядывать наш дом. От этого дополнительные вентиляционные отверстия в черепе появляются. Не знал? Теперь запомнишь. Навсегда. Ах, какие красавцы! Что, думаете, не попаду? Или вас щит вашей пушечки спасёт? Вот тебя не спас. А этот везучий! Левее ушло. Ветер дунул? Бывает. А ты зачем так ногу выставил? Дорогой, у меня глаза «неверные»! Я тебя насквозь вижу! Ха! Как он завалился! А вот ты! Руками машешь? Думаешь, каску напялил, балахон – так я тебя не узнаю? Я вас «фонов», «херр-майоров» – по полёту вижу. На тебе пульку! На ещё! Я не жадный. Вот и ещё. Рыцарь, говоришь? Белокурая бестия? Прусский аристократ? Что, не машется? А как ваши снайпера наших бестолковых отстреливали? Как специально – синие штаны, другой цвет и материал формы, фуражки, «галки» на рукавах! Забыли, что сейчас не времена Кутузова и Багратиона? Это тогда за сотню шагов хрен попадёшь. Сейчас и за два километра можно попасть, если навык есть. А пуля убойные свойства сохраняет вообще чуть ли не четыре километра.

Что, немцы, без крикуна-свистуна не бежится в атаку?

Ух, как! Вот это мощь! Чем же это наши так садят-то? Надо спуститься – ошибочка выйдет у расчёта гаубицы – соскребут моё модернизированное тело вместе с психованной клавиатурой нейроинтерфейса на малую сапёрную и похоронят в воронке от гранаты. А душа моя отправится взрывным ускорением в царство Вечной охоты. И будут там на меня вечно охотиться.

А сколько времени? Только и всего? Только десять? До ночи не доживёшь! Смертельно устанешь бегать. Пойду обратно на крышу. Так не набегаешься.

Судя по мелькающим в тылу серым силуэтам – обеда не будет. А вон и Т-34 стоит, дымит. А вон башня лежит. Говорил им не лезть! Неслухи. Олухи! А где второй? Свешиваюсь, смотрю вниз. В дом въехал. Слышу слабый, на фоне боя, стук. Сломались? Танк – железяка. Ломается. Бывает. Только что он тут делает, а не там? Оттуда должны были прикрывать, а не переться по минам на убой. Подорвался на мине, порвал гуслю – ты мишень. Оторванная башня – доказательство.

– Ротного убили! – слышу истеричный крик.

Твою мать! Что ж всё так хреново-то! Бегу!

Зачем бегу? У страха глаза велики. Убили – не убили – буду посмотреть. Меня – вон сколько раз наверняка, гарантированно – убили – бегаю же!

Не убили рвотного! Политрук – наповал. Сидит, пригорюнился. Тонкая струйка с виска течёт за воротник. Радистка – фарш. Закрыла собой аппарат. Рядом ротный. Ступня – оторвана, спина – рассечена от пояса до плеча, кисть руки неестественно вывернута. Смотрит на меня стекленеющими глазами, кровавые пузыри пускает.

– Не смей! – ору ему в лицо. – Не смей! Помирать! Не для того я тебя нашёл, сука!

Перетягиваю ему голенище сапога, руку привязываю к черенку лопаты, смотрю на рассечённую спину. Вот это раскроило! Никаких бинтов не хватит!

Хватаю на руки.

– Только ты у меня на руках не умирай! Слышишь, рвотный! Только попробуй сдохнуть! Егерем хочешь быть? Могу словечко за тебя замолвить. Только живи! Смотри на меня! На меня смотри! Не закрывай глаза! Нельзя!

Вбегаю в «бокс» танкистов.

– Поехали! – кричу.

– Никуда мы не поедем! – отвечают.

Вижу уже. Передний каток, маленький такой, набок смотрит.

– Укорачивай! Без этого колеса поедете! А, нах!

Ножом отсекаю лишние траки, хватаю ленту гусеницы, тащу. Тяжеленная! Давай, Витя! Пяткин же тебе не зря изменял кости и ткани! Тащи! Буксую, тяну. Из-под сапог разлетается кирпич.

– Чё стоим? Взяли разом! Всем миром! – орёт давешний мужик с СТЗ, что показывал мне брошюру. – И-раз! И-два! Забивай! Сюда его давай, на брезент!

Ротного поднимаем, укладываем на расстеленный брезент на моторном отделении. Взревел танковый мотор, сизо-черное облако солярного выхлопа.

Я выбегаю через пролом и бегу в атаку на наш собственный тыл. Я в таком состоянии – голыми руками всех порву! С секундных остановок расстреливаю немцев, мины. Бегу. Танк, лязгая и рыча, задом пятится за мной. Слышу звонкий дзыньк! Оборачиваюсь. Рикошет снаряда. Откуда? С разбега запрыгиваю на танк. Мужик с СТЗ жмётся за поднятым люком башни, лицом на корму. Дорогу диктует мехводу в ухо шлемофона.

– Смотри, вон они! – хватаю его за нос и разворачиваю к немцам, пальцем показываю на их замаскированную позицию. Глазами не разглядишь. Не будучи экстрасенсом. «По трассеру вычислил». Так вот!

Мужик ныряет в башню, башня доворачивает. Танк встал. Дзыньк! Вижу, как снаряд вышибает сноп искр из надгусеничной брони, фиолетовой молнией уходит вбок. Повезло. Под острым углом попал. На десяток сантиметров левее – пробил бы броню, убил бы радиста и заряжающего, сломал бы двигатель.

Выстрел, танк вздрогнул всем многотонным телом. Слышу мат-перемат из погнутого, не захлопывающегося люка. Лязг затвора. Выстрел. Ещё выстрел. Стучу рукоятью клинка по люку, кричу в башню:

– Попали! Поехали!

Спрыгиваю, опять бегу впереди танка за его кормой – назад в тыл. Бывает так! Атакую собственный тыл. В городских боях – всё вперемешку. Как слоёный пирог. Мы у них взяли пятиэтажку, они отбили наши вчерашние, опустевшие, позиции.

– Ура! – кричат вокруг меня. И я кричу. Рембатовцы сопровождают свой танк штыком и очередью пулемёта.

Зарезал ошалевшего немца, что выскочил прямо на меня. Вонзил ему в грудь «ритуальный» нож. Хрустнуло, как переламывается хворостина. Рукоять у меня в руке – лезвие осталось в трупе.

– Отомщён, – прорычал я, бросая остатки ножа под ноги, – напился крови клинок!

Навстречу – редкая цепочка бойцов со штыками наперевес. Обтрёпанные ватники и ватные штаны, горла тощих сидоров за пригнутыми спинами, округлые каски и злые глаза под ними.

Наши! Прорвались!

Запрыгиваю на танк, тормошу ротного. Жив ещё.

– Жги на всю железку до госпиталя! – кричу в лицо командиру танка, мужику с СТЗ.

– Вернуться надо, – мотает головой, – они донесут.

Он показывает на доходяг-пехотинцев.

– Приказываю! Доставить ротного на операционный стол! Взял на себя командование ротой и всеми приданными частями. И тобой тоже! И всей твоей бандой! Понял? Приказ понял?

– Ты что себе возомнил? – вскинулся он.

Выхватываю нож, пробиваю броневую сталь люка, вынимаю нож. Он задумчиво смотрит на узкий прорез.

– Вопросы? Если он умрёт – я тебе лицо обглодаю! Дуй! Гони своё корыто в госпиталь! Этот мужик десяти рот стоит!

Спрыгиваю, бегу на пятиэтажку. Не оборачиваюсь. Знаю – коротко посоветуются и уйдут. Все. И пулемётчики рембата – тоже. Жаль. Но… А-а… на них всех!

Прихватываю ящик с патронами. Бегу к пятиэтажке. Под огнём. Пули так и свистят вокруг, впиваются в мёрзлую, перепаханную войной землю сквера. Пох! Не, я, конечно, делаю на бегу «манёвр зайца» – куда ступит моя нога при следующем шаге, не знаю даже я, завершив предыдущий шаг. Случайным образом принимаю решение. Автоматически – думать об этом – тупить. Не будет спонтанности. Вычислят, подловят. А так пусть жгут патроны. Нам ещё подвезут. Им уже нет.

Вот и дом. Оповещаю личный состав о смене руководства. И назначаю себя узурпатором. Незаконно занявшим железный трон владения штрафной ротой и этим четырёх с половиной этажным королевством. Всё же обвалили один этаж на левом крыле здания. Рухнули остатки крыши и сложился этаж. Погибли три бойца. Наши ошиблись или немцы постарались – не важно же! Какая разница?

Расставляю бойцов. Опять читаю лекцию. Всё то же – не сиди долго на одном месте, не высовывайся, не подставляйся. Формирую мобильную группу «пожарных» из ребят пошустрее. Учитывая мой «московский» опыт.

Отбиваем атаки врага, корректируем огонь средств поддержки. Если бы не они – сожрали бы нас с потрохами! За час – семь отчаянных атак. Немцы – как одержимые безумцы – лезут на дом. Укладываем их мордами в землю. Через пять минут опять бегут!

А люди у меня всё кончаются. От «пожарных» ничего не осталось. Вот и Маугли залёг с винтовкой. Учу его:

– Задержи дыхание, на спуск дави плавно, будто у тебя не палец, а лепесток ромашки. Не расстраивайся. Слишком далёкого немца выбрал. Ещё и бегущего. Надо стрелять не туда, где он сейчас, а туда, где он будет. И пули летят не прямо, а по дуге. Вблизи – не имеет значения. Но вдаль – надо учитывать. Тренируйся.

Бегу дальше. Я почти не стреляю. Пытаюсь заменить ротного – быть везде и сразу, – патронов подкинуть, гранатами закидать прорвавшихся немцев, вынести раненого, подбодрить ещё живого.

Зимнее солнце покатилось на вечер. Мы ещё живы! Дом ещё держим. Комдив обещал… много что обещал. Но требовал – большего. Требовал дом удержать до утра. У меня – семнадцать штыков. Со мной и теми двумя гавриками героическими, что ранены в ноги, но остались на месте. Их надолго не хватит – не сменят позицию – задавят. Маугли я отправил исправить связь – телефон замолчал.

Отбиваем ещё атаку. Отбиваем гранатами. Половина здания горит. Немцы притащили огнемёт, крики горящих заживо – мои горящие бойцы подорвали огнемётчика гранатами. Пылает, как пионерский костёр. Чему гореть в куче битого кирпича? Горит. И ещё как!

Немцы залегли в двадцати – сорока метрах. Следующая атака – будет штурм этажей. Раненые забаррикадировались в подвале. Отвожу всех на цокольный этаж ещё не занявшегося огнём крыла. Ставлю растяжки.

Атака! Штурм! Гранатный бой – в упор! Удары взрывной волны своих же гранат. Рукопашная. Рывком врываюсь в группу врагов, начинаю свой «танец клинка». Кручусь среди них, как будто танцую брейк-данс. Режу ноги, руки, тела. Кровь во все стороны. Немцы валятся.

Удар в поясницу, тоже падаю. Ноги отнялись. Выхватываю гранату, кидаю за спину. Ещё одну, последнюю. Туда же! Ползу. Взрыв, взрыв.

– Ура! – отовсюду выпрыгивают бойцы, бегут мимо меня, перепрыгивают через меня.

Меня подхватывают, оттаскивают.

– Что там? – спрашиваю. Теплится ещё надежда.

– Пуля там. Прямо пониже поясницы, – отвечает боец, что накладывает повязку, стянув с меня штаны.

– Обидно. В спину.

– Всяко бывает. Ноги отнялись?

– Да.

– Хреново, Дед!

– Немцы! – крик от стен.

Скриплю зубами. Ног не чувствую. Боли, правда, тоже. Бойцы разбегаются. Ползу. Волоку свою винтовку.

Бешеная пальба, частые взрывы гранат, мат по-русски, по-немецки. Подползаю к стене. Переворачиваюсь лицом ко входу. Винтовку – на проём. На меня вылетает немец. Стреляю. Пуля ему вонзается в грудь. Но он идёт. Стреляю и стреляю. Две пули в грудь, одна в лицо. Падает. Летит граната. Падает к ногам. Изворачиваюсь, хватаю, откидываю. Взрывается прямо в проёме. Меня бьёт ударной волной, вырубает.

Очнулся, застонал. Ругаю себя последними словами. Вдруг немцы?

Но никого. Только трупы. Нет живых. Ни наших, ни немцев. На моём КП только трупы.

Ползу. В левой – пистолет, правой волоку винтовку за ремень.

Телефон! Кручу ручку этого аналога динамо-машины. Маугли! Ты чудо! Есть контакт!

– Ольха! Ольха! Я – Точка! Я – Точка!

– Точка, я – Ольха! Что молчали?

– Ольха! Дай огня! Всем, что есть. Ориентир – два, право – четыреста. Ориентир – два, право – четыреста. Всем, что есть!

– Точка! Это ваши координаты! Ты кто, назовись?!

– Слушай сюда, Ольха, мать твою за ногу и об угол четыре раза, пока не раздуплится! Ольха! Дуб ты! Крыса тыловая! Говорит боец Кенобев! Нет тут больше никого! По этим координатам – наших нет! Понимаешь? Нет больше живых! И я помираю, сука! Некем держать дом! Тыловая ты гнида! Дай огня! Дай! Огня! Огня дай! Отомсти за нас! Отомсти! С землёй нас перемешай! Хорони ребят, Ольха! Ребят хорони! Нас хорони! Мы все умерли, но не сдали точку! Не сдали! И не сдадим! Дай огня! Хорони нас! Не оставь на поругание!

Я ещё долго кричал в трубку, хотя связь снова прервалась.

Выстрел от входа – боль в левой кисти – пистолет и рука – вперемешку. Вижу – забегают немцы. Один, второй, третий. Смещаются приставными шагами, держат меня на прицеле. Отшвыриваю трубку, тянусь за винтовкой. С ухмылочкой немец стреляет. Пуля ударяет в правое плечо. Рука безвольно падает. Дёргаю искалеченной левой. Стреляет опять. В левое плечо. Рука падает.

Взвыл волком от бессилия. Один из немцев присаживается около меня на корточки, достаёт мой нож, разглядывает. Хмыкает. Плюю ему в лицо. Бьёт меня кулаком в нос. Хруст. Нос опять набок. Рот сразу полон крови. Боль, на фоне остальной боли, незаметна.

Немец ставит мне колено на грудь, что-то с ухмылкой говорит своим. Ухмыляются. Один из них заходит мне за голову, садится и зажимает голову, другой держит ноги. Они же не знают, что ноги мои что сардельки.

Немец пальцами открывает мне веки и начинает медленно-медленно приближать острие ножа к глазу:

– Нет! Нет!!! Суки! Что ты делаешь, падла! Тварь! Скотина! А-а-а!!!

Больно. Очень больно. Но больше накатывает отчаяние, а убивает бессилие! Я как жертвенный ягнёнок! Мне глаза выкалывают, а я только орать и могу!

Темнота. Меня ослепили. Кричу от всей своей боли и отчаяния.

Через свой же крик слышу вой снарядов и тяжелые взрывы. Мир заходил ходуном. А потом – померк.

По ту сторону света

Я – живой. Опять живой! И опять – котлета. Лежу бревном. Руки и ноги – перебиты. Глаз – нет. В том смысле, что вообще. Вытекли! А-а-а! Су-у-у-ки-и-и-и!

Лицо и то обгорело. Опять обгорело. До костей, местами. Про волосы и не говорю.

Боль! Пылающая боль! Вся моя жизнь – боль!

Зачем я выжил? Кричу об этом. Прошу добить.

Но поздно. Я – в госпитале. Вытащил меня Маугли. Говорят, что Маугли. После мощного артиллерийского налёта – дом сложился. Все перекрытия – рухнули. Остались только стены. Как я выжил? Как меня нашёл искалеченный войной мальчик? Как вытащил кусок мяса, которым я стал? Как дотащил? Маленький мальчишка, с начала бомбёжки Сталинграда – голодающий? Нереально. Или его тоже Пяткин «модернизировал»? Я схожу с ума!

Зачем? Зачем? Зачем я выжил? Слепой, с перебитым спинным мозгом, с искалеченными руками? Дармоедствовать? Объедать здоровых бойцов?

Кричу. От боли не кричу. Кричу от обиды. Нет, не на такой финал я рассчитывал. Хотел умереть в бою! Как и подобает мужчине, как и положено защитнику воюющей страны, как и положено воину народа, сражающегося за право на жизнь. Стоя, с оружием в руках!

Не хочу я жить растением! Зачем такая жизнь?

Предчувствие меня обмануло. Кинуло! Оно меня обнадёжило – всё, Витя, настал твой последний и решительный! Увидишь ты дом родной, увидишь ты родных! И что? Сгнивай теперь куском тухлого мяса! В этом проклятущем прошлом!

Как я мог поверить своим предчувствиям? Как мог так себя обнадёжить? Ведь уже не раз они меня подводили! И не два раза подводили! Подводили много раз: Маугли в тот раз я тоже не учуял. Чутьё не предупредило о том, что пулемётчик немцев будет стрелять прямо сквозь межкомнатные стены, которые для пулемёта что картон? Почему предчувствие опасности не сработало? В него, в «датчик опасности» – в крестец, пулю и получил. Да так, что пуля прошла меж позвоночных дисков и перебила спиной мозг. И застряла там, не в силах пробить кости позвоночника. Не пошла дальше, что убило бы меня, к моему счастью. Кирпичи пробила, а в изменённых костях – застряла.

Как я мог забыть, что Пославший меня сюда не даст мне смерти? Но не избавит меня от страданий. Цель – не достигнута. И как её теперь достичь парализованному слепому инвалиду? Глаз нет. Ног нет. Рук нет. Правая, может, и оживёт, а левой – нет.

Доктор говорит, что пули и осколки вынули. Частично зашили. Частично оставили открытые раны. Или дренаж вывели. Чтобы не гнило изнутри, а выходил гной наружу. Я не особо вникал. Кисть оставили. Понадеявшись на силу и молодость организма. Обычно при таких ранах конечность отсекают по сустав. Кисть могли и отхреначить. Запросто. Но оставили. Косточки, а их в кисти много – оказались целы, хотя вся плоть на кисти была изорвана пулей и осколками рукояти пистолета. Если приживётся – будет кисть. Видимость кисти. Работать не будет – порвано всё. Мышцы, связки, нервы – всё в клочья. Не приживётся – отрежут. Поток раненых бойцов стал спадать, вот и решили не спешить.

Да, немцы капитулировали. Паулюс сдался. Спешащих к нему на выручку Манштейнов отбили. Теперь гонят немцев грандиозным наступлением. Очищают от немецкой заразы юг страны. Грандиозные, тщательно подготовленные, бережно лелеемые ударные кулаки танковых армий наступают из Ростова и отсюда, Сталинграда, гоня немецкую мутную волну на запад. На Воронеж, Харьков и Киев. Под Моздоком окружена Кавказская группировка немцев. Против Сталинградской, она мелочь. Но объективно – пипец немцам на Кавказе.

Надо радоваться грандиозной Победе русского оружия, восхищаться стратегическому таланту, выдержке и прозорливости русских полководцев и Сталина, что удержался, не ввёл эти элитные, набранные из опытных бойцов, свежие войска в бой в эпической битве в бассейне Волги и Дона, не израсходовал их в оборонительных боях. Сберёг. Оборону держали части «второго эшелона». А лучшие соединения – мехкорпуса, танковые бригады, егеря, отлично вооружённые, сформированные из опытных бойцов – ждали своего часа. И вот он пришёл, нужный момент. Последние резервы Гитлера были развеяны, наступление ему не сдержать. Нечем сдерживать. Все резервы были потрачены на деблокирующий удар. Пока он перекинет войска из Европы и Африки, наши основательно почистят Родину от европейских падальщиков.

Но человек такая скотина, что своя боль намного сильнее и больнее, чем общая Победа. Радость Победы над лучшей, и это – объективно, армией мира проскочила мимо моего сознания, замутненного болью и отчаянием. Я медленно, но верно погружался во мрак. В апатию и аутизм. Я отказывался есть, не реагировал на людей, не реагировал на процедуры и перевязки.

Мир стал чёрным, беспросветным пространством боли и безысходности. Я не видел смысла моего дальнейшего существования. Не видел смысла продолжать эти мучения. Не видел смысла в малейшем душевном шевелении, не говоря уже о шевелении телом. Не хочу! Хватит! Погасну, как лампа в фонаре с севшими батарейками. Медленно потухну. Подохну.

Долг? Я мало его выполнил? Перед Родиной? Я сражался – в полный выход своих сил. Больших сил, приданных мне. Не сачковал, не отлынивал. Кому многое дано – тот должен много и отдать. Брал всю нагрузку, что давала судьба. Воевал, учил людей, вёл их к Победе.

Перед Сталиным? Великим и Ужасным? Всё, что знал – рассказал. Позволил мозгокопателям перетряхнуть всего себя, чуть не лишившись рассудка, и так едва держащегося в чужом теле. Сколько времени, сил и средств, сколько жизней этим я сберёг? Сколько стоит карта ещё не открытых сибирских месторождений? Сколько стоит ещё не прожитый опыт трудных ошибок? А я же не только «языком горазд» – руками делал. Самоходы мои взять. Приложил я «ручки, язык и голову» и к другим новым образцам оружия. Пресловутый «промежуточный патрон» уже является частью стандартного боепитания, наравне с винтовочным 7,62 и пистолетным 7,62. Выпускается миллионами. Это только то, что я сам сделал. А что делали «кадры» Сталина?! Используя дармовой опыт поколений!

Перед Родом? Родину – защищал. НаРод – берёг. ПриРоду – берёг, много рассказывал о последствиях современного бездумного загрязнения для экологии.

Что я не сделал? Почему продолжается моё существование в этом аду? Почему Ты не дашь мне избавления?

Я совсем обезумел. Я проклял Его. Кричал Ему проклятия, обвиняя Его в своей боли. Тщетно теша себя надеждой, что Он осерчает и пошлёт мне кару небесную. Чем хуже – тем лучше. Забывая, что Он – не человек. Он – не обидчивый. Всепрощающий и всё понимающий. Всё знающий. Он – Всё. И он – Ничто. Всё в Нём начинается и Им же – завершается.

А я всего лишь человек. Слабый и безвольный. Я усомнился в Его промысле. Поспешил, поторопился. Всему своё время. Есть время Боли и осмысления. Есть время Избавления.

Избавление пришло. Не оттуда, откуда я ждал. А совсем с другой стороны. Оттуда, откуда я не ждал. Потому что забыл. Потому что придурок. Как я мог усомниться? И в Ком?

Однажды в бесконечный мрак, в котором я пребывал, ворвался доклад:

– Установлено соединение с устройством.

Это было неожиданно. Психованная клавиатура – нейроинтерфейс вдруг напомнил о себе. Жил себе, подыхал себе – молчало. И вдруг вот оно! А что за устройство?

Бася! Мой костюм Железного Человека нарисовался в «зоне доступа»! Я так этому обрадовался, что мгновенно вынырнул из мрака.

Ощутил себя в каком-то помещении, среди людей. Несколько человек страдали. Физически страдали. Двое разумных – морально. Один, маленький, но яркий отпечаток энергетики был сильно зациклен на меня, оттого страдал. Другой, мутный, с сильно просевшей оболочкой, отчего энергия утекала без пользы – за всех. Сиделка? Вот как выглядят в энергетике старики?

– Маугли! – прохрипел я.

Малыш подскочил, ткнулся в меня лбом.

– Встреть товарищей генералов, проводи сюда. Не хочу больше терять время. Свет давно отрубили?

– Минут пять как, – ответил мне женский голос. Голос не старухи.

«Бася, прекрати безобразничать!» – приказал я своему же костюму. Нет, не увидел, глаз нет же. Догадался.

– Сейчас перезапустят генератор и будет свет, – прохрипел я.

Басю я «отдавал» Кельшу. Кельш отдать Басю может только Меркулову, Берии и Сталину. Никто из этих троих сюда не явится. И не потому что я – Никто. Заняты люди. Работы у них – на 48 часов в сутки. Не могут они позволить себе такую роскошь, как потерю времени на перелёт и переезд за каким-то куском модифицированного медвежьего, протухшего, подгнившего мяса. Значит, Кельш. С сопровождающими, естественно, но сам. И я ему рад.

– Ты угадал, – сказал тот же женский голос, – свет дали.

А вместе со светом нервное напряжение поднималось в здании. Эпицентр этого напряжения плыл плавно в мою сторону. Вот они, уже рядом.

«Бася, покажи мне их».

Пошла картинка. Ах, Бася, ах, проказник! Мой костюм самостоятельно шёл рядом с Кельшем. Повинуясь моему мысленному пожеланию, Бася осмотрел себя – он принял вид бойца осназа.

Кельш, старый ты урод! Как же я рад тебя видеть! Хмурит своё изуродованное пытками лицо, слушает начальника госпиталя.

Кельш. Когда в 1942-м «активировалась» «пятая колонна» скрытых оппозиционеров во власти, возбуждённая утечкой информации о «пришельце из будущего», то есть обо мне, Кельш провёл блестящую операцию. Можно было выявить скрытых врагов, купировать угрозу кастрацией голов, чтобы не «утекло» к их покровителям в Лондон. Но «кадры» Сталина поступили тоньше и мудрее. Кельш позволил себя захватить. Под пытками выдал заранее подготовленный «слив», рассказал им часть картины будущего. Под нужным углом зрения.

Случилось так, как надеялись – раскол «пятой колонны», грызня оппозиционеров меж собой. Среди противников Сталина не все были противниками СССР, не все были врагами России, не все были русофобами. Много было там патриотов. Много. Большинство. Обиженных жесткостью Сталина и Ко, его «лес рубят – щепки летят». Не «проникнувшиеся моментом». Много заблудших, отравленных, обманутых.

Обработанные, зомбированные, но элита народа! Умные, грамотные, активные, обладающие огромным опытом по управлению страной. Терять таких людей непозволительная роскошь. Чтобы их сохранить, Кельш и пожертвовал собой.

Информация за рубеж не ушла. Большинство «оппозиционеров» приняли «суровую необходимость», перешли на сторону Сталина и Ко, сдавая всех остальных. По стране прокатилась волна сердечных приступов, внезапных смертей, весьма влиятельные люди умирали от насморка, стрелялись от внезапно навалившейся тоски и безысходности. Вся сеть лондонской разведки оказалась парализована. Затошнило их патронов также и в Вашингтоне, и Берлине, и в Цюрихе – их сети тоже «легли», в случае Берлина в очередной раз. Её, разведку Канариса, вырезали в очередной раз. Власть в стране была пастеризована, как пакет молока. Быстро и незаметно для работающего и воюющего народа. Блеск! И огромное личное мужество этого чекиста. Респект и уважуха!

Вот процессия достигла дверей. Сопоставив мои ощущения и трансляцию Баси, понял – они дошли до моей палаты. А где Маугли? Бася? Мальчишка запищал, когда железные пальцы сомкнулись на его плече. Бася, потише! Железный Дровосек!

Вижу жалкое зрелище – самого себя со стороны. Вижу, как сам вздыхаю тяжко, вижу, как щель в бинтах издаёт звук голосом Кузьмина:

– Здравствуй, Николай Николаевич! Всегда Кока-Кола!

Кельш улыбается:

– Рад тебя видеть!

– Не сильно вы спешили, – пеняю ему.

– Так ты же прятался! Мотаюсь по всему юго-западному направлению уже третий месяц, следы твои распутываю. Ладно, потом поговорим. Товарищ полковник медицинской службы, доложите нам состояние этого куска мяса.

Начальник госпиталя удивлён. Запинается. Привык народ бояться НКВД, тем более генералов НКВД.

Вперёд выступает другой медик-боец. Белый халат, с тщательно проглаженными складками, накинут был впопыхах. Кельш останавливает полковника, кивает капитану медслужбы. Тот уверенно докладывает – я его пациент, капитан знает лучше.

Кельш кивает и уступает место ещё одному командиру – подполковнику. Он представляется командиром дивизии, в боевых порядках которой сражалась наша штрафная рота. Зачитывает приказ о снятии с меня судимостей ввиду искупления – героизмом и кровью. Потом зачитывает приказ о моём награждении медалью «За отвагу». Кельш мотает головой:

– Неверно составлен приказ. Оба приказа. Исправьте. Фамилию Кенобева Обивана Джедаевича замените на Кузьмина Виктора Ивановича. Да-да! Тот самый Медведь. Прятался от нас. Знали бы, что так примитивно себе псевдоним выберешь… – Кельш махнул рукой.

Немая сцена. Подполковник стоит ни жив ни мёртв. С коробочкой в руках. Бася, в виде бойца осназа НКВД, подходит ко мне и принимает привычный для меня вид черного скафандра. Поднимает меня и несёт.

– Товарищ капитан медслужбы, прошу избавить меня от бинтов и прочих инородных предметов. Пройдёмте в перевязочную, – говорю я звуковыми модуляторами Баси.

Спустя несколько минут я зачитывал данные медблока. Плохи дела! Все раны у меня – заживут, без базара, но повреждения спинного мозга и глаз необратимы. В полевых условиях. Необходим стационарный медицинский биореактор. Нужен корабль Пяткина. Что сейчас обломками раскидан по площади 1,6 тысячи квадратных километров.

Пока Бася занимался моим телом, я беседовал с Кельшем.

– И зачем вы меня решили выдернуть?

– Не навоевался?

– Навоевался. Ещё полгода назад навоевался. Как в плен попал, так и навоевался. А что, война кончилась?

– Нет, не кончилась. Вроде и победили мы на Кавказе и на Волге, а наши заклятые союзники у нас опять хотят победу отобрать.

– Что случилось?

– Турция присоединилась к странам Оси. Закавказье – потеряно. Высадка турецкого десанта в Новороссийске. Надо останавливать и разворачивать танковые армии. И перебрасывать войска обратно на Кавказ и Краснодар. Вертать всё взад.

– И мы остались без горючего.

– И мы остались без нефти Баку.

– Наглы?

– А кто?

– Да, Гитлеру, при всём желании, не хватит мощёнки сдвинуть «диван» с места. Только этим вечным интриганам с острова это по силам. Турки их рабы. На сколько хватит запасов?

– Что там было, запасов этих?

– Всё так плохо?

– Плохо. Но не смертельно. Турция взбеленилась не вдруг. И наша разведка свой хлеб с маслом не зазря ест. Оборудование с нефтепромыслов едет в Сибирь. Эвакуация населения и народного хозяйства проведена планово и почти полностью. Так что пободаемся. Нам с турками не впервой воевать.

– А что это наглы так в открытую гадят?

– О тебе слухи не получилось скрыть. Протекло. В открытую они ещё не присоединились к Гитлеру, ждут наших предложений. Но вполне могут. А где Англия – там и САСШ. И прочие колонии. Одним словом – даже если бы ты погиб, – это не предотвратило бы войны со всем миром. А вот ты живой – ещё можно поиграть. И как поиграть!

– Говорили мне умные люди – Большая Игра – это больно. И это правда. Как будете меня «играть»? Что решили? Сдать меня им в аренду? Или продать?

– Ёжнулся? Врагов укреплять? Как говорят твои: «Щаз!» Но поиграть можно!

Я тяжко вздыхаю – все их игры по мне мясорубкой проходят, а Кельш горестно усмехнулся:

– Теперь расклад ты знаешь. Я от тебя почти ничего не скрываю. Ты знаешь, каким ты стал! Даже не верится, что год назад я стал курировать простого парня…

– Коль, оставь лирику.

– И я о том! Представь, идём по твоему следу, а ты как заяц, с дивизии в дивизию, с армии в армию, с фронта на фронт. И мы ещё не уверены, что даже имя джедая Оби Вана Кеноби гарантия. Чего только на Руси нет! Любая случайность возможна! Любое невероятное совпадение. Сколько мы проверили Прониных, Сароновых, Суроновых, Фёдоров Сумкиных! Был даже Лука Сковородка. Но с танком ты угадал! Как услышал, сразу понял – ты!

– Опять этот танк!

Ржём.

– Сейчас смешно. А когда нашли, где именно ты сражаешься, пока добрались до места, в штабе дивизии слышим: «Боец Кенобев! Все мертвы. И я мёртв. Умерли, но не сдались! Хорони нас, крыса тыловая! Хорони ребят! Дай огня!» Каково мне было слышать? Послал осназ – нашли гору битого кирпича.

– А кто же меня вытащил? – удивился я. Ни секунды не верил, что Маугли. После эксперимента Пяткина с моим телом во мне даже в тощем, как велосипед, было сто кэгэ. При норме, при таком образе жизни и такой кормёжке – семьдесят – семьдесят пять должно быть во мне, но никак не центнер. Зато кости пулю держат. Спинной мозг бы ещё держал бы! И глаза!

– Некто Киркин. Из разведбата дивизии. Был в самоволке, вернулся, забрал своих разведчиков и увёл. За это на «губу». Случайно узнал эту историю. Как только узнал, что ты жив – тут. И как тебе удаётся так сыпать крылатыми фразочками? Все кругом используют, явно же твои, речевые обороты. К чему я? А, так я и узнал про самовольство разведчиков. Вот это твоё: «Хорони нас, крыса тыловая, дай огня!» – из уст в уста по всему фронту. С подробностями. Все говорили, что погиб. И только в одном месте услышал: «Киркин вытащил».

Раны мои регенерировались на глазах.

Кельш рассказывал о Киркине, а я вспомнил ротного.

– У тебя с собой наград нет?

Кельш подавился. Таким неожиданным был для него вопрос. После секундного раздумья Кельш сказал:

– Киркина и так наградим. Лично вручишь, коль желаешь.

– Есть ещё один чудо-человечек. Ротный. Маугли! – кричу я.

Меленький человечек проскальзывает в процедурную, с удивлением смотрит по сторонам, на стоящий, как в музее, матовый полный доспех рыцаря, потом на меня. Искал давешнего осназовца, что больно сдавливал плечо?

– Что, малыш? Пропал твой обидчик? Это был лишь костюм. Очень сообразительный, самостоятельный и даже самовольный, но костюм. Мой костюм. Он теперь всегда будет со мной. Без него я не смогу ходить и ничего не увижу. Теперь я всего лишь начинка доспехов. Как капитан Тул. Так что привыкай. Я что тебя звал-то? Ты парень молчаливый, но шустрый. Где лежит наш Рвотный Ротный – не знаешь?

Кивает, берёт меня за правую кисть, тянет.

– Не спеши, Мышонок, дай одеться, – смеюсь я.

А потом приказываю своему костюму:

– Бася! Место!

Костюм стал обволакивать меня.

– Коль, погоны не ввели случаем?

– Приказ готов уже давно. Ждали торжественного случая. Салют был в Москве в честь Сталинграда! Да, откуда ты знаешь? Сидишь тут… в жопе. А мы крутимся, как белки в колесе. Отпуск он себе устроил, козёл! – бурча себе под нос, Кельш вышел.

Я не понял.

– Бася, принимай форму… Кем я сейчас числюсь? Полковник? Вот, полковника егерей. Отбой медблоку. Препараты заканчиваются, а нам надо одного человечка починить. Веди, Маугли!

Идём с Маугли. Он держит меня за руку. Весь сияет счастьем – «его Дед» не только на ноги встал, но и оказался сказочным принцем – полковником егерей!

Очень странно идти без ног. Как во сне. Не идёшь, а плывёшь над полом. Вместо ног сейчас работают искусственные мускулы костюма. Экзоскелет. Бася говорит, что построит какой-то «мост», и мои собственные ноги заработают. Под его управлением.

Ротный лежит на животе. Страдает с закрытыми глазами. Одна нога короче другой, в кровавом марлевом кульке. Рука в окровавленном гипсе. Запеленован бинтами, как мумия. Но жив.

– Здравствуй, Рвотный Ротный!

Смотрит на меня, не понимает. Бася снимает маску шлема, ротный дёргается. Смотрю на него пустыми глазницами. То ещё зрелище, скажу я вам! Глазных яблок нет, векам не на чем «лежать» – провалились, повисли как шторы.

– Ты оказался опять прав, ротный. Это был твой последний бой как ротного «Шурочки». И опять прав, беру тебя в егеря. Позволь представиться – полковник егерей Кузьмин Виктор Иванович. Для своих – Медведь. Для тебя – Медведь.

– Кенобев? Медведь? – проскрипел ротный. Глаза его закатились, голова рухнула на подушку.

Ищу что-нибудь режущее, Маугли задирает гимнастёрку, начинает разбинтовываться.

– Ах, малыш! Какой же ты молодец! – треплю ему волосы. А он оказался блондином. Просто много месяцев немытые волосы были серо-земляными, цвета сталинградской грязи – смеси штукатурки, пыли, битого кирпича. Теперь светло-русые. Отмыли малыша.

Маугли нашёл и сохранил виброклинок. Только вибро теперь не включалось. Бася говорит – блок управления ножом повреждён. Не прошёл для него бесследно артобстрел. Материал ножа – выдержал, кристалл управления – треснул.

Разрезаю бинты. Залетают возбуждённые – капитан – мой врач, и полковник – начальник госпиталя. Увидев нож, знаки различия на искусно сымитированном воротнике, посмотрели в пустые глазницы – замерли. Ставлю медблок на рану. Рану ротного зашили, стоят катетеры. Выдёргиваю их. Ротный очнулся.

– Потерпи, Илюха! Теперь легче будет!

Медблок едва слышно гудит. Читаю данные анализа вслух – тут врачи, вдруг пригодится? Анализ закончен, определена степень возможного исправления. Вводятся препараты. От заразы, от гниения, для укрепления, противошоковые, общеукрепляющие. И последние – регенерирующие. Последние. Больше нет.

Всё одно глаза бы у меня не выросли. А остальное само заживёт. Пусть лучше будет два условно-годных бойца, чем один почти годный. Людей на планете миллиарды. А людей приходится вот так вот поштучно собирать. Как золотые крупицы – промывают из тонн пустого песка, так и людей приходится искать среди людей.

Медблок доложил, что больше бессилен что-либо сделать. Снимаю медблок, укрепляю обратно на себя, в предусмотренное конструкцией место.

– Надеюсь, понимаете степень гостайны, что вы сейчас видели? – обвожу присутствующих пустыми глазницами. Больные ёжатся, два военных медика – кивают, рассеянно – их взгляды не отрываясь смотрят на рану, где на глазах проходят многодневные процессы заживления.

– Илья! Ротный! Посмотри на меня! Как поправишься – найди меня! Обратись в НКВД – помогут найти. У меня для тебя есть работа. И служба. Как ты хотел – в егерях. Ты меня услышал?

– Дед, а я ведь сразу понял, что с тобой всё непросто, – усмехнулся ротный. На лбу его испарина. Нездоровый румянец. Сейчас у него температура прыгнула – организм подстёгивает ускорение метаболизма.

– И ты был прав, – киваю.

– А зачем? Ты же мог и отвертеться!

Зашёл Кельш с красной коробочкой в руках. Замер, слушает.

– Мог. И не мог. Я был в плену. Искупил.

– Это глупо. Глупо! Ты – там – больше пользы бы принёс!

– Как мне потом людям в глаза смотреть? Как на смерть их вести? – спрашиваю я.

Не у Ильи-ротного спрашиваю. Не у Кельша. У себя спрашиваю. Сам для себя ещё не нашёл ответа – на хрена козе баян? Поступил так, как мне подсказало интуитивное чутьё. Знал бы, что так больно и инвалидно закончится – так же поступил бы? А вот тут вопрос. Но что теперь? Ничего уже не переиграть. Хотелось – как правильно, а получилось – как всегда.

– Ты на самом деле ёжнутый! Пошёл ты! – разозлился ротный.

– Я и правда – ёжнутый, правда – пойду. Найди меня, Илья! Ты мне нужен, – говорю ему. Кладу ему на тумбочку коробочку с орденом.

– Видеть тебя не могу! Ты мне и так всю жизнь сломал, – кричит в спину ротный, – погнался за тобой, ёжнутый! На хрена?!

Кельш идёт рядом. Спрашиваю его:

– Вопросов по поводу «на хрена» не будет, надеюсь? Или тебе отдельно объяснить?

– Кому надо – объяснишь. Как мужик мужика – понимаю тебя. Как командир, как генерал – полковника – нет. Не принимаю! Сам Ему – в глаза своими дырками посмотри и объясни, где ты шлялся три месяца и какой фигнёй ты занимался?! И на что ты разменял своё здоровье и работоспособность?! Которые, между прочим, тебе не принадлежат. Обычным человеком стать захотел? Рядовым пехотным Ваней? А из-за тебя на нас весь мир готов броситься!

– Я виноват? Я? – я резко встал, нависнув над Кельшем, как Дарт Вейдер. Включается РЭБ-режим костюма, вокруг нас повисла пелена серого кокона. Кричу в лицо Николаю Николаевичу:

– А не ты ли меня выдернул из «рядовых пехотных Ванек»? А? Я что, рвался в ваш вонючий интриганский клоповник лезть? А? Вызвался я добровольцем? А? Нет, ты меня вытащил! Стали вы мной, как куклой на верёвке, играть, за ниточки дёргать! Думаешь, не видел? Не вижу ваших «тонких» закидонов? А? Вы же меня кем только не использовали! Как «толкача» с самоходкой, как «мормышку» в ловле своих блох из «пятой колонны», как приманку для СС и Аненербе. И скажи мне ещё, что не от вас «протекло»?

– Что протекло? Ничего не протекало, пока ты не устроил чудовищный взрыв на Украине, не стал там немцев «лучами смерти» из «Войны миров» уничтожать! Всячески демонстрируя возможности своей новой игрушки. И не я тебя нашёл. А Сара.

– Сара? Старая еврейская морда! Всё же друзей он имеет. Ха-ха! Как в воду глядел!

– При чём тут Сара? Ты так явно продемонстрировал всему миру чудо-оружие! И пропал! Какой реакции наших врагов ты ждал? А?

– Я спасал ребят.

– А теперь – крестовый поход? Всех западных стран на нас?

– А что мне надо было делать? А? Отдать им пришельца и ребят? Так надо было сделать? Или убить их всех? Так? А? Вопрос не в морали: перебил бы – не поморщился – я тот ещё душегуб! И вы меня таким сделали! Вы! Попустительством своим! Задачками своими! Как щенка натаскивали на кровь! Вопрос не в этом! А всё шматьё и броню, что была там? С ней что? Куда всё это барахло девать? В болото? Найдут! Это немцы! Дотошные! Они найдут! Что мне было делать? Я тогда, понимаешь ли, слегка ранен был. И чуть-чуть помирал. Жалею, что не помер. И совсем не слегка – умом тронулся! Разве я нашёл этого шныря, Вилли? Он меня нашёл! И я Пяткина у них украл! Пяткин уже у них был, у немцев. Уже! У них! Вопрос его корабля – вопрос времени. А если бы пришелец стал сотрудничать с немцами? А? Если бы они Пяткина доломали бы? Игрушка моя тебя возбудила? А если бы Вилли-немчик был в такой игрушке? И не в спасательном жилете, а в полноценной боевой броне космодесанта? И не один, а рота? Со всеми их болтерами, лазганами и мультимельтами? А? Что тогда? Наглы – кинулись бы на Гитлера или подождали бы, пока догорит наше с тобой Отечество? Есть решение? Сейчас, спустя квартал? А? У меня не было ни сил, ни здоровья, ни времени – на взвешивание, раздумья, размышления и принятие решения. Я сделал так, как сделал! И готов ответить. Хоть перед Сталиным, хоть перед Богом. Поехали, отвечу! Чё, думаешь, пацан? Зассал? Это ты, Коля, пацан передо мной! Я уже столько раз умер и заново родился, столько раз потерял и снова обрёл рассудок, что нечем тебе меня напугать! Нечем! Я уже настолько сошёл с ума, я уже таким сущностям в глаза заглянул, что отвечу перед кем угодно – за себя и за свой Путь! Поехали!

Пришибленный моей отповедью, Кельш покачал головой:

– Какой ты стал!

– Вот такой! Каким вы меня сделали – такой и стал! Так едем?

– От твоего самочувствия зависит.

– Поехали! Заживёт! А не заживёт – черт бы с ним! Внутри Баси могу прожить и так! Одна голова останется – жить буду, как голова того профессора. А что ты мнёшься? К Сталину не едем?

– Нет. Потом.

– Понятно. А куда? Не верю, что у вас нет плотного графика, расписанного посекундно.

– По дням. Твои методы спорны, но безусловно – эффективны. И твоё «видение предмета». Ты нам нужен! Генералов у нас хватит. Новые проклёвываются. Бойцов – миллионы. А вот таких, как сказать?..

– Да уж говори, как есть. Ёжнутый? Отморозок?

– Поехали, сам посмотришь. Вить, а правда, как ты?

– Хреново, Коля, хреново! Что, не видишь? Давай я тебе спину сломаю, глаза выколю и бегать заставлю!

– Не надо.

– Сам не хочу. Тебе тоже досталось. Судьба, видимо. Долбит тех, кто не успел спрятаться. А у тебя пожрать нет? Эта регенерация меня самого сожрёт. Надо сладкого и белкового. И жирного! Сала в шоколаде!

– Как нет? Есть! Пошли! Там Брасень весь теперь извёлся!

Смеюсь:

– Как же ты, гэбня кровавая, вора в законе пригрел?

– Как бы я тебя нашёл без него? У него язык не только помело, но и насос. Вытянет любую информацию. Это он же притащил данные по тому разведчику, Киркину. А как он добывает недобываемое! Семнадцать обменов «шила на мыло» за час – такого я ещё не видел. Такой человек мне очень нужен. Очень полезный. А что вор? Бывает, как ты говоришь. Кто без греха? Ты вон вообще экономист.

– А ты гэбня кровавая. Питьсот мильёнов невинно убиенных.

Ржём.

– Вить, эти байки про «гэбню кровавую» начали изымать. И знаешь у кого? В центральном аппарате НКВД. Самоиздатом ходят. Переписывают от руки. Коллективно зачитывают. Ржут толпами. Настолько фееричный бред, что смешно до коликов, когда слышишь первый раз. Особенно на Лубянке ржали, когда читали, как они за ночь расстреляли шестьдесят тысяч человек.

– А чё смешного?

– И ты туда же? Ах да, ты же экономист. Ты только представь, сколько места занимают шестьдесят тысяч человек? Армия! Сколько времени производится процесс расстрела? Умножь на шестьдесят тысяч. А вывоз тел? Сколько машино-смен? Шестьдесят человек за ночь не расстрелять. Какие тысячи? Ты цифры не отрывай от земли. А как можно забыть про суд, прокуратуру, приговор, адвокатов, обжалование? Да и вообще – Лубянка это аппарат управления. Исполнение проводится в других местах.

– А как Палыч отнёсся к девственницам и младенцам, заражённым сифилисом и съеденным заживо?

– Пожал плечами – до глупостей ли ему? Заразу у нас любую вмиг выведут. А женщин он любит. Платонически и издалека. Давно уже. Некогда всё ему. Тут до конца войны концы у многих поотсыхают. Сам-то как обходишься?

– Как? Теперь никак. Всё, что ниже пупка – холодец. Уже не проблема.

– Ха, Брасень, морда твоя протокольная! Разожрался же ты на казённых харчах! Мечи на стол! Медведь вернулся! И сильно голодный. На людей кидаться начну! Я серьёзно. Немцев я поедом ем. Одному морду обглодал. А намедни ещё и кровью немецкой напился. Бе-э-э! Как противно! Что на меня тогда нашло?

Часть 3 Производственный роман

Отступление

– Нашёлся наш пропащий.

– Живой, значит!

– Не совсем. Ослеп, ноги парализованы, рука искалечена. И умом, похоже, совсем тронулся.

Несколько минут стоит гневный мат на смеси языков.

– Ты не горячись! Возможно, это к лучшему. Пусть всё идёт по плану, а там всё будет, как будет.

– Мы не сможем его контролировать!

– Мы никогда этого сделать не могли. Он сам себе контролёр. Он же сбежал не к врагу, а в штрафбат. Искупил кровью. Понимаешь?

Тяжёлое молчание.

– Продолжаем работать.

– Когда сам с ним поговоришь?

– Позже. Давай присмотримся – что он теперь такое.

Техноспецназ

Летим в Танкоград. Там собирается большой слёт танкостроителей. Пора определяться на кампанию 1943 года. Чем будем воевать? И какими словами «это» проклинать.

Лечу не один. Ясен пень, с Кельшем, он у нас как был руководителем особой группы, так и остался. Ясно, Брасень и Прохор, возмужавший, заматеревший. Прохор Бугаев теперь нарасхват. Приводит в «тонус» высший комсостав. «Одолжили» ввиду моего состояния здоровья. Спит теперь Прохор сидя, привязанный к фюзеляжу. Все свои силы он вложил в меня. Без какой-либо надежды. Так и сказал, что с глазами и спиной помочь он мне бессилен.

В группе теперь больше народа. Многие хроно-«зайцы» пообвыклись, нашли своё призвание или просто применение, как кому повезло. Много спецов из этого времени. Все – НКВД.

НКВД – особая структура. Все её боятся, но помани пальцем – с радостью бегут в ряды. НКВД, каким я его увидел – не служба безопасности, а мегаструктура порядка и развития государства. Поэтому в сотрудники НКВД приглашают отличившихся выпускников вузов, техникумов, просто уникумов. Не только «держиморд» собирают в ряды, а интеллектуалов. Поэтому сотрудники НКВД стоят рядом с конструкторами у кульманов. И ведь «рубят фишку»! Понимают, что там в этих линиях. Сколько такие вот сержанты НКВД вывели за пределы лабораторий и конструкторских бюро пройдох, очковтирателей и скрытых саботажников? Много. На каждом заводе, в каждом депо были такие бесполезные сотрудники, балластные кадры. Поэтому были и такие сержанты НКВД. Террор? Зато производство во время войны работало как часы. Только наращивало и наращивало объёмы. Снижая стоимость изделия, время производства изделия и одновременно повышая качество. Подобного парадокса капитализм достичь не может. По природе своей.

Террор? Королёв, Туполев, Солженицын работали в шарашках НКВД. Королёв – за антисоветчину, за свои убеждения и заблуждения, Туполев – за казнокрадство, Солженицын – за хитрожопость. Находясь на фронте, пишет письмо другу, где открытым текстом «гонит» на власть. Знает ведь, что цензура. Знает, что подставил под пристальный взгляд «органов» друга – написал «палевное» письмо всё одно. Почему? На фронте – убивают. А в «архипелаге ГУЛаг» – заставляют работать. А имея высшее инженерное – просидит войну в шарашке. На это рассчитывал? Так и получилось. Радиостанции ему поручили совершенствовать. Ха! Такие только гадить на голову могут. Итог – Солженицын пережил войну, пережил СССР и умер на чужбине. В Неметчине. Туполев и Королёв искупили и стали теми, кого знает весь мир. Террор?

А при Гайдаре и Чубайсе возможны Туполев и Королёв? Не случилось. Даже Солженицын не случился. Только «про бандитов и ментов». И тот, что описывал галлюцинации наркоманов. Как его? Какая разница? Ничего достойного, даже относительно не случилось.

Террор. Заставили людей жить честно, работать – у-у, звери! Это насколько надо быть зверем бездушным, чтобы заставлять Родину любить? А нам милее туман Альбиона, уродская высоковольтная опора Эйфеля, узкие вонючие канализационные стоки Венеции.

Так вот, нас, особого бюро при НКВД целый самолёт. Все в военной форме, правда, многие без знаков различия. А ещё много раз по столько – там, на земле. Работают. Проект «Полдень» называется. Главный – Кельш. Числится. А на самом деле некто Берия. Лаврентий Павлович. Уже не всесильный нарком. Он теперь – никто. И мой непосредственный «крёстный отец». Надо ему этот фильм показать. Представил, как Палыч говорит голосом дона. Смешно. Не согласится. Ему внешний эффект, не несущий необходимости, – пустое.

Да, кстати – я в погонах. Три звезды горят на каждом плече. Я в парадной форме. В имитации. Сталин поступил мудро – погоны только на парадно-выходной. Боевая и повседневная – такая же, как и раньше. Обломался, конечно, СМЕРШ, но промышленности легче. Насколько легче было бы СМЕРШу ловить лазутчиков? Но! В форме сейчас вся страна. Не то что переодеть – одеть бы! В парадной у нас ходят только в кабинетах и больших, сильно тыловых, штабах. А это процент ничтожный. Остальные – чем менее броско, тем дольше дышишь. Вот и моя группа в форме старого образца. Только я и генерал-лейтенант Кельш при погонах.

Группа моя потрошит имеющиеся данные по бронетехнике 1942–1943 годов. Готовят доклад. Так дико видеть во чреве «дугласа» середины века людей в форме ВОВ – за ноутбуками. С моим появлением ребята-попаданцы вздохнули свободно – без меня Бася им житья не давал. «Забрал» подчистую всю информацию со всех носителей и подтёр их все. Кроме этого, обесточивал всё в радиусе трех километров. Вообще всё. Чуть бедой не обернулось, когда он Горький обесточил. Зато у меня снова четыре процента. И то потому, что Басе выделили отдельный генератор ГЭС. Типа: «Жри, сволочь, может, лопнешь?!» Не лопнет.

Вообще, ёмкость батарейки Баси всего в полторы ладони размером поражает. Над накопителями энергии работает отдельная команда нашего отдела. Из сильно увлечённых. Направление важное и перспективное. Одно из. Всё, за что мы, именно мы, взялись – бесконечно важное и перспективное. Какой атомный проект? Лишь один из… Разве углеводороды, переработка, транспортировка менее важны? В момент, когда у нас Баку «отжали»? А стали и сплавы? Броня? Автоматическая сварка? Замахнулись на плазменную резку. Уткнулись в саму «плазму». Наука ещё не «догнала» это направление физики. Работаем. И лазеры. С той же проблемой по фундаментальной науке. Тоже работаем. Электроника. Бесконечное поле деятельности. Пахать не перепахать. Не менее важное направление – консервирование, пастеризация, упаковка. Переработка и хранение продуктов стратегическое направление. Консервы сделали возможными многомиллионные армии. Сохранить еду, не дать ей пропасть – в момент, когда вся страна голодает – разве не важно? А пластики? Как пластик изменит страну? Те же консервы возьми. Простая запайка в плёнку уже позволяет серьёзно повысить срок хранения продуктов.

Каждое направление – подъём с переворотом отечественной и мировой науки. За лазеры – Нобелевку давали. Потому что они везде. В каждый дом вошёл лазер. Не только в меч джедая.

Но у меня хороший руководитель. Да, что скромничать – лучший! Берия – лучший кризис-менеджер двадцатого века. Потому занимаюсь я тем, что нужно – именно сейчас.

Смотрю, над чем работают ребята. Мне не надо над ними стоять – Бася мне и так показывает. Такой вот удалённый доступ. Кстати!

– Коль, надо человечков озадачить радиоволнами. Вай-фай, УКВ! – кричу сквозь гул моторов.

Кивает:

– Я тебя с такими «человечками» познакомлю – упадёшь! Настоящие гении! Подскажешь, ляпнешь, как ты можешь – они тебе не только вай-вай сделают, но и ой-ой!

– Например?

– С Петей Ждановым. Он все уши прожужжал своими роботами. Расскажешь ему пару баек – весь твой.

– Не слышал. При чём тут роботы? Я тебе про волны.

– Так и он про волны. Он энергией во всех видах интересуется. Профессором вот стал в прошлом годе. А наш с тобой ровесник! И доктором… за что-то, про электричество. Для меня радиоволна тоже энергия. Его профиль. Так даже лучше. На стыке наук самые интересные находки бывают. А роботы – его личная мечта. И с Патоном Женей познакомлю. Он тут автоматическую сварку брони налаживает. А ты сталь плавил на ГАЗе сваркой. Тоже, как и он – под флюсом. Он очень тщательно обнюхивал твои аппараты. Обязательно – познакомлю, но не сейчас! Слушай, отстань, дай поспать! После танков всем займёмся.

– Фу, какой ты скучный!

– Будет тебе веселье! Я тебя ещё к сталеварам суну. Поучи их композитную броню варить.

– Композитную броню сварить нельзя. Сталь варят. А композит – керамика.

– Отстань, как человека прошу! Им заливай. Я забит до предела!

Да, много работы. Очень много. Дай-ка до моего техноосназа, докопаюсь:

– Ребят, а мы сможем сделать из всего этого видеопрезентацию? А распечатать? Так, бросайте танчики! Быстро решение – как переводить видео с этих аппаратов на современные массовые стандарты. Да-да, световые, плёночные. И как распечатывать текст. Это важнее. Понимаете, железками войну мы уже выиграли. Уже! Прошлый раз ещё! В той, далёкой, секретной и вообще не существующей реальности. Но проикали информационную войну. Вы застали это. По вашим мозгам и прошли ковровые бомбёжки информационных вбросов и моральных вывертов. А теперь своими глазами увидели, как нас всех извращённо поимели, прямо в мозг. Что тут всё и совсем не так, как вам представлялось. Как вам представляли. Вот над этим и поработаем! Ребята, война только начинается! И вы – передовой отряд! Техноспецназ! И работаем на опережение, воюем за будущее. Каким мы его покажем нашим детям – таким оно и будет! Инженерная разведка душ! А для этого нужны способы обработки информации. Так? Так! Танки есть, кому делать. Мы будем создавать образы. А из этих образов лепить реальность. Я понятно объясняю?

– Круто, чё!

– Вы все застали тот тупик, куда пришло человечество, когда перестало мечтать. И стало делать «бизнес». Стало делать деньги. Это явно обозначилось системным кризисом 2010-х. У нас есть полвека форы, чтобы найти Путь. Мне нужен инструментарий. Поехали! Какие будут идеи? Смелее, пацаны! Новый мир – от нас зависит, каким он достанется детям. И уникальная возможность на будущее влиять.

Скандал

Как звездато-то! Как представительно! Плюнуть некуда – в страницу энциклопедии попадёшь. А брешут, как мужики, что межу огорода не поделили. Люди есть люди, какого размера погоны на них ни лягут.

Интересно послушать. Давненько я не слышал ток-шоу. Малахова не хватает. Или Нагиева. Чтобы передавал микрофон от Петрова – Морозову, от Малышева – Грабину, от Грабина – Устинову. От наркома – моторостроителям. От них – металлургам.

Я рисую. На больших листах рисую танки. Люблю рисовать! А с Басей это не рисунок. Хреначу, как матричный принтер. Увлёкся, изобразил скрип матричного принтера. Спохватился – поднял голову. Смотрят осуждающе. Даже так? Встаю, выхожу на «лобное» место. На трибуну. Я сидел в президиуме, на сцене.

Заводской красный уголок нас не смог вместить. Оккупировали театр. Будет вам «Горбун из Нотр-Дама»! Это пока на меня внимания не обратили. Никакой реакции. Только несколько человек смотрят удивлённо. Мысленно желаю тишины, Бася даёт подавляющий ультразвук. Все попадали на кресла. Убрал маску шлема, говорю в зал, глядя на них пустыми глазами. Прохор мне «вырастил» глаза. Ещё хуже получилось – глазное яблоко сплошь белое. Нет радужной оболочки, нет зрачка. Только бельмо. Белый взгляд. Знаю, как пробирает:

– Что, мешаю уважаемым товарищам вести себя базарными бабами? Тогда звиняйте! Как говорится, «караул устал»! А теперь прошу лишь минуту вашего драгоценного внимания. Я вам кое-что расскажу и задам лишь один вопрос. А потом можете дальше брехать.

Положил на стол рисунок моего «Единорога»:

– Я один из отцов этого гадкого утёнка. Это, чтобы представиться. Чтобы не говорили, что меднолобые пехотинцы лезут в ваши «высокие» материи. В «наши», звиняюсь! Эти дела – наши. Не только ваши.

Критически не хватает проектора, чтобы выводить на экран. Сделаем, мы только начали. Кладу на стол два рисунка:

– Пак-40. 75-мм орудие. Массово поступает в войска. Ахт-ахт. Переделка зенитного орудия в противотанковое. Мы напугали немцев. Да и сами зенитки они не стесняются применять – в боекомплекте каждой бронебойный джентльменский набор. Они даже ищут наши танки – им за это кресты рыцарские дают. Далее – 37-мм пушки заменили уже на 50-мм. Теперь меняют на 75-мм. Броня даже ленинградского КВ, с дополнительными бронелистами – пробивается специальными снарядами. Подкалиберными и кумулятивными. Броня Т-34 – шьётся обычными снарядами. На любых дистанциях, при любых углах встречи брони и снаряда. Т-70 – вообще разрывают на куски, как того хомячка.

Ещё рисунки. Предыдущие пошли по рукам.

– Самоходные артустановки. Это хорошо знакомый «Штуг». То же 75-мм орудие. Длина ствола – 70 калибров. Это – «Носорог». 88-мм зенитка. Это – «Шершень». 155-мм гаубица. Это – «Охотник». То же орудие, что на «Штуге». Это «Мародёры». Лёгкие самоходы, типа наших «Единорогов». Их несколько видов. Орудия – 75-мм Пак-40 и грабинская Ф-22 с расточенной каморой. Василий Гаврилович, враг оценил твоё орудие. А наши паркетные генералы их тысячами врагу отдавали. Даже без расписки. Но это так, к слову пришлось. Это я вам показал противотанковые дивизионы пехотных и моторизованных частей. Теперь по ударным возможностям.

Выкладываю новые ватманы.

– Основной танк вермахта – «пазик-третий» обрел свою последнюю модернизацию. Длинноствольная 50-мм танковая пушка. Противокумулятивные экраны. Броня наращена до предела. Предела танка. Наши орудия – берут. Теперь этот танк в паритете с Т-34. Они убьют друг друга с равной дистанции. Только немец нашего быстрее увидит, быстрее попадёт. У немца лучше эргономика, управляемость и потому меткость. Рация – в каждой машине. Т-34 – лучше манёвренность и проходимость. ПэЗэ-Три больше не будут выпускать. Добьём их – закончится их век.

«Пазик-четвёртый». Становится самым массовым танком «панцервафлей». Длинноствольная 75-мм пушка. Броня лба – 80 мм. Новый движок. Экраны. Лучше обзор и точность. Ну, не буду зацикливаться на них – все вы уже видели эти «пазики», они уже полгода воюют. А вот вам и новинки.

Ещё картинки.

– Тяжёлые танки. Это – шестой «пазик». Именуется – «Тигр». Броня лба – 100 мм. Борт – 80 мм. Орудие – баллистика 88-мм зенитки. Василий Гаврилович, немцы не постеснялись поставить дульный тормоз. Более того – при повреждении тормоза стрельба запрещена. Вес машины – 60 тонн. Чем будем встречать?

Молчу секунду, продолжаю:

– Ещё танк. 45 тонн. Именуется «Пантера». Немцы пытались скопировать наш Т-34. Рациональные углы наклона брони, лоб – 80 мм. Длинноствольная 75-мм пушка. С очень высокой баллистикой. Ну, и десерт – вундер-ваффер мрачного тевтонского гения доктора СС – Фердинанда Порше. Тяжёлый самоход «Слон». 200 мм крупповской брони во лбу. Орудие – 88 мм в 71 калибр. И так, по мелочи, типа гибридный движитель. Электромоторы. Обратите внимание на расположение опорных катков у этого зверинца. Подвеска шахматная, торсионная.

Подождал, пока рисунки «погуляют» по залу. Продолжил:

– В эту летнюю кампанию Гитлер основную ставку сделает на этих монстров. Знает, что эти звери нам не по зубам. Что делать будем, товарищи? Опять бутылками встречать? Наше 76-мм орудие такие танки уверенно будет поражать только в упор. «Слон» вообще не дастся. А основная масса противотанковых дивизионов у нас вообще вооружена «Прощай, Родина!» Наши стрелковые батальоны, наши танки – будут беззащитны и бессильны против этих танков. А вы всё решаете, кто под кого прогнётся – Морозов под Грабина или наоборот. Не понимаю я вас! Не понимаю и позиции вашей, как заказчиков, товарищи Малышев, Федоренко. Почему КБ заводов решают облик наших танковых частей? Не услышал я ТТХ перспективного танка. Каким он будет? Каким он должен быть? Что это будет? Бронепоезд на гусеницах, как хотят танкисты, или бричка под Царь-пушку, как хотят пушкари? Или опять восьмибашенная гидра, как хочет пехота? А может, он полетит, как хотел, совсем нам не товарищ Тухачевский?

– Не зарывайся! – осадил меня Малышев. Послушаюсь, кули! Нарком, ёпта, министр танковой промышленности! – Вопрос поднят очень провокационно, но по существу, – сказал Малышев, сменив меня у трибуны. – И мы сегодня здесь и собрались, чтобы решить, как нынче модно говорить, мозговым штурмом, как и чем ответить на этот вызов нашего врага. А пока, чтобы все собрались с мыслями, объявляю перерыв. После жду внесённых предложений. Антракт, товарищи!

Спускаюсь в зал. Душевно здороваюсь с изувеченным, на костылях, но живым Гинзбургом – в моей реальности он чем-то не угодил всем и каждому (наверное, как Королёв, вслух возмущался, что коммунизм оказался не городом-садом?), так же отбыл на фронт, но погиб. Столь же душевно с Астровым, тоже штрафник, тоже отсидел своё. Эти двое сделали меня знаменитым. Всего-то заставил их воплотить их же детище, но на год раньше. Переживают за моё состояние. Нормально всё, мужики! Бывает! Война!

Делятся новостями – лёгкие танки сняты с плана ГАЗа. Теперь – только самоходы. «Единороги» и СУ-76М. «Единороги» – для егерей, СУ-76М – для линейных лёгких самоходных полков. Успешно поставили спарку авиационных пушек Яковлева на шасси «Единорога». Да ещё и во вращающуюся башню! От брони вовсе пришлось отказаться – только противопульная, но зато плотность огня потрясающая. Да и досягаемость по высоте приличная. Надёжность пушек в очередной раз существенно улучшилась. Ещё бы – это же основное орудие Ил-2. Выпущена на днях машина с порядковым номером 100. Уже сто «Фениксов-2-23»! Будет у танковых колонн на марше свой зонтик. Двадцать пять батарей! Двадцать пять танковых полков – прикрыто от «лапотников»!

Морозов подошёл, горьковчане почтительно откланялись. Знакомимся.

– Заочно мы знакомы, – говорит мне этот, без преувеличения, гениальный человек. Приятно, ёпта!

Он достаёт из своего потёртого портфеля не менее потёртый листок бумаги. Улыбаюсь – мой эскиз Т-54/55. Аукнулось.

– И как успехи? – спрашиваю.

– Всё чаще, в своих размышлениях, возвращаюсь к этому рисунку.

– А ваш Т-34 с усиленным бронированием? Как по нему дела?

Удивлён? Бывает. Мы из игрулек компьютерных и интернет-энциклопедий какого только недостоверного бреда ни нарыли!

– Тупиковый проект. Удельное давление на грунт – как у тяжелого танка. В свете вашего выступления – орудие надо менять. А резерв по массе вычерпан.

– А торсионы? Как себя показали?

– Плохо. Три с половиной тонны на торсион – критично. Надо искать другое решение.

– А на него взглянуть можно? Меня интересует башня. Набутовский закончил осмысление башни? В эту башню встанет грабинская восемьдесятпятка? Когда он до ума доведёт эту пушку? Эту башню надо ставить на Т-34 последних модификаций. Да, да, знаю. Погон надо расширять. По-любому перейдём на 1600. Если не на больший погон, на 1800, например! Никто сейчас не даст нам заняться вплотную именно этой машиной, – я щёлкнул по листочку блокнота, протянул Морозову несколько листов с Т-44, Т-54, Т-55.

– Использование по максимуму унификации с серийным Т-34 – единственный путь! Но работы над перспективой тоже останавливать нельзя.

– Всё это верно. ГБТУ бы нас понимало!

– Федоренко всё понимает. Вот если бы ты дал ему тот же Т-34, но в этом корпусе, – тыкаю пальцем в рисунок Т-44, – тем же темпом – полк в сутки, он бы тебя на руках носил и наградами с головой засыпал! Но ему… хотя при чём тут он? Армии нужны танки! Много танков. Пусть не идеальных, но много. Генералы даже от пулемётной саранчи Т-60 не отказываются. И не откажутся! По секрету тебе скажу – немцы ошиблись, что перешли на производство новых танков. Ошиблись! А нам нельзя ошибаться! Надо дать войскам нормальный танк, доведённый до требований времени – Т-34. Но и делать танк нового поколения. Что нам остаётся? Для нового танка тебе нужно решить массу вопросов. То же уменьшение забронированного пространства. Как поставить дизель поперёк? Надо трансмиссию переделывать. Она и так не звезда. Надо по подвеске работать. Торсионы не пошли? Вот! Жаль. Нужны орудия в танк, новые приборы наблюдения и прицеливания, новые средства связи. Разве в бронекоробке дело? Нужна пушка, а от неё вытанцуется и башня. От башни – корпус. А вот и наши пушкари. Вовремя. Да ещё вдвоём! Конкуренты. Приветствую, уважаемые.

«Раскланиваемся» с Грабиным и Петровым. Морозова попросил не уходить. Генералов-«пушкоразработчиков» интересовал результат испытаний их детищ, орудий боем. Всё они уже знали, но знали, что у меня своё, ёжнутое, мнение.

– ЗиС-3 – нет нареканий. 85-мм орудие – подвело, – говорю Грабину.

– Нашли причину, уже устранили. Изменили конструкцию дульного тормоза, гидравлических систем. ЗиС-6 совсем похоронил ты, – попенял он мне.

– Забудь! Ушёл её век, не начавшись! Срочно нужно доводить до ума 85-мм. С-53. Обоих прошу. Вы хоть и конкурируете, но вместе у вас лучше получается. Да, по 122-мм – отлично.

Петров горд. Спешу его расстроить.

– Но этого мало. Тяжелые танки чем вооружать? Тоже 85-мм? Какой в них толк? 107 – никуда не влезает. И переделывать её – что новую разработать. Так? А если корпусную А-19 на лафет Д-5Т положить?

Смотрит на меня, как на психа.

– Дульный тормоз, всё такое. Немцы пошли путём увеличения начальной скорости снаряда. Путь соблазнительный, но спорный. Против танков – отлично. И то не факт. Мы же планируем рациональные углы бронеплит применять, малые калибры просто срикошетит. Тяжёлый снаряд есть тяжёлый снаряд. Да и танки редко воюют с танками. Тяжелые танки – проламывают оборону. Ну, что такое 85–88 мм? А вот 122-мм «поросёнок» любое препятствие снесёт с пути. Любой дот, любой дом развалит. Танкам же не только броня нужна, но и огонь! Так ведь, Александр Александрович?

Тут подходит другая легенда – Ж. Я. Котин. Жмём руки, обмениваемся ритуалом, что «приятно познакомиться», то же с Духовым, сразу включаю их в беседу:

– А если использовать наработки ваших башнёров в проектировании новой башни к тяжелому танку? Ну, что это за бред – квадратишь, практишь, гуд? Столько напрасного, неработающего металла. Надо, как классик говорил: берём кусок металла – и на хрен всё лишнее!

Посмеялись. Жозеф Яковлевич спрашивает:

– Вы видели наш новый тяжелый танк? А средний тяжёлого бронирования?

– Нет ещё. Но очень желаю увидеть. Не КВ ли скоростной с 85-мм? С орудием Петрова? Тоже промежуточная машина. А Грабин так и не сумел «вписать» ЗиС-6 в погон 1850? Ха! На базе КВ-1С? А корпус всё так же квадратно-гнездовой? А Т-34 перед глазами ни разу не стоял? Рациональные углы – не ваша тема, а, уважаемые и даже легендарные? На следующий, 1944-й, год мы должны массово выкатить новые танки. Новые! Следующего поколения. Качественно новые! Разница как Т-34 и БТ. Настолько же превосходящие танки врагов, насколько эти «Тигры» и «Пантеры» превосходят сейчас наши танки. Целыми танковыми армиями. Смотри, Петров, это новый танк прорыва обороны. У него твоя пушка. 122 мм. А будешь Муму икать – Иванова пушка встанет. А это новый средний танк. У него твоя, Грабин, пушка. 100 мм. Или кого-то более прыткого, если будешь гоняться за призраками прошлого. Не годится эта стосемимиллиметровка просто никуда. Лучше морскую «сотку» взять. Иванова.

К нам подходит лейтенант, зовёт в президиум, идём толпой. За нами остальные. Устинов, Малышев, Федоренко – ждут.

– Ну, выкладывай, Кузьмин! Не жмись – видел, как ты всех собирал. Давай.

По лицам этой троицы министров вижу – они «в курсе». По уму, я должен был им раньше доложиться. Но я с самолёта – сразу сюда. Но докладывал же. Писал докладные. Почему тут до сих пор кто в лес, кто по дрова?

Раскладываю рисунки, повторяю словами тот путь, какой они, все присутствующие здесь, сами же и прошли за 1943–1944 годы.

Федоренко трясёт докладом с анализом исследований попаданий снарядов по танкам – его ведомство собирало данные весь год. Я был прав – это исследование многое изменило в головах людей. Нет необходимости кругового бронирования. Нет нужды в толстой кормовой броне. Для этого есть такая штука, как танковая бригада, в которой корму одного танка прикрывает другой танк. Применение танков разрозненно признано малоэффективной, но вынужденной мерой. Танки должны применяться массово.

В этом свете пушкари соглашаются в бесполезности многобашенных, многоорудийных систем. Были и сейчас такие проекты. Ещё не забыт безбашенный КВ-3 – вкруг забронированный на 90 мм, КВ-220 – вкруг на 100 мм, но уже рисуются КВ-4, КВ-5, КВ-7. Заворачиваем их в долгий ящик архива – виданное ли дело танк, который не способен влезть на ж/д платформу? Зачем он нужен? Это не танк, а головная боль! Гусеничный бронепоезд. Как ему перебраться через какую-либо речушку, которых у нас в стране через шаг?

Соглашаются и в том, что при массовом применении танков пылевое и снежное облако, поднимаемое дульным тормозом, – не критично. Важнее – уменьшение импульса отдачи выстрела. А значит, облегчение откатных механизмов, облегчение казённой части ствола.

Люди подходят, лезут вперёд, чтобы услышать, гул стоит, как на вокзале. Бардак тот ещё! Конструкторы, инженеры, директора заводов – кучкуются, отходят группками в сторону, обсуждают что-то, возвращаются к длинному столу. Малышев, как дирижёр – увидел нужное лицо – вопрос в лоб, тыкает на того, с кем надо «увязать», что-то чиркает в блокноте. Все разом что-то говорят.

На первый взгляд – бардак. Но есть такая игра – «Что, где, когда?» Там тоже за минуту обсуждения говорят все и разом. Но находят же ответ! Так и тут получилось. Давнишнее соперничество Грабина и Петрова – забыто. Карандашом чиркают на листе что-то, горячо спорят. Котин с Духовым, голова к голове – к Морозову и его людям. Глаза у всех горят.

Вздыхаю тяжко. Удалось запустить процесс. Или показалось?

Отхожу скромно в сторонку, плюхаюсь в кресло. Подходит Кельш.

– Получилось?

– Ты скажи мне, Коль-Коль, разве я вам не писал, не рассказывал про «танчики»? Разве остальные хроно-«зайцы» молчали? Это же «бзик» любого советского пацана – разбор ТТХ танков времён войны. Как? Как люди, которым партия и правительство доверили создание новой боевой техники, оказались такими… даже не знаю, как назвать! Каждый – гений. Каждый – светлая голова. Всё знают, всё понимают. Но как бабы сварливые срутся! Моё – не моё! И конструкторы пушки, и конструкторы танка, и военные – не смогли выработать единую концепцию танка. Чтобы воплотил в себе все достижения науки и техники, что имеются на данный момент. Каждый из них рассматривает процесс работы над танком со своей колокольни, местечково, друг другу мешают, говорят, даже гадят! И абсолютно не вникая и не интересуясь проблемами, возникающими у коллег, по общей работе! Общей! С самого начала отсутствует единый коллектив. В таком коллективе не может быть, да и нет – взаимопонимания, нет общей цели. Цели у каждого свои, а они не совпадают с той целью, которая привела бы их к общему успеху. К танку. Как так-то?

– Так вот работать с творческими… личностями. Все они… Да, ты прав. Не хочется их называть так, как заслуживают, но приходится.

– Не надо мне про творческих ублюдков! А эти ваши генералы-администраторы на что? Где нарком танковой промышленности? Где его участие? Его не касается? А автобронетанковое управление? Тоже не их дело? Коля, год! Год уже, как я вам на блюдечке с голубой каёмочкой! Год, гля! Кто вообще это читал? Почему Грабин так маниакально не хочет понять, что нужны не идеальные пушки, не сферический конь в вакууме, а орудие, идеально вписывающееся в конкретный танк? Почему бюро Котина маниакально строит «бронепоезда»? Все эти монструозные КВ? Почему они не берут схему бронирования нашего же Т-34? Почему до сих пор не применено дифференцирование бронирования? Не надо ля-ля! Иди, на чертежи их КВ-надцатых посмотри. Броня по кругу – 80–100 мм. Корпус – восемь метров длиной! Как это до поля боя доедет? Как это будет жить под авиацией? Как? Вопрос ни у кого не возник? Где башни КВ-3 и КВ-220? Смежники опять под дверь нагадили? А зачем закладывать в проект башни, которые невозможно изготовить? Это не их проблемы? Зачем строить пушку, что не влезает в танк? Это чья проблема?

Не заметил, что вскочил, ору. Коль-Коль прячет глаза. Потому что меня слышат. Слушают. Ах, вы слушаете? Ну, так слушайте!

– Двигатель вам дать в пятьсот мильонов кобыльих сил? А реактивный не надо? Ракетный, гля! А на антигравитации движок не подогнать? А? В очко! Пушку вам надо? А вы какую башню сделали? А? Человек в неё не умещается? Это его, мазутные, проблемы? Ты, Василий Гаврилович, в танк со своей ЗиС-6 влезал? Как на ней прикажешь работать? А? Казённик всю башню занимает – полностью! Даже в просторной рубке моего «Единорога» он занял вообще всё! Кто из вас задумывался, как командир танка должен наблюдать за полем боя, находить цель, регистрировать угрозу, наводить орудие, руководить экипажем, вести переговоры с другими экипажами – без раций? Как командиру танковой роты руководить ротой? Это его проблемы? Да? Вы, дизелисты! Лыбитесь? Создали мотор! А габариты? Что В-2 гениальный мотор, базара нет! Но время идёт, появился вопрос – у вашего В-2 так принципиально расположение насосов, фильтров, что нельзя снизить внешние габариты? Надо, чтобы полковник пехоты пришёл и по башке дал? Приду, дам! Ты! Ты же проектируешь башни! Ты в ней хотя бы сидел во время боя? Хотя бы на полигоне, но при интенсивной стрельбе? Не угорел? Как сложно догадаться, что должен быть не приточный, а вытяжной вентилятор? Это тоже смежники? А до пола боевого отделения, что будет крутиться с башней вместе, вы сколько веков додумываться будете? Некогда? Трёхсоттонный танк рисуем? В историю войти, как ежлан Гротте? Похоронит нас, на хрен, история, вместе со всеми такими прожектами! Кто вас так упёр в эти бронесараи? Пальцем мне покажи, буду этот тупик в головах кулаком пробивать! Сами же, сами! Додумались же, создали, сотворили – рационально наклонную броню! Весь мир копирует. Вон, немцы в «Пантеру» свою скоммуниздили зубило «тридцатьчетвёрки»! А мы сами же отказались! Котин, какая у тебя схема бронирования проектных танков? Какой угол наклона лобовой плиты? Твой средний танк тяжёлого бронирования забронирован, как КВ-1С. Зачем эти закидоны? Вот эти вот эволюции верхней бронедетали? Тебя носом в доклад Федоренко тыкать? Яков Николаевич, доклад нужный! Но не прониклись! И к вам вопрос имеется. Они – исполнители. Пляшут под ту музыку, что ты заказал. Заказал ты вальс. А надо гопак! Где тактико-технические – на перспективу? Доклад есть, а выводы?

Федоренко вскочил, кулаки – сжаты, скулы ходуном, багровеет. А я ему кричу:

– Каким твоё управление видит применение танков? Как их, битых, с поля боя вытаскивать? Как их на передке заправлять? Как подвозить боепитание? Как будет двигаться пехотное сопровождение? На чём? Кто и как, и на чём будет разведку и боевое охранение на марше осуществлять? Как дороги и мосты танкам чинить под огнём? Чем с воздуха прикрывать? Чем обеспечивать огневую поддержку? А? Есть такое видение у вас, уважаемые? Танк – один в поле не воин. Один он – гроб стальной, начинённый взрывчаткой и горючим. Сколько мы тысяч машин потеряли без боя? Никто не ответил – Сталин – добрый! А зря! Даже никто не почесался. А отдали бы тебя, Яков Николаевич, под трибунал прошлым летом, посидел бы в подвале, ответил бы на тупые и упёртые «Почему?» прокурора, может быть, были бы сохранены тысячи жизней и миллионы человеко-часов! Где ремонтно-эвакуационные машины? Где заправщики? Где артсау огневого усиления? Где зенитные самоходы? Где бронированные транспорты для пехоты? Почему Гудериан подумал о том, чтобы вся его «панцердивизия» двигалась разом и с одной скоростью – скоростью основной ударной силы – скоростью танка, а мы – нет? Сколько танков мы будем терять до боя и вне боя?

Не ожидал, что Федоренко растеряется. Но он растерялся. Гневный Малышев белеет. Только Устинов сидит, что-то чиркает в блокноте, будто его не касается.

– Ты в курсе, сколько и каких себе врагов сегодня нажил? – как змей-искуситель, шипит Кельш.

– Пох! – плюю на пол. – Я тут проездом. Между прошлым и будущим.

Посмотрел на генералов.

– Сколько вас, генералы? Вам люди доверили свою судьбу, свои жизни. Вам даны в руки рычаги всей промышленности страны. Как вы ими распорядились? А, уважаемые? Меряетесь, чья пи… чьи амбиции крепче? Перья друг перед другом распушаете? А этим летом Ваня Иванов опять под танк с крестами с гранатами в обнимку полезет, с криком: «Мама! Я жить хочу!» Да, воспитали отличных защитников! Опять оставите их безоружными? Пацаны по команде «По машинам!» каждый раз идут в свой последний и решительный! Федоренко, ты знаешь это чувство бессилия, когда ты даже не видишь немецкий танк, а он отстреливает твоих друзей, как на охоте? Когда каждый выстрел – попадание, каждое попадание – пробитие. Каждое пробитие – уничтоженный танк. С двух километров! А ты его только в упор, только в борт или корму, да и то подкалибером. Тебе дать почувствовать это? А?

Я иду на него. Бася трансформируется во что-то жуткое, над ухом повисла турель плазмомёта, с руки срывается язычок пламени. Иду, как неизбежный рок. Кельш встаёт на пути, отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи – мой друг и командир летит три метра в воздухе, падает, пропадает в рядах кресел. Один из сержантов НКВД вскидывает карабин, пальчиком ему показываю «ни-ни!». Не понимает, турель уже начала накопление заряда, но на пути у меня встал Устинов:

– Хватит, Виктор Иванович! Ни к чему. Прекрати.

Он сказал это спокойным уставшим голосом.

– Нам нужен каждый из присутствующих. И ты тоже. Хватит. Работать надо, Витя. Работать. Поехали со мной. У меня для тебя кое-что есть интересное.

Кладу руку ему на плечо, сжимаю. Морщится, проседает, но так же спокойно говорит:

– Тебя услышали, твоим посланием прониклись. Надо работать. Выработать концепцию боевых машин на этот год и на следующий, надеюсь, последний год войны. Надо определиться по конструкторам, заводам, установить графики, сроки выполнения, распределить людей и ресурсы. Пусть люди работают. Поехали. Я тебя прошу!

Разворачиваюсь, иду на выход. Турель разворачивается, продолжает «сопровождение» бойца с карабином. Кельш птицей метнулся к бойцу, выбил карабин, ещё и оплеуху отвесил. Турель сложилась в заплечный ранец. Не удержался, так хлопнул дверью, что та вылетела из коробки, посыпалась штукатурка.

Выставка достижений народного оборонного хозяйства

– Перегнул ты палку, – сказал мне в машине Устинов.

– А чего они? Ладно, прав ты. Я не прав. Занесло. Народ жизни не жалеет, они достоинства вымеряют…

– Хватит!

– Молчу!

– В споре рождается истина. Не в скандале. И жути нагнал зря. Страх – плохой помощник. Из-под палки ты, конечно, получишь результат. Но один раз. А войны вечны. После этой нам опять нужны будут танки. Лучшие в мире! А руки у конструкторов отобьём, ограничим полёт фантазии – не будет прорывов. Ну, воплотим мы в металле всё, что ты принёс, а дальше? А как Морозов не захочет больше заниматься танками, пойдёт на пенсию – сады сажать или тракторы проектировать – что делать? Нельзя им так явно подсовывать наработки будущего. Отобьём вкус творчества.

– Знаю, Дмитрий Федорович, знаю! Взбеленился. Вы бы меня в дурку закрыли – всем легче было бы.

Устинов вздохнул:

– Непозволительная роскошь. Тебе отдохнуть бы, Виктор Иванович. Отвлечься от всего. С семьёй побыть…

– Но… – усмехнулся я.

– Да, «но», – кивнул Устинов. Помолчали, глядя на проносящийся за окнами лимузина пейзаж Танкограда.

– Знаешь, информации новой и потрясающей поступило от тебя и твоих людей столько, что осмыслить не удаётся. И не знаешь, кому можно её доверить, а кому нежелательно, – вздохнул Устинов. – Людей знания эти ломают. Не полная информация ломает ещё больше. Вот до Никиты Хрущёва как-то дошло. Сам понимаешь, какого мнения о нём все твои люди. Как ты их называешь – «хроники». Сорвался человек. А мог бы ещё работать и работать! Теперь его делянку другой должен пахать. А мог и он не совершить тех ошибок. Кстати, у тебя к нему нейтральная позиция. Почему?

– Он – никто. Он – флюгер. Куда дует ветер – туда его и хвост заносит. Партфункционер. Не личность. Не интересен.

– Даже так? – удивился Устинов.

– Уроборос. Навершие толпы. Толпа устала от войны и Сталина, если понимаешь, о чём я.

– Продолжай.

– Под словом «Сталин» я имею в виду не только самого Сталина, но и его людей, вас, его наркомов, весь этот строй, что вы воплотили, не придумав ему названия…

– Я понял, продолжай.

– Вот, Хрущёв сделал то, что сделал. Он ведь воплощал то, что «Сталин» задумал, не понимая ни черта в этих задумках. Не проникнувшись. Отсюда такие провалы. Потому что нет целостного восприятия. Что по целине, что по хрущёвкам, что по ракетам. Чего о нём психовать? А, вот то, почему он оказался у руля – вот вопрос. Вопрос к «Сталину». Вопрос к этой самой толпе. К тебе, например.

Устинов насупился. Думал он долго.

– У меня тоже нет полной картины. Как ты сказал: «не проникся». Хозяин сказал: Никиту не трогать. У него своя роль. А почему – не знаю! Только застрелился Никита. На радостях от сдачи Паулюса нажрались, тут ему и поведал кто-то о его дальнейшем «царствовании». А он застрелился. Вот так вот, Витя!

– Откуда протекло? Кто это был?

– Не смогли установить.

– Да, ребята. Оказывается, страной правит не только компартия. Скорее, у вас в партии не одна партия.

Устинов опять напрягся. Понятно – запретная тема. Бывает. Вдруг вспомнились все эти «теории заговора», комитеты трехсот. И прочий бред «про масонов». Бред же! А бред не стоит из головы выносить. Целее будет. А то застрелюсь из своего же бластера, как Хрущёв.

– Фу, как противно! Гля, чувство, что наступил в субстанцию вонючую, сапог оттёр, а запах мерещится. Все эти дворцовые интриги и перевороты! Как это мерзко! Тьфу!

Устинов улыбается, пожимает плечами.

– Давай лучше о заклёпках, – говорю ему, – ты же за этим меня позвал? Карту Танкограда я видел, она теперь у меня постоянно тут висит, – постучал по шлему, что изображал из себя шапку-ушанку. – Мы же на заводской полигон едем?

Устинов покосился на мою шапку, мельком взглянул в «пустые» мои глаза, поспешно отвёл взгляд.

– Дмитрий Федорович, не в службу, а в дружбу, не добудешь мне солнцезащитные очки какие-нибудь стильные, чтобы людей не пугать. Не вечно же мне в маске ходить? Образ Дарта Вейдера мне стал надоедать.

– Как у тебя были летом очки? Добудем! Что их добывать – с каждым самолётом приходят. В цену самолёта включили, крохоборы. Как и кучу всякого хлама. Кольты их, спасательные жилеты, кондиционеры. Нам, в нашей вечной зиме эти холодильники воздуха так нужны! И спасательные жилеты в подмосковных заснеженных взлётно-посадочных! А мы золотом платим.

– Они на этой войне хорошо «поднимутся». Поставляют всё подряд всем сторонам конфликта. Даже своим друзьям – наглам – и то в долг.

– Они меж собой сочтутся, – махнул рукой Устинов. – Перекладывание денег из одного кармана в другой. А вот мы навсегда теряем. Хорошо хоть удалось отказаться от их танков. Ты бы видел, как они насторожились! Там что не торгпред, то шпион.

– И не одной страны. Стучат во все инстанции. Что продаётся, то будет куплено. Хрен бы с ними, Дмитрий Фёдорович, ты про танки, про танки!

– Дык сейчас всё увидишь! Хочу тебя мордой потыкать. Разорался на наших, как зверь лютый.

– Наших? – уцепился я за слово. – А я какой?

– Чужой ты, Медведь. Был, есть и будешь чужаком. Хочешь – обижайся, хочешь – нет. Но мне рекомендовали с тобой только в открытую. Без недомолвок. Напрямки. Вот в лицо и говорю.

– Благодарю за искренность. И правда – не могу доверять людям, если фальшь чую. Кто врёт – тот враг. Кто говорит гадости в лицо – пусть и редиска, но честный человек.

– Редиска? – усмехнулся Устинов.

– Да, тот ещё фрукт! Не стал я вам своим, да? Ну, бывает!

Настроение упало. Не углядел, не успел остановить – Бася что-то впрыснул в меня. Настроение стало поправляться. Этого добра завались. Из заживляющего ничего не осталось, а вот наркоты полно.

– Ты мне лучше расскажи, – говорю Устинову, – что удалось воплотить из того, что мы вывезли с Донбасса?

– Технику пока изучаем. Никому не показываем. Хозяин приказал подсказывать, но не давать готовых решений. Есть много интересного. Даже очень много. Например, роторный комбайн в снаряжении патронов меня лично очень заинтересовал. А лёгкая броня авиадесантных танков?

Смеюсь:

– Она дюралевая. Вы алюминий у Америки больше не закупаете?

– Закупаем, – вздохнул Устинов, – столько чудес упирается в суровую реальность, просто уныние находит. Вот мы и приехали. Пошли. Приготовили для всех делегатов съезда, но они пока там перебрешутся, мы спокойно всё осмотрим.

– Ха! СУ-85! А это – КВ-85?

– Точно. Смотри, как решили с башней. Целиком башню вылить нереально. Низ башни отдельно, башню – отдельно, крыша – катаная сталь. Всё заварили. Такую сложную конфигурацию из листовой стали не сделать.

– Согласен. А зачем опять пулемёт в затылок запихали? Анахронизм же! Если враг обошёл сзади – танк потерян. Охраной танка от пехоты должна заниматься пехота. А вместо пулемёта лучше бы ещё пару-тройку снарядов под руку разместили. Снижение веса и габаритов опять же!

– Согласен. Пусть эта так будет. На следующем этапе уже иначе будет. А может, и этот переделают. У нас месяц от месяца танки разные получаются. И не в худшую сторону. Вот, смотри, эта носовая балка. Раньше была вот такая. А тут вообще нет. Встык сварили.

– А эту сложную конфигурацию передка оставили. Надо было выпрямлять! И производить проще, да и приведённая броня возрастёт. А вес меньше.

– Согласен. Котин уже готовит следующую машину на базе этой. Используя наработки этого танка и наработки опытного КВ-1-3. Тот самый, средний, тяжёлого бронирования. Погон ещё увеличим под большую башню. Орудие большей мощности встанет. Да, дай-ка запишу, а то опять пулемёт «в затылок впихнёт». Не Федоренко ли это хвост?

– Так с Т-28 пошло, так и идёт. О-о-о! Зверобои!

Рыча, сквозь поднятый ими же буран, ползут два тяжелых самохода. Судя по торчащим пушкам – СУ-122 и СУ-152.

– Зверобои? – кричит Устинов.

– «Тигр» и «Пантеру» помнишь? А это их смерть.

– Мы их планировали как упрощённый вариант штурмового танка.

– Одно другому не мешает. Этому бревномёту что танк, что дот разваливать! Вот порадовал, Дмитрий Федорович!

– Есть чем гордиться. Я сам приложил руку к появлению этой помеси танка и… чего? А, ладно! КВ-2 хотели возобновлять! Пришлось вмешаться. Омичей подключил.

– Погоди, а где пулемёт?

– Сам же говоришь – пехота.

– Один пулемёт должен быть! У танка есть? Спаренный. И у этого должен быть. Не всегда надо бревно метать. Надо поставить ДШК или авиапушку 20 или 23 мм. И на крышу, на командирскую башню – СГ в зенитном варианте. Слушай, а как дела с 14,5 мм?

– Занимается бюро Дегтярёва, – улыбается Устинов. – Авиапушка не влезет, как спаренная. МЛ-20 та ещё громадина.

– Дим, давай я тебе нарисую «Саушку»?

– Не надо, Витя! Дай пережевать то, что уже приволок. Витя, ты, наверное, не понимаешь. Кроме конструкторских тупиков, есть тупик промышленный. Например, мы не сможем в этом году собрать дизель от Т-90, как бы ни хотели.

– В Т-90 турбина вертолётная.

– А у нас Миль только слезает с самолётной темы. Только-только «пропитывается» винтами. Из чего делать несущий винт? А? Углепластик? А как его сейчас сделать? А? То-то! Пока только воспроизводим автожир. Для отработки и осмысления концепции. Турбина! Лопатки? А титан сейчас в промышленных масштабах не то что не производится – не добывается. Тут у нас топливо со дня на день кончится. Нефть надо добывать. Хотя похвалюсь – кое-что из опыта перегонки нефти у вас, потомков, переняли. Выход полезного с тонны сырой нефти возрос. В Сибири строятся, с нуля, перегонные кубы по новой технологии. Один из твоих «хроников» техникум закончил по промышленной переработке нефти и газа. И даже работал по специальности. Родом с Украины, а пять лет проработал в Сургуте. Вернулся, на наше счастье, в отпуск, пошёл добровольцем, попал к нам. Ирония судьбы – уехал из Сибири, попал опять в Сибирь. Только там сейчас тайга глухая. Так что, Витя, мало притащить, как вы говорите? А-а! «Артефакт» – надо его научиться производить. Те же радиостанции. Без производства печатных микросхем они просто безделушки. Мы тут прикинули, сколько времени и средств займёт только выход на технологию микросхем – ох и опечалились мы! И наука ещё не догнала. Всё это уже открыто, но научные открытия надо «приземлить», воплотить, найти способ относительно доступного промышленного производства. Массового. Лазеры, как ты говоришь, плазма – вообще не торенная дорожка. Там, даже наука топчется во тьме. Какая квантовая физика? У нас Циолковский ещё пока больше фантаст, чем учёный. Пойми, я ещё хорошо помню, как коня в упряжь запрягать. Ты помнишь?

– Нет. И не знал никогда.

– А ты – плазма, лазер, турбина, ракета!

– Ты же и будешь космонавтов благословлять.

– Буду! Уже знаю! И был горд собой, своей судьбой. Но это где-то там! В вашем мире.

– В нашем мире, Дима, в нашем. И у нас нет выбора. Мы должны не только немца победить, но и показать всем, что нас на колени не поставить. И нас не догнать. Чтобы даже желания не было к нам сунуться, диктовать нам условия!

– Поэтому и не надо убивать творчество наших гениев. Если мы не поставим изобретательство на поток – все ваши чудеса утекут за моря. И нас же потом будут гнуть наследием наших же потомков! На все эти чудеса, что ты притащил, мы будем ориентироваться, но идти своим путём. Пример ваших «артефактов», опыт поколений – избавит нас от ошибок.

– И мы наделаем новых.

– Да! Новых. Неизбежно. Но только так и верно! Только так и надо! Изобретать, творить. Копирование западных образцов нас не приблизило к паритету с ними, но позволило догнать. Копирование ваших образцов нам не позволит вас догнать и не даст преимущества над противником – они скопируют быстрее. Нам нужна промышленность, нам нужны материалы, нам нужны новые отрасли народного хозяйства, та же электроника. Нам нужны люди, что это всё изобрели. Нам не столько нужен Т-64, сколько нам нужен – Морозов и его КБ. Нам нужен не только МиГ-27. Нам нужны Ильюшины, Лавочкины, Мили, Микояны, Петляковы, Туполевы, Королёвы. Нам нужен не АК-47, а сам Михаил Калашников! Нам нужны изобретатели и конструкторы, генералы и наркомы, рабочие, крестьяне и солдаты. Люди, Витя. Люди!

– Вы не даёте конструкторам знакомиться с образцами из будущего?

– Нет. Это нам помогает не тратить время и средства на заведомо ошибочное направление. Или, наоборот, вложиться в направление, что сейчас считается пустышкой, та же робототехника и квантовая физика. Но они – должны пройти свой путь. Иначе – уже завтра мы получим Т-54 и никогда не увидим Т-64.

– А я слил информацию?

– Ты – нет. Ты – ежнутый на всю голову псих. Ты – чокнутый гений. Ты – уникум. Ты – это ты.

– Я то, что вы из меня вылепили.

– А я то, что из меня вылепили. И мы должны вылепить из нашей смены то, что нужно. Из молодых конструкторов – новых Кошкиных, Морозовых, Туполевых, Курчатовых, Дегтярёвых и Симоновых. Того же Калашникова. Его ещё нет. А он – нужен. То, что делаешь ты – это не слив. Особенно как ты это делаешь. Это не отбивает руки. Это даёт соперничество, показное измерение длины «достоинства» и глубины «звезды». То, что и нужно! «Этот псих смог? Я что, хуже?»

Смеюсь.

– А как же мой костюм?

– Вот и пусть подумают! Ещё прошлым летом ты носился, как дурачок с писаной торбой, со своим доспехом. Вот «Доспех-2». Так и поясняем. Пусть думают. Никакой ты не пришелец. Не инопланетянин, не потомок из будущего. Ты – чокнутый, ёжнутый на всю башню гений. Понял?

– Понял. А мои хроно-«зайцы»?

– Подобное к подобному. Ты вокруг себя таких чудиков собираешь, хоть стой, хоть падай! Огромный, как лось, сибиряк-шаман, что лечит наложением рук, молодой Суворов… А ты слышал, как твой воспитанник немцев на Дону отымел?

– Откуда? Это ты про Мишу Перунова?

– Командир Первой Особой егерской бригады майор егерей Перунов уже Герой Советского Союза! Вчера в «Звезде» читал. Так вот. Дали ему в усиление особую, сотую, танковую роту. КВ-85. Пять машин. И особый, сотый, артдивизион. СУ-122. Их первыми сделали. Стало уже традицией, что новые образцы боевое крещение проходят – в Первой егерской. Он определил место будущего удара, вытребовал себе штрафную роту, самую плачевную противотанковую батарею, поставил их на пути немцев. Они даже не особо окапывались. Там такой сброд подобрался! Отборные отбросы. Не понимал никто, зачем Перунов этот мусор армейский собирает. А сам, батареями, встал засадами позади штрафников, лицом к дороге. Когда немцы ударили, а ударили они точно в штрафную роту, ни правее, ни левее, а прямо точно по штрафникам.

– Слабое звено. Немцы всегда бьют в слабое звено. Это мы лупим там, где нам удобно. А они, где неудобно нам, их противнику.

– А-а, так это твоя школа!

– Меня Рокоссовский научил. Дай угадаю – штрафные побежали, немцы – у них на плечах, а Миша их в борта?

– Как в тире. Первую и замыкающую машины. А потом – разгром. За час боя – 32 танка. Без потерь со своей стороны. А потом повел своих егерей в атаку. В качестве тарана – сотую роту. На броню – десант. Наступал по наступающему противнику.

– Молодец Миша. А как новые танки?

– Один сгорел, когда наткнулись на зенитную батарею. Ещё два – позже. А так я тебе фотокарточки покажу. Вся броня в «ведьминых засосах». Из пяти машин два только дожили до приказа на отвод в тыл. Все пять танков везут сюда, будем изучать. Повоевали они знатно. Все стволы в звездах. Экипажи целиком в наградные листы.

– Как броня держит 88-мм снаряд?

– Плохо. Остальные – хорошо.

– Как я понимаю, этими танками будем вооружать Гвардейские полки прорыва?

– Так планируем. На смену выбывающим КВ.

– Немцы будут вдоль фронта, синхронно с этими полками, двигать свои противотанковые дивизионы. У «Носорога», «Слона» и «Тигра» – 88 мм. Да и новый «Штуг», «Охотник», может и «Мародёр» – справятся. И тяжелые зенитные дивизионы, само собой. Нужно, чтобы тяжелый танк держал 88-мм снаряд.

– Нужно. А как?

– Прописать это в ТТХ. Так и писать – должен выдерживать обстрел лобовой проекции 88-мм орудием высокой баллистики. А там пусть выкручивается Котин. И Морозову такую же задачу поставить, но ограничить тридцатью тоннами веса. Что так смотришь? Уже раз выкрутились, и сейчас выкрутится. А я помогу. Попсихую, покричу, ногами потопаю. У нас, психов, так принято.

– Обиделся?

– Нет. Сам до этого дошёл. Тебе включить режим «дурака»?

– Это как?

– А вот так…

И я ему изобразил Джека Воробья. Рассмешил.

– Не, это не пойдёт. Не поверят. Вот то, как ты сегодня изображал – верно.

– А с чего ты взял, что я сегодня играл? Я серьёзно.

– Не ври! Ты Кельша кинул очень мягко. Чуть не нежно усадил в кресло.

– Я, правда, серьёзно. Я очень серьёзный. Я – сама серьёзность. Я даже когда в зеркало смотрю – такой серьёзный, что сам себе не улыбаюсь.

Ржёт. Хлопает меня по бронированному плечу и себя по ноге, ржёт. До слёз. Экипажи машин, что стоят вдалеке, ждут нас, переглядываются.

– Это хорошо, что вы немцам показали новые тяжёлые танки и штурмовые самоходы, – говорю я.

Устинов пытается сосредоточиться, икает. Вытирает слёзы, улыбается:

– Ох, рассмешил! «Сам себе не улыбаюсь». Надо же.

– Я тебе мультик один покажу. На вечер ничего не планируй. Приглашаю тебя к нам, в особую группу НКВД.

– Хм, как в особый отдел пригласил. С удовольствием. Но не получится. Я тебя сейчас свожу, одного человека покажу, дядю Федора, а потом вы улетаете.

– До конца съезда?

– А что там ждать? Раздаст Малышев всем пряников, задач, сроки исполнения навесит – и вперёд! Свою роль ты сыграл. Переиграл даже, но сойдёт. А почему хорошо, что немцам показали танки?

– Это усилит истерику Гитлера. Они не могут плавно перейти на новые танки. И танки их новые – грозные, но в эксплуатации – говно. Они страшны – и для нас, и для немцев. Да и мало их. Сотня «Тигров» не заменит тысячу Т-4. В этом смысле они – лохи. Танки делают с кондиционерами. Как те же американцы. Не смогут они в шестнадцать раз поднять вал, как мы сделали. Чем скорее мы их толкнём на эту дорожку, тем лучше. Нам бы подобной ошибки не совершить. Разработка новых машин не должна вестись в ущерб уже имеющимся.

– Хозяин не даст. У него поштучный график. Каждый вечер директоров обзванивает, кто в график не уложился. И попробуй ответь на его: «Почему?» Предвижу твой следующий вопрос – новые танки не будем так «показывать». Не совершим той ошибки, что англичане в прошлую войну.

– Но работы по доведению до ума «Зверобоев», этого КВ и тех самоходов – надо проводить.

– Вот и займись. Что ты тут указания даёшь?

– С удовольствием. На СУ-85 тоже надо пулемёт. И комбашни не вижу. Танк будет слепым. Противотанковая машина должна танк противника увидеть первой. Выбрать время и место боя. Или убоя. Значит – хорошая обзорность, оптика, дальномер. А СУ-100?

– Когда орудие будет – будет и СУ-100. Там проблемы с откатом. Сам ствол надёжный. Морская зенитка. Переделывают в самоходный вариант. Чтобы как можно легче и меньше был казённик и люлька. Ладно, полковник, поехали тебе человечка покажу. Тебе понравится. Ты таких, чудных – собираешь. Коллекционируешь.

– И в чём его «фишка»?

– Парню восемь лет. Он – начальник цеха. Переставил станки, краской прочертил дорожки по полу, переставили ящики с запчастями, материалами, ещё что-то. На пустом месте поднял производительность труда вчетверо. А у него в цехе он самый старший. Дядя Федор.

– А что они делают?

– Корпуса гранат точат.

– Оптимизация потерь? Маршрутизация? Кто его научил?

– То-то и оно! Он меня в шахматы за пять минут обыграл.

– А что сам не забрал?

– Директор завода не отдаёт. Грозится Сталину позвонить.

– А я псих? На меня не будет жаловаться?

Молчит. Да уж! Нашли мне работу. Ёжнутым работать.

Бася, у тебя нет теста на ай-кью? Теста мощности головного процессора? Как ты сказал? Для неразвитых цивилизаций? Ах, знания искажают картину? Ну, давай, попробуем.

На директора давить не пришлось. У него сын – командир танкового полка. Орденоносец. Фотокарточка на столе. Пошли вместе в цех Дяди Федора. Как в «Простоквашино».

Говорю директору:

– У тебя порядок. Ты молодец. О своём заводе беспокоишься. Это похвально. А у меня вся страна. Мне нужен этот парень. Мне нужно, чтобы он этому научил всех. Для этого ему самому учиться надо. И других учить. Внедрять подобное на других заводах – танковых, артиллерийских. Парня я забираю. Можешь хоть Сталину звонить. Скажи – Медведь унёс.

– Ты и есть полковник Кузьмин?

– Да, я полковник Кузьмин.

– Мне сын рассказывал, что воевал с тобой.

Слава моя впереди меня бежит. Не моя заслуга. Не моя. И я уже знаю, чья. А теперь знаю, зачем. Зачем моя фамилия под стихами, зачем я указан автором слов и композитором песен, а не как обычно – «слова и музыка – народные», знаю, зачем я соавтор методичек тактик разных. Меня пиарят довольно сильно. Из меня создают медийную личность. Узнаваемую и даже знаменитую. Такую вот стратегию реализации опыта поколений выбрал Вождь народов.

Мечтал ты, Витя, быть знаменитым? Ладно, не скромничай, каждый мечтает. В глубине души. Всяк хочет след о себе оставить в истории. Хотел? Получи, распишись! Кушай, не обляпайся! Тошнит? Это твои проблемы! Разве нет? Ты кто? Пустота. Так делай, что должен! Остальное – потом. После войны, после выполнения планов, заданий, поручений. После смерти. Тогда отдохнёшь. Вперед, Витя! Время – не ждёт. Ты – уже – не ты! Ты – Медведь! Стальной Сталинский Медведь! Работай!

– Как фамилия?

Он называет. Долго вспоминаю:

– Антон-комбат. Москва. Начало 1942 года. В Москве мы пересекались. Жив сын?

– Ранен был. Лечился. Вот в отпуск приезжал. В газете про тебя статья была, он и сказал, что воевал с тобой. Отчаянный, говорит, человек. Далеко пойдёт, если не убьют.

А я о чём? В газете – статья. Заткнись, пешка! Е2-Е4! Вперёд и с песней!

– Почти убили, отец. Антону отпиши, привет передай. А парня забираю. У меня таких целая команда. С завода на завод переходим, шорох наводим. Техноосназ.

– Техноосназ? Не слышал.

– Услышишь ещё! Земля – она не только круглая, но и маленькая. Вот на Урале знакомого встретил. Маленькая Земля. Очень маленькая. Ничего, там, в космосе – много места. Немца одолеем – на Марс полетим. Будем там города строить и яблони сажать.

– Это когда же? На Марс?

– Скоро, отец, скоро! Вот как эти твои дяди Федоры и тёти Клавы подрастут – так и полетим!

Беру парня за руку. Малыш, а смотрит на меня глазами старика.

– Идём, Дядя Федор, буду тебя у родителей отпрашивать.

– Сирота он. Детдомовский. Тут, на заводе, все они и живут. Тут мы их и кормим, – отвечает директор.

Я не сдержался, матюкнулся.

– Ну, пойдём, Дядя Федор. Познакомлю тебя с Маугли. Он тоже сирота.

– А Балу?

– Балу?

– Его учитель, медведь.

– Я – Медведь. Я буду тебе учителем.

Хоть и Дядя Федор, хоть и начальник цеха, а всё одно ребёнок. Тетя Клава стоит у станка, тряпичную куклу обнимает. С куклой она не так боится такого большого и страшного дядю Медведя, что забирает их Дядю Федора.

Ненавижу! Дети встали к станкам! Ненавижу немцев и их натравливателей. Весь их долбаный Евросоюз! Весь их проклятый «Комитет 300»!

В гостях у сказки-2

Едем на убитой полуторке. Товарищ генерал-лейтенант госбезопасности трясётся вместе со всеми. Правда, всех нас – я, Кельш, Прохор и два бойца охраны. Брасень отказался ехать. Его уже один раз обломали. Осадочек остался.

Едем мы искать родной дом Прохора. Его мать. От воспоминаний о которой у меня до сих пор смятение в душе. На поиски Дарьи мне даже не пришлось «уходить в самоволку». Таким было задание. Одно из заданий.

Мы летаем из города в город, коршунами, хищными и голодными, налетаем в какой-либо завод, фабрику, рудник, КБ. Решаем там задачи, развешиваем звездюлей. Кому – звезду, кому – люлей. Кому – награду, кому – фингал под глаз, кому – повестку в трибунал, летим дальше. Мы – техноосназ Сталина!

Теперь нам надо найти дом Прохора и его мать. Группы поисковиков уже умыли руки – обломались. Нет ни села, описанного мною, ни церквушки, где я причащался перед подвигом ратным. Тем более нет «единорогов».

Моё здоровье мне не принадлежит. Поэтому задание: найти, пройти «капремонт», установить «контакт», провести «вербовку». Желательно свадьбой. И плевать, что я женат. Раскушали, что такое Прохор, аппетит разыгрался у Больших Игроков. И все они уже далеко не юных лет. Болячки давят.

Стране нужно это чудо с ясными глазами и русыми косами. Нет у нас биореактора. Но есть Даша. И Сталин тоже человек. Тоже болеет, стареет. И его здоровье тоже не только его забота. А вот и наша, тоже. И генералы-маршалы у нас болеют, погибают. Хотя бы спасти Черняховского и Ватутина. Такого уровня командиры даже не штучный товар – эксклюзивный. Общечеловеческого масштаба!

Одно из заданий. Из тысяч заданий.

Третий раз проезжаем нужное место. Нутром чую – вот оно! Но нет контакта!

Останавливаю машину, спрыгиваю. Иду пешком. Вот как нематериальная мембрана. Прохожу её, но сбой – ничего не изменилось. Прохор описывает свои ощущения так же. Нас не берут. Нет доступа.

Абидна, слющай, да?

В отчаянии сел на снег. Прохор – рядом. Молчим. Любые слова лишние.

– Простынете, служивые.

Смотрю: дед. В волчьем тулупе. И медвежьей шапке. Встаю, иду навстречу, кланяюсь в пояс:

– Здравствуй, отец.

Потому что узнал я этого деда. Он медведю кланялся, а потом его освежёвывал. Дед молвит человеческим голосом:

– Не сын ты мне, странник. Сыны мои давно голову сложили. Настал и мой срок.

Тьфу, попутал сказки. Каким «человеческим голосом»? Отвечаю:

– Не спеши хоронить себя, старче. Мы тут с пути сбились. Дарью Алексеевну приехали проведать, здоровье поправить. Не подскажешь нам путь?

– Нет вам Пути. Беспутные вы. А ты, вой, ещё и кащееву шкуру напялил.

– Она мне выживать помогает. И видеть даёт. Поломала меня судьба, отец. Руками зверолюдей-нехристей поломала.

– Не ведаешь Пути своего, вот и корёжит тебя.

– Не ведаю. Беспутный я. Путь – ищу. Ты не укажешь нам дорожку до Дарьи Алексеевны?

– Лукавишь! Не беспутный ты. Выбрал ты свой Путь. Потому кащея шкура тебе и дадена. И ослеплён ты, ибо правды не видишь.

– А в чем она, правда?

– Сказать могу. Поймёшь ли? Важные вещи – простые. А простые – сложны для понимания.

– А ты попробуй.

– Путь твой – кровавый.

– Так и есть, – кивнул я.

– И чем дальше ты будешь по нему идти – тем больше крови. Ты зальёшь землю кровью. И это истина.

– А истина вечна. Да, отец. Путь мой – кровавый. И дальше я иду по нему, чтобы ещё больше крови пролилось.

– Виктор Иванович, что ты такое говоришь? – оторопел Прохор.

– А в чём он не прав? Мало я людей убил? А оружие, что мы проталкиваем, подталкиваем – не для смерти ли?

– Так то же немцы! Ты сам говоришь – зверолюди-нехристи.

– А они от этого не люди? – покачал я пальцем «ни-ни-ни» перед носом Прохора. – Озверели, да, нехристи, а кто ж они? Убивать их за это? Может, и всех узбеков, арабов разных – порежем – тоже нехристи же? Мусульмане же. Всё одно грех. Или наших учёных и коммунистов – к стенке. Тоже атеисты, нехристи. Каждый волен верить в то, на что хватит сил. И зло чинить за то нельзя. Немцев мы убиваем не за то ведь.

– Сам сказал.

– Это я сказал не в вину им, а охарактеризовав двумя словами всю ситуацию. Можно иначе – в бою, озверевшие в горячке битвы европейцы выбили мне глаза и ранили в спину. Как короче? А дедуля меня правильно понял, так, отец? – спросил я старика, потом добавил: – Но, отец, я сознательно выбрал этот Путь. И пройду по нему – до предела.

– Оттого лишён ты очей и ног, за Путь, что ты выбрал, – ответил старик, горестно вздохнул.

– А каким путём идти надо было? – спросил Прохор.

– Постижения Бога, накопления Духа Святого, самосовершенствования, – ответил я.

Прохор захлопнул рот, а старик усмехнулся:

– Многое постиг ты, Многодушный!

– Видал, Прохор, как он меня красиво шизофреником обозвал? Надо запомнить. Многодушный! Многоликий Анус. Или Янус? Не помню. Так, отец, поэтому мне не видать Даши?

– Пути ваши разошлись так, что находиться вам рядом невмочь.

– Так даже? А прошлый раз разве я был менее кровавым?

– Тогда ты был Беспутный.

– А как стал Путёвым, так сразу – абонент не абонент. Да? Путёвый, путеец, странник. Да, Судьба. Так ты, отец, как глашатый пришёл? Тебе рядом с таким демоном, как я – вмочь? Не будет корёжить?

– Вмочь, вмочь. Я тоже не ангел. Пришлось полиходействовать. Нет, я не глашатый. И не оглашенный. Я помогу твоим детям дом построить. Негоже дитю в темнице кащеевой жить.

– Детям? Дом? – усмехнулся я. – Нет у меня детей. И не будет уже.

– Мне детям твоим надо терема строить, – упрямится дед.

Махнул рукой – пусть так! С тоской посмотрел в заснеженную даль, вздохнул, пошёл к машине. Так мне обидно, так тоскливо, так грустно! Постиг меня облом-обломище! И правильно – ишь, губу раскатал. Губозакаточный карандаш возьми из планшета Кельша. Думал, что всегда тебя будут на ноги ставить? Нет. Раз, два – дальше сам. Живи, мучайся.

Объятый тоской, не заметил, что старик самостоятельно залез в кузов, угнездился, ёрзая задом, весело обратился к Кельшу:

– Ну, здравствуй, опричник!

Не увидел я и удивления на суровом лице генерала. Не услышал я и весёлой команды старика:

– В тайгу!

Тайга. Тай-га. Место, где заканчиваются все пути – вспомнил я. Нет, мой Путь – не пройден. Мне в тайгу рано.

Тина рутины

Пусть летят в тайгу. Мне сейчас надо в КБ. Там у ребят затык с новыми снарядами. Экспериментируют с начинкой, формой, материалами бронебойных снарядов. Баллистические, мягкие наконечники. Имени адмирала Макарова. Тяжёлые сплавы. Как обрабатывать вольфрам? Чем заменить этот чрезвычайно редкий металл? Есть задумка реализации порошковой металлургии. Изготовлять гранулы металлов, смешивать нужные составы, спекать. Как воплотить в реальность? Как сделать «крылатые» подкалиберы? Да, потребует гладкоствольной артиллерии. Но сначала всегда патрон, потом ствол. Сначала – промежуточный патрон, потом – СКС и АК.

Котин и К° возятся с подвеской КВ-85. Проклёвывается очень удачное решение. Появится новый танк. Качественно иной. Появится возможность повысить проходимость, сильно повысить нагрузку на ходовую. Можно будет создать 45–50-тонный танк с приемлемой подвижностью. Там и смежники испытывают перетрясённую трансмиссию. Если пойдёт, то и на средних танках реализуем.

Морозова надо проведать. У него тоже идея. Торсион не держит нужной нагрузки. Он пытается скрестить ежа и ужа – создать гибридную подвеску – торсион и пружинный амортизатор на катках большого диаметра Т-34. Если удастся – уйдём от шахт свечей, можно будет увеличить боевое отделение, поднять грузоподъемность ходовой до 30–35 тонн. А это лоб танка в 100 мм брони.

У группы «компрессорщиков», размещённых на заводе, где раньше производили компрессоры, а теперь тянущих «безоткатные системы» – реактивные гранатомёты, – испытания. Надо поглядеть.

Готова новая броня для штурмовой пехоты. Нагрудник и каска. Любопытно.

Надо проведать ковровцев, туляков, ижевцев, горьковчан, омичан, что продолжают опыты с самоходами. Надо заглянуть к Савину, когда буду в Горьком. Может, готовы новые орудия? Тогда уж и остальных пушкарей надо проведать. А буду в Горьком – как на ГАЗ не заглянуть, не залипнуть на пару суток в цехах, в бюро?

Как там дела у радиолюбителей? Что они смогли сделать? Когда носимые рации? Да и возимые, и летающие – позарез. Компактность, надёжность, вес, помехозащищённость – везде море проблем, везде надо океан решений, открытий, проб и ошибок. Локаторы, постановщики помех. Разве это менее важно, чем броня и ствол? Не менее.

Ребята отэсэмэсились, тьфу, телеграфировали, что готов способ перезаливки цифры в доцифровые носители – плёнку. Будет кино! Много и качественного! У нас на всех носителях – шикарная фильмотека. «Аватар» в 1943-м не хотите? Я хочу. Там лежит новая серия мульта про богатырей, всё никак не посмотрю. Есть идея – заслать Лёлика и Болика с цифровой камерой по местам боёв. Хронику создавать. Битых немцев увековечивать. И стране показывать – смотри, народ, не зря ты впроголодь по 18–20 часов вкалываешь! Вот как ваш труд немца ломает!

Так много задумок! Так много работы! Жизнь моя превратилась в бесконечный производственный роман – заводы, цеха, КБ. Цеха, собрания, КБ, заводы. Проблемы, проблемы, проблемы…

Самый значимый успех – Бася «согласился» сотрудничать. Обманом. Он, как всегда, категорически отказывается помогать. Но, когда я смотрю на чертёж, например, или расчёт какой, Бася может найти ошибку или просчёт. Для этого нам с ним пришлось «прочесть» всю имеющуюся техническую литературу, сопромат, математические труды. Чтобы тупо, Бася, да и я – «научился» языку, на котором общаются технари нашего времени. Найти ошибку ещё на бумаге, ещё в расчёте, иногда это миллионы рублей, миллионы человеко-часов, тысячи жизней. Бася никогда не даст решения, но отвергнет неверное. Это дольше, но тоже польза. Причем очень и очень существенная!

А я укреплял свою легенду ёжнутого гения – бросил взгляд на расчёт или кульман и ору: «Дебилы, придурки, так это не работает! Давай переделывайте всё, на хрен!» А как работает? А хрен его знает! Я, с Басей, знаю только, как не работает, а как работает – не знаю. Но ору: «Я что, за вас должен делать? У меня таких как вы, знаешь, сколько?» Самодур, тиран и деспот меднолобый! Да-да!

Жизнь моя стала плотной, забитой и тяжёлой, как справочник сопромата. И такой же скучной. Рассказать – уснёшь.

Ну что может быть интересного в сотне вариантов разных земляных смесей, сотне вариантов формовки земляной формы, перебирании заливочных отверстий, выпоров, вытяжек, отводов, питателей? Перебирание состояния стального сплава для заливки, температуры, присадок, жидкотекучести. Пока получишь один способ, что даст тебе наконец-то годную отливку башни нового тяжелого танка? Ну, будешь ты рад, что у тебя получилось. Пока Бася, сука, не просветит изотопом, не покажет тебе газовую полость в толще отливки. Брак! Всё по новой! Как отвести этот газ? Почему там газ «встал», почему его не выдавило сталью?

Или что может быть интересного в тысячах бесед с десятками тысяч людей. Все они – разные. Колоритные. Поначалу. Но со временем стираются лица. Замыливаются характеры. А это недопустимо! У каждого – характер. У каждого – душа. Надо в душу ему влезть, характер – учесть, амбиции – запрячь, направить в нужное русло. Чтобы человек дал тебе тот результат, что вам обоим и всей стране нужен позарез. Первые раз сто – интересно. Потом – рутина, как бритьё по утрам.

Редко-редко, когда мои командиры вырвут меня из этого замкнутого круга. И позволят отвлечься. Например, как мы с Кельшем летали на Волховский фронт, ведущий наступление по прорыву блокады. Жуткие потери без результата. При этом мне строго-настрого запретили воевать. Категорически! Нам навесили ярлык представителей Ставки. Ну, ни хо-хо! – воскликнул бы я ещё год назад. Сегодня – параллельно и фиолетово.

Прилетели в штаб. Что, саблей головы рубить? И если нужно – ни секунды не буду медлить. Сам шлёпну, чтоб быстрее. Хотя есть много желающих своих же валить и к стенке. Это всегда успеем. И к стенке, и в штрафники. Если это даст результат – прорыв блокады. А если это не помогает успеху наступления? А в чём причина неудачи? Что «не пошло»? Что помешало наступлению? Кроме противника, само собой. Надо найти тот рычаг стояночного тормоза, что не даёт сдвинуть с места машину ударной мощи РККА.

Ищу. Лезу в дебри. Как писал Козьма: «Зри в корень!» Зрю. Лезу не то что в корень – в самые болота. Да по уши! И начхать на приказ не приближаться к передку!

Потери. Болота. Жижа, грязь. Снабжения нет, дорог нет. Санитария – швах! Разведки – нет. Координации родов войск – нет. Снаряды – выпущены в грязь и кончились. Станции железнодорожные – разбиты, забиты составами, что не могут разгрузиться. По грязи, боепитание – никакое.

Командующий, его штаб не злодеи оказались. Боятся нас, представителей Ставки, как демонов, до икоты, бледности, трясущихся губ и непроизвольного газоиспускания. Но они как загнанные лошади. Не лентяи, не дураки, не зарвавшиеся, не карьеристы, не подхалимы. Может, и есть их вина, но не только их тут вина! За что их – в расход? А вместо этих кого?

Будем разбираться.

Всё пошло не по плану. Бывает! Так всегда и бывает. Никакой план не выдерживает первого же боевого столкновения. Разведка ошиблась. Как говорится, военная разведка – противоречивое словосочетание. Погода не задалась. Так на войне погода и не бывает нейтральной. И как всегда – штуки, которые должны работать вместе, оказались в разных местах, запчасти – в разных складах, то, что тебе необходимо, отсутствует. Что на хрен не надо – под ногами валяется, мешает. Лёгкий путь всегда заминирован. Проходимые, по карте, дороги – оказались болотами. Болота оказались позициями немцев, а там, где должен был быть немец – ложные позиции. Война! Путь обмана. Игра – «бэ-бэ», кто кого наебэ!

Вечером звонит Сам. И просит меня. Я расстроен. Мне бы подальше от начальства, туда, к кухне. Но докладываю. Виновных не вижу. Возможности продолжать наступление не вижу. Наращивать силу удара – не вижу возможности и необходимости. Надо переходить к обороне, проводить ротацию войск и готовиться. В чём причина? Недостаток опыта. Местные «воеводы» ещё так круто не воевали. Не умеют оперировать такими масштабами. И настолько самостоятельно. Получил разгуляй от Сталина. Стою, краснею, бледнею, потею. Вместо них. Советы посмел давать! Злюсь! Возразил: для этого меня сюда и прислали. Попросил больше не присылать. Головы рубить – других полно. Попросил вернуть меня на место или прислать мой техноспецназ. Сталин молчал минуту, попрощался. Связь прервалась.

Все смотрят на меня. Одобряюще улыбаюсь им:

– Работайте, мужики! Других команд не поступало. Трибунал тоже не собирают. Выполняйте свой долг. Не думайте о другом. Делай, что должен, и будет тебе, что заслужил. Прекратите гнать людей на убой. За отсутствие успеха наступления – вас выстирают, высушат да снова погладят, а за неоправданные потери – шлёпнут. Если атака не готова – не начинай. Готовься. Что вы как маленькие? Первый день на войне?

Махнул рукой, пошёл. Надо поспать. Хоть часа четыре бы! Как раз стихать стала канонада.

Потом прибыла большая группа офицеров Генштаба. И мой техноспецназ. Офицеры-штабисты стали налаживать работу штаба фронта и штабов соединений фронта, мои люди – разгребать проблемы тыла. Налаживать снабжение. Целый месяц мне присылали и присылали людей. Сначала сотнями – стройбаты, потом – тысячами – инженерные бригады. У меня, за месяц, образовалась целая трудовая армия. Тысяч на двадцать человек. Не считая инженерных подразделений самого фронта, что и делали основную работу. Я фактически был командующим всеми сапёрами фронта, мои люди – штабом. Мы строили дороги, базы снабжения, учебные полосы, ВПП, огневые. Работали по двадцать часов в сутки. Строили инфраструктуру войны.

Довоевался! Я – стройбат. Запустил шутку, что «стройбат такие звери, что им оружие не дают!» Разлетелась по округе, потом – дальше. Что показательно – через особые отделы происходит инфицирование пандемии моими мемовирусами. Гэбня продолжает меня пиарить.

Через этот месяц я доложил в Ставку, что фронт готов принять средства усиления. А средства усиления прибывали, по мере готовности площадок, и до этого доклада. Прибыли арткорпуса РГК. Два мехкорпуса. Чуть меньше 250 танков. Больше – некуда. Тут танкам нет раздолья. А вот три кавкорпуса – самое то! Бронепоезда – ж/д пути мы тут знатно поправили. Четыре дополнительные авиадивизии прятались по лесным аэродромам. Мы тут массово применяли сборно-разборный профнастил на ВПП. Всё прибывало ночами. А днём – уходили на пересмену стрелковые батальоны.

Ещё через месяц как раз подсохло, тепло стало – новое наступление. Не стал я ждать результата. Как только загрохотали артполки особой мощности РГК, выпросил разрешения вернуться в Москву. Кельш остался. Пусть. Контролирует. А мне не надо дожидаться результата. Меня ордена и почести не прельщают. Переболел. Перегорел, наверное. Как лампочка Ильича.

Но не в Москву прилетел, а в войска, что получили по сусалам под Харьковом. Опять. Катуков ранен. Потерял все танки. Срочно увезён в госпиталь. Потому не удалось повидаться. У нас опять не осталось танков. Нарвались на грамотно организованную противотанковую оборону немцев, что опиралась на мощный транспортный узел Харькова. А у нас – измотанные войска, растянутые линии снабжения. Накопившаяся усталость вылилась в тупые ошибки – танки ломились через немцев с недостаточными средствами поддержки, прикрытия и усиления. Пехота – сильно прорежена, артиллерия – отстала, испытывает трудности с боепитанием, связь, координация – рассыпались, авиаприкрытие – растаяло в облаках дымом от догоревших самолётов. Вся ударная мощь, что под Новый год обрушилась на немцев, иссякла.

Перешли к обороне. И тут не нашёл необходимости в снятии голов. Надо тщательно собирать данные, анализировать результаты боёв и полученный опыт, систематизировать, ловить тараканов ошибок и дальше учиться воевать. Ватутина, Тимошенко, Рокоссовского, Конева – мне научить нечему. Сам у них учусь!

Так и доложил, что местные командиры такие зубры, что я против них – щенок. И «особого мнения» в этот раз не имею. Получил приказ вернуться в Москву.

А конфигурация фронта обрела форму выгнутой к немцам дуги. Курской, Огненной дуги. Опять. Судьба!

Война замерла в грязи наступившей весны. Война на западном направлении встала.

На юге – всё только разгоралось. Там шла наша, национальная русская забава – русско-турецкая война. На стороне турок выступили самые отмороженные горские националисты. Когда я услышал о роли в этом «бунте» НКВД, не знал – плакать или смеяться. Сколько турки режут-режут гордых кавказцев – всё им не в науку. Опять против «старшего брата» с оружием пошли. Южный фронт получил приказ: изменников в плен не брать. А через месяц – остальные фронты. Просто появились власовцы.

Кольцо Всевластия

На аэродроме меня встречают, как принца Монако. Подали лимузин. Охрана в парадной форме. Отглаженные, блестят звёздочками и пуговицами.

Едем через Москву, красную в закате. Смотрю во все глаза. Трудовая армия, говоришь? Тут трудовой фронт! Группа армий «Москва»! Столицу не узнать. Не похожа сама на себя. Ни на Москву довоенную, ни на Москву двадцать первого века. «Благодаря» вермахту – Москва поднимается новым, современным городом. Современным – даже для меня, человека двадцать первого века. Я был в шоке! Был бы ещё больше удивлён, если бы не апатия душевного выгорания.

Широченные проспекты, мосты, набережные, фундаменты грандиозных зданий. Квадраты будущих парков и скверов. Конечно, величия пока нет. Пока только стройка. Грандиозная стройка. Но я же не пенёк? Воображалово у меня технически подковано. Теперь. В моих глазах стройплощадка оборачивается высоткой в стиле сталинский ампир. А каким может быть стиль у Сталина? Только имперским.

Меня специально провезли через Красную площадь. Мимо Мавзолея, где навытяжку стоят бойцы церемониального полка. Собор Василия Блаженного – в лесах. Восстанавливают. Стены и башни Кремля тоже в лесах.

После Красной площади я совсем устал. Разум уже не воспринимал картинки из окна авто представительского класса, на котором меня решили покатать.

Ожил я, только когда Москва кончилась. Пошли деревья. Хотел открыть окно – подышать. Не удалось. Бронестекло. Бронеавто. И броневик сопровождения. И два грузовика с охраной. Только сейчас заметил. Надо же! Правда, как принц-саудит.

Обычный домик. Если ты не ветеран войны. Если воевал – заметишь замаскированные доты, стволы ЗиС-2 и, ирония – Т-34М в кустах под сетью. «Малыш».

Дача. Чья? Не моя, надеюсь.

Проводят мимо домика во внутренний дворик. Под зацветающей вишней, за столом – Сталин. Во френче и меховой жилетке. Усы, тигриные глаза – всё по канону. Я – не по канону.

Я вытянулся, стал докладывать. Он меня остановил, махнул рукой, типа – пустое, не заморачивайся. Показал на кресло-качалку за столом. Налил мне красного вина из глиняного кувшина.

– Голоден?

– Есть такое.

– Ешь. Пей. Насладись моментом покоя.

И это верно. Поел. Приготовлено вкусно. Вино отличное. Насыщенное, густое, с долгим послевкусием. Не крепкое, как доложил Бася. Насытившись, откинулся на спинку кресла, глубоко вздохнул. «Насладись моментом покоя». Моментом. Судьба!

– Тяжко? – спросил Сталин.

– Никто не обещал, что будет легко, – ответил я.

– Не жалеешь?

– Уже нет. Переболел. Перегорел.

– Ещё нет, – сказал Сталин, – ещё будешь вспоминать этот момент и говорить: «То были не проблемы. То была не усталость. Вот сейчас… Настоящий…»

Не ожидал услышать мат от Такого человека.

– Соглашусь. Вам – виднее.

– Ты знаешь, зачем ты здесь?

– Здесь – это где, товарищ Сталин? – я поставил недопитое вино на стол.

– Именно здесь. Зачем я тебя вызвал? – смотрит в мои белые глаза пристальным, пронзительным взглядом.

– Сделать предложение, от которого я не смогу отказаться? – вздохнул я.

– Растёшь, – усмехнулся в усы Сталин. – Я знаком с этим выражением. И спрошу таким же, крылатым: каким будет твой единственно верный, положительный ответ?

– Отрицательным, товарищ Сталин!

Я встал перед ним вытянувшись, как на плацу.

– Сядь, что ты прыгаешь, – поморщился Сталин.

Я сел. Он помолчал, поковырял вилкой еду, долил вина, пригубил.

– Ты верно понял, о чём речь?

– О Кольце Всевластия.

Сталин покачал головой.

– Эти твои метафоры…

Но не поправил меня. Он стал ломать папиросы, набивать трубку, раскуривать. Смотрел на весь этот ритуал с интересом. Бася, как обычно, вел запись. Этот Железный Дровосек, оказывается, всё пишет. Надо как-нибудь перевести в плёнку, людям показать. Не, не этот момент. Это «секретно», «сжечь» и тому подобное.

– Второй раз тебя спрашиваю – ты хорошо подумал?

– Хорошо подумал.

– Мы тебе не оставим выбора.

– Вам не удастся припереть меня к стене. Семьёй и детьми вы шантажировать не станете, да и не сможете. У меня всегда будет выбор. Я всегда, в любой момент могу выбрать смерть.

– Даже так?

– Даже так, товарищ Сталин.

– Почему? Боишься? Что не справишься? Или что? Страха, лени, нерешительности за тобой не было замечено.

– Не боюсь. Не имею права. Я – чужак. Не мне решать судьбу мира.

– Вот как? Думал, на жалость будешь давить. На здоровье. Ещё плохо тебя знаем. Или твои политическо-религиозные установки? Ты же так и не подал заявление на кандидата в партию.

– Не подал. И не подам. И это тоже, отчасти.

– Почему?

– Тот строй, что носит имя коммунистический – тупиковый.

Сталин усмехнулся:

– Как ты смеешь говорить это в лицо – мне – секретарю Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза?

– Как смею? Вот так! Вы же меня проверяете. Не смею врать вам. А правду скажу. А там решайте. Мне всё одно. Двум смертям – не бывать. А у меня уже не одна. И не две.

Горло пересохло. Отпил вина, поставил бокал, говорю:

– Страшно, если честно. И если бы не контроль Баси – голос мой бы дрожал и срывался, по спине бы бежал холодный пот, а руки тряслись.

Глаза Сталина пробежали по моему телу, заключённому в плен «кащеевой шкуры», отвел глаза. Тут я понял, что они пытались надеть костюм на Вождя. Судя по тому, что костюм сейчас на мне – неудачно. А Бася молчит, как партизан.

– Объяснись, – глухо требует Сталин.

Вздохнул. Отвернулся от стола – не могу говорить то, что должен сказать, глядя в эти глаза. Говорю:

– Коммунистическая идея несёт в себе много положительного. Но есть и врождённый дефект. Самим своим происхождением марксистским, масонским. Поэтому для меня есть коммунисты – и коммунисты. То, что делаете вы – я ничего не пожалею для помощи вам. Но есть – коммунисты. И они сделают то, что уже сделали. Хотя помню об этом только я. И это свежо в памяти. Для меня и тех несчастных из моего времени. Они же, эти уроды – тоже коммунисты. После вас, товарищ Сталин, коммунисты под коммунистическими лозунгами и цитатами из Ленина и Маркса проклянут вас и демонтируют все ваши достижения. Опорочат ваше имя и все ваши мечты и чаяния. Тоже коммунисты! Но вы даже не параллельны. Вы – противоположные векторы. Взаимоисключающие. Мне в какую компартию вступать? В вашу я уже вступил. В их – ни ногой! Вот так как-то. Простите мне мой косный язык. Лучше, понятнее – не получается.

Бася мне показывает Сталина. Мне теперь не надо головой крутить, чтобы что-то увидеть. Сталин смотрит на красный отсвет зашедшего солнца. Взгляд его отсутствующий. Мне почуялось, что сейчас он мне расскажет такое, что я полностью стану его.

Но нет! Прошло наваждение. Он мне стал рассказывать про революционную борьбу, про гений Ленина. Не сложилось. А жаль. Будучи искренним, вывернув душу, рассчитывал на ответную искренность. Но…

Не могу его осудить. У него – ответственность за человечество. Кто я, чтобы он передо мной раскрылся? Момент не настал. Может, и не настанет. И никогда я так и не узнаю, кто ты, Сталин?

Вежливо слушаю про Ленина. Интересно, конечно. В информацию для развлечения. На досуге пересмотрим. То-то с «верными ленинцами» у тебя заруба была не на жизнь, а на смерть!

Сталин резко прервался. Почувствовал, наверное, что мне не интересно. Опять наблюдаю ритуал с трубкой. А ведь он в темноте видит не хуже меня! Тигриные глаза, говоришь? Никто же даже не шелохнулся с наступлением темноты. Никто из скрытой обслуги. Я бы их не увидел. Но Басю не проведёшь. Свет не нужен.

– Вот и помоги мне, – вдруг сказал Сталин.

Унял мгновенный душевный порыв – согласиться. Ответил осторожно:

– Всем чем могу. Кроме одного.

И меня прорвало:

– Не решение это! Не решение! Я не вариант. На что я обреку страну? Я же буду вычищать Землю от нелюдей! Я – уже – чёрт! Океан крови! На что ты меня толкаешь? А? Во мне нет ни капли тебя! Я не смогу быть мудрым и хитрым! Я – паладин и палач. Я – не правитель! Я не смогу изменить систему изнутри. Я всё, к чертям, взорву! К вящей радости недругов! И мне не удастся отстроить нужного строя общественного. Нет у меня понимания. Кто я? Что ты вообще говоришь? Я – Пустота! Я – пустышка. Твои же люди слепили из меня то, что есть. Но это не то, что нужно! Что ты пристал? А? Искушаешь меня? Не нужно мне это! Не нужно тебе это! Не нужно ему это! Никому не нужно! Тогда зачем? Третий раз тебе говорю – нет! Никогда!

Я вскочил, собрался бежать, но меня остановил спокойный и властный голос:

– Сядь. Насильно мил не будешь. Нет так нет. Тогда вот тебе задание. Летишь в САСШ. Там нашему фильму, вашему фильму «Брестская крепость» какую-то награду дают. Будешь представлять СССР. Надо по полной мере использовать этот шанс. Как у вас говорят – информационная война. Вот и возглавь наступление. Да и денег заработать не мешает. Валюта нам нужна.

Шокированный, я откинулся на спинку кресла. Пришло понимание:

– Проверяли меня? Да?

Он только улыбнулся. Вот же ж змей-искуситель!

– Все деньги, собранные с проката, наша доля – в твоём полном распоряжении. Тратить волен – как пожелаешь. Без ограничений. Кроме ограничения самой суммы. Больше чем есть не потратишь. Но учти – это тоже проверка. За тобой будет постоянный контроль. Мешать тебе не будут. Можешь даже переметнуться на сторону пиндосов. Правильно я назвал? Если потребует этого от тебя твоё чутьё. Или к англичанам. Тебе не будут препятствовать. Мои люди. Всех проконтролировать – невозможно. Мир полон дилетантов. Действуй! Тебя отвезут.

Иду к машине. Я – в шоке. Просто пипец! Так хочется порвать кого-нибудь на сотню кусочков! Чтоб кровь в лицо и с головы до ног! Бойцы охраны зябко мнутся во тьме. Такой ужас от меня идёт. Но долг не позволяет им сбежать. Бася, прекрати пугать мальчиков!

В норме я, в норме! Развел меня Сталин, как пацана! У-у, монстр! Деспот! Тиран! Кровавый диктатор! Ха-ха!

Отступление

– Как прошло?

– По плану.

– Не купился?

– Почти. Грубить стал.

– Это он может. Теперь проверим его большими деньгами?

– Начинай проект «Сумрак».

– Сразу?

– Он не купится деньгами.

– Он до сих пор не знает, как наши деньги выглядят. В руках не держал. Как повлияет соблазн Больших Денег?

– Совсем равнодушен. Его накачивали деньгами – авторские, наградные. Куда он их дел?

– Может, прокушал нас?

– Прокушал, но позже. Он меня чуть на чистую воду не вывел, представляешь? Для него деньги не цель. Запускай «Сумрак».

– Слушаюсь! А какая его цель?

– Вот и спроси его в лицо. В открытую. Когда с ним – открыто – другой человек. Без этих своих «придурей».

Последняя

Везут меня в мою квартиру. Да-да. У меня квартира в Москве. Нежданно-негаданно. Элитный дом – сталинская высотка. Как выжила? Ах, это новая? Точная копия старой? Круто. И быстро.

Всё богато, как во дворце. Лифт – как в президентском отеле. Швейцар в мундире. Позолота, хрусталь и бархат. Закидоны. Для слабых душ. Мне – пох! Я – сильная душа или пофигист?

Захожу в хоромы. Потолки – как в ангаре – где-то там. Дорогая мебель. Ну-ка! Точно – инвентарные номера. Прямо полегчало. Не моё. Государево. Казённое.

Холл, кабинет, две спальни. Гардеробная. Столовая и кухня. Это разные комнаты. Готовится в одной – поедается в другой. Раздельный санузел. Да это не санузел, а баня общественная! По размерам. Не по чистоте. Тут чисто. За этой квадратурой должен быть уход. Персонал. Самому мне это убирать? Тогда я лучше опять в самолёте буду спать. Или в клоповниках заводских общаг.

В холле стол огромный. Банкетный, наверное. Весь такой элитный-элитный! Трогать боюсь – испачкаю. Блестит полированными поверхностями. На столе – приказ. И газета. Что пишут? Что полковник Кузьмин произведён в генерал-майоры? Бывает! Логично – «оскаров» генералу солиднее получать. А газета? За повышение обороноспособности страны – Герой Соцтруда? И орден Трудового Красного Знамени? Вздыхаю – у меня объёма груди скоро не хватит. Буду, как бровеносец в потёмках, доспехом из наград укрыт. На спинке стула – мундир. Генеральский. Егерский. Новые штаны, сапоги. Эх, мне бы эти сапоги полгода назад. Теперь без надобности.

Сел на стул. Кручу головой. Правильно сказал классик: когда всего достигнешь – больше всего выть хочется.

Смотрю на большие напольные часы. В 6.00 – самолёт. Надо помыться в этом мраморном бассейне, поспать на этой огромной бесполезной кровати. И в бой!

Немцев – победим. Пора наносить превентивные контрудары по массовому сознанию американского обывателя. Эта война не кончилась ещё – начинается новая. Не мы её начали. Но мы знаем, как она пойдёт. Гитлеру не удалось покорить мою страну. Амеры поставят нас на четвереньки. Порвут страну на куски. Не дам!

6.00. Пилоты и диспетчера психуют. Перетопчетесь! Чую я, что ждать надо. Ждём.

Как в песне – стою у трапа самолёта. Мой техноспецназ уже там. Те, кто «выездные». Я – в генеральской форме. В имитации мундира. Напяливать на Басю что-то – глупость. Да, напяливал. Так и Бася молчал, что так вот может. И лимит у нас был по энергии. Теперь на хрен лимиты!

Чую – вот то, чего ждал. Бася приблизил наездом визора. Бежит, рукой отмахивает, чисто по-женски. Бегу навстречу. Жена. Я рад. Бегу, подхватываю на руки, какие, к черту, цветы? Мне? На хрен! Кружу её на руках, целую.

Я убрал шлем-маску, чтобы поцеловать её. Вижу её лицо. Вспоминаю о своём уродстве. Маска возвращается на место. Ставлю жену на ноги.

– Я был ранен, ослеп. Позвоночник – перебит. Ты медик, знаешь, что это. Ничего, что ниже пупка – не работает. Ничего. Я уже не мужик. Я дам тебе развод.

Она – реветь! Горько так. Кинулась мне на грудь. Откидывается с надеждой:

– Ты – жив. Ты – ходишь, ты – видишь.

– Это мой новый доспех. Вот он ходит, видит. Супружеский долг он не выполняет.

Она бьёт меня в броню на груди кулаком:

– Что ты пристал? Разве это главное? Ты – жив! Не бросай меня! Не бросай! Я тебя уже схоронила, нашла, я не переживу развод!

– Ты – золото. Какая жизнь у нас будет? Я буду мотаться по всей стране и всему миру, а ты ждать? Месяцами, годами? Такой жизни ты хочешь? Какая это семья? Не лучше ли найти другого генерала, домашнего.

– Мне не нужен другой. Ты – мой! Только мой! Пусть, мотайся! Знай – дома тебя ждёт семья и дети.

– Дети? – улыбнулся я растерянно.

– Миша, Федя и ещё тридцать сирот. Так что мне не скучно. У нас – суворовское училище для беспризорников. Пока только место определили. Ничего больше. Но Лаврентий Павлович обещал всё устроить. И все твои ко мне стекаются. Не знаю, почему. Полный набор – сапожник, портниха, вор, повар, лесник с дочкой, сироты, какой-то дед, что терема строить будет.

Смеюсь:

– Так вот про каких детей этот дед мне всё талдычил! А ты его не узнала? Это тот дед, что медведя шкурил.

– Того медведя, что чуть вас всех не задрал?

– Не задрал же! Про Мишу слышала? Скоро генералом станет. Как раз на совершеннолетие.

Смеётся тоже, уткнулась мне в грудь лицом:

– Хорошо с тобой. Это тебя самолёт ждёт?

– Меня. В Америку лечу.

– В Америку? А зачем? Секрет, наверное?

– Да нет. Кино еду смотреть. На людей посмотреть, себя показать.

– Врешь!

– Вот те крест. Тебе привезти чего?

– Мне? – она даже растерялась. Так мило! Это она такая немеркантильная, или это время такое?

– Тебе, – говорю ей, – цветочек аленький привезти? Или шубу?

– Всё шуточки твои! Убери это с лица. Дай на тебя глянуть.

Маска-шлем сползла с головы в шею. Смотрит на меня. В глазах – ужас. Закусила зубами пальцы. Сквозь них сдавленный вой. Слёзы ниагарским водопадом. Костюм стёк со здоровой кисти, провожу пальцами по её лицу.

– Мне пора. Не будем прощаться, – говорю.

– Вернись! – кричит она. – Вернись! Я тебя жду!

Бегу к самолёту, рычащему моторами. Белые, слепые глаза текут слезами.

Убегает под крылом самолёта земля. Русская земля. Ждёт меня Полуночная сторона. Чужбина американская. И шпионские игры. А пошли они все! Больше врагам я не дамся. Не дамся! Наигрался. Меня дети ждут.

Дети – будущее. Каким я им мир оставлю? Кому я мир оставлю? Зависит от меня. И с каждым днём всё больше.

Работаем! Бой!

Заключение

Перед вами – мой Путь. Я со всей возможной откровенностью, со всем видением происходящего из того момента, рассказал вам – как я его прошёл, что я испытывал, какие эмоции меня обуревали, какие ошибки совершил и как я стал тем, кто я есть.

Сейчас, когда поднимается истерия шакалов, что пинают мёртвого льва – я хочу показать вам, как делаются герои. Как сталинисты создавали Победу. Из какого материала лепили победителей.

Написал для того, чтобы вы поняли – героями не рождаются. Ими становятся, преодолев себя. Пройдя бедами и муками.

Обязан предупредить – для увеселения читателя в текст добавлен элемент фантастический, сказочный, приключенческий и юмористический. Кроме этого, в тексте есть место загадкам-шарадам.

Не стоит воспринимать данное произведение как документальные мемуары. Чему верить, а чему нет – оставляю вопрос открытым. Это – ещё одна шарада для внимательного читателя.

Искренне ваш генерал егерей Кузьмин Виктор Иванович.

Предисловие

Генерал госбезопасности Вишнин Николай Николаевич

Перед вами откроется очередное произведение такого необычного писателя, как Кузьмин Виктор Иванович. Стальной Медведь.

Я думаю, у нас в стране этот человек не нуждается в представлениях. Своей одарённостью, прозорливостью, работоспособностью и самоотверженностью он добился потрясающих результатов. А широкую популярность ему ещё во время Великой Отечественной войны принесла его экстравагантность, неуёмный характер, особый, часто провокационный, юмор. Сейчас все его знают как борца с системой, диссидента, сумасбродного мультимиллионера, но он ещё и поэт, композитор, писатель, актёр, режиссёр, изобретатель, конструктор. Солдат.

И я горжусь, что мы прошли с Виктором через все невзгоды рука об руку. Горжусь считать его своим другом. Горжусь его дружбой. Но тем не менее…

Прости, Витя, ты мне – друг, но истина дороже!

Итак, повествование начинается с фантастического отступления. Показано вероятное будущее. Этим читатель убеждается, что герой повествования – из будущего. Оставляю на совести автора.

Далее идёт настоящее. Как в калейдоскопе, преломленное через сознание автора. Галлюцинации смертельно раненного старшины, тогда ещё Кузьмина. Мир мы видим его глазами. Показан его путь. Фактически верно. Если исключить всю развлекательную составляющую, что Кузьмин, со свойственным ему извращённым чувством юмора, добавляет, запутывая читателя. Показан процесс формирования и боя истребительного батальона НКВД.

Вот роль органов в судьбе Кузьмина показана очень точно. Внимание наше он привлёк ещё в госпитале. Да-да, галлюцинациями. Стали проверять. И были заинтригованы неординарностью личности. Операция по выявлению сети эмигрантов провалилась, но был найден самородок. Внимательный читатель проследит линию участия НКВД в судьбе Кузьмина. С учетом опять же юмора автора. Например, я для читателей предстану как Кельш. Из-за внешнего сходства с каким-то неведомым шоуменом из Прибалтийских республик. Такой вот шутник, Витя!

В бою, когда погиб истребительный батальон, Кузьмин был в очередной раз контужен. Он довольно правдиво показывает своё пограничное состояние сознания, из которого никогда так и не выбрался с августа 1941 года. До сих пор.

Виктор Иванович никогда не отказывался от врачебных экспертиз. И все они подтвердили это нарушение психики. Прогрессирующую шизофрению, глубокий невроз. И в тексте автор не скрывает ни симптомов, ни последствий. Называет вещи своими именами. Тем большее уважение вызывает сила духа Кузьмина, его неуёмное жизнелюбие и работоспособность. С такими тяжёлыми душевными травмами он не стал обузой для общества, а остался, пусть и оригинальным, но человеком. Хорошим, надёжным другом, верным мужем, доблестным защитником Отечества, гениальным изобретателем, конструктором и творцом.

Вернёмся к повествованию. Не буду разбирать весь текст подробно, оставлю это читателю. Кузьмин напрямую указывает читателю, что это ещё один элемент развлечения читателя. Остановлюсь, для примера, на самых одиозных «шутках» Кузьмина.

Голум. Не было никакого Голума. Кузьмин был очень плох, когда над его головой взорвался танк. Разговаривал с кем-то, кого никто больше не видел, писал что-то в найденной тетради. Как оказалось – там он записывал свои «прозрения». Кто мог знать, что эти бредовые предсказания будут сбываться? Что это было, как такое возможно – ответа я не знаю до сих пор. Предвидение, прозрение, феноменальный просчёт предпосылок? Не знаю. Но Голума не было. Не мог он вывести к нам того, кого не существует. Та же история и со «снами Голума», где широкими мазками показано вероятное будущее.

Отдельная история с пришельцем. Иногда я поражаюсь буйству фантазии моего друга. Поражаешься, пугаешься, но с ним неизменно интересно! Жизнь вокруг него кипит, как в автоклаве. Всегда происходят невероятные события. Иногда от этих событий и достаётся «на орехи»! Так и с той базой секретной полумистической фашистской Аненербе. Мы её искали, планировали взять штурмом, захватить результаты исследований. Но не успели. Кузьмин её взорвал. Да так, что три района стали негодными для жизни человека. И вышел Кузьмин на нас в состоянии полного помешательства. Тряпьё, что было на нём, он считал доспехом пришельца. Доспехи вообще особая тема для Кузьмина. Ну, по книге сами увидите. Доспеха пришельца не было. Никаких «плазмоганов», «мультимельт», «рельсотронов», изотопных зрений.

«А что есть?» – спросите вы. А есть «обычное» чудо – невероятная физическая выносливость и сила, феноменальная скорость реакции, восприятие и слух. Прозорливость и звериное чутьё. Какие опыты над Кузьминым ставили фашисты – мы теперь никогда не узнаем. Он всё взорвал. И судя по тому, что никак опыты, что проводили с ним, не описаны – не помнит. Его ночное зрение, способность видеть без глаз, сквозь стены – это поразительно. Даже потеряв зрение в Сталинградской битве – он не потерял работоспособности. Феноменально!

К огромному сожалению, самолёт, на котором Кузьмин должен был быть вывезен из немецких тылов – был сбит. И он выходил самостоятельно. И опять он остался со своими душевными ранами один на один. Витя, как же ты выдержал всё это?

Он вышел. Назвался чужим именем, попал в штрафную роту. Похождения бравого солдата Кенобева прочтёте. Развлечение. Почти документальное. Бывший командир штрафной роты это подтвердит. Если пожелает с вами говорить. Тоже с тяжёлым характером человек. Не зря в книге назван Рвотным Ротным.

Естественно, никаких хроно-«зайцев» не было. Кузьмин обладает поразительным чутьём на людей. Он собирает вокруг себя одаренных людей с редкими талантами, помогает им реализовать себя. Все знают его «техноосназ». «Медвежатами» их называют. Это штурмовой отряд прорыва в будущее. Очень многие из «медвежат» знамениты. Многие до сих пор засекречены в силу специфики своей работы. Но никакие они не пришельцы из будущего! Это я вам со всей ответственностью заявляю!

Ещё опровергну частые встречи Кузьмина и Сталина. Из описанных в книге встреча была только одна, когда Кузьмин, со свойственной ему экстравагантностью, представлял новую легкую самоходку СУ-76. Остальные встречи – плод фантазии автора. То же с Л. П. Берией. «Крестник»! Ох, и юмор у тебя, Витя!

Про буйный характер Кузьмина. Имеет место быть. В книге описано, как мы с ним дрались. Ну, как дрались? В рукопашном единоборстве – силе и ловкости Медведю противопоставить нечего. Его и пуля не останавливает. Он просто бил меня. Обидно мне? Нет! Он – самый преданный мой друг. Не задумываясь, встанет перед тобой, примет твою пулю. Так он и сделал! Я, раненый, в бессознательном состоянии, и половина группы, вылетели первым самолётом, второй был сбит. Вышел только Кузьмин. Я бы не вышел. Как и никто из бойцов осназа, что летели вторым бортом – не вышел.

Описание боёв Кузьминым вообще вызывает дрожь у всех, кто был в тех боях. Это – задокументированное свидетельство непосредственного участника боёв.

Особенный интерес вызывает довольно откровенный пересказ возможностей боевых навыков егеря. Их боевых духовных практик. Возможность «чувствовать» врага, предугадывать его решения, «чуять» опасность, полный контроль над собственным телом и разумом, возможность резко «взвинтить» скорость реакции и восприятия, продолжать бой даже при тяжёлом ранении. Это правда. Это подтвердит любой, кто видел в бою внутренний круг егерей.

Довольно откровенно Кузьмин показывает свои заблуждения и ошибки.

Учитывая указанные мною примеры «разоблачений» – приступайте к чтению. Приобщитесь к насыщенной событиями и эмоциями жизни Медведя.

Не забывайте только, что Кузьмин – мастер фантастики. Автор таких шедевров, как «Терминатор», «Звездные войны», «Звёздный десант», «Боевой молот». И сотен других книг и сценариев к фильмам. Книга, которую вы держите в руках – скорее фантастический роман, чем автобиография, где видения автора причудливо переплетаются с тканью реальности.

Но уверен, – вам понравится! С Медведем бывает по-разному, только скучно не бывает никогда!

И напомню слова классика: «Сказка ложь, да в ней – намёк. Для молодёжи – урок».

С наилучшими пожеланиями Н. Н. Вишнин.

Цикл «Сегодня – позавчера» завершён.

Оглавление

Часть 1 Дед Мазай и хроно-«зайцы»

  Вступительное отступление

  В вихре времён

  Рояль в ночи

  Кемпинг в тылу врага

  Размышлизмы на общие темы (общечеловекам – не рекомендуется!)

  Три закона робототехники. Или трудности перевода

  Совет в Филях

  Скифские набеги

  Размышлизмы в тоске (общечеловекам – не рекомендуется!)

  Гоп-стоп. Или как мы выпили и остановили самолёт

  Небесный лифт

  Медвежьи сны

  Белый танец

  Отходняк

Часть 2 Искупление

  Вступительное отступление

  Утро Медвежьей казни

  Этап

  Безымянный полустанок

  Штрафные будни

  На безымянной высоте

  Замыкая кольцо

  Между молотом и наковальней

  Ёжики в тумане

  Косяк

  Суд да дело

  Брызги пафоса

  Руины города Сталина

  Побит хоббит. Или туда и обратно

  Цитадель

  Точка

  По ту сторону света

Часть 3 Производственный роман

  Отступление

  Техноспецназ

  Скандал

  Выставка достижений народного оборонного хозяйства

  В гостях у сказки-2

  Тина рутины

  Кольцо Всевластия

  Отступление

  Последняя

  Заключение

  Предисловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg